— Мерзавец! Ты взял мой дневник — мой личный дневник! — и после этого спрашиваешь, что на меня нашло? Будь мужчиной, перестань бегать от меня. Я все равно доберусь до тебя и вырву уши!
— Уши жалко! — прыснул Сорот и, крутанув Илкер, толкнул девушку на принцессу. Эолин, которую близкие звали Лин, отпрыгнула в сторону, но мгновения заминки хватило лорду, чтобы сбежать вниз по лестнице, перепрыгивая сразу несколько ступеней.
— Сволочь! — воскликнула принцесса и понеслась за ним, на ходу срывая сползшую ленту.
Илкер перевела дух, растеряно посмотрела на разбросанное по полу белье. "Что теперь делать? Нести опять в стирку? Или, может, госпожа не заметит, что оно валялось на полу?" Девушка собирала простыни, тщательно осматривая их. "Вроде не испачкались. Но если ей кто-нибудь скажет..." — в памяти всплыли красные от гнева щеки юной леди. Внезапно в поле зрения показались мужские руки. Она растеряно подняла лицо. "Ялмари. Как же он умеет бесшумно подкрадываться. Впрочем, он же лесник. Часто выслеживает зверя на охоте..." Та же черная куртка только на этот раз нараспашку, так что виднелась черная холщовая рубашка. Тот же взгляд исподлобья — внимательный и серьезный.
— Добрый день, Илкер.
— Добрый день, Ялмари, — поздоровалась она. И тут же невежливо поинтересовалась. — А что ты здесь делаешь?
— Держи руки, я сложу на них белье, — предложил он, прежде чем ответить. После этого пояснил. — Лорд предложил устроить охоту. Но он сейчас немного занят.
— Да уж! — с горечью промолвила горничная. — Забавы аристократии... Как ты считаешь, за кого они нас принимают за мебель или домашний скот?
— Зачем же так?
— А что я не права? Посмотри, как они обращаются со слугами: можно толкнуть, стукнуть, испортить целый день труда, или как тебя — пригласить во дворец и заставить ждать весь день, чтобы вечером сообщить, что им некогда!
Ялмари слушал очень серьезно. Потом не выдержал и рассмеялся:
— Ты говоришь, как принцесса в изгнании...
Его лицо вмиг переменилось — он стал удивительно обаятелен, так что Илкер смутилась и замолчала.
— Прости, не знаю, что на меня нашло, — заговорила она наконец. — Нет ничего хуже, чем сплетничать о господах. Все правильно. Мы слуги — они хозяева. Могут делать, что хотят.
— Может, это и неправильно, но изменить этого ни ты, ни я не можем. И вообще вряд ли кто-то может.
— Ты прав, — Илкер поднялась, склонила голову. Она бы еще поболтала с Ялмари, но белье оттягивало руки. — Ладно, я пойду, — неуверенно произнесла девушка.
— До встречи, — произнес лесник. Отошел в сторону, и Илкер пошла дальше по галерее. — Подожди, а у кого ты служишь? — задал он в спину вопрос.
Девушка обернулась:
— У фрейлины принцессы. Я же говорила.
— У нее много фрейлин.
— У леди Асгат. А что?
— Ничего. Хотел узнать, где тебя можно найти.
Илкер очаровательно улыбнулась.
— До встречи, — пошла дальше, снова остановилась. — Знаешь, тебе шляпа не идет. Без нее ты намного интереснее, — и быстро скрылась за поворотом.
Биргер
Сегодня был необыкновенно удачный день. Давненько в трактире не приходило столько народу, да еще пьяного, глупого, не считающего деньги. Обычно лишь на праздники такое случалось, то есть раз пять в году. Но сейчас-то еще не праздник. От луны что ли все с ума посходили? Вон она какая, даже не розовая — алая. В другие ночи она невинная принцесса, а сегодня — королева, щедро опьяняющая всех своим светом.
Впрочем, вот этот юнец будто и не пьян. Поза развязная, почти развалился на скамейке, взгляд наглый, но трезвый. Будто точно знает, зачем пришел и без этого не уйдет. Чего щенку надо? Он бы в таком камзоле особо не борзел. И не сорил так щедро золотом. У них заведение приличное, да ведь всякое бывает. Зачем же дразнить честных людей.
Чем больше Сегуб смотрел на белокурого мальчишку, которому хорошо если восемнадцать минуло, тем больше разбирала его злость. Почему такие, как он, считают, что им все позволено? Потому что Бог дал внешность, как у доброго духа? Потому что откуда-то деньжат перепало? Вон Эпа чуть ли не из платья выпрыгивает, чтобы он на нее внимание обратил. На Сегуба она так не смотрела, даже когда он замуж ее звал. Был же дураком. Это потом отец вразумил, сказал, что таких не звать да уговаривать надо, а просто брать, ткнув носом в грязный пол. А то гляди еще кусаться удумает. Так он и сделал. Девчонка денек-другой поплакала, да и утерлась. А куда ей деваться? Пусть спасибо скажет, что вообще ей работу здесь дали. С тех самых пор подрабатывать стала, обслуживает клиентов. За три года слава о ней по городу разнеслась, так что скучать по ночам ей некогда — днем-то еду на стол подает, да посуду моет. Деньги отцу отдает. И себе, конечно, оставляет, не без того. Ей уже пятнадцать, за последний год округлилась, приятная такая стала и еще лет пять точно пользоваться спросом будет. Сегуб никогда ее к посетителям не ревновал, раз и навсегда уяснил — дело есть дело. Приносит доход Эпа — хорошо, что приносит. А он не гордый. Он и утречком к ней заглянуть может. И точно так же — носом в пол. Очень уже ему понравилось.
И сейчас бы ему радоваться, что Эпа так мальчишкой заинтересовалась. Ежели он девственник еще — а с такими красавчиками очень часто это бывает — так, пожалуй, весь кошель ей в подарок оставит, от души отблагодарит. Но почему-то наизнанку его выворачивало от этой мысли. Хотелось наплевать на маячащий заработок, и выставить этого слизняка. Так хотелось, что аж руки зудели и, едва они освобождались, Сегуб тер их друг о друга. Что это с ним? Никогда ведь такого не было. Али тоже от луны? Он на всякий случай отошел подальше от окошка.
И надо же было наткнуться на паскудника. Тот будто невзначай взмахнул рукой — и грязная посуда полетела на холщовую рубаху Сегуба, залила брюки, будто он до нужника не добежал... В другой раз спрятал бы злость — клиенту богатому если нравится, да хоть всех их здесь залей и посуду перебей — знай плати. Но сейчас Сегуб едва удержался, чтобы не засветить этими же тарелками ему в морду. Едва сдержался. Сцепил зубы и сдержался. А когда поднял глаза, увидел ехидную усмешку:
— Неуклюжий какой... — процедил мерзавец. — Заберу часть денег за испорченный камзол.
И вправду — несколько крошек упало на богатую одежду и прилипло к ней. Но Сегуб не долго к ним приглядывался. Глаза вдруг застлало алой пеленой, а потом он сгреб в охапку камзол, рубаху и что было сил швырнул тщедушное тельце в сторону выхода.
Народ стих на мгновение, затем зашумел: кто — возмущенно, кто — злорадно, кто — примирительно. Отец что-то орал из дальнего угла, но Сегуб ничего не слышал: рванулся к мальчишке, снова схватил его, пока тот не успел встать, выбросил в предупредительно открытый проем. Снова последовал за ним.
Эпа завизжала, кто-то потребовал позвать "волков", отец пробирался к нему через зал, а он, уже на уличной мостовой, занес ногу, чтобы ударить прямо в красивую мордашку, выбить эти невинные глазки, разорвать ухмылку, чтобы навсегда отбить охоту лыбиться, чтобы на всю жизнь запомнил этот трактир. И еще успел порадоваться, что кровь не придется с досок вытирать, что это все на улице случилось...
Все изменилось так внезапно, что Сегуб не сообразил, что произошло. За мгновение до того, как его ботинок должен был изуродовать богатого придурка, с нечеловеческой силой его потащило за ногу и со всей дури швырнуло на землю, так что он даже вдохнуть не мог. А набрав воздуха в легкие заорал. Сначала потому что нога болела невыносимо, кажется, ее сломали, а потом потому что над ним склонилось коричневое лицо с алыми глазами, разевая клыкастую пасть. Но крик длился недолго: отвратительная лапа, разрывая кожу, задрала подбородок и вцепилась в шею. Крик сменился бульканьем.
Какое-то время в мертвеющих глазах Сегуба еще отражалось ночное небо, алый круг луны, тени городской стражи, спешащей на помощь, а затем взгляд помутнел.
27 юньйо, лес недалеко от Биргера
Ранели провела почти весь день в лесу рядом с Биргером, поджидая сокола и обдумывая то, что услышала в храме. Раздражение на жизнь, людей, сокола и вообще весь мир переполняло ее.
Досадовала на людей, начавших убивать оборотней. Перед глазами стояла площадь, на которой сожгли одного из братьев. Почему люди не хотят признавать за другими право быть иными? Откуда эта жажда убивать всех, кто чем-то отличается? Стая ни разу не покидала границы Умара для убийства или мести. Ни разу не объявляла войну. Но что это дало? Их все равно ненавидели, рассказывали нелепые страшилки. Хотя — Ранели нахмурилась — жуткие рассказы, что начали бродить по Биргеру и его окрестностям, появились не на пустом месте. Выходит, и вправду появились волки, убивающие людей, и это — проклятые. Но странно: проклятых можно встретить в неделю полнолуния, они убивают лишь ночью, а люди рассказывают об убийствах, совершенных средь бела дня... Другое заклятие или чей-то обман? Глаза Ранели сверкнули желтым светом — она не любила загадок, а еще больше — ложь. Если бы не личные проблемы, она бы узнала, что произошло, но пока...
Пока она досадовала на себя за то, что поверила россказням о священнике, который якобы видел любого человека насквозь и мог не только предречь будущее, но и подсказать, как уйти от судьбы. Оказалось, она напрасно рисковала жизнью, чтобы попасть в Биргер. Следовало раньше догадаться, что среди людей не может быть чудо-священника. Они уже давно не почитают Эль-Элиона как должно, Бог не будет говорить с ними. А если и будет, то она-то не человек. Эль-Элион дает священника людям, чтобы тот пророчествовал о людях. А оборотням даны храмы, где каждый может услышать Его голос.
Она досадовала на сокола. Почему, когда ей это не нравится, он постоянно крутится рядом, а теперь, когда она так ждет, птица исчезла? Словно все делает назло!
Ранели вышла из леса в поле. Казалось, оно простирается до самого горизонта. Еще раз осмотрела небо. Не только сокола не видно — все птицы куда-то подевались. Пришлось вернуться в лес.
Высокие двери храма в Биргере... Не дубовые ворота, обитые металлом, какие бывают у богатых горожан, а цветные витражи, обрамленные деревом. Будто и не двери, а картина, воссоздающая сотворение Гошты. Как обычно в таких случаях запечатлены руки Творца и свет, дождем льющийся с небес из двух прозрачных ладоней на зелено-голубой шар. В храмах оборотней ничего подобного не встретишь. "Чтобы ничто не мешало услышать голос Эль-Элиона", — наставляли молодежь. Но сейчас это нисколько не отвлекало. Наоборот, боль души из-за увиденного места казни утихла, сердце наполнилось покоем.
Она накрыла голову прозрачной накидкой по обычаю людей. В прямоугольном зале с высоким полукруглым потолком по обе стороны располагались гигантские окна тоже с витражами вместо стекла. В хронологическом порядке, так, как эти истории шли в Книге Вселенной, на них изобразили сотворение духов, восстание духов, сотворение людей, восстание людей. Затем шло несколько эпизодов из Священной книги Энгарна, из жизни древних священников — тех, кого Эль-Элион посещал лично и дал им необыкновенные способности. Мир в сердце постепенно сменялся восторженным благоговением перед лицом кого-то очень доброго и могущественного. Многие из воссозданных в витражах историй она читала дома, хотя священников у оборотней никогда не было. В стае учили, что Эль-Элион разговаривает с каждым лично, надо всего-навсего желать услышать Его. Ранели очень желала, но никогда не слышала. От этого она начала сомневаться, что кто-то вообще говорил с Ним. А что если правы люди, которые утверждают, что лишь через священников обращается Эль-Элион? Ранели здесь, чтобы узнать истину. Она посмотрела на возвышение
Местный священник сидел там. Обычно служители храма только утром и вечером выходили к народу: произносили проповедь, раздавали благословение. Но паломничество к Цохару никогда не прекращалось. Люди жаждали услышать волю Эль-Элиона о себе. Поэтому он сидел на амвоне с шести утра до девяти вечера, иногда прерывая общение со страждущими, для того чтобы принять пищу.
Отвлекшись от цветных окон, Ранели отрешенно рассматривала спины прихожан, выискивая место, где удобней протиснуться вперед. Затем ловко лавируя и расталкивая локтями особо упрямых, она стала пробираться сквозь толпу. Слишком мало времени, чтобы ждать, когда народ разойдется. Ей надо получить ответ немедленно и как можно скорее покинуть город, ставший опасным для оборотней. Приближаясь к Цохару, она отчетливо слышала голос — густой баритон. Внимать ему приятно, если не вдумываться в смысл сказанного.
— Шел бы ты домой, отрок. Еще минуту постоишь, и отец башку тебе снесет по возвращении, за то, что шляешься неизвестно где, вместо того чтобы строгать и пилить, как он повелел. А ты куда? Ты, старче, стой. Я тебе говорил, чтобы не женился на молодой? Говорил? Теперь вот стой тут целый день. Нечего молодой жене мешать. Может, у нее дело какое секретное, а ты домой собрался. Стой столбом. И слушай, что другим говорю. Авось и ты поумнеешь. Притчу сказать? Сказать? Ну, слушайте...
Ранели не выдержала и прыснула. В тишине храма смешок прозвучал особенно громко. Люди озадаченно обернулись. Священник привстал, чтобы рассмотреть нарушителя спокойствия. Девушка-оборотень смотрела открыто и смело: "Я тебя разгадала. Ты притворяешься мудрым, а на самом деле..."
— Кого я вижу! — воскликнул Цохар. — Нечеловек, что притворяется человеком...
Дыхание Ранели замерло. "Он знает, что я — оборотень?" Девушка беспомощно оглянулась. О побеге не могло быть и речи — она была сжата толпой со всех сторон. Самое время схватить ее, чтобы казнить на площади...
