Прототип бога (главы 1 - 9)

Короткий плащ тоже в крови, но стирать его будет тяжело. Лучше почистить потом — благо, носить его это не помешает. Конечно, мертвым, надо полагать, не помеха даже сияние, но отказаться от своей свинцово-меховой накидки Отражатель не смог. Потому, по старой памяти, лишил труп еще и плаща. А потом, разумеется, забрал и сапоги вместе с портянками. Бродить босиком по лесу — чересчур даже для покойника.

Аккуратно перевернув тело на спину, как оно и лежало до раздевания, Антаглоуф забрал нательные штаны и хорошенько выполоскал их, оттирая песком. По уму, надо и куртку так же почистить, но это уж не сейчас. Да и могилу выскребать придется палками и щепками — конечно, всю одежду извозишь. Ладно хоть, почва тут рыхлая, близ ручья.

Когда, одеваясь, стал натягивать исподнее и посмотрел на свой пах, то вновь убедился, что человеком быть перестал: вместо привычного органа оттуда свисал какой-то непонятный сросток, похожий на складчатую гроздь мелких ягод. Сперва-то не обратил внимания, не до того было... И пупка на животе не видно, а на теле — ни единого волоска. Да уж.

Могилу для себя Антаглоуф вырыл быстро, не ожидал. Получилось куда ловчее, чем с обыском тела. Возможно, работа пошла так споро потому, что ходоку удалось найти очень подходящую для нее деревяшку — кусок расщепленного бревна с широким сколом и тонким вторым концом, почти как настоящая лопата. А может быть, из-за того, что он почти не уставал. Точнее, уставал, но не так, как человек — вместо усталости внутри опять начинал раскручиваться голод. Неторопливо, но верно набирая обороты. Оно и правильно — с чего ж мертвяку уставать. Намучился за жизнь, хватит уж.

Черенок подобранной "лопаты" глухо гудел в сжатых кулаках. Ходок не понимал, что это за звук — звука-то самого, он твердо знал, и не было, тишина кругом, только птицы в кустах по-прежнему изредка чирикают, да журчит вода. Но как-то деревяшка в руках все-таки отзывалась... Ну и пускай, важно ли это?

Выкопал довольно глубокую яму, больше половины собственного роста, устелил ее дно сухостоем и наломанными ветками, засыпал опавшими листьями и чахлой травой. Немного пожалел о том, что не во что завернуть тело — плащ-то еще пригодится, а так хоронить — негоже как-то. Ну, сам на себя он не обидится. Можно и так. Уложил туда труп, смежил ему веки, собрал на груди окоченевшие кисти. Присел рядом с могилой. Все равно — до чего ж это странно...

Приступить к погребению пока не хватало духу. Духу...

Антаглоуф в последний раз взглянул на привычные сызмальства черты. Тихонько, задумчиво проговорил, с присвистом втягивая воздух щелью на лице: "Все в землю ляжет, все прахом будет". Голоса своего, конечно, не узнал: такой же потусторонний, как и он сам, бесчувственный, ровный и звенящий, без единой живой нотки, похожий на звук раздираемой одежды... Однако не удивился — как теперь иначе?

Так же негромко, почему-то смущаясь, прочитал молитву. Голос скрежетал, как плохо смазанная шестерня, и шуршал, как просмоленная холстина.

Пора. Зажмурившись, ходок бросил первую горсть влажной земли...

Засыпав тело, соорудил сверху холмик. Отыскал у ручья большой плоский валун, почти без усилий дотащил до могилы, примерившись, положил сверху. Насилу вспомнил, как пишется первая буква его имени, и выцарапал ее на камне острым обломком. Пусть будет так — даже красиво вышло.

Потом Антаглоуф почему-то тревожно подумал об укусе непонятной мухи — там, на поляне с призрачными тенями. Воспоминание словно кто-то вытолкнул изнутри — об этой мухе ходок давно забыл, да и не был уверен, правда ли она его кусала. Как бы то ни было, ушло воспоминание так же быстро, как и пришло — будто его посчитали незначительным.

Хотя вот что касается теней... Определенно, не помешало бы с ними увидеться. Они-то должны растолковать Антаглоуфу, что с ним случилось — в конце концов, тоже не из мира живых... Но это уж потом — когда сестру спасет.

А может, и не придется на голую поляну идти — может, он еще до того за смертную грань отправится, где ему и положено быть. И навсегда уж. Сразу, как сестру освободит и с бандитами сведет счеты. Ходок слышал, что с призраками так часто бывает...

Ну, с этим разбираться нужно тогда, когда дело дойдет. Сейчас — снова в путь. Остальное — когда придет время.

Почти в полсилы проснулся голод, и Антаглоуф опять направился к мутному ручью. Заглянул в воду — и в который уж раз за день, бесконечный день после смерти, поразился: не было ведь раньше никаких губ, а носовая щель лежала плоско, не на выпуклом бугорке. Наверное, тогда все-таки плохо разглядел. Да и сути оно не меняет — рожа-то упыриной от того быть не перестанет. Пришел поесть — так нечего отвлекаться на ерунду. Что уж там рассматривать — мертвяк, он и есть мертвяк.

Ходок присел на берегу, подогнув под себя ноги, и, теперь уже осознанно, приглушил голод песком и галькой. Почти насытился и заканчивал покойничий обед, решил уже отправиться на поиски следов, и из самых недр разума всплыла мысль:

"Возобновлено выполнение базового императива наивысшего приоритета".

Мысль была совершенно чуждой и противной его сущности, да и прозвучала она на таком же чужом и механическом языке, но Антаглоуф, тем не менее, каким-то образом понял каждое слово. И устрашился куда сильнее, чем подобало бы человеку, который хоронил сам себя.

А его неживое тело не смогло противиться этой мысли. Повинуясь неведомо откуда пришедшему приказу, оно само, вопреки желанию Отражателя, встало с земли, распрямилось, развернулось на месте и пустилось куда-то бежать — не слишком быстро, но с диковинной размеренностью.

Могила осталась далеко позади. Второе, непогребенное, тело ходока, пренебрегая зовом сознания, спешило за катившимся к закату солнцем.

VI. Привратница дымной долины

Первая луна подходила к концу. Антаглоуф бежал, все так же механически проделывая по нескольку десятков майлосов за сутки. За сутки — потому, что мертвому сон тоже оказался не нужен. Правда, ему все равно приходилось устраивать множество привалов, чтобы подкрепиться песком, булыжниками и водой — тело, как выяснилось, было весьма прожорливым. Каждый раз, когда голод входил в полную силу, оно само, все так же наплевав на повеления ходока, выбирало участок, где песка было больше, чем почвы, а поблизости находился водоем. Затем усаживалось, не особенно заботясь о том, что оказывалось под ним, а оттого все штаны уже были в прорехах от сухих веток и острых камней. И принималось пожирать землю вместе с илом, перегноем, сухой хвоей и непонятно чем еще, опять-таки не обращая внимания на то, что по поводу такой пищи думал Антаглоуф. Выпивало пару горстей воды, зачастую позеленевшей и зловонной, и устремлялось дальше — туда, куда его влекло. Ходок понятия не имел, куда именно, по подозревал, что не в райские кущи.

Ужас понемногу уступал место обыденному смирению. Антаглоуфу уже было ясно, что поднялся он из мертвых не сам — его подняла чья-то злая воля. И воля эта была куда сильнее, чем воля самого Отражателя. У него не было ни малейшей возможности не подчиниться ей и вернуть свое тело. Ходок пытался сосредоточиться на изгнании наведенной мысли, управлять каждым шагом по отдельности, поднять руку и уцепиться за проносящиеся мимо кусты и деревья. Все тщетно. Тело даже не замечало его усилий. Неизвестный колдун, пославший приказ, тоже никак не отвечал. Наверное, лишь смотрел издалека, из какой-нибудь своей башни на болоте, и насмехался над жалкими трепыханиями своей жертвы.

Но дорога бесконечной быть не могла. И меньше всего хотелось думать о том, кто же ждет его в конце.

На вторую неделю пути бороться попросту наскучило. Нет, конечно, так легко сдаваться на милость заклинателя ходок вовсе не собирался. Но если нет даже крохотного отклика — какой смысл напрасно тратить силы и время? Лучше, наверное, сперва прояснить, что и как, а уже потом расшатывать волю колдуна. Когда будет ясно, какие вообще есть лазейки, чтобы уйти из-под его власти.

Вот только... Для каких же страшных дел подняли мертвеца? Если снова вспомнить сказки...

Антаглоуф старательно гнал от себя такие раздумья и принимался считать шаги — ну, как до трактира в поселке. Считал, ни разу не сбившись. Их количество давно перевалило за тысячи тысяч, и ходок не представлял, как назвать такие числа.

Мелькавшие мимо виды поначалу надоедали однообразием, но постепенно начали меняться. Леса вначале стали совсем низкорослыми, а потом и вовсе пропали, сменившись чахлым кустарником. Валунов кругом появлялось все больше, реки и ручьи превратились в пенные и стремительные, подъем все круче забирал вверх. Почва стала бесплодной и каменистой. На горизонте замаячили зубья скал, сточенные песком и временем. Антаглоуф покидал предгорья и приближался к негостеприимному, угрюмому Кардалирскому кряжу. И очень надеялся, что на сами горы карабкаться все-таки не придется. Потому что если тело полезет так, как двигалось всю дорогу — костей точно не соберешь, и начхать, что покойник. Так до скончания времен и пролежишь у подножья с перебитым хребтом и раскрошенным черепом. Если только голод раньше не отправит восвояси, к мертвым.

Весь свой путь тело ходока проделало почти по прямой, лишь изредка огибая особенно глубокие овраги, топкие места или разыскивая брод в чересчур быстрых или своенравных реках. В остальном оно бежало, как привязанное невидимым канатом, который кто-то тянул с той стороны. Переходило реки, болотца и озера прямо по дну, хоть над головой и плескалась водная толща, подчас в десяток человеческих ростов. Продиралось через такие чащобы, что никакой зверь бы не сунулся, будь его шкура хоть бронированной. Презрев здоровенные крепкие шипы, ломилось напрямик сквозь заросли кинжальника. Пробивало острыми камнями многострадальные сапоги ходока — вместе со ступнями.

А уж о логовищах всяческих тварей и говорить не приходилось — тело шумно, с треском и топотом, совершенно без опаски тащилось мимо них. Ходок аж обмер, когда за ним погнался исполинский секач-вилозуб, которому Антаглоуф едва не наступил на рыло, пока тот спал в кустах. Но тело все так же размеренно бежало к своей неведомой цели, ничуть не беспокоясь о разъяренном обладателе огромных клыков-лопат, способных распластать человека надвое. Вилозуб несся за ходоком добрых полчаса, с визгом и ревом круша в щепки чахлые деревца, которым не посчастливилось оказаться на его пути, и отставая от равнодушного тела лишь на какой-то десяток шагов. До Антаглоуфа пару раз долетали куски древесины и ошметки слюны из гигантской пасти, а он не мог даже повернуть голову, чтобы посмотреть, как далеко вторая смерть. Но секач, в отличие от покойника, не мог бежать по нескольку часов, не снижая скорости. Потому все-таки догнать наглеца не сумел и отстал. Яростно взрыкнул на прощание и обдал Антаглоуфа брызгами и могучим дыханием, которое прозвучало неслышимым шипением пара, когда коснулось кожи мертвеца. Ходок мог лишь благодарить судьбу за то, что змеиные птицы гнездятся совсем не здесь.

Ясные дни уходили вместе с последними отголосками короткого лета. Все чаще шли обложные дожди, и набрякшие неряшливые тучи тесно лепились друг к другу. Все чаще тело Антаглоуфа стало устраивать себе привалы. Или, скорее, передышки — не ело землю и песок, а застывало столбом и расправляло плечи, почти сводя их за спиной. Больше всего было похоже на то, что тело пытается дышать по старой памяти, но у него, конечно, ничего не получается. Отражатель чувствовал, что через щель на его лице воздух проходил лишь тогда, когда мертвец читал молитву вслух.

Еще ходок научился различать оттенки своего странного голода. Их ему подсказывало тело. Обычно хотелось закусить все теми же камнями и песком, но иногда вместо них тело выбирало землю под корнями деревьев или какое-то непонятное гнилье — Антаглоуф силился не задумываться о том, чем оно было раньше. Однажды резко и тягостно захотелось разнообразить кушанья свинцом, и тело, как повелось, распорядилось само: сорвало пластину с полы плаща, не снимая его, тщательно расплющило крепкими зубами и быстро проглотило. В дело пошло не больше трети, а остаток пластины тело без особых затей выбросило. Антаглоуфа такое вопиющее расточительство, разумеется, жутко возмутило, но его мысли вновь остались никому не интересны.

Одежда Отражателя теперь больше походила на лохмотья, чем на приличные когда-то вещи. Целые куски ее оставались на окрестных кустах, так что дыр в ней было едва ли не больше, чем ткани, грязь покрыла ее почти сплошной коркой, отовсюду торчали хвойные иглы и свисали пучки засохших водорослей. Сам себе Антаглоуф сейчас больше напомнил бы оживший лесной выворотень, чем труп человека. К тому же, после каждого обеда будто прибавлялось той пыли, какой сплошь была облеплена кожа умершего ходока. Часть ее переставала быть липкой, и телу приходилось долго отряхиваться. Остальной сор оно, похоже, не замечало.

Антаглоуф искренне не понимал, почему до сих пор не переломал ноги, с таким-то заботливым телом. Несколько раз он, увидев, как разворачивается ступня на очередном скользком валуне, был уверен, что сейчас услышит гадкий хруст сломанной кости. Но лодыжки, ступни и голени оставались целыми — тело двигалось дальше, не снижая хода. Особенно удивительным это было потому, что бродячий покойник весил куда больше, чем Антаглоуф при жизни — достаточно лишь заметить, что в рыхлый песок тело проваливалось чуть ли не по колено. Раньше ходоку бы едва присыпало щиколотки.

Вначале он не понял, что цель его пути совсем близка. Тело, к счастью, решило двигаться по ущелью, а не полезло на кручу. И когда после очередного поворота небо у изломанного горизонта перечертили две узкие полосы, Антаглоуф подумал, что там, вдали, выглядывают скальные пики. И лишь следующим вечером, когда над горами собрались черно-синие тучи, он догадался, что, скорее всего, неживое тело направляется именно туда. Ветвистые росчерки молний беспрестанно озаряли темноту, налитую свинцом, и вонзались в одинаковые узкие скалы, больше похожие теперь на громадные штыри. Зрелище было жутким и величественным. Если колдун не живет в таком месте, где же ему еще жить?

Ожидание стало невыносимым. Но тело не собиралось нарушать привычный распорядок: питалось и вставало подышать так же, как днем ранее. Колдун его не торопил. Или не знал, что новый слуга совсем близко?

Половину ночи Антаглоуф смотрел на вспыхивающие тучи и думал о грядущей встрече. В том, что она произойдет этим утром, ходок почти не сомневался. Как не сомневался и в том, что радостной она не будет. Это же куда хуже любого рабства — раб хотя бы может сам выбрать, куда поставить ногу, чтобы ее не сломать.

Но надежда все же оставалась. Отражатель рассудил просто: разум покойнику зачем-то сохранили, хотя без него тело подчинялось бы колдуну даже исправнее. То бишь, нужен не столько безмозглый труп, сколько сам Антаглоуф. А там уж спастись можно — если хотя бы немного свободы будет... Успеть бы, успеть сестру найти.

Хотя... Как уж посудить. Много ли какой-то ходок может знать о черных обрядах? Вдруг душа в тело только с мыслями вместе вернуться может. Так или иначе, пока Антаглоуф может думать — колдун над ним не всевластен. И значит — если может думать, может и выбраться.