— Почти каждую ночь, кроме мокрых дней моих, — призналась она вдруг сестре. — А первые месяц-два и вовсе, почитай, не слазил с меня мой Василько...
Ляпнула и устыдилась. Ну кто же про такое говорит? Дура и есть дура...
— Плохо дело, — опять без тени насмешки произнесла Феодулия. — Но не отчаивайся, сестрица. Мне вот маменька сказывала, поначалу у них с батюшкой тоже долго детей не было. Но молились они крепко, и вымолили у Господа нашего меня вот, а там и ты народилась...
— Да и молюсь я тоже! — возразила Мария.
— Значит, не так что-то. Вот что, Мариша... Отныне я за тебя каждый день молиться стану, чтобы понесла ты. Утром буду молиться и вечером...
— Спасибо тебе, Филя! — Мария обняла сестру, чмокнула в щёку. — Ты самая лучшая у меня, правда!
— Так-таки и самая? — улыбнулась Феодулия.
— Ну после Василька моего, конечно!
...
-...А может, погостили бы ещё пару деньков-то, а? Феодулия вон с Марией, небось, никак не наговорятся.
В парадной горнице княжеского терема сегодня было светло, как днём — князь Михаил распорядился не жалеть свечей для своего любимого зятя. Ещё бы не любимого! Князь Михаил был очень доволен, решив важнейший государственный вопрос о немедленной поставке из Ростова куньих шкурок [шкурки куниц имели в Древней Руси статус валюты, наравне с серебром, и даже имелся серебряный эквивалент этой шкурке — "куна"]. В лесах вокруг Ростова куниц было полным-полно, а вот вокруг Чернигова эти зверьки уже почти перевелись, из-за неумеренного истребления.
— Да я бы, может, и не прочь, — улыбнулся князь Василько. — Хорошо в гостях! Ешь, пей, и никаких тебе забот!
Посмеялись.
— Ну ладно, — князь Михаил потянулся к кувшину с вином, налил гостю, затем себе. — Дело есть дело, как не понять. Железо тебе я после Крещения отправлю, и пергамент твой тем же обозом доставят. Да не забуду, не беспокойся...
Мария сегодня сидела за столом чуть поодаль от мужа, чтобы не мешать мужской деловой беседе, и совсем рядом с сестрой, что позволяло им разговаривать вполголоса, не отвлекая всё тех же мужчин.
— Сон я видела, Мариша, — Феодулия глядела на сестру из-под ресниц. — Про вас с Васильком.
— Ну? — Мария спохватилась, пригасила голос. — Что за сон-то?
— Явился будто мне ангел небесный, и сообщил: как освятят храм новый в Ростове городе, так и понесёт княгиня Ростовская.
— Так и сказал?
— Так и сказал, — чуть улыбнулась Феодулия.
— А ещё что?
— А прочее не про тебя, — сестра улыбнулась заметнее.
— Да верно ли?
— Ну, Маришка! — Феодулия засмеялась наконец в голос. — Мне не веришь, ладно. Но ангелу небесному не верить можно ли?
— О чём там стрекочут да хохочут девки-бабы? — подал голос князь Михаил, уже заметно охмелевший.
— Да так, батюшка, — мигом нашлась Мария. — О глупостях всяких. О поставках железа, взамен куньих шкурок...
Мужчины за столом переглянулись и разом расхохотались.
...
— Динь-да-да-динь, динь-да-да-дон! — выпевали малые колокола, и большой колокол авторитетно подтверждал:
— Гун-н-н!..
Мария шла и щурилась от яркого солнца, от приветственных криков народа, славящего своих князя со княгинею. Шла величаво, поддерживаемая под руку мужем, улыбаясь направо и налево. Событие сегодня было немалое — освящение храма Успения.
У самого храма их встретил высокий, черноволосый и чернобородый человек, одетый в шёлковую рясу. Глаза у него были примечательные — карие, глубокие, глядящие, казалось, в самую душу. Пронзительный взор, как принято говорить.
— Вот, Мария, познакомься. Это вот пресвятой отец Кирилл, настоятель Рождественской обители. Прибыл к нам для освящения храма.
— Здравствуй, святой отец, — поклонилась Мария.
— Здравствуй, здравствуй, матушка княгиня, — поклонился в ответ игумен Кирилл, не чинясь, разглядывая в свой черёд Марию.
Мария заметно поправилась за три прошедших года, окрепла в бёдрах, даже выше ростом стала. Высокая, полная грудь распирала одеяние, и даже сквозь плотную ткань проступали тугие соски. Вот только талия по-прежнему была тонкой, девчоночьей.
— Вот, Мариша, прошу я отца Кирилла насовсем к нам перебраться, да всё чего-то отнекивается он. Теперь небось не станет больше, — засмеялся Василько.
— Правда, отче, оставайся у нас, — подала голос Мария. — Ну что тот Владимир? Только что размером больше. У нас тут и библиотека не в пример лучше, даже свинцовые скрижали, самим апостолом Павлом написанные, имеются.
— Знаю, знаю! — басом засмеялся отче Кирилл. — Брат Савватий хвастал неоднократно.
— Ну вот! А места здесь какие! А вот благочестия христианского всё ещё не хватает селянам. Многие волхвы в чащобах обретаются, пням молятся, и народ смущают.
— Вот бы тебе, отче, с ними в дискуссию вступить! Ты бы их разом всех привёл в лоно истинной веры Христовой! — вмешался князь Василько.
— Оставайся, отче! — это опять Мария.
— Не ломитесь в открытую дверь, дети мои, — улыбнулся Кирилл. Обернулся. — Храм-то, храм какой отгрохали! Да из такого-то храма меня ежели на цепях выволакивать будут, так и то народу немало потребуется!
Они засмеялись разом, все трое.
— Однако, пора начинать, дети мои. После службы договорим!
В храме уже было полно народу — казалось, весь Ростов нынче был здесь. В узкие высокие окна, забранные цветными витражами венецианского стекла, било яркое солнце, и разноцветные лучи придавали храму необыкновенно праздничный вид. Переливались под солнцем украшения и наряды женщин — именитые боярыни, купчихи и даже простые горожанки нацепили сегодня на себя всё, что только нашли в сундуках и ларцах. Все, как один, кланялись при виде князя и княгини Ростовских.
— Здрав будь, батюшка! Здрава будь, матушка!
Мария шла об руку с мужем и улыбалась, лёгкими кивками отвечая на поклоны. Сердце Марии трепетало, а в ушах, будто наяву, всплыл голос сестры:
"Сон я видела, Мариша. Про вас с Васильком... Как освятят храм новый в Ростове городе, так и понесёт княгиня Ростовская".
Господи, сделай так!
Прошли на своё место, почётное.
— Говори-ка, — наклонившись к самому уху, произнёс вдруг князь Василько.
— Чего говорить? — захлопала глазами Мария.
— Всё, — он засмеялся тихо, дабы не нарушать приличия в храме. — Ведь на лице у тебя написано, токмо я прочесть не могу. Сказывай, что задумала?
— Не сейчас. После!
...
"Здравствуй, любимая сестра моя Мария. Пишет тебе сестра твоя Феодулия. Слух дошёл досюда, будто освятили вы храм Успения в Ростове своём. Доброе дело, великое и благое.
У нас в Чернигове покуда всё слава Богу — все живы, здоровы, чего ещё желать? Вот токмо батюшка наш извёлся совсем, чуть не с коня ест-пьёт, а когда спит, про то и вовсе никому неведомо. Мне кажется, непосильное бремя взвалил он на плечи свои — надумал-таки Русь воедино сбирать. Несбыточно это, я чаю, потому как времена Святослава прошли безвозвратно. Но меня не спрашивают, и я молчу.
Вот намедни изрядное огорчение пришлось претерпеть батюшке нашему — вернулся с позором из Новгорода брат твой Ростислав. Вышибли его с новгородского княжения, недолго поправил. Батюшка три дня ходил туча-тучей, зубами скрипел, как мельница жерновами. Но делать нечего, смирился и стерпел. Сейчас вот новое дело затевает — на киевский стол наладился! Молюсь я за него, конечно, да токмо терзают меня сомнения...
А наш Фёдор меня уж не учит, бросил. Во-первых, некогда ему, всё с батюшкой в делах да разъездах. А во-вторых, смеётся: ты, мол, Феодулия, превзошла меня по всем статьям, самое время мне у тебя начинать учиться. Шутник он, конечно.
Хлеба у нас на Черниговщине должны быть нынче неплохие, и скота мало пало, так что год вполне благополучный. Перезимуем, даст Бог.
Да, недавно напали было на нас половцы, немалое войско какого-то разбойного хана Кончи, да батюшка отбил их с Божьей помощью, так что позорить толком ничего они не успели.
Мариша, я вот тебя чего спрошу. Всё нейдёт у меня из памяти сон мой, тебе известный. Вот и храм вы освятили уже... Неужто не сбудется? Молюсь я за тебя, как обещала, утром и вечером. Напиши в ответе про то, как сможешь.
А так больше писать вроде нечего. Душу на берёсту не положишь, вот ежели бы встретиться опять... Возможно ли сие?
За сим остаюсь сестра твоя Феодулия. Люблю тебя, Мариша, и молюсь за тебя.
P.S. Василько Константиновичу мой привет передавай, не забудь!"
Мария отпустила берестяную грамотку, что читала, прижав ладонями на столе, и та с шуршанием свернулась в рулончик, покатилась к краю, но остановилась на полпути. На губах Марии гуляла тихая, блаженная улыбка.
Князь Василько тоже отложил почту, которую читал — только что прибыл гонец из Чернигова. Потянулся с хрустом.
— Чего пишет сестра, Мариша?
— Да так... Привет вот тебе передаёт.
— Большой привет-то?
Мария метнула на мужа взгляд, засмеялась.
— Да уж не маленький!
Посмеялись. Мария всё улыбалась, тихой, умиротворённой улыбкой.
— Да что с тобой нынче, Маришка? Улыбаешься беспрестанно, точно блаженная...
— Непраздная я, Василько.
Князь уронил на пол почту, и важные пергаменты рассыпались веером, вперемешку с берестяными грамотками второстепенных документов.
— Чего?
— Да, да, — Мария всё улыбалась мужу, ласково.
— Да ты... Да...
— Ой, пусти, задавишь! Пусти, Василько!
...
"...В лето 6738-е в славном граде Ростове свершилось наконец дело великое, начатое великим князем Константином Всеволодовичем, и сыном его Василько Константиновичем достойно завершённое — освятили храм Успения, дивной красоты строение, о коем с похвалой великой отзываются все гости приезжие. А святил храм преподобный игумен Кирилл, настоятель Рождественского монастыря, коего прочат в епископы Ростовские, как токмо передаст он обитель свою под руку преемника своего"
Здоровенная синяя муха, жужжа, кружилась возле лица, сбивая с мыслей. Отче Савватий, поморщившись, примерился и сшиб её ладонью на стол. Муха закрутилась на одном месте, отчаянно пытаясь взлететь, но кошка, как раз сидевшая на столе и наблюдавшая за трудами летописца, не позволила ей этого. Неуловимо-стремительным кошачьим прыжком Ирина Львовна настигла жертву, прижала лапой, затем осторожно стала отодвигать её, слушая, как муха жужжит.
— И нужна тебе эта муха, животина? — осуждающе покачал головой Савватий. — Пришибить её, и все дела... Оставь, говорю!
Кошка в ответ фыркнула. При всей своей учёности отче Савватий порой мог сморозить такую глупость... Дохлая муха — вещь совершенно бесполезная, в то время как живую всегда можно использовать для игры. Впрочем, чего возьмёшь с человека!..
Летописец вздохнул, взял перо, собираясь с мыслями, поглядел в окошко.
Да, летит, летит времечко! Вот, кажется, только вчера вошла в эту дверь, озираясь с любопытством, тоненькая большеглазая девчонка, новоиспечённая княгиня Ростовская. А уже три года прошло... Нет, уже четыре. Гляди-ка, четыре года, как миг единый!
Савватий давно размышлял над этой особенностью человеческой памяти. Вот, кажется, сегодняшний день прошёл в хлопотах, битком набитый разнообразными событиями. Длинный, длинный день... А спустя месяц вспоминать начнёшь, и мало что вспомнишь. А спустя полгода и вовсе ничего... И так все дни. Вымываются из памяти события, тускнеют переживания, время сжимается, тем сильнее, чем дальше уходит в прошлое. Как вчера впервые вошла в эти стены княгиня Мария, будто позавчера входил сюда покойный князь Константин, любитель и собиратель книжной премудрости, и молодой ещё совсем, безбородый почти инок Савватий восторженно показывал князю очередную доставленную по княжьему же приказу книгу... А ещё чуть раньше он, Савватий, стоял перед князем Константином, и тот расспрашивал его, прикидывая, можно ли доверить сему отроку книжное собрание... Савватий усмехнулся. Да, сомнения у князя были — ведь в то время у него, Савватия, не только бороды, но и усов толковых не было.
А ещё чуть раньше были мамины тёплые руки, чуть загрубелые от работы, но всё равно самые нежные и ласковые... "Вставай, Саввушка, петушок пропел давно... Вставай, соня!" Как давно это было, Господи!
Савватий вздохнул, разгладил очередной лист пергамента, на который заносил свои ежедневные записи. Память человеческая несовершенна, конечно. Но есть пергамент. Пергамент помнит всё, абсолютно всё, и никогда ничего не забывает, ни единой буквы. До самой своей смерти, в огне, например... И стоит открыть страницу, как оживает во всех подробностях день, отстоящий от "сегодня" на много-много лет.
...Она умирала тяжко и мучительно, княгиня Евфросинья. Болезнь, сидевшая внутри, душила, не давала продохнуть, и княгиня заходилась в мучительном, булькающем кашле, постепенно синея...
А вот князя Константина Господь наградил быстрой смертью, не хуже, чем от половецкой стрелы. Упал князь, посреди разговора, и умер на месте. Старый лекарь-мавр, случившийся в ту пору в Ростове, заявил, что не вынесло сердце. Очень возможно, что и так... Уж больно много на него легло, на князя Константина, а тут ещё и смерть жены...
Савватий вздохнул. Да, нелегко пришлось князю Константину Всеволодовичу. Но каково пришлось Васильку Константиновичу, мальцом остаться без отца и матери, на княжении Ростовском? Сирота — какое страшное слово... А ведь вынес всё, вытерпел, и вот, гляди-ка — жену себе какую нашёл, умничка, весёлая, красивая! Вот только с наследником заминка, но в последнее время, слава Богу, кажется, дело сдвинулось с мёртвой точки...
Кошка, спрыгнув со стола, играла с мухой, всё ещё не оставившей попыток взлететь и спастись — попыток, впрочем, всё более вялых. Савватий взял перо, обмакнул в чернильницу, но писать не стал. Воспоминания навалились с новой силой...
... В тот год неспокойно было на Руси, очень неспокойно. Откуда-то из необъятных степей и пустынь, лежащих на восход до самого Китая, надвинулась грозная сила, невиданная до сих пор.
Первые сведения о диких ордах, уничтожающих всё на своём пути, принесли бухарские купцы. Многие из них плакали даже: "Некуда нам возвращаться... Нет у нас больше родины..." По словам тех купцов, у Мухаммеда, правителя тамошней могучей и густонаселённой державы, было полмиллиона воинов, и всех их побили дикие орды. А до того они опустошили величайшее царство китайское, где воинов было и вовсе несчитанно. По рассказам купцов, то царство по всей границе огорожено каменной стеной в тысячи вёрст длиной — представить сие немыслимо, но ведь все, как один, клянутся! Стена та толщины непомерной, сажени в четыре, с башнями... А вот не спасли китайское царство ни стены каменные, ни громадное войско...
Потом пришли вести от мавров, живущих в великом городе Багдаде. Дикие монголы — так назывался тот народ — опустошили тамошние земли, взяли сам Багдад и превратили его в кладбище — молодых девушек, женщин, мальчиков, а также опытных мастеров-искусников угнали в рабство, в свои бескрайние пустыни и степи, а остальных жителей попросту перебили.
