Зверь Лютый. Книга 20. Столократия

Южнее белокаменной построят небольшую тёплую (зимнюю) церковь Петра и Февронии. Будущий князь Пётр пока, по малолетству своему, гусей хворостинкой гоняет. А Феврония ещё и не родилась.

* * *

Я с лодки вылез — сбрую свою надел. Топаю во всём параде. Только мисюрку к поясу подцепил. На воротах — воротники стоят. Здесь меня многие из служивых в лицо знают:

— Гля! Во! Воевода Всеволжский припожаловал! Эта... а где... ну...

— Чего выглядываешь?

— Ну... кони-лодьи, люди-слуги...

Человек на "Святой Руси" в одиночку только в сортир ходит. Да к жене под бочок. А уж воевода... Такие даже с поля брани компанией бегают. Вятшему заявиться в гости одному, без слуг, гридней, приказчиков... Только свеже-погорелому или чудом не-утоплому.

Как меня заколебали эти святорусские... стереотипы поведения!

— А на что мне слуги? Или я дитё малое, чтобы на земле божьей — сам себе дорогу не найти? Князь-то дома? Веди.

* * *

Я человек компанейский. Но постоянно на людях... не в кайф. Одиночество — не в тягость, иной раз — необходимо. Вон, Боголюбский ночью из опочивальни в закрытую церковь молиться убегал. Просто — "побыть с собой наедине".

"Приятно поговорить с умным человеком — с самим собой".

Человек в "Святой Руси" — один редко бывает. Особенно — вятшие. Отсутствие постоянного фона: трёпа, движения, дыхания слуг — вызывает дискомфорт, тревогу, панику. Как у наркомана без дозы. Или — у человека 21 в. без гаджета.

* * *

Моя манера появляться "без конвоя", непонятно откуда — постоянно шокировала аборигенов. И, естественно, находила выход в разных чудесных историях. Уже вечером стражник, чуть раскрасневшись от выпитого, рассказывал соседям:

— Стою я, значится. Солнышко поднялося. Хорошо так. Никого нету. Пусто перед воротами. Тут глаза подымаю — Он!

— Хто?!

— Он! Зверь Лютый! Один-одинёшенек! Аки перст! Прям с воздуха! Косынкой своей белеется, мечами своими позвякивается. Лыбится. Клыками своим. Люто зверскими!

— И чего?

— А того! А с за ворота у него — палец костяной. Один! Вылез. И мне это так... манит.

— А ты?!

— А чего я?! Я — крестное знамение троекратно.

— А он?

— А, слышь-ка, хмыкнул так это... И говорит: веди, грит, к князю. Во-о-от...

Живчик разбирал, сидя на крыльце терема, спор ключника с шубником. Какие-то овчины они там сгноили.

Обсуждение шло давно, всем надоело, а запах "представленных вещественных доказательств" — утомил. Так что мне, как поводу закончить тягомотину, Живчик обрадовался:

— О! Иване! Откуда? Какими судьбами? Беда ль какая? Чего один-то?

Люблю я, грешным делом, "поток вопросов": можно выбрать уместный.

— Я — не один. У меня там, в душегубке на пляжу, три калеки с хотулями. Ежели в баньку пустишь — буду вельми понеже... В смысле: спасибо скажу.

Живчик оглянулся на высыпавшую челядь, нюхнул запаха сгнивших овчин, прослезился и принялся командовать. Едва в суете дворни возникла пауза, как я начал "топтать свою тему":

— Мне бы с епископом муромским потолковать.

— С Ионой-то? Так позову. Он, вроде, в городе. Только он не епископ, он наместник епископский. А на что? Отпевать кого, или венчаться надумал?

— Не, княже — крестить. Парочку иудеев дорогой подцепил. Надобно их в веру христову привесть.

Живчик глянул уважительно: не частое явление в древнерусском обиходе. Потом попытался расспросить о новостях, о дороге.

Тут — конспективно. Совсем промолчать — нельзя, врать — нельзя. А намекнуть... на близость к...

— Ты ж, княже, знаешь: мне на Святую Русь хода нет. Но ежели Андрей Юрьевич повелел... Пришлось сбегать. В Кучково на Москве-реке... Да ты, верно, слышал: литвины городок спалили. Не слыхал ещё? Было дело. Ну, я оттуда во весь дух...! Тыщу вёрст лодочкой в одну харю... Тут эти иудеи... Хоть полегче стало. Теперь вот домой.

Живчику, конечно, интересны дела мои с Боголюбским, но понял, что об этом говорить не буду. Да и не то в первую голову для него важно:

— А Рязань как проходил? Калауз как там?

— Не знаю. Даже и не заходил. Вот мимо твоего дома — мне не пройти, душа не велит, а рязанский князь... Не до того, неколи.

Тут привели на двор моих спутников. Момент был... острый.

Ещё ночью, когда мы пристали к бережку, замученные гребцы вырубились и мгновенно заснули, а я... Не могу вспомнить — то ли у О'Генри, то ли у Твена читал рассказ... Но суть — помню.

Отвёл Софью в сторону, подал небольшой булыжник:

— На. Стукни им себя по лицу.

— ???!

Именно так — сам себя стукнул — у классика и было. И пошёл в суд. С наглядным доказательством противоправных действий собеседника. Ещё второй камень должен быть. Которым — растереть.

Нам в суд не надо. Но видок у Софочки — должен быть.

— Утром будем в Муроме. Пойдём на княжий двор. Живчик сам, да и из слуг кто — тебя в лицо знают. Они в Боголюбово бывали. Хочешь, чтобы Андрею донесли? Что ты в Москве не сгорела?

— Да не... да ну...

Всё-таки, она себя очень любит. Особенно — внешность. Но я своего добился. С третьей попытки. Две предыдущие тоже дали синяки. Так что, при появлении во дворе, выглядела Софочка... на себя не похожей. Живчик, который, между прочим, Софью на её свадьбе ещё видал, да и позже не раз за одним столом сиживал, просто мазнул взглядом по склонившейся в глубоком поклоне стриженной голове с расцвеченным синяками опухшим лицом.

Но куда важнее была не внешняя маскировка, а поведение Софьи. Переломить её прежнюю манеру ходить, стоять, смотреть, говорить... Впрочем, говорить ей не пришлось:

— Слышь ты, убоище, отнеси своим мужикам полотенцы в баню. Ну, ты! Корявина! Уронишь — другой глаз подправлю! Бегом!

Баня, естественно, не прошла без "познавательной странички".

— Беня, что ты хочешь разглядеть у меня в этом месте?

— Э... Я прошу прощения, но очень хочется знать. Вы, таки, из наших...? Или как?

* * *

"Гусь свинье не товарищ" — русская народная мудрость.

Только я такой "гусь", что мне любая "свинья" — помощник. А "гоготать" в тон — выучу.

* * *

— Если это сделает для вас более ярким солнце и радостнее жизнь, то "да". И учтите, что я из таких "ваших", которых вы никогда в жизни не видели, про них не слыхивали, рядом не сиживали. И второго такого — никогда в жизни не встретите.

— Но я же вижу...

— И я вижу. В какой неземной восторг вас приводит эта изящная линия кожного покрова, скромно приоткрывающая вот эту часть тела. Так вот. Я буду вас радовать. Три раза в день я буду размахивать вот этим — перед вашими глазами. Чтобы вы могли восхититься, насладиться и умилиться. Бесплатно. В смысле — даром. Так же, как вы будете работать на меня. Зачем вам презренный металл, когда вы удостоены счастья лицезрения?

Или здесь правильнее не "лице..."?

— Н-н-нет... Мы так не договаривались...

— Тогда мойтесь быстрее и пошли.

Интересно: может мне гастроли устроить? "Чёс" по "кагалам"? Ездят же всякие... фокусники. Слепим шоу. Такое... непритязательное. А кульминацией... из Маяковского: "Я достаю из широких штанин...". И негромкий звон серебра, сыплющегося в пущенную по кругу шапку... Хотя вряд ли: у них там это не экзотично, у своих такое же.

Опять же — Всеволжск, нужды-заботы, этногенез выкипает...

Вот так, движимый исключительно чувством долга перед жителями моего города, я был вынужден отказаться от лестного предложения. Предложения, которое я сам себе сделал: стать бродячим фокусником-эксгибиционистом. Но серебро меня, всё равно, догнало.

Иона — Муромский наместник Черниговского епископа Антония, уже пришёл. Маскируя суровостью тона некоторую растерянность, начал, было, задавать каверзные вопросы. Типа:

— А веруете ли вы во святую Троицу?

На что Беня немедленно отвечал в своём стиле:

— А шо, вы сами не видите? А во шо ещё и веровать-то доброму христианину? Окромя её, родимой? Неделимой, несливаемой...

Из меня рвалось продолжение: "Без аннексий и контрибуций... помешанной и посоленной". Но постепенно нарастающая толпа прихожан, с Ионой и моими иудеями во главе, повалила внутрь церкви. А я, напомнив окружающим про персональный восемнадцатилетний запрет на "вхождение в храм", гулял на солнышке по церковному двору. Пытаясь представить себе: как оно тут будет в 19 в. В 21 — тоже интересно, но не настолько.

Наконец, все, под колокольный звон — для новообращённых и в колокола позвонили! — отправились обедать.

Неофиты в длинных белых рубахах имели вид ошалелый и глупый. Пресвитер — глуповато-благостный. Как после хорошего секса. Я бы не стал мужику кайф портить — годы его уже... когда он ещё в следующий раз... Но — дела-заботы.

— Иона, как бы у тебя попами разжиться?

— Чего?! Какими попами?!

— Нормальными, православными. Городок мой растёт. И людьми и землями. Нужны пастыри. И для проповеди, и для крещения, и для окормления.

— Так у тебя ж есть. Аггей-то служит?

— Служит. И не худо. Но я его хочу в другое место перевести.

— Х-ха... Священнослужителей с места на место переводить — дело епископское. Коего персону в здешних землях я представляю.

— В здешних — каких? Ты — Наместник Муромский. Стрелка — не Муром.

— Моего благословения на переход Аггея не дам!

Пресвитер! Твою в бога, гроба, душу...! Что ты ломаешься?! Как институтка в борделе: дам, не дам, дам, но не вам...

— Так мне к Феде Бешеному в Ростов гонца слать? Или прямиком в Царьград? Стрелка-то и не Русь.

Ставить священника на приход в чужую епархию — нельзя. В здешних краях — две епархии. По Оке — Черниговская, по Волге — Ростовская. Стрелка моя... Даже и не думая, не желая, не планируя ничего, я снова попадаю в положение "на лезвии", на границе двух, вот в этом месте враждебных, сил. И начинаю торговаться, набивать себе цену.

"Смотри! А то уйду к другому!".

Причём, как и в ситуации между Ибрагимом и Боголюбским, реально у меня выбора нет: под Федю Ростовского я точно не пойду.

Теоретически можно что-то замутить с новгородским архиепископом. Или, вправду слать гонцов в Царьград, уходя вообще из-под Русской церкви? Дорого, долго, проблемно. Вот я и наезжаю на бедненького Иону.

Хотя какой он бедненький?! Крепкий рослый старец с длинной узкой седой бородой, здоровенным высоким лбом с залысинами и впалыми висками, пристальным, прожигающим взглядом тёмно-карих глаз.

Иона завёлся с пол-оборота. От контраста.

То он пред Господом души иноверческие, подобные оскверненному сосуду, омыл водою освящённой в купели крестильной, дабы могли они восприять млеко благодати. И возрадовался Господь. И душа раба его Ионы, просветлилась и возликовала.

А то — какой-то хрен лысый, без роду, без племени, ни бороды, ни ума — пальцы гнёт, палки вставляет, указывать вздумал!

Иона, уже малость принявший на грудь, посвирепел лицом и рявкнул:

— Аггей — раб божий! В воле моей! Где скажу — там и будет! А вздумаешь перечить — прокляну!

И грохнул об пол своим резным посохом.

Полы — деревянные, звук... как по бас-барабану.

Застолье — человек 30. Включая Живчика и его жену с двумя маленькими сыновьями. Живчик ещё и не сказал ничего, а княгиня поднялась, всем улыбнулась. Детишек — за ручки, слуги-служанки — спереди-сзади:

— Доброй вам трапезы, гости дорогие, господин муж мой, сыночки малые на воздух просятся...

Подолами пошелестели, головами покивали, ветерком дунули и... пол-стола — пустые.

Им-то хорошо. На дворе. На солнышке. А мне тут, в полутьме да угаре трапезной — старца этого седобородого... нагибать в удобную административную позу. Причём резко. Так, чтобы и до Живчика дошло. Ежели прежде до "корней души" не достал. И людям его наука быть должна.

— Ты, Иона, глупость сказал. Всяк человек — раб божий. Так ты что — всякому господин? И князю своему? А?

Закипает. На "глупость". Соображает. Про "князя". Посох жмакает. В поисках ответа.

Продолжим. "Доставать и извлекать".

— Аггея мне Господь в руки отдал. Что ж ты, пастырь многославленный, раба своего — язычникам на муки тяжкие бросил? Я тебя там, когда мы с князем "конюхов солнечного коня" резали — не видал. А прежде, когда те "конюхи" в земли Муромские пришли? Ты ж его на смерть лютую оставил! Князя в те поры здесь не было, да ведь ты-то в Муроме обретался! Что ж не вышел к народу русскому, не воздвиг крест православный, не воззвал к силам божьим, силам высшим, неодолимым? Ты — не сделал. Не смог, не схотел... Я — схотел и смог. Я Аггея из смерти вынул.

Ну, Наместник Муромский! Заори по-дурному, ударь меня посохом, прокляни по четвёртое колено! Ну же! Внеси определённость. И одна веточка на "кусте возможностей" — отсохнет, отвалится. И тогда я пойду дальше чуть другими тропками. В Новгород? В Перяславль Южный? Там тоже епархия есть и мужик, вроде, разумный. Как это отзовётся на моих отношениях с Боголюбским? С новгородцами, с Живчиком, с Ибрагимом?

— Не дело, Иване, пастырю мирному — воев в брани водить. (Живчик обозначил "свою" сторону. Пока — в тоне примирительном. Ссориться с Ионой из-за меня он точно не будет).

— А я не про "водить". Я про его прямую заботу: души человеческие, избитые, израненные, словом божьим умиротворять да излечивать. Не говорил прежде. Аггею так досталось, что он... руки на себя наложить хотел. О смерти меня просил. После — опознал в том Окском караване, который я... Опознал мучителя своего. Руками голыми порвать рвался. Еле остановили.

Я вспомнил своё тогдашнее состояние, гридней, повисших у Аггея на плечах, острое ощущение опасности: вот сейчас, вот чуть-чуть, лишнее слово, громкий звук... и булгары ударят. Возьмут горсть моих людей в ножи...

— Что смотришь, Иона? Твоему "рабу" преисподняя раз за разом в лицо смотрела, на ушко шептала! А ты... Пастырь...

— Ты! Сопляк, мальчишка! Меня, старца, сединами убелённого, жизнью умудрённого — стыдить-учить будешь?! Да я таких...

— Учить — не буду. Бог даст — сам поймёшь. "Таких как я...". Не смеши Иона — других таких нет. Вон, пример живой сидит, на нас с тобой в четыре глаза глядит. Кто ещё к тебе кха-анимов с Киева — креститься приводил?

Все посмотрели на нижний конец стола, где в белых рубахах, у Изи уже заляпанной на груди, сидели два новообращённых. Вот так, с одинаково вылупленными от общего потрясения глазами, видно: родственники.

— Давай, Иона, не будем письками примеряться — о деле поговорим.

— Эгрхк... О каком деле?! Попов по приходам поставляю я! Понял?!

— Собирайся, поехали.

— Куда?!

— Туда! За Волгу! Поставлять будешь. Заодно и приходы нарежешь, и церковки поставишь. У тебя есть полста попов?

— С-Сколько?! (У Живчика глаза к рублёвым тяготеют. Уж, вроде бы, и нагляделся на мои... выверты. И в походе, и у меня на Стрелке, а вот же.... Хороший повод отвести взгляд. И — сменить тон. А то мы с Ионой — как два барана).

— В эту зиму, княже, приняли мою волю заволжские мари. Не все, но многие. И новые приходят-кланяются. Из мещеряков роды — кто ко мне пришли, кто на своих селищах моих тиунов приняли. С соседями эрзя разговоры ведём... многообещающие. К меря на Унжу люди мои пошли, с Руси, ты сам видал, караван пришёл... Народ — прибывает. По моему разумению — к зиме надо считать три тысячи дворов...