— О чём ты говоришь, святой отец? — резко возразил Конрад. — Какой крестовый поход, когда полчища степняков вот-вот ворвутся в Польшу и Мазовию? Между Краковом и Владимиром три дня конного пути, если не особо спешить. И только одна сильная крепость — Холм. И всё!
Епископ нахохлился ещё больше.
— Неужели ничего нельзя сделать? — спросил кастелян Сандомира Якуб Ратиборович, обильно потея.
Конрад помолчал.
— Слушайте все. Я послал гонцов к князю Даниилу в Галич, и к королю Бела Арпаду. Сегодня отправим гонцов к Генриху Силезскому и королю Чехии Ваславу Железному. Если собрать все силы воедино, мы сможем нанести врагу удар. Возможно, это удастся сделать под стенами Холма, не допуская Бату-хана в наши земли. Но надо действовать очень быстро.
Король замолчал. Свечи оплывали прозрачными каплями, истаивали на глазах — кап... кап... Точно так, подумал Конрад, истаивает и наше время.
— Возможно, мы были неправы. Следовало рискнуть и направить войско на помощь Киеву, как того просил князь Михаил.
...
Стены покоев, отведённых княгине Елене, были обшиты дубом, но ей всё казалось, что холод, источаемый каменной кладкой, проникает сквозь деревянную обшивку, медленно и упорно просачивается под одежду... Холодно... Как холодно...
Елена зябко передёрнула плечами, кутаясь в меха.
— Мавра!
— Здесь я, матушка!
— Кликни, пусть камин растопят. Холодно мне чего-то.
— Сейчас, сейчас, матушка... Как не холодно! Вот же придумали немцы камины эти, и наши на них глядят! То ли дело наша русская печь — один раз истопил и весь день тепло... А эти-то камины, прости Господи — токмо угас огонь, глядь, уже зуб на зуб не попадает. Хоть истопника на цепи возле каждого камина этого держи, ей-богу...
Елена улыбалась сквозь слёзы, слушая бесхитростную болтовню няньки. Верная служанка по мере сил старалась развлечь госпожу, чуя неладное. Елена Романовна слушала вполуха. Она-то знала, почему так холодно. Не в камине дело...
Михаил Всеволодович как в воду канул. Говорят, в угорской земле он... Что долго так?
А вести с востока приходили одна другой страшнее. Полчища поганых спалили Киев, мать городов русских. Но этим не органичились — растеклись по всей земле русской, вылущивая города один за другим, точно голодная белка шишку. После Колодяжина была надежда, что задержит их надолго Данилов, но поганые обошли его, не опасаясь, и ударили прямо в сердце Волыни. Как там держится Владимир в осаде? Простоит ли?
Истопник, невысокий коренастый мужичок с аккуратно подстриженной бородкой уже разжигал огонь, используя для этого восковую свечу.
— Если угасать станет, матушка княгиня, — с явным польским акцентом сказал он, — так я мигом добавлю дров, только кликни!
— Спасибо, Андрей.
Раздался стук в дверь, и вслед за тем властный голос:
— Можно к тебе, сестра?
— Заходи, Василий!
Сводный брат Елены, Василий Холмский, широким шагом вошёл, и истопник согнулся в поклоне.
— Выдь-ка! — велел князь слуге. Проводив его взглядом, сел, пододвинув к себе скамеечку ногой.
— Дурные вести, Елена. Владимир пал.
Княгиня сжалась, не мигая глядя на брата.
— Вот думаю я: не отправить ли тебя в Краков, к Кондрату?
Василий смотрел хмуро.
— Решай сама, Елена Романовна. Не муж я тебе, сама ты княгиня.
— Думаешь, возьмут поганые город сей?
Василий усмехнулся.
— А чего тут думать? Киев пал, не чета Холму... Завтра к вечеру тут вражьи разъезды будут, послезавтра осадный обоз. Ну, ещё день машины стенобитные ставить будут. А там сколько стены простоят... Так что решай прямо сейчас. Ежели ехать надумаешь, надо собираться немедля...
— Ежели Холм возьмут поганые, так отчего Краков не взять им? — Елена решительно тряхнула головой. — Нет, не поеду. Здесь останусь. От судьбы не уйти, Василий.
Князь задумчиво глядел мимо сестры.
— Что ж... Возможно, и права ты.
...
Она приближалась, легко ступая — так, как в той невозвратной юности, когда Никита был ещё безусым парнишкой, встречавшим суженую свою в укромном месте...
"Ну как живёшь ты, Никитушка?"
Лицо Фовры тоже было юным, девчоночьим. Большие тёмные глаза смотрят прямо в душу.
"Никак не живу, Фовра"
"Не называй меня так. Тут нет имён..."
"Так и у меня теперь нет" — усмехнулся Никита. — "Прозвище мне теперь Убитый"
Глаза жены печальны.
"Потерпи, Никитушка. Скоро встретимся мы все вместе"
Никита во сне медленно покачал головой.
"Не пустят меня к вам, лада моя... Убивец я нынче, тать проклятый. Гореть мне в геенне огненной"
Теперь уже жена покачала головой
"Нет, Никитушка. Хватит с тебя и той геенны"
Так сказала, что рванулся Никита сильно, и разом проснулся.
В яме было темно и смрадно, воняло кислой овчиной, прелыми портянками и тяжёлым духом давно не мытых мужичьих тел. Где-то капала вода, храпели на разные лады разбойники. Бывший хлебопашец осторожно перелез через ноги напарника по ночлегу — разбойники спали "валетом", по двое на одних грубо сколоченных полках-нарах. В яме было не видно ни зги, но Никите казалось, что неошкуренные брёвна перекрытия давят на макушку. Он на ощупь нашёл лестницу, приставленную к лазу, и выбрался наружу.
Снег на крохотной поляне, где было устроено тайное убежище лесных татей, заметно осел. Весна, подумал Никита... Опять весна. Вот только пахать землицу нынче ему не придётся.
...Он пришёл в себя от жара. Хата Никиты жарко пылала, как, впрочем, и другие дома — угоняя двуногую добычу, монголы зажгли деревню. Голова гудела, как колокол, на затылке запеклась кровь — очевидно, удар железного шипастого шара пришёлся вскользь и сорвал кожу вместе с волосами. Видимо, это и обмануло монголов, не ставших спешиваться и добивать упавшего. Убитый и убитый...
Преодолевая тошноту, смерд встал на четвереньки. Мысли в голове были мёртвые, вялые, перебивались неистовым звоном в ушах. Неподалёку виднелись голые женские ноги, торчащие из-за забора. Похоже, соседка пыталась убежать... Ещё чуть дальше в луже крови валялась совсем молодая девчонка с распоротым животом, соседская дочка Одарка. Самого соседа видно не было, или убили где-то подальше, или угнали в плен, ведя на верёвке...
Крыша родной хаты обрушилась, подняв тучу искр, и Никита успел ещё подумать — может, успели мои угореть, пока не начало припекать... И вновь потерял сознание.
Бывший крестьянин прибился к разбойникам, промышлявшим грабежом одиноких путников и мелких обозов. Главарь шайки довольно охотно принял крепкого молодого мужика. Нынче и для разбойников наступили тяжкие времена, многие померли, кого-то убили, а малым числом вообще не прокормиться — ватага должна быть сильной...
Никита вздохнул, осторожно двинулся в лес — атаман без слов бил в ухо тех, кто пробовал ходить по большой нужде вблизи от логова. Где-то в ветвях завозился часовой, но голоса не подал — за это атаман отпустил бы уже не одну оплеуху... Конечно, вряд ли кто-то пойдёт в лес под утро, но бережёных и Бог бережёт...
Никита горько усмехнулся. Бог бережёт... приходят же на ум такие глупости!
"Фовра, слышь? К тебе хочу я, и к детям нашим"
...
— Ставить машины с четырёх сторон. Ломать стены непрерывно, и сделать не меньше восьми широких проломов. Сколько дней уйдет у тебя на это, мастер Ли?
Китаец, склонившийся до земли перед Повелителем Вселенной, приподнял голову.
— Стены этого города каменные, о Повелитель. Мне нужно семь дней, не считая сегодняшнего.
— Это долго, Ли! У тебя такое множество машин!
— Но стены действительно очень крепкие, о Повелитель! — в отчаянии взмолился китаец. — Вспомни Кыюв!
Бату-хан поморщился, и Ли Фэнь Чжэнь проклял себя за длинный язык — не стоило напоминать Бату об Кыюве, до сих пор потери времени и людей бесят монголов...
— Хорошо, мастер Ли. Шесть дней, считая сегодняшний. Всё, работай!
Бату толкнул пятками коня, отъезжая. Эти хитрые китайцы всегда запрашивают слишком много времени. Справится, никуда не денется.Если, конечно, хочет жить. А нет, так закончит за него другой. Китайцев много...
Кольцо охранных нукеров внезапно расступилось, и Бату-хан увидел подъезжающего молодого монгола в лисьем малахае.
— Слава тебе, о великий хан! Я привёз послание от самого Угедэя!
Бату сглотнул. Запечатанный свинцовыми печатями бамбуковый цилиндр мог содержать всё, что угодно. Но, похоже, старый Сыбудай прав.
Развернув кусок белого шёлка, испещрённый тушью, Бату долго вглядывался в текст, и наконец выругался:
— Проклятье! Всё, ты можешь идти! Тебя накормят и дадут отдохнуть!
... — Я предупреждал тебя, Бату. Китайский змей не спит, и всё видит. Ему совсем не нужно, чтобы ты дошёл до Последнего моря.
— И что теперь делать?!
Молодой монгол в сердцах бросил очищенный апельсин, и тот покатился по ковру. Приказ, пришедший из Каракорума, от самого Угедэя, отзывал почти половину войска, и без того изрядно ослабленного громадными потерями. Менгу и Гуюк со всеми своими туменами должны были вернуться в Монголию, для участия в походе на юг. Надо отдать должное чутью "китайского змея", момент был выбран очень удачно. С одной стороны, воины уже изрядно утомлены беспрерывными боями, с другой, добыча теперь достаточно велика, чтобы никто не роптал.
— Не огорчайся, мой Бату, — глаза старого монгола остро блеснули. — Китайский змей забыл, что у тебя есть старик по имени Сыбудай. Мы продолжим поход и без Менгу с Гуюком.
— У нас остаётся только сто двадцать тысяч воинов.
Старик заперхал смехом, и Бату удивлённо поглядел на своего наставника.
— Что тут смешного, мой Сыбудай?
— Всё верно, Бату. Пока сто двадцать. Но ты забываешь, как действовал твой великий дед. Он привлекал в своё войско смелых людей из всех покорённых народов, и таким образом войско не уменьшалось, а даже росло во время похода, несмотря на потери.
Бату-хан задумчиво взял новый апельсин, разглядывая его.
— Урусы дики и злопамятны. Вряд ли они легко забудут про Кыюв и другие города. Они не пойдут на приступ того же Холма...
— А разве ты забыл ещё одну заповедь свего деда, мой Бату? НИКОГДА не заставляй воинов твоего войска воевать против своего народа. Да, урусы не станут воевать против урусов. Но вот против хана Белу запросто. Особенно если выбор будет таков — или стать воином в непобедимом войске Повелителя Вселенной Бату-хана, или сгнить в рабстве, в железных оковах, на непосильной работе.
— Ха! — Бату откусил от апельсина, зачавкал. — План хорош, мой мудрый Сыбудай! Осталось прояснить вот какой вопрос: пока мы будем бить Белу, длинноносые соберут огромную армию и ударят нам в спину...
— Ты стал настоящим полководцем, мой Бату, — старик смотрел с одобрением. — Разумеется, так и будет, если мы позволим им сделать это. Только мы не позволим. Где рисунок?
Когда перед ними развернули карту, Сыбудай начал водить по ней грязным пальцем.
— Перед тем, как идти на Белу, мы обезопасим себя. Но действовать надо быстро. Пусть Пайдар-хан возьмёт пять туменов, и идёт через вот тот город... как его... да, Берестэ, в земли поляков и дальше. Мы же с тобой пойдём в земли Белу. Но перед этим разгромим коназа Данаила, что сидит в Галиче. Тогда некому будет угрожать перерезать пути подхода покреплений, мой Бату.
Бату-хан доел апельсин, пристально разглядывая карту.
— Ещё вопрос. Что, если Белу встретит нас на перевале? Коннице там не развернуться...
— Всё верно, Бату, — теперь старый полководец смотрел на своего ученика с откровенным удовольствием. — Ты всё понимаешь, и я рад этому. Потому что может так случиться, что старого Сыбудая не станет... Мы разделим наше войско. Кайду возьмёт ещё три тумена и выйдет с другой стороны гор. И тогда у Белу будет выбор: или сидеть на перевале, наблюдая, как Кайду разоряет его земли, или идти ему навстречу, и впустить нас, подобно тому, как молодая девушка помимо своей воли впускает в себя настойчивого батыра...
Бату-хан засмеялся, тоненько и визгливо, и Сыбудай заперхал смехом в ответ.
— А что нам делать с этим городом, мой Сыбудай?
— Думаю, не стоит тратит на него время. Время сейчас для нас дороже золота, Бату. Мы оставим тут половину тумена, и пусть они жгут костры. Много костров, мой Бату, и делают вид, что огромные силы стоят за лесом. И пусть днём они потрудятся, беспокоя осаждённых своими огненными стрелами. И пусть китайцы продолжают бить в стены днём и ночью, как будто мы готовим приступ. Думаю, для взятия Галича нам хватит половины этих китайцев и их машин.
Старый монгол шумно высморкался в рукав халата.
— Мы вышлем гонца, и объявим, что готовы принять ключи от города до тех пор, пока не начнём приступ. Потом пусть пеняют на себя. Если они испугаются и сдадутся, город наш, без капли пролитой монгольской крови...
— А если не сдадутся?
— Если не сдадутся, пусть поживут ещё немного, — ухмыльнулся Сыбудай. — Тогда мы просто снимем осаду, как только Пайдару потребуются стенобитные машины, и пусть эти воины вместе с осадным обозом идут к нему.
Бату-хан широко улыбнулся в ответ.
— Что бы я делал без тебя, мой Сыбудай! Осталось решить последний вопрос, насчёт вспомогательного войска. Мне помнится, в моём обозе имеется почётный пленник, взятый по твоему совету...
— Верно, Бату. Только не следует призывать темника Кыюва прямо сейчас. Думаю, он должен сперва своими глазами увидеть гибель Галича и своего господина, коназа Данаила. Сейчас он ещё хранит верность, и это хорошо — нельзя доверять людям, так легко и просто предающим живого господина. Тогда же цепляться ему будет не за что.
...
Удар. Стёкла в свинцовом переплёте дрогнули, но выдержали. Снова выдержали, уже в который раз. А сколько ещё выдержат стены?
Удар. Маленький внутри, словно почуяв беспокойство матери, затолкался и снова стих. Елёна мёртво улыбнулась. Не судьба, видать, увидеть тебе свет, сынок... или доченька?
Удар. Елена уже давно бросила считать те удары. Она просто слушала их, как падение гигантских капель в ещё более гигантских водяных часах, отмеряющих остаток её, княгини Елены, жизни. А равно и жизни всех обитателей города Холма, от князя Василия до маленького Юрия, сына её бесценного...
Удар. Княгиня тихо молилась, но неверие уже проникло в неё. Прощай, Михаил Всеволодович, муж мой... Не увидеть тебе моей гибели, и гибели сына своего...
Удар. Молодая женщина усмехнулась. Да если бы это было так просто, Елена свет Романовна... Она будто наяву представила, как врываются в дверь грязные степняки, разящие конским потом, как окровавленные руки раздирают одежду, жадно щупают груди... Говорят люди, что не брезгуют поганые насиловать на сносях... А потом вспорют живот, и всё... А какой-то кривоногий, смеясь, разрубает маленького Юрика надвое, похваляясь верностью руки... Или, подкинув вверх, ловит на копьё.
Удар. Так что придётся, матушка, тебе преступить заповедь христианскую, гласящую, что все жизни в руке Божьей. Лучше всего, как Евпраксия Рязанская, с высокой башни...
