Усадьба

Я больше не решалась поднимать эту тему, и некоторое время мы играли молча, сосредоточившись на игре. Я только раздумывала, что все это очень похоже на то, что Лизавета Тихоновна нарочно настраивает отца против сына. Не для того ли она держит при доме цыгана, чтобы было в чем упрекнуть Дашу? И зачем она докладывает мужу о дворовых сплетнях? Даже, если это и правда — Васиному отцу об этом знать совершенно не обязательно. Может, Вася прав, и madame Эйвазова далеко не так мила, как кажется?

— Шах, Максим Петрович, — я осторожно поставила ладью напротив его короля и подняла взгляд на Эйвазова.

Тот удивленно глядел на шахматную доску и потирал нос:

— А вы хорошо играете, Лидия...

Он сделал довольно предсказуемую рокировку, спасая своего короля.

— Спасибо, — ответила я. И добавила, помолчав: — меня учил играть в шахматы мой попечитель, граф Шувалов.

Это было неправдой — выучил меня играть в шахматы еще отец, но надо же мне было как-то вывести разговор на нужную мне тему. Эйвазов отреагировал не сразу:

— Граф Шувалов? — переспросил он настороженно. — Помнится, вы говорили, что не знаете фамилию вашего попечителя.

— Фамилию я действительно не знала... или он говорил, да я позабыла, — смущенно улыбнулась я, — но это не значит, что я ничего не знаю о Платоне Алексеевиче и его... — я поморщилась, — деятельности.

Я блефовала. Нагло и смело, как при игре в покер. Платон Алексеевич обыкновенно навещал Смольный раз в пару месяцев. Он подробно расспрашивал меня о новых знакомых, о том, как я провожу время, что читаю, что думаю о тех или иных событиях... Нет, это даже близко не было похоже на допрос: я сама все ему рассказывала очень охотно, хотя потом, позже, ругала себя за болтливость и думала, что о многом стоило бы умолчать. Как-то умел мой попечитель разговорить меня даже тогда, когда я этого не хотела.

Платон Алексеевич не только расспрашивал меня — он охотно делился со мною и своими соображениями относительно политики и событий в мире, приносил книги, помогал советом, разрешал некоторые мои проблемы. Он был всегда добр ко мне. Очень добр, что меня частенько настораживало, так как я не понимала причины.

Но вот о чем мы никогда не говорили, так это о нем самом. Я часто ловила себя на мысли, что вообще ничего не знаю об этом человеке и порой сомневалась даже, что его и впрямь зовут Платоном Алексеевичем.

Но этого я говорить Максиму Петровичу, разумеется, не стала.

Он же внимательно слушал меня, прищурившись и даже не глядя на доску, а потом спросил, видимо, догадываясь, что я блефую:

— Так просветите меня, Лидия, чем же занимается ваш попечитель?

Не знала я, чем он занимается... Точнее, не до конца была уверена — рада была бы ошибиться. Я знала только, что он не работник полиции, как предположила Лизавета Тихоновна — это было бы для него слишком мелко. Может быть, политический сыск, разведка или что-то в этом роде... Иначе как он оказался в тот страшный день возле гостиницы во Франции? Почему говорил со всеми начальственным тоном и... все эти его приемчики, которым он с детства поучал меня.

Вроде того, что нельзя позволять кому-то идти позади себя на пустынной улице, особенно, если есть основания не доверять этому человеку. Всегда разумнее пропустить его вперед, делая вид, что замешкались или что поправляете одежду.

Или что, входя в помещение, всегда следует занимать такое место, с которого хорошо просматривается вход. И ни в коем случае не садиться спиной к дверям, ибо войти может кто угодно, а вы даже не заметите опасности. Лучше всего, когда позади только глухая стенка. Задерживаться в оконном проеме слишком долго тоже небезопасно: можно стать очень легкой мишенью для стрелка, притаившегося в доме напротив.

А еще, когда по мостовой мчится лошадиная упряжка, никогда не следует стоять на самом краю тротуара — лучше отойти шага на два, а то и вовсе находиться за чей-то спиной. Просто в такой момент недоброжелателям очень легко устроить 'несчастный случай', толкнув вас под копыта лошадям.

Все эти знания, придуманные как будто для шпионских романов — обыкновенные люди ими не владеют! Они им не понадобятся и сто лет! Вывод о деятельности Платона Алексеевича напрашивался сам собою...

— Что вы молчите, Лидия? — с улыбкой спросил Эйвазов, потому что я долго не отвечала, а делала вид, что сосредоточена на шахматах.

Я подняла на него взгляд, в который попыталась вложить гораздо больше, чем в слова:

— Максим Петрович, вы сами должны понимать, что деятельность графа Шувалова такова, что о ней не стоит распространяться. Это может быть опасно, как для вашей семьи, так и для меня. Прошу вас, не будем больше об этом: ведь мы оба знаем, на какой службе он состоит.

Тот перестал улыбаться, взгляд его снова стал настороженным, и он торопливо ответил:

— Да-да, не будем, не нужно...

Хотя, разумеется, прекращать этот разговор я не собиралась — я его только начала.

— Максим Петрович, а вы давно знакомы с Платоном Алексеевичем? — спросил я еще через полминуты.

— Я? — Эйвазов хмыкнул и демонстративно перекрестился. — Нет уж, слава Господу, что уберег он меня от такого рода знакомств. О Шувалове я лишь слышал — от Ольги Александровны, начальницы Смольного. Они, видите ли, с Платоном Алексеевичем старые друзья, да и мне она кое-чем обязана... она, кстати, по старой памяти и помогла устроить Наташеньку в ваш институт. Добрейшая женщина, спасибо ей.

Я молчала и совершенно не выказывала своего внимания к разговору, боясь сбить Эйвазова сейчас, когда он так разговорился

— Попечитель ваш страшный человек, Лидушка... — продолжал он. — Большую власть имеющий. У самого Бенкендорфа, говорят, в любимых учениках ходил — представляете, что это значит? Сотни людей отправил на каторгу, а многих и вовсе... — он указал глазами на потолок и еще раз перекрестился. — Уж не знаю, какой у него к вам интерес, но опасайтесь этого человека, Лидия. Для нас с вами, простых смертных, такие знакомства благом никогда не обернутся.

Эйвазов говорил все тише, а последние его слова и вовсе были произнесены едва слышным шепотом. Замолчав, Максим Петрович дождался, когда я подниму на него совершенно потерянный теперь взгляд, и заговорил вдруг с прежней звучной бодростью — от неожиданности я даже вздрогнула:

— Вижу, вы совсем соскучились в моем обществе, Лидия. Кстати, вам шах и мат.

Я вовсе не думала уже об игре, а Эйвазов, оказывается, сделал несколько удачных ходов и срубил две моих пешки и ферзя — последнюю защиту белого короля.

— Но, должен признать, вы весьма достойный соперник, — он потирал ладони, довольный собою, глаза его горели, — надеюсь, нам удастся поиграть еще.

— Да, я тоже надеюсь... извините, Максим Петрович, позвольте, я пойду к себе.

Он не стал меня более задерживать, и я сумела, кажется, не выдать своего волнения, пока не покинула комнату. Заперев же на ключ дверь собственной спальни, я уже едва могла совладать с собой, чтобы не разрыдаться, как истеричная институтка.

Я представляла примерно, что означает состоять на службе у Бенкендорфа. Да, ни самого Бенкендорфа, ни Третьего отделения Его Императорского Величества Канцелярии уже не существовало, но я была уверена, что сменилась лишь вывеска заведения, где служил Платон Алексеевич, а суть осталась прежней. И суть эта заключалась в том, чтобы искать 'врагов империи', к коим, очевидно, относились и мои родители. Искать методично и тщательно, как умеют эти люди, не давая и шанса на спасение.

Я на что угодно готова была спорить, что, именно спасаясь от Платона Алексеевича, графа Шувалова, отец и мама сорвались тогда среди ночи бежать из дома. И я уже допускала даже, что мама действительно была русской и была замешана в чем-то... антиправительственном, возможно даже в помощи террористам — но об этом и думать было страшно. Я не верила в это, не желала верить! Мама не могла причинить никому зла... скорее, она была случайной жертвой, случайный свидетелем — вынуждена была уехать из Российской Империи, спасаясь от Шувалова... и так и не спаслась.

А здесь, в чужой стране, в чужом доме, лежала на кровати я и сухим бездумным взглядом глядела в потолок. Мне предстояло решить, как относиться к Платону Алексеевичу впредь. И ведь не только к нему... мне пришлось глубоко и судорожно вздохнуть, чтобы комок из слез и обиды, раздирающий горло, не вырвался наружу — ведь и Ольга Александровна, его 'старинная подруга', которая всегда выделяла меня чуточку больше, чем других смолянок, должно быть, делала это не из привязанности ко мне, а лишь для того, что проще было меня, французскую дрянь, контролировать.

Глава XIV

Остаток этого дня и начало следующего я старалась избегать встреч с Эйвазовыми-Ильицкими и все выбирала момент, чтобы сказать Натали об отъезде. Но когда сказала, наткнулась на полное непонимание:

— Это все из-за моей семьи? Они тебе не нравятся, да? — со слезами на глазах спросила она. — И со мной ты больше дружить не хочешь, да?

Я, разумеется, начала ее переубеждать — не сдержалась и расплакалась сама. Кончилось все тем, что мы сидели, крепко обнявшись на скамье в парке, и заверяли друг дружку, что никогда и ни что не встанет между нами.

Разговоров об отъезде я больше не начинала, но и находиться в усадьбе мне было настолько тяжело, что я считала дни до отъезда... Хотя появление гостей к вечеру второго дня заставил меня несколько пересмотреть отношение к своему здесь пребыванию.

Князь Михаил Александрович оказался ровно таким, каким я его себе представляла по рассказам Натали — молодой человек лет двадцати пяти с несколько смуглой кожей, темными волосами и темными же глазами, которыми он внимательно и тепло глядел на собеседника. Манеры его оказались выше всяких похвал, а французская речь была настолько правильной, с характерным парижским выговором, что он понравился мне сразу и безоговорочно.

Что касается второго — Андрея Миллера — то он был из породы тех молодых людей, при знакомстве с которыми маменьки всегда предостерегают своих дочерей быть благоразумными. Он умел смотреть на девицу так, что, будь я чуть более робкой, непременно зарделась бы румянцем и разулыбалась бы абсолютно безо всякой причины. Ко всему прочему Миллер был еще и хорош собой сверх всякой меры: светло-русые лихие кудри и этот необыкновенный взгляд, который поймать на своем лице мне было и страшно, и приятно.

— Евгений не предупредил, что мы застанем здесь столь очаровательных дам, — сказал он вполголоса, целуя мою руку и не сводя при этом свой бессовестный взгляд с моих глаз.

Вообще я не склонна обычно видеть в комплиментах что-то большее, чем вежливость, но то, что Миллер нашел меня очаровательной, мне все же польстило.

Однако вслух я ответила:

— Это, должно быть, потому, что Максим Петрович все еще очень болен, и заботы этого семейства посвящены исключительно ему.

— Да-да, — тут же смешался Миллер и отвел глаза, — я наслышан о болезни Максима Петровича — отчасти потому мы с Мишелем и приехали. Евгений ведь говорил, что я врач?

— Да, говорил... — только и успела сказать я и вынуждена была обернуться на лестницу, по которой, перепрыгивая ступни, спускался сам Ильицкий.

Таким я его, пожалуй, не видела еще: он широко расставил руки навстречу друзьям и выглядел совершенно счастливым. Да и Михаил Александрович, который до этого лишь нерешительно жался у дверей, просветлел лицом, а в глазах его отразился прямо-таки щенячий восторг, с которым он бросился в объятья Ильицкого.

Друзья крепко в лучших российских традициях обнялись, причем Евгений Иванович в порыве даже приподнял молодого князя над полом.

— Да ты, никак, подрос, Мишка! — громогласно рассмеялся Ильицкий. — Или просто поправился?

Князь, кажется, немного сконфузился: он и впрямь был на голову ниже Евгения Ивановича и довольно щуплым в плечах. Да и, пожалуй, моложе его года на три.

Андрей, который в это время все еще держал мои пальцы в своей руке, прокомментировал не без иронии:

— Интересно, почему с этими двумя я всегда чувствую себя третьим лишним?.. Вы позволите?

С этими словами он отпустил, наконец, мои пальцы и сделал шаг к Ильицкому.

Как будто в подтверждение слов Андрея они лишь пожали друг другу руки, что считалось куда приличней для высшего света, но на фоне бурных приветствий с князем выглядело несколько прохладно. Впрочем, не успела я и подумать об этом, как Миллер вдруг резко притянул к себе Ильицкого и похлопал по спине:

— Полноте, Евгений Иванович, — сказал он несколько театрально, — не то дамы подумают, будто мы с вами в ссоре!

— Да с вами невозможно поссориться, Андрей Федорович, при всем желании! — в тон ему ответил Ильицкий.

Он тотчас широко и вполне искренне улыбнулся, и они обнялись уже куда радушнее.

После Ильицкий провел друзей в гостиную, где в кресле с высокой спинкой восседала его маменька. Обычно в это время дня Людмила Петровна находилась в комнатах больного брата, но в этот раз отчего-то пренебрегла традициями. Должно быть, причиной тому был приезд молодого князя. Она не сводила глаз с Михаила Александровича и даже этих своих намеков в стиле la spontaneite russe отпускала гораздо меньше, чем обычно.

Madame Эйвазова тоже находилась в гостиной: одетая в светлое шелковое платье она сидела на софе и держала на коленях вертлявую болонку, которой обычно внимания не уделяла совершенно. Да и вот так сидящей без дела я видела Лизавету Тихоновну едва ли не впервые за приезд, потому что-то в ее поведении мне показалось наигранным и искусственным. Хотя, скорее всего, она просто старалась произвести благоприятное впечатление на гостей, тем боле, что один из них имел княжеский титул.

— Безумно рад вас видеть, Лизавета Тихоновна, — князь Орлов склонился над ее ручкой, а потом потрепал по загривку болонку: — неужто это Касси так выросла? Когда я ее к вам привез, она на ладони умещалась.

— Так вы, почитай, уже года два в наших краях не были, Михаил Александрович, — немного с обидой произнесла Эйвазова, после чего подала руку Андрею: — вот Андрей Федорович нас не забывает.

Мне показалось, что Миллеру она улыбается несколько холодней, чем князю. Похоже, в этой семье все мечтают заполучить Орлова в зятья. Это и неплохо, наверное, — лишь бы Натали была счастлива.

Я окинула их обоих взглядом: Натали и князь стояли совсем рядом, то и дело тайком поднимали друг на друга глаза, но оба смущались и тут же отводили взгляды. И даже не разговаривали совсем, за исключением приветственных слов еще в холле.

— Лизавета Тихоновна, — заговорил князь, как только приветствия были окончены, — мы с Андреем хотели бы выразить почтение Максиму Петровичу — он сможет принять нас?

— Позже, друзья мои, — отозвалась та, — Максим Петрович отдыхает сейчас.

— Ему хуже? — обеспокоенно спросил Миллер.

— Нет, напротив, Максиму Петровичу гораздо лучше. Я смею надеяться, что кризис миновал, — и добавила веско: — на все воля Божья. Думаю, сейчас вам лучше отдохнуть с дороги, а через два часа будет ужин...