Некоторое время Лунный Стриж шел не по тракту, а вдоль него, по лесу. Разонравилась ему дорога. Он слишком привык доверять интуиции, чтобы проигнорировать морозный укол тревоги — лучше немного потерять в скорости, чем нарваться на лишние неприятности.
Хилл только под вечер выбрался обратно к тракту. И обругал предчувствия последними словами, услышав впереди недвусмысленные звуки. Ржание испуганных лошадей, грубый мужской хохот, мучительные женские вскрики... он или опоздал, или поторопился. Скорее, опоздал.
На ходу нырнув в Тень, Лунный Стриж выбежал на опушку. Рассматривать, на кого напали грабители, времени не было. Да и какая, к демонам, разница? Пятеро вонючих уродов насиловали распятую на земле женщину, которая уже не сопротивлялась, лишь тоненько и жалобно стонала, ещё одна девушка сломанной куклой валялась на окровавленной траве неподалеку. Три мертвых мужских тела лежали чуть ближе к дороге, и один разбойник сидел, привалившись спиной к дереву и с руганью заматывая раненую ногу тряпками.
Одним взглядом оценив открывшуюся картину, Лунный Стриж невидимым вихрем налетел на пятерку озверелых тварей, вырывая глотки, проламывая тонкие височные кости и расшвыривая агонизирующие тела. Он не стал даже вынимать оружие, дав волю ярости — Тёмный Хисс любит пить смерть через руки Посвященных. Раненый разбойник не успел толком понять, что за странная напасть приключилась с приятелями, как свистящая тьма обрушилась на него, и он отправился вслед за остальными.
Лунный Стриж боялся присмотреться к мертвым телам, боялся отереть кровь с лица умирающей девушки... и слышал где-то по ту сторону Тени злорадный смешок.
Павена снова застонала, и он опустился на землю рядом, прикладывая флягу с водой к искусанным, разбитым губам. Вода полилась по щекам, промыла в кровавой маске чистые дорожки, губы слегка приоткрылись. Девушка рефлекторно глотнула, приоткрывая затуманенные болью полубезумные глаза. Она не узнавала человека, склонившегося над ней. Боль и животный ужас — всё, что осталось от неё. И желание умереть поскорее, только бы не бояться больше.
— Павена... — Глаза оставались такими же бессмысленными и туманными. — Прости, милая.
Лунный Стриж бережным и точным прикосновением к тонкой, покрытой кровоподтеками и ссадинами шее прекратил её страдания, и нежно поцеловал ещё теплые, но уже неживые губы.
До Хурригсы Лунный Стриж добрался без особых затруднений, оставив десять человеческих и четыре лошадиных мертвых тела в овраге неподалеку от тракта. Пришлось, конечно, изрядно задержаться, перетаскивая тела и заваливая их ветками, но не оставлять же у дороги, чтобы у каждого прохожего возник естественный вопрос — если здесь и путники, и разбойники, то кто ж тут был ещё? Хоронить их по всем правилам Лунный Стриж просто не мог — на это ушел бы целый день, и выкопал только одну могилу, для Павены. Собрал у остальных все оружие и мало-мальски ценные вещи, и положил с ней рядом, покрыв свежевскопанную землю дерном, чтобы никому не пришло в голову полюбопытствовать, что здесь спрятано. Прочел импровизированную молитву Светлой Райне, потому как настоящих не знал отродясь. И всю следующую ночь продирался сквозь сплетенные колючие ветви, раздираясь в кровь об острые сучья, слыша, как Павена зовет его, и снова не успевая... и снова закрывая невидящие глаза.
Слишком занятый собственными переживаниями, он почти не обращал внимания на происходящее вовне, отмечая только явные признаки приближения бедствия под именем 'Пророк'. Все больше бедно одетых, даже оборванных путников попадалось навстречу, в основном женщин с детьми и стариков. Все неприветливей встречали в придорожных поселениях бродячего менестреля, всё больше заброшенных домов с укором взирало на мир мутными окошками. К счастью для местных лихих людей, никто из них не польстился на одинокого музыканта, хотя Лунный Стриж иногда выискивал взглядом — не сидят ли лесные удальцы у дороги? Свернуть пару-другую немытых шей он бы сейчас не отказался.
В последнюю ночь перед Хурригсой он провел в небольшой деревушке всего в лиге от города. Поначалу местные жители отворачивались, завидев паренька с гитарой, а одна молодая женщина кинула в него из-за забора комком грязи. Ни одного приветливого, ни даже просто спокойного лица, только страх и озлобление, гнев и горе — и половина дверей заколочена.
Лунный Стриж не стал и пытаться пороситься на ночлег, уселся на бревно с краю пыльной деревенской площади, молча расчехлил гитару, и так же молча заиграл. Не для сельчан, для себя. Всё, что терзало его последние дни, всю свою боль и разочарование, вину и горе он выплескивал звоном и плачем струн в темнеющее небо, в густой, застывший вечерний воздух. Лунный Стриж рассказывал свою печальную повесть звенящим цикадам и ночным птицам, первым звездам и пустым окнам.
Вскоре вокруг собрались почти все оставшиеся в деревне люди. Они подходили тихо, пряча глаза, и, не говоря ни слова, останавливались неподалеку. И просто слушали случайно забредшее в их грустную жизнь музыкальное волшебство, откликающееся в душах, исторгающее слезы из глаз и дарящее успокоение сердцам.
Когда смолкли последние звуки, так же тихо селяне разошлись по домам. Лишь та самая женщина, что запустила в него грязью, не ушла. Она стояла напротив, не утирая слез, и смотрела на него. Смотрела, как он осторожно убирает гитару в чехол, как набирает воду из колодца и пьет, как закидывает за спину гитару и дорожный мешок, как делает первый шаг прочь из селения, мимо неё... и тогда она, всё так же не говоря ни слова, приблизилась и взяла его за руку.
На следующее утро, с рассветом, Лунный Стриж продолжил путь.
Когда он уходил, женщина, с которой он так и не перемолвился ни словом, ещё спала, мирно свернувшись клубочком и улыбаясь чему-то своему. Несколько секунд он постоял, глядя на неё и осматривая при свете наступающего дня её дом. Судя по нескольким сложенным на сундуке мужским вещам и огромному топору, воткнутому в колоду под окном, муж покинул её не так давно. Не надо было быть оракулом, чтобы догадаться, куда он подался. Так и не разбудив женщину, Хилл взял одну из чистых рубах с сундука, положил сверху несколько монет и тихо прикрыл за собой дверь.
Войти в Хурригсу оказалось не так просто — тракт был забит повозками горожан, не желающих оказаться в городе, занятом армией мятежников. В воротах толчея стояла невероятная. Телеги сталкивались и застревали, придавливая обезумевших от криков и боли лошадей, между ними пытались протиснуться целые семьи, не имеющие лошадей и везущие скудные пожитки на ручных тележках либо же просто на себе. Лунный Стриж с трудом пробрался в ворота, не меньше дюжины раз обруганный удирающими от опасности жителями города.
На небе сияло ласковое весеннее солнце, но не могло рассеять мрак обреченности, такой густой и въедливый, что им, казалось, пропитались даже булыжники мостовой. Хурригса ещё делала вид, что сопротивляется, и на стенах её толпились солдаты при полном вооружении. Но с первого взгляда становилось понятно, что город сдастся сразу, стоит Пророку потребовать открыть ворота.
Пробираясь по узким улочкам, Лунный Стриж прислушивался к разговорам прохожих. Ничего нового и интересного он так и не услышал — обыкновенные слухи и бредни перепуганных до смерти людей. Зато на центральной площади, перед ратушей, на это самое интересное он буквально наткнулся. Три человека в белых балахонах и с обритыми головами вещали с перевернутой телеги собравшемуся народу, потрясая в воздухе грубыми деревянными кругами, окрашенными в белый же цвет, символами Светлой Райны.
Смысл их выкриков сводился к увещеванию горожан открыть ворота Пророку, пасть перед ним ниц, уверовать и присоединиться к Армии Справедливости. Проповедники с фанатично горящими глазами обещали, что все скопом уверовавшие будут сразу внесены в списки чистых и праведных, после смерти прямиком и без очереди пойдут в Страну Звенящих Ручьев, под сень Светлой, а ревнители скверны отправятся к Тёмному Хиссу, как только попадутся в руки Новых Священников.
Эти самые 'священники' произвели на Лунного Стрижа впечатление недоумков, тупо повторяющих чужие слова, не вникая особо в смысл. Нет, они верили во весь тот бред, что орали, срывая глотки и брызгая слюной от усердия, но вряд ли понимали, как глупо и нелогично звучат их речи. Но народ слушал, открыв рты и развесив уши, и многие из собравшихся уже готовы были побросать все и бежать навстречу Пророку. Это казалось бы смешным, если бы Хилл не видел, к чему привела доверчивость таких же дураков, а особенно их жен и детей. Если бы не видел невспаханных и незасеянных полей, обещающих в недалеком будущем голод на земле, что приносит три урожая в год.
Судя по словам фанатиков, Пророк не позже завтрашнего дня должен был подойти со своей ордой к Хурригсе. Всего на несколько минут Хилл задержался, раздумывая, не проще ли будет подождать жертву прямо в городе, где добраться до проповедника несравненно легче, и скрыться потом без малейших проблем. Но представил себе, сколько народу расплатится за его промедление собственными жизнями, разозлился и обругал Тёмного покровителя, вечно алкающего крови, последними словами. А заодно и себя, за трусость. Руки так и чесались сподобить фанатиков поскорее встретиться с их богом, раз уж они так этого хотят, но вряд ли распаленная проповедью толпа оценила бы его бескорыстную помощь по достоинству.
Неподалеку от северных ворот Лунный Стриж зашел в таверну. Как ни странно, темный душный зал был набит битком — городская стража напивалась с утра пораньше в трогательном единении с бандитскими мордами, городскими нищими и совсем уж невразумительной публикой. Но пообедать ему все же удалось, как и не встрять в одну из мелких пьяных стычек.
Заплатив изумленному владельцу заведения серебряную монету вперед, он снял комнату на три дня. Не то что Хилл собирался тут жить, но только безмозглый тролль попрется к Пророку под видом менестреля, с ног до головы увешавшись оружием. Да и что за бродяга с парой полных кошелей?
Он сложил все лишнее попросту на кровать, оставив только гитару и тощий заплечный мешок с запасной рубахой, флягой и половиной хлеба. С сожалением распрощался с тщательно подобранным снаряжением и покинул таверну, спрыгнув из окна второго этажа на пустой задний двор.
Из слухов удалось понять, что Пророк подходит к городу с северо-запада, то есть искать его нужно несколько левее Имперского тракта. Карту этих мест Лунный Стриж запомнил ещё в Суарде, и достаточно оказалось одного только названия 'Кривые осинки', чтобы сориентироваться на местности. Предстоял совсем короткий путь по проселкам, не больше трех с половиной лиг. И то, он рассчитывал встретить бандитский сброд раньше — в двух лигах от Хурригсы, на берегу речки Ворки. Там располагалось большое село, отличное место для ночной стоянки банды.
* * *
— Не, Кабан, зря ты так. Бабы, они... короче, ну как без баб-то, а? Ты сам посуди! Вот вернешься ты домой, а там жёнка твоя... пирогов испекла, борща наварила, румяная да горячая... чем плохо-то?
— Ну да! Пока я тут воевал, она-то, небось, к мельнику бегала! Правильно Пророк говорит — всё зло от баб! Сосуд скверны, во!
— Подумаешь, к мельнику! Дашь ей в глаз разок-другой, чтоб крепче любила, да в койку. И никакого мельника больше не вспомнит... у тебя баба-то дома осталась? А, Кабан?
— Дома, дома... гнида. Вернусь, убью гадину!
— Эт зачем же?
— А чтоб не смела на меня пасть разевать! Я её поил-кормил, и не бил почти, а она, холера, в меня горшком запустила на прощанье! Не, ну ты представляешь, вот так прямо взяла горшок-то, с кашей, и как в меня кинет! Во гадина! И говорит, мол, уйдешь, так и не возвращайся, не муж ты мне. Точно убью! Это ж надо, на меня, на кормильца-то, руку поднять...
— Эй, заткнитесь оба! — Бритоголовый в белом балахоне повелительно поднял руку, призывая свой небольшой отряд к порядку. Бородатые мужики послушно притихли и вернулись в жалкое подобие военного строя. Предводитель принял самый важный и значительный вид, на какой только был способен, то есть напыжился, нахмурился и упер левую руку в худой бок, правую простирая навстречу выехавшей из-за поворота крестьянской телеге.
— Кто такие? Куда идете? — Бритоголовый изо всех сил подражал непосредственному начальству, пытаясь придать пронзительному тенорку раскатистость и внушительность, но получалось не очень. Но двое крестьян постарше и совсем молодой парень, похоже, впечатлились и быстренько попрыгали с телеги на землю, почтительно опуская глаза и комкая в руках шапки.
— Мы, эта... с Полянок мы, да. Местные... эта, вот морквы там, свеклы, значить, везем... да, — отозвался самый почтенный из поселян, робко и с опаской поглядывая на шайку неумытых мужиков с дубинками и ржавыми железками, изображающими из себя мечи, и с надеждой — на типа в белом балахоне. — Слыхали мы, что сам... Пророк... вот... для армии, значить, да, морква-то. Ещё вот пива бочонок, сам варил, да.
— Ну-ка, покажьте, добрые люди, что там у вас за морква! — Бритоголовый, как и его шайка, несколько оживился при упоминании пива и полез в телегу, смотреть.
— Да вот, Вашмилсть, морква-то... а вот пиво...
Второй крестьянин живо сдернул с телеги драненькую холстину, явив на обозрение груду овощей и изрядный потемневший от времени бочонок, явственно отдающий кислым хмелем. Бритоголовый презрительно окинул взглядом корнеплоды и быстренько наложил лапу на бочонок.
-Пиво, говорите? А знаете ли вы, добрые люди, что Великий Пророк наш сказал о пиве? — он придал голосу суровость и торжественность.
— Неа, Вашмилсть... не знаем... — Крестьяне дружно и с почтительным любопытством уставились на белый балахон.
— Пиво пити веселие ести! Ибо то не вино демонское, а напиток простой, для честного народа потребный! — Под эти слова предводителя на лицах десятка разбойников, уже подобравшихся вплотную к вожделенному бочонку, расцвели довольные ухмылки.
— Слава Пророку!
Несколько мозолистых грязных рук ухватились за бочонок, и пробка вылетела. Разбойнички наперебой подсовывали под пенистую струю родной деревенской кислятины кружки и котелки, у кого что было, и в считанные минуты опустошили бочонок наполовину. С бритоголового тут же слетела половина спеси, и, размытый пивом, поутих фанатичный блеск в глазах. Крестьяне же стояли чуть в сторонке, ожидая, пока доблестные народные освободители утолят жажду.
Довольно рыгая и хрустя грязной морковкой — на закуску к кислятине и морква сгодится — белобалахонистый Новый Священник с хозяйским видом обошел телегу кругом. Вдруг ещё чего полезного найдется? И приметил с другого краю странный сверток в потрепанной рогожке.
— А это что? — и, не дожидаясь ответа, принялся его потрошить.
— Это моя гитара, Ваша Милость, — впервые подал голос самый младший из селян. Бритоголовый наконец разглядел его, и разулыбался ещё довольнее.
— Гитара? Ну-ка, подь сюда! — Паренек подошел, глядя на него с наивным любопытством и улыбкой деревенского придурка. — Откуда ты такой взялся?
