Харон ("Путь войны")

К счастью, с вечера он позаботился не только о будильнике, но и об утреннем туалете — на столе в небольшом тазике стыла вода. Умывание обжигало холодом, Франц ежился и ругался сквозь зубы, но стоически довел начатое до конца. Какое счастье, что у него очень плохо и медленно растут борода и усы, так что бриться можно не чаще раза в три-четыре дня. Впрочем, чем ближе подступала осень, тем чаще он задумывался над тем, как бы отпустить бороду, хоть какая-то защита для лица.

Пропп критически глянул в осколок зеркальца на подоконнике, оно исправно отразило запавшие глаза, обведенные темными кругами, землистое лицо с легким пушком на щеках. На висках повисли капельки воды, которые миновало грубое полотенце. Обычное лицо молодого человека, уже выходящего из "юношества", но еще далекого от "зрелости". Вполне рядовое, ничем особым не запоминающееся — таких миллионы в "победоносной" Германии.

На завтрак времени уже не оставалось, да он и не собирался завтракать, несмотря на сосущую пустоту в желудке. Кусок хлеба, заботливо завернутый в чистую тряпицу, вполне мог подождать, а то к вечеру чувство голода станет непереносимым. Франц накинул тощее пальтишко, натянул шляпу поглубже и, бросив последний взгляд на свое жилище, вышел в коридор, нащупывая в кармане ключ.

На Унтер-ден-Линден было как обычно — людно и шумно.

Как обычно — его толкали и пихали как щепку в людском водовороте. Франц испытал привычный приступ ненависти — к себе, такому субтильному и неспортивному, к окружающему быдлу, дикому и невоспитанному. И к миру в целом, тому самому миру, который бросил Проппа на самое дно, вместо того, чтобы расстелить перед выпускником факультета прикладной механики ковер жизненного успеха.

Впрочем, Франц, как ученый (пусть даже с приставкой "недо-"), всегда стремился к объективности. По совести говоря, ему еще повезло. Не такое уж и "дно" — он имеет работу, отчасти научную, и кусок хлеба, пусть даже весьма скудный, но все же кусок. Многим его сверстникам и соученикам повезло гораздо меньше, и изматывающая каторга заводского труда — еще не самое худшее, что вытягивали в лотерее послевоенной жизни... А, если быть совсем честным — то сказочная часть работы вполне компенсировала занудную, и платили — для чистой науки — не так уж плохо. Для молодого выпускника Академии, которому не хватило ни гениальности, ни протекции устроиться в военное КБ, и вовсе выигрышный билет.

Путь был неблизкий, по Блюхерштрассе, до Friedhof — Большого Кладбища рядом с Народным парком. Чем ближе к месту, тем меньше становилось прохожих на улицах — людской поток отхлынул на окраины, к бесконечным кирпичным коробкам фабричных комплексов и лесу дымящих труб. Последний километр Франц прошел пешком, глубоко засунув в карманы озябшие руки и подняв воротник перелицованного пальто. Руки все равно мерзли, а воротник то и дело заворачивался обратно, открывая худую шею холодному ветру. Солнце пряталось за низкими тучами. Если ближе к центру Берлин был раскрашен разными оттенками серого, то здесь верховодил коричневый цвет — порывы ветра гнали по улицам опавшие листья, разбрасывая их целыми охапками, подобно сумасшедшему дворнику.

После надо будет пройтись по округе, посмотреть, не найдется ли где-нибудь немного грибов, подумал Франц, подходя к приземистому дому. Прошлым утром он услышал краем уха тихий разговор соседок — якобы, несмотря на осеннюю пору, в парках еще можно найти грибы, только собирать нужно очень осторожно. Кто-то увидит — и все, на следующее утро ни грибочка. Такая прибавка к рациону стала бы очень кстати, а то на хлебе, пустой каше и эрзац-колбасе можно и заворот кишок получить. Только вот как надо искать грибы? И где? Как отличить съедобные от несъедобных?

Сколько сложностей... С этой мыслью Франц отпер массивную дверь из потемневшего от времени дуба и вошел в дом.

Здание было двухэтажным, когда-то здесь располагалась купеческая контора, на первом этаже множество комнат-клетушек для товаров и мелких работников, на втором — большой зал для счетоводов и квартира владельца. Но уже много лет первый этаж сдавался внаем, теперь там селились конторские работники средней руки, достаточно состоятельные, чтобы позволить себе две-три комнаты на семью, но не настолько, чтобы переехать в более современное жилье.

Второй этаж целиком занимала личная лаборатория Айзека Айнштайна, профессора кафедры высшей математики и "физика-самоучки для развлечения", как он сам себя называл. Точнее, там располагалась и лаборатория, и склад рабочих материалов и приборов, и испытательные стенды для особо сложных экспериментов, и маленькая каморка, в которой профессор жил.

Айнштайн был гениальным теоретиком, лучшим математическим умом своего времени, но славу и известность в миру ему принесли не работы в области сверхмалых чисел и структурированных подмножеств — их могли понять человек двадцать на всей планете — а прикладные исследования. Баллистика сверхдальнобойных орудий, прочностные расчеты подводных лодок, математические модели армейской логистики, включая знаменитый "воздушный маятник", позволивший с непостижимой для врага скоростью перебрасывать между фронтами целые авиадивизии, какие-то зубодробительные формулы для медицины, "функциональное биомоделирование", которому пророчили перспективу переворота в биологии и медицине — все это для Айзека Айнштайна было "мелочами, понятными даже непосвященным".

Интересы профессора, при этом, лежали не только в области странной и сводящей с ума теории чисел, но и в причудливых изгибах риманова пространства, а так же наивных, с точки зрения именитых физиков, попытках проникнуть в эти самые пространства. Свое наследство, все премии, большую часть жалования и выделяемые Академией деньги профессор вкладывал в лабораторию, где плоды очередных его идей с удручающим однообразием загорались или взрывались.

Понятное дело, эти локальные катаклизмы не вызывали у соседей снизу ни малейшего энтузиазма. Тогда на сцену выходил единственный ассистент Айнштайна — Франц Пропп, чтобы уладить неприятности. Иногда Франц думал, что именно для этого его и наняли — вести бесконечные склоки с бюргерами, а затем браться за гвозди и молоток, чтобы устранить очередную проблему. Физические увлечения профессора казались то наивными, то совершенно надуманными, но это была Сказка...

Еще в самом низу лестницы, ступив на первую скрипящую ступеньку, ассистент услышал специфическое гудение, доносившееся сверху, и поморщился. Профессор вновь вернулся к серии опытов с резонаторами, от которых никто не добился ничего внятного со времен Теслы. Значит, будет шумно и, скорее всего, кого-нибудь обязательно ударит током.

Ближайшая дверь приоткрылась, в образовавшейся щели недобро блеснул любопытный глаз. Сварливый женский голос глухо пробормотал что-то об обнаглевших лентяях, которые жрут и пьют в три горла, пока честный немецкий люд терпит лишения. Насчет "жрут и пьют" — отчасти было правдой, армия не забывала своего доброго гения, и время от времени снабженцы присылали профессору немного настоящих продуктов. Еще одна причина крепко держаться за свое место — возможность раз или два в неделю съесть кусочек настоящего консервированного мяса.

"Мы же победители, война закончилась год назад, но почему мы до сих так плохо живем?" — задал себе вопрос Франц, шагая по ступенькам и придерживаясь рукой за старые перила. Впрочем, наверное, в Германии не было ни одного человека, который не задавался бы сходным вопросом. И в Европе. В России... Впрочем, России уже не существовало, после победы над большевиками место империи заняло некое непонятное образование, собранное как лоскутное одеяло из множества мелких военных диктатур и именующее себя то "Священной Директорией", то "Великим Собором". Поделом, нечего соваться в европейские разногласия...

— О, мой друг, — радушно приветствовал ассистента профессор, точнее та его часть, которую можно было наблюдать из-за распределительного щита. — Проходите скорее, без вас мне не справиться!

Франц тяжело вздохнул, впрочем, он постарался сделать это незаметно, украдкой. Похоже, Айнштайн не спал всю ночь, в очередной раз переоборудуя лабораторию под новый эксперимент. По залу были расставлены резонаторы Тесла — их тороидальные трансформаторы поднимались на уровень лица Франца. В центре лаборатории стояла хаотического вида конструкция из двух десятков вертикально поставленных пластин, очень узких, не шире ладони, но длинных, не меньше метра. Часть из них вроде бы складывалась в геодезический гиперболоид, но остальные производили впечатление натыканных как попало, без видимой системы. Они были сделаны из матово-черного материала, который Франц так и не опознал, то ли металл, то ли закаленное стекло. Пластины появились только сегодня, наверное, именно их привезли вчера в длинных ящиках, переложенных стружкой...

Пропп повесил пальто на гвоздь, заменяющий вешалку, бросил мимолетный взгляд на большие настенные часы, удостоверяясь, что успел, не опоздал. Он прошел к профессору, осторожно ступая между многочисленных лейденских банок и петель кабелей, спутанных как вьюн на старой стене. Он уже давно отчаялся понять принципы и механику конструируемых Айнштайном чудовищ и привык к работе в стиле "возьмите это, воткните вон туда и отойдите подальше".

Профессор кружил вокруг своих игрушек, быстро жестикулируя, словно сопровождая размышления игрой на невидимом пианино. Он считал в своей обычной "несносной" манере, которой, говорили, доводил преподавателей еще в бытность свою студентом. Айнштайн с легкостью удерживал в голове огромные формулы и, по слухам, умел брать в уме трехмерные интегралы численными методами. Он выносил на грифельную доску лишь "опорные точки" — бессмысленные для постороннего взгляда числа и куски формул. "Пока я буду записывать все решение, я его забуду", как то пояснил Айнштайн Францу свою методу.

— Не понимаю, — раздраженно сказал профессор Проппу, — Фокус должен быть здесь! — он указал на подвешенный к потолку блестящий шарик, покачивающийся на тонкой нити прямо над центральной конструкцией — Но эффекта нет! Сделайте нам кофе, а я пересчитаю.

Айзек решительно стер мешанину букв и цифр с доски, сиротливо укрывшейся в углу, и снова принялся покрывать черную поверхность "отпечатком мысли", орудуя куском мела как рапирой, будто поражая в самое сердце неразрешимые проблемы. Пропп пошел варить кофе на медицинской спиртовке. Это тоже была Сказка — иногда профессор получал через Академию настоящий кофе и даже настоящий сахар. "Топливо для мозга" — говаривал Айнштайн, похрустывая желтоватыми кристалликами. И утро на работе зачастую начиналось с глотка божественного напитка совершенно довоенного вкуса.

Старательно помешивая пряную жидкость густо-коричневого цвета, с шапкой бурлящей пены, Франц раздумывал над вопросом — что же движет Айнштайном? Он мог бы стать не просто великим математиком, каким являлся — но величайшим из всех, живых и покойных. Или мог бы уйти в прикладную науку целиком и нажить огромное состояние на патентах. Оба пути вполне достойны и гарантировали профессору славу, а также немалый доход. Однако, Айнштайн писал свои теоретические работы как бы между делом, а расчеты для военных производил без всякой системы и последовательности, хватаясь за первую попавшуюся проблему и равнодушно забывая ее по завершении. Истинной любовью ученого являлась его странная, мудреная физика. В Академии шепотом передавали из уст в уста легенду о том, что некогда один заслуженный доктор наук снисходительно высмеял молодого Айзека и его изыскания в области теоретической физики. Дескать, пусть наивный юноша даже не пытается идти путями официальной физической науки — там все давным-давно открыто, и не напыщенным юнцам искать новые горизонты. Доктор давно упокоился в могиле, но уязвленный до глубины души Айнштайн все так же вел нескончаемый поединок с давним оскорблением.

Кто знает, может быть, это и в самом деле было именно так. А может быть — и нет. Пропп вдохнул кофейный аромат и забыл о делах прошлого, предпочитая наслаждаться скудными радостями дня сегодняшнего.

Выпив кофе, профессор попросил Франца найти в справочнике магнитное склонение для Берлина, потом они смотрели на компас, затем ассистент предположил, что на показания "что-то влияет", они обошли все помещение, наблюдая за колебанием тонкой стрелки под стеклом — и Айзек, просветлев, воскликнул — "Ну, разумеется! Поправка на полтора градуса!".

Вновь мел свирепо стучал о доску, с такой силой, что вокруг разлетались меловые крошки и облачка белой пыли. Айнштайн то записывал, то размашисто стирал написанное рукавом халата, символы и числа путались, наползали друг на друга как страшные насекомые. Когда он более-менее удовлетворился результатом, профессор и ассистент долго ползали среди банок и проводов с линейками и карандашами, чтобы в итоге передвинуть резонатор ровно на восемь миллиметров. При следующем пробном пуске пробило один из конденсаторов, и поторопившийся его менять Франц получил неприятный укол током.

— Как Вам кажется, господин Пропп, мы на пороге великих открытий? — эта фраза была частью ритуала, повторявшегося несколько раз в месяц.

— Конечно, господин профессор! — с должным энтузиазмом отозвался Франц, украдкой потирая пострадавший палец.

— Итак... — светило математики, символ превосходства науки Второго Рейха, с выражением искреннего, почти детского счастья на лице взялся за рубильник.

Вначале не происходило ничего необычного. Точнее, необычного было много, но Франц давно привык к взрывам, молниям и прочим светошумовым эффектам, свидетелем которых столь часто становился. Все гудело, жужжало и потрескивало. Под потолком замигал никогда не выключавшийся светильник — аппаратура забирала слишком много электричества. Значит, снова начнутся жалобы соседей снизу. Пропп с трудом сдерживал зевоту и ждал, когда же все это закончится.

Стрелка амперметра подползла к сорока амперам, лампы под крышей мигнули особенно сильно и неожиданно что-то изменилось. Некое ощущение возникло у Франца под ложечкой, поднялось вверх. Заболели глаза, нижнюю челюсть укололо, будто зубные корни завибрировали мелкой дрожью. В пыльном воздухе лаборатории возникло странное гудение, очень низкое, уходящее почти в инфразвук. Поначалу Проппу даже показалось, что ему чудится, но нет — гудение росло, словно тяжелело с каждой секундой. Ассистент помотал головой, но неприятное ощущение резонирующего черепа лишь усилилось.

Тонко задребезжала ближайшая к нему вертикальная пластина. Ее поверхность словно подернулась мутной рябью — сверхчастая вибрация смазала очертания предмета. Затем вторая полоска буквально застонала, тоном выше. Еще и еще одна. Прошло меньше минуты, и весь круг пел в слаженном хоре, как будто целый оркестр камертонов.

— Получается, получается! — проговорил профессор, впавший в транс. — Оно все-таки сработало... Смотрите! — он дернул Проппа за рукав и указал на сверкающий шарик под потолком.

По резонаторам бегали хорошо знакомые фиолетовые молнии, но теперь они, словно щупальца спрутов, тянулись к шарику, от прикосновений тот вздрагивал, потом молнии оплели его со всех сторон.