Харон ("Путь войны")

— Голос ушедших...

— Что? — произнес, не поняв, штурман на "Пионере" — Да скоро вы там?!

— Голос ушедших, — повторил Радюкин, глядя на океан, отливающий обсидианово-черным и красным, словно языки пламени плясали в могильной тьме. — Голос тех, кого больше нет.

* * *

— Шлюз закрыт, откачка завершена, "осла" закрепили. Антенна убрана.

Слова короткого доклада укладывались на задворках сознания Крамневского как патроны в магазин — ничего лишнего и все на своем месте. Куда больше его занимал вражеский эсминец, стремительно идущий прямо на "Пионер" со скоростью под сорок узлов. Илион готов был поклясться, что субмарина не сделала абсолютно ничего, что могло бы привлечь внимание противника, тем более на таком запредельном состоянии. И тем не менее, корабль мчался прямиком к подлодке, и ничего хорошего от такой встречи ждать не приходилось.

Повинуясь коротким командам, "Пионер" заканчивал маневр разворота, автоматизированная система управления вооружением принимала и обрабатывала расчеты величин изменения расстояния и пеленга, готовясь преобразить их в команды для торпедных гироскопов. Четыре сигарообразных снаряда с водометными двигателями и четвертью тонны взрывчатки в каждом терпеливо ждали электрического импульса, возвещающего атаку. Секунды бежали как лошади на ипподроме — торопясь и опережая друг друга, а Илион все молчал. Он сидел во вращающемся кресле обтянутом искусственной кожей и смотрел невидящим взглядом то на главную распределительную колонку воздуха высокого давления, то на собственный пульт командира, желто-серый, с черными кнопками и верньерами.

В голове у Крамневского словно щелкал рычажок, непрерывно переходя между состояниями "уходить/атаковать". Первая и инстинктивная реакция командира подлодки в подобной ситуации — скрыться, пользуясь естественными преимуществами тайного подводного лазутчика. На самом малом ходу "нырнуть" под врага и затаиться на глубине метров пятьсот-шестьсот, а то и больше. Это разумно и правильно.

Но... Целенаправленные действия противника говорили о том, что он очень хорошо представляет себе местоположение лодки. Выдал ли "Пионер" себя каким-либо действием или у врага нашлись неизвестные и очень точные средства локации и обнаружения, но эсминец шел точно к цели. Это радикально меняло ситуацию.

Океан огромен, и одинокая субмарина в нем подобна даже не иголке в стогу сена, а скорее песчинке в пустыне, но только до тех пор, пока противник не обозначает хотя бы примерно район ее местоположения. Тогда в ход идет широчайший арсенал поиска — гидроакустика, магнитометрия, радиолокация, тепловые датчики и прочие способы, превращающие охотника в добычу. И если противник сумел с такой точностью и на таком расстоянии вычислить местонахождение лодки, ее уничтожение будет лишь техническим вопросом.

А "Пионер" должен был уцелеть любой ценой, уцелеть и вернуться. При таком изменении вводных условий, имело смысл пойти на риск — ударить первыми и утопить эсминец. "Пионер" нес очень хорошие торпеды и системы наведения, значительно лучше вражеских (приятно было хоть в чем-то превосходить противника), неожиданный залп всей четверкой имел очень хорошие шансы на успех. Конечно, после этого на субмарину начнет охоту уже весь вражеский флот, но пока не подтянулось подкрепление, у подводного лазутчика будет хоть какой-то запас времени, чтобы скрыться на глубине.

— Пять миль, курс прежний, скорость тридцать семь, — доложил штурман.

Подлодка изготовилась к действию, подобно единому организму, в котором сплавились исполнительность, надежность машин и изворотливость, гибкость людских умов. "Пионер" был готов как открыто пойти в атаку, так и бесшумно спланировать в темную бездну океана. Боцман, вцепившийся в манипуляторы рулей глубины, не отрывал глаз от Крамневского, однако командир все никак не мог принять решение. Любой выбор ничего не гарантировал, но с большой вероятностью вел к гибели. Прежние шаблоны оказались бессильны в ситуации, когда от одиночной лодки вполне могла зависеть судьба всего мира или хотя бы одной страны. На мгновение Крамневский подумал, что, быть может, противник торопится вовсе не к "Пионеру", а к "Мстителю". Искушение принять эту лазейку было очень велико, но Крамневский отверг ее. Мертвый охотник дрейфовал по Атлантике не один год, вряд ли его существование могло стать поводом для такого стремительного набега вражеского корабля.

Нет, дело не в "Мстителе", враг идет к "Пионеру".

— Курс — на эсминец, — приказал Илион. — Снять пломбы с пульта управления огнем. Начать ввод координат. Атакуем.

— Командир! — внезапно воскликнул акустик, и это было невозможно само по себе. Как и большинство представителей своей профессии, Светлаков терпеть не мог громкие сторонние шумы и почти всегда говорил тихо, иногда почти переходя на шепот. — Командир, не торопись!

Крамневский двинул челюстью, словно перемалывая зубами готовые вырваться слова. Для такого вопиющего нарушения субординации должна была быть очень серьезная причина, а Светлаков совершенно не являлся тем, кто станет фамильярничать понапрасну.

— Кажется, он не к нам... — лихорадочно бормотал акустик, со скоростью и изяществом пианиста перебирая пальцами на пульте управления шумопеленгаторной станцией. Он сгорбился так, что кончики усов едва ли не мели по кнопкам и рычажкам.

— Не на нас, а от чего-то... Да! Он, похоже, удирает со всех ног от... Как будто океан ложкой мешают. Бог мой, командир, слухни в дудку.

Специфический жаргонизм акустиков Илион понял с полуслова и немедленно прижал к уху дублирующий наушник, передающий то, что слышал в данный момент Светлаков.

Сначала он услышал обычную комбинацию — ровный мерный гул океана, складывающийся из множества шумов, тихое, на самой грани слышимости жужжание самого "Пионера", и резкий жесткий перестук вражеского двигателя, рвущий океанские ритмы как тупая пила. А затем...

"О, бог мой" — машинально подумал Илион, повторяя про себя слова Светлакова, и прижал наушник к голове с такой силой, словно пытался расплющить ушную раковину. Он вслушивался, буквально цеплялся слухом в далекий звук, возникший словно из ниоткуда, истово надеясь, что ошибается. И уже понимая, что ошибки здесь нет.

Легкий, почти нежный шелест, словно сотканный из мириадов слабеньких прищелкиваний, нарастал и углублялся с каждым мгновением. Из наушника рвалась неповторимая комбинация шипения, свиста и множества резких хлопков, которую довелось слышать очень немногим подводникам.

Глава 20

Былое

Айзек сидел на скамейке и вяло водил тростью по мощеной дорожке. Тупой металлический наконечник надсадно скрипел по гладким камням, неприятно, словно ножом водили по стеклу. Но профессор, казалось, не замечал этого, лишь усиливая нажим. Он многого не замечал, хотя раскинувшийся вокруг Национальный Парк располагал к умиротворению, любованию и постижению совершенства.

Парк был прекрасен, недаром над его созданием трудились лучшие умы нового государства и Нации. Человеческий гений и природа гармонично объединились, чтобы создать раскинувшийся на тысячах гектаров лесной массив, пересеченный паутиной дорог, дорожек и тропинок, которые связывали шестиугольники правительственных зданий. Национальные Управления, похожие на огромные соты, совершенно не производили впечатления чего-то чужеродного, благодаря искусству архитекторов и дизайнеров, они как будто таились посреди насаждений. Все коммуникации и автотрассы были убраны под землю и выходили в специальные гаражи на нижних уровнях зданий. По всему парку, на первый взгляд хаотически, а на самом деле в строго продуманном порядке размещались беседки, скверики, небольшие террасы и искусственные пруды, где утомленный государственными заботами муж мог отдохнуть душой и телом.

Но вся эта почти божественная красота словно обтекала Айзека, не пробуждая в его душе никаких эмоций.

С того дня, как профессора похитила специальная группа Евгеники, его внешность претерпела значительные изменения, притом в лучшую сторону. Многие месяцы строгого режима, хорошего отдыха и отказа от изматывающей умственной деятельности неплохо поправили истощенное здоровье Айнштайна. Морщины слегка разгладились, улучшился цвет лица. Трудами массажистов и терапевтов, а так же благодаря специальному корсету, Айзек частично избавился от проблем с суставами и многолетней сутулости. Теперь он питался по расписанию, хорошей, здоровой едой, по рекомендациям и предписаниям лучших диетологов.

Конечно, нельзя полностью восстановить здоровье, которое щедро расходовалось десятилетиями, и уж тем более нельзя вернуть молодость, от которой не осталось даже воспоминаний. Но Айзек получил все, что могли предоставить лучшие медики континента и теперь походил не на заморенную непосильной работой мумию, а на вполне преуспевающего и довольного жизнью старичка. Скажем, на вышедшего в отставку средней руки чиновника.

Словом, тот, кто взглянул бы на нынешнего профессора, с трудом узнал бы в нем прежнего фанатика науки. Лишь взгляд, потухший и безразличный ко всему, не вязался со всем остальным. Айзек Айнштайн был здоров телом, но огонь в его душе, сверкающая искра, жаждущая знаний — угасли.

День за днем, он ждал. Ждал, когда они придут... Но время шло, проходили недели и месяцы, а жизнь оставалась все такой же предсказуемой и упорядоченной. Режим, девятичасовой сон, каши и постные супы, регулярные обследования. Все, кто общался с ним, были неизменно вежливы и стерильно-безлики. Айзек регулярно получал газеты, которые не читал, научные сборники и бюллетени, которые рассеянно просматривал по диагонали.

Теперь его жизнь больше всего напоминала содержание в фешенебельном сумасшедшем доме, где все заняты исключительно обеспечением максимально комфортной и герметичной изоляцией пациента от всех забот. Впрочем, профессору было уже все равно.

Нарисовав последний невидимый символ, Айнштайн отложил трость и откинулся на высокую, плавно изогнутую спинку скамейки, запрокинув голову. Руки он засунул глубоко в карманы теплого пальто — сердце, пережившее двойной инфаркт, не могло перекачивать кровь с прежней силой, и на весенней прохладе у Айзека быстро замерзали пальцы. Так он и сидел — руки в карманах, лицо с закрытыми глазами подставлено неяркому солнцу — пока негромкое, деликатное покашливание не вырвало Айнштайна из раздумий.

На круглую площадку, где располагалась скамья, вели две тропинки, одна вымощенная серо-черными камнями овальной формы, другая — красноватой плиткой. В том месте, где начиналась "красная" тропа, высился мраморный барельеф, доходящий примерно до груди взрослому мужчине. В камне были высечены две конные фигуры, едущие бок-о-бок на фоне фабричных зданий и солнечного луга — рыцарь в полном доспехе, но без шлема, и юноша во вполне современном мундире. Сбоку от барельефа стоял человек, с незапоминающимся, но хорошо знакомым профессору лицом, облаченный в черный костюм.

— Вы позволите? — вежливо спросил человек, легким движением указывая на скамью.

— Мой отказ что-то изменит? — без всяких эмоций спросил в ответ Айнштайн.

— Думаю, ничего, — серьезно ответил черный. — Но так нам было бы проще навести мосты. Так сказать, сломать лед недоверия.

— Идите к черту, — все с тем же безразличием отозвался Айзек, снова закидывая голову.

— Будем считать это приглашением, — смиренно произнес человек в черном костюме, присаживаясь рядом. Айзек с трудом подавил гадливость и желание отодвинуться подальше. Демонстрировать страх и душевную слабость он не желал. Но инстинктивное движение не осталось незамеченным тем, кто целую вечность назад стоял на мостике подлодки, одетый в пятнистый комбинезон.

— Господин профессор, вы совершенно напрасно настроены так агрессивно и недоброжелательно. Ведь в какой-то мере мы с вами старые знакомые, — сообщил незваный и нежелательный собеседник.

— Я вас не знаю, — произнес Айзек и после некоторого раздумья добавил. — И знать не желаю.

— Знаете, — слегка улыбнулся черный. — Меня зовут Томас Фрикке, впервые мы с вами встретились давным-давно, еще в Берлине. Праздник у тетушки Хильды, вы пришли в сопровождении своего коллеги, господина Проппа, и принесли настоящий кофе.

— Сахар, — поправил профессор. — Я принес сахар.

На лице Томаса отразилось лишь тщательно дозированное огорчение, он даже слегка всплеснул руками, как бы сожалея о собственной забывчивости. Но в душе Фрикке ухмылялся, фиксируя первые шаги Айнштайна к неизбежному финалу. Наивный профессор, разумеется, не знал, что первая заповедь человека не желающего сотрудничать с кем бы то ни было — молчание. Полное, абсолютное молчание. Тот, кто вступает в беседу, на самую отвлеченную, самую безобидную тему — уже наполовину проиграл, потому позволил хотя бы в малости, но навязать себе чужую волю. Одно слово потянет следующее, и так далее, это вопрос времени и мастерства дознавателя.

— Действительно, то был сахар, — согласился Томас. — Так мы встретились в первый раз.

Айнштайн промолчал, пристально глядя вдаль, туда, где высилась еще недостроенная Арка Победителя. Архитектурный шедевр был возведен едва ли наполовину, но уже возвышался почти на сотню метров, видимый почти с любой точки Парка.

— Я давно хотел спросить, зачем вы тогда бежали из Европы? — Томас определенно настраивался на общение, и Айнштайн невольно втягивался в орбиту беседы.

— Потому что вы — толпа нравственных уродов, — прямо и откровенно ответил он.

— Это дискуссионное утверждение, — добродушно не согласился Фрикке. — Но, даже если принять его как аксиому, в тот момент вы этого не знали.

— Я угадал. Мистическим прозрением.

— Профессор, у вас появилось чувство юмора, — ободряюще заметил Томас, как бы случайно пропустив "господина", это должно было добавить еще немного доверительности в их разговор.

Айзек не ответил.

— Но, тем не менее, вы напрасно так стремительно покинули нас, — продолжил Фрикке. — Ваше будущее было вполне безоблачным, даже с учетом несколько... неразумных выпадов, которые вы себе тогда позволили. Жаль, что господин Вебер уже не расскажет о своих мотивах.

— Вы его убили? — резко спросил Айнштайн.

— Нет, не мы. Он бежал на следующий день, пользуясь некоторой неразберихой. Его застрелили на границе, случайно. Видимо, у президента просто не выдержали нервы, и он начал совершать поступки, продиктованные паникой, а не здравым рассудком.

— Все равно, это ваша вина.

— Нет, — терпеливо повторил Томас. — Не думаю. А вот кого мы действительно убили, так это вашего помощника.

— Франц мертв?

— Да, утилизирован в прошлом месяце, как расово пригодный, но враждебно настроенный и неисправимый элемент.

Профессор помолчал, глядя в пустоту слезящимися глазами. Фрикке внимательно наблюдал за ним, оценивая психологическое состояние жертвы как хороший каменщик, которому предстоит сломать прочную стену, используя разные приемы и инструменты.

— Его вы тоже выкрали? — с неожиданным спокойствием спросил Айзек.

— Профессор, вы так и не поняли? Мы не выкрадывали вас. Конечно, пришлось приложить определенные усилия, но основную работу сделали другие. Безусловно, в Штатах хватает людей, готовых драться до последнего. Но есть и те, кто умеет считать, и понимает, что у нас больше людей, больше кораблей, больше оружия и промышленной мощи. Война может продлиться десятилетиями, сказочно обогатив американских фабрикантов, но, в конце концов, мы все равно победим. И тогда все, кто противостоит нам, отправятся в эвроспиртовые котлы, вместе со своими миллиардами. Разумные люди умеют смотреть в перспективу и понимают, что лучше с нами, пусть даже с сертификатом допустимой неполноценности. Поэтому, когда стало понятно, что флот не сможет защитить Америку, вас продали нам, в обмен на разные гарантии и будущие преференции. Так сказать, в общем пакете договоренностей.