Жестко и быстро - 2. Оккупация. - роман завершен

— Я не знаю, за что, но мне сказали — вы поймете.

Хм. Грегор — единичка в семье докеров, точнее, отец — старшина в бригаде докеров, мать — повариха в портовой столовой, из низов, в общем, люди небогатые, но приличные, и Грегор у меня на хорошем счету, не столько как ученик, сколько как человек. Но и свартальвы — народ коварный, подлости не чужд. Вполне могли надавить на кого-то из моих учеников и устроить провокацию... И если я скажу что-то типа 'рад был помочь' — они сразу же поймут, что беглецу помог именно я. К слову, про беглеца я ничего не знаю, ему тогда сразу сказал, чтобы уносил ноги и мне ничего не говорил: меньше знаешь — меньше выдашь под пыткой, случись что.

Потому я неопределенно пожал плечами и философски изрек:

— Понятия не имею, о чем речь, но это не страшно. Если не знаешь, за что благодарят — не беда, беда — когда неизвестно за что проклинают.

Но если это не провокация... Надо думать, подполье начинает переходить к активным действиям. Давно пора.

Ближе к вечеру, уже после тренировки, снова появился Райзель. Я смотрел через открытую дверь на горы, вырисовывающиеся вдали на фоне намечающегося заката — и тут бац, прямо передо мною возникает из ниоткуда этот сукин сын. Только что его не было — и вот принесло его размазанной полосой.

— Надеюсь, теперь я более своевременно? — спросил он.

Я кивнул:

— Да, ты умеешь выбирать время: из трех твоих визитов два — как раз к чаю.

— Ну это на войне главное в деле особых подразделений — уметь появиться в нужном месте в нужный момент. Особенно к обеду или к чаю. Вот, держи, — и он протянул мне продолговатый предмет, похожий на снаряд малого калибра, завернутый в упаковочную бумагу.

— Что это?

— Вроде чая, только не чай, а то, что с Свартальвсхейме вместо него.

В бумаге я обнаружил металлический термос со странными рунами на боку.

— Только учти — это без сахара пьется. Если кинуть сахар — ближайшие три-четыре дня своей жизни ты проведешь, не слезая с ватерклозета.

— Почему? — удивился я.

— Ты меня спрашиваешь, почему сахар портит наш напиток?! Сахар ваш, человеческий, ко мне какие вопросы?

— Хм... Как он называется?

— Называй его альвовским чаем, да и все. В последний раз, когда люди пытались запомнить название, у шестерых закипел мозг, а у того уникума, который запомнил и попытался произнести — сломался язык.

Мы устроились за тем же столиком, что и в прошлый раз, Горди принесла салаты, закуски и нашу с ней гордость — свежеиспеченные такояки. Я ее научил запекать кусочки осьминога в тесте, а она освоила это дело так, что даже меня переплюнула, и ее такояки на вкус — не отличить от тех, которые пекутся на улицах Киото и Йокогамы. Вообще довольно странно, что портовый город, питающийся на тридцать процентов из моря — а если считать птицу, откормленную на отходах рыболовецкого промысла, то и все пятьдесят — не знает такой элементарной вещи, как осьминог в тесте... Надо будет подкинуть кому-то рецептик, пусть такояки станут нормой уличного общепита и здесь, и тогда Гиата будет напоминать мне Японию чуть больше...

Но это в будущем. Когда вышвырнем свартальвов.

Райзелю такояки понравились, но как оказалось чуть позже, у него нет предпочтений в еде вообще: трескает все, что пригодно к тресканию.

— А ты неразборчивый, как для графа или князя, — заметил я по этому поводу.

Он пожал плечами:

— Жизнь приучила есть все, не перебирая. Я, видишь ли, не всегда был иерархом Этрамы. Начинал, как и все единички, с самого низа. Единичка, сын двух единичек — ниже меня были только рабы, да и то не все... Хлебнул, в общем, лиха.

— В Свартальвсхейме все так плохо у бездарных? — спросила Горди.

— Да уж не сахар, как у вас говорится. Дело, собственно, не в материальном положении — голодать не приходилось — но... как бы это вам объяснить... Наше общество чрезвычайно расслоенное. Те, у кого сильный дар и высокий статус, смотрят вниз с пренебрежением и презрением. Допустим, еще семерки — как ни странно, наиболее терпимы. Они снисходительны, потому что из-за высокого положения никогда не знали ни унижений, ни насмешек. Шестерки также принимают свой высокий статус с достоинством избранных, пятерки и четверки уже не столь гуманны, тройки презирают двоек... ну а двойки, и без того почти в самом низу, рады оторваться хоть на ком-то, кто еще ниже их... Вот та же еда... Допустим, в булочную, которую держит тройка или четверка, мне хода нет, если я не хочу лишний раз поймать на себе взгляд, полный презрения, а то ведь могут и выставить, не пожелав продать мне булку... Тут такое дело, в Свартальвсхейме достаток, и булочнику мои гроши не уперлись, он меня скорее выставит, чтобы я не оскорблял своим существованием других покупателей. А если я пойду в булочную, которую держит двойка — ну, там нет ни первосортной муки, ни первосортного хлеба, потому что поставщик хорошего провианта — тройка или четверка — не желает иметь дела с двойкой.

— Тихий ужас... — посочувствовала Гордана, и я с ней мысленно согласился: на редкость безрадостную картину рисует Райзель.

— Угу. Вот еще простой пример. Ни один портной не согласится одевать того, кто ниже него на пару уровней. В хорошей лавке мне не продадут приличной одежды, а если я какими-то неправдами найду хороший костюм... Меня поднимут на смех везде, куда бы я ни пошел. Хуже того, если я в облачении, достойном четверки ли пятерки, покажусь среди тех же четверок — они оскорбятся. Мол, что эта ущербная единичка о себе возомнила?!

— Кошмар...

Райзель пожал плечами:

— Ну не то, чтобы кошмар... Просто низы держатся своего слоя. Жить, в общем-то, можно. И в целом подобная организация социума идет на пользу нам как виду: у нас очень жесткая борьба за место под солнцем, и на вершину, к власти, забираются только сильнейшие. Тот же Альтинг, допустим, единичка — и чтобы забраться на уровень тройки-четверки, ему пришлось всю свою жизнь заниматься тем же, о чем ты ученикам своим рассказываешь. Самосовершенствование без конца, и без обозримой цели. Тебе известно, что Альтинг знает восемнадцать человеческих языков, не считая дюжины мелких диалектов?

— Ого! — сказал я.

— Ага. У него много и других умений и навыков. И очень немногие способны хотя бы представить себе, через что он прошел. Этого даже я не представляю, потому что мой путь наверх был труден и кровав, но у меня нашелся козырь в виде речевого центра, обгоняющего язык и связки. А у него никакого врожденного таланта нет. Он забрался так высоко, потому что сумел стать незаменимым везде, и тут, и там. А выиграли все: он повысил свой статус, наша армия получила чрезвычайно ценный кадр. Вот так это работает. Или я. Я на вершине, у меня и почести, и уважение, и, что я ценю больше всего, страх тех, кто раньше считал меня грязью. Ведь я могу сделать с ними, что хочу, даже в обход наших собственных законов, и они это знают. Ну а взамен Этрама, а вместе с ней весь Свартальвсхейм, получила самое страшное оружие из всего существующего. Черного Призрака, способного оставить любого врага без сильнейших магов и самых высокопоставленных офицеров. Ну а через что прошли я и Альтинг, через что проходят другие, которые забираются выше своего уровня титаническими усилиями... С точки зрения процветания нашей расы это не имеет значения.

Гордана отхлебнула из чашки этот самый альвовский чай — напиток, к слову, терпкий, душистый, но по вкусу ничего общего с чаем — и просила:

— И что, никто никогда не пытался что-то изменить?

— Если ты про революции и прочие человеческие забавы — то нет. У нас такого не бывает по одной простой причине: мы все по натуре эгоцентричные индивидуалисты. Эгоисты, другими словами. Мы действуем в интересах общества, если это и в наших интересах, идейных революционеров, равно как и вообще идейных — среди нас нет. И потому наше общество устроено так, что как только ты демонстрируешь любые таланты из тех, что есть у революционеров — ну там харизму, силу личности, передовые идеи и тому подобное — тебе сразу же находится теплое место повыше, чем то, где ты находишься. У Свартальвсхейма нет внутренних врагов, потому что любой сильный внутренний враг немедленно превращается в друга, стоит ему эту силу показать. Кроме того, мы не умеем ненавидеть абстрактные понятия. Я, будучи на дне, ненавидел тех, кто, находясь выше меня, отравлял мою жизнь, но не ненавидел систему как таковую. Свартальвам не дано ненавидеть свой социум — вместо этого они ненавидят вышестоящих и не пытаются сломать систему, чтобы построить что-то новое, а стараются как можно лучше устроиться в существующей.

Мы допили 'чай' с печеньем, Райзель отодвинул пустую чашку, выложил на столик сложенный вчетверо лист бумаги и пододвинул его ко мне.

— Это формула, — сказал он, — и первое, что тебе надо будет сделать — это ее выучить. Сразу предупреждаю, что дело это непростое.

Я развернул лист и ужаснулся.

— Да уж... Я думал, это ваше непроизносимое название ваших денег, которое на 'кьо' начинается — самое сложное слово на свете, а оказывается... да оно просто цветочки против этого!

— Угу, — кивнул Райзель, — теперь ты знаешь, почему люди освоили только простейшую магию. В общем, я подписал каждое слово, сколько именно времени оно должно читаться, и длину всех пауз. Чтобы тебе проще было.

— Ктрпавваллоскрртанвва... Ой, кажется, твой план научить меня этой технике дал сбой на первом же слове формулы...

— Это что, часть заклинания?! — удивилась Гордана, заглянув в текст. — Мда уж, какая-то вся эта формула уродливая и неблагозвучная...

Райзель ухмыльнулся:

— Точно. Уродливая. Это простые заклинания можно видоизменять и подбирать так, чтобы общее звучание было красивым, со сложными номер не проходит. Так что теперь ты знаешь, почему мы и альвы колдуем молча.

* * *

Следующая неделя прошла без каких бы то ни было происшествий. Райзель больше не появлялся: он сам сказал, что раньше, чем за две недели я все равно формулу не заучу. Я с ним был категорически не согласен насчет сроков, как по мне, то две недели стоило бы заменить на вечность или хотя бы пару тысячелетий. Строго говоря, я и не собирался всерьез осваивать теневой шаг.

Райзель, конечно же, дурак: независимо от того, освою я 'шаг' на уровне новичка или переплюну самого Райзеля — я все равно скажу ему, что ничего не получается. Ни за что на свете не дам свартальвам рецепт подготовки новых 'черных призраков'. И он должен был это понимать... но не понимает. Ведь власть сильнейших и власть умнейших — совершенно разные вещи.

Параллельно я пытался разведать что-нибудь, что может пригодиться сопротивлению или аквилонцам. Разумеется, я и не думал считать чернокамзольников или узнавать места дислокации двух танковых бригад: если это смогу узнать я — сможет и кто угодно еще. А я должен сделать что-то, чего не могут другие. Я вращаюсь в кругах свартальвов, точнее — в самом дальнем кругу, в компании изгоев-единичек.

К слову, после рассказа Райзеля я немного пересмотрел свое отношение к ним: теперь мне их стало слегка жаль. Говорят, чтобы дети выросли добрыми, нужно дать им счастливое детство. Я вырастил такими сына и двух дочерей в прошлой жизни, они вырастили по этому же рецепту своих детей, потому я знаю, что он действительно работает.

Но верно и обратное: люди, чье детство было несчастливым, часто становятся если не злыми, то жесткими. Я сам вырос отнюдь не в теплице, моими друзьями были такие же дети войны, как и я. И, чего греха таить, не все они впоследствии стали хорошими и порядочными людьми. Мой самый лучший друг, после моего отъезда в столицу, примкнул к уличной банде, даже не к якудза, у которых есть хоть какие-то понятия о чести, долге, дисциплине, правильном-неправильном, а просто к банде. Закончил он, ясное дело, плохо. И не только один он.

А что касается свартальвов... А может ли их социум быть иным? Могут ли они сами быть иными? Послевоенная Япония — совсем не райское место, не такое ужасное, каким вырисовался Свартальвсхейм, но не сказать чтоб сильно лучше. И то, на моем жизненном пути у меня были замечательные попутчики — родители, друзья, инспектор Симадзу, который устроил меня инструктором в полицию, приютил на время и помог получить образование. У меня было любимое дело, коллеги, ученики — будь я проклят, если принял в обучение хоть одного непорядочного человека! — жена, с которой я прожил всю жизнь... Все это помогло мне стать тем, кем я стал, и провести по этому же пути многих других.

А у свартальвов этого нет. Свартальвы не любят своих детей, не способны на дружбу, у них нет никаких высоких устремлений. Эгоизм и жажда вскарабкаться наверх — вот и все наполнители их жизни.

И потому жизнь каждого темного альва предопределена и предрешена еще до того, как он покидает утробу нелюбящей матери. Никто из них не мог стать каким-то другим, кем-то иным.

И во время тренировок я вижу все это в каждом из своих учеников. Вот этот фанатичный голод, готовность идти по головам, хвататься за раскаленные ступени социальной лестницы — все ради того, чтобы любыми правдами и неправдами забраться чуть выше... Теперь я их понимаю. И жалею: ведь мои попытки наставить их на правильный путь с треском провалились. Они идут не туда — и в результате не придут никуда, ничего не добьются, ничего не получат: ни того, чего жаждут сами, ни того, что я хотел бы им дать. Увы.

Практика показала, что моя оценка близка к истине: толком никто ни в чем не преуспел. Да, драться мои ученики стали несколько более сноровисто — но и только. Единственный реальный успех — у Вейлинда: его, как и других, Гордана с одной подачи вполсилы не сносит, но, по его словам, раньше его щит не выдерживал и одного удара от мага четвертого уровня. Теперь выдерживает — ну, значит я помог хоть кому-то хоть в чем-то.

В процессе занятий я начал замечать, что Тантиэль довольно прозрачно раздает мне авансы. Знакомая картина: когда-то моя мать, которую я так и не вспомнил, изменяла моему отцу с К'арлиндом, тренером магии, просто чтобы он не утаил от 'самой любимой ученицы' никаких секретов, и своего, в общем-то, добилась: поднаторела, 'доросла' до шестого уровня — и свалила в Свартальвсхейм, в итоге выбравшись настолько высоко, чтобы своим вмешательством скостить своему бывшему учителю и любовнику остаток срока изгнания — к слову, по мнению самого К'арлинда, поступок, для чистокровных свартальвов нехарактерный. А Тантиэль мне жаль вдвойне: умная и проницательная, но тренируется с прохладцей, без должного усердия. У каждого свои маршруты, но Тантиэль крепко подвели ее чуйка и проницательность, из всех путей она выбрала самый неудачный. Ирония в том, что даже в том фантастическом случае, когда ей удастся забраться в мою постель — нет, она правда думает, что номер пройдет? — ее все равно ждет фиаско: у меня нет никакого секрета, который мог бы вознести ее из грязи в князи. Целеустремленность, настойчивость, правильная мотивация — вот составные части успеха. Как когда-то сказал Евклид Птолемею Первому, 'в геометрию нет царского пути'. То же самое верно и для каратэ.