11. Брат
Широко распахнулись украшенные резьбой двери. Поднялся с трона принц, низко поклонились телохранители, Гаарс и Рид, и только Рэми беспомощно сидел на ступеньках трона, как рыба выброшенная на берег хватая ртом воздух.
"Успокойся! — раздался в голове голос Тисмена. — Он так всегда действует в первый раз на мага... Подчинись, не сопротивляйся и станет легче..."
Кто "он"? Рэми закрыл рот рукой, сдерживая порыв к рвоте, глотнул воздух, и согнулся пополам, все так же не в силах перестать задыхаться:
— Вирес, помоги ему! — приказал чужой голос.
От расплывающейся перед глазами группы людей отделился один в темно-синем плаще. Он подошел к Рэми, опустился перед ним на колени, коснулся ладонью щеки юноши и прошептал:
— На меня смотри...
Рэми с трудом поднял взгляд. Полыхнуло синее сияние в глазах архана, знакомо наполнила душу чужая, непонятная сила, подчиняя, и Рэми вдруг стало легче.
— Подойди, Рэми! — властно приказал чужой голос.
Рэми послушно встал, благо, что сил теперь хватало, и, опустив глаза в пол, подчинился, отчаянно пытаясь притушить горевший в душе страх.
Только у одного человека в Кассии может быть столь густая аура силы, только один человек в Кассии может заставить Рэми дрожать, как лист на ветру одним только взглядом... Только перед одним склоняется в поклоне даже наследный принц. Перед повелителем.
И согласно давнему обычаю, упал Рэми перед Деммидом на колени, видя лишь носы ларийских сапог, да край украшенного серебряной вышивкой синего плаща.
— Можешь встать! — ровный приказ.
И не угадать по тону: милостив? В гневе ли? А угадать было необходимо: Рэми почему-то знал, что повелитель явился в это зал ради него.
— Посмотри на меня!
Рэми посмотрел. Глаза повелителя не горели синим — Деммиду не надо было вызывать свою силу, она всегда его окружала, — но поразило Рэми не это.
Как же похож, оказывается, Мир на своего отца! Тот же упрямый взгляд, те же синие, пронзительные глаза, те же каштановые волосы и тонкие, сложенные в язвительную усмешку, губы. И все же это не Мир. Мир родной, знакомый и... близкий. А этот — чужой, холодный, жесткий. Беспощадный.
— Жаль тебя, — неожиданно мягко сказал повелитель, да вот только не совсем для Рэми предназначалась та мягкость.
Все это делалось ради наследника, чтобы его убедить, а Рэми... его судьба уже была решена. Рэми читал ее в холодном взгляде повелителя, в чуть изогнутых в презрении уголках губ. И понял, что пропал.
— Давно не видел я такой силы, но рожанин не может быть магом. Так решили боги. Рожанин-маг должен умереть, — Рэми сглотнул. — И так решили боги. Только ради Мира я отдам тебя не Эдлаю, а жрецам: пусть они сделают из мага-рожанина слугу богов. Но большего даже я сделать не в силах.
— Отец! — ужаснулся принц. — Отдашь жрецам избранника богов?
— Нет, Миранис, это ты его отдашь. Ты сам примешь трудное, но правильное решение. Я жду.
— А если откажусь?
— Как знаешь.
Рэми вдруг показалось, что в маленьком, но наполненном людьми зале существуют только двое: повелитель и его сын. Мир не сдавался. Краем глаза видел Рэми, что принц смотрит упрямо, высоко поднимает подборок, а Рид чуть ли не оседает на пол, поддерживаемая стоявшим рядом Гаарсом.
Быстро густеет воздух, появляется неведомо откуда синеватый туман, и то и дело пробегают в тумане тоненькие ниточки молний. Трудно дышать: гложет душу тревога и едва удерживается на ногах Рэми, даже привычные к силе повелителя и наследника телохранители заметно бледнеют, и тут Рэми вновь начинает задыхаться.
Наполняется рот кровью, сгибает по пополам резь в желудке, и Рэми падает на колени, как рыба выброшенная на берег глотая ртом ставший опасным воздух.
— Отец, ты ранишь его! — кричит сквозь все более плотневший туман Миранис.
Дышать... только дышать... Холодный пол под ладонями, но руки не держат, дрожат. Струится через пальцы синий туман, шумит в ушах, предательски темнеет перед глазами. Реальность растворяется в боли, и кажется Рэми, что он стоит за своим телом, смотрит на себя самого, скорчившегося, беспомощного, со стороны, видит, как стекает черным туманом из своего-чужого тела боль, как лижет острые концы сапог повелителя, как ластится к расплывающемуся перед глазами синему плащу подобно верной собачке.
— Отдай его и это прекратится, — слышит Рэми откуда-то издалека голос Деммида. — Или умрет прямо здесь.
Где-то слабо вскрикивает мать. От ее жалобного вскрика Рэми рывком возвращается в реальность, отирает кровоточивший нос, пытается встать, но не держат ноги, подкашиваются колени, и Рэми, вспомнив, что может говорить с принцем мысленно, молит:
"Не на глазах матери, прошу... — отворачивается от него Тисмен, и кажется Рэми или в зеленых глазах телохранителя мелькает сочувствие? — ради всего святого, что у вас есть, не на глазах матери! Выведите ее, мой принц! Я со всем смирюсь, слышишь, только не при матери!"
— Прекрати, — бледнеет Миранис. — Я... я отдам тебе своего телохранителя. Только прекрати! Не мучай больше ни его... ни нас.
Опускает вдруг боль, и некоторое время Рэми неподвижно стоит на коленях, боясь пошевелиться. И вновь не дает упасть Вирес: вновь помогает прийти в себя, вновь заставляет Рэми найти силы, чтобы встать... и благодарить богов — все закончилось. Все равно, чем, но — закончилось.
— Выведи Рэми, Арман, — тихо приказал Деммид. — Арман!
Все как-то сразу забыли о Рэми и вспомнили об Армане, повернувшись к стоявшему у дверей дозорному. Бледный, посеревший, Арман, казалось, не слышал приказа. Великий придворный совершил невероятную дерзость: он смотрел не на Рэми, не на повелителя, ни на принца, а на забытую всеми в суматохе Рид, все так же опирающуюся на руку Гаарса.
А потом, будто очнувшись, глава Северного рода сделал шаг вперед. И глаза его, недавно ошеломленные, быстро ожесточались, из голубых став почти черными.
Рэми был знаком этот взгляд. Испугавшись за мать, он подбежал к Гаарсу, заслонил собой Рид и открыто посмотрел в загоравшиеся синим глаза дозорного.
— Вы можете делать со мной все, что угодно, — прошипел Рэми. — Но моя мать ни в чем не виновата, оставьте ее в покое, архан!
Арман цирка не любил. Скандалов тоже. Он не понимал, почему мгновенно не был выполнен приказ повелителя, почему Мир сопротивляется, не отдает Рэми, почему все более бледнеет Тисмен, прикусывая губу, и почему даже Кадм, безжалостный воин, смотрит на коленопреклонного мальчишку с жалостью.
Кого жалеть? На что тут смотреть? На бледного рожанина, что стирает кровь с подбородка. На преступника?
Боги, как все это наигранно! Деммиду не стоило убеждать сына, достаточно только приказать. Мир все равно не поймет, а дальнейший разговор лишь принесет лишние страдание и Рэми, и Миру... К чему все это?
Ждут в соседних покоях жрецы, осведомлен Эдлай, и стоит повелителю сказать только слово... Одно слово, и весь этот кошмар закончится.
Однако, представление продолжается. Мальчишка едва держится на грани реальности, еще немного и упадет в обморок. Еще немного и сломается. Жалко... сильный был маг, а умрет из-за глупости принца. Умрет, хотя мог бы жить, ведь жрецы тоже живут...
Тихий стон привлек внимание Армана. Обернувшись, он увидел, как стоявший в стороне рожанин удерживает беснующуюся в истерике женщину.
— Прекрати. Я... я отдам тебе своего телохранителя. Только прекрати! Не мучай больше ни его... ни нас, — слышит долгожданные слова принца Арман. Но они не доходят. Темнеет перед глазами от годами сдерживаемых гнева и боли, нахлынывают столь неуместные, казалось, похороненные воспоминания...
Алкадий решительно толкнул дверь и вошел в затемненные, душные сени. Стряхнув с плаща налипший снег, опустил щеколду и прошел в горницу.
Тут было тепло и пахло свежей выпечкой. Алкадий почти ласково улыбнулся хлопотавшей у накрытого белоснежной скатертью стола молодой женщине, решив, что сегодня, пожалуй, спать в одиночестве он не будет. Рожанка зарделась, низко поклонилась, и что-то там пролепетала непонятное... наверное, "добро пожаловать", впрочем, Алкадию было все равно.
— Позови Кона, — приказал он, — и сходи прогуляйся до вечера.
— Да, мой архан.
Когда ученик бесшумно вошел в горницу, Алкадий уже успел скинуть плащ и устроился у камина, непрерывно глядя в ненасытное пламя. Он так же ненасытен — сколько ему не давай, а все мало, и проклятое нутро требует больше.
— Мой учитель, — низко поклонился Кон.
— Ты сделал все, как я приказал?
— Да, мой учитель.
— Подойди.
Худощавый, низкий мальчишка подошел ближе и опустился перед Алкадием на колени. Маг медленно снял с ладони мягкую перчатку, взял ученика за подбородок и заставил посмотреть себе в глаза:
— Я недоволен тобой, Кон, — мальчишка ожидаемо вздрогнул и задрожал. — Ты был неосторожен и позволил себя ранить.
— Маг... он сильный.
— Я знаю, что сильный и опасный. Именно потому я дал тебе амулет, — рука Алкадия скользнула в ворот рубахи Нара, в поисках тонкого шнурка... и застыла: шнурка не было.
— Прости, — прикусив губу, пролепетал Кон. — Ремешок оказался слабым...
Через мгновение Алкадий вставал со скамьи, вновь натягивая перчатки — его кожа так и не привыкла к сухому воздуху Кассии, — а глупый ученик сжался на полу в комочек, поскуливая от боли.
— Вставай, — приказал Алкадий. — Наказание было мягким. Тебе повезло: сегодня ты мне нужен в добром рассудке.
Кон послушно встал с тщательно вымытых половиц, но дрожать так и не перестал. Полыхнул ярче огонь в камине, завыл за окном ветер и Алкадий поежился — он не любил зимы и непогоды.
— Сними тунику и ляг на скамью, — приказал учитель.
Ученик дрожащими пальцами развязал пояс, стянул через голову тунику и послушно лег на спину на скамью у окна. Алкадий выбрал из аккуратно уложенной у камина стопки хвороста кусок ветви с большой палец толщиной, и обернулся к Кону. Окинув его недовольным взглядом тщедушное тело ученика, он вытянул из-за пояса кинжал и разрезал на груди мальчишки смоченные неприятно пахнущим снадобьем повязки:
— Кто тебя лечил? — спросил он, оглядывая аккуратно обработанную рану.
— Ила.
— Да молодая женщина? Не так ли?
— Да, учитель.
— Непростая девочка. Мне очень жаль, что ты так слаб, Кон, — усмехнулся Алкадий. — Если ты думал, что тебе недавно было больно, то теперь ты поймешь, что такое боль. Прикуси, — от властно поднес ко рту ученика кусок дерева, и Нар, побледнев, подчинился. — Сиди тихо, за каждый стон я тебя накажу. А ты знаешь, как я люблю наказывать.
В серых глазах Кона заструился страх. Алкадий, усмехнувшись, закрыл ладонью кровоточащую рану ученика и позволил зеленому сиянию политься с пальцев. Кон, вытаращив глаза, выгнулся, впившись зубами в ветвь, на лбу его выступили капельки пота, но с губ не сорвалось ни единого стона, когда целительно сияние заставляло покрыться новой, розоватой кожей, нанесенный магией ожег.
— Я доволен тобой, — сказал Алкадий, убирая ладонь. На месте раны остался лишь едва заметный рубец. — Взамен я позволю тебе задать тот вопрос, который так тебя мучает...
— Зачем вам эти маги? — Кон сел на скамье, быстро забыв о недавней боли. — У вас есть лоза...
Алкадий поднялся, сел за стол и, подвинув к себе кувшин с вином, налил полную чашу настоянного на травах вина.
— Когда я жил в Виссавии, вместо еды мы пили эльзир, — он задумчиво повертел в пальцах чашу. — Это напиток, который давал нашему телу все, что ему было необходимо, но... эльзир безвкусен, совсем. Представь себе — каждый день ты ешь нечто очень полезное, но всегда одинаковое. После такого даже хлеб кажется чудом. Так и с магией, мой ученик. Да, я питаюсь чужой силой. Да, лоза дает мне то, что необходимо магическую вампиру — чувство сытости. Но... сила, передаваемая лозой — безвкусна, тогда как взятая прямо от человека... Это нечто, что доставляет мне удовольствие. Теперь ты понимаешь?
Кон натянул тунику, перевязал ее на талии расшитым бисером поясом (наверняка подарком Илы), и опустив голову, сказал:
— Да, мой учитель, понимаю.
— Что еще тебя мучает, Кон?
— Я хочу служить вам.
— Ты служишь, — отрезал Алкадий, отпивая немного вина.
— Как носитель.
Алкадий усмехнулся.
— Хочешь получить свою лозу?
— Да.
— Дурак. Считаешь привилегией то, что на самом деле является проклятием. Это когда мой господин был жив, лоза давала носителю силу. Теперь же силу получаю только я. А ты, несмотря на свою тупость, мне дорог, мальчик. Потому я не позволю тебе стать носителем. На этом разговор закончен. Где маг?
— В подвале.
— Вот и хорошо. Пора обедать.
Арману тогда исполнилось одиннадцать, что он мог сделать?
Спальня была затемнена. Ар в последнее время не любил света. Не любил солнца, не любил огня, ему мешал даже огонь в камине.
И ненавидел виссавийцев. В Виссавии умер его отец. В Виссавии ушел он за своей повелительницей, и целители ничего не смогли сделать. И мачеха не смогла.
— Не понимаешь, — кричал за стеной чужой мальчишеский голос.
Ар сжался. Он почему-то боялся того мальчика, что кричал за стеной, и впервые в жизни не смел вмешаться в разговор, хотя очень хотелось.
— Не понимаешь, что он — мой наследник? Я приказываю тебе вернуться в Виссавию! Слышишь!
— Ты? Ты мне приказываешь? — смеялась Астрид. — Ничего ты мне не в силах приказать! Мой сын — не собственность Виссавии, он лариец, кассиец, кто угодно, но не виссавиец! Ты меня слышал!
— Ты вернешься в клан! — закричал мальчишка. — Хочешь этого или нет — вернешься в клан вместе с детьми! Оставишь ларийского щенка здесь! Или умрешь! А Рэми все равно будет со мной! Тут, в вашей уродливой, прогнившей насквозь Кассии ему не место!
Дохнуло пряным ароматом магии, и в доме вдруг воцарилась тишина. А потом тихонько отворилась дверь, мачеха заглянула внутрь и тихо спросила:
— Спишь?
Арман не ответил. Вцепился пальцами в подушку, прикусил губу, чтобы не закричать, бесшумно заплакал. И молился всем богам, чтобы мачеха не передумала, не увезла бы брата и Лану в Виссавию. Не оставила бы Ара одного... Потому что уже в одиннадцать лет Арман знал — не место главе Северного Рода в чужой стране...
А на следующий день, с самого утра, они уехали в поместье, а через несколько дней Арман потерял все: и брата, и сестру, и мачеху.
12.
— Арман! — жестко вернул на землю голос повелителя. — Уведи мальчика.
Вот она, Астрид. А ведь она же. Пусть и постаревшая, пусть и с сединой в волосах, но она же!
В один миг вспомнил Арман, как мучился все эти годы, как сходил с ума после смерти брата, как мечтал умереть с ними... в том столбе магии, и как долго, мучительно боролся с собственными кошмарами. Все это было обманом? Астрид жива? Может и...
— Вы можете делать со мной все, что угодно, — прошипел Рэми. — Но моя мать ни в чем не виновата, оставьте ее в покое, архан!
Он? Боги, какой же Арман дурак. Как раньше не узнал? Как же раньше не заметил? Глаза... Те же огромные черные глаза, почти лишенные белков, тот же упрямый взгляд. То же неистовство тела, а за ним — хрупкая душа целителя.
