Дракон из Кванми

Вслед за пожаром складов на Кёдон явился Тамдок.

Лишившись провианта, перед лицом превосходящих сил противника Асин вынужден был снять осаду. Проклятый Тамдок снова переиграл его.

Говорят, Асин еще неоднократно предпринимал попытки отбить Кванми. Наконец, это удалось ему — через четыре года.

Говорят, когда это случилось, Лазурный дракон Востока потерял голову от радости, и тогда Черный дракон Когурё схватил его за глотку.

* * *

Он снова ведет войска на Кванми.

Он отобьет Кванми, чего бы это ни стоило. Его Кванми, потерянная из-за глупости и подозрительности дяди Чинса. Морские ворота Пэкче, неприступная Кванми.

Теперь она неприступна — для него.

Она принадлежит Когурё... Тамдоку.

Он ломится в ее ворота раз за разом. Он бросает на ее стены войска, он бьет в ее стены из катапульт, войска не прерывают атаку ни днем, ни ночью. Чад горящих факелов и вонь горящих трупов, звон мечей и уханье топоров, кипяток и горящее масло, льющиеся со стен на головы солдат, воинственные кличи бегущих вперед, к осадным лестницам, и крики невыносимой боли — их же, когда они падают с этих лестниц с сожженными лицами... или со свернутыми шеями, когда сверху летит не кипящая вода или раскаленное масло, а бревно или камень... распоротая, разверстая плоть, перерубленные конечности, пронзенные копьями животы, мягко извивающиеся кишки на растоптанной, обожженной, залитой кровью жухлой траве...

Потом они откатываются — потому что снова, как и прежде, уже который раз на Кёдон приходит Тамдок и отбрасывает их. И, встречая Тамдока, Кванми распахивает ворота, которые наглухо были заперты для Асина, и выбегают вражеские бойцы, бодрые и радостные, будто не они вели долгий бой за эти серые камни. Такова сила воодушевления: они снова выстояли. А Асин снова проиграл, и его войско, пав духом, больше не может нападать. Только отходить, огрызаясь.

Он снова уходит от Кванми, оставляя ее в руках ненавистного Тамдока.

Он возвращается в Вире. Но он не едет сразу во дворец. С небольшой свитой он сворачивает в переулки.

Там, в слободе у крепостной стены, есть один дом, и в этом доме живет женщина, которую он привез из Когурё.

Она отказалась поселиться с ним во дворце и хотела вовсе уйти в никуда, но не ушла дальше этой улицы.

Он льстит себе надеждой, что это из-за него.

Она развешивает на деревянной перекладине выстиранную одежду.

Он стоит и смотрит, жестом приказав свите молчать.

Наконец она взглядывает в его сторону и видит его. Вежливо кланяется:

— Ораха...

— Пойдем, — говорит он.

Она по-прежнему не откровенна с ним, и он по-прежнему не докучает ей расспросами, но он давным-давно знает: прежде она принадлежала Тамдоку. Теперь она принадлежит ему.

Он раздевает ее медленно и нежно, сдерживаясь изо всех сил — потому что хочется рвать и дергать, но он не будет обходиться с ней грубо, она же не завоеванная крепость, он добивался ее добром и наконец добился... Крепость.

Он не выдерживает и все-таки срывает с нее нижнюю юбку, и, схватив ее за запястья, толкает ее на постель — и падает сверху. Она мягкая и горячая, под ней перина, не очень-то толстая, под периной доски, твердые, он сверху — тяжелый...

— Прости, — бормочет он ей в шею, — я груб... — а его колени расталкивают в стороны ее ноги, и набухший до каменной твердости член тычется в нее, но не сразу попадает куда надо, и, отпустив одно из ее запястий, он помогает себе рукой и наконец-то погружается на всю длину в нее, горячую, влажную, тесную, а она обхватывает его — его член своим влагалищем, его бедра своими коленями, его шею рукой... вторую он все еще зачем-то сжимает за запястье и не отпускает.

Доён, ты горяча, как пламя, ты влажна и солона, как море, ты тесна, как расселина в скалах... ты сдаешься натиску, как крепость... я не взял Кванми, деревянный таран, обитый железом, не пробил ворот, но ты раскрываешься моему раскаленному от жажды тарану, я бью, и твои ворота распахиваются, я хозяин здесь, в сердцевине твоей крепости, твои стены пали, Доён, Доён... Ее пальцы впиваются ему в спину, ее спина выгибается, она сжимает ногами его бедра, и изо рта ее вырывается тихий протяжный звук... он движется в ней, изливаясь, шепчет в беспамятстве: "Вот тебе, вот тебе..." — потом находит ее губы, рот в рот ловит сигнал об отступлении и принимает ее капитуляцию.

Он снова не взял Кванми и снова взял Доён. Его Кванми отдалась Тамдоку, но Доён Тамдока отдается ему.

— Моя, — привычно бормочет он, отпуская ее губы. Каждый раз это слово, произнесенное совсем тихо, только для нее, — и победная песнь, и утверждение права, и признание в любви. Она знает, и Небеса знают, от них не скроешь. Он любит ее слишком сильно, когда-нибудь ему придется ответить за это, но пока этого не случилось, он будет продолжать — снова и снова.

Моя.

Блаженное бессилие, мягкое горячее тело снизу, живот к животу, бедра к бедрам, ноги к ногам, кожа к коже, и нежная кожа под губами, и нежные руки, одна гладит ему спину, пальцы другой скользят в его волосах.

Моя.

— Да, ораха, — отвечает она, и в ее голосе та же сладкая истома, что и в его теле. От того, как она выдыхает: "ораха", кружится голова, и он снова целует ее, и она отвечает на поцелуй, ее губы полураскрыты, нет ничего слаще ее губ, нет ничего мягче ее тела, нет ничего жарче ее лона, нет ничего уютней ее объятий.

Он не взял Кванми, но эта женщина — весь мир, и ей хорошо с ним.

— Доён, — говорит он, — переезжай во дворец. Мне надоело каждый раз ездить к тебе сюда.

Когда-нибудь он заберет и Кванми.

* * *

Говорят, для Лазурного дракона Востока не существовало других женщин, кроме той, что была фениксом; может быть, и так, но у всякого царя непременно должна быть жена, и поскольку царю Асину наследовал его сын, следует предположить, что жена была и у него. Однако — кроме этих косвенных соображений — ничего мы об этом не знаем.

Царь Асин правил Пэкче, и его заботили судьбы всех крепостей его страны; у царя Асина был сын, и его заботила судьба династии; но говорят, — и мы крепко верим в это, — что среди всех крепостей и всех женщин единственными для него были Кванми и Кэ Доён. А уж которую из них он любил больше — не знаем и мы.

* * *

Прошло четыре года, и в году пёнсин царь Пэкче все-таки отбил Кванми.

Когурёский генерал Мо Дуру не был так умен, как хитрый стратег его государя, проклятый Ха Мучжи. Его способностей и военного опыта вполне хватало, чтобы удерживать крепость в прямом бою, но нашлась ловушка, в которую он попался, и нельзя сказать чтобы очень уж изощренная.

Войска Пэкче немалым числом навалились на Кванми, сражение было долгим и трудным. Наконец нападающие — уже в который раз — откатились, и из крепости было видно, как отходят их корабли.

Мо Дуру вздохнул с облегчением и разрешил воинам отдохнуть.

В честь победы им выдали вино.

Ночью на стену взобрался штурмовой отряд, которого никто не ждал, все же видели, как ушел флот Пэкче. Бойцы Когурё расслабились и окосели — не столько даже от вина, сколько от многодневной усталости, — и прежде чем они поняли, что происходит, проникшие в крепость пэкчесцы открыли ворота.

Генерал Мо Дуру попал в плен. К сожалению, захватили не одного его. Генерал-то стоически молчал и умер под пыткой. А вот один из младших командиров, не выдержав, сломался и рассказал всё, что знал о крепости. Кое-какие новшества в обороне могли бы стать неприятной неожиданностью для Пэкче, но не стали, поскольку были теперь известны. Когурё сунулось отвоевать Кванми — и не смогло.

Теперь, когда Кванми снова была в руках Асина, он решил, что настало время отплатить Тамдоку за всё.

Задавить его раз и навсегда.

За прошедшие годы Когурё набрало большую силу, и Асин направил послов в Янь и в Восточную Цзинь, рассчитывая на их военную помощь. Союзники проявили интерес к этой кампании. Еще бы, Когурё, мощь которого росла день ото дня, вызывало слишком большое беспокойство, чтобы упустить возможность надавать ему по башке и вышибить ему зубы — лучше бы все, но если не выйдет, так хотя бы часть. Не то, промедлив, можно было вскоре обнаружить, что Когурё командует и на твоей земле, а ты кланяешься и смиренно платишь дань.

И, кроме того, когда тебя приглашают помочь в войне государству, владеющему богатыми и плодородными землями, есть шанс урвать и от союзника. Он будет обязан, из этого можно многое извлечь.

Асин ждал лишь подтверждения от союзников, чтобы начать большую войну.

Посланник от Янь заверил его, что сяньбийцы охотно поддержат нападение.

Странный человек был этот посланник, подозрительный. По происхождению когурёсец, по подданству — сяньбиец, по фамилии — Мужун, как царская династия Янь. Принят за заслуги перед Янь в царскую семью.

Асин не рискнул бы довериться ему, но посланник был прирожденным стратегом и подавал чрезвычайно полезные советы — и, кроме того, страстно желал победы над Тамдоком. Это было что-то личное. Он ненавидел Тамдока сильнее, чем Асин.

Уж чему-чему, а тому, что Мужун Юнь не играет на стороне Когурё, Асин верил.

Вот что касается игры на стороне Янь... слишком уж хитер был господин посланник. Асин не без оснований опасался, что стараниями этого человека Янь может вытянуть из ситуации гораздо больше выгоды для себя, чем готова показать заранее. Мягко стелет, но каково будет спаться на этом тюфяке после войны? Следовало проявлять осторожность.

Но там, где Мужун Юнь планировал военные действия против Тамдока, в нем можно было не сомневаться.

Наверное.

Мужун Юнь принес Асину тайные сведения о когурёских приграничных крепостях, выкраденные несколько месяцев назад из Куннэ его сообщником. В Когурё знали, что эти сведения больше не тайна для потенциальных противников, и приняли меры — но нельзя перекроить всё устройство обороны в одночасье. И если хорошо подумать, какие связи, хозяйственные обыкновения и стратегические наработки Когурё скорее всего успело изменить, а что наверняка осталось неизменным, из краденых секретов можно было извлечь большую насущную пользу.

И в самом деле, получилась большая польза. Пэкчесцам удалось захватить военные запасы Когурё.

Когда Доён заговорила о политике, он растерялся.

— Ораха, остановись, — сказала Доён. — Нельзя приводить Янь и Цзинь на землю Пэкче.

Откуда она знает? Услышала разговоры? В любом случае это не ее дело.

— Доён, — сказал он. — Это тебя совершенно не касается. Не волнуйся, я знаю, что делаю.

— Подумай о народе, — сказала Доён. — Он пострадает от войны. Янь и Цзинь не будут к нему ни внимательны, ни милосердны. Народу не нужна эта война.

— Народу нужна безопасность с севера, — раздраженно ответил Асин. — И с каких пор тебя беспокоит народ Пэкче? Иди в свои покои, и не забивай себе голову.

Она пыталась возражать, но он сдвинул брови, напоминая, кто здесь главный, и отвернулся от нее.

Она ушла.

Он был страшно занят, планируя свою войну, и к вечеру начисто забыл о странном поведении Доён. Ему настолько было некогда, что он не пришел в ее комнаты ни в ту ночь, ни в следующую, и днем не вспоминал о ней, разве что мельком.

На третий день его брат Ёхон объявил, что поймал шпиона.

И стражники втащили в царский зал совета связанную женщину — и швырнули на колени.

Асин вскочил.

— Что это значит?..

— Это и есть шпион, — доложил Ёхон. — Она встречалась с царём Когурё. Наверняка она рассказала ему о наших планах!

Доён с вызовом вскинула подбородок.

— Ты? — Асин услышал, как дрожит его голос. — Ты? Ты...

Она предала его. Она...

Дыхание перехватывает, сердце сбоит, и в ушах звенит. Он стоит и смотрит ей в глаза, и небо рушится ему на голову.

Она пошла к Тамдоку, она говорила с ним о грядущей схватке, и Ёхон, изобличивший ее, и советники и генералы, присутствующие здесь же, — все они ждут от государя решительных мер. Никто не возразит, если он убьет ее на месте, просто за сам факт, что она разговаривала с врагом наедине. Но он не может этого сделать.

В первое мгновение, когда ее бросили перед ним на колени, связанную, и Ёхон во всеуслышание провозгласил обвинение — на Асина накатило бешенство, и лишь отчаянным усилием воли он заставил себя не рубить сплеча. Ты хочешь убить ее не за то, в чем ее обвиняют. Не за то, что она говорила с врагом и, возможно, выдала ему какие-нибудь секреты.

Ты хочешь убить ее за то, что она встречалась со своим прежним мужчиной, которого она любила и любит до сих пор. Она пошла к нему, потому что любит его. Она предупредила его о планах Пэкче, потому что любит его. Она желает ему победы, потому что любит его. Его, а не Асина.

В глубине души он всегда это знал. Даже когда она прижималась к нему в постели и стонала от наслаждения в его руках. Ей было хорошо с ним, она отдавалась ему, но если бы Асин исчез, она бы это пережила. А смерти Тамдока она не переживет.

Смирись, царь Асин, и наказывай ее провинность — или преступление, если это преступление, но не давай воли ревности. Нельзя убивать из ревности и говорить: "это государственная измена". Надо разобраться.

А она встает и говорит, глядя прямо ему в лицо:

— Я пошла к Тамдоку, чтобы просить его предотвратить вмешательство Янь и Восточной Цзинь. Это принесет слишком большие страдания народу, нельзя этого допустить.

Она говорила это ему третьего дня. Он не послушал ее. Она пошла к Тамдоку, потому что Асин отказался ее слушать?

Звон в ушах не исчезает совсем, но, кажется, становится тише.

Может быть... смеет ли он надеяться... неужели причина ее преступления в самом деле в том, что она говорит — а не в том, о чем он подумал?..

Асин смотрит в ее бесстрашные глаза, мысленно считает до десяти и приказывает:

— Запереть ее в ее покоях, и пусть не смеет выходить.

Он может гордиться собой: его голос почти спокоен.

Что же она наделала, зачем же она пошла к Тамдоку... Как она могла?..

Асин знал о ней все, но прочим незачем было знать, кто она такая. Он понимал: его счастье с ней длится до тех пор, пока не станет известно, что она чужая жена — и чья именно. Она не хотела говорить об этом, и правильно; а он не спрашивал, потому что, если бы это знание прозвучало вслух, его невозможно было бы прятать дольше.

Его люди из самых лучших намерений, ради блага Пэкче, воспользовались бы им. Тот же Ёхон, который теперь знает, уже примеряется, как шантажировать Тамдока его женщиной, а что она теперь женщина его государя Асина — так для блага страны и народа государь поступится своей любовью. Царю нельзя любить женщину больше, чем свой народ и свое государство.

Асин знает, что Ёхон прав, и что эта любовь — его слабость, и эта слабость, вероятно, когда-нибудь погубит его; если Небеса будут милостивы к нему, вместе с ним не погибнет Пэкче, но если он прогневит Небеса...

Он испытывает терпение Небес уже четыре года. Он не отпустил ее, он перевез ее в свой дворец, он приходит к ней едва ли не каждую ночь, и в ее объятиях забывает обо всем на свете. Он любит ее больше, чем народ и Пэкче. Он никогда не признает этого вслух, но какой смысл лгать себе самому.