10.
Лора опустила письмо в узкую прорезь в верхней части металлического ящика, прикрепленного к стене обшарпанного кирпичного здания.
— Ну что, пойдем в "Красную шапочку"? — спросила она.
— Думаешь, это подействует так сразу? — засомневался я.
— А если подействует? Если моя... мой... моя двойница придет туда, а меня там нет, что она подумает? Пойдем! И лучше тело смени, чтобы не привлекать внимания.
— Какая мне разница, привлекаю я внимание или нет? Вряд ли мое тело здесь кого-то оскорбит.
Лора пожала плечами.
— Как знаешь. Я бы не стала ходить в таком виде, чтобы на меня все пялились.
— На тебя и так все пялятся.
— Это совсем другое! — Лора сделала вид, что засмущалась, но на самом деле мой комплимент ей понравился. Да какой это, впрочем, комплимент, это констатация факта.
"Красная шапочка" — так называется довольно большая харчевня в полумиле от того места, где, невидимый ни для кого, кроме меня, чернел раззявленным зевом портал, ведущий в пещеру Орлангура. Я думал, что на вывеске будет нарисована шапка, но там оказалась человеческая девочка лет двенадцати с огромными глазами и глуповатым развратным лицом. Не могу сказать, почему она выглядит развратно, но впечатление создается четкое. Видно, что художник, рисовавший вывеску, был настоящим мастером, но непонятно, почему он придал нарисованному образу именно такую эмоциональную окраску.
— Что это за девочка на вывеске? — спросил я, когда мы уселись за столик.
— Это сказка такая, — ответила Лора. — Жила-была девочка, ее мама испекла пирожки и попросила отнести бабушке через лес. А в лесу жил большой серый волк. Он поговорил с Красной Шапочкой...
— Как это поговорил? Это был оборотень?
— Да нет же, обычный волк, только сказочный. В сказках все животные разговаривают.
— А шапка?
— Какая шапка?
— Шапка тоже говорящая? Или он говорил с девочкой, а не с шапкой?
— Это девочку так звали — Красная Шапочка. У нее было такое прозвище, потому что она всюду таскала на голове эту шапочку. Так вот, волк с ней поговорил и узнал, куда она идет. Он побежал вперед, пришел к бабушке и съел ее.
— Целиком?
— Целиком. Не забывай, это сказка. А потом волк переоделся в бабушкину одежду и лег в постель...
— Так бабушка, что, одетая в постели спала?
— Ну не совсем одетая, так, в чепчике, в ночной рубашке.
— А зачем?
— Что зачем?
— Зачем одеваться в специальную одежду, когда ложишься в постель?
— Ну... так принято.
— А как же ты у нас спишь? У тебя же нет специальной одежды для сна. Ты бы сказала, я бы сотворил тебе все, что нужно.
Лора скорчила досадливую гримасу.
— Я сплю голая. А старухи спят в одежде. Понятно?
Я кивнул, хотя далеко не все было мне понятно. Вот, например, как волк ухитрился нацепить на себя бабушкину одежду? Волк же намного меньше человека. Может быть...
— А эта бабушка, она, что, хоббит? — спросил я.
— С чего ты взял? — Лора прямо-таки остолбенела.
— Если бабушка хоббит, то волку ее одежда будет как раз по размеру, а если бабушка человек, то одежда будет волку велика.
— Слушай, Хэмфаст! — вспылила Лора. — Это сказка! Понимаешь, сказка. В сказке все происходит не так, как в жизни.
— Ну почему же? Красная книга — тоже сказка, а в ней все как в жизни.
И в этот момент к нашему столику подошел подавальщик, официант, как это здесь называется. Молодой человек, высокий, стройный и идеально выбритый, он был одет в камзол совершенно сумасшедшего покроя, чудовищно неудобного на вид, я заметил, что в этом мире такие камзолы носят очень многие мужчины. Мода иногда бывает очень странной.
— Что будете заказывать? — спросил официант и его голос прозвучал как-то неправильно. Не может голос живого человека быть таким звучным и в то же время абсолютно лишенным всяких эмоций. Я насторожился.
— Самое дешевое, что у вас есть, — ответ Лоры прозвучал резко и даже грубо. На месте официанта я бы обиделся, но он и бровью не повел.
— Это будет стоить четыре доллара на двоих, — сказал он тем же безжизненным голосом. — Как будете расплачиваться?
Лора засунула руку в узенькую складочку ткани на левом бедре и вытащила на свет разноцветный жетон из плотного пергамента. Официант взял жетон в руку, на мгновение замер и сказал тем же бесцветным голосом:
— Карточка фальшивая. Вы задержаны до выяснения обстоятельств. Запрос в полицию уже послан. Попытка бегства будет расценена как отягчающее обстоятельство. До прибытия полиции я могу рассказать вам о ваших правах. Вы имеете право...
— Засунь свои права себе в задницу! — заорала Лора и на ее крик стали оборачиваться другие посетители харчевни. — Бежим!
Она рванула к выходу так, как будто за ней гналась стая адских гончих. Мне ничего не оставалось, кроме как припустить за ней.
— Это бесполезно, — сообщил официант. — Ваш канал будет блокирован при пересечении границы заведения.
И действительно, каждый шаг, приближавший нас к порогу харчевни, давался с все большим трудом. Окружающее пространство медленно, но неотвратимо сгущалось, оно тормозило движения, как будто воздух вокруг нас превратился в вязкий кисель. Нечего и думать преодолеть такую защиту в лоб, настало время выяснить, чья магия сильнее и изощреннее.
Я открыл свою душу и попробовал совершить перемещение за пределы харчевни, на улицу, прямо сквозь гигантское окно, занимающее весь фасад. Получилось. Я сделал то же самое с Лорой, и это тоже получилось. Лора затравленно оглянулась, а потом посмотрела на меня совершенно безумными глазами.
— Магия действует? — спросила она.
Я кивнул.
— Ну так давай сматываться отсюда! — закричала она, и мы смотались.
11.
Уриэль сидел на крыльце дома Олорина и пил вино вместе с самим Олорином прямо из горлышка бутыли, которую они передавали друг другу. Рядом с крыльцом валялись уже три пустые емкости. Оба ученых выглядели подозрительно довольными, и непохоже, что это объясняется только действием алкоголя.
— Эй, Хэмфаст! — окликнул меня Олорин. — Что-то ты какой-то запыхавшийся, иди сюда, отдохни.
— И вправду, Хэмфаст, присоединяйся, — добавил Уриэль. — И ты, Лора, выпей вина, а то на тебе лица нет.
Лора жадно присосалась к бутылке, протянутой Олорином. А Уриэль спросил меня:
— Что там у вас случилось?
Я досадливо поморщился.
— Да ничего особенного, на самом деле. Мы зашли в харчевню, Лора расплатилась деньгами, которые у нее были с самого начала, а оказалось, что они фальшивые. Пришлось удирать.
Собутыльники рассмеялись.
— И вправду ерунда, — сообщил Уриэль. — А мы тут обмываем мое предназначение.
— Что, разобрались? И каково же оно?
Уриэль сделал задумчивое лицо, а потом вдруг пьяно рассмеялся и сказал:
— А хрен его знает. Как раз это мы до конца и не выяснили. — Он вдруг стал серьезным. — Но зато обнаружилось кое-что другое, весьма интересное. Во-первых, моя первооснова по объему превосходит первоосновы других субъектов не менее чем вдвое.
— И что такого в тебя напихано?
— Это трудно понять, но кое-что вырисовывается. Ты помнишь, что в идеалистическом мире разумная жизнь есть особая форма заклинания?
— Конечно.
— Так вот, заклинание, которое образует мою душу, устроено довольно необычно. Вот, например, если взять фрагмент первоосновы и перенести в другое место души того же объекта, будет этот фрагмент выполнять свои функции?
— Конечно, нет! Там же перекрестные связи...
— А у меня будет! — Уриэль захихикал. — В моей душе любой фрагмент первоосновы, начинающийся и заканчивающийся разделяющими рунами, одинаково эффективно функционирует, будучи перенесенным в любое место.
— Но как же входные линии? Они же...
— А они пропущены через особую решетку и при перемещении фрагмента первоосновы достаточно подправить только одну ячейку этой решетки.
— А общие данные?
— Их нет.
— Как нет? Но без них...
— Все общие данные моей души собраны в одну большую структуру, входная нить которой привязана к той же самой решетке. Фактически эта решетка скрепляет воедино все заклинание, и все остальные его элементы могут перемещаться куда угодно и как угодно. Более того, есть подозрение, что фрагменты моей души могут связываться друг с другом через элементалы. Мы еще не разобрали этот код, но это очень похоже.
— Ну ладно, твоя душа очень пластична в механическом смысле. Ну и что? Что это дает тебе как разумному существу?
— В обычной жизни — ничего. А если очень приспичит, я могу, например, уничтожить свое тело и распределить душу между тысячей неразумных предметов, и меня нельзя будет уничтожить, пока не будут уничтожены все эти предметы. Не исключено, кстати, что можно размазать душу по нескольким соседним мирам.
Я все еще ничего не понимал.
— Ну да, все это круто, но чем это лучше, чем обычная резервная копия?
— Кстати о резервных копиях. В моей душе изначально присутствует функция создания резервных копий. Фактически они регулярно создаются независимо от моего желания. Круто, правда?
— Да, но...
— Ты еще самого главного не знаешь! Примерно половина кода моей души активизировалась только один раз — при внесении души в этот мир. Понимаешь?
— Не понимаю.
Уриэль некоторое время смотрел мне в глаза, видимо, ожидая, что я пойму, но я так и не понял. Наконец, Уриэль махнул рукой.
— Ладно уж, объясню тебе. Я не порождение Средиземья.
— А что тогда?
— Как бы это поточнее сформулировать... Есть старая легенда про цветок папоротника...
— Который врастает корнями в живое тело, и разумный умирает, и на его трупе вырастают цветы?
— Она самая. Говорят, что цветы папоротника применялись в древности при осаде городов. Достаточно вбросить один цветок в осажденную крепость, и через пару месяцев там не останется ни одно живого существа.
— Кроме папоротников, — добавил я.
— Да, кроме папоротников, — согласился Уриэль, — которые потом надлежит уничтожить соответствующим заклинанием. Но это все легенды, я не верю, что такое было на самом деле. Если заклинания против папоротника есть у осаждающих, почему им не быть и у осажденных? Так вот, очень похоже, что я сотворен с той же целью, что и цветок папоротника.
— Истребить все живое в Средиземье? — ужаснулся я.
— Нет, — Уриэль засмеялся, — не истребить. Нарушить привычное течение жизни, устроить беспорядок, прорваться в иные миры и принести туда этот самый беспорядок. Каждый, кто долго общается со мной, становится субъектом — понимаешь?
— Разве только с тобой? — не понял я. — Это же свойство любого субъекта.
— В принципе, да, но при общении со мной превращение несубъекта в субъекта происходит быстрее, в мою душу заложен специальный код, ускоряющий это преобразование. Такое ощущение, что я создан... на спор, что ли, чтобы продемонстрировать, что такое возможно. Представь себе: поспорили два юных мага, один говорит, я могу сделать эликсир, который воняет хуже дерьма, а другой говорит, нет, у тебя не получится. Первый поднапрягся, сотворил склянку, да и разбил ее на рыночной площади. Вот так и со мной получилось. По-моему.
— Слушай, Уриэль, а у тебя, часом, не мания величия? — спросил я. — Я могу то, я могу се, меня сотворили, чтобы я засрал весь мир. Может, дело в том, что ты сам хочешь засрать весь мир, а все остальное — просто оправдания? Вроде как Сссра разорялся насчет того, что его судьба — сидеть в башне.
— Нет, Хэмфаст, — вмешался в разговор Олорин, — Уриэль говорит правду, все это действительно так. И я не думаю, что Уриэль сотворен, чтобы засрать наш мир. Разве заполнить мир полноценными разумными субъектами — это засрать его? Невысокого же ты мнения о подобных себе!
— Объясни это Лоре, Олорин! — возмутился я. — Разве она хотела стать новой представительницей разумной жизни Междусетья?
— В данном случае я ни при чем, — возразил Уриэль, — Лора стала субъектом без моего вмешательства. Я допускаю возможность, что здесь сыграла магия, вложенная в меня моим создателем, если поднапрячься, я могу себе представить, что теперь уже весь наш мир обладает свойством превращать... как это сказать-то... Нет, но я по любому здесь ни при чем! Я впервые увидел Лору, когда с ней это уже случилось!
— Ну и что теперь делать? — спросил я. — Если ты прав, Уриэль, ты понимаешь, что это значит?
— Да ничего это не значит! — отмахнулся Уриэль. — Теперь я кое-что знаю о своем происхождении, но я не понимаю, как это может повлиять на мое поведение. Какая, по большому счету, разница, кем, когда и для чего я был сотворен? Я — разумное существо и потому сам решаю, что, как и зачем буду делать.
— Ты не понимаешь, — я сокрушенно покачал головой. — Уриэль, ты в одном шаге от того, чтобы стать новым Олмером или, хуже того, Морготом!
Уриэль нервно хихикнул.
— И тогда меня заточат в Унголианте, которая не существует, а в Средиземье наступит Вторая Музыка, которой тоже не будет, потому что и первой-то не было. Скажи мне, Хэмфаст, почему ты думаешь, что любое изменение существующего порядка приносит зло? И почему, кстати, ты думаешь, что грядет какое-то изменение?
— Папоротник забрасывают в крепость не для того, чтобы он там рос и им любовались. Ты говоришь, что половина твоего кода была предназначена для скрытного проникновения в наш мир. Ты представляешь себе, каких усилий стоило придумать и отладить такое заклинание? И все для того, чтобы ты попал в Средиземье. Если бы твой создатель хотел добра нашему миру, он не стал бы творить такое изощренное волшебство, ведь добро не приходит по-воровски.
— Зло, добро... — пробормотал Уриэль и было видно, что мои слова чем-то его задели. — Что орку во зло, то хоббиту во благо. Почему ты думаешь, что мои действия принесут зло всему миру? И вообще, мы обсуждаем, что я теперь буду делать, как будто всем уже ясно, что я теперь обязательно буду что-то делать. Всем, кроме меня! Всегда, всю мою жизнь моей целью было знание. Знание, а не действие. Если бы я действовал, я бы давно уже сидел на престоле единой империи Ганнара и Аннура, и радовался жизни и собственному величию.
— Если бы Олмер не жаждал познания, — возразил я, — он не стал бы никем, кроме как королем Дейла. Да и то не факт. Да и вообще, все великие злодеи начинают с запретных знаний. Моргот тот же...
— А кто решает, какое знание доступное, а какое запретное?
— Эру... — начал я и осекся. А в самом деле, кто решает, если нет никакого Эру Илуватара?
Как хорошо было раньше — где-то за западным морем есть таинственный Валинор, где обитают те, кто все решает и кто несет ответственность за все решения. А мы, разумные, просто живем, живем так, как нам приказали те, кто имеет право приказывать. Мы не всегда тупо следуем приказам, мы умеем разобраться, когда от древних законов надо чуть-чуть отступить, но мы никогда не подвергаем сомнению саму суть этих законов. Вовсе не потому, что законы полностью нас удовлетворяют. Мы просто молчаливо признаем, что менять божественные законы — не наше дело, а если у нас что-то не так, значит, это промысел Творца и не нам его критиковать. А почему бы, кстати, не покритиковать Творца? Помнится, Моргот начинал именно с этого.
