Зверь лютый. Книга 15. Стрелка

Девушка посещала все собрания сторонников Феодора. Её и заприметили. И сам Феодор, и его противники. Однажды, когда она была в церкви, диакон задержал её по какой-то безделице, а когда, уже затемно, возвращалась домой, её поймали и, едва ли не у ворот родительского дома, изнасиловали. Простолюдины, обычно, используют термин: "завалили".

Злы были на спесивую Манефушку ростовские ребята, не забыли ее гордой повадки, насмешек над их исканьями.

Выскочивший на крики отец, был в драке убит. Лишь явившиеся поутру соседи отнесли её в родительское жилище.

Так Манефа осталась круглой сиротой. Несколько дней пребывала она в болести, и уж подумывала о страшном грехе: о лишении себя жизни. Но явился в дом отец Феодор, и возложил на лоб её десницу. Успокоил душу мятущуюся и благословил принять постриг.

Верила Манефа что этим только обетом избавилась она от страшных мук, от грозившей смерти, от адских мучений, которые так щедро сулил мирянам отец Феодор. Чтение книг об иночестве, патериков и Лимонаря окончательно утвердили её в решимости посвятить себя богу и суровыми подвигами монашества умилосердить прогневанного господа... Наславшего на неё муки малые в преддверии мук грядущих, вечных. Ад и ужасы его не выходили из ее памяти.

Уйдя в монастырь, каждую ночь молилась она, отдаваясь всей страстью души своей покаянию.

"Грядет мира помышление греховно, борют мя окаянную страсти", — шепчет она, дрожа всем телом. "Помилуй мя, господи, помилуй мя! Очисти мя скверную, безумную, неистовую, злопытливую...". И, взяв кувшин из-под деревянного масла, стоявший под божницей, разбила вдребезги об угол печи, собрала осколки и, став на них голыми коленями, ради умерщвления плоти, стала продолжать молитву.

Манефу взяла под свое крылышко сама мать игуменья и, вместе с двумя-тремя старухами, в недолгое время успела всю душу перевернуть в поблекшей красавице... Кроме часовни и келий игуменьи, никуда не ходит она. Мерзок и скверен стал ей прекрасный божий мир. Только в тесной келье, пропитанной удушливым запахом воска, ладана и деревянного масла, стало привольно дышать ей...

Феодор помогал послушнице, после — и инокине женского Благовещенского монастыря. И добрым советом пастырским, и словом утешения. По возвращению из Царьграда, когда сжёг он Чудской конец, прежняя игуменья умерла от сердечного волнения, и 22-летнюю Манефу поставили настоятельницей.

Она сперва отказывалась, однако же епископ указал, что господь не посылает креста, коего бы человек снести не мог. Да и монастырь невелик — всего-то десяток насельниц, справишься.

Воодушевлённая приязнью и помощью владыки, мать Манефа устремила все силы свои на улучшение устройства монастырского, на очищение жизни духовной насельниц и жительниц города от всевозможной скверны. Во всём была она пастырю верной дщерью матери нашей церкви христовой, истовой помощницей, трудницей не ленивой на ниве дел благих, ревностной в христолюбии.

Особливо же восстала она противу разного рода бабёнок гулящих, блудниц и развратниц. Которые от того радости получают, от чего столь много горестей и бед она сама претерпела. И столь в этом бывала рьяна, что и сам владыка иной раз ей выговаривал.

Ныне же, когда утоплены были блудницы, с войском пришедшие, усомнилась она в полноте выжигания сиёй заразы разврата и похоти. Владыко же на сомнения её изволил ответить так:

— Коли остались там кто, или из местных кто туда блудодействовать сунется — повторим. Но надо быстро: Пасха идёт, Господь дарует прощение грехам прежним. Иди, ищи.

Получив сиё пастырское благословение, одела она одежду тёмную, велела запрячь лёгкий возок свой игуменский, да прикатила к тому месту, где мы её нашли. А возок с возницей, дурковатой сестрой-послушницей, выше по лугу стоит, дожидается. Сама же Манефа, найдя удобное место, откуда лагерь был весь как на ладони, смотрела, да слушала, да записывали мерзости православного воинства в складень. Для отдачи епископу, всей здешней местности — отцу и святителю.

Вот складень она и совала в сумку. А я в темноте никак не мог понять — что это. Додумался до рожка автомата... Факеншит! Ну не дурак ли я?!

Сухан растянул по песку её чёрное платье, по моей команде она встала на него на четвереньки, накинули сверху плащ, чтобы не замёрзла и не светила всем... своим. И я занялся её столь аппетитным, после мощей Новожеи, упокой господи её душу, задком, лично мною промытым и насухо вытертым. Щедро смазывал маслом в... интересующих местах, благо наш "банный набор" дождался нас под кустиками, звонко хлопал ладошкой для усиления кровообращения и ускорения разогрева... "аппаратуры".

Суёшь палец в корчажку с маслом, вставляешь между её губ. Не певчих, естественно. А там... там фиг. Так зажато, что и не нащупать. Тянешь за косу. Коса у неё длинная, до попы. Удобно сунуть руку под плащ и дёрнуть. Как коней вожжами осаживают. "Чтоб место своё знала".

Тянем-потянем... "Посадил дед репку"... Так за что же Дед посадил Репку? Или правильнее — на что?

Вскрикнула и наделась. Тут надо понимать особенности русской грамматики: когда женщина одевается — это уже потом, а вот когда надевается... На мой ледяной скользкий палец. По первый сустав.

Замерла. Прислушиваясь к себе, к чуть заметному движению первой фаланги пальчика.

К прикосновении подушечки. К скольжению ноготка. Внутри себя.

Даже дышать перестала. "Поднятая на дыбы".

"О мощный властелин судьбы!

Не так ли ты над самой бездной

На высоте, уздой железной

Россию поднял на дыбы?"

Первая фаланга среднего пальца как "мощный властелин судьбы"? — Так это смотря чей палец. И смотря — где. И — чьей судьбы. Я ж — не всю Россию!

Да, точно не девица. Но обет целомудрия соблюдает. Наверное... При такой температуре окружающей среды ничего достоверного сказать нельзя.

Хорошо игуменья прогибается — приятно смотреть. Даже без "узды железной" — просто косу в натяг. Поясницы у инокинь разработаны — они ими постоянно поклоны бьют. А если "узду" чуть по-опустить?

Нехорошо: сразу сгорбилась, охнула, соскользнула. Осанка совершенно неэстетичная. Нет, без вставляния чего-нибудь куда-нибудь — осанки не получается. Русская мудрость так и говорит: "будто кол проглотил".

Снова осадить. Во-от. Уже лучше, уже прогиб и сама держит. А если последовательно всеми фалангами?

Прохождение каждого сустава воспринимается как отдельное важное событие. Всё. Жаль — только два. А если с переворотом? Резьба бывает — левая, а бывает — правая...

Ахает, но позу сохраняет. А если на два пальца? Тпру! Стоять! Куда пошла! Осади!

— Читай молитву.

— К-какую?

— Предсмертную. Ты, вкупе с епископом своим, совершили злодеяние. Душегубство. Убили женщин, иные из которых — невинны. Ибо не они выбирали путь, по которому шли, но лишь следовали добродетели смирения и покорности, послушания старшим да высшим. Ты же возомнила о себе — праведница. Обличала грехи несуществующие. Взяла себе роль судии. Что ж, теперь и тебе идти теми же путями. Дорогой блуда к омуту бесчестия. В хоровод утопленниц.

— Богородица, дево, радуйся... А-а-а!

— Что? Больно? Толстоват? Терпи. За грехи свои. Уж она-то обрадуется. Что с дуры за дурость взыскано. А теперь — сама. Надевайся. Ну! Глубже! С радостью! Ибо и казни, насылаемые за грехи наши, надлежит принимать с восторгом и умилением. Давай-давай, сучарка крестанутая, расстарайся по-курвиному. Ты им смерть пропела, ныне тебе самой — их песни петь. Глянь туда. Вишь — костры горят. Там под тысячу здоровых пьяных мужиков. У которых их подружек отобрали. Вот кину тебя им на замену... Уж они-то с тобой поиграются! Сразу-то не умрёшь, но так... набалуешься, что все молитвы из мозгов по-вывалятся. Даже и "господи спаси" — сказать не сможешь.

Не могу точно вспомнить цитату из воспоминаний той кореянки из японского солдатского борделя. "Не важно: было ли утро или вечер — едва один солдат выходил, как входил другой". Там "входил" — речь о помещении?

Некоторое время я развлекался, заставляя её воспроизводить типовые реплики и движения профессионалок. С упором на непристойные пожелания и оценки. Уделяя особое внимание демонстрации интонационного богатства её прекрасного певучего голоса. Жаль, арий Верди она... увы. А то я такой бы текст ей подкинул!

Приходится работать исключительно с древней классикой:

"Зайди, будем упиваться нежностями до утра,

Насладимся любовью;

Потому что мужа нет дома;".

Наложить на текст от Соломона поток ахов, охов, стонов, варьировать повторы и смыслы... "Зайди" — куда именно, чем именно, на какую глубину, предпочтительный угол атаки при захождении... оценка, вариации и оттенки продолжительности... и тональности звучания...

Потом занялись разными богохульствами, смешивая канонические тексты с детской похабщиной: "Уд твой иже еси в моей писи...".

Увы — не пробивает. Ужаса нет, душевного потрясения — не возникает.

Мы уже несколько согрелись, так что попытки подёргать её за груди, покрутить соски, пощипать за бока — существенного эффекта не давали. Были бы у меня руки ледяные, а так... Ступор. Одурела. Повизгивает, тупо повторяет сказанное... Воздействие гаснет в тонком верхнем слое, глубины души не затрагивает. И что оттуда выскочит через час...?

"Чужая душа — потёмки" — русская народная мудрость.

Верю. Но мне от этого не легче: надо исключить саму возможность доноса епископу.

Так же, безропотно, не отрывая головы от скрещенных на песке рук, она восприняла замену: отработав своё, я уступил место Сухану. Тут даже озвучка стала существенно беднее — чисто ритмическое по-ахивание.

И что теперь с этой дурой делать? Утопить? Первоначальное стремление выглядело наиболее правильным, но... Теперь, после полового акта с этой женщиной, после наполнения её лона собственным семенем...

* * *

Забавно, но использование презерватива снимает этот оттенок восприятия даже на подсознательном уровне. А неиспользование — наказывается на законодательном. Поскольку подчёркивает гендерное неравенство: одни от этого могут забеременеть, а другие, как ни старайся... Что и послужило основанием для судебного преследования основателя WikiLeaks.

Архетипы, факен их шит! Убить женщину, которая может стать матерью твоего ребёнка... Для этого нужно считать женщину человеком. Равным, таким же. Убить равного... — это один круг проблем. Для нормального самца — нормально, хотя и напряжно.

Убить продолжение своего рода... Инстинкт против. Как показал опыт смешанных команд в военном флоте Израиля, в критических ситуациях моряки больше заботятся о спасении женщин, чем о сохранении живучести корабля.

Грохнуть традиционно оттрахнутую женщину тяжелее, чем оттрахнутую нетрадиционно. Или — мужчину, вне зависимости от его оттрахнутости. Парадокс.

* * *

Моя ярость как-то... нет, не исчезла — чуть отодвинулась.

Утопить игуменью...? — Неправильно. Оставить её в живых? — Она побежит к епископу. Может, её как-то... попортить? Ну, там... язык вырезать? Так она напишет. Руки-ноги поломать? — Добрее утопить. А живая... — хоть бы и не сразу, но всё равно — сообщит Феодору. И мне будет... бздынь.

Человеческая душа — очень живучая субстанция. Её мало растоптать, порвать. Её ещё нужно собрать, разгладить. Чуть в другой конфигурации. Иначе она сделает это сама, по-своему.

То изнасилование, которое я ей тут устроил... Один раз в своей жизни уже пережила — второй раз... Если сразу с ума не сошла — дальше легче будет. Вера в бога, вера в Федю... крепкие устои. Отлежится, по-постится, исповедуется... и донесёт.

Она боится меня... Но это — только "здесь и сейчас". Нужно что-то... что сделает невозможным её духовное возвращение к "епископу-убийце". Что-то типа "чёрной мессы"? И где я возьму здесь подходящий реквизит?

Я лежал на песке, опершись на локоть, посматривал на монотонные движения Сухана, едва видимые в свете звёзд, отражающихся в мелких озёрных волнах, на наш лагерь в стороне, где постепенно стихал пьяный рёгот, и гасли костры, на полосу тумана, начавшегося собираться у острова. Под руку попала сумка игуменьи. Надо бы стереть её складень, то, что она там позаписывала.

* * *

В сумке выпирал её наперсный крест. Крест интересный: похож на латинский "крыж" — нет верхней и нижней перекладинок. На верхней должна быть табличка с указанием вины преступника с надписью "Іисусъ Назорей, Царь Іудейскій". На нижнюю казнимые на кресте должны ноги ставить. Но у Иисуса она была плохо прибита, перекосилась. А вот сам распятый — на месте.

Практически — два круглых серебряных стержня, вбитых друг в друга в месте соединения, с шариками-луковицами на кончиках, с наплывами по поверхности, символизирующими фигуру Спасителя.

Ювелирное изделие. Реквизит культа. Символ.

У меня, "здесь и сейчас", ничего под рукой нет. "Мусор реала" против "могущества виртуала". "Ничего" против "всего".

Интересно, а нельзя ли этим... изделием — разрушить привязанность "овцы" к её пастырю? Применив несколько... не ортодоксально.

Есть вера. Она часто связана со святынями. С материальными символами, которым приписываются особые, сакральные свойства. Это — язычество, идолопоклонничество.

"В начале было Слово. И Слово было у Бога, и Слово был Бог". Бог — слово, идея, смысл. Не — вещь.

Но христианство... особенно в "Святой Руси"... "Слова" нашим людям — недостаточно. Нам бы пощупать, на зуб попробовать, "понадкусивать".

Веры — мало. Нужны — "улики". Пошли "вещественные доказательства" — святыни.

Нетрадиционное использование символов-святынь называется "святотатство". Хотя это смысл уже моего времени: изначально святотатство — именно татьба, имущественное преступление. Святотатство, или "церковная татьба", долгое время вообще рассматривалось как обычное корыстное преступление, только с 1662 года одновременно стало рассматриваться как преступление против религии.

Правильно говорить: "кощунство". Объектом кощунства могут быть церковные правила, предметы культа, обряды, но не сама вера. Оскорбление веры — богохуление. Это уже из числа особо тяжких.

У верующего человека кощунство вызывает страх, возмущение, гнев. Гнев столь сильный, что он готов и муки принять, и жизнь свою положить за сохранение, за традиционное — "как с дедов-прадедов" — использование своей символики.

Манефа ныне находится под моим страхом. Сравним что сильнее: страх меня или страх кощунства? Если она боится меня больше, то вытерпит акцию, сыграет в неё свою роль, станет соучастницей.

Забавно: "святотатец" — знаю. Но я тут задумал... И кто ж я буду после этого? Ванька-кощунник? Кощунствователь? Кощунствовинист? А как в женском роде? "Кошунствуйка"? "Кошунствица"? Таких слов в русском языке не встречал. И "святотатицы" — тоже.

Русская культура отказывает женщине даже в возможности воровства или оскорбления святынь? По фольку: "Баба — что мешок, что положишь — то и несёт". Сама — не положит? Но ведь никто не казнит лошадь за то, что она везёт телегу. Пусть бы и с награбленным товаром. Не имея свободы воли, женщины и грешить не могут?