Зверь лютый. Книга 15. Стрелка

потому что мужа нет дома;".

Несколько монахинь распелись от души. По ролям они, что ли, Соломона исполняют?

Впереди группки — высокая игуменья в чёрном одеянии, сжимающая обеими руками крест на груди. Под глухим чёрным платком видны более всего глаза, глядящие на блудниц изобличённых с прямо-таки жгучей ненавистью. А голос, прекрасный высокий женский голос, поражает не только чистотой тона, но и интонацией, "струится мёдом и патокой":

— За-айди, за-а-айди-и... будем упива-аться... бу-удем... до у-утра-а...

Бл-и-ин! У меня аж волосики на хребтине дыбом встали!

Картинка ошеломляет контрастом: высокая, чёрная, с рельефным фигурным куском серебра в руках, среди ликующего, поющего, красочного окружения церковной процессии. Напротив — ряд "вязанок" наказуемых женщин. На коленях, придавленных жердями на шеях, связанных, ободранных и обскубленных. Живое воплощение суда Господня.

Обличительница — праведница, осознавшая и восприявшая суть блуда, звонко и чувственно выпевает тайные помыслы и чаяния блудниц мерзостных, вытаскивает их похотливую сущность на свет божий, и, отринув их греховность и тварность, неукротимо обрушивает гнев Господень на головы несчастных. "Да исполнится воля Его!".

Всеобщее воодушевление, праведное возмущение многочисленного собрания душ человечьих, возбуждаемое архипастырем против наших походных шлюх, захватывает и объединяет широкие народные массы.

— Мы — все как один!... Они — плохие, мы — хорошие!... Истребим и очистимся!... Укрепимся и возликуем!... И если смущает тебя член твой — отсеки его! Калёным железом! Ура, товарищи!

Э-эх, факеншит уелбантуренный... Как это славно, как это эйфорично — слиться душой со своим народом, с толпой соратников, с их единым устремлением. Ощутить себя частицей могучего потока, возносящегося к светлой, сияющей идее...

Увы, ребята, у меня была первая жизнь, мы это уже проходили. Факты давайте, информацию, разные точки зрения. А я уж как-нибудь сам, своей хиленькой мозгой...

А то подташнивает слегка: идиосинкразия у меня на проповеди.

Дальше должно бы звучать что-то сильно единяющее. Типа: "бей жидов, спасай Россию!". Но епископ Ростовский — не антисемит с бакалеи. Благостнее, благолепнее.

И — изобретательнее. Просто побивание камнями, как и предписывает Закон Божий, здесь не пройдёт: на пляже не найдётся достаточного количества булыжников для всех преисполнившихся гнева праведного.

Евреям хорошо, у них камни где не копни. А у нас — Русь. От слова "русло". По русским руслам — вода бежит.

"И дождь смывает все следы". Нашим — и дождя не надо. "Концы — в воду" — русское народное выражение.

По взмаху Феодора, лежащую рядом на берегу старенькую рассохшуюся плоскодонку, стягивают к воде. За жерди, за привязанные к ним петли на шеях женщин, поднимают их с колен. По три в ряд, с жердями на шеях, заводят в лодку, ставят на колени между сидений, концы палок приматывают верёвками к скамейкам, заставляя опустить головы, согнуть спины.

Добровольцы лезут в холодную майскую воду, стягивают лодку всё дальше с сухого места.

Наконец, Феодор провозглашает:

— Да свершится суд господень!

и символически толкает посохом лодку. А стоящие по колено в ледяной воде энтузиасты православия и правосудия, с восторгом превращают символический толчок епископа в реальное мощное движение: лодка, поднимая маленький белый бурунчик, проскакивает несколько метров озёрной глади.

В лодке панически, в хрип, орут привязанные бабы.

А на берегу, в счастии и экстазе, орёт паства.

Высокие голоса монахинь снова прорываются сквозь рёв общего восторга.

Теперь интонация спокойная. Дело сделано, все выдохнули, умудрённые опытом и просвещённые милостью подводят итоги. Как обычно в конце притчей — мораль, "для тех, кто не понял":

"Итак, дети, слушайте меня

и внимайте словам уст моих.

Да не уклоняется сердце твое на пути ее,

не блуждай по стезям ее;

потому что многих повергла она ранеными,

и много сильных убиты ею:

дом ее — пути в преисподнюю,

нисходящие во внутренние жилища смерти".

Ветерок относит лодку всё дальше от берега. От орущей, ликующей, проклинающей, молящейся, приплясывающей от избытка чувств, толпы...

* * *

Через несколько столетий от этого же берега ростовчане будут отталкивать плот с избитой городской блудницей и своим епископом.

Архиерей будет другой — Иона Сысоевич. Который сам вступился за грешницу изгоняемую, сам, побиваемый прихожанами, взошёл с ней на плот утлый. И когда брёвна принесло ветром к берегу в 4 верстах от города, а опамятевшие ростовчане пришли звать владыку назад, в Ростов Великий из пустыни лесной и болотной, Иона ответил им задушевно:

— А пошли вы все...!

В пустом месте, в болоте и хмыжнике, поставил шалашик и стал жить-поживать. Как умел, как мог.

"Я — есмь". "Аз — воздам". Человек — мера всего сущего. И — ось, на которой крутится мироздание. Это надо знать. И найти в себе силы смочь.

Вокруг "оси" закрутилось местное "мироздание". Иона построил на новом, на пустом месте то, что позднее назовут "Ростовский кремль". Где благовестил над гладью озера на десятки вёрст уникальный колокол, названный им по отцу "Сысой".

Махина в 2000 пудов перевела звонницу в мажорный лад. Вот не нравился "смиренному пастырю" первоначальный минорный строй прежних тысячепудовых колоколов! А тут... заиграло весело. И Иона скромненько отписывал царю на Москву: "На моём дворишке малые людишки звонят в колоколишки".

Да мы ж все это видели! В "Иван Васильевич меняет профессию". В той крепостной бойнице, где сидел, подперев щёку, Яковлев — и я бывал. "Мёд-пиво пил, по усам текло"... Потом жена ругала. За насморк: полез в жаркий полдень в местные соборы. А там всегда 4-6 градусов. В любую жару.

Иона, видать, те же слова, что и ростовчанам, и стихиям небесным говаривал.

* * *

Шум на берегу вдруг смолкает. Народ прислушивается. Молитвенное песнопение теперь доносится с озера, от отплывшей уже на сотню шагов лодочки:

"Умолкает ныне всякое уныние и страх отчаяния исчезает, грешницы в скорби сердца обретают утешение и Hебесною любовию озаряются светло: днесь бо Матерь Божия простирает нам спасающую руку и от Пречистаго образа Своего вещает, глаголя: Аз Споручница грешных к Моему Сыну, Сей дал Мне за них руце слышати Мя выну. Темже людие, обремененнии грехи многими, припадите к подножию Ея иконы со слезами вопиюще: Заступнице мира, грешным Споручнице, умоли Матерними молитвами Избавителя всех, да Божественным всепрощением покрыет грехи наша, и светлыя двери райския отверзет нам, Ты бо еси предстательство и спасение рода христианскаго".

Ветер относит лодку, относит голоса, но молитва звучит всё громче, всё новые участницы этого "песнопения с петлёй на шее" подхватывают слова. Лодка протекает, постепенно наполняется водой, тонет, сквозь хор вдруг прорывается истеричный визг:

— Не хочу! Не надо! Пожалейте! Пожалуйста!

Но молитва перекрывает всё...

* * *

Так, истово, благостно, пели на Ладоге в конце 20-х инокини, вывозимые советской власти баржой из монастыря. Капитан буксира, отцепивший баржу с открытыми уже кингстонами, поседел от того пения.

А комсомолки-проститутки, которых сходно — баржей — топили на Баренцовом море, пели, наверное, "Интернационал".

Когда в Мурманск пошли конвои союзников, нужно было обеспечить всестороннее обслуживание американских и британских морячков. Были подобраны соответствующие, медицински и идеологически проверенные, кадры. Потом, когда конвои закончились, "кадры" на барже вытянули из залива и...

Что-то буддистские пели те несколько десятков (или сотен?) тысяч кореянок, китаянок, малаек и тайванек, которых отловили и загнали в "станции утешения" для обслуживания японской армии.

Тихо очень пели, сил у них не было — обычно они умирали от истощения: "Неважно, утро было или день, — один солдат выходил, другой тут же входил...".

Без песен умирали в гитлеровских "газвагенах" туземные "официантки" на временно оккупированный территории.

Вермахт учитывал успехи Красной Армии, заблаговременно избавлялся от носителей потенциально вредной информации. Выживших уже наши гнали эшелонами в разные "лаги". По той же причине, только "вредная информация" — чуть другая.

Не находили музыкальных альбомов или сборников нот в групповых (по 20-30 тел) захоронениях питерских "девочек", которых питерские "мальчики" вывозили автобусами из "элитных бань" и "массажных салонов" за административную границу Ленинградской области и укладывали в придорожных лесках с дырками в затылках.

Нет, я не прав: аналогия неверна, здесь не "подчистка неоднозначного прошедшего", а "стремление к светлому будущему". Здесь уместен царь персидский Ксеркс. Стоя перед Фермопилами, он приказал своим "бессмертным":

— Перебейте всех солдатских шлюх. Тогда воины будут сильнее стремиться к победе. Будут рваться в Грецию, чтобы найти себе новых.

* * *

Мы — не в Греции, у нас, на берегу озера Неро, воины становятся на колени и дружно, всё более перекрывая другие звуки, всё слаженнее, подпевают грешницам:

"...и светлыя двери райския отверзет на-а-ам".

Православное воинство душевно сливается с убиваемыми у него на глазах его же женщинами, и от этого наполняется верой христианской, умилением и просветлением. Ритуальное убийство для того и оснащается ритуалом, чтобы зрелище чужой смерти, ощущение собственной сопричастности к ней, изменило души оставшихся в живых.

* * *

Очень не ново: свидетельства об умерщвлениях людей с целью умилостивить высшие силы встречаются в письменных источниках древних германцев, арабов, тюрков, африканцев, китайцев, японцев...

Человеческие жертвоприношения заставляют людей рассматривать существующую власть как легитимную, а значит, стабилизируют текущую социальную систему.

Проводят ритуалы служители культов или вожди племен, которые, по представлению народов, являются наместниками божества на земле.

Связь между социальным неравенством и "убийством во славу божью" — прямая. Для 93 народностей австронезийской группы религиозные жертвоприношения практиковались в 5 из 20 эгалитарных обществ (25%), в 17 из 46 умеренно стратифицированных обществ (37%) и в 18 из 27 обществ с высокой степенью иерархии (67%).

У славян...? — Никто не считал.

Людей убивали за нарушение табу, подчёркивая высокий статус одних членов общества и низкий статус других. Общения с высшими силами, которая закреплялась только за вождями или жрецами, позволяла устанавливать социальный контроль над соплеменниками.

Это — у австронезийцев. У славян...? — А мы, что — не люди?

* * *

Епископ Федя довольно улыбается. Ему этот "австронезийский механизм" понятен. Его власть над этими людьми усиливается.

Пройдёт время, и случайно, по совсем иному делу встретившийся человек, падёт ниц перед Федей, и облобызает край одежды, и наполнится радостью от возложения длани архипастырьской на главу его. И прослезится он, и умилится. От воспоминаний о себе самом, стоящем на коленях на озёрном пляже, о чувствах своих тогдашних — очищении и воспарении, вызванных красивыми одеждами, и молитвами, и иконами. От своих собственных ужаса и восторга при виде убиения и раскаивания грешниц. И с радостью исполнит он всякое дело по слову Фединому.

Какое? — А какое может приказать этот Федя? — Очередную гадость и мерзость.

Забавно: отними что-нибудь у человека, соверши на глазах у него групповое убийство, поставь на колени и заставь попеть псалмов. И он — твой. Это не примитивное утопление баржой или транспортировка газвагеном. Здесь не только "отсекается член", но и создаётся новый. Наполненный священным умилением и восторгом.

Убивают одних, чтобы сильнее привязать души других, оставшихся, пока — живущих.

Интересный метод. Эффективный. Надо запомнить.

И ещё надо запомнить накрепко: Федю, ежели случай придёт... не дожидаясь летописных судов... просто для очищения окружающей меня атмосферы...

— Тама, вроде, Новожея была. "Пожалейте!" — её, вроде, голос.

Рядом со мной поднимается с колен здоровяк Афоня. Слезу утирает: добрая молитва случилась, аж от самого сердца. Такая прямо до самого господа дойдёт. Теперь всё будет хорошо. Славно помолебствовали, молодец епископ. Видать, и вправду, святой человек. Видать, истинно почиет на нём благодать господа.

Немедленно отзывается наш штатный хоругвенный остряк Басконя:

— Ну, её вой никому и не опознать. Она ж завсегда помалкивала да причмокивала. Разве что только бояричу нашему...

Лазарь немедленно вспыхивает краской по лицу. Резко разворачивается. Сейчас ударит... Резан, нахлобучивая шапку, посматривает в сторону лагеря и мрачно командует:

— Закрой хайло. Пошли. Как бы там и майно не попятили.

И мы, постепенно отходя от этого... действа, покряхтывая от долгого стояния на коленях и отряхивая песок, надеваем шапки и валим гурьбой в лагерь наших ратей у славного города Ростова Великого. Тут недалеко, с версту.

Глава 312

Две недели назад, подгоняемые разными, но очень сильными эмоциями, мы выскочили из Твери в лодейный поход.

Наш начальник, боярич Лазарь, был полон восторженных ожиданий:

— В поход! Ура! За славой! Ура! За шапкой и честью! Ура!

Парень, оставшийся после недавней смерти отца старшим мужчиной в роду, мечтал покрыть себя славой и заслужить боярскую шапку, не доставшуюся ему пока по возрасту.

Я тоже стремился убраться из этого милого городка — присутствие в Твери команды "княжих потьмушников" из Смоленска меня... нервировало.

Подхлёстываемые столь сильными энтузиазмами, мы и "побежали вниз по Волге лодочкой". В составе княжеского каравана.

Войско Тверского князя Володши несколько... разнородное. Не по родам войск: мы тут все — вариации морпехов. А вот в деталях...

В голове каравана идут княжеские лодьи. Князь взял с собой большую часть своей дружины — тридцать гридней. Всего — больше сотни человек.

Понимаю: неподготовленному человеку это непросто понять. Поэтому детализирую.

Три десятка здоровенных, под два метра, белесых, патлатых, наглых, с лошадиными мордами... норвежцев.

Здесь их называют нурманами. По-русски... балакают. Потом переходят на свою гадячую мову и похабно ржут. Очень хорошо вооружены: кольчуги есть у всех, у некоторых ещё и чешуи и такие... не знаю как называются — кожаные безрукавки с железными наклёпанными пластинами по плечам и фасаду. Ещё у всех — длинные мечи, боевые топоры и клевцы, кинжалы, железные шлемы яйцом.

На шлемах расширяющиеся книзу наносники, делающие морду этого... нурмана ещё более... неприличной. А вот бармиц они не носят — у всех торчат наружу паклей их длинные волосы.

Откуда нам такой подарок? — Так оттуда же, из Норвегии. Там уже лет 30 идёт война. И ещё долго, лет 80, идти будет. Там-то народу — с гулькин... мда... нос. Но все хотят стать гражданами. Поэтому война — гражданская.