— Вы представляете, шевалье, — безостановочно вещал господин де Виллекье, — она потребовала от Жерсея идти в бой без доспехов — в одной сорочке. В качестве доказательства его мужества и любви. Не удивительно, что беднягу изрубили в куски.
— Болван! — процедил Жорж-Мишель.
— Конечно, болван, — совершенно искренне согласился придворный, даже не догадываясь, что молодой человек говорит о себе. — Ни одна женщина, даже такая как Жанна де Пьенн не стоит того, чтобы рисковать из-за нее жизнью. И однако — поверите ли, шевалье? — это было лучшее любовное приключение Жерсея. Он умер счастливым.
Воспитатель дофина говорил и говорил, но Жорж-Мишель ничего не слышал. В душе юноши бушевал пожар, и он думал, каким образом проучить негодяйку. Может быть, пожаловаться дядюшке Шарлю или ее величеству? Или попросту похитить мерзавку и заточить в монастырь Кающихся грешниц или Убогих жен? Смерть Христова, обманщица ни за что погубила невинного человека и чуть было не погубила его самого!
Хриплый звук рога ворвался в мысли юного графа и шевалье дал шпоры коню. Сейчас ему хотелось истребить всю дичь в округе, но стоило Жоржу-Мишелю увидеть растрепанного и вялого после приступа короля, как весь его гнев куда-то испарился.
Неужели он хочет походить на коронованного безумца? Ходить по Лувру с перекошенным ртом, пинать ногами попадающиеся на пути стулья и табуреты и пугать своим видом придворных? Эдак его дамы любить не будут, а друзья начнут прятаться, кто куда. И потом, за что ему сердиться на Жанну? За ту неделю счастья, что она ему подарила? Или за то, что он сам оказался дураком?
Право, утешал себя граф де Лош и де Бар, Жанна де Пьенн — гениальная женщина, но теперь он знает, на что она способна. И он больше никогда не позволит ни одной женщине себя обмануть. А неделя счастья — это неделя счастья. Ее у него никто не отнимет...
Молодой человек улыбнулся и принялся напевать новомодную песенку:
Король со свитой скачет
В венсеннские леса...
В венсеннские леса...
Ни голубя, ни зайца в лесу он не убил,
В лесу он не убил,
Ах, пастушка Нанетта,
В лесу он не убил...
ГЛАВА 13
В которой господин де Сен-Жиль понимает, в чем разница между дворянином и судейским
В то время как шевалье Жорж-Мишель наслаждался жизнью, а юная Агнеса Хагенау постигала сложное искусство управления Испанией, один шевалье, основательно забытый чуть ли не всеми родственниками и друзьями, был одинок и очень несчастен. Помолвка сына была последней радостью в жизни шевалье де Бретея, ну, возможно, еще пара другая месяцев, пока молодой человек не догадывался о собиравшихся над его головой тучах. К сожалению, когда гроза разразилась, Огюст даже не задумался о том, какие катастрофические последствия это может иметь для него и его семьи. Равно как и том, что он сам был виновником всех своих злоключений.
Все началось со вполне естественного желания молодого человека сделать подарок сыну. Самому себе подарок он уже сделал, заново отстроив Бретей, приведя в порядок старый парк и разбив новый, расширив конюшни и поставив в них еще с десяток лошадей, для чего молодому человеку пришлось без счета ссорить деньгами, раздавать направо и налево расписки и векселя. А полюбовавшись на дело рук архитекторов, шевалье де Бретей обратился взором к королевскому двору, мечтая о том времени, когда сын и невестка будут блистать в Лувре, Туре или Блуа. Огюст не раз слышал об особом пристрастии королей из династии Валуа к своим владениям в Блезуа, Турени и Анжу. Покойный господин де Бретей даже уверял, будто на берегах Луары, Шера или Вьенны их величества проводят больше времени, чем на берегах Сены, и воспоминание об этих словах заставило молодого человека приискать для сына и невестки охотничий домик в Турени, в которой юная чета могла бы находиться вблизи королевского двора и при этом в полной независимости от родителей.
Поиски шевалье де Бретея закончились быстро. Близость к королевскому двору была слишком притягательной, чтобы кто-либо из обитателей Турени пожелал от нее отказаться, однако те же обитатели Турени владели немалым количеством заброшенных охотничьих домиков, ферм и мельниц, которые можно было перестроить хоть в очаровательные любовные гнездышки, хоть во дворцы. Огюст не собирался повторять подвиг Жиля Бертело и его супруги Филиппы Лебаи и превращать какую-либо мельницу в волшебный замок, но охотничий домик в Турени приглядел. И даже съездил в Париж, дабы выправить владельческие грамоты после покупки дома у управляющего имением.
В столице Огюст постарался совместить приятное с полезным, точнее, приятное с приятным. Быстро завершив все дела и заказав дюжину модных костюмов, шевалье отдался веселью. Веселился молодой человек так, как это делали сотни провинциальных дворян до него, чувствуя себя в столице французского королевства словно в завоеванном городе. И, конечно, молодому человеку даже в голову не приходило обращать внимание на ворчание горожан, на тот глухой ропот, который в один далеко не прекрасный для виновника день разразится свирепой бурей, безжалостно сметая все на своем пути, не разбирая правых и виноватых.
Господин де Бретей во весь голос обсуждал неуклюжие манеры почтенных буржуа, постный вид их жен и дочерей и ни разу не попытался придержать коня, галопом проносясь по улицам Парижа. Не удивительно, что на третий день пребывания в столице Огюст сбил с ног почтенного буржуа, переходящего улицу у церкви Сен-Совер. На этот раз ропот простонародья был таким громким, что достиг ушей даже шевалье де Бретея. Молодой человек искренне удивился, что столь незначительное происшествие могло взволновать грубых простолюдинов. Почитая себя дворянином безупречным, Огюст счел необходимым вернуться на место происшествия, представиться пострадавшему и даже швырнуть ему золотую монету "на лечение". Восторженные крики простонародья, никак не ожидавшего от заносчивого юнца подобной щедрости, окончательно вскружили голову Огюсту. Молодой человек подбоченился и швырнул несчастному еще один экю. Швырнул и довольный поехал прочь.
Мэтр Жамар сжимал в перепачканной ладони злосчастные монеты и чуть не плакал от ярости. Нет, даже не то, что он едва избежал гибели под копытами коня, вызывало в почтенном буржуа бурю негодования — к наглости столичных, а также заезжих дворян мэтру было не привыкать. Но от мысли, что юнец-провинциал обошелся с ним словно с уличным попрошайкой, в голове мэтра рождались планы мести один страшнее другого. А мстить Жамар умел. Это умение постигали не одно поколение его предков. Шевалье де Бретей сколько угодно мог полагать, будто человек, одевающийся в унылое черное сукно, толстые шерстяные чулки и тяжелые башмаки с прямоугольными носами, не заслуживает внимания — достойный мэтр собирался доказать молодому человеку, что соблюдение эдиктов против роскоши еще не делает его бестолковым и безобидным обывателем.
Строго говоря отпрыск одного из знаменитейших судейских семейств и наследник одного из богатейших парижских торговцев никак не мог быть признан безобидным. С ранней юности Жамар видел, какими смирными делаются гордые дворяне, приходя в приемные судейских. Конечно, вначале некоторые из них начинали кричать, топать ногами и даже грозить палками, если мэтры немедленно не решат тяжбу в их пользу, но по прошествии некоторого времени и самые спесивые из вельмож принимались ублажать судейских лестью, дорогими подарками, крупными денежными суммами, а временами даже приводить к ним для услуг своих хорошеньких бедных родственниц. На пирушках судей, докладчиков по делам, писцов, клерков и прочего судейского люда не раз приходилось слышать пикантные истории, в которых оказывались замешаны дочери и племянницы самых славных во Франции дворянских родов, а от щедрости ищущих правосудия дворян немало перепадало не только судьям, но и привратникам. Жамары готовы были терпеть заносчивость дворян на улице при условии, что сполна возьмут свое в приемных и кабинетах. Народ попроще и вовсе не пытался перечить господам в мантиях, и уж с ним мэтры обращались с таким высокомерием, словно были по меньшей мере маркизами. Десятая или даже пятая часть от имущества, из-за которого сражались противники, беззастенчиво навязываемое родство — господа судейские делали с просителями все, что им заблагорассудится. Именно таким образом мэтр Жамар и стал зятем одного из богатейших парижских торговцев. Стоило его почтенному батюшке узнать о тяжбе из-за наследства двух братьев-виноторговцев, у одного из которых была единственная наследница-дочь, а у другого — пять сыновей, как мэтр Жамар-старший предложил отцу дочери содействие, если тот согласиться отдать наследницу замуж за одного из его отпрысков.
Торговец мог только вздыхать из-за ненасытной жадности судейских, но противиться их алчности не смел. Бедняге вовсе не улыбалось потерять законное наследство, и он согласился на брак дочери с младшим сыном судейского крючкотвора, однако в свою очередь поставил условие — зять должен был продолжить его дело и заняться торговлей вином. Старый Жамар с хитрой усмешкой согласился на условие будущего свояка, ибо, лучше всех в Париже зная законы, прекрасно помнил, что виноторговцы почитаются людьми наполовину благородными и даже имеют право, отправляясь в дорогу, цеплять на бок шпагу. По мысли судьи подобный брак должен был стать первым шагам на пути получения его сыном дворянства, а затем — кто знает? — возможно, его внуки или правнуки смогут похвастаться титулами и дворцами.
И вот теперь какой-то бездельник-юнец посмел швырнуть виноторговцу два экю, словно он не был отцом будущих дворян и дедом будущих графов. Нельзя сказать, будто родичи мэтра никогда не принимали столь скромные подношения. Цыплята, лесные орехи, десяток яиц или потертое экю, скромно завернутое в тряпицу — Жамары не брезговали и самыми скромными дарами, но, во-первых, один ливр экю бережет, а экю — квадрупль, а во-вторых — вручались все эти подношения с такими смиренными поклонами, что судейские чувствовали себя королями.
Если бы мэтр Жамар и вправду был дворянином, он непременно вызвал бы шевалье Огюста на дуэль или нанял бы против него браво. Мысль о браво действительно пришла в голову мэтру, но наведя некоторые справки, торговец обнаружил гораздо более действенный способ проучить господина де Бретея. Как выяснил мэтр, юнец из Пикардии был весьма небрежен с деньгами. Молодой человек полагал ниже своего достоинства проверять погашение уже оплаченных расписок и векселей, а его управляющей за каких-то два года смог сколотить на безалаберности господина недурное состояние.
Идея скупить все расписки и векселя шевалье де Бретея была столь проста, что Жамар даже удивился, что это никому не пришло в голову раньше. У мэтра дух захватило, стоило ему подсчитать, на какую сумму он способен облегчить сундуки наглого мальчишки. Восторг виноторговца был столь велик, что даже смертельное оскорбление, нанесенное ему шевалье де Бретеем, основательно поблекло, вытесненное из памяти новыми заботами. Жамар занимался бумагами, посещал нужных людей, среди которых не последнее место занимали его родичи, обещал судьям процент с будущего барыша и, в конце концов, закончив все хлопоты, предъявил своему "должнику" судебный иск.
Огюст де Бретей не поверил собственным глазам, когда получил вызов в суд от неведомого кредитора. Прежде всего он не знал никакого мэтра Жамара с Ломбардской улицы в Париже, а во-вторых был уверен, что его управляющий не мог не оплатить счета. К тому же Огюст предпочитал сам швырять кредиторам кошельки, и его не оставляло чувство, будто он раскидал их достаточно.
Только господин де Сен-Жиль, которому молодой человек отправил полное сумбурного негодования на наглость парижских буржуа письмо, не на шутку встревожился из-за предстоящего процесса. Расспросив сведущих людей, полковник выяснил, что мэтр Жамар происходил из могущественного судейского семейства, и потому обладал двойной броней — состоянием и связями. Хозяин Азе-ле-Ридо знал жизнь, знал, каким образом в королевстве Французском вершится правосудие, и хорошо понимал, что длительный судебный процесс способен поглотить гораздо больше средств, чем необходимость вторично оплачивать перестройку Бретея. Поэтому в ответном послании будущему родственнику шевалье де Сен-Жиль посоветовал юноше не затевать тяжбу и без споров выплатить требуемую сумму.
Письмо полковника вызвало у молодого человека такое раздражение, что он как бешеный вскочил в седло и принялся носиться по окрестностям, не обращая внимания на ограды, поваленные деревья и поля. Шевалье де Бретей был прекрасным наездником, но гнев ослепил молодого человека. Результат неистовства шевалье был плачевен как для коня, так и для всадника. Несчастный серый отправился в свой лошадиный рай, разбив при падении голову, а молодой человек был доставлен в замок на носилках — в агонии конь сломал ему обе ноги.
Вынужденное пребывание в постели, боль и лихорадка не смягчили нрава юноши. В бреду хозяин Бретея беспрестанно осыпал бранью не весть откуда взявшегося кредитора и клялся примерно его наказать, а когда пришел в себя, вознамерился сразиться с обнаглевшим простолюдином в суде. Напрасно шевалье де Сен-Жиль посылал будущему родственнику письмо за письмом, пытаясь отговорить молодого человека от самоубийственного шага. Напрасно госпожа де Бретей молила мужа последовать советам будущего свояка — к мнению здравого смысла Огюст был глух. Лишь последствия падения помешали молодому человеку лично отправиться в Париж. Переломы, упрямство и непоседливость юноши, не желавшего выполнять предписания врачей, сделали свое дело — встав с постели через месяц после несчастного случая, молодой человек едва мог передвигаться по собственной спальне и уж, конечно, не мог отправиться в дальнюю дорогу. Зато по воле супруга в дорогу отправилась госпожа де Бретей.
По ливру привратникам, по двадцать ливров писцам за каждое посещение заветных приемных, сотня-другая ливров докладчикам по делу и немалые выплаты нанятым для ведения тяжбы стряпчим — госпожа де Бретей не жалела средств для успешного исхода дела, но могла только вздыхать, когда нанятые юристы советовали ей не питать надежд, а в будущем с большей осторожностью обращаться с расписками и векселями. Через полгода тщетных хлопот, хождений по приемным и выслушиваний весьма странных советов Анна де Бретей отправила отчаянное письмо супругу, умоляя как можно скорее выплатить злосчастный долг, иначе расходы на тяжбу могут превысить сумму претензий мэтра Жамара.
Уговоры госпожи де Бретей оставались гласом вопиющего в пустыне. Не имея привычки считаться с чьим-либо мнением и — за исключением нелепого увечья — до сих пор не сталкиваясь с несчастьями, шевалье де Бретей не мог даже представить, чтобы какой-то простолюдин мог взять верх над дворянином. Анна де Бретей принялась засыпать письмами о помощи родственников и друзей супруга, а также своих собственных родственников, надеясь, что они смогут повлиять на суд или, хотя бы, на Огюста.
