Увы, господин де Кервенуа, с которым некогда был очень дружен отец молодого человека, был так занят финансовыми делами юного герцога Анжуйского, что не мог уделить Анне ни минуты своего времени. Герцоги Роганы и Ла Тремуйи, дальние, но все же родственники Огюста, были так увлечены идеями протестантизма и гражданскими войнами, что госпожа де Бретей не могла с уверенностью сказать, получили они ее послания или нет. Господин де Виллекье готовился к свадьбе, Лавали отговаривались ведением собственных тяжб, а родной кузен Анны граф де Бриссак хоть и уделил родственнице полчаса среди своих хлопот за получение герцогского титула, ничего утешительного сказать не мог. С ласковой снисходительностью попеняв кузине за уныние, маршал посоветовал Анне не связываться с Жамарами, поскорее выплатить долг и забыть о досадном недоразумении. Закончил же Бриссак и вовсе странно, заметив, что искренне не понимает отчаяния Анны, ибо красивая и умная женщина всегда сможет добиться исполнения желаний, а потом, после успешного завершения дела, будет вольна отправить к Жамару крепких лакеев с палками, дабы намять наглецу бока.
Удрученная Анна чуть ли не в слезах вернулась в свою гостиницу, а наутро по совету камеристки решила отправиться к истцу и если понадобиться на коленях молить его о снисхождении. Однако и здесь ее ждала неудача. Мэтр Жамар уехал по делам в Лион, а его жена уверяла, будто ее супруг вернется в Париж только через полгода, а она сама не имеет на мужа ни малейшего влияния. Демуазель Жамар была любезна и почтительна со знатной дамой, но Анне казалось, будто жене торговца наскучили ее жалобы и она уже не в первый раз выслушивает мольбы несостоятельных должников.
На какой-то миг кровь Бриссаков бросилась в голову госпоже де Бретей. Анне захотелось затопать на мещанку ногами, унизить ее резким словом, но вместо этого она с жалкой улыбкой вытащила из-под плаща футляр с изящной рубиновой брошью и предложила демуазель Жамар принять этот дар в качестве отступного и тем самым спасти ее семью от разорения.
Госпожа Жамар равнодушно скользнула взглядом по рубинам и сообщила, что эдикты его величества не дозволяют ей носить драгоценности, что у ее семьи также немало забот, и уж в любом случае мэтр Жамар не может своей снисходительностью разорять собственное семейство. Кроме того, с неожиданной обидой добавила мещанка, господа дворяне так заносчивы и грубы, что каждодневно оскорбляют честных буржуа. Жена торговца не успела докончить жалобу, потому что госпожа де Бретей с бурными рыданиями рухнула на колени и принялась умолять демуазель Жамар простить ее супругу возможные обиды, уверяла, будто он и так сурово наказан, молила не лишать ее маленького сына состояния и даже пыталась поцеловать мещанке руку.
Догадавшись, что у знатной просительницы началась истерика, демуазель Жамар крикнула служанок, приказав им немедленно принести воды, нюхательной соли и полотенце. Только теперь госпожа де Бретей догадалась, что все то время, пока она пыталась склонить демуазель Жамар на свою сторону, в комнате сидели служанки мещанки и тихо занимались рукоделием. Но даже это открытие не могло осушить слезы бедняжки, и даже присутствие при ее унижении лишних свидетельниц не трогало. Демуазель Жамар невозмутимо отдала распоряжение и крепкая служанка торопливо проводила всхлипывающую госпожу де Бретей до носилок, где ее поджидала изнывающая от беспокойства камеристка.
Анна поняла — это конец. Спешно бросив все хлопоты в Париже, молодая женщина вернулась домой, надеясь, что ее рассказ образумит супруга. Надеялась она напрасно. Молодой человек вообразил, будто со свойственным всем женщинам малодушием Анна испугалась какой-то химеры, призрака, в общем чего-то, не представлявшего для него ни малейшей опасности, и потому решил продолжать борьбу. Даже приезд в Бретей шевалье де Сен-Жиля не произвел на молодого человека впечатления. Но когда полковник выслушал сбивчивый рассказ Анны, наспех изучил бумаги и состояние дел своих молодых друзей, шевалье с испугом понял, что положение его будущих родственников много хуже, чем он полагал.
Перво-наперво почтенный дворянин посоветовал юному другу рассчитать управляющего, слишком часто путавшего карман господина с собственным карманом. К несчастью, безалаберность шевалье де Бретея была столь велика, что способна была развратить самого честного человека, и полковник очень скоро в этом убедился. Хотя старый дворянин советовал юному другу резко сократить расходы, прекратить строительство в парке нового лабиринта, рассчитать половину замковых слуг, большую часть времени изнывавших от безделья, продать все пять охотничьих свор, а из тридцати восьми лошадей конюшни оставить только четырех, да еще пони для маленького Александра, Огюст продолжал вести тот образ жизни, к которому привык. Более того, обнаружив, что никогда более не сможет ездить верхом, юноша поспешил заказать для себя удобную и роскошную карету. Желая вернуть себе способность охотиться, повелел обустроить новые охотничьи угодья, прорубить просеки, соорудить специальные носилки и скамейки, с которых он мог бы стрелять по зверью. Заказал новую обстановку для охотничьего домика в Турени и повелел разбить вокруг него небольшой, но изысканный парк. Но более всего полковника ужаснула привычка шевалье расплачиваться долговыми обязательствами, а также его упорное нежелание покончить с тяжбой. О том, что мэтр Жамар скупает все расписки и векселя де Бретея было известно уже повсеместно, и вряд ли стоит удивляться, что новые обязательства Огюста немедленно оказывались в руках торговца.
С растущей печалью и безнадежностью шевалье де Сен-Жиль убеждался, что его молодой друг никогда не повзрослеет. Даже неурожай 1562 года и град 1563, побивший виноградники шевалье, не образумили Огюста. Оптимизм молодого человека с каждым днем возрастал, красота его жены стремительно увядала, а маленький Александр с испугом смотрел на калеку-отца и вечно плачущую мать и чувствовал, что привычный мир стал ненадежен и обманчив. В конце концов господин де Сен-Жиль нашел единственный способ спасти имущество будущего зятя — выкупить у юных друзей леса, виноградники и пашни, но когда старый дворянин заикнулся о подобном решении проблемы, шевалье Огюст не на шутку обиделся и заявил, что никогда не расстанется с родовыми владениями Бретеев.
В конце 1564 года судебный процесс завершился катастрофой. Парижский суд признал законными все претензии мэтра Жамара к шевалье де Бретею, обязал Огюста в кратчайший срок оплатить долги, а также наросшие на них проценты, и к тому же приговорил шевалье к уплате всех судебных издержек и расходов без какого-либо изъятия. Услышав сумму в семьсот восемьдесят три тысячи ливров, сколько то су и денье, требуемых к оплате, Огюст впал в ярость, а Анна де Бретей лишилась чувств. Хотя имущество супругов и оценивалось в гораздо большую сумму, свободных средств у сеньоров Бретея оказалось не более сорока тысяч ливров.
Когда в замок Бретей в сопровождении стражников прибыли судебные исполнители дабы описать имущество супругов, разъяренный Огюст принялся проклинать наглого разбойника Жамара и парижский суд, требовать от слуг выкинуть прочь дерзких захватчиков и в своем безумии вполне мог угодить за решетку, если бы не вмешательство господина де Сен-Жиль. С величайшим трудом угомонив молодого человека, выплатив сержанту взятку в пятьсот ливров, лично передав судебным исполнителям все ключи и деловые бумаги своих несчастных друзей, старый дворянин приказал слугам собирать господ де Бретей в дальнюю дорогу и через час увез их в Турень в своей карете — новая карета Огюста должна была пойти с торгов.
Если полковник де Сен-Жиль надеялся, что после торгов и выплаты долгов у его молодых друзей останется достаточно средств, чтобы обеспечить им приличную ренту, а также содержание охотничьего домика в Турени, ставшего единственным пристанищем семьи, то его постигло разочарование. Торги, на которых истец, судья, секретарь и пристав — все были Жамарами, прошли с такой стремительностью, что почти все имущество господ де Бретей по дешевке досталось виноторговцу (за исключением некоторых мелочей, вроде вышитых батистовых рубашек, голландских простынь, сукна из Лувена и великолепных скатертей из Гарлема, которые мэтр уступил своим родственникам), а за несчастными банкротами осталось еще тридцать тысяч долга.
Не успев как следует отдохнуть или хотя бы перевести дух, полковник де Сен-Жиль вынужден был вновь отправиться в дорогу, ибо стряпчие мэтра Жамара, вознамерившиеся во что бы то ни стало получить все долги сполна, принялись хлопотать об аресте молодого человека и заключении его в долговую тюрьму. Боясь, что из охотничьего домика Огюст отправится в заточение, а из заточения на кладбище, Антуан де Сен-Жиль принялся щедро раздавать взятки и в результате смог избавить молодого человека от тюрьмы и скорой смерти. Однако стряпчие мэтра быстро подготовили новый удар. Как уверяли крючкотворы, господин де Бретей все еще обладал достаточным состоянием, из которого мог выплатить долги. Как опекун собственного сына шевалье де Бретей мог распоряжаться принадлежащим Александру де Бретею охотничьим домиком в Турени и, следовательно, должен был отвечать перед кредитором и этим имуществом.
Узнав, что стряпчие мэтра Жамара уже подали ходатайство в суд, полковник окончательно рассвирепел. Он использовал все свои связи, даже те, что полагал давно утраченными, потратил годовой доход с феодальных сборов в графстве Перш, но в конце концов добился своего. Утверждая, будто тяжкое увечье не позволяет господину де Бретею подобающим образом опекать сына, Антуан де Сен-Жиль получил права опеки над мальчиком и тем самым лишил стряпчих Жамара всяких оснований претендовать на имущество Александра.
Если бы старый дворянин знал, что где-то в Бретее пылится забытая Огюстом записка графа де Лош и де Бар, в которой юноша обещал всяческое содействие шевалье и его сыну, полковник мог бы собственноручно свернуть шею безалаберному другу. Хотя вмешательство Жоржа-Мишеля вряд ли могло повлиять на парижский суд, вмешательство его родственников — кардинала Лотарингского и королевы-матери — способно было привести совсем к иному исходу дела. В общем, в том дурном расположении духа, в котором пребывал шевалье де Сен-Жиль после Парижа, требовалось немногое, чтобы вывести старого дворянина из себя. И хотя Антуан ничего не знал о записке, обстановка в жилище будущих родственников была достаточно неприятна, чтобы у полковника зачесались руки.
За прошедшие полтора месяца Огюст, еще недавно жизнерадостный и любезный молодой человек, превратился в желчного мизантропа, Анна де Бретей стала непривлекательной измученной женщиной средних лет, а Александр — болезненным ребенком, изможденным постоянным недосыпанием, длительными постами и молитвами. При виде подобных перемен Антуан де Сен-Жиль нахмурился и бросил на Огюста такой грозный взгляд, что молодой человек ненадолго очнулся от своего мизантропического настроения. Полковник вызвал слуг и тоном, которым некогда отдавал приказ струсившим солдатам вторично идти на приступ под убийственным огнем испанцев, приказал собирать Александра в дорогу, ибо отныне юный шевалье будет жить в Азе-ле-Ридо. Услышав подобный голос и догадавшись, что полковник не потерпит ни малейшего промедления, слуги бросились выполнять приказ с таким рвением, с каким прежде не выполняли ни одно распоряжение шевалье де Бретея.
Если бы не необходимость ехать с мальчиком в Азе-ле-Ридо, Антуан мог бы немедленно сообщить своим юным друзьям о переменах в их жизни, ничего не смягчая и не подбирая деликатных слов. К счастью для Огюста три дня, которые потребовались для обустройства Александра на новом месте, смягчили гнев полковника, и когда сеньор Азе-ле-Ридо вновь предстал пред своими молодыми родственниками, он сумел разъяснить им необходимость своей опеки над мальчиком и принадлежащим ему имуществом с такой деликатностью, что даже Огюст не смог найти причин для обид. Лишь начавшиеся хозяйственные нововведения полковника не на шутку задели молодого человека, и он целый месяц просидел в собственной спальне, отказываясь с кем-либо разговаривать.
Первой жертвой преобразований полковника стала парадная серебряная посуда охотничьего домика. Второй — роскошная мебель и прекрасные шпалеры, изображавшие охотников и дровосеков. Почти всю эту роскошь господин де Сен-Жиль без жалости продал, заменяя более скромной и дешевой посудой и обстановкой, а вырученные средства потратил на приобретение угодий, давших Бретеям пусть небольшой, но зато стабильный доход. Третьей жертвой хозяйственной деятельности старого дворянина оказался парк, вместо изысканных цветочных клумб которого полковник повелел разбить грядки с овощами, а вместо декоративных кустарников — посадить фруктовые деревья. В общем, стараниями господина де Сен-Жиль изысканная и неимоверно дорогая игрушка, требующая на свое содержание немалых средств, превратилась в небольшое, но доходное имение.
Если бы у господ де Бретей было на то желание, они могли бы принимать у себя гостей или даже выезжать в свет. Однако воспоминания об утраченном богатстве и положении, мысли о том, что они сравнялись с какими-то мелкопоместными дворянчиками, заставили молодых людей замкнуться в четырех стенах, прекратить всякие сношения с родными и друзьями и даже отказаться от общения с соседями. На все попытки окрестного дворянства завести знакомство с супругами их немногочисленные слуги отвечали, будто господа больны и никого не принимают. После трех месяцев тщетных усилий познакомиться с новоприбывшими, соседи оставили Бретеев в покое, вообразив, будто имеют дело с престарелыми людьми.
Господин де Сен-Жиль не одобрял подобного затворничества, равно как и нового пристрастия Бретеев к нескончаемым молитвам и постам. Временами у полковника появлялось искушение поймать молодого человека на слове и отправить в монастырь, где у Огюста не было бы возможности тратить чуть ли не все доходы с имения на церковь. Только воспоминания о покойном друге, а еще больше мысли об Александре удерживали старого дворянина от решительного шага. Шевалье вполне хватило потрясения мальчика, когда тот обнаружил, что его роскошный охотничий домик превратился в скромное имение, ничего общего не имеющего ни с Бретеем, ни с Азе-ле-Ридо. Антуану понадобилось немало времени, дабы убедить воспитанника, что удивившие его перемены были вынужденным шагом его заботливых родителей, постаравшихся обеспечить Александра приличным доходом.
Если не считать этих мелких неприятностей, жизнь Бретеев и Сен-Жилей наладилась. Избавившись от молитвенных бдений и постов, Александр окреп, повеселел и вскоре превратился в обычного проказника, такого же как и все мальчишки. К счастью, размышлял иногда господин де Сен-Жиль, характером мальчик мало походил на отца и его шалости не внушали серьезного опасения. Александр обладал живым и любознательным умом, был настойчив, но не упрям, своенравен, но не капризен. Впрочем, не на шутку боясь избаловать воспитанника, полковник всегда был с Александром сдержан и строг и ничем не выдавал своей привязанности, так что мальчик обещал вырасти образцовым паладином времен Карла Великого.
