Ледяной Отшельник. 1

Сейт выслушала его и сказала:

— У орков есть нечто похожее, но только не про Каменных гостей, а про духов моря. Точнее, про... — она замолчала. Менкалиан взглянул на нее:

— Что?

— Далеко-далеко на севере, — произнесла Сейт, глядя в огонь, — там, где замерзает вся вода и умирает от холода любое живое существо, стоит ледяной дом. В нем живет Ледяной Отшельник. Он следит за льдами, Холодным морем и Снежными землями, управляет бурями и метелями, движением льдин и морскими течениями. Он никогда не покидает свой дом, потому что может видеть все, не сходя с места. Он могущественный шаман, но не допускает к себе ни единого гостя, потому что живые и теплые ему не интересны. Однако есть времена, когда Ледяной Отшельник покидает свое жилище и в гневе уходит в мир. Тогда реки замерзают, Холодное море покрывается льдом, бури и метели не прекращаются, наступают смертельные морозы, и там, где он проходит, умирает все живое... — Сейт замолчала и опустила голову. — Никто не знает, что может разозлить Ледяного Отшельника. Конечно, не мелкие орочьи или эльфийские дела. И даже не восстание мертвых. С этим справятся и люди. Но бывают такие события, когда великие шаманы покидают свои жилища и приходят к смертным. Неведомо, что это за события. На памяти нашего рода, а она немалая, Отшельник никогда не оставлял своего дома.

Менкалиан покачал головой:

— Ну и хорошо. Пусть так и будет. Лучше, когда пророчество остается просто легендой.

— Да, — откликнулась Сейт. — Лучше.

Когда метель кончилась, они накормили собак, разобрали палатку и отправились дальше, к становищу старейшины Кана.

10.

Эрдел открыл глаза и в ужасе сел на раскинутой на снегу походной шкуре. Медленными волнами накатывала головная боль. Он бросил взгляд на потухающий костер и начал отползать подальше, за деревья, чтобы ненароком не очутиться в огне, как это произошло однажды. Тогда он, почти ослепнув от боли, метался по снегу и зацепил костер. Загорелась вся его правая сторона, но он этого даже не заметил. Огонь сбился сам, когда Эрдел упал в сугроб, а после, как утихла одна боль, пришла другая. Он обгорел, и хотя не слишком сильно, повторять такую ошибку не хотелось.

Головная боль возникла после плевка мертвеца. Тогда ему повезло — плевок попал в плечо, на куртку с металлическими пластинами, поэтому он успел выхватить саблю, срубить мертвецу голову, чтобы братьям было легче его ловить, а потом стащил куртку и помчался обратно в лагерь, по пути доставая из кармана коробочку с мазью и накладывая ее на разъеденную кожу. Слюна мертвеца хоть и добралась до него, но глубоко впитаться не успела; кость была не задета, и мазь сделала свое дело. Правда, потом на этом месте образовалась вечно мокнущая красная язва, то и дело покрывающаяся белой коркой, так что Эрделу приходилось постоянно накладывать на нее листья долон-травы, чтобы облегчить свое состояние.

Гораздо хуже оказались приступы головной боли. В среднем они настигали его раз в неделю, хотя иногда щадили по месяцу. Несмотря на их кратковременность — самый длинный приступ продолжался не больше получаса, — Эрдел за эти годы не раз подумывал о самоубийстве. Человеческая природа такова, что забывает пережитую болезнь вскоре после выздоровления и не страшится того, что не смертельно, однако такой привет мертвеца невозможно было забыть. Пытка, что всегда с тобой, подкарауливала ежедневно (случалось, что второй приступ начинался на следующий день после первого), лишала всякого достоинства и, что горше, шаманских способностей. Пусть ненадолго, но тем не менее "слышать" он переставал. Пустота и тишина мира в такие часы была невыносима. Эрдел не хотел себе в этом признаваться, но основной причиной того, что он путешествовал один, был стыд — ему не хотелось, чтобы в такие минуты его кто-то видел. Слюна мертвеца действовала на жертв по-разному, однако там, на границе, никто не стеснялся ее последствий, и головная боль Эрдела воспринималась вполне естественно, как незаживающая боевая рана. Здесь, в лесу, Эрдел старался избегать людей. Он не мог сдержать крика, а потому в это время предпочитал быть один, в лесу, а не в переполненной деревенской гостинице.

Сейчас Эрдел отполз в лес, упал в сугроб, зарывшись в него головой, будто это могло облегчить его состояние, и вцепился зубами в рукавицу. Он последними словами ругал себя за слабость, но когда в глазах возникла знакомая резь, а ото лба к затылку будто начали проводить тонким ледяным клинком, в горле само собой возникло рычание, переходящее в стон.

Он не знал, сколько пролежал в сугробе. Время будто остановилось; иногда ему казалось, что сейчас глаза лопнут и вытекут на снег. От собственных криков, пусть и приглушенных рукавицей, ему становилось еще тошнее. Боги, боги, беззвучно звал он, ну что вам стоит... что вам стоит!.. вам лишь подумать, и все пройдет... пожалуйста... Бессвязные мольбы возникали сами собой; в здравом уме он никогда и ничего не просил у богов: это было недостойно монаха, к тому же, боги ему не помогали. Однако сейчас боль вдруг начала уходить, и ушла быстрее обычного, без остаточных внезапных уколов, без гула в ушах и долгой рези в глазах, словно утекла в невидимую яму. Эрдел удивлено выбрался из сугроба, вытер лицо снегом и встал.

Возвращаться было стыдно — наверняка он разбудил своего молчаливого спутника. За весь день они не перекинулись друг с другом и парой слов. Эрдел ехал первым, поскольку знал дорогу: сперва им надо было добраться до ярмарки в семи днях пути от монастыря, а оттуда — к становищу орков. Эрдел и сейчас чуял Проклятого, а потому не беспокоился, как отыскать его в тундре, казавшейся бескрайней только на первый взгляд. Сперва Эрдел боялся, что Хорт будет без конца болтать, но тот и не думал заводить разговора. Молчать в его компании оказалось вполне комфортно, и Эрдел не испытывал неловкости. Первый день их совместного путешествия напомнил Эрделу боевые дежурства на границе, где молчаливые тройки монахов патрулировали холмы и леса, глядя на "слухача", следящего за признаками силы мертвецов.

Хорт сидел у костра, вороша его длинной палкой. Он подбросил туда несколько веток, и огонь весело разгорелся, осветив привязанных неподалеку коней. Хорт взглянул на Эрдела, и тот снова возненавидел себя за слабость.

— Ну-ка садись, — вдруг сказал Хорт и кивнул на шкуру. Эрдел взял свою, не желая до такой степени унижаться. Его спутник порылся в мешке и вытянул оттуда небольшую деревянную флягу.

— Глотни-ка, — Хорт протянул ее присевшему рядом Эрделу. Тот взял флягу, оказавшуюся на удивление тяжелой, и сделал глоток. Ничего подобного ему не доводилось пить. Густая, сладкая, похожая на мед жидкость мгновенно напитала силой уставшее тело, разлила по венам мягкое, почти запретное наслаждение и заставила Эрдела рассмеяться от нахлынувшего счастья.

— Ну и ну! — сказал он, возвращая Хорту флягу. Тот ухмыльнулся и спрятал ее в мешок.

— Никогда раньше не пробовал?

— Не доводилось, — ответил Эрдел, не решаясь спросить, что он только что отведал.

— Вот какую штуку варят у нас в Везене, — довольно сказал Хорт и улыбнулся. Улыбка преобразила его хмурое, не слишком дружелюбное лицо, скрытое под темной бородой и длинными черными волосами. — Недавно братья-травники придумали.

— Это бы на границе помогло, — ответил Эрдел.

— Уже помогает, — сказал Хорт. — Беда только, что многие травы там не растут, приходится отправлять с возами. Теперь, правда, сами начали выращивать, да только разве справятся... солдаты все же, не травники.

— Лекари могут, — ответил Эрдел. — У нас хороший был лекарь, и помощник его...

— А ты на границе служил? — удивился Хорт.

— Почти десять лет. Потом настоятель отозвал, теперь вот с Проклятыми...

— Дела, — усмехнулся Хорт. — Мне про тебя ничего не рассказывали. Я сперва подумал, тебе года двадцать два, мальчишкой совсем выглядишь, уж извини. А ты, значит, успел и с мертвяками повоевать?

Эрдел кивнул. Хорт помолчал и продолжил:

— Так это, значит, месть мертвых...

— Да, — Эрдел кивнул. — Плевок мертвеца. Если попадет на голую кожу — все, конец, можно сразу в костер полезать. Мне повезло: попал на железные доспехи, кожу немного пожег да вот этой гадостью наградил.

— И долго ты так по снегам ползаешь? — спросил Хорт. Эрдел помрачнел, и никакое мудреное зелье уже не могло поправить его настроения.

— Слишком долго, — ответил он. — Девять лет.

— Пробовал лечиться или рукой махнул?

— Пробовал. Три шамана смотрело, но мертвый оказался слишком далеко, никто его не нашел. От плевков мертвеца единицы излечивались.

— Чьи шаманы-то были, наши или эльфьи?

— Наши. Эльфы на юге редкие гости. Был один орк, но тот даже не взялся, сказал — себе дороже.

Хорт хмыкнул и ничего не сказал.

Эрдела клонило в сон. Он получше расстелил шкуру, подложил под голову мешок и улегся спать. Хорт еще сидел, изредка тыкая палкой в костер, пока тот не развалился и не рассыпался оранжевыми искрами.

12.

Наутро Лаго уехал с караваном в стойбище, а Ашур и Гадзи, перенеся человека в палатку, остались дожидаться Матери. Они почти не разговаривали, сидели в палатке, поглядывая на спящего, ели, курили, изредка выходили наружу взглянуть, как погода, нет ли птиц, не едет ли кто по заснеженной тундре. Человек спал молча, не шевелясь. Кажется, ему было все равно, как и где спать; если бывшие хозяева отстегивали его цепи, он бодрствовал, но был равнодушен ко всему. Оказавшись в санях, укрытый шкурами, он быстро уснул и с тех пор уже шестнадцать дней не просыпался. Дыхание его было медленным и глубоким, глаза под веками не шевелились.

— Послушай-ка, — прервал долгое молчание Ашур. Начинало темнеть, и скоро должна была приехать мать. Они с Гадзи ожидали ее прихода со все возрастающим напряжением.

Гадзи взглянул на друга.

— А вот если ему в сердце нож всадить, он ведь не умрет?

— Чего это ты удумал? — недоверчиво спросил Гадзи.

— Нет, я просто рассуждаю, — продолжил Ашур. — Нож в сердце — почти всегда смертельно. Но он выживет. Все быстро затянется, кровь восстановится, даже шрамов не будет. Может, и сейчас происходит то же самое?

— Что — то же самое? — не понял Гадзи.

— Ну, он не ест, не пьет... ладно не ест — не пьет вон уже сколько. Это те же раны, только невидимые, внутренние. Но от любых ран он восстанавливается. И я подумал, что мы сейчас видим непрерывный цикл его смертей и воскрешений. Он умирает от жажды, но воскресает из-за своих странных способностей или этого проклятия, живет, пока не исчерпает силы, и умирает снова. Он, наверное, может так вечно спать.

— Хм, — сказал Гадзи и с невольным уважением взглянул на Ашура. — А что, это вполне объясняет, почему он так странно себя ведет. — Он поднялся и выглянул из палатки. — Где же Мать? Я начинаю думать...

Но в тот момент вдали послышались крики, подгоняющие собак, и оба орка поспешил наружу. Через минуту перед палаткой остановились три упряжки. На первых санях, запряженных четверкой оленей, сидел Лаго и какой-то незнакомец в волчьей куртке с капюшоном. Ашур сначала удивился, а потом догадался, что это тот самый эльф, о котором вчера рассказывал Лаго. Со вторых саней, которые везли собаки, поднялась Мать с ученицей по имени Тагу. С третьих соскочила вторая ученица, Тэлен. Ни слова ни говоря и ни на кого не глядя, Мать с ученицами проследовала в палатку. Ашур с Гадзи переглянулись и остались снаружи. В этот момент к ним подошел эльф, поклонился и представился:

— Мир вам, охотники. Меня зовут Менкалиан, я здесь благодаря гостеприимству рода Кана и добрейшей Матери, позволившей мне следовать за ней.

— Мир и тебе, — ответил Гадзи. — Я — Гадзи, а это Ашур.

Эльф был очень молод. Ашур и Гадзи встречали эльфов-охотников, вместе ночевали в палатках или охотничьих домиках, расставленных по всему лесу, делили пищу, даже спорили и соревновались, но охотник есть охотник, будь он хоть трижды эльф (которых люди, странный народ, считали невероятно утонченными и воспитанными). Других эльфов Ашур не видел и думал, что все они примерно такие же, как те, с которыми он сталкивался в лесу — сильные, грубоватые, жесткие, способные без колебаний пойти на белого клыкастого медведя, вооружившись пробивными арбалетами, и попасть ему в глаз даже в темноте. Эльф, стоящий сейчас перед ним, вполне соответствовал людским представлениям об этом народе. Тонкие черты лица, длинные черные волосы, выбивающиеся из-под шапки, плавные движения, грация, как у лесного тигра... Ашур так засмотрелся на гостя, что пропустил момент, когда Мать выбралась из палатки и направилась к ним. Остановившись, она трижды плюнула им под ноги и трескучим голосом сказала:

— Повезёте его к сосне на мольбище, будете три дня приносить жертвы. Птицу, рыбу, зверя — каждый день. Тэлен, Лаго и эльф поедут с вами. После этого возвращайтесь сюда. Дадите знать, что вернулись — приеду, скажу, что делать.

Она оперлась на руку Тагу и пошла к саням; потом обернулась, погрозила Ашуру и Гадзи посохом и уселась на шкуры. Тагу ловко развернула упряжку, стегнула собак ошталом, и сани быстро скрылись в темноте.

Воцарилось молчание, которое никто не решился нарушить. То, что сейчас произошло, было страшно. То, что сделала Мать, вполне могло привести к изгнанию Ашура и Гадзи за ту невероятную ошибку, которую они совершили, пожалев и забрав с собой этого странного человека. Оба они прекрасно понимали, что жертвы на мольбище вряд ли смогут снять с них и с тех мест, где они побывали, возможные грядущие беды. Мать охраняла род, и если ему угрожала серьезная опасность — а здесь, судя по всему, речь шла именно о такой, — была готова на все, чтобы ее отвести, вплоть до изгнания своих соплеменников.

Молчание нарушила Тэлен.

— Не переживайте, — сказала она. — Дело трудное, но все может обойтись. Посмотрим, что скажут духи. Давайте отдохнем, а с утра отправимся в дорогу.

Ашур и Гадзи были рады отвлечься от мрачных мыслей. Они разбили палатку, которую Лаго привез на санях, разожгли костер и быстро подвесили над огнем котелок, кинув туда снег, чтобы позже заварить травяного чая. Лаго бросил в костер несколько пучков травы, и в воздухе распространился свежий горьковатый запах, быстро снявший зримое напряжение и настроивший всех на спокойный лад. Человек остался в своей палатке, и к нему никто не заходил.

Эльф устроился в углу и начал распаковывать мешок. Как бы ни был Ашур расстроен, содержимое мешка эльфа его заинтересовало. Эльф достал кисточки, перья, переплетенную тетрадь, баночку и небольшой брусок. Зачерпнув баночкой немного снега, он подержал ее у огня, подождал, пока снег растает, поболтал в воде бруском, и та окрасилась в черный цвет. Эльф положил брусок на тряпку, деловито обмакнул перо в черную воду, раскрыл тетрадь и начал что-то строчить.

— О чем ты пишешь? — с подозрением спросил Ашур. Менкалиан поднял голову и ответил:

— Я веду дневник путешествия.

— Дневник путешествия? — Ашур насупил брови. — То есть ты о нас сейчас пишешь?