Ну же, давай, мой маленький везучий дурачок. Скажи что-нибудь. У тебя есть все: превосходный корабль, экипаж, замороженная любовь, настырная докторша и — если жизнь сказкой кажется — я.
— Синдзи, можно ведь попытаться вскрыть виртуальный интеллект... — неуверенно сказала Майя.
— Н-нужен сторонний специалист. Высокого класса, то есть, опять придется соваться в м-метрополию Империи.
Это был тон человека, который все решил. И я просто ушла из рубки.
* * *
— Это твое прошлое?
Я сидела на краю игровой площадки в интернате, и мне было очень плохо. Девочки умеют быть злыми, и двенадцать лет — это ужасный возраст. Мне страшно, что снова придет мама, что она снова будет громко говорить:
"Ты самая лучшая, Аска".
"Лучшая Аска" — это давно мое прозвище.
— "Дочь той дуры". Кажется, тебя называют еще и так?
Мне хочется кричать, стоя посреди столовой, хочется захлебнуться криком, наорать на всех, а потом — доказать, что я лучшая, что я на самом деле лучшая, и подавитесь, сучки, просто подавитесь своей жратвой.
Я шла по столовой, глядя прямо перед собой. Воротник интернатской формы резал мне шею, и меня всю резало, и — сдохни, мама, сдохни, не появляйся здесь, я напишу анонимку, что ты сошла с ума, чтобы тебя забрали. Чтобы никто больше не слышал, что я лучшая, чтобы больше не приходилось резать себе шею самым чистым воротничком, резать себе мозги самыми сложными задачками.
Столовая сужалась, исчезали столы, а я все шла, и вокруг темнело, темнело и теплело. В конце этого коридора меня ждала Хикари, а у ее ног лежала мама, и из маминой шеи масляным чернилом вытекала жизнь.
"Мама, нет, ты же повесилась?"
Я замерла, пытаясь понять, что не так с моей мыслью, когда мама подняла голову.
— Как же ты подвела меня, доченька.
* * *
Я стояла посреди коридора из своего сна и держала руку под горлом. Сон шел у меня горлом, жизнь шла из меня горлом, и все было плохо.
"Я хожу во сне. Великолепно".
Кошмар упорно цеплялся — липкий и страшный, и стряхнуть его все не получалось.
"Поговорить об этом".
Вспомнилась Майя. Даже сквозь одуряющий склизкий холод кошмара я сразу ощутила, что это не вариант. Никакого анализа, никаких доводов — просто голые ощущения одинокой твари.
"Одинокой".
Я вздохнула и подошла к двери каюты Синдзи.
— Открыть, — сказала я со второй попытки. С первой воздух не пролез сквозь зубы.
В каюте был иллюминатор, и в бледном свете далекой туманности я обнаружила обормота. Синдзи спал на боку, подтянув легкое одеяло к самому горлу. Он едва слышно ровно сопел, по-детски приоткрыв рот. Я поколебалась — до нового прилива черной мути — и совсем не по-детски улеглась рядом, глядя ему в едва различимое лицо.
Ты извини, обормот, но ты моя живая батарея. Не знаю, схожу ли я с ума, но если я сейчас не согреюсь, то, наверное, мне прямая дорога сразу в шлюз. Мне нужно тепло, все равно в какой форме, да хоть просто дыши на меня, просто лежи и спи себе...
— Я что, сп-плю?
В едва разбавленной темноте на мне фокусировался очень заспанный взгляд.
— Заткнись.
Приток тепла, испуганный словами, стал слабее, и это было как второй кошмар. Я застыла, понимая, что мрак каюты вокруг в любой момент может обернуться продолжением сна.
— Т-тебе плохо.
Он высунул руку из-под одеяла, положил мне на лоб ладонь, и, судя по ощущению жара, которое в меня хлынуло, я сама была едва теплее трупа. "Ты покойница, Аска. Пришла в кровать к живому. Суккуб".
Ненавижу тебя, ублюдок живой.
Я схватила его запястье и сжала — так, чтобы не сломать, но сделать безумно больно, сместить сухожилия, чтобы сочувствие теплого обормота испарилось, искрошилось в вопле.
Синдзи сморщил лицо и надтреснутым голосом сказал:
— А ты сильная.
И отчего-то сразу стало понятно, что он не о моей хватке. Я отпустила его руку и легла на спину. Слова куда-то благополучно делись, да все куда-то делось — и холод, и тепло. Остался только потолок, темнота и приглушенное дыхание слева — ни разговаривать мне не хотелось, ни секса, ни — упаси небо — заснуть. И гордость, получившая смертельную рану — "как, ты сама пришла к парню?" — тихо издыхала в своем углу, совсем мне не мешая.
— В п-первую ночь, после того как я очнулся... Н-ну, после пяти лет. Мне приснилось, что я п-пришел в себя в вакууме.
Этот шепот вошел в меня, как лучевой скальпель — мягко и почти без боли.
— Все один в один, как было в реальной жизни, т-только шлюзы "Сегоки" открыты.
Скальпель вслепую тыкался во мне, ища больное место, а я молчала — просто не знала, что сказать.
— Второй н-ночью я боялся спать. Я был один на весь космос. Обыскал весь корабль в поисках ответов, а их все н-не было. Знаешь, чего я боялся?
Знаю, обормот, не вакуума. Ты боялся, что заснешь и снова проснешься пять лет спустя, ничего не помня и не понимая. Ты бегал по этому кораблю, колол себе кофеин, ты искал малейший намек на то, что было с тобой между последним глотком кислорода в повстанческом катере и великолепным фрегатом с приказом "Прилетай".
Ты искал и не находил.
— ... на пятый день я боялся, что уже сплю, п-проводил вручную расчеты курса, чтобы убедить себя: б-бодрствую еще. Потом свалился на д-двое суток. Не помню, что мне снилось, но проснувшись, я п-плакал от счастья, узнав, что спал, что никто не украл м-мое время. Мою память.
Я скосила глаза: он тоже лежал на спине, глядя в потолок. Это был его худший кошмар, и он с этим кошмаром жил уже много лет. Он промахнулся мимо моей боли, но ему удалось ее притупить, хоть я никогда не верила в девиз гомеопатов, ну ведь правда, как это — "подобное подобным"?
Примерно вот так.
Я придвинулась ближе и положила голову ему на плечо. Обормот не сказал ничего — он просто перетянул одеяло так, чтобы накрыть нас обоих, и это было уже слишком даже для меня.
— Мне снится Хикари.
Понимаешь, обормот, я схожу с ума, когда я не в строю. Когда не надо боковым маневром уходить из-под удара, когда поблизости нет червоточины, когда противник далеко, когда мозги звездного пилота греются вхолостую.
Просто не умею быть не у дел.
Это так банально, это так "да ты с жиру бесишься", это...
И, знаешь, я наплюю на свой здравый смысл и полезу хоть к Его Тени на рога, поэтому я сбежала с обсуждения самоубийства. И у меня нет иного выхода, но теперь уже по двум причинам.
Во-первых, это будет просто чудовищный стимул действовать, не зацикливаясь на безумии...
— А в-во-вторых?
"Во-вторых, ты не трахнул меня, а просто укрыл одеялом". Но этого, конечно, я вслух не сказала. Фрегат гудел на пределе слышимого, он шел тихим ходом, ежесекундно глотая тысячи километров без признаков материи, и мне совсем не хотелось считать толщину обшивки.
— Аянами т-тоже полетит в Империю.
Ну, ты меня не удивил. И она меня не удивила — в кои-то веки.
— Синдзи, почему она не выполнила приказ? Ты ведь рассказал ей о том, что ты ее цель?
— Н-нет. Я же тебе говорил, что она не помнит.
— Синдзи. Даже в такой темноте я вижу, что ты врешь. И слышу в придачу.
— Нет.
— Да.
— Нет, — выдохнул он куда менее решительно.
— Не ври мне.
Это весело. Весело и тепло: лежать в кровати с парнем и спорить с ним о другой девушке. "Ау, ревность, а ты где?"
— Х-хорошо, знает. Я ей рассказал.
— Там был еще один вопрос, — напомнила я и поерзала, меняя положение тела. Теперь я лежала с ним в обнимку. "Тепло..."
— Почему не стала меня ликвидировать? Н-не знаю. Наверное, это показалось ей неправильным.
Я улыбалась.
— Расскажешь, как ты ее спас?
Синдзи повернул голову. Умопомрачительное расстояние — не надо даже тянуться для поцелуя. И правильно, что не надо, даже если никогда больше не будет такой возможности. В конце концов, я, наверное, сумасшедшая, но мне хочется разговаривать и слушать, чтобы что-то малознакомое перехватывало горло — не адреналин, не желание, не шок, не кошмар.
— Она не м-могла пошевелиться — только подергивались пальцы на руках и двигались г-глаза...
..."Сегоки" ежечасно выплевывал в космос свою необратимо зараженную органику, виртуал организовал вокруг трюма зоны радиационного кризиса трех уровней опасности. И, плюя на карантин, выслушивая предупреждения своего корабля, капитан каждый день одевал тяжеленный скафандр, подключал питание к корабельной установке и шел к ней — шел и едва понимал зачем. Аянами даже не разговаривала, просто лежала, глядя в потолок, а Синдзи стоял над ней и смотрел, как непонятная жизнь пульсирует в алых глазах: без ненависти к жертве, без сожаления о заваленной миссии, без страха смерти.
"Как здесь красиво", — вспоминал Синдзи ее слова. "Кто я?"
На третий день он заметил, что его палач стиснула кулаки, и понял, что все плохо. Ее глаза поминутно закрывались, и каждый раз, когда она открывала их, там оставалось все меньше жизни. Капитан не знал, что ему делать — просто не знал, лекарства и дезактиваторы на нее не действовали, и когда алый взгляд почти потух...
— Я взял ее на руки и начал носить по т-трюму. Что-то ей рассказывал — не помню, что, к-какую-то ерунду.
Обормот в огромном, как шкаф, скафандре высшей защиты и голая девушка у него на руках. Наверное, это было даже красиво: беглец, его убийца и писк дозиметров, сообщающих, что уровень радиации куда ниже, чем градус неожиданной трагедии в трюме. По законам красивых сказок она пришла в себя — всего на секунду, чтобы сказать, что ей нужен холод. А вот дальше началась сказка грустная.
Я вздохнула, а он снова поменял тему, и снова — вовремя.
— М-мы возьмем несколько контрактов, Аска.
— Самых-самых жирных, — мечтательно сказала я, купаясь в теплой уверенности.
— П-по-любому. А п-потом решим, на что тратить деньги: на дорогого хакера, н-на подкуп чиновников.
"Ты снова откладываешь решение", — хотела сказать я.
И сказала. Но уже во сне.
Глава 11
Каждый звездный пилот просто обязан любить море. Ну как же, мы ведь ложимся в дрейф, найтуем, торпедируем, причаливаем, выходим на траверс... Ну, и классы кораблей нам тоже подарили те времена, когда люди только смотрели в небо, запуская скорлупки по водной глади. Космос заменил нам море — и приучил скучать по морям. Порой ты стоишь на берегу в скафандре, потому что это океан не воды, а жидкого азота, и прибой может влегкую перебить становый киль легкому транспорту. Ведь что такое аш-два-о в космосе? Это такая цистерна в пищеблоке. Или противные вездесущие шарики, если у вас испортился гравитационный привод.
Море — это вот это. Когда до горизонта. Когда волны. Главное — это вода. И солнце невысоко над гребнями, и ровный пляж.
Словом, у меня отличное отношение к морю вообще и весьма прохладное — к моему пребыванию на море в частности.
— Заррадан заходит, м'сэры. Позволите поменять зонтики?
Я кивнула, и мягкие шаги стали еще ближе. Кошка. Ненавижу кошек. Баронианец забрал синеватый полупрозрачный зонт и поставил новый — розоватый. Основное светило этого курорта пряталось за заросли ершистых деревьев, а второе только-только входило в зенит.
— Крупный экземпляр, — сказала Майя, глядя вслед уходящему кошаку.
— Второй пол, — лениво сообщила я. — Они самые крупные.
— И самые все-таки... Ммм... Эстетичные, что ли.
Я пожала плечами и снова опустила очки на лицо. Заход одного из солнц ничего не исправил: жара стояла невыносимая, и если бы не щекочущие пробежки бриза по телу, я бы рванула купаться. Облизывать верхнюю губу и хлестать сладкую, ни разу не освежающую дрянь мне надоело. А вот с Ибуки для разрядки нервов стоит потрепаться.
— Не знаю. Мне до эстетики этих граждан никакого дела нет. Вот первый пол у них самый неприятный в боевом смысле. Сплошь энергетики и отменные стрелки.
— Ну, логично, — сказала докторша. — Защита плода, потомства... Такой боец должен быть эффективен. С их-то родной планетой.
— Лучше бы семьи нормальные сооружали, ага.
Майя согласно угукнула, повозилась на своем шезлонге и икнула:
— Слушай, а мы вот бодро их обсуждаем... Как они вообще к таким вещам относятся?
— Пффф. Да нормально. Чтоб ты знала, техническую разницу наших с тобой, гм, молочных желез они обсудили еще до пляжа.
Ибуки замолчала: во-первых, осмысливала, во-вторых, дулась. Осмысливать, правда, тут особо было нечего, если ты хоть чуток знаком с баронианскими обычаями. Им плевать на прелести человеческих женщин, но на вопросах морфологии тела они прямо-таки двинутые. А вот обижаться икающей гражданке стоило разве что на природу, потому как в купальниках мы с ней сразу разошлись по весовым категориям А-класса и С-класса. И я от скуки уже трижды ей на это намекнула.
— Как там, эм, Валкиин? — наконец подала голос Майя.
— Откуда я знаю? Судя по времени, должен как раз выходить на финишную стадию переговоров.
— Я не в том смысле. Вы с ним за последнее время здорово сблизились.
Я зевнула и повернула голову. Майя с деланным безразличием изучала сквозь зонтик небо. Среди туч радугой плелся атмосферный серфер — огромная красивая тварь, и не скажешь сразу, что он всего лишь воздушным планктоном отъедается.
— О, ну у нас с ним все круто, — сказала я. — И что ж ты хочешь знать о нас?
И Майя спросила. Я моргнула. Потом еще раз.
— Так. Это, отодвинь свой шезлонг подальше от меня, извращенка. И если что, я тебя не знаю.
Ибуки хихикнула и бодрым глотком отхлебнула напитка.
Я старательно изобразила румянец, что при жаре было совсем не сложно, и попыталась представить нас со стороны. Все выглядело просто здорово: две отвязные барышни, спутницы капитана, вовсю пользуются гостеприимством лорда Яуллиса, пока на вилле идут переговоры. Пляж, море, напитки, болтовня. Проблема была в том, что кто-то из нас по-любому должен быть телохранителем, а значит, в случае чего, — первой мишенью.
Радует одно: баронианцы, хоть и стараются, крайне плохо анализируют людей. Тем более, типажи у нас с Майей были противоречивые. Я — высокая, с подозрительной для девчонки мускулатурой, свечусь на сканерах как носитель имплантатов. Майя — щупленькая, вся такая мальчиковая, тоже куча разной дряни по уголкам тела. С другой стороны, обе ведем себя как стервы и дуры, ничем не интересуемся, хлещем дармовое угощение и жаримся на пляже. Конечно, я вряд ли кого-то обманула своим: "Упс, заблудилась, а где здесь к морю?" — и секьюрити поняли, что я изучала схему безопасности поместья. Да и медицинский скафандр доктора Ибуки подозрительно напоминает боевой.
В идеале было бы шлепнуть нас обеих в начале заварушки, но баронианцы именно потому и слывут отличными вояками, что сначала думают, потом расставляют приоритеты, и только затем что-то предпринимают. Хороший стратег при территориальном преимуществе выбьет вражеского ферзя, а там и свои условия, глядишь, без драки можно навязать. А учитывая, что хозяин — известный интеллектуал, я не сомневалась, что сейчас эта самая охрана напряженно анализирует каждое наше слово.
