Вот и не будем!
Слишком мало данных для анализа, слишком...
И когда впереди горестно зазвенела колоколами Москва, поняла, что не напрасно. Всадники и не подумали замедлить ход. Куда там остановиться, перекреститься... не до того! Вперед и только вперед!
Видимо, этой ночью Бог был на стороне Софьи, потому что не доехав еще до Москвы, она наткнулась на полк Гордона. Только сначала она даже и не поняла, что это. Выдвинулась из темноты масса людей, ощетинилась пищалями...
Девушка резко осадила коня. Тот захрипел, затанцевал на месте, но сейчас она и с чертом бы справилась. Нежная девичья ручка так дернула узду, что конь мигом присмирел.
— Стой! Кто идет!?
— Государыня Софья! — крикнул в ответ казак из ее сопровождения. — А вы кто такие?!
Пищали опустились.
— Государыня!
Софья вгляделась. Ей знаком был этот силуэт, этот голос...
— Патрик?! Гордон?!
Уж на что она не верила в Бога, но тут рука сама дернулась перекреститься.
— Господи, спасибо тебе!
— Государыня, вы... есть... куда...
От шока шотландец забыл половину русских слов. Еще бы, не каждый день такое встречаешь на дороге — чтобы царевна, с крохотной охраной...
В просвещенных Европах — и то в диковинку бы, а уж в патриархальной Руси-то! Софья резко выдохнула — и мгновенно собралась.
— Вы здесь откуда?
— Из дворца прибежали, от государыни, сказали неспокойно на Москве, ну я и решил...
Софья выдохнула. Хорошо хоть Любава в уме... хотя сильно на нее рассчитывать не стоит. Сейчас впадет в расстройство чувств — и кроме рева от нее ничего не добьешься.
Это в ней и не нравилось царевне. Она себе в девушки и воспитанницы выбирала тех, кто в стрессовой ситуации собирался и начинал бить лапами, а Любава шла на дно. Ей, конечно, тоже нашлось применение, но... что бы Софья не дала за умную и решительную царицу здесь и сейчас?
И работающую в команде.
А не расплата ли это за Нарышкину?
Мысль мелькнула и исчезла.
— Что именно творится на Москве?
— Хованский народ поднимает. Стрельцы, кто верными остались, бегут оттуда, говорят — зазря погибнуть не хочется, а только и Тараруя слушать — себя не уважать.
Софья оскалилась так, что шотландец едва не шарахнулся. Сейчас на него сама смерть глядела через темные царевнины глаза. Искала, выбирала жертву, ощупывала души ледяными руками.
— Хорошшшооо, — прошипела Софья. — Бунт? Гордон, вы верны моему брату?
Патрик молча кивнул. Софья могла бы спросить — верен ли он ей, все равно ответ был бы тот же. За такую жену, как Лейла, за детей, за должность и милость, да просто за уважение...
— Кто с оружием встретит — зарубать нещадно. Крикунов стрелять, не вступая в переговоры. Остальное — по моему приказу. Никакого Хованского на Москве не будет, — глаза царевны горели адским огнем так, что Патрик даже поежился.
Откуда ж ему было знать, что сейчас на него смотрит женщина, прошедшая девяностые. Когда каждый день под смертью ходишь, да не под простой, когда родными и близкими рискуешь... что-то в душе ломается. А что-то срастается так, что и не разломишь.
Софья решительно направила коня в сторону Москвы, не ведая, что с другой стороны в город входит во главе своего полка Иван Хованский.
* * *
Софье повезло еще и в том, что она разминулась с татями. Маленький отряд сделал ставку на скорость — и не прогадал. А еще...
В Дьяково, как и в любое другое село, вела одна дорога, а вот в Москву — несколько, в зависимости от того, какими воротами надобно было в город въехать.
И в то время, как тати двинулись скорым ходом в Дьяково, Софья решила не ломиться напрямую в Москву, а для начала придать себе чуть больше веса.
В качестве утяжелителя был выбран полк Гордона, стоящий под Москвой, благо, Софья знала где. Туда и направилась. Время она на этом, конечно, потеряет, с дороги свернет, но так душе спокойнее.
Вооруженная сила, да в сочетании с решительностью и правом отдавать приказы — страшная штука. Вот где-то на последней трети пути Софья и разминулась с катами, посланными и по ее душу.
А вот пан Володыевский не разминулся.
Он и задержался, благодаря сборам и царевнам, и двигаться с такой скоростью, как Софья не мог, а потому отставал от нее. А еще...
Они ведь шли в Москву, не зная, что их там ожидает. Но отрядом, а потому вперед был выслан авангард. Совсем небольшой, человек десять. Поляки, казаки...
А что бывает, когда обоим надо — и в противоположном направлении?
Наемники решили, что это кто-то из Дьяково — и справедливо. Но далее они решили, что это — весь отряд. И напали, не утруждая себя размышлениями.
У них-то был приказ!
Им надо было дойти и уничтожить. А ежели сейчас пропустить... ведь не получится ни тишины, ни скрытности!
Они напали без предупреждения, но в авангарде были не вовсе уж зеленые сопляки. Завязалась жестокая ночная схватка, в которую и врубился Ежи, не сильно разбираясь, кто там обижает его людей.
А как он мог поступить иначе? При том, что у него под охраной было несколько членов царской семьи? На его людей напали? Пусть даже по ошибке, но ошибки — они разные бывают.
Попробовать остановить схватку и начать мирные переговоры?
Поверить, что те, кто в отряде, идут к нему на подмогу?
Вот уж чем-чем, а доверчивостью Ежи никогда не страдал. А потому...
Ночной бой получился жестоким, кровавым и достаточно коротким. За луки и мушкеты никто схватиться не успел, все решили сабли и кинжалы. А уж ими в его отряде владел каждый, да и было их куда как поболее, чем налетчиков.
Закипела сеча, за которой с выражением страха на лице наблюдали из кареты прижавшиеся друг к другу царевны Татьяна и Анна.
Сабля к сабле, конь к коню, хрип, крики, кое-где взблеск факелов... страшно-то как, ой, маменька!
А ежели Соня...?
Она ведь раньше ускакала...
Господи, защити и оборони....!
Пану Ежи понадобилось не более сорока минут, чтобы размазать нападающих ровным слоем по дороге, а потом и обыскать их.
И появившиеся на свет вещи не порадовали.
Факелы, оружие, причем, как пищали, так и самострелы, и масло... а зачем им, собственно, им масло? Дорога тут только одна, к Дьяково, к школе... и? Что могли делать эти люди? Что они хотели сделать?
С маслом и прочей снастью поджигателя?
Двери смазывать? Ночью...
Живых, жаль, почти нет, кто сразу не сдох, тот долго не протянет, ночью пленных брать не получается. Ежели кто и удрал... На одного-двоих можно и внимания не обратить, они в Дьяково нанести вред не смогут. Там и патрули стоят, и секреты... и все равно...
Ежи представил, как вот эти тати в ночи подбираются к Дьяково, как летят стрелы с огнем, как безжалостно уничтожают выбежавших в панике людей... и Бася ведь там!
Его аж шатнуло от ярости.
Сейчас — да, именно сейчас, он готов был убивать. Жестоко и немилосердно. Всех, кто подвернется под руку.
Царевна сказала, что война все спишет?
Богом клянусь... она еще и не то спишет!
Отряд продолжил движение, но теперь уже Ежи нещадно гнал людей, тоже боясь не успеть. Недаром, ой, недаром, царевна так сорвалась. Боялась чего?
Почувствовала что?
Все одно — ей решать, ему за спиной стоять, чтобы никто не то, что руки не поднял — рта не открыл! И с этим он справится!
* * *
Патриарх стоял на красном крыльце, чуть пошатываясь от слабости.
Возраст, болезни...
Народ смотрел на него и волновался.
— Православные! Государь наш, Алексей Михайлович умер! Теперь государь наш — Алексей Алексеевич!
Чего ожидал старик?
Согласия, в крайнем случае, легкого ропота... но уж никак не дерзкого свиста и криков.
— Не люб! — заорал, надсаживаясь, кто-то. И другие голоса подхватили. — Не люб!!!
— Не хотим Романовского щенка! Давай настоящего государя!!! Хованского давай!!!
Случайные люди, оказавшиеся на площади, начали расползаться, словно тараканы, отлично понимая, что ничем хорошим это не закончится.
Патриарх побледнел.
— Православные, одумайтесь! Государю его сын наследует...
Бесполезно!
Будь на его месте Никон, тот же Аввакум — иначе бы было! Те могли увлечь толпу за собой, могли затянуть... Питирим же, хоть и был человеком неплохим, но лидером не был. Не те годы, не та порода...
Его перекрикивали, свистели, едва что не закидывали дрянью... и что тут сделаешь?
— Хованский люб!!!
— Здесь я, православные!
На площадь медленно въезжал князь Тараруй. Питирим воззрился на него бараном, на новые ворота. И потерял инициативу окончательно. Иван Хованский спрыгнул с коня, взлетел на крыльцо к патриарху...
— Вот я, православные! Люб ли?! Хорош ли!? Все для вас сделаю, всю жизнь на благо народа служу...
Иван Хованский разливался соловьем на жердочке. Люди смотрели, слушали, а что еще Тарарую надобно? Век бы так говорил, тем паче, что и в толпе его поддерживали криками, подбадривали, стрельцы свои тоже кричали — любо! Хованского на царство...
Питирим медленно бледнел на крыльце, из окон смотрели бояре, хватались за голову преданные Романовым люди...
Еще немного и ситуация окончательно выйдет из-под контроля...
— Не дело ты творишь, Иван!
Ордин-Нащокин не мог не выйти. Его сын женат на одной из царевен, его внуки наполовину Романовы, если сейчас династия сменится... что тут скажешь?
— Алексей Алексеевич хорошим царем будет, а ты сейчас, коли на престол сядешь, в крови по уши замараешься. В детской крови! И никто тебя от нее не отчистит!
Но если у Хованского были и помощники, и подстрекатели, то у Ордина-Нащокина был только его опыт. Даже на Милославских сейчас рассчитывать не стоило — разыскать их в Кремле и то было сложно. Памятен им был Медный бунт!
Над площадью разнесся заливистый свист.
— Гнать!!!
— В шею!!!
— Не любо!!!
В боярина полетела грязь, мусор... Афанасий что-то пытался говорить, но куда там! Да и где ему, старику, было управиться с Хованскими.
— На копья его!!!
Толпа ревела и ворочалась, как опасный дикий зверь. Она еще только просыпалась, эта толпа, только ощущала запах и вкус крови, но уже была опасна. Уже неуправляема...
Ордин-Нащокин побледнел. Но уйти он уже не мог. Андрей Хованский, мигом взлетев на крыльцо к отцу, ухватил Ордина-Нащокина за ворот роскошной шубы.
— Православные!!! Ловите!!!
Но столкнуть мужчину с крыльца он не успел.
Выстрел прогремел неожиданно для всех. Во лбу младшего Хованского расцвел алый цветок. Кровь брызнула вокруг вперемешку с мозгами — заднюю часть черепа мужчине просто снесло.
Замолк Иван Хованский. Осел, схватившись за сердце, Ордин-Нащокин.
И в абсолютной тишине прозвучало злое:
— Кто-то еще хочет высказаться?
* * *
Софья едва пробилась к площади. Помогало то, что она ехала во главе отряда. На царевну в настолько неподобающем виде, народ реагировал очень однообразно. Либо пучили глаза и разбегались по домам, разносить сплетни. Либо — пучили глаза, отходили с дороги и потихоньку следовали за отрядом. Но ни в том, ни в другом случае — не мешали. Себе дороже выйдет.
И к Кремлю Софья выехала как раз, когда толпа заволновалась.
Пара секунд у нее была. А пистоли ее отряд заряжать начал, стоило им в Москву въехать. Схватить за рукав ближайшего казака и указать цель было делом минуты.
— Убить.
Мужчина понял ее правильно. Миг — и голова Андрея Хованского разлетелась гнилой тыквой. Все замерли. Софья оценивала обстановку.
Так, народ пока не подняли, но смутьянов тут хватит.
Хованский... удастся ли?
А если нет?
Выбора все равно не было. Если сейчас она отступает — ее все равно убьют. И не только ее.
Если она принимает бой — ее может быть убьют. Но только ее и сейчас. Для остальных она выиграет время.
Выбор был очевиден.
Толпа молчала в ответ на ее реплику, и Софья тронула коня. Так спокойно, словно перед ней не толпа была, а так — поле с ромашками.
— Стрелять только по моей команде, — приказала она сквозь зубы.
Спутники кивнули.
Народ расступался. Пока — молча. Но Софье и того хватило. Она спокойно доехала до красного крыльца, смерила обстановку взглядом.
Афанасий вроде как жив. Кажется, сердце прихватило, но разбираться некогда. Потом, если выживем.
Хованский приходит в себя. Иван. Андрея и Страшный Суд уже не поднимет!
Патриарх... не зря она не хотела Питирима.
Стоит, трясется, как козел на случке! Ты ж сейчас таким глаголом должен разразиться... а ты?!
Говорить с толпой бессмысленно. Надо устранять причину.
— Ты, Ивашка, никак бунтовать вздумал? — с изрядной змеиной ласковостью обратилась Софья к Хованскому. И мужчина даже шагнул назад.
Смерть, глядящая из темных глаз царевны, знала, что не останется сегодня без поживы. И приговор был утвержден.
— Отец мой умер, брат мой отечество защищает, а ты народ взбунтовать решил!? Как мило...
Софья шла прямиком на боярина — и тот невольно отодвигался. Люди не видели ее лица, да и видели бы... Кто бы сказал Софье, что она словно бы на тридцать лет постарела. Что сейчас лицо ее было не девичьим, нет. В этот миг из-под девичьей внешности проглянула ее истинная душа — и это было страшно. Словно смерть-старуха с яростными глазами надвигалась на Хованского.
— А ответь мне, Ивашка, своей ли смертью отец мой умер? Али ты его ядом заморским отравил?
Софья била наугад, но попала в точку. Иван не травил, но знал. И это отразилось на его лице. Он открыл рот, что-то якнул, но вот тут Софью понесло. А взбешенная женщина хуже любого цунами.
— Цареубийство, значит? Что, православные, слушаете? Гордитесь собой! На вас на всех грех великий! Этот негодяй батюшку моего убил! Царя Вашего богоданного, коего вы сами на царство кричали!
— Рот заткни, девка наглая! — вызверился Хованский, понимающий, что если он сейчас не перехватит инициативу...
Зря он.
Что в руках у Софьи было, тем и полоснула поперек холеной морды. А была камча.
Хорошая, крепкая, кожаная плетеная косичка... Такой, в умелых руках, волка насмерть с седла забить можно. Вот ей и пришлось поперек гладкой морды.
Хованский с воем схватился за лицо.
Глаз ему не спасти, — с каким-то ледяным хладнокровием отметила Софья.
— Взять негодяя. В кандалы его!
А вот это толпе не понравилось. Пошел ропот, шум...
Казаки, приехавшие с Софьей, привычно перехватили пистоли наизготовку. Ежели сейчас кто кинется — умирать придется. Но не просто ж так свою жизнь продавать?
— Кто-то возразить пожелает?!
Софья развернулась тигрицей. Кажется, сейчас с крыльца кинется. И настолько лицо ее было гневным и яростным, настолько сейчас она...
Сейчас не царевна стояла пред толпой, а та самая, почти безумная от ярости женщина из девяностых.
Тогда у нее отняли мужа — и она не смогла помочь. Не защитила. Тогда от нее ничего не зависело.
Но сейчас ей дали шанс — и она его не упустит. Сейчас за ней стоят ее любимые и родные. Софья не заходилась в бабском крике, она не билась в плаче и истерике, нет. Даже голос у нее сел, словно где-то глубоко в груди девушки рождалось глухое тихое рычание.
