И свеча не погаснет...

Ты только будь

Пролог.

В последний день марта 1340 года над Москвой в неурочный час поплыл колокольный звон. Люди тревожно озирались, переговаривались, вопрошая, что случилось, и, уже догадываясь, снимали шапки. В этот час скончался великий князь Московский, великий князь Владимирский, Иван Данилович, прозванием Калита.

В этот день Иван с Андреем плакали в голос, не стесняясь слез, забыв, как какую-то незначащую глупость, что они уже не дети, не княжичи — князья! Княгиня Ульяна рыдала, судорожно обнимая пасынков, тем паче позабыв неродство. Айгуста, сноха князя, уткнулась лицом в платок. Двойняшки Марья с Федосьей вертели головенками, не понимая творящейся суеты, а Фетинья, постарше, смотрела вокруг со смутным ужасом, начиная догадываться, что случилась беда. И только пятилетняя княжна Василиса сидела молча и строго, сложив руки на коленях; она одна уже понимала, что дедушки больше нет.

Мужики на улицах крестились сокрушенно и опасливо. Князь был суров, при нем слово "недоимка" вовсе исчезло из обихода. Зато татей и разбойников во граде заметно поменело, да и бояре куда как меньше позволяли себе самоуправства, не то что прежде, при бешеном Юрии. Ордынского нахождения московляне тоже уже не страшились который год, от Орды откупались серебром, их, смердов и гражан серебром, но и самые тяжкие поборы — все ж не ратная гроза. Крестились, вздыхали: как-то повернет ныне? Не ждать ли войны? Что ждать новых поборов, сомневаться не приходилось — новому князю ехать за ярлыком, так снова сыпать серебро, соболя, узорочье, серебро, серебро!

Многочисленные Вельяминовы собрались в этот день все вместе. Старый Протасий, вздохнув, утер невольную слезу. И все остальные в душе неложно жалели о князе, однако не давали себе воли и деловито обсуждали, оставит ли новый государь тысяцкое в Вельяминовском роду? Кто-то из молодших заметил: "А Семен Иваныч-то нравный...". А сам Василий Протасьич, сын тысяцкого Москвы, уже давно поднявший на рамена отцовский труд, решительно поправил: "Гордый!".

Ввечеру следующего дня горестная весть достигла Твери. Вдовствующая княгиня Анастасия вздрогнула и торопливо закрестилась; вдруг прошептала, скорее выдохнула: "Наконец-то! Избавил Господь от аспида!". Семилетний Мишенька, которому мама совсем недавно втолковывала, что о покойных нельзя говорить худого, тотчас воскликнул: "Мамо! Разве можно!". Но мать, яростными очами глядя куда-то мимо сына, выговорила с уверенностью: "Можно!". И выкрикнула уже в голос: "Наконец!". Маша немедленно обняла младшего брата и увела в горницу, чтоб не наговорил, а паче не услышал лишнего. А двенадцатилетний, не по возрасту серьезный Всеволод по-взрослому промолвил: "Каков теперь Семен будет...".

Спустя несколько дней в Ростове князь Константин, узнав о смерти тестя, внутренне вздохнул с облегчением и принял сугубо скорбный вид, чтобы не выдать жене тайных своих мыслей. В Ярославле князь Василий даже пробурчал что-то вроде: "После всего, что я для него сделал...". А княгиня Мария и княгиня Евдокия, за многие версты друг от друга, в один и тот же час, не сговариваясь, заявили каждая своему супругу: "Семен тебе ослабы не даст, и не надейся!".

А сам Семен, которого с надеждой или опасением ожидали все, спешил между тем в Москву. Мчал, нещадно загоняя коней, через весеннюю распуту и опасно тонкий синий лед, второй день не слезая с седла, в единой безумной надежде: успеть! Хотя бы к похоронам успеть. Конь пьяно шатнулся, Семен чудом успел высвободиться из стремян, кувырком вылетел из седла, животное рухнуло с хрипом. Злая боль пронзила шею, аж слезы брызнули из глаз. И в эти секунды невольного отдыха, пока лежал в раскисшем весеннем снегу, пережидая боль, Семен вдруг отчетливо понял: не успеть. Подлетели дружинники, едва не стоптав в спехе, кто-то протянул руку — помочь подняться, другой без слов спешился, князь взлетел в седло, поблагодарив одним взглядом, хлестнул измученного коня.

Он не успел. На княжой двор Семен влетел, грязный, черный с горя и недосыпу, почти больной, когда расходились уже после поминальной трапезы. И все сгрудились вокруг него, выбежали в одних рубашонках поднятые со сна младшие сестры, и Семен впервые осознал: это всё. Те, кто стоит сейчас рядом с ним — это отныне вся его семья. Отец не выйдет, тяжело ступая, ему навстречу, и в тереме не ждет, ни сегодня, никогда, вообще никогда. Скрутило горло от подступающих слез, и шею ломило, отдаваясь куда-то внутрь, в затылок, и неможно было вздохнуть, шевельнуться хотя бы.

Семен любил отца. Больше, чем кого-либо в этом мире. Конечно, он любил своих родных, и дочь, и братьев, и сестер, покойную матушку, даже к мачехе хорошо относился, и свою невзрачную литвинку-жену любил тоже, как подобает примерному супругу. Но отца единственного любил он всем сердцем, каждой тончайшей его стрункой. Иван Данилыч был для него родителем, любящим и заботливым, вникающим во все, важное для его детей, и сыновей приобщавшим к замыслам своим, никогда не отмахивающимся, дескать, мне недосуг, поди поиграй. Князь Иван был государем, которого можно было любить и восхищаться им, которому естественно, как дышать, было верно служить и отдать за него жизнь. Иван Калита был Собирателем Земель, он творил великое дело, дело, которое для Семена не нужно было объяснять, не нужно доказывать важность, Дело это было для Калиты кровью, частью души. А Семен и не мыслил себя иначе, чем помощником отцу в этом великом деле, просто частью этого Дела. И, умом понимая, что уже невдолге предстоит сделаться преемником отцу, все же не осознавал, не мог представить, что отца может не быть рядом.

Боль словно суровой нитью протянулась вдоль шеи, билась, пульсировала в затылке. Домочадцы жались вокруг, никто не решался первым вымолвить слова; смотрели с жалобной надеждою, такие беззащитные все, беспомощные и потерянные, смотрели на него, Семена, как на единственную свою опору и защиту. И многие-многие иные, Семен понимал это, не видя и не слыша даже, мысленно смотрят на него так же. Ему вдруг захотелось напиться. Он никогда раньше не чувствовал такого, раздражался на чужое пьянство, не понимая, какое люди находят в этом удовольствие. А сейчас — мучительно хотелось, хоть ненадолго забыться, избавиться от неотвязной боли. Но даже на это Великий князь Московский отныне не имел права.

Семен. Коричневое небо.

В этот год весна выдалась ранняя. В начале марта Москву-реку взломало, с грохотом пронеслись синие льдины. В укромных уголках между набухающих влагой, упругих кустов дотаивали последние клочья снега, повсюду открылась уже черная-черная, какая бывает только ранней весной, земля. А кое-где пробились уже тоненькие, словно ниточки, настырные зеленые травинки. В такой день — выйти на крыльцо, вдохнуть весну полной грудью, не думать о смерти, о горе и труде, что неволею кладут на рамена наши оставляющие нас.

Небо голубело атласно, врывалось в распахнутые окна, отражалось в лакированных подлокотниках дорогого, из какой-то невероятной восточной земли привезенного кресла. Небо под рукой было коричневатым и бездонным; чудилось, в него можно нырнуть — и полететь, раскинув руки. Семен все время украдкой, одними глазами, поглядывал туда.

— И, княже, мне ли тебе о том говорить, все это слишком важно, не столь даже для Москвы, сколь для всей Русской земли, чтобы оставлять на волю случая, — Алексий даже встал с места, приблизил ко князю вплотную. Тяжелая риза заколыхалась в такт шагам. — Так ли, княже Симеоне?

Семен с некоторым усилием склонил голову, соглашаясь. Пять лет пролетели, словно пять седьмиц. Он много успел за это время, но сколько еще не было свершено...

Несколько раз побывал в Орде, дважды судился перед ханами с Константином Суздальским. Удержал за собой Великий Владимирский стол, потерял Нижний Новгород, покорил Новгород Великий. Заново отстроил Москву после страшного пожара. Присоединил Юрьев. Женил брата, а вскоре проводил невестку на погост.

— И что же ты ответишь на мой вопрос?

— Какой именно?

Алексий, грешным делом, подумал было, что князь вовсе его не слушал, но тут же устыдился. Семен оттягивал время, и его вполне можно было понять. Алексий и понимал, и знал отлично, когда-то помогал ему, отроку, разбирать трудные греческие книги и гладил русые кудри — княжич немногим позволял сие! Он проговорил, как мог мягче, но все же настойчиво:

— О твоей женитьбе.

Князь мгновенно помрачнел. Отмолвил досадливо:

— И сорока дней не прошло!

— Я понимаю, сыне. Ведаю, как ты любил свою княгиню...

Любил, да, наверное... Между ними никогда не было особой страсти. Жених с невестой впервые увидели друг друга только на свадьбе. Тринадцатилетняя литвинка, беленькая и какая-то невыразительная, робела, не смела поднять глаз; если ее и можно было назвать красивой, то только потому, что в подвенечном уборе любая невеста хороша. Семен при первом взгляде, вопреки ожиданиям, ощутил не восторг, не страстное томление — ему захотелось обнять эту хрупкое испуганное дитя, защитить, обречь от целого мира. И семнадцатилетний жених сказал себе, что обязательно полюбит эту девочку со смешным именем Айгуста (крестили ее Анастасией, но к новому имени еще никто не успел привыкнуть).

Всякое было за почти двенадцать лет — случалось, и бранились, а порой и невтерпеж было пережидать посты. А вот большой любви, о какой слагают песни, так и не получилось. Тут было другое, паче страсти. Они подходили друг другу, как подходят хорошо подогнанные бревна в срубе. Они понимали друг друга с полуслова, они жалели друг друга и оберегали от всякого худа, они притерлись друг к другу, истинно как две половинки.

А сейчас Симеону Гордому было двадцать восемь лет. Он был вдовец и великий князь — самый завидный жених ни Руси! И ему самому, как и Алексию, было очевидно, что долго оставаться в таком состоянии нельзя. Только уж очень не хотелось думать об этом. Не хотелось и представлять, как незнакомая женщина сядет за столом на место Айгусты... и вечером ляжет на ее место, слева, где изголовье выше.

— ... Конечно, тебе невмочь сейчас и думать о том, чтоб заменить ее другой. Но тебе нужен наследник.

Айгуста была здоровая, что молодая кобылка. Только бы и рожать! Они так радовались своему первенцу. Но малыш не прожил и года. Потом — дочь, Василиса. Несколько выкидышей и единогласный приговор лекарей и повитух: детей не будет никогда. Супруги уже и смирились, перестали надеяться, когда случилось чудо. Княгиня понесла. Как берегли ее в этот раз, пылинке не давали сесть. Служанки водили под локотки, а муж только в щечку целовал, боялся даже легонько обнять. Сына едва успели окрестить... И сама она так и не оправилась.

— Тебе ли, мниху, о том говорить! — укорил Семен.

Алексий откликнулся мгновенно:

— Тебе говорю, князю!

С годами он не грузнел, как другие, напротив, делался суше, а взгляд все тяжелел. Кто бы узнал в нем сейчас того молодого монашка с небесно-синими теплыми очами? Алексию казалось, что он оставил обитель, свою прежнюю жизнь, ввязался в политику, во все это только ради крестного, князя Ивана. Он и самому себе не признался бы, что все это и было для него настоящей жизнью. В том, что Семен говорил монаху Алексию, была правда, но и в том, что Алексий говорил князю Симеону, была иная правда, и их требовалось как-то примирить.

Алексий с тяжким вздохом прошелся до прежнего своего места. Сел, уронив руки. Руки у него были красивые, узкие, с долгими чуткими перстами, молодые руки, а вот вокруг глаз уже разбежались морщинки. Он заговорил снова:

— Речь же не о том, чтобы ублажать плоть. И не о том, чтобы была хозяйка в дому и воспитательница чадам. И даже не просто о наследнике отцовского достояния. Да бог с этим! — Алексий даже отмахнул рукой. Не в его обычае было поминать Всевышнего столь легкомысленно, и оттого прозвучало это, словно "черт с ним!" из уст мирянина. — Но наследник земли! Власти! Трудов твоих, и это главное. Братья твои пока тоже бездетны. В чьи руки ты передашь дело своей жизни, кому сможешь его доверить? Или труду твоему, и твоего отца, и моему, да! — и многих других людей должно рухнуть в одночасье, прахом, перстью рассыпаться? Тебе власть не сладка, я ведаю, ты не таков, как был Юрий, да даже и как отец твой. И тебе трудно отмахнуться от памяти о дорогом тебе человеке. И мне трудно говорить тебе о том, да. Но если не мы — кому же содеять сие?

Алексий впервые сказал князю "мы", съединяя себя с ним в неком единстве.

А Семену представилась Васенька. Васюня, Василиса — тоненькая, серьезная не по годам, не в мать и не в отца темноглазая десятилетняя девочка, частица его плоти, частица той, что лежит в могиле. Единственная ниточка, съединяющая живого с неживой. Он не стал рассказывать, как утром, просыпаясь, удивляется порой, отчего Айгуста, встав прежде, не разбудила мужа. Это слишком походило бы на жалобу. Он бросил взгляд в коричневатое бездонное небо. А ведь можно и лететь.

— Отче! — князь Симеон заговорил твердо и отчетисто; так подводил он итог речениям на думе. — Во-первых, ныне Великий пост, когда свадьбы не токмо играть, но и замысливать не подобает. Во-вторых, поспешность в сем может быть истолкована превратно; хорошо ли, если скажут, что Великий князь рад избавиться от бесплодной жены? Поэтому к сему разговору мы вернемся после сороковин. Одновременно подумаем о невесте для Ивана, а после — и для Андрея. И в стаде не одного бугая держат, а? — Семен подмигнул. И с удовольствием отметил, что от грубой мужской шутки почтенный инок смутился, точно отрок.

Позже, чести ради провожая Алексия до дверей покоя, Семен одними глазами вопросил: невеста есть? И получил такой же безмолвный ответ: есть!

Иван. Свет многочастный.

Семену стало легче, когда решение было принято. Он сам себе дал отсрочку, и мог не думать пока о предстоящей женитьбе. Ему нужно было время, чтобы пережить свое горе, просто научиться жить без Айгусты. И он знал, что по окончании этого срока сможет здраво взяться за то дело, которое определил своим долгом.

На Пасху вся семья собралась вместе. Андрей приехал из Серпухова, Иван вообще предпочитал жить на Москве, редко показываясь у себя в Звенигороде. В Успенском соборе служил сам митрополит Феогност, и его негромкий голос был тепл и светел. Семену впервые за много дней было легко. Дивной красоты пение поднималось к своду, и казалось, душа вот-вот воспарит над землей на незримых крыльях. Он одними губами вторил: "... смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав", — и одновременно думал обо всех своих близких, живых и мертвых. Об отце и матери, об Ульяне, которая в этот час была такой же родной, о братьях, что молились рядом, о сестрах, близких и отделенных многими верстами, об усопшей Евдокии Евдокия умерла в 1342 году., о дочери, об Айгусте, чья душа безмятежна сейчас у престола Господня, и о той, еще неведомой, которая скоро войдет в его сердце. И уже почти ждал ее...