И свеча не погаснет...

Аще пустит боярин велик жену без вины, за сором еи Е гривен злата, а митрополиту гривна золота, а меньших бояр гривна золота, а митрополиту гривна, а нарочитых людей Г рубли, а митрополиту Г рубли, а простой чади ЕI гривен, а митрополиту ЕI гривен".

И ниже, корявым полууставом, крупными буквами, тщательно выведенными радостной киноварью: " "А со старою жити" нигде не писано".

Князь бережно сложил грамоту, убрал ее и замкнул ларец. На сердце было тепло. Хотя ни один из случаев ему не подходил, Василисина грамотка словно бы еще раз говорила: что бы там ни было, мы двое есть друг у друга.

Дивен божий мир!

Оно, конечно, в мужиках спокойнее ходить: работай свою работу, плати в срок подати, и никто тебя не дергает. То ли дело дружинник: разбудят середь ночи, седлай коня, торочь бронь, погнали в мире порядок наводить. Зато где только не побываешь, чего только не узришь!

До Москвы тверичи мчались, ничего не замечая вокруг, и на привалах оглядеться было некогда. Зато там, в связи с князевой хворью, нежданно образовалось уйма свободного времени — гуляй не хочу. Илюха целыми днями шатался по улицам, разевая рот на каждую диковину. Что в чужих землях, хоть в той же Орде, люди живут иначе, так то не диво. А московляне с тверичами вроде и одного корня, а все у них совсем по-другому устроено.

Бывалые намекали, что на Москве какие-то совершенно невероятные девки, но Илюха ничего такого не заметил. Разнаряженные все, аж в глазах пестрит — так что им, город богатый! А краше Лушки с ее рыжей косой и веселыми веснушками не нашлось ни одной. Лушка часто приходила ему на ум и сразу портила настроение.

И сам город был не так красив, как Тверь, но ярче, шумнее, суетливее. Меньше — а казался многолюднее. И не найти было такого места, где не слышалось, хотя бы совсем-совсем отдаленное, деловитое "тюк-тюк". Стучали топоры, строился, разрастался город.

Шумный торг, как везде на Руси. Забредешь — без покупки не выпустят. Бесконечно множество церквей, церквушк, часовенок, маленьких, деревянных, затейливых, и над всем этим — белокаменное великолепие Успенского собора. И дивный колокольный звон... Впервые заслышав многоголосый благовест, Илья сложил персты перекреститься — и застыл, не донеся руки до лба. Могучий крылатый голос летел над городом, и Илье казалось, поднимает его самого, отрывает от земли. Проходивший мимо калачник, признав приезжего, похвастался:

— Сколь красен глас, верно?

Илюха — в горле встал тугой ком — только кивнул.

— Сей колокол покойный Иван Данилыч из Твери вывез, когда одолел ихнего князя, — с гордостью заявил московит.

Крылья подломились, и Илья бухнулся на горестную землю.

Дерзкий, напористый, жестокий город! Здесь и на иконостасах мельтешила всё та же пестрота и яркость (никакой кротости, никакой красивой холодноватой голубизны, привычной по тверским храмам), воинственность и напор, движенье, чуть ли не шум. Даже на иконе Бориса и Глеба святые князья грустно смотрели друг на друга, верно, уже ведая свою судьбу, а незримый ветер так и топорщил, относил в сторону жесткие складки цветного корзна, а тонконогие скакуны, вороной и ало-рыжий, били копытами и фыркали — вот-вот услышишь въяве!

На улицах ухо ловило непривычную молвь. Московляне особенно выразительно, смачно выговаривали "а", порой даже в том месте, где всякий скажет "о". А сколько чужих наречий! Конечно, в Твери на торжище звучала речь и татарская, и немецкая, свейская, фряжская, еврейская, греческая, изредка даже гортанный говор смуглолицых горцев и дзинькающий, словно серебряные бубенцы — уроженцев далекого Чина. Знамо дело — град на Волге, на главном торговом пути! В Москве и половины того не услышишь. Но здесь все эти языки звучали не на одном торгу — на улицах, повсюду. И родной тверской, и схожий с ним ростовский, и новгородское цоканье; иные звучали странно, словно бы и не совсем по-русски — как выяснилось, так говорят черниговцы. Однажды Илюхе довелось услышать самые что ни на есть русские словеса, выговариваемые на татарский лад, да так, что и половины не понять было. Широкоскулая смуглая бабенка, уперев руки в боки, через улицу азартно чихвостила соседку. А высокая худая литвинка, дождавшись очередного малого перерыва в воплях соперницы, невозмутимо заявляла: "Ну и што?".

Илья ходил, бродил, дивовался. Разглядывал вывески над мастерскими, читал на них надписи, где были. Уже почти все разумел! "Шорник", "Заморские товары", "Рыба", "Ванька...". Вторая часть начертанной углем надписи Илюху озадачила. Он принялся разбирать по складам: "живете", "он", "покой"... И, еще до последнего "аза", в голове у него что-то щелкнуло, и рот разинулся сам собою. Оказывается, то что ляпнешь в гневе, и самому потом стыдно будет, можно написать буквами, как любое другое слово!

— Вот ведь кому-то неймется! — услышал Илюха за спиной знакомый голос. — Или город им не хорош, что тако украшают?

— Каждый думает, он первый придумал такое слово миру открыть: то-то все удивятся! — заметил Всеволод Холмский. Он был младше и лучше разбирался в отроческих проказах. — Давеча у себя одного за ухо словил, на половине второй буквы...

— И что же?

— Заставил взять уголь и переправить: "Ежеден молим Господа".

Князья от души рассмеялись, а Илюха поспешил исчезнуть, пока не узнали и не причислили к юным безобразникам.

Тверской князь — молодости все нипочем! — скоро поправился и теперь не без смущения вспоминал, какого нагородил бреда. Желая снять неловкость, Семен пригласил гостя на прогулку: который раз на Москве, а города толком и не видел!

Князья ехали верхами, оставив в отдалении малую (только чести ради) свиту. На торговой площади пришлось спешиться, никак не проехать было среди рыночного многолюдства.

Государя узнавали, кланялись, обращались с просьбами. Симеон выслушивал, запоминал, чтобы после разобраться, сам расспрашивал о том и другом, вникал во все — но неизменно с некоторым отстоянием. Всеволод так не умел. Торговцы наперебой выкладывали перед князьями лучшие товары; всем было ведомо, что Гордый князь никогда не торгуется, задерешь цену паче меры — просто не станет покупать. В рядах с щепетинным Галантерейным. товаром Семен накупил всяких гостинцев дочери и сестрам, Всеволод — своим. Одно красивое (и дорогое!) зеркало очень приглянулось Семену. Костяная оправа на первый взгляд казалось груба и тяжеловата, но темная, древняя кость На Руси изготавливали поделки из мамонтовой кости. притягивала взор, и постепенно рождалось восхищение: как бережно и искусно работал над нею резчик, с каким уважением к дару тысячелетий. Зеркало понравилось бы Марии. Всеволод тоже захотел его купить. Семен уступил, лелея в сердце тайную радость.

Над сластями, выложенными на лотках, с жужжанием вились осы. Продавцы, вооружившись зелеными ветками, гоняли их, в большинстве усердно, но некоторые и не очень. Один вовсе заболтался с румяной молодкой и не замечал, что бойкий воробей скачет по его печиву. Семен купил (не здесь, конечно) целый кулек с изюму с веточками, еще всяких заедок, вареных в меду ягод, пряников там, орехов; для чего-то пояснил, что девчонкам.

На торгу детей тянет к рядам с игрушками, баб — к благовониям и притираниям, есть и у мужиков заветное местечко. Неважно, смерд ли, высокий ли боярин, или монах-белоручка, искусный ты мастер или за всю жизнь сколотил одну скамейку, и ту косую — ноги сами приведут тебя туда, где выложены топоры и пилы, молотки и клещи, кусачки, свёрлышки и всякие иные орудия, составляющие утеху истинного мужчины. Всеволод не утерпел, все поглядел-пощупал и выбрал плотницкую секиру — уж очень хорошо легла по руке.

На выходе с торжища услышали звонкое:

— Пироги, калачи, бублики!

Семен жестом подозвал вихрастого босоного парня с лотком через плечо, спросил, с чем пироги.

— С грибами, с зеленым луком, с вишеньем, малиной, с кашей грешневой, и с рыбой были, токмо кончились.

Семен взял себе пирожок с вишней, Всеволод — с луком. Получив свою плату, юный торговец с гордостью сообщил:

— Матушка пекёт. Скусные!

Симеон строго заметил:

— Нет такого слова.

Тот не смутился:

— И чё?

— И такого слова нет.

Парень почесал ногу об ногу, но ответа так и не измыслил.

— Ты грамоте знаешь ли? — спросил Семен.

— Не-а, — юный пирожник подумал и со вздохом признал, — И такого нету.

— Верно. Звать тебя как?

— Тришкой.

— Значит так, Трифон, — великий князь достал из калиты обрубок серебряной гривны. Великоват попался, да что ж теперь, не сунешь обратно. — Этого достанет заплатить за ученье, сегодня же и отправляйся. Скажешь, я прислал. Гляди, проверю.

— Искусница матушка, — заметил Семен, откусив пирожок. Тесто было пышным, воздушным, а ягоды все целенькие, упругие, в меру отдали сок, чтобы пропиталась только самая серединка. — А сыном небрегает. Сущий облом растет!

— Чего прицепился к парню? — удивился Всеволод. — Говорит как умеет.

— Не выношу нечистоты. Ни в чем. В самом писании речено: "В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Богом".

Вряд ли это сказано о тех словах, какими пользуется Тришка-пирожник, подумал Всеволод, но смолчал.

— И разве можно отмахиваться от божественной сущности слова, искажать наречие, дарованное нам Господом и завещанное предками, коим, по сути, мы и отличны от многоразличных племен? Ладно бы не знать. Но знать, как правильно, и все равно коверкать речь, как в голову взбредет — это от гордыни и своеумия. Или от равнодушия. Небрежность, нечистота в словах со временем приводит человека к нечистоте и в делах. Вот Мина, к примеру... Да ты, верно, слышал это имя. Толковый мужик, этого не отнять, и наступчивый. Что возьмется делать — исполнит, чего бы ни стоило.

Это имя Всеволод слышал, и потому оценил двусмысленность похвалы.

— Но едва откроет рот: "это ложим туда, это ложим сюда". Перед людьми соромно. Я ему реку: "пока не научишься говорить, у меня в думе сидеть не будешь".

— И что? — полюбопытствовал Всеволод.

— Так и не сидит Про Мину историки осторожно пишут "возможно, боярин". Хотя этот род и относится к числу древнейших, Минины никогда не сидели высоко и не числились среди великих бояр..

Были бы руки, работа найдется. Скоро ясно заслышались согласный стук топоров и перекличка плотников. Всеволод не утерпел, направил коня на звук, с высоты седла начал было выспрашивать мужиков, кому рубят терем, да каков будет... и через несколько минут великий князь Тверской, скинув шелковый опашень на руки слугам и засучив рукава, уже примерялся к сочно-желтому, в слезках смолы, окоренному бревну. Новый топор испытания требует!

И после, счастливый, с растрепанными кудрями, чувствуя спиной холодок от промокшей насквозь рубахи, он высказал Семену, посмеявшемуся такому мальчишеству:

— Любо! Запах люблю — свежего дерева. Так что, когда сгонит меня дядюшка со стола, с голоду не помру, — и, видя, что Семен не оценил шутки, развеселившийся Всеволод еще и поддразнил. — А ты, знать, и не умеешь!

Семен пожал плечами:

— Умею. При нужде смогу. Но лучше настоящего древодели не сделаю все равно. Как и тот лучше меня господарский труд не исполнит. Каждому достоит свое, так к чему браться за чужое? Пустой забавы ради?

— Забава — хорошее дело, — проговорил Всеволод Холмский. — А у нас однажды и так было, что не возьмись сам за топор — зимовать бы княжей семье без крова.

Ведьма.

Вы же воду послухом поставите и глаголите, аще утопати начнет, неповинна есть, аще ли попловет, волховь есть.

Епископ Серапион.

Добрая слава на месте лежит, худая по дорожке бежит. Спроси, в каком дому хозяйка с мужем в согласии живет, деток с любовью и бережением ростит, Господа чтит и людей привечает — пожмут плечами. А спроси, какая баба с домочадцами ежеден лается, у соседей поварешки взаймы просит и вернуть забывает, к тому ж и до чарочки охоча — живо назовут да все в подробностях обскажут. А уж коли спросишь, кто с нечистым знается... да хоть в стольном граде, хоть на селе, хоть в малой заимке, среди дремучих лесов затерянной, заветная тропка всем достоверно известна. Молодца присушить, злую разлучницу одолеть, от хвори исцелиться, недруга извести, мужика от зелена вина отвратить, наговор сотворить, чтоб пашня родила и скотина плодилась — много чего потребно человеку. И вот ведь диво: колдуны да ведьмы от людей таятся, а Господним промыслом всем ведомы.

А уж в малом городе, вроде Вязьмы, все чернознатцы наперечет. Поздно вечером, когда и пристало вершиться подобным делам, дверь ведьминой хибарки заходила ходуном под ударами чьей-то могучей десницы.

— Кого бесы к ночи несут? — раздался изнутри скрипучий старушечий голос.

— Отокрой, старая! Дело есть.

— А коли дело, ты, сокол ясный, речь веди дельную и учтивую. А то ор стоит, ни дать ни взять коту хвост прищемили.

И только после долгих уговоров, извинений, заверений в почтении и платежеспособности невоспитанный молодец был допущен внутрь таинственного гнезда чародейства. Он заморгал, пытаясь приспособиться к мерцающему свету множества огарочков, расставленных повсюду, на столе, на лавках, полицах, на сундуках, прямо на полу.

— А я тебя, по сказкам, старше представлял, — проговорил он наконец.

— По сказкам, и жареные поросята бегают, — пробурчала ведьма, оправляя некогда пестрый, заношенный платок. — Дело сказывай, голубь ты мой.

Дело было известное: два парня посватались к одной девке, и она обещала через три дня объявить, кого выбирает.

— Присуху что ль, наслать на сердце ретивое? — догадалась старуха.

— Боюсь, недостаточно. Тот, он ведь и богат, и собою видный, и именитого рода. За такого может и без любви пойти. Можно ли его как-нибудь... того... — посетитель замялся, — сглазить? Чтобы насовсем.

Ведьма хихикнула, словно услышала нечто весьма забавное.

— Можно, милок, можно. Токмо то грех большой, ох, какой грех! Одной свечечкой не отставишься, одной обеденкой не отмолишься.

— Да заплачу, заплачу хоть за двести свечей!

После такого обещания дело пошло резвее. Нашлась и прядь волос будущей жертвы, и лоскуток от одежды.

— Верней бы след вынуть По старинным поверьям, "вынув", т.е. отделив от земли отпечаток чьей-либо ступни, можно навести на этого человека болезнь и тоску, вплоть до смерти., да долгонько, к сроку не поспеешь, — бурчала под нос старуха, раскладывая свои чародейские принадлежности. — Как имя-то совместнику?

— Фе... рапонот.

— Стану, благословясь, пойду, перекрестясь, не в дверь, не в ворота... рабу божему Ферапонту... ломоту, сухоту, трясавицу Лихорадку.... слово мое крепко, аминь. Готово, — старая колдовка пересыпала в мешочек бледно-желтый порошок, туго затянула тесемки. — Держи, басёнок ты мой Красавчик.. Подсыпешь своему недругу в брашно Пищу., а лепше в питие. А сие вот, — она достала другой полотняный мешочек, точь-в-точь сходный с первым, тем же часом выпьешь сам. Да гляди не перепутай!