И свеча не погаснет...

— Вам нужнее.

Княжна не стала спорить. Собрав в рот последние крошки, она спросила:

— Сторожить будешь?

На утвердительный Илюхин кивок распорядилась:

— С полночи меня разбудишь.

Парень хотел было возразить, но передумал. Невелик от девки прок, если нагрянут супостаты али волки, так ведь и от него немногим больше будет, если заснет в стороже. А поспать было необходимо и ему.

Сестры подлезли в еловый шатер, кое-как умостились на попоне, сжавшись в один комочек, затиснув в середину теплое кошачье тельце.

— Марусь, как думаешь, что с Мишей? — шепотом спросила Ульяница немного спустя.

— Не ведаю, — старшая сестра не стала обманывать. — Но, ежели что, нас пятеро еще! Мало им не будет, — домолвила она твердо.

Ульяница поворочалась, сонно пробормотала:

— Если Миша спасется, никогда больше не буду на него обзываться.

В путь отправились еще до света, едва только первым намеком на рассвет четче обрисовало контуры деревьев. Бурко за ночь умудрился раскопытить наст, хоть и расцарапал бабки до крови, и теперь что-то жевал. Илюха расцеловать готов был умную животину, но вместо того укорил:

— Хоть бы с товарищами поделился! Эх ты, Калита.

Конь покосил оком, словно бы уразумел шутку.

Ульяница устраивала на седле своего бесценного Лучика. Илья попросил ее уступить белого сестре.

— Почему? — удивилась та. — Он сильнее.

— Вот именно. А ты, княжна, молодше, оттого и легче весом. Даже вместе с Лучиком, — прибавил Илья, улыбнувшись.

Про себя он не сказал. В бою ему нужен будет именно его Бурко. Что будет бой, он не предполагал, не знал — просто чувствовал неким шестым чувством.

К рассвету выбрались на какой-то проселок. Уставшие, голодные лошади шли худо, едва можно было добиться рыси. Преследователи никак не являли себя. Вдали, над деревьями, шумно вспархивали порой потревоженные птицы, но никто не заводил и речи, чтобы разведывать, как давеча, только бесполезно подхлестывали коней. И ни души вокруг, словно вся Тверская земля обезлюдела в одночасье. Хоть бы ловец какой-нито, иль дровосек проминовал! Солнце стояло уже высоко, когда дорога вывела к реке. Ульяница едва с разгону не вылетела на лед, Илья с Машей закричали враз: "Стой!", она трудом осадила набравшего ходу коня, поворотясь, вопросила, гневно сведя брови, в чем дело.

Речка была не широка, летом переплыть — не запыхаешься, но лед... У берега лед начинался обычный, вроде бы еще крепкий, но дальше резко начинал темнеть.

— Протока здеся, что ль, какая... — вслух размышлял Илюха.

— Сиговица, — вдруг произнесла Мария.

Илюха недоуменно обернулся к ней.

— Сиговица, — повторила княжна. — Плохо замерзающее место. Так во Пскове говорят, — пояснила она. — Там рыба сиг зимует.

— Насколько плохо? Выдержит ли всадника?

— Не знаю. Лед некрепок, весенний. Хотя, я слышала, переходили... Не знаю.

— И все же подумай, княжна! — Илья требовал. — Если здесь можно пройти — идти нужно здесь. Враги в бронях, они тяжелее, они не решатся идти за нами, будут искать иную переправу, а решатся — потопнут.

— Как на Чудском озере! — радостно вставила Ульяница.

— Да! Но если пройти нельзя... Марья Александровна! Надо решать. Я не знаю этой Сиговицы, я в жизни не был дальше своей Ивановки. Только ты можешь знать, думай, прошу тебя! Вспомни все, что знаешь.

Мария думала. Она, как должное, приняла, что Илья главный в их маленьком отряде. Ей требовалось не решать, нет, она должна была дать то, на основании чего он примет решение. Она думала. Наконец твердо заявила:

— Отец баял, однажды, об эту же пору, лось здесь перешел реку. Они, на конях, поопасались преследовать, повернули.

Илья шумно выдохнул. Перевел взгляд с одной княжны на другую.

— Ну что ж. Сиганем через сиговицу.

Двигаться по опасному льду приходилось с сугубой осторожностью. Коней старались вести возможно дальше от себя, дабы распределить тяжесть, животные фыркали, пугливо косились, прядали ушами. Первой, по Илюхиному решению, шла Мария, последней — Ульяница, а он сам — в середине, чтобы при надобе прийти на помощь любой из них. Вот белый конь уже ступил на берег, почуяв под ногами надежную землю, радостно взоржал. И, словно в ответ — иной голос, полный ужаса, Ульянин вскрик, треск... треск ломающегося льда! Илюха с разворота пал наземь, пополз.

Увидев ползущую под ноги трещину, княжна успела отскочить, лишь сапожок замочила, а конь испуганно вздыбился — и ухнул в воду.

Жеребец бился, кричал в ледяной ловушке, крушил копытами лед. Ульяница, лежа на животе, подталкивала к полынье размотанный пояс.

— Отползай! Княжна, уходи оттуда, коня не вытащить! Сейчас сама провалишься!

Ульяница не слышала, она упрямо возилась в опасной близости от крошащегося края, и Илюха, подобравшись вплоть, углядел, кого она пыталась спасти: Лучика, вместе с конем угодившего в полынью. Конец пояса наконец свесился в воду, кот вцепился в него всеми когтями, что-то хрустнуло, Илья дернул на себя, прямо за ноги, оба покатились кубарем, отползали, спеша, на карачках, от места, где, змеясь, быстро расходилась черная трещина.

Опомнились только на берегу. Княжна прижимала к груди спасенного любимца, мокрого, маленького и жалкого. Оборотившись к Илье, она распорядилась:

— Собирай валежник, надо развести костер.

— Княжна, нету времени! — возразил тот.

— Следует согреть Лучика, иначе он может заболеть и погибнуть.

— Если сушить кота, мы все можем погибнуть.

— Ты трусишь, воин?! — взъярилась княжна.

— Ульяница, он прав, а с Лучиком, еще, может, ничего и не будет, кошки знаешь какие живучие, — попыталась Маша утишить сестру.

Илья решительно отстранил ее, взяв опешившую от такого обращения Ульяницу за плечи и поворотив к себе, высказал раздельно и четко:

— Да, Лучик заболеет и, возможно, помрет. Да, я не хочу жертвовать жизнью за кота. Несмотря на это, ты — госпожа и вправе повелеть, и я подчинюсь. Но не теперь. Потому что прежде мне повелел твой старший брат, и я обещал ему доставить вас обеих в безопасное место. Спасать кота я не обещал.

Ульяница резко повела плечом, высвобождаясь; что-то поняла, больше не стала настаивать. Она только запихнула за пазуху дрожащего кота, влезла на круп белого, позади сестры, и беглецы вновь тронулись в путь. А вослед им летел, затихая, отчаянный голос погибающего коня.

К вечеру стало казаться, что предчувствие обмануло, и они оторвались от погони. Пока что-то не толкнуло, и Илюха, обернувшись, не узрел шестерых вершников на фоне пылающего заката. Как-то обошли, выследили! Не мелькнуло и сомнения. Пронеслось в уме: перекинуть Ульяницу на Бурко, принять безнадежный бой. Но уже совсем рядом, за изгибом дороги, через безымянный ручей — московская граница! Сметя расстояние до врага, Илюха наддал — умный конь, зло изгибая шею, пошел вскок, пошел из последних сил.

Спину леденило ужасом. Почему не стреляют? Не могут на скаку? Хотят брать живьем? Или — вот сейчас? Приблизят еще на шаг — и? Конь трудно вбивал копыта в снег. Сейчас упадет — и смертный, ничего не решающий бой. Или упадет белый, и тогда конец.

Полоса льда. Ну еще, милый, еще чуть-чуть! Нет мгновенья оглянуться. Копыта скользят. Всё? Нет! Берег. Всё!

Как близко, оказывается, была погоня. Враги крутятся, сматывают так и не погодившиеся им арканы, и не смеют, не смеют перейти невидимой черты! То-то! Семен Иваныч и не таким бошки откручивал.

Илюхино сердце пело. Сделали! Возмогли! И уцелели.

— Что, споймали, собачьи дети? — кричал он через реку, плясал на седле, махал шапкой. — Как бы не так! Шиш вам! Черта лысого! — вопил он и выкрикивал многие иные срамные словеса, не уважая ни девичьей стыдливости, ни княжого достоинства. — Ужо дядя Вася вас батогом попотчует! — от души глумился он над незадачливыми супостатами. — За ваши-то труды напрасные! Поймали, как же! Не на тех напали! Накося-выкуси! — и удалой ивановец сложил персты в кукиш.

А через миг сулица мелькнула мимо илюхиного виска, аж шевельнуло волосы. Бурко вздыбил, сам рванул, мимо дороги, в чащу, белый — за ним. Неслись, потом, опоминаясь — и люди, и кони — шли рысью, потом дерева сгустились так, что едва можно было двигаться шагом.

И только тогда. Ульяница, явно отмщая за простуженного Лучика, высказала:

— Досмеялся. Аника-воин!

Илюха сбруснявел, не нашелся, что и отмолвить. Двигаясь вдоль воды, они рано или поздно набрели бы хоть на какое жило. Возвращаться теперь — терять время, да и найдешь ли путь в потемнях, ночь на носу. А брести по лесу — и вовсе невесть куда.

— Утро вечера мудренее, — изрек он, мучительно надеясь, что хоть старшая сестра его не укорит.

До темноты Илюха успел сложить шалаш, наломал веток, развел костерок. С тяжелым сердцем оглядел коней. Могучий белый жеребец, рожденный нести в битве тяжко одоспешенного витязя, от двухдневной скачки спал с тела, дышал хрипло, с присвистом. Илья подумал, поскреб в затылке, прислушался к голодному урчанию в животе. И молча увел белого за кусты.

Возвратясь, он принялся насаживать на прут куски жесткого, плохо очищенного от шкуры мяса, дождав, пока зажарится, передал спутницам, примолвив: "Да не вдруг, худо бы не стало", — сам, обжигаясь, впился зубами в горячий шмат.

В эту ночь тоже стереглись, спали в очередь, но теперь в тепле и сухости, на мягком ложе из елового лапника. Мария сидела у костра, бросив на колени бесполезную для себя саблю, смотрела в мохнатое, низко нахлобученное небо и спрашивала себя: что теперь с Мишей? Как повестить маме? И не овинит ли она, что бросили брата на смерть?

Небо хмурилось, тяжелей наваливалось на вершины елей. Знать, к вечеру запуржит, добраться бы до той поры хоть куда! На третий день выдохся и неутомимый степняк, едва брел, Маша с Ульяницей по очереди залезали верхом, а то шагали рядом, держась за седло. И когда послышались, еще далекие, едва уловимые, звуки гона, спервоначалу подумалось — блазнит, чудесит лесовик.

А через миг Ульяница испустила торжествующий вопль и кинулась на звук.

— Не туда! — Илюха ухватил ее за руку, бегом, почти насильно, потащил за собой в противоположную сторону. — По ходу гона! Не навстречь!

— Но люди там!

— Там — загонщики!

— И что?

— Бог его знает, кого гонят! Ты определишь по звуку? Сейчас все это зверьё повалит на нас!

Гон приближался. Басовито заливались выжлецы Гончие., тоненькими колокольчиками подголашивали выжловки, стонали, всхлипывали от нетерпения, словно все вместе, многогласным хором выводили песню. Близился. И вдруг — словно яркими цветами расцветили снег нарядные всадники.

— Ба! Это что за лесовички?

Илюха приметил среди охотников знакомого, с радости хотел кинуться, завопить: "Друже!". И Кобылин уже открыл рот... Но еще до того Мария поняла, властным жестом отстранив спутника, шагнула вперед. И ивановец смиренно отступил посторонь. С концом пути кончалось и его временное началование. Вновь начинались княжеские дела.

Мария, твердо глядя в очи важному всаднику в высокой шапке серебристой, без малейшей рыжинки, "царской" рыси, заговорила. И слова, которые доселе с трудом выдавливала из себя даже в мыслях, произнеслись сами собой:

— Государь, я — сестра Великого князя Тверского и прошу у тебя помощи и заступы.

Евпраксия. Отчаянье.

Этими днями Евпраксия виделась с любимым. Она не искала встреч, не позволяла себе даже думать — но столкнулись нечаянно, в переходе, и перехватило дыхание. Надобно уйти, нет, бежать, но она стояла, припав к стене, судорожно цепляясь перстами за гладкое дерево, жадно всматривалась в крупное, красивое, дорогое лицо, искала признаки пережитого горя, и не находила, и все равно видела их, незримые. И он задыхался, непослушными пальцами теребил ворот ферязи, и вымолвил единственное:

— Зачем не дождалась?

Она не ответила, знала: спрашивает не ее, судьбу, которая никому не дает ответа. На цепочках колыхалась от сквозняка масляная светильня, тени стремительно пробегали по стенам. А они стояли, каждый прижавшись к своей стене, и не могли разойтись, оторваться друг от друга, и не могли шага сделать навстречу, чувствуя, зная: один шаг, мгновенная ослаба, и свершится непоправимое.

Ища забыться в хлопотах, пока супруг тешился ловами, Опраксея затеяла вдруг перебрать и проветрить мягкую рухлядь. В легком — весеннего дня ради — куньем коротеле Теплая женская одежда, не длинная, обычно с широкими рукавами. княгиня, по-хозяйски уперев руки в бока, стояла середь двора и довольным оком наблюдала, как холопы носят, расправляют, развешивают многоразличное добро. Многонько накопили московские государи! Четвертинку бы от сих богатств родимой Вязьме, так, кажется, больше не о чем было бы и мечтать. Связки мехов, соболя, бобры, куницы, огненные лисицы, есть и горностаи, и огромные шкуры белых медведей, которые по толщине не годятся на одежу, только для красы на стену повесить иль на пол, и неведомый черно-желтый пятнистый зверь, пардус, должно быть, тоже есть, вона как! Поставы парчи, аксамита, объяри Шелковая ткань с разводами, напоминающая муар, с включением золотой или серебряной нити., рытого венецейского бархата. Камки, тафты Шелковая ткань, изготовленная из туго скрученных нитей, поэтому достаточно жесткая и блестящая., атласа, пестрой бухарской зендяни Сорт хлопковой ткани., дорогого лунского Английского (лондонского). сукна вынесено было без счета, княжой двор содеялся похож на лавку некого невероятного купца, Садко какого-нибудь. А ковры! Красные хорезмийские ковры, затканные хитрыми восточными узорами, наступишь — нога тонет, словно бы в шелковистой мураве. И все это обилие пылится, лежит, пропадает почем зря. Иное куплено не полвека ли назад, еще Калитой, а то и Данилой Санычем, ныне такого и не делают. А пошить бы летник Легкая женская одежда, с застежкой спереди по всей длине, с широкими и длинными, до нижнего края подола, рукавами. из такой вот старинной, переливающейся, словно пробегают по ней морские волны, зеленой камки!

Препона вышла, когда дошел черед до Василисиных скрыней. Княжна, до того снисходительно наблюдавшая за мачехиными трудами — пусть, мол, тешится, что мне! — тут стала на пороге горницы и, тем же манером подбоченясь, заявила:

— За своим сама догляжу!

И что бы ей там ни толковала государыня-княгиня, Васюня, усмешливо взирая лукавыми своими, калитиными, очами, повторяла:

— А то не твоя печаль!

— Да что за норов у тебя бесстужий! — не стерпела Евпраксия. В ее семье не в обычае было, бранясь между собой, ссылаться на Писание, но, раз уж тут так принято... — Для кого речено: "Чти отца твоего и матерь твою"?

Дерзкая девчонка не умедлила с ответом:

— Я и чту. Отца и матерь.

Евпраксия вспыхнула бессильным гневом. И поступила так, как обычно делала ее мать, не умея справиться с непослушными чадами; она заявила:

— Вот ужо пожалуюсь отцу, он тебе задаст!

Сказала — и сразу пожалела. Торжествующий взор падчерицы без слов разъяснил всю бессмысленность подобных угроз.