И свеча не погаснет...

— Любопытствуешь, дитя? — отмолвил Родион поверх чаши. По этому обращению Михаил догадался, что воевода все же выпил лишнего, и не обиделся.

— Знать хочу, как человек доходит до такого, — Миша еще невразумительно прибавил что-то, дескать, он же князь, ему людьми управлять, ему нужно.

Старик со стуком опустил чашу на столешню. Он как будто хотел что-то сказать, возразить... но вместо этого начал рассказывать.

— Кто она была, ни жена, ни подружка, просто солнышко ясное. Настя... Нас-тя-а, — протяжно повторил он, словно бы вспоминая, как звучит это имя. — Мы с ней и разговаривали-то всего пару раз. Но я, как только смог, помчался в их село. Прежде чем к матери. Доходили слухи, что там прошли Акинфовы головорезы. Он тогда еще служил Городецкому, в Тверь он отъехал позже, к новому великому князю. Ах да, это было, когда Городецкий явился с татарвой сгонять со стола старшего брата В 1292 году.. Русский князь, тьфу! Всю землю положили пусту, ни врагов, ни своих же сообщников не разбирая. Москву сожгли, хоть Даниил в их распри вовсе не вступался, Переяславль сожгли... Причем Москву — татары, что с них и взять. А вот Переяславль — свои. Какой это был город... прекрасный, как мечта.

И вот я прискакал. На земле четыре гроба в ряд, второй слева закрыт рогожей, охрипший поп качает кадилом, а у самого борода обгорелая. Не знаю, что там сотворилось, и что сам Акинф делал, не знаю! Да и не хочу. Постоял, перекрестился да и поехал в обрат, свой дом заново отстраивать. Только забыть не мог. Занозой сидело вот тут, год за годом. Знаешь, боль можно притупить, можно притерпеться и самому себе говорить, мол, ништо! А только совсем она никуда не девается.

Я к нему прорубался, забыв о бое. Он меня увидел и, кажется, что-то понял, потому что переменился в лице и попытался закрыться щитом. Так бестолково, поднял слишком высоко, до лица. Я ударил копьем под низ, кольчуга не выдержала, он начал падать, я даже не стал выдергивать копья, скорее спрыгнул с коня. Он еще был жив, кажется. Я отстегнул бармицу, меч у меня переломился еще до того, но я нашел засапожник и за два удара отсек голову. Как ни странно, копье не сломалось, так и торчало в ране, я его выдернул и насадил на него голову. И сказал себе: все. Сделал. Стало легко и пусто, и можно умирать. А можно жить.

Все время свадьбы Марии удавалось держать себя в руках. Это нужно было просто пережить. Но в конце концов все обряды остались позади, и новобрачные оказались наедине друг с другом. Дверь захлопнулась, отрезав ее от прошлого. И Мария вдруг ощутила себя добычей. Пташкой, попавшей в силок.

Она во власти этого чужого непонятного человека. Сейчас, вот сейчас... как полонянку, как Рогнеду...

Пальцы не слушались, а пуговицам, казалось, не будет конца. Она раздевалась, отвернувшись к стене, медленно, чтобы оттянуть неизбежное. И почти желала, чтобы все свершилось скорее.

За спиной Мария слышала такую же тихую возню, но не обернулась; не хотела смотреть, что там делает этот человек. Ее муж.

Бесчисленные одежды закончились. Она осталась в одной сорочке. Теперь нужно оборачиваться. Закусив губу, Мария отчаянно, через голову, рванула и рубашку. И, вдруг обессилев, припала к стене.

Семен видел перед собой, так близко, эту гибкую спину, нежный атлас белой кожи, к которой так хотелось прикоснуться, ощутить ее шелковистое тепло. Мария вздрагивала от беззвучных рыданий, острые лопатки были как сломанные крылья. И он понял, яснее ясного: если сейчас тронет ее — потеряет навсегда.

Мария услышала за спиной шаги и зажмурилась. Сердце сжалось в ледяной комочек.

Она ощутила что-то мягкое на своих плечах, и услышала Семенов голос: "Ты укройся, холодно же".

Она безропотно позволила укутать себя, уложить в постель. Семен заботливо подоткнул с боков одеяло. И отодвинулся. Мария открыла глаза. Встретилась взглядом с мужем. Семен дернулся, точно от удара, и лихорадочно, ворохом, принялся швырять на постель одежду, наваливая преграду. И Мария внезапно поняла: ничего не будет. Ледяной комок раскололся на тысячу частей, и она разревелась в голос — от облегчения. От счастья.

Она плакала, уткнувшись в подушку. А ее муж — добрый, теплый! — молча без нужды поправлял одеяло. Слезы текли и текли, потом слезы кончились, она все еще всхлипывала, тоненько, как ребенок, потом уснула. А Семен долго еще лежал без сна. Скомканный сарафан жестким золотым шитьем царапал ему щеку, и он наконец спихнул его на пол.

Во сне лицо Марии сделалось умягченным и безмятежным. Семен с бесконечной нежностью всматривался в это обожаемое лицо, вбирая в память каждую черточку. Возможно, ему следовало бы подумать, что все повторяется, и во второй раз становится просто смешным. Но в свою безлепую брачную ночь он думал о том, что эту женщину он готов ждать всю жизнь. И если даже не дождется никогда, все равно он счастлив. Что просто быть с нею рядом, видеть ее каждый день, каждую ночь слышать рядом с собой ее дыхание — это гораздо больше, чем он заслужил.

Утром Семен проснулся первым. Ночью — верно, от холода — они придвинулись друг к другу вплотную. Мария спала среди раскиданных тряпок, небрежно бросив руку ему на грудь. И эта доверчиво лежащая рука наполнила его душу счастьем. Настолько счастлив он не был даже, когда на следующую ночь они действительно стали мужем и женой.

Скоро сказка сказывается, не скоро дело делается.

Они вошли вдвоем, не смея поднять глаз. Явились-таки на вызов, пятый по счету. Федор бережно поддерживал Евпраксию под руку. И, едва глянув на нее, Феогност с бессильным гневом понял: ничего не поделаешь. Остается смириться с произошедшим. Княгинин животик говорил сам за себя.

Владыка все же начал заготовленную суровую проповедь; он обличал легкомыслие и говорил о святости брака, и сам слышал, как неубедительны и пусты все эти правильные слова пред лицом простой истины: ребенку нужен отец.

Услышав звук отворяющейся двери. Феогност сердито обернулся, возвысил голос: я же просил не беспокоить!

Алексий вошел и молча пал на колени. И Феогност понял без слов. Что сотворил его наместник.

Враз обмякли руки. Этот... в монастырь... лишить сана... Но до чего нелепо смотрелась вся эта грешная троица, в рядок: княгиня со своим брюхом, незаконный ее муженек... Фоминского-то попросту использовали, а ему и невдомек. И этот хитромудрый монах, уверенный, что всех перехитрил.

Феогност поспешно благословил молодоженов и отвернулся, закрыв лицо руками. Счастливая парочка резво вскочила и исчезла, пока владыка не передумал. Вслед им послышались звуки, которые легко можно было принять за рыдания. Но в действительности они имели совсем иную природу...

Когда митрополит, с трудом вернув на лицо подобающее выражение, повернулся обратно, его наместник по-прежнему стоял на коленях. Черный кот, неизвестно когда проскользнувший внутрь, забрав хвост трубой и блаженно щурясь, терся об его ноги. А Алексий, не решаясь переменить прежней своей покаянной позы, не мог ни прогнать его, ни погладить.

— Брысь, предатель, — сказал митрополит коту.

— Сам? — спросил он наместника. И опустил холодную длань ему на плечо: не подумал бы, что уже прощен и может подниматься.

— Сам.

— Добро хоть других втягивать не стал, — пробурчал Феогност. — Просить будем сразу все, — заговорил он уже иным, деловитым тоном. — Закрытия Галицкой митрополии Отдельная Галицкая митрополия была основана православным литовским князем Любартом Гедиминовичем. Литва стремилась вывести подчиненные ей русские земли из-под управления русского митрополита, чего Москва, естественно, стремилась не допустить. В дальнейшем Галицкая митрополия неоднократно закрывалась и открывалась вновь., развода...

Оставалось озвучить циничный вопрос, и Алексий это сделал:

— Сколько?

Митрополит огладил бороду, задумался.

— Пять тысяч.

Алексий слегка побледнел и кивнул.

Как тут говорится, с паршивой овцы хоть шерсти клок. При мысли, что паршивой овцой, чьей шерсткой родная константинопольская патриархия станет латать свой кафтан, будет русский великий князь, Феогност ощутил новый приступ и замахал Алексию рукой, мол, ступай, да поживее. И, давясь смехом, уже на грани истерики, крикнул вдогонку:

— Чтоб до того розно жили!

Феогност сидел, покусывал перо. Послание его мерности Титул высших церковных иерархов. никак не складывалось.

Черный кот без позволения вспрыгнул на стол, заскользил лапами и грохнулся обратно.

— Не по твоему весу, дружок, — наставительно заметил ему митрополит. — Ишь разъелся.

Кот мявкнул, полизал ушибленное место и заорал во всю глотку. Феогност воздохнул. Ничего не попишешь, весна! И тут его озарило.

Венчание Евпраксии с Фоминским недействительно, следовательно, разделив ложе, они совершили прелюбодеяние. А это уже реальная причина для развода. Более того! Евпраксия однозначно с чужими людьми ходила, пила и ела, и опроче дому спала. Не совсем без мужнего слова, но это как посмотреть. А если Семен сам велел ей выйти за другого (со всеми вытекающими последствиями), он ведь рассчитывал получить какую-то выгоду? Не означает ли это, что он торгует честью жены, что "Прохирон" рассматривает как основание для развода? Там же сказано: если муж держит в дому своем... как это лучше сказать по-русски? Полюбовницу? Меньшицу? "Или будет обнаруживать свою связь с посторонней женщиной".

Вот до чего я дошел, посетовал митрополит Всея Руси и вдавил печать в расплавленный воск.

Византийская империя умирала. Умирала роскошно, в золоте и порфире, подобно осенней листве, и столь же неизбежно. Она, и теряя земли одну за другой, все еще была огромна, и по-прежнему поражала воображение пышность императорских приемов, и неизменно царила над столицей христианского мира величавая громада Святой Софии. И русичи все еще грезили о чудесах почти сказочной "Греческой земли", где красота и ученость, где "не ведаешь, на небе ты или на земле" Так отозвались о красоте греческого богослужения послы Владимира Святого., где в древности княгиня Ольга приняла святое крещение и обвела вокруг пальца заносчивого царя, даром что тот восседал на золотом троне, вознесенном над головами, и на всех его поющих золотых птиц и рычащих золотых львов.

Но империя умирала, и с этим уже ничего нельзя было поделать. Государства стареют так же, как люди, и тогда то, что составляло их силу, оборачивается слабостью. Развитая система управления вырождается в бюрократию, а с ней рука об руку шагают мздоимство, казнокрадство и волокита. Отсутствие твердого порядка престолонаследия, позволявшее возвыситься достойнейшему, с удручающей регулярностью начинает приводить к обратному результату. Но главное было в другом. Империя столетиями равняла колоски и безжалостно уничтожала всех, кто колоском быть не желал, ни длинным, ни коротким. Власть слишком долго приучала людей быть верными подданными. И отучала — гражданами.

Ныне же с одной стороны наступали турки, с другой поджимали оборотистые фряги, едва ли не вытеснявшие греков из собственной столицы, а папский престол спал и видел, как бы навязать православной империи унию, и щедро сулил военную помощь, которую не собирался (да и едва ли мог) предоставить. А подданные императора вполне обоснованно требовали, чтобы государство защищало их, и отнюдь не желали защищать государство. И ни железная воля императоров, ни мудрость патриархов — когда они имели место — уже ничего не могли изменить. Ибо никто не возможет спасти того, кто не желает спасаться.

Разве не то же самое переживала Русь столетие назад? Но как-то выжила, выстояла, а ныне, слышно, даже начинала помалу крепнуть. И это вселяло надежду, что шанс есть и у Византии. Во всяком случае, Кантакузин делал для этого все, что мог.

Понятно, что в таковом обстоянии Константинополь слабо интересовала личная жизнь русского князя. И гораздо сильнее — русское серебро.

Семен хотел ввести Марию Александровну в Москву не иначе, чем законной княгиней. А тут еще запрет митрополита. Словом, вернулся он один. Мария осталась в деревне — ни жена, ни любовница.

Виделись они только на людях. Семен, приезжая, бдительно следил за этим. Мария тоже включилась в игру и старательно делала вид, что они посторонние. Но один раз, по случайному недогляду, они все же оказались наедине. И оба, на полмгновенья забыв о предусмотрительности, приникли друг к другу в поцелуе, легком, как обещание.

Получив из Царьграда долгожданный ответ, великий князь с пышной свитой поехал за своей супругой. А за пару верст до села, бросив сопровождающих, помчался к ней во весь опор, чувствуя себя удалым и юным.

Княгиня вышла на крыльцо. Конь и всадник, продиравшиеся через душный и плотный, точно войлок, воздух, были взмылены, серое от дорожной пыли лицо князя сияло, и Мария сказала себе: наконец-то. Неопределенность собственного положения ее тяготила.

В Москву выехали из утра, а до того они ночевали вместе. Перед рассветом их разбудил шум дождя. Капли шелестели в листве, звонко барабанили по черепичной крыше.

Семен босиком прошлепал к окну, распахнул ставни, высунулся наружу. Прохладная дождевая влага была особенно приятна после дневной духоты. Мария звала его: хватит, вымокнешь весь, еще простынешь. Он плюхнулся на постель — мокрый, смешной. Мария в темноте ощупью нашла полотенце, взялась вытирать, больше обнимались, чем вытирались, она тоже вся стала мокрой, и оба смеялись...

Позже, засыпая — от мужевых влажных волос шел холодок, и она теснее прижималась к теплому боку — Мария с удивлением поняла, что столь нетерпеливо ждала этого дня не только ради упрочения своего положения.

Ульяна. Счастье княжей шапкой не накроешь.

Холопка выложила перед княгиней коротели. Коричневый, подбитый лисой и расшитый речным жемчугом? Жарковато будет. Соболий полегче, но чересчур наряден для буднего дня. Как и другой, крытый золотой парчой в алых и желтых разводах, цвета осенних листьев. Может, вот этот, розового сукна на беличьем меху, давненько не надевала. Не надевала и не стоит, тесноват уже, да и не по возрасту. Пожалуй, пора Фетинье отдавать. А зеленый бархатный, совсем без меха, чересчур легкий.

Двойняшки о чем-то пошептались в углу, приблизив русые головенки, и дружно захихикали.

— Ужо я вас, веселушки! — пристрожила Ульяна дочек, не по сердитости, а только для порядку, и достала из скрыни кунью безрукавку.

Холопка услужливо поднесла зеркальце. Ульяна оглядела себя. Темный искристый мех выгодно оттенял цвет глаз. А еще ничего! Особенной красавицей не была и в юности, а все ж взглянуть приятно. Всего-то чуть перевалило за тридцать. Могла бы и замуж выйти, может, и родить даже. А хочется, ой-ёй-ёй как! Ульяна вздохнула. Да, немного выпало ей бабьего счастья.

Княжич Иван рано понял, что он сам, как носитель княжеской крови — капитал, который следует хорошо вложить. Княжеские дочки — это любому ясно, про то и говорится: "у вас товар, у нас купец". Но и княжеские сыновья тоже. Распорядишься собою с умом — получишь земли, получишь союзников. А прогадаешь — будешь всю жизнь воевать за чужие интересы. Или того хуже. Которовать с тестем, отсылать жену к родителям, ратиться с оскорбленной родней, побеждать или терпеть поражение в бесславной междоусобице и все равно под давлением церкви принимать обратно ожесточенную и торжествующую женщину. А любовь... что любовь? Какое чувство выдержит такие испытания?