И свеча не погаснет...

— Нынче же вызову лекаря. А ты могла бы сообразить прежде меня.

Василиса замотала головой:

— Пустое, не нужно! Руду Кровь. во сне видеть означает прибыток, а наяву и вовсе ничего. Я боюсь другого, отец, — девочка внезапно посерьезнела. — Не врагов, во сне я одолела врага, так управимся и наяву. Мне чудится какая-то опасность, против которой мы окажемся бессильны, не ведаю, какая, но которой не срубишь никаким клинком. Что-то темное, что надвинется, и не поможет ничто, никакие наши усилия. Ладно, чего кручиниться до беды! Что сказал тебе твой лесной мудрец?

— Василиса, как тебе показалась Мария Тверская? — вопросом на вопрос ответил отец.

Княжна склонила голову к плечу, точь-в-точь понятливая сорока.

— Сердешнее Евпраксии!

Чуть подумав, внучка Калиты домолвила:

— А что будет Кашинскому?

Семен остоялся. В упоении своей новой мечты он не задумывался о князе Василии, но дочь заметила верно. Если породниться со Всеволодом, для равновесия непременно нужно удоволить и его соперника.

Новым взором смотрел князь на дочь. Ему не раз доводилось слышать рассказы, как родитель вдруг с удивлением видит, что его доченька из дитяти превратилась в женщину. А он смотрел на Василису — и с удивлением не обнаруживал ничего подобного, ни малейших признаков расцветающей женственности. Дитя! Не то что девушкой, даже подростком ее трудно было назвать. Ведь нет еще и двенадцати лет! И все же...

— Других невест у меня нет! — выговорил он глухо.

Василиса подошла к отцу, постояла рядом, но все же не обняла, как захотелось было. Она высказала тихо и твердо:

— Я согласна.

И прибавила с беспомощной детской робостью:

— Только не прямо сейчас, ладно?

Семену захотелось обнять ее, прижать, притиснуть к сердцу, но и он сдержался, сказал только:

— Вестимо, не сейчас! Года через четыре-пять.

А самому представилось: минет и эта отсрочка, и как же тогда? Он с грустью думал, что и отец, и, верно, дед, да и все князья, какого бы ни было рода, вот так же мечтали, что дочери их выйдут замуж только за любого, и не иначе. А как придет пора, выдавали за того, с кем на сей день приходилось крепить союз. Хорошо, если совпадет. Да и если нет, если дочка перечит и к другому тянется сердцем, и тут легко: решай, что тебе важнее, и на том стой твердо. А вот когда вроде бы и согласна, из послушания и сознания долга, а к жениху нет ни любви, ни вражды? И сомневаешься, не окажется ли, что, сам того не ведая, принес в жертву дочерино счастье?

А Василиса с усмешкой протянула отцу туго свернутый кусок пергамента.

— Я тут выписала тебе кое-что.

Все же она повзрослела за прошедший год. Ныне она не нуждалась в уговорах.

Ох, не презирай, человече, грешную плоть свою! Тело порой умней ума. Бывает, все подготовлено и продумано, и грандиозные замыслы близки к успешному осуществлению, и мыслишь, "яко чаемое имея готовым" — как вдруг оно оказывается служить. Не сетуй напрасно, а задумайся: может, так и нужно?

Когда Всеволод Холмский уведал, что Кашинский вдругорядь собирается в Орду, он немедленно разослал людей стеречь все пути, а сам рванул в Москву: требовать войска против дяди. И, вполне возможно, Семен дал бы — ведь от Всеволодова расположения ныне зависела если не вся Семенова жизнь, то важная ее часть. И снова оросилась бы кровью многострадальная Тверская земля. Затронуло бы и Москву. Великий князь призвал бы князей, сущих под его рукой, Кашинский нашел бы себе союзников. А там, глядишь, и ордынский владыка, раздосадованный нестроениями в русском улусе, принял бы свои меры — и тут уж досталось бы поровну и правым, и виноватым. И вновь покатилось бы по Руси кровавое колесо усобицы...

Однако Всеволода, восемнадцатилетнего молодца, кровь с молоком, здорового как бык, подкосило наконец страшное нервное напряжение последних лет и месяцев. В дороге он попал в грозу, вымок до нитки — и на другой день свалился в горячке.

Московский князь посетил больного, едва переменив с дороги платье. Всеволод лежал в забытьи, разметавшись по постели. Семен присел подле ложа, поправил почти свалившееся на пол одело. Всеволод изнемогал от жара, на лбу, на груди блестели бисеринки пота. Он казался таким большим, таким невероятно мощным... Семен поймал себя на мысли, что ищет взглядом следы старых ран. Хм. Князь Холмский, опытный воин, всю жизнь проведший в стычках и схватках, ни разу не участвовал в настоящем сражении.

Всеволод зашевелился, почуяв рядом чье-то присутствие, поднял жалкий взор больного зверя, не понимающего, что с ним происходит. Узнав Семена, он попытался растянуть пересохшие губы в улыбку, прошептал невнятно:

— Ты не бросишь детей?

Семен хотел было воскликнуть: что за вздор, что может с тобой случиться... Но Всеволод ожидал не такого ответа. Он перепугался, заболев впервые в жизни, мысли путались от жара, может, вовсе начинал бредить... И в этом состоянии он тревожился за близких.

— Обещай! — настойчиво повторил Всеволод, видя, что Семен не отвечает.

Великий князь проговорил, стараясь, чтобы в голосе не проскользнуло ни крупицы нарочитой бодрости:

— Обещаю, твою семью я никому не позволю утеснять. Не печалуйся о том и выздоравливай.

Всеволод неразборчиво прошептал что-то.

— Экий ты! — шутливо укорил Семен. — Доселе никто в восемнадцать лет от простуды не умирал, так ты первым стать задумал.

Всеволод улыбнулся, повернулся на бок и заснул.

В итоге войны не состоялось. От имени великого князя в Кашин было направлено посольство с увещеваниями проявить смирение и мудрость, покориться царской воле, понеже выражена она предельно ясно, не губить землю в бесплодных которах и даровать ей вожделенную тишину, и иная прочая, что со времен братьев Святославичей Ярополк, Олег и Владимир. Вскоре после гибели князя Святослава между его сыновьями началась длительная и жестокая усобица, окончившаяся победой Владимира, позже названного Святым. говорится в таких случаях.

Василий Кашинский, похвальбы ради облачившийся в подбитый соболем охабень Верхняя одежда с отложным воротником и долгими откидными рукавами. тяжелого охристо-желтого бархата, не гнувшегося от обилия золотой вышивки, и зеленые сафьяновые сапоги с загнутыми носами, саженные жемчугом, не говоря уж о княжей шапке, многословно исчислял свои обиды. Он ходил по палате, словно бы припечатывая каблуком сказанное и на каждом слове вздергивая бороду. Он гневал, он жаждал справедливости и искренне не помнил в этот час собственных дел.

Многоопытные в посольствах московские бояре вели разговор многоречиво и увертливо, мысля постепенно подвести князя Василья к нужному решению. Но тут не выдержал Андрей Кобыла. Нить беседы он потерял, солнышко давно поползло вниз по небосклону, и пустой желудок подавал недвусмысленные намеки. И простодушный Кобыла брякнул:

— В обчем, княже, вот тебе две присказки. Первая: наш меч — твоя голова с плеч. А вот и вторая: у нас товар, у вас купец. Выбирай сам, что любо.

Послы обалдели. Василий резко остановился, словно натолкнулся на невидимую стену, и, движимый вперед силою разгона, едва не ткнулся носом в невозмутимого московлянина. Мысль удельного князя, однако, заработала борзо и свелась к тому, что иметь в своем дому единственную дочь всемогущего и несметно богатого великого князя — редкая удача, которую нельзя упускать. Да и не особо хотелось таскаться по раскаленной степи, тем более что, по слухам, там гуляла какая-то зараза... Словом, все было решено к обоюдному удовлетворению.

Евпраксия.

Если дарует Бог жену добрую, получше то камня драгоценного.

Домострой.

Тем же вечером, как вернулся, не откладывая до лучших времен, Семен вызвал жену на разговор. Евпраксия взошла с легкой опаской. Она ожидала, что придется вновь выслушивать упреки, и не хотела их безропотно терпеть, и вместе с тем страшилась новой мужевой грозы. Что Семен способен гневаться, она наконец постигла.

Семен задал вопрос без предисловий:

— Ты тверда в своем решении?

Каком именно, не требовалось пояснений.

Евпраксия тоже думала об этом, и сердце никак не сходилось с разумом. Как ни рвалось оно крикнуть: "До гроба!", — княгиня заставила себя высказаться инако:

— Я тебе жена, ты мне господин, ты в сем волен. Но если у тебя есть сердце, умоляю: не принуждай.

— Значит, не переменишь, — Семен твердо наклонил голову, словно отчеркнув сказанное. — Тогда скажи: из-за кого?

Евпраксия вскочила. Немыслимо высоким, вот-вот сорвется, голосом выкликнула:

— Я тебе верна!

Семен кивнул:

— Не сомневаюсь.

Он и не сомневался — в том, что Евпраксия никогда не порушит мужней чести. Но после ночного разговора он по-новому взглянул на странное поведение княгини и, кажется, понял его причину. Ее волнение подтвердило догадку.

— Я уверен, что ты никогда не забудешь своего долга. Но ты видишь сама, наш брак не состоялся и не состоится. Продолжать жить так, как прежде, невозможно. Нужно что-то решать. Я тебя не укоряю, а хочу помочь — и тебе, и себе. И для этого мне необходимо знать: кто этот мужчина?

Княгиня судорожно стиснула в комок ожерелье.

— Кто он? — настойчиво повторил Семен.

Разноцветные бусины запрыгали по полу.

Евпраксия решилась. Выговорила, все больше бледнея на каждом слове, но не опуская взора:

— Федор Большой Фоминский.

Господи, как же он был слеп! Был погружен в свои переживания и не видел чужих. Фоминский сам ляпнул в хмельной откровенности: "Завидую тебе!". И еще: "Сестру не обидь". Он ведь не веселился тогда, он горе свое выплясывал. А как кинулась к нему Евпраксия: Феде нужно помочь. Вовсе не за Слепого она встревожилась, только, потом, спохватившись, поправилась.

Господи, какое счастье! Фоминский любит Евпраксию. Фоминский холост. Он княжеского рода. И Фоминский ему, Семену, подручник.

— А он любит тебя? — все же спросил Семен, хотя и не сомневался в ответе.

— Больше жизни! — Выговорив решающие слова, Евпраксия вдруг перестала бояться. Ей было легко и хотелось говорить. — Мы любили друг друга всю жизнь. Нас в детстве дразнили женихом и невестой. Мы не сомневались, что когда-нибудь поженимся, и когда Федор отъехал на Москву, хотя и не сказали друг другу ни слова об этом, оба были уверены, что он вернется за мной. И мне так хотелось, чтобы поскорее! Я даже к ведьме посылала, просила приворотного зелья.

— Ты пустила его в ход? — перебил князь. Некая смутная мысль пробрезжила у него в уме.

— Не успела. В тот же день явились сваты.

Оба замолчали. Вдруг стало ясно слышно, как за окном заливается трелями соловей. Глупый, перед кем тебе стараться, где тебе найти подругу среди сплошных стен? Розово-золотой закатный свет утекал сквозь распахнутые ставни; свет уступал место прохладе. Пернатый упрямец все старался, выделывал колено за коленом. Али и впрямь где под стрехой обретается пташка-чудачка ему под стать?

Семен заговорил снова:

— Федор возьмет тебя в жены, если ты окажешься свободна?

— Конечно! — Евпраксия не задумалась ни на миг. — Но как... почему...

— Умирать я не собираюсь, — разом пресек Семен все тревоги.

— А...

— Как — это уже моя забота. Твоя — договориться с Федором. Его задача — все подготовить. Чтобы, как только придет время, вы немедленно обвенчались. Да, придется вынести брачную рубашку.

Евпраксия ойкнула.

— На нашу удачу, сей грубый обычай не принят в московском доме. Но вам придется это сделать. Пойми, я искренне желаю тебе счастья. И если не сумел принести тебе его сам, то хочу помочь обрести с другим. Но ведь и я имею права на свою капельку счастья. Как ни странно, счастье у нас, если будет, то общее, хоть и поврозь. Так что я сделаю свою часть дела, а ты просто сделай свою.

Свечи чадили. Семен подумал было кликнуть слугу, но не стал, сам снял щипцами нагар, придвинул светец поближе и бережно развернул Василисину грамотку. Черные буквицы скакали туда-сюда, точно веселые тараканы. По привычке он поднес лист к глазам, вместо того, чтобы наклониться, и вдруг поймал себя на мысли: а ведь пару лет назад этого не требовалось! Зрение-то портится. На мгновенье стало страшно — до липкого пота, до дрожи в ногах: ей ведь нет и семнадцати! Куда тебе жениться, старый пень, у тебя уж дочь-невеста, вмале придет внуков нянчить! Мария представилась, как живая: этот ее строгий, углубленный взор под темными крыльями ресниц, а сочные губы раскрываются в улыбке... Что ты можешь дать этой сияющей юности?!

Семен покрутил головой. Боли не было, и это отвычное ощущение разогнало мрачные мысли. Между отцом с матерью разница была не меньше, а поженились по любви! Князь еще раз поправил свечу и принялся читать:

"А сими винами разлучают мужа с женой.

Первая вина, аже услышит жена от иных людей, что думати имут на царя или на князя, а того мужу своему не скажет, а после обличится — разлучити их.

Другая вина, аще муж застанет свою жену с любодеем или учинит на нее добрыми послухи исправу — разлучити их.

А се третья вина. Аще подумает жена на своего мужа зелием, или иными людьми, а жена иметь ведати, что мужа ея хотят убити или уморити, а мужу своему не скажет, а напоследь объявится — разлучити.

Так же и женам... Писано в иных уставах", — было добавлено Василисой от себя.

" Аже восхощет от мужа, ино воли не дати еи, но сими винами разлучити. Также помыслит на свою жену зелием, или людьми на живот ея, и она в том уличит его, ино ей просто пойти от своего мужа и оже с ним жити не восхощет. Того ради разлучити их по исправе.

Далее Семен с умилением узрел большую, тщательно растушеванную кляксу. Очевидно, Василиса дочитала до раздела "Аще кто блудит с...".

"Аще муж с женой по своей воле роспустится, митрополиту BI гривен, а будут не венчальны, митрополиту S гривен.