И свеча не погаснет...

Всеволод, насытившись, вытянул за хвостик моченое яблочко, и тут обнаружил, что все женщины собрались здесь. Он промолвил:

— Софьюшка, ты ступай, пожалуйста.

Молодая княгиня обиженно повела пышными плечами и выплыла из трапезной.

— Разрешение Семен добудет, — подвел Тверской князь итог своим размышлениям.

— Когда еще! — в один голос возразили княгиня и княжна. Обеим безрассудно хотелось отложить трудный выбор.

— А решать нужно уже сейчас, — Всеволод вопросительно посмотрел на сестру. — Марусь, ты как?

Она промедлила, и Всеволод, предугадав резкий ответ, начал уговаривать, объяснять, начал доказывать, что брак этот необходим для их семьи, для Твери.

Мария не возражала и не соглашалась. Для чего брат говорит все это? Не думает же он в самом деле... Выйти замуж за Семена, вот так взять и выйти, не поговорить, не вообразить, а взаправду, на всю-всю жизнь, казалось ей противоестественным. Непредставимым казалось.

Всеволод исчерпал доводы и умолк. Чуть-чуть помедлит и скажет: "Впрочем, все это ерунда!". Молчание затягивалось. Мария с легким недоумением взглянула на брата. Как будто впервые увидела его руки, все в ссадинах после нынешних охотничьих приключений, один ноготь обломан, аж до мяса. А ведь не скажет. Она все еще не могла поверить до конца, не хотела верить. Непредставимое надвигалось черной тучей.

— Мама!

Мамочка, защити, спаси!

Мамочка, ты же сильная. Анастасия расправляла рукав с такой сосредоточенностью, словно ничего важнее не было сейчас в целом мире. Она сама ничего не знает. Сама растеряна и ищет помощи.

— Я с тобой согласна, Всеволод, — она ответила не дочери. Сыну. Назвала его полным именем, точно чужого. — Умом согласна, а сердцем не могу!

— Так ты против этого брака? — Всеволоду нужно было все назвать своими именами.

— Не знаю, ничего не знаю! — она огляделась беспомощно. Маша, помоги мне. Маша, ты же сильная. — Маша, решай сама.

Ох, мамочка... то ли волю даешь, то ли забираешь. Права ты, мама. Решать мне и никому другому. Как бы ни хотелось...

Мария твердо объявила, что не выйдет замуж за убийцу отца и брата. Всеволод снова принялся убеждать: что Семен не столь виновен, как видится со стороны, что он стремиться прекратить вражду...

— ... чтобы правда восторжествовала, и чтобы потомки святого князя Михаила вновь и навеки вернули себе Великий Владимирский стол.

— И я мечтаю о том же! — Прекрасна, как солнце. Грозна, как полк знаменный. — Потомок святого князя Михаила... но почему правнук, а не внук?

— Молчи! — сдавленно вскрикнул Всеволод.

Но Мария уже не могла остановиться. С пылающими очами, пылающими щеками, она возвысила голос:

— Почему не ты?!

— Я не стану воевать с Москвой! — крикнул Всеволод. И сам устыдился своего крика. Повторил тихо, но с непоколебимой твердостью. — Не ста-ну.

— А коли твой Семен такой о правде радельщик, почто ж добром не уступит стола? — почти грубо вопросила сестра.

— Потому что он может удержать власть, а я — черта с два! — отрезал брат.

Мария догадалась, что он повторяет Семеновы слова.

Анастасия молча сидела в углу, не вступая в разговор, даже почти не слыша его. Она была не нужна — здесь и сейчас. Они решат это сами, вдвоем. И она не знала, чего хочет сама.

Всеволод поднялся, большой и сильный, обнял сестру, неумело, большой шершавой ладонью огладил по волосам; Маша, враз ослабев, слепо ткнулась лицом в волглое полотно рубахи. Так хорошо, так надежно было в кольце братних рук ...

— Мы ведь старшие в роду, Маша, — голос был словно ласковый шелест листвы. — На нас земля, пойми. Наш отец сложил голову ради родной земли, наш дед, брат, дядя отдавали жизни, во имя родной земли и я принимал и труд, и опасность, и унижение, приму и смерть, если придется. Но теперь — твой черед.

Мой. В том месте, где она прижималась лицом, ткань стала совсем мокрой. Мужчины могут отдать родине свой труд, и кровь, и жизнь. А женщины — лишь свое женское естество.

— И отчего ты уверена, что не будешь с ним счастлива? — наполовину спросил, наполовину посетовал брат, словно бы мог слышать ее мысли. И вновь начал расхваливать своего драгоценного Семена.

-... ты не смотри, что у него всего одна-разъединственная дочка. У Семенова отца чад народилось целых восемь, у деда — семеро...

Какие они смешные, мужчины. А Семен стоял перед ней на коленях... Признайся хотя бы самой себе, ведь забилось сердечко при виде гордого всадника? Пока не узнала, кто он. Хоть бы был стар и уродлив! Было бы легче. Но Семен не лишен привлекательности, и возможно, не будет столь уж неприятно... Я что, уже согласилась, что ли, с негодованием оборвала она сама себя. Они... под "ними" она разумела сразу и Семена, и Всеволода, всех и все, что толкало ее в семеновы объятья. Они не оставляют мне возможности выбора, но права выбора у меня не отнимет никто.

Мария резко отстранилась от брата. В глазах еще было мутно от слез, но она их не утирала.

— Всеволод, так для кого ты стараешься: для своей семьи или для московского князя?

— Семен мне друг! — звонко и твердо объявил Тверской князь и обвел окружающих ясным взором: возражайте, кто решится!

Москва, вечное проклятие тверского рода! Москва забрала великий стол, забрала жизни ее близких, колокол забрала! Неужто мало, не насытилась? Москва забрала и сердце тверского князя.

— Чем он тебя приворожил, твой Семен? — спросила она с горечью. Она не надеялась на ответ, но Всеволод ответил:

— В нем есть сила. Знаешь, мы, Ярославичи, слишком красивые, слишком отважные, слишком сильные... вот этим. — Он согнул десницу, и тугие мышцы готовно обрисовались сквозь ткань. — Воины, герои, мученики. Мы не умеем видеть иную силу. Не одетую всеми этими украсами. У него, знаешь, кажется, что-то со спиной. Может, он даже не перенесет тебя через порог, как подобает новобрачному. Но в нем такая невероятная сила... Я не могу изъяснить словами, да и никакой мудрец, верно, не заможет. Ты просто поверь.

— Значит, ты просто уступил силе, — горько заключила дочь Александра Тверского.

Сваты увезли на Москву согласие, с непременной оговоркой "по владычному благословению". На прощальном пиру, улучив момент, Федор Кобылин попросил князя продать ему холопку "конопатенькая такая, у Ульянии Александровны, кажись, служит". Всеволод без особого любопытства спросил, зачем.

— Бают, ордынский посол к нам едет, Коча именем, — выдал Федор ожидаемое за происходящее Ордынский посол Коча прибыл в Москву только в 1347 году., — придется дарить. Он как раз таких любит, рыженьких.

Всеволод нахмурился и обещал подумать. Федор попросил думать недолго.

— Слышал, за ней кто-то из ратных ухлестывает, так если что, девка половину цены потеряет, — пояснил московит с улыбкой мартовского кота.

На другой день Тверской князь без объяснений отобрал у сестры служанку, отдав взамен черноволосую румяную толстуху, призвал к себе дружинника Илью Степанова и строго вопросил, долго ли он собирается девку позорить. Илья с Лукерьей радостно бухнулись на колени и в один голос завопили: "Дозволь жениться, князь-батюшка!". Князь тут же на месте порвал кабальную грамоту, с величайшей серьезностью, как истинный отец своим подданным, благословил жениха с невестой иконою, и сказал напоследях, силясь не расхмылиться во весь рот: "На свадьбу позовете!". И с истинным наслаждением за спиной скрутил татарину кукиш.

Феогност.

Митрополит Феогност, грек, но очень применившийся к русским условиям.

Л.Н.Гумилев.

Холод таился в углах. Он отползал от печного жара, прятался, но, едва оставленный без присмотра, снова тянул свои влажные щупальца.

Феогност очень не любил это время. Декабрь согрет ожиданием Рождества, а дальше постепенно из воздуха уйдет промозглая стынь, сугробы поднимутся едва не до крыш, и солнышко начнет выглядывать из облачной пелены. Вот тогда жарко натопленная печь и теплая шуба (здесь все носят мех, даже бедняки! Феогност по-первости очень удивлялся этому) сделают морозец даже приятным. Господь в великой мудрости своей одарил всякую землю: пусть здесь нет ни теплого моря, ни виноградной лозы, зато январь-февраль гораздо приятнее, чем в Константинополе с его сыростью и пронизывающим морским ветром. Феогност помнил, как, в первую свою зиму на Руси узрев свежий снег, он ощутил невероятный, детский, распирающий душу восторг. Хотелось кричать, лететь, с головой нырнуть в это белое, искрящееся, пушистое чудо. А там и март, и уже звенит ручьями, по русскому присловью, "весна-красна". Надо ли хвалить апрель и май, и все три летних месяца, и урожайный сентябрь. И даже октябрь с его пурпурно-золотой пышностью не лишен определенной прелести. Но одного, при всем своем благочестии, митрополит Феогност никак не мог постичь: на кой Господь сотворил ноябрь?

Феогност потер озябшие руки. С возрастом кровь все хуже бежала по жилам, руки и ноги постоянно мерзли. Все-таки ордынское сиденье подорвало его здоровье. Постоянный холод... еды пленнику приносили в изобилии, но, то ли по недомыслию, то ли для пущего мучительства, одну баранину, которую митрополит день за днем оставлял нетронутой, хотя от голода уже кружилась голова и временами начинало тонко звенеть в ушах, словно бы комар зудел внутри сделавшегося совершенно пустым черепа.

Феогност поднялся, не созывая служку, сам подбросил в огонь пару поленьев, старательно пошуровал кочергой. Ему нравился огонь, нравилось возиться с ним, нравилась печь — ценинная Изразцовая., расписанная причудливо переплетенными сине-красными цветами, не повторялась ни одна плитка. То же сине-красное сочетание преобладало во всем убранстве горницы. Печь была особенная, с дымоходом, никакой тебе сажи, щиплющего очи дыма, только приятный жар. Руки сразу согрелись. Так бы и не отходил целый день, вон, как кот, что развалился на нагретом полу. Да только с книгами и ворохом бумаг опасно устраиваться у огня.

Феогност кончиком пера пощекотал кота. Тот муркнул, стал лениво ловить перо лапой, словно бы делая хозяину одолжение. Потом ему прискучило, он потрусил от печи и вспрыгнул на стол. Кот устроился прямо на "Эклоге" Сборник византийского светского права, изданный в 741 году императором Львом Исаврянином., и митрополит его согнал. Кот фыркнул и хотел было обидеться, но потом передумал, свернулся клубочком у хозяина на коленях и даже замурлыкал.

Мерные звуки успокаивали, за это владыка и любил кошек. Поддаваться гневу — смертный грех, но порой трудно справиться с собой. Особенно после того, что ноне выкинул великий князь. Благочестивый государь, тьфу! И ведь неложно благочестивый. С князем Семеном у митрополита доселе не было никаких забот, не то что с иными князьями, за ним не водилось никаких грешков, что свойственны сильным мира сего. Нет, не зря святая церковь предписывает инокам безбрачие. Мужчины при виде красивой женщины шалеют, точно олени в пору гона. Феогност погладил густой черный мех и вздохнул. Уподобить великого князя иному животному было бы совсем неприлично.

Князь просил и требовал, доказывал, и умолял, и грозил. Под его напором митрополит, хотя и знал, что там прочтет, достал "Номоканон", достал "Мерило праведное" и Устав Владимира Мономаха, снял с полицы "Эклогу" и "Прохирон" Сборник законодательства императора Василия Македонянина, составлен в 870 году., не действующие на Руси. Ну не было такого основания! "Эклога" допускает развод, если муж не докажет способности к супружеской жизни, так ведь в течение пяти лет со дня свадьбы! Да и какой после этого может быть новый брак?

Симеон ничего не хотел слушать. Ему нужно было все и сразу. Они говорили и могли понять друг друга. Я не смог, поправил себя Феогност. Если верующий начинает чудесить, вина лежит на пастыре; значит, он что-то упустил. Но что за люди! За два десятилетия Феогност прижился на русской земле, сроднился с нею. И все же мысленно восклицал порой: что за люди! Вот у нас, в Византии...

Митрополит приказал доставить к нему священника, обвенчавшего Евпраксию с Фоминским. Тут речь могла идти о лишении сана, о ссылке в дальний монастырь. Владыка сурово вопросил, как он посмел венчать женщину, пребывающую в браке, да еще с близким родственником, да еще не выдержав установленных сроков? Попик-забулдыга сопел и переминался с ноги на ногу, но ответил без раздумий: "Господь заповедовал нам любовь, и должно поощрять любовь, а не ненависть". Феогност взирал на это дрожащее существо и с удивлением понимал: он не боится! Его, митрополита — да, но небесной кары не страшится нимало, ибо искренне верит в свою правоту. Что вечно пьяненький деревенский поп, что Великий князь Владимирский! Феогност даже не стал карать недостойного иерея, для порядка наложил епитимью. Что с ними деять со всеми! Вот у нас, в Византии...

А что в Византии, спросил сам себя Феогност и почесал кота за ухом. Тот ненадолго смолк и оборотил к хозяину прозрачно-желтый глаз, затем прижмурился и снова заурчал. Повели император, и патриарх благословит как миленький, и любой священник обвенчает, куда бы он делся-то. И сам Феогност бы вздохнул, плюнул и обвенчал. В отличие от большинства людей, Феогност на деле был тверже, чем казался самому себе. Хану он так и не уступил. Все, что смог вымучить у владыки Джанибек, требовавший "полетней дани" — шестьсот рублей в виде "дара". (Самое гнусное, что мысль переменить установление Чингисхана поиздержавшемуся на свое кровавое воцарение Джанибеку подбросил кто-то из своих, русских — мол, митрополит "много бещислено имат дохода"). С другой стороны, там речь шла не менее чем о судьбе русской церкви! Более того, по странной шутке судьбы Феогност, отстаивая заветы Чингиза, защищал всех тех волхвов, шаманов и ксендзов, с коими отчаянно боролся в иное время. В пространной империи полно было служителей самых разных культов, и, сломив православного митрополита, немедленно принялись бы и за них.

Феогност зябко передернул плечами. Как же холодно... А ведь у русского великого князя ныне власти поболе, чем у самого василевса. А с другой стороны — ну и что? Принудить высшего церковного иерарха он не заможет никак, а и похотел бы — свои же воспротивятся. Здесь не Константинополь, здесь люди не умирают, выпив кубок вина в гостях у друга, не исчезают бесследно после анонимных доносов. Здесь не убивают... Феогност осекся. Перед глазами встал окровавленный труп посреди вечевой площади... Он срывал голос и не слышал собственного крика. Он был бессилен против обезумевшей толпы. Камень попал в него, и рука враз онемела.

Воспоминание было таким живым, что Феогност невольно потер давно ушибленное плечо. Вряд ли метили именно в митрополита, но тем не менее... Брянский князь был убит у него на глазах, и он ничего не возмог содеять. В те же годы на Рязани Иван Коротопол убил своего двоюродного брата, Александра Пронского. А вскоре и его самого нашли с перерезанным горлом, и так и не обрели убийцы. А еще до того Юрий Московский приказал удавить плененного рязанского князя Константина. Убивают и здесь, как везде и всюду. И все же здесь люди жили, не боясь. Русичи опасались тысячи опасностей, но им неведом был тот неопределенный и привычный, с рождения живущий под кожей, страх подданных великих империй.