И свеча не погаснет...

Владыка ссадил кота на пол, грузно поднялся. Случайно коснувшись рукой руки, ощутил лед, но не пошел греться; опустившись на колени перед иконостасом, сотворил земной поклон. Доски пола были теплее его рук. Неотрывно глядя в святые лики, он стал читать молитву, по-гречески, вслух, отчетисто выговаривая слова. Поэтому, сказал он им всем. Здесь, на Руси, я обрел свободу от страха. И именно поэтому я не сделаю того, чего требует ее властитель.

Пока Великий князь Владимирский занимался своими свадебными делами, жизнь не стояла на месте. С севера пришла скверная весть. Ольгерд пошел войной на Новгород. Новый литовский правитель уже успел прославиться своими стремительными походами, воскрешающими в памяти древнего князя-пардуса Святослава I Игоревича.. Ольгерд был непредсказуем. Ольгерд умел мгновенно собирать войско и выступал тогда, когда все иные вынуждены были пережидать непогодь. Удивительным образом, никакая распутица не могла помешать продвижению его дружин.

Ольгерд разорял новгородские земли, грозил самому Великому Новгороду и требовал расправы с княж-семеновыми приспешниками. Семен немедленно начал собирать полки. Но тут явилось новое известие, хуже первого. В Новгороде вспыхнул мятеж. Посадник Остафий Дворянинец, сторонник великого князя, был растерзан толпой. Пострадали и другие Семеновы приверженцы. Удовлетворенный, Ольгерд повернул обратно.

Семен был в ярости. Шильники! Голытьба кабацкая! А для бояр-изменников, кто этот сброд наймует, вообще названия нет, кроме матерного. Он, Семен, не пряник, чтобы всем нравиться! Но убивать своих в угоду врагу — это не укладывалось в голове.

Великий Новгород был утрачен. Предстояло все начинать сначала.

Впрочем, радоваться Ольгерду пришлось недолго. Ливонский Орден (там ныне был новый магистр, Генрих фон Арфберг, коему не терпелось проявить себя) вторгся в Литву. Дружины были распущены по домам после новгородского похода, враз было не собрать. Враг дошел почти до самого Вильно. В кровопролитной сече литовское войско было разгромлено. И хотя взять столицу рыцари не сумели, вся Литва лежала в руинах.

Чувства литовского князя нетрудно было понять. Рыцари, "несущие язычникам свет истинной веры", усеяли литовскую землю пепелищами и виселицами. Ольгерд в ответ начал вешать католиков. А заодно и православных. Людям, чьих близких убивали под пение псалмов, немного было дела до теологических тонкостей.

В степи свирепствовал мор. Вымирали целые кочевья. Невиданная прежде хворь не щадила ни старого, ни малого, ни богача, ни бедняка, ни грешника, ни праведника. В русских церквах молились за здравие царя Чанибека, хотя многие были уверены (а самые смелые и говорили вслух), что бич Господень наконец-то обрушился на нечестивых басурман за все страдания христианского люда. Иные прибавляли: и не диво, что к немытым степнякам всякая зараза липнет. А Семен страшился, что болезнь доберется до самого Джанибека; что начнется тогда, предугадать было невозможно. И так творилось черт знает что. Чагатайский улус окончательно вышел из-под власти Сарая. Связанный непрекращающимся мором, великий хан был бессилен помешать этому.

Очередной переворот случился в Византии. К власти пришел Иоанн Кантакузен. Заодно поменяли и патриарха, и Семен пока не ведал, к добру это для него, или к худу. Оба были паламитами и решительными противниками унии — но как бы константинопольские церковные власти не озаботились благочинием в русской митрополии, не начали давить. В сколь бы отчаянном положении ни была Византия, патриарх оставался главой православной церкви.

Когда Семен получил из Твери долгожданный ответ, у него словно крылья выросли. Она, Мария, его не отвергает! Он только сейчас осознал, насколько страшился отказа.

Великий князь с новыми силами взялся за митрополита, нудил, умолял, надоедал ежедневно, чего только не сулил, обещал построить новый монастырь, причем общежительный В описываемое время на Руси существовало два типа монастырей: общее и особное жительство. Последнее изначально задумывалось как наиболее строгое, когда монах живет в одиночестве в безлюдной местности, "пустыне", и, соответственно, имеет собственное хозяйство. Однако впоследствии особное жительство распространилось повсеместно, в том числе и в крупных городских монастырях, и обернулось собственной противоположностью. Монахи могли владеть личной собственностью, даже иметь слуг, а наиболее состоятельные и в монастыре пользовались почти такой же роскошью, как и в миру. Алексий, став митрополитом, провел церковную реформу, переведя все монастыри на общежительный устав. Вообще говоря, к началу XIV века русская церковь находилась в состоянии глубокого кризиса, как и сама страна. Возрождение политическое и религиозное шли не просто параллельно, а в неразрывной связи. Так новая страна рождается на обломках погибшей!. Митрополит, в отличие от Алексия, к этому вопросу относился спокойно и на уступки не пошел. Алексий ходил к нему, уговаривал, даже Василиса ходила, и после владыка стыдил князя, не ведавшего о том ни сном, ни духом. Приближенные, как и предостерегал Алексий, разделились. Одни ходили от князя к митрополиту, другие от митрополита к князю. То и другое было стыдно и унизительно. Даже его собственная семья раскололась надвое. Иван уговаривал: "Смирись, брат!". Семену хотелось крикнуть: ведь ты же сам боролся за свою любовь! Ты пошел против своего государя... Но не против церкви, отвечал он сам себе. Или уже следует сказать: против Бога? А Андрей сказал "Держись, брат". Ульяна молчала, хотя Семену казалось, что княгиня сочувствует ему. Но она была мать, и прежде всего должна была ограждать от неподоби своих дочерей.

И то добро, что Василий Протасьич и Кобыла оставались на его стороне. А во время очередного невыносимого обсуждения, как уломать митрополита, на лице Федора Кобылина появилось кошачьи-хищное выражение, и великий князь произнес одно слово: "За-пре-щаю".

Феогност был непреклонен, и Семену порой думалось: Господи, что я делаю! Если митрополит — сам митрополит! — говорит, что это невозможно. Я, в конце концов, просто мирянин... Все, что я сочинил себе, просто гордыня и своеумие? А я совершаю грех и втягиваю в него Марию? Господи, ведь мне все равно, думал Семен с ужасом и отчаяньем. Лишь бы держать ее за руку, лишь бы смотреть в ее глаза... и видеть в них ответ.

В их последнюю беседу князь умолял Феогноста не бесчестить девушку: что будет, если жених откажется от свадьбы? Митрополит сурово отмолвил, что Семен уже довольно избесчестил ее своим непозволительным сватовством. Алексий умоляюще воскликнул:

— Да, Господь установил нам Закон! Но он даровал нам и Благодать, милосердие! И благодать превыше закона.

Феогност поднял на наместника отстраненно-печальный взор, потер озябшие руки. На сухих щеках глубже обозначились морщины. Как он уже стар...

— Благодать не может противоречить закону, — отрезал митрополит Всея Руси.

На следующий день послы должны были отправиться за невестой.

Великий князь, как всегда, отстоял вечернюю службу. Как всегда, первым подошел под благословение владыки. Феогност не поднял руки.

— Нет тебе моего благословения! — голос митрополита звучно разнесся под сводами. — Ибо ныне тобою владеют похоть и гордыня. Государь, смирись и покайся, откажись от своих безумных замыслов! — глас гремел, отражаясь от стен, и весь храм, вся людская громада, как один человек, затаив дыхание, взирала на них двоих: государя и митрополита. — Государь, у тебя есть еще день, чтобы одуматься. Сего беззаконного брака я, глава Русской Православной Церкви, не допущу!

Великий князь молча развернулся и двинулся к выходу, гордо неся непокрытую голову. Люди расступались перед ним. Он не позволил себе обернуться, чтобы узнать, последовал ли кто-нибудь за ним.

Этой ночью он целовал ее руки. Ее тонкие пальцы, белые и чуткие, каждый гладкий, удлиненный, розовый ноготок, схожий с лепестком неведомого цветка. Задыхаясь, не в силах остановиться и на миг, он жадно познавал губами каждую линию этих обожаемых ладоней, каждую нежную голубую жилочку...

Семен проснулся с пересохшим горлом. Я не могу одуматься, сказал он в темноту. Не могу, Господи помилуй! Если я не прав, пусть она откажет мне. Я перенесу. Возможно, я умру на месте. Просто закрою глаза и больше не открою. Возможно, выживу и буду дальше тащить свой проклятый воз. Господи, Твоя воля, только пусть не я, пусть она сама!

Из утра великий князь отправил в Тверь свадебное посольство. Андрей Кобыла нервно перекрестился, влезая на своего широкогрудого мерина.

Семен диктовал писцу грамоту к коломенскому воеводе, когда в палату без доклада ввалился побледневший ратник.

— Там... владыка... там...

Он судорожно ловил ртом воздух и никак не мог выговорить потребного.

— Что владыка?

— Церкви затворяет!

... а третья жена — от лукавого.

Тверская княжна вышла к сватам как невеста, в тяжелом от золота платье. Всеволод спросил, получено ли разрешение на брак.

— Нет, — ответил Кобыла, не опуская взора.

— Но будет, — прибавил Хвост.

Всеволод непроизвольно откинулся на спинку. Он вдруг ощутил громадное облегчение. Вот и решилось само собой.

— Значит, не будет и свадьбы.

— Свадьба будет, — твердо произнесла Мария.

Решение далось ей слишком трудно, чтобы принимать его заново.

— Нет и нет. Самовольно не благословлю, и не проси.

Тверской епископ Феодор вздохнул, сожалея, но его светлые, чуть навыкате от сильной близорукости глаза смотрели непреклонно.

Мария готова была заплакать. Она решилась. В древние времена Рогнеда разделила ложе с убийцей своих отца и братьев Князь Владимир I Святославич (будущее Красно Солнышко, будущий Святой) в ходе войны со своим братом Ярополком сватался к Рогнеде, дочери Полоцкого князя Рогволда, однако та ответила оскорбительным отказом, предпочтя его брата-соперника. Владимир взял город (при этом погибли и сам князь, и его сыновья), а Рогнеду насильственно взял себе в жены, или даже в наложницы. Согласно преданиям, Рогнеда впоследствии совершила неудачное покушение на своего мужа. Однако, как ни странно, факты свидетельствуют, что из множества Владимировых жен она была самой любимой, и родила ему много детей. От одного из них, Ярослава Мудрого, и пошла династия князей-Рюриковичей.. И от этого насильственного союза пошел род русских князей (и она сама, и ее грядущий супруг!), родилась сама Русь во славе и могуществе, та Русь, которую помнят и которой больше нет. Ныне рождается новое время... кто это сказал, сам Семен, его дочь, его брат? Она не могла вспомнить. Это новое время, рождающееся на их глазах и их трудами, новая Русь требовала повторения жертвы. Новой Рогнеды. Почему прежде ее изо всех сил уговаривали, а ныне с тем же усердием отговаривают?

Княжна была полна решимости, князь — растерянности. Феодор снова воздохнул, глядя на них. Епископа прозвали Добрым, и ему очень жаль было и Марью, и Всеволода, и даже Семена, всех-всех. Он искренне желал мира и тишины. Да ему по должности полагалось! Но... Феодор был строг в вере и склонен к мистицизму. Скорее всего, он проникся бы семеновой теорией об искуплении, если б московский князь изложил ее ему лично. Но Семену это как-то не пришло в голову. Ныне же в глазах Тверского епископа дело обстояло однозначно: самовольный роспуск недействителен, следовательно, новый брак невозможен.

Семен смотрел на город. Небо было ярко-голубым и ясным; Семену вдруг вспомнился голубой шелк в яблоневом саду. Скоро весна! Она уже чувствуется в воздухе. Солнце играло на главах церквей, зажигало снег разноцветными искорками. По голубому небесному шелку чертили свои узоры птицы. В такой день даже вороны содеялись вешними пташками.

Внизу изгибалась река. Берега, скрытые снегом, угадывались главным образом по двум концам темнеющего на льду дощатого настила, обозначающего место перехода. Люди, крошечные, точно мураши, деловито сновали с берега на берег. Топились печи. Беловатые дымные столбы висели над крышами, словно приклеенные.

Мороз чуть-чуть покусывает пальцы, и все равно — любо! Но привычная и новая год от года картина казалась неполной. Чего-то все же недоставало. Не глазу, слуху. Колокольного звона! Семен помрачнел. Без воскресного благовеста город показался мертвым. Вороны кружились над ним с хищным скрежещущим карканьем. До чего ты дошел, русский князь, великий князь! Или вернее сказать, что ты натворил. Именно ты, отнюдь не Феогност.

Вчера какая-то старуха кричала ему вслед. Князь только тронул коня сапогом, спеша скорее пересечь площадь.

Приближенные, встречаясь с князем, отводили глаза. Иван вовсе уехал к себе в Звенигород.

Давеча его духовник, нещадно теребя реденькую бороденку, попросил великого князя избавить его от службы. Он был рядом с самого детства. Семен смотрел в полные муки глаза седого иерея, и не корил. Старик разрывался между преданностью князю и долгом, и нельзя было его винить за то, что выбор сверх сил. Он не любил. Он никого не убивал. И все же у Семена осталось горькое чувство, что его предали.

Князь смотрел на лежащую внизу Москву. Красивый, любимый город... Что я делаю с тобой? Сколько любящих не могут соединиться из-за того, что я так держусь за свою отчаянную, за свою преступную, невозможную свою любовь? Я разрушаю ныне чье-то счастье... ради своего? Может, Марии будет только лучше без меня? Может, она и не согласится, откажет, и все это будет напрасно? Но пока есть надежда, хоть капля, хоть малая крупица, я не могу отступить. Белый снег, золотые кресты, черное вороньё. Хочешь, я отступлю? Ради тебя! Хочешь, смирюсь, откажусь. Скажи, и я пойду на это, хоть и не знаю, как после жить. Но действительно ли ты этого хочешь? Любимый, жестокий город! Захочешь ли ты меня — тогда? Ибо я — мужчина, который сражается за свою любовь. Но если я сдамся, покорюсь чужой воле, если отступлю, приму постылую жену, разлучив ее с другим, и уступлю любимую другому, если хоть кто-то согласится ее взять после всего? Кто я буду после этого — человек, запутавшийся в своих бабах? Герой охальных песенок? Такой тебе нужен государь, да?

Князь смотрел на город. И спорил с ним, как с человеком.

Всеволод был в смятении. Он мечтал вести сестру к венцу, а не вот так вот, незнамо как. Как бы ни уверяли московиты, а как решит владыка, еще невесть! Но Маша заупрямилась, а он, убеждавший ее идти за Семена, не мог теперь принуждать ее к обратному. Для матери все было гораздо проще. Она на эту свадьбу не явится, заявила Анастасия, и детей не пустит. Но Миша твердо сказал, что поедет, и никто ему не помешает.

Всеволод собирался ехать тоже, но в Холму случился пожар. Выгорел весь посад. Всеволод помчался туда, нагрузив подводы едой, лекарствами и плотницкими принадлежностями. Он не мог бросить свой город в беде.

Нет хуже приметы!

В погожий февральский день, за неделю до Масленицы, свадебный поезд Тверской княжны тронулся в путь. Микулинский князь должен был присоединиться по дороге. Уже садясь в возок, Мария внезапно вспомнила, послала прислужницу за птичкой. Вскоре та прибежала со слезами на глазах, волоча за шкирку облизывающегося Лучика.