И свеча не погаснет...

— Хвост не левша, верно? После всего случившегося хвалить мне тебя негоже. Да и ни в чем я уже не уверен... кроме одного. Врагу спины ты бы не показал никогда. Хвост со всем согласился, должно быть, сказал, что сам остановит своих людей, и ты, успокоившись, повернулся, чтобы идти обратно. А он ударил в спину. И бежал прочь, спасая свою подлую жизнь, в таком трепете, что не задержался убедиться, что ты действительно мертв. Это было так?

Если б сейчас Федор стал рассказывать что-нибудь в том духе, что клинок задержала ладанка, подаренная Евпраксией, Семен бы не поверил. Не рассказу, самому Федору не поверил бы. Но Федор лишь тихо прошептал:

— Все так...

А гнева на Фоминского так и не явилось. Иное дело на Хвоста. Его и называть по имени не хотелось, как не называют нечистого. У этого не было никаких оправданий! Это... подлость в чистом виде, выпаренная и высушенная, как ведьминское зелье, а не человек. Это нужно было просто уничтожить.

— Федор, — князь впервые за весь разговор обратился к Фоминскому по имени, — ты знаешь, куда побежал Хвост. Нет, погоди, молчи пока. Дай досказать. Знать это мне не столь важно. Догадываюсь и сам, а даже если ошибаюсь, все равно найдут, не укроется ни на земле, ни под землей. Мне важно услышать это. От тебя. И если ты действительно не предатель, если ты желал не изменить своему государю, коему явился служить по собственной доброй воле, а покарать человека, нанесшего обиду твоей жене, ты назовешь мне это место. А вот теперь говори.

И Федор тихо-тихо прошептал:

— Рязань.

Алексий, спешно примчавшийся из Москвы, нашел князя у постели жены. Марии было совсем плохо. Всю ночь она металась и бредила, никого не узнавала и снова и снова звала Семена. А он был тут, рядом, и ничем не мог помочь. Алексий вошел без стука. Мария спала. Семен сидел, уставив неподвижный взгляд под потолок, где шевелился от сквозняка вылезший клочок мха. Он повернулся на звук, и Алексий поразился его измученному лицу.

— Если она умрет, я его уничтожу. Из-под земли достану, — глухо выговорил он, не опуская головы. — А если рязанский князь станет мешать, и Рязань спалю к чертям собачьим.

Алексий явился воплощением деятельной надежды. Привез лечца, привез повитуху, да и сам он сведущ был во врачевании. Вчетвером, включая монастырского лекаря, они заперлись у больной, а когда Алексий вышел наконец, вид у него был заметно повеселевший.

Князь подался к нему в нетерпении.

— Будет жить, — пообещал Алексий. — Княгиня твоя оправится, а ты, княже, молись и не печалься.

И правда, с этого дня Мария помалу, но пошла на поправку.

Беды бедами, волнения волнениями, но Семен Иваныч подолгу бездельничать не умел. Вослед за Алексием потянулись служилые люди, кого вызывал князь, кто сам спешил по какому-либо делу. И вскоре все снова устроилось, как при государевом дворе, с той только разницей, что двор этот располагался не посредине Москвы, а за несколько верст от нее. Отец игумен совсем лишился покоя, который столь ценил, и мысленно ругал себя за то, что поставил человеколюбие выше иноческого долга. А ныне приходилось воздыхать и терпеть. Не подобало перечить владычному наместнику... да кабы не будущему митрополиту. Слышно, Алексий жил уже не во Владимире, а на митрополичьем дворе, и заправлял там всеми делами — владыка Феогност недужил все больше.

Перелом наступил как-то внезапно. Просто однажды утром Семен проснулся и не услышал плача. Опасаясь чего-то ожидать, он пошел к кормилице. Данилка, розовый и веселый, причмокивая, сосал грудь.

Кормилица, улыбаясь, подала Семену насытившегося дитятю, умиленно проворковала:

— Ба-а-сенькой...

Он осторожно, почти робко принял младеня на руки. И наконец понял, почувствовал размягченным сердцем, что это его сын, его долгожданный наследник, что он никуда не денется, будет расти, пойдет, скажет первое слово...

Кормилица — звали ее, помнится, Парася, Параскева — нисколько не стесняясь, убрала под сорочку грудь, забрала у отца Данилку, стала распеленывать. Баба была примерно одних лет с Семеном.

— Парася, у тебя еще дети есть? — полюбопытствовал князь.

— Есь, батюшка, как же не быть! Пятеро всех. Сначала, как водится, Машка да Ивашка. Машку уж скоро взамуж отдадим. Парень хороший, правда, малость рябоват, зато руки золотые, все-все изделать умеет, прямо что хошь. А Машка лытайка Лентяйка, бездельница. девка, все бы ей петь да плясать. Но уж поет — заслушаешься, ровно соловей аль жаворонок какой. Затем Никитка, затем Ва... Вар-со-но-фий, во как. Поп по святцам назвал, а так мы Поткой Потка — птичка. кличем. Еще был Павлушка, но прибрал Господь, едва и окрестить успели. Потом вот Акуля, меньшая. Три парняка да две девки. Для ровного счету еще бы девку нать!

— А не тяжело, стольких растить?

— Да иная тягость и в радость! Нонче-то чего б не ростить — тишина. Я-то у матери единая, а всего было шестеро рожено, во как.

Парася говорила, а проворные руки не переставали сновать над маленьким человечком. И Данилка больше не плакал, жизнерадостно поблескивал голубыми глазенками. От женщины веяло покоем и добротой... она была, словно хлеб. С ней хотелось говорить, хотелось слушать. Даже ее неправильная речь, как ни странно, не раздражала, казалась непременной принадлежностью, без которой Парася не была бы собой, как каравай без хрустящей корочки.

— А что, по маленькой не скучаешь?

— Как же не скучать, чай свое дитятко! Вся душенька истомилась.

— Хотела бы к ней вернуться?

— И-и, батюшка, не печалься! Тамо и хозяин мой, и Машка, и кума подмогнет, коли што. Корова есь, коза есь, выкормят! А Данилушку твоего как же бросить, такой уж масюсенький... бе-е-дненькой, жалимой! А у тебя, осударь-батюшка, — она странно выговаривала это слово, глотая начальную "г", — дети есь ли?

Семену неожиданно для самого себя захотелось ответить:

— Дочка есть, Василиса. По весне замуж отдал, — похвастал он.

Парася потешно всплеснула руками:

— Ахти, Господи! И подарочка-то нетути!

Семен рассмеялся. Необидно. Это было смешно и ужасно трогательно — крестьянка, жалеющая, что нечем одарить никогда не виденную княжескую дочерь, и вместе с тем настолько естественно. Только так и могло быть, никак иначе.

— Вот что, Парася, — заговорил князь. Представил, как удивятся ближние бояре, еще, поди, станут говорить, что невместно князю. Гордый — и на-поди! — Родишь еще дитя, как хотела — в крестные зови.

— Ох, батюшка, что ты! Меня ж, поди, на княжий двор и не допустят!

— Допустят, я велю, — князь светло улыбнулся. Гордый. Именно потому. В том не было никакого ущерба княжеской гордости, напротив. Эти люди... женщина, кормящая чужое дитя, оставив собственное. Не из-за платы, не из покорности князю, а потому что — "бе-е-дненькой!". И самое естественное, что он, князь, мог сделать для них...

Князь Корияд всюду ходил, глядел, любопытно расспрашивал обо всем, беседовал с монахами, а больше всего с Алексием. Христианский монастырь был для литвина одной большой диковиной. Конечно, у себя на родине он уже видел все это, но там православие было лишь терпимо, а иногда и гонимо. Православие же торжествующее во всей своей пышной красоте смотрелось совсем иначе.

Ему в том не препятствовали. Семен убрал охрану, полагаясь на благородство литовского князя, да Корияд и сам уже не хотел бежать. Ему стало любопытно, чем закончится вся эта история.

Долгое лето сменилось наконец быстрой осенью, пролились дожди, деревья начали стремительно желтеть, точно их каждый день окунали в позолоту. Несколько раз, в погожие дни, Семен выбирался проехаться верхом, подышать терпким осенним воздухом. В сопровождении Плещея князь ехал через сжатые поля, полевки с писком выныривали из-под копыт, проворно шныряли среди размокших остатков стеблей. Семену впервые за последнее время подумалось, что неплохо бы выехать с борзыми, заполевать зайчишку. Уж должен быть хорош, нагулял жирку как раз в меру.

На опушке леса навстречу всадникам вышли двое мужиков в лаптях, поклонились в пояс.

— Князь-батюшка, челом бьем!

Видимо, мужики нарочно сожидали князя; оба мяли шапки и не сразу решились заговорить о деле.

— Государь, заступы просим! Монастырские клин в низинке распахали самовольно. Там была пустошь, в кол и в жердь поросла, много летов никто ее не занимал, и старики не помнят, чтоб там когда было что толковое, а только бают, что место то приписано к нашему селу. Мы ее заново расчистили, это я с Игошей, вот с ним, да еще Макар Озимко. А монахи тут и заявились, дескать, пустошь эта была пожалована монастырю. Оно, государь, не земли жалко, жалко труда! Покуда тот клин лежал пустошью, никто ни о каком пожаловании не вспоминал. Да только вот... прости, князь батюшка, за неподобное слово, хоть и нехорошо такое о святых отцах молвить, а только сдается...

— Врут они все! — закончил молодой и гораздо менее почтительный Игоша.

Старший повздыхал и продолжил:

— Они, монахи, грозились, что клин все равно займут. Мы лонись по холодной земле еще пахали, только чтоб первыми успеть, а нонче сунулись — ан взорано поле! Да криво, косо, кое-как. Не иначе впотемнях работали, ше....

— ...льмецы! — докончил Игоша. На этот раз старший повздыхал подольше.

— И вот так, государь, кажный год! Вперегонки бегаем. Стыдобища! Старцы мужиков матерно лают, отец игумен, правда, не лается, зато анафемой грозит. Оборони, государь, единая на тебя надёжа!

— Есть у вас грамота на землю? — спросил князь.

— Нету, государь, а только старики бают...

— А у монастыря?

— Да у них, кажись, тоже...

— Всякий раз показать сулят, да никак не кажут!

Хотел Игоша сказать, что вместо грамоты шиш кажут, но дядя на него уж больно сурово глянул. Князь тоже взирал строго, но князя Игоша не боялся.

Семен задумался. Сдержал быстрый гнев. Он все еще сердит на игумена вместе со всем его монастырем, и рад поверить всякому худу. Но тут не все так просто. Не ошибаются ли мужики? Все же тот клин когда-то возделывался. Он обернулся к Плещею:

— Вот, боярин, тебе работа. Разберись во всем, доложишь.

Что Семен, что присные его не могли дождаться, когда же можно будет покинуть гостеприимную обитель. Наконец Алексий решил, что больная достаточно окрепла для переезда, и на другой день все тронулись в недальний путь.

Алексий свой возок, как более удобный, уступил княгине с чадом и кормилицей.

Семен предпочел бы ехать с женой, а коли уж не оставалось места, так верхом, но Алексий настойчиво предложил:

— Садись сюда, княже.

Семен трясся в душной каптане напротив владычного наместника. Мимо окон пробегали пестроцветные деревья.

— Отче, каков тебе показался брат Мефодий?

Алексий помолчал, огладил долгую бороду, подбирая единственное слово:

— Неравнодушный.

— Забрал бы ты его к себе в Богоявление. Заедят его здесь.

Алексий качнул головой, хотел что-то возразить, но не стал. По-человечески Семен был прав. Сидеть юноше здесь было все равно, что топить свой талан в стоячем болоте.

— Все они там какие-то теплохладные, никому ни до чего дела нет, — заметил Семен чуть позже. Он не мог забыть, как стоял перед дверью и упрашивал впустить умирающую женщину. И то, что все-таки впустили, помогли, выходили, лишь растравляло обиду — значит, можно было! — Только о своем покое и думают. Сидят, ни шиша ни делают. Соблазнов они избегают... Больше работай, тогда и о бабах думать некогда будет! Я заходил в книжарню, смотрел. Столько книг, которых никто не читает, только переписывают на продажу. Икон, которые без ухода темнеют, трескаются, едва не плесенью покрываются. Так ответь, на что и нужен такой монастырь? Только место занимает.

— Берегись, княже, в стригольничество Распространенная в XIV-XV вв. ересь. Стригольники отрицали церковь и духовенство, которые "сами пребывая в грехе", не могут быть посредниками между Богом и человеком. впадешь, — посмеиваясь, заметил Алексий.

— Про иную обитель такого не скажу! — возразил князь. — В коих иноки пребывают в труде и молитве, возвышаясь душою... ох, друже, сам доскажи, у тебя лучше выйдет. — Мирянину, конечно, подтрунивать над иноками не подобало, но Алексий не обиделся, понял недосказанное. Семен говорил с ним не как с духовным лицом, а как с другом. — Столько дюжих мужиков бродят, сложив руки на пузе, докука и смотреть! Подрядить к делу, из пустыни Здесь — безлюдная, незаселенная местность. райский сад сотворили бы. А так, в перерывах между псалмами покрикивая на холопов, ничьи души не спасешь, свою и то навряд ли. Да еще со смердами тяжутся за землю. На что вообще монастырю володеть землей да холопами? Только сребролюбие взращивать в душе. Хочешь собирать собину Собственность. — живи в миру. Изволь тянуть тягло Платить налоги и выполнять различные государственные повинности., исправлять службу, которую надлежит, воспитывать детей. Хочешь удалиться от мирских забот — ступай в монастырь, но тогда уж и мирских прав не требуй себе. Раскопали огород, сами вырастили, сами съели — и довольно!

— Предлагаешь Мефодия поставить к сохе? — полюбопытствовал Алексий. — А не жаль такие руки губить?

— Ну не до такой же степени...

Алексий помолчал, вспоминая собственную юность, покойного ныне отца игумена. Талантливого мальчика берегли Согласно Житию, Алексий начал жить в строгом иноческом подвиге через некоторое время после пострижения. , теперь Алексий понимал это с благодарностью, а тогда не понимал, с юношеским пылом жаждал сверхъестественных иноческих подвигов, обижался даже. Да, ему доводилось выполнять тяжелую работу, и это было необходимой частью духовного пути. Человек лишь постепенно познает свои истинные способности, дарованные ему Отцом Небесным. И пахарь, и изограф, и воин — равно работники перед Господом, но какое безумное расточительство — пренебрегать своим даром! Каков бы он ни был.

— Вот для чего церкви нужны земли. Чтоб были книги и иконы, и вся та красота, что поразила Владимировых послов. Ибо красота не только привлекает взор, веселит сердце, возвышает ум. Истина — прекрасна, и религия, в коей нет красоты, не может быть истинной. Да, а еще церковь творит милостыню, кормит нищих и странников, на это тоже нужно серебро. И тем не менее, княже, ты прав. Монастырям — но не монахам. Монаху не должно владеть никакой собиною, как то и заповедовали отцы церкви. И никакого особного жительства! Отселе проистекает вся эта неподобь: леность, чревоугодие, любостяжание и пианство... даже любострастие. Похабные побасенки рождаются не на пустом месте! Да, немало людей, кои ищут в монастыре не труда и духовного совершенствования, а избавления от трудов, приходят в обитель с серебром и слугами, телесно пребывая в монастырской келье, душою же — в миру. Кои подрывают в мирянах уважение к церкви... да их и не за что уважать! Наконец, как поддерживать среди братии порядок и послушание, когда всякий независим и живет сам по себе?

Семен хмыкнул, вспомнив все того же Мефодия.