Все, о чем вы мечтали. Общий файл.

Хорош шутить.

Не, замуж не хочу, рано мне.

Хватит, говорю.

Нет, ну что-то надо делать! Жрать, спать, не заболеть, размножаться. Срок — два года. И ради этого жилы рвать?

А ничего не делать — тогда только жрать, спать, не заболеть. Не размножаться. И через два года закономерный финал. И никто не узнает, где могилка моя, а норку заселят абсолютно посторонние.

Собаку что ли завести, хоть одна родная душа... Чем кормить?

Овсом! Буду на ней верхом ездить, если допрыгну.

Вот она, проблема с размерами — мозг маленький. И тупой.

Рук нет. В носу и то не поковыряться! Че делать, чем делать?

Блядь, политикой займусь, раз больше ни к чему не способный.

Эй, кто-нибудь, помогите хомяку! Я симпатичный!

Хочу домой, в человеческое тело.

В остальном можно не помогать...

Цвик — пси, цвик, цвик!!! Цвик — пси, цвик, цвик!!! Цвик...

Ладно, может, местные хомяки до ста лет живут или вообще бессмертные. Весь лес успею объесть.

Не ной.

Не ною. Обидно, у меня даже девушки не было. Не женщины, а девушки, чтобы любовь...

Что последнее помню? Помню, как заснул. Cон помню.

И все. Здесь.

Здесь не сон. Головой так трахнулся, до сих пор шишка. И синяк, наверно. Бо-ольно!

Мои текущие размышления прервал недобитый мною гад. Явился на мою полянку, перед моим домом и — гляди как по кругу пошел кандибобером! Брачные танцы! Где-то капуэру изучал?

Вообще-то я его давно заметил, издалека. Бамбук вокруг не то чтобы редкий, но не спрячешься, я хоть и дурак-дураком, но движения отсматриваю. Да и слышно было -стучит, сопит. Он и не прятался, шел себе. Не в одиночку, втроем, как положено. Прихлебатели поменьше, но, тоже — вполне, с меня примерно. Хрена! Я и четверых в одиночку бил, не ссы. Злой, ферштейн?

Думал, втроем начнут, но девушки остались понаблюдать.

Девушки, а что? Не знаю, мой нос мне четко сказал, без вариантов. Семья у них, что ли? Может, и нора не моя?..

Пусть посмотрят пока, а полезут втроем — забуду, что дамское сословие, вспомню, кто здесь человек. А они обе хомяки, и никакого им мужского сочувствия. Че — мы их отличаем? Хомяк и хомяк.

Ну, смотри, туша, предупреждал что убью, если еще раз попадешься. Мясо!

Не в настроении я, зря ты так...

На маты мои, похоже, откликнулся.

Или все-таки это его нора?.. Воняем с ним одинаково (нюансы), а дамами, когда нору нашел, не пахло. От них вообще... Специфицки... Фиолетовые, та что посветлей — в запаховом спектре как марганцовка.

С потомством без вариантов, а ты боялся, переживал. Да-да, переживал, ну признайся...

Осталось патетически воскликнуть:

— Да мог ли я еще вчера представить, что буду драться с хомяком на пороге...

— Что я, барон фон..., в своем доме, буду принимать!..

— Доколе!!!

Еще один звоночек моей деградации.

Помнишь, как на пороге с ментом дрался? Как он меня за шкирятник поднял, а я его под колено, в кость, лягнул? А он мне плюху — чуть голову не сорвал, оглох, и стряхнул на лестницу — я кубарем! И внизу сапогом, по ребрам... Ботинком ментовским. Хорошо подрался, да... Но проиграл. Сцука. Ладно, я тогда совсем маленьким был...

Как сказал Грозный Иван Васильевич, тот что управдом -Танцуют все!

Сейчас станцуем!

Девки заняли свои места. Почему-то не на попе, а на живот улеглись? Пушистенькие.

Все-таки весна, боец. И все, как всегда, из-за баб.

Первый бросок громилы я пропустил. А второго не было. Он вцепился резцами мне в плечо, а я, за неимением иных вариантов, в подставленное горло. Не совсем в горло, ближе к холке, но нижними зубами зацепил. Еще и лапами сцепились, он сверху. Больно, само собой, но эта сволочь не отпускала плечо, мне оставалось только напрягать челюсти и терпеть. Поскольку чтобы поплакать и покричать пришлось бы выпустить кусок захваченной шкуры. А так, потихоньку, подрабатывая нижней челюстью и спускаясь к глотке, я смог нащупать что-то жизненно важное у противника, потому как — он перестал меня крепко, по-родственному, обнимать, а начал ожесточенно выдираться, вытащив наконец свои резцы из моей плечевой мышцы и громко вопя. Страшно было, что вдруг задней лапой с когтями — да в брюхо, очень уж дергался, я прямо прилип, старался ногами захватить, чтобы за спину. Резкий, оглушающий визг! Перетерпел и опять зубами подработал, подбираясь еще пониже...

Бум!! Бум — бум! Дальше грохот шагов приближающихся гигантов слился почти в дробь. Отпустив примолкшего противника, на подгибающихся рванул к норе. Очень больно. Упал. И тут же, вскочив, не опираясь на левую (перед глазами мелькнула развороченная рана в ладонь) допрыгал до входа. Успел, нырнул и сразу в спину толкнуло. Кто-то еще, не давая нормально опереться, проталкивал меня вниз. Больно, черт! Но ускорился. В голове пусто — кто? Что? Продвинувшись на несколько корпусов попытался приостановиться, сзади куснули. Самки собаки! По запаху — кто-то из них или обе сразу. Продолжил ползти, но вдруг сверху хлынула вода, да так, что еще и протащила.

Выполз я последним, почти утонувший, минут через десять. Меня уже не ждали, паковали манатки. Пять минут — и никого бы рядом не было. Но я не хитрил, я полз, как проклятый — на инстинкте, кашляя, хрипя, теряя последнюю кровь и цепляясь когтями за оплывающую грязь стен. Полз из могилы. Плечо онемело, немота распространилась на шею и двигалась дальше, к затылку, сознание мерцало. Полз. Полз.

Это были мальчишки. Обычные огромные человеческие мальчишки, от которых разило потом, мочой и прочим человеческим букетом. Два пустых ведра и палка — вот и весь инструмент. Босые. Это я разглядел, когда меня, профессионально ухватив за шею, чтобы не мог укусить, подняли к глазам, рассмотреть. Удостоился. Внизу был мой бескрайний лес — луг, поле. В десятке шагов — тележная колея грунтовой дороги. Пара луж в колее — мои озера. Невдалеке тот лес, в котором я добыл свою первую пищу в этом мире. Шагов двадцать, пятнадцать. Дубы...

Все, что успел.

Меня сунули в мешок, бросив на трупы аборигенов. Добивать не стали — палку надо было поднимать с земли. Или... Ну, не знаю. Что-то гулко гремело, понял только смех. Языка их не знаю, да и в голове шумит, хреново мне. Деревенские, наверно, на шкурки наших бьют — десять шкурок копейка. Далее потерял сознание, не помню.

Ну почему, почему все не так! Мог же прожить свой век на этом поле, как все. Как поколения до меня и никакая сволочь... А так — в первый же день. Ну что я сделал? Что не так? Что за невезуха! Хотел в королевские хомяки — вот и попал.

В темноту завязанного королевского мешка.

Что там короли говорят? Гудят, грохочут, ни слова не понимаю.

Мысль материальна.

Стоп! Я еще в космос хотел! Попрошу не забывать.

— Батяня, дозволь нам с Ишкой на ярмарку. Сегодня городские приедут. Работы все поделаны, маманя ввечеру обещала. Дозволь, мы недолгова...

Тощий усталый мужик с изрезанными морщинами лицом задумчиво и недовольно пошевелил бровями, дернул краем рта.

— Катуня на огороде, сбегай, может еще что ей надо. Сходи, сходи, не ленись. Всех делов не переделаешь, запомни. Почто на ярмарку, разбогатели штоль? Потом ко мне возвращайся, я дел-то найду. Ярмарка, ага...

— Мы мышов за неделю у поля почти две сотни набили. Хряська пять полных медяков за шкурки дал. Как договаривались — вот деньги, а медяк наш с Ишкой. Дозволь на ярмарку. У нас еще мышь подбитый остался, шкурка порченая, а на ярмарке городские из жалости, может, куплять. Пропадет мышь — и деньги пропадут. Хряська порченных не берет. Дозволь попытаться. И в дом чего прикупим, если насмотрим. Дозволь, батя.

Белобрысый пацан лет десяти еще раз искательно заглянул в отцовские глаза и, не дожидаясь ответа, закричал:

— Ишка-а! Бегим на ярмарку, мыша бери...

— А вот он, мышь — подняв над головой берестяную коробку откликнулся вывернувшийся из-за плетня Ишка, точная копия старшего брата, только сопливая до крайности.

— Да не тряси ты туес, подохнет. Мягче неси. Вот так. Побежали!

Этот черный (черный, черный!) человек и впрямь казался мальчишкам черным от глубокого черного цвета бархата и шелка богатого (страшно богатого!) одеяния. Ни одной светлой искры, блика на ткани. Нет, мальчуганы конечно не понимали про бархат и шелк. Страшный, огромный, богатый, чужой! Навис над пацанами, расположившимися у дорожной обочины — сразу за нищенским рядком, сиротливо притулившимcя у площадки деревенского базара, такого же беспросветно убогого, как и вся эта забытая богами большая деревня. Да, было когда-то, было, но теперь... эх, только рукой махнуть. Мальчишки, нагнувшись над туеском, палочкой старались расшевелить лежащее там тельце.

— Он подох, я же тебе говорил!

— Не подох, вон бок шевелится, дышит.

Возникший как из воздуха страшный большой наклонился, рассматривая добычу — испуганно сжавшихся мальчишек и коробку с клубком грязной шерсти на дне. Ни один из нищих не посмел нарушить тишину попрошайскими стонами и жалобами, а ближайший стал потихоньку отползать.

— Это что?

— М-мышь. Он живой... раненый.

Боль! Боль, как толстая полая игла, вошла в плечо, разрывая плоть, мозг, выталкивая из беспамятства. Сокрушая огненным валом смертельное равнодушие, сопротивление сознания, не давая опомниться, придти в себя, схитрить, хоть что-то придумать, оценить обстановку. Сводящая с ума. И я открыл глаза.

И посмотрел.

Через эти щелочки. Он схватил меня за шкуру на шее, собрав в горсть всю кожу с головы и спины. Наверно, даже попу резало как стрингами (Кузя, хихикая, рассказывала), если бы я мог различить это на фоне раздирающей боли. Возможно, кожу на спине от мяса оторвал, но и это догадка. Ничто не могло пробиться через звенящий ужас, выжигающий плечо, спину, голову!

Сжав разрывающееся сердце, я вцепился в источник терзающей меня боли. В руку. Хотелось сказать — из последних сил, но не знаю, было у меня когда-либо их больше.

Он пытался оторвать меня, ломал, крошил, потом начал размахивать рукой, но cорвать можно было только с тем куском мяса, который я сжимал в челюстях. Вот и пригодились клычки.

Все-таки оторвал, медленно выламывая челюсть. Сил не хватило. И, уже теряя себя, посмотрел ему в глаза со всей силой ненависти, безнадежности и надежды, формируя посмертное проклятие, если такое существует. Взгляд моего мучителя изменился, что-то мелькнуло и я отправился в полет маленьким залитым кровью комочком сплющенного изломанного разорванного мяса.

Солнце, небо, темнота...

Глава 2

С грохотом проломил спиной пирамиду ящиков, ударился затылком о стену, по ней же и сполз на асфальт. Последние метра три полета, не знаю как, но чувствовал, видел себя со стороны летящим на двухметровый штабель, аккуратно сложенный у стены.

Солнце, небо...

Надеюсь, в привычку не войдет?

Опять сижу, тупо пялюсь перед собой, мыслей нет... Ой, есть одна! Импульс, это который скорость умноженная на массу. Масса резко возросла, а импульс сохранился неизменным, вот скорость и упала. Врезался, но не смертельно, стену не развалил, не пробил и не влип...

Только сижу под грудой ящиков у складов на нашем рынке, а не черт те где, где я был. Это — точно, место знакомое. А почему и как? Я подумаю в другой раз, как говаривала Скарлетт О"Хара в фильме, который смотрел давно и один раз. Фильм не понравился. Не про наших — у нас у народа пиздец какие сопли по сравнению с ними, с америкосами. Характера нет.

Побежденные.

Хрена! Ну хватит об этом.

Сваливать надо, пока никто не засек, по-тихому.

И пока кто-нибудь еще из воздуха не выпал.

Все болит и все работает. Остальное дома посмотрю.

Интересно, почему я в трениках и в футболке, какой кусок шкуры в них превратился? Футболка рваная на плече и на животе. И вообще, это не мои вещи, нет у меня таких. В воздухе переодели. И сандалии дали. Блеск!

Чума!

Блядь, как все болит...

Не у-с-пел.

— Отела, ты тут чего? Кто тебя? Сейчас, погоди...

Галлия, тут как тут. Ящики разбрасывает, кукольное личико лучится задором, чичас будет крушить мир или кто там попадется под руку. За меня! За справедливость! А никого не найдет — все мне достанется. Ну тише, тише, все нормально, живой. Интересная у девки особенность — как при эсэсере живет: все ей должны так — чтоб по совести, по закону! Чтобы без подлостев, не дрались, детей не били... Угу, друг другу дорогу уступали и вежливо разговаривали. И каждый раз прям удивляется, возмущенно выдыхая воздух, ноздри топырит, если не так. Монтировкой грозится восстановить попранную справедливость! Раззудись плечо! И где та грозная монтировка в тоненьких ручках одиннадцатилетней девчонки? Ни разу не видал.

А потом ее защищай. Было? Было, раз пять. Остальные нарушители нравственных устоев посчитали святую законницу психанутой и пренебрегли.

Опираясь на девчоночью руку, выкарабкался из завала и заковылял к удачно пустующим воротам на выход с рынка, потянув Галлию за собой. Кажется, никто больше моего полета не видел?

— Да успокойся ты. Полез на штабель и свалился с самого верха, никто не бил. День такой, неудачный. А где все?

— Ты себя видел? Вся рожа в крови! Я же все равно узнаю. За что? Да куда ты тащишь?!! Тельман или Красуля? Костик? Барон? Менты? Надо к нашим! Ну куда ты...

Тарахтелка мелкая. Отстала бы уже, и так тошно. Не фиг за мной таскаться, тут болит все, а еще эта... Как бы отвязаться, а то попрется сзади, выследит.

— Упал я, упал, понятно! Припрятано у меня там было кое-что. Подарок. Сюрприз. Полез доставать и завалился. А сюприз кто-то спер. Ты не обижайся, пойду я раны залечивать. Царапины, жабу лечить. Нашим скажи, что сегодня не буду. А... — осторожно поморщился, слегка мотнув головой (боль колыхнулась, как суп в кастрюле) — что теперь говорить. Пока, Гало... Нормально, дальше сам.

И, придержав за руку, оставил за столбами выезда с рынка, мышкой (мышкой!) скользнув мимо демонстративно отвернувшегося Блина, охранника. Я вначале думал, что кличку присобачили за задницу, напоминающую галифе и за привычку везде таскать с собой стул, поминутно присаживаясь так, что излишки свисали с сидения. Но, оказалось — фамилией боженька наградил. Блинт. Та еще сука, любит ногтем ухо протыкать, если поймает. Типа — паук, сидит себе, ничего не видит, а окажешься на достижимом его грабками расстоянии и — ага! Самоутверждается, блин-т.

А Галлия осталась, возмущенно сверкая глазами на пышущем праведным гневом лице. Не поднимать же бузу при всех.

Тяжело иногда с друзьями.

Не получается у меня ей врать. Не поверила. Ладно, завтра, все завтра.

Удачно обогнул "гнездо муравьиного льва" и... налетел на тройку прикормленных рыночных ментов: Архипчика, Алексейчика и Александрика. Есть такая рыночная байка, что капитан Архипов и сержанты Алексеев и Александров от вида и запаха любой колбасы последние мозги теряют, на все готовы. Сержанты разъелись до размеров гаишников в центре, летом голые пуза на брюки свисают, а Архипчику все не впрок, худой. Похоже, глисты — питается-то с земли, хм.