Все, о чем вы мечтали. Общий файл.

Сиди, сжав зубы, и молчи. Терпи!

Позор! Позор-то какой!!! Все, больше вниз я не выйду! Не могу, взгляды жгут! Трус! Трус!!!

Даже Хуан не стерпел. Какой-никакой, а все-таки я — граф. Испанский! Кинулся за ними. До последнего ждал, когда же, ничтожная размазня!, я хоть на что-то решусь! Ну, остановил я его. Почти на выходе остановил, но — послушался, подошел. Сделал жест пальцами, чтобы нагнулся и — в самое ухо, одними губами, прошептал, задыхаясь от ярости:

— Я сам! Они мои. Не сейчас...

Поверил. Я и сам тогда верил, когда ему говорил. Не сейчас! Все обдумаю, подготовлюсь, и совершу свою месть. А в реальности? Что? Ушли и, может быть, никогда не вернутся. Где в городе искать? Ни имени, ни звания. Один маркиз, второй — неизвестно кто. По приметам? Бегает сумасшедший немчик и лезет ко всем с дурацкими вопросами. А и вернутся они в ресторан — кофейку попить, меня еще раз попинать: вдруг я, дурак такой, еще не сбежал от позора? Я же не узнаю про это — сижу на верхнем этаже, скрываюсь от людских глаз. А от своих не скроешься!

Испанцы молчат. А что говорить? Я бы тоже молчал. Наверно, в их глазах — презрение, не смотрел. Не могу.

Вот посидел, подумал, что теперь? Есть план? Выклянчить у Монтихо тесак для Кугеля и пойти на задний двор гостиницы, потренироваться со стариком. Ага, он меня в два счета научит, как брать судно на абордаж. За неделю! Ага. Вариант второй: зарядить пистолет Кугеля и сидеть в комнате у окна, чтобы вход в ресторан был виден. Не отрываясь. Как появятся — спуститься и одному сразу пулю в лоб, без объяснений. А со вторым — как получится. Убъют? Ну, убъют. Что поделаешь...

Казалось бы — чего завелся? Мало об меня в России ноги вытирали? А здесь назвали графом и сразу — Оскорбление! Только кровью!

Так, как вчера — мало. Один раз. Били, калечили, но я сопротивлялся, просто они были сильнее. Уроды. Сколько не били, а до души не добирались. А сила — она что? Только физическую боль причиняет, внутрь не суется. Внутри я сам по себе. И при чем здесь то, что я граф? Не выпендриваюсь, веду себя... Как всегда себя вел.

Второй раз в жизни ломал себя, когда мог ответить. Ломал, чтобы промолчать. А первый...

У нас в классе евреев нет. Школа такая, непрестижная... Черных много, золотых маловато. Вообще-то, они существуют, но где-то там, далеко и высоко, ближе к городской администрации и всяким холдингам. На рынке, среди хозяев — фамилии попадались, но владельцев не видел. Это Кавказ и Азия любят приезжать, контролировать, ценят это дело, обожают торговлю — отсюда поднялись. Любимая помойка. Воспоминания! Ловят кайф.

Но один таки еврей у нас был. С первого до четвертого класса этот поц был моим лучшим другом. Как-то сложилось. Леха потом его место занял. Мечтали вместе, играли вместе, хулиганили вместе. Со второго класса к нашей паре добавился Леха.

Вадик Бляхман был отличным парнем! Все время был, без перерыва. Никогда и нигде он не дал сбоя, не позволил в чем-то себя заподозрить. Ни в каком сволочизме. А то, что — еврей? В первом, примерно пятого сентября, я у него спросил:

— Чего такой загорелый? С родителями ездил? Куда?

Пауза.

— Секрет, что ли?

— Я еврей.

Ну и что?

— Да ничего, я всегда такой смуглый.

Ну и хрен с тобой. Я тоже смуглый, когда загорю. Еврей — и еврей, не западло. Пох. Прибегаю как-то в школу, а Вадика нет. И мне кто-то, уж не помню кто, говорит:

— Больше Вадька Бля у нас учиться не будет!

Я еще ему в торец сразу дал — за эту кликуху свежепридуманную. Вадьку Фуфелом звали, у него присказка была:

— Вот такой фуфел.

По любому поводу, не только про синяки. Все, что угодно, так называл. От родителей набрался, дома так говорили.

В общем — хрена се?! Я после уроков к Вадьке, домой. Че за дела? Куда? Почему не сказал?

А тетя Валя, мать его, зашла к нам в вадькину комнату и говорит:

— Вадика берут в еврейскую школу, а когда он ее закончит — бесплатно примут в Иерусалимский университет.

Что за школа такая? Но от души отхлынуло — никуда не переезжают. Только школу поменяет — и все.

А тетя Валя продолжает:

— Мы с Вадиком решили, что он больше не будет с тобой дружить. И ты, Сережа, к нам больше не ходи. Я хотела тебя попросить: верни, пожалуйста, Вадику все, что ты у него брал.

Чего?! Чего я у него брал? Ничего не брал, не помню такого. Так и говорю.

— Так я и думала! Слышишь, Вадик! Так я и думала! Он не отдаст тебе твои коньки!

С ума посходили. Какие коньки? Никаких коньков, я и кататься на них не умею. Не брал. Зимой Вадька на катке катался, а я за ним за бортиком бегал. Все.

— Я, конечно, Сергей, обращусь к твоей маме, но, думаю, что напрасно. Вы не хотите отдавать наши коньки. Напрасно. Я думаю, твоя мама об этом пожалеет. Так и передай ей. А сейчас — уходи, пожалуйста, и больше к нам не приходи. И на улице к Вадику не подходи! Я в милицию обращусь, там найдут на тебя управу! И на маму твою найдут!

Я конкретно разозлился — и на бесстрастно-равнодушно пялящегося на меня Вадика, моего бывшего лучшего друга, и на его еврейскую маму, и сказал слова, которые вообще говорить не собирался:

— Тогда отдавайте наши книги.

У нас в квартире от деда осталось много книг. Всякие, какие-то — дорогие. Понятно, Вадик приходил, брал, иногда — отдавал, иногда — нет. Я еще удивлялся, зачем ему разные старинные. Там же скукота и картинок нет. Ладно, хочет — берет. По мне — так лучше читать собрания сочинений Майн-Рида, Фенимора Купера, Конан-Дойла. Те, конечно, он тоже брал, но — отдавал, а всякие старинные — нет. Они у них в большой комнате на стеллаже стоят. Когда-нибудь соберется — вернет. Там много, тяжело, надо вдвоем, да и то — не за раз. Вообще-то, я стеснялся спросить.

— Какие книги! Какие тебе книги, бандит! Нет у нас ничего! Пошел вон!!!

Я повернулся к Вадику.

— Вадик, ты чего?

— Ничего я у тебя не брал. Отдавай мои коньки и выметайся. Слышал, что мама сказала? Пошел вон! Тебе помочь?!

От помощи я отказался. И в морду Вадику не дал. И его маме в морду не плюнул.

И это ощущение — предательства, беспомощности, издевательства...

И в школе про все это узнали, Вадик во дворе рассказал. В школе у меня тоже есть враги, информация им пригодилась. Тоже — насрали в душу. Как сейчас. Похоже.

А Вадик стал учиться в еврейской школе, выучил иврит и уехал в Израиль — учиться дальше, чтобы потом забесплатно в Иерусалимский университет. Они все, наконец, уехали. Мне, конечно, в школе сказали. Я-то даже рядом с их домом старался близко не проходить. Ни Вадика, ни его папы-мамы, больше не видел. И наших книг, и вадиковых коньков — тоже.

У кошки девять жизней, а у этих по два гражданства. Не выйдет здесь — мы все подохнем, а они уедут, прихватив, что увезут. Друзья? Где хорошо, там и родина. А тем, кто этого не понимает, остается болеть за Челси, купленный на крохи из переправленного в Англию умельцем. За их крохи. Не люблю русских. Сам? Сам уже не такой. Вадик с мамой объяснили.

Я понимаю, что они — уроды, отдельные представители. Что каждая еврейская семья аппелирует к дедушке-сапожнику, который всю жизнь шил людям сапоги. Так и у Вадика был дедушка-сапожник. Результат? Что мне, хороших евреев в администрациях искать? В холдингах? Нах.

Пошли они туда, где их в любой момент принимают и никому ни за что не выдают.

В дверь, после короткого предупреждающего стука, зашел Кугель. Я отвернулся к окну. Не хочу... Мне нечего ему сказать.

— Вы не спускались позавтракать. Вы заболели? Что вам принести?

— Спасибо, Кугель. Ничего не надо. Я не хочу есть.

— Вы...

— Нет, не заболел!

Резковато получилось.

— Извини, Кугель. Нормально себя чувствую. Есть не хочу, нет аппетита. Не голодный.

Все-таки, пришлось повернуться. Но смотрю не на него — правее, в угол.

— Что-то нет настроения. Извини, после вчерашнего я излишне резок. Извини сразу и за будущее. Не со зла.

— Кофе?

— Спасибо, не надо.

Хоть умылся, оделся, постель за собой прибрал, в кресло перебрался. Мог ведь и валяться, не вставая. Сильно меня накрыло. Тяжело. Но держусь. Пока.

— Вы не совершили ошибок, Алекс. Это хорошо. Вам не надо так расстраиваться.

— Я не хочу это обсуждать.

— Не стоит, Алекс. Англичане именно этого хотели — вывести вас из себя. Умные люди не станут тратить время на пустяки, устраивая спектакль. Они выглядели умными. Вчера вы удержались. Не каждый молодой человек в вашем возрасте способен на это. Хладнокровие приходит с возрастом. Спокойствие признак мудрости.

— Да какое там хладнокровие! Мне не хочется это обсуждать. Постой, ты сказал — англичане?

— Мне так показалось. Возможно, я ошибаюсь, но... Я думаю, это были англичане.

— Почему?

— Я много лет служил у них, ходил вместе с ними по морям. Видел всяких. В Мадрасе я встречал офицеров. Я был со многими знаком. Эти были похожи.

— Не серьезно.

— Они говорили по-французски с акцентом. Представились французами, а говорили с акцентом. Это и мой родной язык. Парижане говорят не так, я не могу объяснить. А их акцент в немецком — выдуманный. Они специально коверкали слова. Возможно, и там акцент, его маскировали еще более сильным.

— Что же тогда сразу не сказал?

— Кому?

— Мне. Им.

— Зачем? Вы не делали глупостей. Все было правильно, у них ничего не получилось.

Ободряюще улыбнулся, подмигнул.

— А им? Они не разговаривали со мной. Они, как бы, и с вами не разговаривали. Как бы выглядело, если бы я вдруг обратился к господам, занятым своей беседой? Нам надо много заниматься, Алекс. Знать языки необходимо, очень пригодится в жизни. Ваш английский пока не хорош. Мы потеряли много времени в путешествии. Англичане? Пусть думают, что у них все получилось, и мы не разгадали их секрет. Их маленький секрет! Так будет хорошо. Теперь у нас преимущество. Завтракать, Алекс! Вам надо хорошо питаться. Что вы закажете на завтрак? Не надо, я знаю, я все принесу сам.

Эвон, как повернул! Умеет.

Что бы я без него делал?

И настроение...

Совсем не то настроение, пошло вверх.

Минут через пятнадцать дверь без стука открылась (я думал — зашел Кугель, толкнув ее подносом) и в комнату шагнул граф.

Серая декабрьская вода медленно несет мимо какие-то обрывки бумаги, стайку почерневших листьев, обломок палки, темные пучки водорослей. Там, подальше, плывет что-то вроде комка тряпок. Не хватает лишь качающихся у берега полузатопленных бутылок или серебристой сигаретной обертки, окурков, чтобы дополнить вид замусоренной водной глади до более привычной, современной мне картины. А еще мне не хватает знаменитых на весь мир художников, по книжкам и рассказам счастливых очевидцев — оккупировавших все парижские набережные, жадно торопящихся, используя погожий денек, зарисовать открывающийся с Нового моста чудесный вид на Сену у Лувра, на великолепные дворцы. На пару барж, сплавляющихся по течению, на многочисленные романтические лодочки, снующие — конечно — по делам, но...

Но — Париж! Солнце! И, кажется, что все они везут любовные парочки, нежно прижавшиеся друг другу. Ладно, возможно, это кажется только мне, спермотоксикоз задолбал.

Но — весь этот чудесный городской пейзаж! Чистое голубое небо, дома!

Господа, столбите тему. Жаль, никто из них пока не видит этого чуда острым взглядом художника, или не смог оценить всей прелести и красоты старого Парижа... Еще не родились.

Вчера, под серым, натянутым словно холст, небом, вода в реке смотрелась бурой, мутной, будто скатившийся с гор сель снес в нее всю глину с ближайших отрогов.

Нет здесь гор.

Холодно. Зябко. Промозгло.

Такое вчера было настроение, подстать воде. От прошедшего три дня назад Рождества остались только воспоминания о паштете из гусиной печенки, поданном на ужин. На Рождество надо было в Нотр дам де Пари сходить, но тогда еще не отпускали. Забыл про него, столько с лета навалилось. Если бы не Кугель — и не вспомнил, такой вот я испанец. Он с утра поздравил, подарил фигурку святого Матфея. Весь день искал, чем бы отдариться. Нет у меня ничего, а шпагу не подаришь. Спросил у кухонного мальчишки и заказал нам рождественский полдник, еще Гильермо с Хуаном пригласил. Нормально, с часок посидели, только от вина они отказались, мне — рано, а Кугель не стал выделяться. И — ничего. Что граф с простыми за одним столом, со слугой — не возмущались. Рождество!

Хороший был день, да... Вечером рождественский ужин — вдвоем с графом — уже было не то. Хотя — паштет, конечно... А на другой день эти суки привязались! И я поплыл...

Ночью почти не спал. Старался забыться, думать о чем-то другом, но... все равно... Кугель два раза вставал со своей кушетки и, подкравшись, прислушивался к моему дыханию, укоризненно кряхтел, но молчал. Утром не стал спускаться в общий зал к завтраку. На людей смотреть не хотелось. Стыдно. Потом — Кугель. Полегче стало, но... Все же понятно, не маленький, в утешениях не нуждаюсь.

Потом появился граф.

— Доброе утро, граф де Теба.

На графа Монтихо приходится смотреть. Это не Кугель, с которым можно позволить себе быть собой, покапризничать отвернувшись. Родной, добрый Кугель. С графом нельзя расслабляться.

— Доброе утро, граф.

Вот так. И голос потверже. Соберись!

— Я помню, вы изъявляли желание осмотреть город?

— Благодарю. Но, вряд ли получится сегодня...

— Именно сегодня, граф. С сегодняшнего дня я намерен проследить, чтобы вы не скучали. Я сам буду вас сопровождать в поездках по городу, внизу нас ждет карета. Подумайте, что бы вы хотели посетить. Поторопитесь, скоро начнется служба в Нотр Дам. Надеюсь, вы не откажетесь от такого начала этого чудесного дня. Жду вас в карете.

Кивнул, не дожидаясь моего отказа, просто лишив меня такой возможности, вышел — резкий, подтянутый, уверенный, настоящий испанский аристократ: видно издалека, даже сюртук с небольшими буфами на плечах какой-то испановидный, не как у всех. Ни одной лишней складочки. Черные с серебром тона. Только глаза — как за тремя стеклами. И вот оттуда он на тебя смотрит. Первое стекло, за ним — взгляд. Потом второе, дымчатое. И еще третье, уже окончательно скрывающее все мысли графа от посторонних. Что-то решил и действует. А что решил — можно только догадываться...

Решил? Решил взять под контроль мою развивающуюся на глазах депрессию. Запустишь — еще застрелится графин от позора, повесится, утопится в ночном горшке. Есть-то уже перестал. Внимание! Перевозимый товар готовится самовольно придти в негодность. Еще не хватало, чтобы вооружился и пошел вниз стрелять посетителей. С него станется. Кто знает, что может затесаться в раненую голову, и без того — молодую и глупую.

Посмотрел я на себя... Пока никого в комнате не было, сидел с ногами в кресле, штаны измялись, наверняка и сзади, на спине сюртука, появились мятые складки. Только что разглаженный надел и — вот. Другого нет. Бедный немецкий барон. Унылый. Неопрятный. Длинный, почти до пят, уже потертый дорожный плащ скроет все, но...