Все, о чем вы мечтали. Общий файл.

Естественно, все имена и события — чистейшая выдумка автора.

Совпадения и, якобы, намеки — случайны и непреднамеренны.

Фантастика. Буйное читательское воображение, если что.

Глава 1

Холодно.

Прохладный ветерок гуляет по коже. Будит бархатной щеточкой. Наверное, форточка открыта.

Пошарил, пытаясь повыше натянуть одеяло, но не зацепил. Мягкое, рукой нащупывается, но не цепляется. А? Не хочется размаиваться. Попытался, перевернувшись, устроить в належанное тепло замерзший бок и снова уйти в сон. Рывком привстал, упал озябшим плечом в горячее тепло продавленной ложбинки, аж опалило. Ничего не знаю, знать не хочу. Спать, все, все... Сплю... Сплю... Еще немножко...

С улицы доносится неумолкаемый птичий щебет. Даже не знаю, что за птицы способны так свиристеть без перерыва? Может, синицы? Или воробьи? Нет, не воробьи. Громко-то как! Не дадут поспать. Так орут, что кажется, прямо над головой, всей стаей расположились. Жаворонки, блин!

Сыростью пахнет. Ночью прошел дождь...

А вот этот запах незнакомый, непонятный. Что-то похожее на...

Перед глазами, чуть не расцарапав мне ноздрю, возникла пятипалая лапа с сцепившимися в кривой пучок черными когтями. Один, по центру — громадный, острый, хищный — толстая глянцевая цеплялка. Уродливые вздутые пальцы переходят в маленькую ладонь, покрытую сетью морщинок. Гадость какая!

А-а-а! Удар автоматический! Левой рукой отбиваю нависшую над глазами нечисть и резко откатываюсь — бежать! И тут... И тут я понимаю! Это моя рука! Лапа. И вторая такая же. Это моя. И визг-писк, который режет уши — это мой писк! Не ААА!, а писк. Цвик — пси, цвик, цвик!!!

Шиза.

Все.

...Бамбук... Ба-амбук. Бам... Бам. Баамбук.

Не знаю, сколько уже так сижу. Лежу. Сижу...

Трава вокруг бамбук напоминает. Редкие стебли, торчащие из-под земли. А между ними клочки какого-то мха. Плесени. Мха...

И никакой это не бамбук, просто высокие стебли с широким листом. С длинным широким листом, выше меня раз в пять. Но редкие. Небо вижу. Хрен ли это — трава! Это деревья такие... Не-а, это растения, так точнее. C-cабли из земли растут, кромка листа серебристая, острая, сразу во рту стало кисло, как представил. Наверняка п-порежусь...

Я проснулся в лесу. Покрытый мехом — живот серебристо-бежевый, к бокам коричневею. Шерсть ровная, густая. Средняя такая, почти короткая.

Я мальчик, но видно плохо, брюхо мешает, трогать не решился. Не с моими когтями. Во рту клыки. Или резцы. Когти не дают пощупать пальцами, а языком толком не определить. Спереди резцы, но и клыки по краям есть. Все острое.

На ногах... блядь! Блядь!!! На задних лапах тоже когти, но маленькие по сравнении с тем, что творится спереди. Задние аккуратные, как у всех зверей. Может — след оставить и по нему определить, кто я? Кто я!

Где я!!!

Земля жесткая. Хотя недавно был дождь, воздух влажный. Или это утренняя роса разлита в?...

Кто я? Грызун, как это не... Чего себе врать. Эти резцы во рту не спроста. Чего-то я ими резать должен, х-х-рысть. Хотелось бы надеяться на всеядность — эдакие когти на руках. И клычки. Но придется признать — грызун. Писсстча...

А вдруг здесь хищников нет? Поживем тогда. Всех убью, кто не спрячется!

Вот найти бы АКМ, или хотя бы пистолет. Или что-нибудь. Можно травину эту бамбучную перегрызть у основания, она острая — хоть какое-то оружие, если что...

Только не удержу я в когтях травину.

Блин! За что?!!

Нет, я сплю. Факт.

...Я хочу пить. И, кажется, есть? Есть! Нет, это не очень хочется. Сильно, но не очень. Пить хочу. Перенервничал наверно.

Интересно, что эта тварюшка, в которую я превратился, ест? Неплохо бы сожрать сумасшедшую птичью свору, которая надо мной продолжает орать. Птичку бы зажарить... Тогда я должен уметь их ловить. А их не видно. Только слышно. В прыжке чтоли поймать? С моим-то пузом...

П-прыжки накрылись.

Что-то я торможу, даже в мыслях заикаюсь. Крепко меня накрыло.

Пошел на запах. Вроде — оттуда водой пахнет, слабенько, но тянет мой организм в том направлении. Нюх у меня обнаружился. Поэксперементирвав, понял в чем здесь фишка. Раньше я чувствовал компот из запахов, разве что какой-то один слишком сильный выбивался из общей свалки. А сейчас каждый ощущаю отдельно, струйкой. Отдельно бамбук, отдельно мох, отдельно земля. Даже птичья сволочь спускает иногда с небес тонкие белесые струйки. Я его — запах — пожалуй вижу. Ну — белесые же струйки. Не обьяснимо. Этих птицев здесь вьется больше десятка.

А у меня два запаха. Нижняя часть иначе попахивает. Не то чтобы неприятно, но иначе, похоже на запах торфа. Он меня и разбудил, и, сука, какой-то он слегка коричневый. Неужели... Плевать. Не до того.

Интересно наблюдать свои четыре ножки, бегу-то на четырех. На двух могу только стоять. Не быстро получается, но — интересно, нормально, так наверно и положено. Не думать — и они сами двигаются в нужном направлении. Шустро и совершенно легко, никакой одышки. Если бы я с такой частотой мог раньше ногами двигать — чемпионом бы стал. Жаль что эти коротенькие, особенно задние. Ишь, как они... О-о! У-о-о!

Блин, как больно! Со всего маха впилился головой в идиотский корень! О-о! У-ой! Засунул голову между передними лапами и бегом. О-о-о!

А куда я так весело бегу? Нет, понятно, пить-пить, но ведь и думать надо! А вдруг?!! Зверь я, конечно, крупный, весомый. А почему бы и не медведь? Вполне возможно — медведь. Лапы такие... Мощный, увесистый! Может, такой необычный — как коала, например. У того сумка на брюхе, у меня резцы в пасти. В пасти, во! А коала — мелочь, листвой питается. Эвкалипты ест. А мне мяса охота. Баранинки бы сейчас или свининки... Шашлычок! Р-р-р! Черт, опять этот писк.

Оп-ля, вот и водичка. Похоже на пруд, странно, что вокруг ничего не растет, придется по раскисшей глине подход искать. Хотел свои следы посмотреть — ну, смотри. Узнаешь? Вроде с того берега есть спуск к воде. Осторожненько... Осторожненько...

Господи, ну и муть! Грязь, взвесь. Сдохну...

Через портяночку бы процедить, да где та портянка.

Ого, у меня усы есть! Не замечал. Удобные, как щупальца, ими потрогать можно, прежде чем в рот волочь. Холодненькая...

Уф-ф-ф.

...Надо поискать другой водоем, лучше бы реку. Пруд рядом с лесом, с моей лежкой, но пить такое постоянно?.. Кстати, а где это я? Будто разделительная полоса через дебри пролегла, как мечом прорубили, а посередине полосы — пруд. Или грязное озеро.

Похоже на заросшую просеку. Как будто морской лайнер через лес волокли, да не один раз, земля до камня продавлена. Вон, дальше по просеке еще один пруд, вдруг там вода почище? Пойдем?

...На небольшой глубине просматриваются все детали дна. Абсоютно мертвого, ни водорослей, ни личинок, ни пиявок. Голый грунт. А в водном зеркале в мельчайших деталях отражается моя физиономия. Морда! Боже мой. Я — хомяк.

Всех убью, всех перережу, суки!

Я хомяк...

Я пить не буду!

Кто!!! За что!!!

Хомяк.

Смирись, бойся и выживай.

"Главная цель — выжить". Бляди...

Хоть топись.

... Хомяки не долго живут, года два или три. А я явно взрослый. Утешает...

А может быть я такой гигантский хомяк? И весь этот мир населен гигантскими хомяками. всю природу подмяли. Хомячья цивилизация, например, я же не знаю, где я? Каждый сам за себя, все в норку, чуть что — закрыться, припрятать и не дышать. И здесь так же?

Когти у меня не хомячьи, надо будет опробовать.

Слоновый хомяк! Бегемотский!

Надежда умирает последней. Ну, хоть не крыса...

Даже есть расхотелось. Хана аппетиту.

Блин. Цветов не различаю. Ни одного. Различные варианты серого оттенка, не так как в черно-белом кино, гораздо подробнее, но других цветов нет. Только сейчас обратил внимание. Ну и хрен с ними, с цветами. Чего мне — цветочки собирать? До кучи пусть и это. Насрать.

Вопрос — чем? В смысле — жрать я чего должен?

Нужен амбар. Ищи, Бобик, ищи!

По-прежнему хочется мяса! Хлеба, рыбки жареной, картошечки с соленым огурцом — человечьей еды. Как хомяк — я должен питаться колосками, что-нибудь из зерновых. На чем-то это пузо наедено, вон какой вымахал! И это что-то надо срочно искать. На бамбуке пока ничего не выросло. Вообще — ощущение начала лета, а моя еда вызревает к осени. Интересно, что всякие суслики жрут на полях, пока они не заколосятся? За что их так не любят? Попытался грызануть стебель ближайшего деревца — дрянь, не жуется, не вкусно и организм, кажется, такому поступку не рад. Бе-е-е. Пробовал прислушиваться — вдруг какая-то из запаховых струек, все время пересекающих мой путь, покажется аппетитной. Фигня всякая, столовкой не пахнет. Блин, что же тут жрать?

Пока на просеке солнце рассматривал, пришел к выводу что сейчас часов десять -одиннадцать утра. Да... Черт возьми, как же есть хочется, все сильнее, сильнее, скоро уже схватки начнутся. Боже мой, я — обжора!

Не мох же я ем...

Уверен? А давай попробуем...

Все, я не у нас, точно! Выкативший на меня из-за пучка деревьев жук был величиной с собаку — точнее не рассматривал, удирал. Еле успел — верткий, скотина, из ничего возник после короткого треска, тум-тум — и... Ни черта себе у него челюсти! И чего теперь делать? Здесь наверно еще такие есть?

Ну точно! Как только стал отсматривать движения — все вокруг подергивается, колышется. Вон там муравьиная голова высунулась и тут же назад. И за тем бамбуком что-то мелькнуло. Меня боятся!

Нет, на жуков и прочую членистоногую братию я охотиться не буду. В рот не возьму. Нет. Нет!

Надо поискать свою нору, должен же хомяк где-то хранить запас?

Че? Ищем, где мною сильнее воняет.

Не понимаю юмора ситуации. Тупо не понимаю. И что? Хомяк — и зачем? И кому это надо?

Мысли уже хомячьи, коротенькие. Мозг в черепушку не вместился или усох до предоставленного размера. Скоро перейду на видеоряд без слов. А потом на инстинкты.

Есть желание устать бороться.

А давай спляшем напоследок и закатим монолог. Пляшущий гигантский хомяк — это круто!

Ага, жук гигантский, хомяк гигантский... Планета гигантов. Представляешь, каков здесь слон. А лиса? Давай, можно смеяться!

Жрать хочу! Ну, несите жука, посмотрим... Ножку. Если пожарить...

Уже полдень, наверно... К вечеру отброшу копыта от голода! Сдохну, факт, как последний хомяк.

Слышал от кого-то из девчонок, что все мужчины мнительные.

?

Нору я свою все-таки нашел. По запаху, как и надеялся. Зверек я был чистоплотный, гадил на стороне, но, похоже, часто и, к сожалению, недалеко. Откуда ветер не дуй — тундрой попахивает. Посему больших трудов обнаружить мой теперешний дом не составит — тундра кольцом окружает родовое гнездо. Пустая нора, все подьедено за зиму или весной, немного соломы, пуха и перьев в самом дальнем отнорке. Все это я определил наощупь в кромешной темноте и быстренько выбрался назад. Задницей вперед, развернуться не догадался, башка совсем не работает. Задача по поддержанию жизни в моем слабеющем жирном теле не решена. И, по-моему, оно уже не такое и жирное. Худею. Грустно это все.

С горя погрыз бамбук. Куда дальше?

Вперед, пока что-то съдобное не учую. Вариант сдохнуть с голоду в норе — в безопасности, с гордо поднятой головой — не устраивает. Вот такая я скотина — прожорливая и упрямая. Прогрызем дорогу к свету через горы овощей!

А если моя шкурка привлечет кого-то из славной когорты жаждущих мяса — так тому и быть. Пусть мой отважный писк встанет комом в его глотке. Я тоже хочу жрать и опасен!

Нашел старый желудь. Само собой — гигантский, с чемодан. А заодно и дуб — такой, что и не обежать. То, что это дуб, я по листьям установил. Вот так совершаются открытия. Пер как танк по бамбуковым джунглям-дебрям и вдруг вывалился на открытое пространство с такими великанами, что просто дух захватывает. Все, нет у меня сравнений. Куда там нашим небоскребам, это... Это — вообще! ЭТО — дух не захватывает, а вышибает. А желудь — подарок, компенсация, чтобы было что закатить в отвисшую челюсть.

Боже мой, какой я, оказывается, маленький... Цвик — пси, цвик, цвик!!!

У каждой хорошей вещи чаще всего есть хозяин. Особенно у жратвы — сколько раз моя прежняя жизнь это доказывала. Судя по всему, приготовленный к сжиранию жолудь тоже так решил и позвал хозяина на помощь. А как иначе обьяснить? Сколько уже здесь болтаюсь — ни одной твари под ноги не попалось. Жуки (ведь меньше меня, да?) и прочая мелочь не считаются. Этот сын шакала и жабы появился именно сейчас! Ну подумаешь, что в полтора раза крупнее, видали мы таких! Хамячье!!!

Вот тебе, вот так и вот так!! И еще вот так, и за ногу укушу, чтобы запомнил! Вот тварь — поесть спокойно не даcт! И не попадайся мне больше, ваще убью!

А желудь оказался не вкусный. Но из принципа сьел и еще два нашел, чтобы с собой забрать. Оба катить не получилось, с третьей попытки затолкал в защечные мешки и поволок на подгибающийся шее, изредка тормозя подбородком по земле. Рот не закрывался. Тьфу, еще и песок попал. Понимаю, смешно, а как?

Не на выставке.

В следующий раз возьму один, за левую. Хоть рот удастся закрыть! Цвик?

Сижу у норки, солнышко светит, бамбуки шелестят — ветерок. Готовлюсь мыслить — что же со мной приключилось, как жить дальше! Сходу не получается, паника накатывает. Расслабляюсь. Паника откатывает, но мысли не катят. Опять готовлюсь...

Ну не стреляться же.

Выжить, оно, конечно, можно, чтобы подохнуть от старости через год-два. Типа — крепкий хомяк попался, хищникам не дался — в норке пересидел, на воде и жолудях перезимовал, детей поднял и норку им завещал. Чудо, а не перспектива.

А чо? Все так живут...

Не хочу!

Хм... Какой я необычный. Не рядовой.

Детей поднял — это что, это значит я должен еще и хомячиху оприходовать? Скотоложец!

Значит мы пойдем другим путем...

Домой хочу.

Блин, еще заплачь тут! Думай. Тыковку напряги. Ты здесь самый разумный хомяк! Усек?

Та сволочь, что меня ограбить хотела. Жмот...

Я же умнее, правда?

Умнее, успокойся, и сильнее, и храбрее. Давай, дальше думай.

Да, надо признать, попал...

Может — надо подробнее здесь разобраться, исследовать флору, фауну, определить розу ветров, чтобы картинка сложилась окончательно. Извернуться и вспахать делянку, как Робин Крузо, засадить ее зерновыми, которые возможно уже завтра попадут ко мне в лапы. Найти железо и нефть, заставить аборигенов с собой считаться. Найти этих аборигенов и нагнуть, пусть слушают мои советы. Хоть чему-то я за свои почти восемь классов научился? Может здесь местная круть во дворцах живет и на звездолетах рассекает, стану придворным главным дворцовым хомяком... В космос полечу... А там...

...Все может быть.

Не веришь?

Борща хочется. Как мама делала, со сметанкой...

Магом стану... Жратвы наколдую. Превращу себя в прекрасного принца.

Или местной Василисе Прекрасной попадусь под ноги на болоте — она меня поцелует — Какой хорошенький!, а я — раз! и в принца обернусь. Попалась! И замуж.

Хорош шутить.

Не, замуж не хочу, рано мне.

Хватит, говорю.

Нет, ну что-то надо делать! Жрать, спать, не заболеть, размножаться. Срок — два года. И ради этого жилы рвать?

А ничего не делать — тогда только жрать, спать, не заболеть. Не размножаться. И через два года закономерный финал. И никто не узнает, где могилка моя, а норку заселят абсолютно посторонние.

Собаку что ли завести, хоть одна родная душа... Чем кормить?

Овсом! Буду на ней верхом ездить, если допрыгну.

Вот она, проблема с размерами — мозг маленький. И тупой.

Рук нет. В носу и то не поковыряться! Че делать, чем делать?

Блядь, политикой займусь, раз больше ни к чему не способный.

Эй, кто-нибудь, помогите хомяку! Я симпатичный!

Хочу домой, в человеческое тело.

В остальном можно не помогать...

Цвик — пси, цвик, цвик!!! Цвик — пси, цвик, цвик!!! Цвик...

Ладно, может, местные хомяки до ста лет живут или вообще бессмертные. Весь лес успею объесть.

Не ной.

Не ною. Обидно, у меня даже девушки не было. Не женщины, а девушки, чтобы любовь...

Что последнее помню? Помню, как заснул. Cон помню.

И все. Здесь.

Здесь не сон. Головой так трахнулся, до сих пор шишка. И синяк, наверно. Бо-ольно!

Мои текущие размышления прервал недобитый мною гад. Явился на мою полянку, перед моим домом и — гляди как по кругу пошел кандибобером! Брачные танцы! Где-то капуэру изучал?

Вообще-то я его давно заметил, издалека. Бамбук вокруг не то чтобы редкий, но не спрячешься, я хоть и дурак-дураком, но движения отсматриваю. Да и слышно было -стучит, сопит. Он и не прятался, шел себе. Не в одиночку, втроем, как положено. Прихлебатели поменьше, но, тоже — вполне, с меня примерно. Хрена! Я и четверых в одиночку бил, не ссы. Злой, ферштейн?

Думал, втроем начнут, но девушки остались понаблюдать.

Девушки, а что? Не знаю, мой нос мне четко сказал, без вариантов. Семья у них, что ли? Может, и нора не моя?..

Пусть посмотрят пока, а полезут втроем — забуду, что дамское сословие, вспомню, кто здесь человек. А они обе хомяки, и никакого им мужского сочувствия. Че — мы их отличаем? Хомяк и хомяк.

Ну, смотри, туша, предупреждал что убью, если еще раз попадешься. Мясо!

Не в настроении я, зря ты так...

На маты мои, похоже, откликнулся.

Или все-таки это его нора?.. Воняем с ним одинаково (нюансы), а дамами, когда нору нашел, не пахло. От них вообще... Специфицки... Фиолетовые, та что посветлей — в запаховом спектре как марганцовка.

С потомством без вариантов, а ты боялся, переживал. Да-да, переживал, ну признайся...

Осталось патетически воскликнуть:

— Да мог ли я еще вчера представить, что буду драться с хомяком на пороге...

— Что я, барон фон..., в своем доме, буду принимать!..

— Доколе!!!

Еще один звоночек моей деградации.

Помнишь, как на пороге с ментом дрался? Как он меня за шкирятник поднял, а я его под колено, в кость, лягнул? А он мне плюху — чуть голову не сорвал, оглох, и стряхнул на лестницу — я кубарем! И внизу сапогом, по ребрам... Ботинком ментовским. Хорошо подрался, да... Но проиграл. Сцука. Ладно, я тогда совсем маленьким был...

Как сказал Грозный Иван Васильевич, тот что управдом -Танцуют все!

Сейчас станцуем!

Девки заняли свои места. Почему-то не на попе, а на живот улеглись? Пушистенькие.

Все-таки весна, боец. И все, как всегда, из-за баб.

Первый бросок громилы я пропустил. А второго не было. Он вцепился резцами мне в плечо, а я, за неимением иных вариантов, в подставленное горло. Не совсем в горло, ближе к холке, но нижними зубами зацепил. Еще и лапами сцепились, он сверху. Больно, само собой, но эта сволочь не отпускала плечо, мне оставалось только напрягать челюсти и терпеть. Поскольку чтобы поплакать и покричать пришлось бы выпустить кусок захваченной шкуры. А так, потихоньку, подрабатывая нижней челюстью и спускаясь к глотке, я смог нащупать что-то жизненно важное у противника, потому как — он перестал меня крепко, по-родственному, обнимать, а начал ожесточенно выдираться, вытащив наконец свои резцы из моей плечевой мышцы и громко вопя. Страшно было, что вдруг задней лапой с когтями — да в брюхо, очень уж дергался, я прямо прилип, старался ногами захватить, чтобы за спину. Резкий, оглушающий визг! Перетерпел и опять зубами подработал, подбираясь еще пониже...

Бум!! Бум — бум! Дальше грохот шагов приближающихся гигантов слился почти в дробь. Отпустив примолкшего противника, на подгибающихся рванул к норе. Очень больно. Упал. И тут же, вскочив, не опираясь на левую (перед глазами мелькнула развороченная рана в ладонь) допрыгал до входа. Успел, нырнул и сразу в спину толкнуло. Кто-то еще, не давая нормально опереться, проталкивал меня вниз. Больно, черт! Но ускорился. В голове пусто — кто? Что? Продвинувшись на несколько корпусов попытался приостановиться, сзади куснули. Самки собаки! По запаху — кто-то из них или обе сразу. Продолжил ползти, но вдруг сверху хлынула вода, да так, что еще и протащила.

Выполз я последним, почти утонувший, минут через десять. Меня уже не ждали, паковали манатки. Пять минут — и никого бы рядом не было. Но я не хитрил, я полз, как проклятый — на инстинкте, кашляя, хрипя, теряя последнюю кровь и цепляясь когтями за оплывающую грязь стен. Полз из могилы. Плечо онемело, немота распространилась на шею и двигалась дальше, к затылку, сознание мерцало. Полз. Полз.

Это были мальчишки. Обычные огромные человеческие мальчишки, от которых разило потом, мочой и прочим человеческим букетом. Два пустых ведра и палка — вот и весь инструмент. Босые. Это я разглядел, когда меня, профессионально ухватив за шею, чтобы не мог укусить, подняли к глазам, рассмотреть. Удостоился. Внизу был мой бескрайний лес — луг, поле. В десятке шагов — тележная колея грунтовой дороги. Пара луж в колее — мои озера. Невдалеке тот лес, в котором я добыл свою первую пищу в этом мире. Шагов двадцать, пятнадцать. Дубы...

Все, что успел.

Меня сунули в мешок, бросив на трупы аборигенов. Добивать не стали — палку надо было поднимать с земли. Или... Ну, не знаю. Что-то гулко гремело, понял только смех. Языка их не знаю, да и в голове шумит, хреново мне. Деревенские, наверно, на шкурки наших бьют — десять шкурок копейка. Далее потерял сознание, не помню.

Ну почему, почему все не так! Мог же прожить свой век на этом поле, как все. Как поколения до меня и никакая сволочь... А так — в первый же день. Ну что я сделал? Что не так? Что за невезуха! Хотел в королевские хомяки — вот и попал.

В темноту завязанного королевского мешка.

Что там короли говорят? Гудят, грохочут, ни слова не понимаю.

Мысль материальна.

Стоп! Я еще в космос хотел! Попрошу не забывать.

— Батяня, дозволь нам с Ишкой на ярмарку. Сегодня городские приедут. Работы все поделаны, маманя ввечеру обещала. Дозволь, мы недолгова...

Тощий усталый мужик с изрезанными морщинами лицом задумчиво и недовольно пошевелил бровями, дернул краем рта.

— Катуня на огороде, сбегай, может еще что ей надо. Сходи, сходи, не ленись. Всех делов не переделаешь, запомни. Почто на ярмарку, разбогатели штоль? Потом ко мне возвращайся, я дел-то найду. Ярмарка, ага...

— Мы мышов за неделю у поля почти две сотни набили. Хряська пять полных медяков за шкурки дал. Как договаривались — вот деньги, а медяк наш с Ишкой. Дозволь на ярмарку. У нас еще мышь подбитый остался, шкурка порченая, а на ярмарке городские из жалости, может, куплять. Пропадет мышь — и деньги пропадут. Хряська порченных не берет. Дозволь попытаться. И в дом чего прикупим, если насмотрим. Дозволь, батя.

Белобрысый пацан лет десяти еще раз искательно заглянул в отцовские глаза и, не дожидаясь ответа, закричал:

— Ишка-а! Бегим на ярмарку, мыша бери...

— А вот он, мышь — подняв над головой берестяную коробку откликнулся вывернувшийся из-за плетня Ишка, точная копия старшего брата, только сопливая до крайности.

— Да не тряси ты туес, подохнет. Мягче неси. Вот так. Побежали!

Этот черный (черный, черный!) человек и впрямь казался мальчишкам черным от глубокого черного цвета бархата и шелка богатого (страшно богатого!) одеяния. Ни одной светлой искры, блика на ткани. Нет, мальчуганы конечно не понимали про бархат и шелк. Страшный, огромный, богатый, чужой! Навис над пацанами, расположившимися у дорожной обочины — сразу за нищенским рядком, сиротливо притулившимcя у площадки деревенского базара, такого же беспросветно убогого, как и вся эта забытая богами большая деревня. Да, было когда-то, было, но теперь... эх, только рукой махнуть. Мальчишки, нагнувшись над туеском, палочкой старались расшевелить лежащее там тельце.

— Он подох, я же тебе говорил!

— Не подох, вон бок шевелится, дышит.

Возникший как из воздуха страшный большой наклонился, рассматривая добычу — испуганно сжавшихся мальчишек и коробку с клубком грязной шерсти на дне. Ни один из нищих не посмел нарушить тишину попрошайскими стонами и жалобами, а ближайший стал потихоньку отползать.

— Это что?

— М-мышь. Он живой... раненый.

Боль! Боль, как толстая полая игла, вошла в плечо, разрывая плоть, мозг, выталкивая из беспамятства. Сокрушая огненным валом смертельное равнодушие, сопротивление сознания, не давая опомниться, придти в себя, схитрить, хоть что-то придумать, оценить обстановку. Сводящая с ума. И я открыл глаза.

И посмотрел.

Через эти щелочки. Он схватил меня за шкуру на шее, собрав в горсть всю кожу с головы и спины. Наверно, даже попу резало как стрингами (Кузя, хихикая, рассказывала), если бы я мог различить это на фоне раздирающей боли. Возможно, кожу на спине от мяса оторвал, но и это догадка. Ничто не могло пробиться через звенящий ужас, выжигающий плечо, спину, голову!

Сжав разрывающееся сердце, я вцепился в источник терзающей меня боли. В руку. Хотелось сказать — из последних сил, но не знаю, было у меня когда-либо их больше.

Он пытался оторвать меня, ломал, крошил, потом начал размахивать рукой, но cорвать можно было только с тем куском мяса, который я сжимал в челюстях. Вот и пригодились клычки.

Все-таки оторвал, медленно выламывая челюсть. Сил не хватило. И, уже теряя себя, посмотрел ему в глаза со всей силой ненависти, безнадежности и надежды, формируя посмертное проклятие, если такое существует. Взгляд моего мучителя изменился, что-то мелькнуло и я отправился в полет маленьким залитым кровью комочком сплющенного изломанного разорванного мяса.

Солнце, небо, темнота...

Глава 2

С грохотом проломил спиной пирамиду ящиков, ударился затылком о стену, по ней же и сполз на асфальт. Последние метра три полета, не знаю как, но чувствовал, видел себя со стороны летящим на двухметровый штабель, аккуратно сложенный у стены.

Солнце, небо...

Надеюсь, в привычку не войдет?

Опять сижу, тупо пялюсь перед собой, мыслей нет... Ой, есть одна! Импульс, это который скорость умноженная на массу. Масса резко возросла, а импульс сохранился неизменным, вот скорость и упала. Врезался, но не смертельно, стену не развалил, не пробил и не влип...

Только сижу под грудой ящиков у складов на нашем рынке, а не черт те где, где я был. Это — точно, место знакомое. А почему и как? Я подумаю в другой раз, как говаривала Скарлетт О"Хара в фильме, который смотрел давно и один раз. Фильм не понравился. Не про наших — у нас у народа пиздец какие сопли по сравнению с ними, с америкосами. Характера нет.

Побежденные.

Хрена! Ну хватит об этом.

Сваливать надо, пока никто не засек, по-тихому.

И пока кто-нибудь еще из воздуха не выпал.

Все болит и все работает. Остальное дома посмотрю.

Интересно, почему я в трениках и в футболке, какой кусок шкуры в них превратился? Футболка рваная на плече и на животе. И вообще, это не мои вещи, нет у меня таких. В воздухе переодели. И сандалии дали. Блеск!

Чума!

Блядь, как все болит...

Не у-с-пел.

— Отела, ты тут чего? Кто тебя? Сейчас, погоди...

Галлия, тут как тут. Ящики разбрасывает, кукольное личико лучится задором, чичас будет крушить мир или кто там попадется под руку. За меня! За справедливость! А никого не найдет — все мне достанется. Ну тише, тише, все нормально, живой. Интересная у девки особенность — как при эсэсере живет: все ей должны так — чтоб по совести, по закону! Чтобы без подлостев, не дрались, детей не били... Угу, друг другу дорогу уступали и вежливо разговаривали. И каждый раз прям удивляется, возмущенно выдыхая воздух, ноздри топырит, если не так. Монтировкой грозится восстановить попранную справедливость! Раззудись плечо! И где та грозная монтировка в тоненьких ручках одиннадцатилетней девчонки? Ни разу не видал.

А потом ее защищай. Было? Было, раз пять. Остальные нарушители нравственных устоев посчитали святую законницу психанутой и пренебрегли.

Опираясь на девчоночью руку, выкарабкался из завала и заковылял к удачно пустующим воротам на выход с рынка, потянув Галлию за собой. Кажется, никто больше моего полета не видел?

— Да успокойся ты. Полез на штабель и свалился с самого верха, никто не бил. День такой, неудачный. А где все?

— Ты себя видел? Вся рожа в крови! Я же все равно узнаю. За что? Да куда ты тащишь?!! Тельман или Красуля? Костик? Барон? Менты? Надо к нашим! Ну куда ты...

Тарахтелка мелкая. Отстала бы уже, и так тошно. Не фиг за мной таскаться, тут болит все, а еще эта... Как бы отвязаться, а то попрется сзади, выследит.

— Упал я, упал, понятно! Припрятано у меня там было кое-что. Подарок. Сюрприз. Полез доставать и завалился. А сюприз кто-то спер. Ты не обижайся, пойду я раны залечивать. Царапины, жабу лечить. Нашим скажи, что сегодня не буду. А... — осторожно поморщился, слегка мотнув головой (боль колыхнулась, как суп в кастрюле) — что теперь говорить. Пока, Гало... Нормально, дальше сам.

И, придержав за руку, оставил за столбами выезда с рынка, мышкой (мышкой!) скользнув мимо демонстративно отвернувшегося Блина, охранника. Я вначале думал, что кличку присобачили за задницу, напоминающую галифе и за привычку везде таскать с собой стул, поминутно присаживаясь так, что излишки свисали с сидения. Но, оказалось — фамилией боженька наградил. Блинт. Та еще сука, любит ногтем ухо протыкать, если поймает. Типа — паук, сидит себе, ничего не видит, а окажешься на достижимом его грабками расстоянии и — ага! Самоутверждается, блин-т.

А Галлия осталась, возмущенно сверкая глазами на пышущем праведным гневом лице. Не поднимать же бузу при всех.

Тяжело иногда с друзьями.

Не получается у меня ей врать. Не поверила. Ладно, завтра, все завтра.

Удачно обогнул "гнездо муравьиного льва" и... налетел на тройку прикормленных рыночных ментов: Архипчика, Алексейчика и Александрика. Есть такая рыночная байка, что капитан Архипов и сержанты Алексеев и Александров от вида и запаха любой колбасы последние мозги теряют, на все готовы. Сержанты разъелись до размеров гаишников в центре, летом голые пуза на брюки свисают, а Архипчику все не впрок, худой. Похоже, глисты — питается-то с земли, хм.

Вот и бродят вокруг рынка, иногда задерживаясь у въезда, караулят, когда колбасу привезут. Чиж из мясных рядов говорил, что у капитана глаза на лоб вылезают, когда почует. Ладошкой по пакету проведет и, нежно так, пропевает:

— Колба-аска...

Чижу виднее, он пакеты для них формирует — бумажные, бежевые, огромные, они их в двух руках потом, прижав, вприпрыжку несут, вскидывая задами.

Полезное ментовское качество, а что? Могут колбасу найти, если у кого-то колбаса пропадет. Не даром же их к нам прислали. Криминалисты.

Любой найдет, если их вперед пустить и понаблюдать.

Лишь бы кошка дорогу не перебежала.

Менты прогуливались. Утро, весна, солнышко, ветерок. Обед на горизонте.

По моему, вообще-то, колбаса им по фигу. Просто жадные. Хрена им колбаса? Обычные менты.

Как к личному оскорблению они относятся к дензнакам, отягощающим чужие карманы. С беднотой заморачиваться лениво — просто деньги отберут. Но не дай бог, если у задержанного тугриков оказалось больше, чем на кармане у мента. Автоматом — подсчет, сравнение со своей наличностью и оргвыводы: на лицо вопиющая несправедливость, требующая решительного устранения. Вплоть до физического — для посмевшего таким образом намекнуть на свое превосходство и успешность в жизни. По сравнению с доблестными сотрудниками органов? Писькой меряться? У-убью-ю-ю!!! Болезненная реакция, очень хотят быть успешными, крутыми. У Архипчика отец был алкашом, загнулся от цирроза, вот Архипчик и растет всю жизнь — над собой, чтобы тоже как собака под забором не помереть. Растет и оглядывается вокруг, сравнивает достижения.

Но меру знают, планку держат — и начальству, и всем вышестоящим завидуют молча. До удобного случая.

На хозяев никогда пасть не разевают. Псы — "Место!"

А прочим и равным — пиздец!

В глазу постоянно прокручиваюся баксы, как в окошках игровых автоматов, все прохожие отслеживаются через этот прицел c хищноватым прищуром. Есть возможность — привяжутся. Ни минуты простоя, все в копилку, все в дом. Трудолюбивы. Интересно, как они выручку делят? Вру, неинтересно...

— Акела, как тебя там, а ну подь сюда...

Это их моя морда побитая заинтересовала. А нельзя ли из данной темы извлечь сколько-то баксов? Если вникнуть в ситуацию и правильно разрулить?

Сделав вид, что глухой, прихрамывая, перебегаю дорогу и, проскочив тротуар и газон, пытаюсь скрыться по тропинке вдоль шестиэтажного крепкого дома, наверно, еще сталинской постройки. Кусты защищают проход, вдоль них метров семьдесят, дальше протиснусь — там сквер и во дворы.

В конце прохода меня перехватывает Александрик. Дите я еще, это их территория — чего я хотел? У людей денежная идея, а я сопротивляюсь с битой мордой. Теперь действительно битой — Александрик легким мазком пустил мне юшку из носа, для профилактики, чтоб осознал. Побег! Доколыхавший сзаду Алексейчик добавляет подзатыльник к общей картине поимки опасного преступника и скручивает ворот футболки, приподнимая мою тушку, опять же — профилактически, чтобы не рыпался. Сегодня добер — завтракал хорошо и вообще...

— Что, с-сученок, оглох?

— А? Головой ударился, упал... Наверно сотрясение, кружится все и в ушах шумит. Слышу плохо. Еще и колено рассадил. За ящики зацепился — там, за углом штабель, у стены. Я завтра сложу, если ребята не сделают — проезду не мешает. Полежу...

— Врет ведь, сволочь малахольная?! Ну-ка, посмотри, у него ничего нет? Ничего? Полежать, говоришь... Хочешь у нас полежать, в обезьянник? Нет? Завтра две сотни принесешь, сам меня поищешь. Пшел, бегунец!..

Последний пинок явно лишний. И так все болит. Умеет Александрик, сука, по копчику. Ох... Уф... Постою, подержусь... Завтраком недоволен, уже проголодался. У них как у всех животных — ничего сложного, на инстиктах живут. Без высоких материй.

Это я так кулаками машу. После драки. Но сказано верно. Точнее — подумано, на сказы у меня сейчас здоровья нет.

Во дворах почти никого, суббота или воскресенье, явная рань. Часов девять утра. Люблю эти сталинские дворы, даже осенью, в дождь, какой-то в них покой, уют, умиротворенность. Если я уснул вчера и проболтался невесть где целый день, то сейчас понедельник, десятое мая. Дома уточню, можно телевизор включить, там таймер на нескольких программах. Надо только пройти незамеченным с моей драной мордой и одежонкой — сначала до парка, затем вдоль его дальней ограды (там всегда тихо) до своего района и, опять же, дворами — к дому. И без хвоста. Быстрым шагом, не накручивая петли — минут двадцать. Сегодня — наверно около часа.

Как в парке хорошо! Когда-то с мамой там гулял, в чистеньком костюмчике, румяный бутуз. С мамой...

И здесь проходили... много раз...

Отец погиб, когда мне было пять, пятого мая. Мама от меня не скрывала, помню — все лето плакала по ночам, думала что сплю, не услышу, маленький. Спал, но урывками. Слышал.

Я его почти не помню, только фотографии иногда отогревают память. Самый конец второй чеченской, не слишком знаю даты, может даже после. Хотя вроде война и не прекращается, только сдвинулась в Дагестан. Постоянно в командировках. Через полтора года приезжали его друзья, привезли второй орден. Вроде должны были вручать в военкомате, но нам отдали так. Нам все равно. Папа был капитаном.

Жалко, что больше не приезжали, я бы сейчас расспросил... У отца было много друзей, искал дома адреса, но не нашел... Может, еще приедут, я живу в нашей квартире, адрес не изменился.

Хоронили в закрытом гробу, том, что называется цинковым. Большой деревянный ящик с двумя ручками-досками, мне он показался огромным, может, цинковый был внутри? Маме открыть не разрешили. А в могилу опускали обычный гроб. Почему так? Так запомнил. Шел сильный дождь и было очень холодно, мама одела на меня куртку и ее потом пришлось выкинуть — испортилась, размокла. А я заболел.

И вообще — как будто осень, раскисшая земля, засыпанная старыми перепрелыми листьями, какой-то папин друг, что-то обещавший — он потом на поминках ко мне подсел, что-то мне говорил. Не помню. Их несколько было, но запомнился этот...

Мама работала учительницей — далеко, в центре, там больше платили. А я пошел в нашу, в сотне метров от дома. Это если знать и по тропкам, между домов, наискосок. Пока деревья не поднялись до четвертого этажа, из окна на кухне были видны окна младшего класса, где я учился до четвертого. Можно было сидеть до последнего, наблюдая, как класс наполняется и, сломя голову, добегать за пять минут к первому звонку. А когда поднялись — видно стало только зимой, через торчащие голые ветви, но это потеряло смысл, уроки начинались в разных кабинетах, по предметам. Все не углядишь.

Мама умерла, когда мне было двенадцать. Почти. Пятого декабря. Врачи так и не определились с ее болезнью. Говорили, что рак, а в заключении о смерти — оторвался тромб. Почувствовала себя плохо, пошла в поликлинику, оттуда отвезли в больницу. Я нашел ее почти ночью, часов в одиннадцать. Не помню, как прорвался. Как-то смог. Лежала в огромной палате, человек на тридцать, четыре ряда коек, она, по-моему, пятая во втором ряду, справа, почти в центре под тусклым плафоном. Увидел одиноко сидящую на койке старушку, сгорбленная спина, круглая (я со спины шел). И седые пряди, собранные за ушами. Я не чувствовал, что мама седая, пока мы жили вместе. Ей было тридцать шесть.

Такая беспомощность в глазах, такое отчаяние в них было. Потом шутила, отправляла домой, шептались. Все хорошо, сыночка. На другой день отловил врача. Толстый, уверенный в себе кот, усики на бело-розовом лице, излучающий профессиональную благость. Что-то было у меня во взгляде. Не стал со мной сюсюкать. Тридцать тысяч ему — и перевод в двухместную палату, список лекарств. За неделю разберемся, приведем в порядок, постараемся, ничего страшного. Все нашел, достал, купил, привез, сгрузил, передал в руки. Каждый день — все хорошо, вот-вот, вот сейчас... А мать не хотела меня пугать — я был так горд — двухместка, все лекарства, обещают! Шутила. Сыночка. За день до выписки в восемь утра звонок — ваша мама умерла, рак. А я вчера в девять вечера c ней расстался. Когда приехал, этот вышел из кабинета ко мне в коридор и предложил вернуть тысяч пять за недоиспользованную палату. Пересчитает. Лекарства исчезли, даже использованные упаковки. Я отказался.

На похороны приехали две старухи из маминой школы.

Очень помогли, без них мне не выдали бы тело.

А я стал взрослым.

Недавно по ящику видел — новый главврач больницы, фанфары! Этот...

Без вариантов. Дальше — детский дом.

А на могиле у матери только деревянная коробка, сжимающая глиняный холмик, и бетонная табличка под сугробом.

Надолго ли? Столько заброшенного насмотрелся, пока пробивал захоронение.

И концов потом не найдешь, система.

Памятник сразу нельзя — земля должна просесть, да и деньги кончились в ноль.

Земля! Земля дорогая! Жилье! Жилье элитное!

...Больные... И это не лечится.

Из квартиры выкинут, все выкинут, что смогут — продадут, память растащат...

Как и не было нас...

Может быть, фотографии удалось бы спасти и ордена отца. Не уверен.

Пару дней не ел. Потом взял старый бронзовый подсвечник (был такой) и пошел продавать на рынок.

А эти зашевелились — то ли в школу сообщили, то ли школа. Участковый, тетки какие-то с халами на головах — от непонятных организаций. Зачастили. Бесцеремонные, как и нет меня, по комнатам пройдутся оценивающе, сиротку пожалеют, еще раз пройдутся. Тот же подсвечник покрутили — мальчик, а откуда он у вас? Поприкидывали.

Вообще — полная хана, без шансов, неделя оставалась, а то и меньше.

Но мне повезло. Он приехал.

Внук маминого троюродного брата, единственный родственник, адрес которого я нашел и которому успел отбить телеграмму в Ярославль.

Моему племяннику было за сорок. Высокий (мне все высокие) тощий мужик с хорошим, но испитым лицом, в заношенном мятом костюме. Единственном. Да — пьющий. Да — нищий. Я ему буду благодарен всю жизнь. Не забуду.

Что делать он не знал, но знал я, и мы начали оформлять опекунство. Полгода бились вдвоем, я руководил. И у нас получилось. Я чуть не подох под горой этих бумаг, но удалось набрать денег на юриста и мы справились.

Памятник на могилу я поставил через полтора года. Скромный, да...

Подсвечник помог. Естественно, на рынке его у меня отобрали, но — дальше события стали цепляться одно за другое, появились знакомства — сначала — на поесть мне и на рюмку Николе (так зовут мою единственную родственную душу), потом на погашение накопившихся долгов по квартплате, потом на юриста, потом еще. Живем.

Подошли втроем: один взял с аккуратно расстеленной газетки мое единственное бронзовое имущество, покрутил в руках и пошел себе. А двое остались меня придержать. Окружающий народ отнесся с пониманием и не протестовал. И быть бы мне битым попусту, если бы не Фарид. Во-первых — не дал малышевским меня запинать за то, что я Тельману успел дать в глаз, а тот не ожидал подобной прыти от цивильного ребенка. А во-вторых познакомил с командой. Нас три молодежных команды на рынке, моя — из беглых детдомовских и беспризорников. Бомжи, короче. Две другие — из местной городской околорыночной гопоты и — национально ориентированная, без русских. Кавказ, ребята натаскиваются, у них свой тренер. И у гопоты — тренер. Только мы бесхозные. Погрузка-разгрузка, принеси-подай, не воруем. Не наш профиль.

Есть еще цыганский молодняк, но у них нет отдельной молодежной стаи. Семейный бизнес, со взрослыми, все в доле.

А подсвечник они сдали в лом за сто рублей. Бараны. Я у Тельмана потом спрашивал.

Через полгода, когда завершилась эпопея с опекунством, Никола уехал. И не пишет. Говорил, что такой уж уродился — бродяга, не может на одном месте. Я его случайно по адресу телеграммой застал, проездом — из Владика в Калининград, хочется ему всю страну посмотреть. Может и так, а может — шутит. Совестливый он. Не захотел на моей шее сидеть. Несчастный, неудачливый, не берут на работу. Перебивается случайными подачками — и так всю жизнь. Или от того что пьющий, или пьющий от того. Не рукастый, ни образования, ни профессии, но... Хороший он мужик. Мне вот повезло с командой, а ему пока нет. Да мне не так уж тяжело было, привык, хватало на двоих, приспособились. И на водку ему хватало. Не жалко. Жалко, что уехал...

Присесть бы, передохнуть. Как раз парк закончился и, перед нашими дворами надо бы собраться, чтобы там пошустрее, а то еле ноги волоку. На скамеечку, на заднике у нового армянского ресторана "Русский двор", там обычно никто не сидит и рядом никого. Редко кто пройдет, из случайных. И кусты. Но жопа так болит, что еще неделю не сядешь. Ну сука же, Александрик, как мне работать с отбитым копчиком? Или стой, или лежи, наклониться — и то болью стреляет! В школу еще надо — за партой показаться. Че, тоже боком восседать? Это ж какой труд — сорок пять минут терпеть боль, до перемены, и так — несколько раз. Да еще в морду кому-то из моих дражайших одноклассников придется дать — шуточки их очевидные и понятные, напрашиваются. Не дашь — в младопидоры запишут. Детишки, мать их...

А хороший был сквер напротив парка, пока не перепахали его под этот уебищный ресторан. Действительно, понаехали, х-хе... Тихий. Тенистый. И деревья были большие...

Пока шел, еще одна мысль накатила. Я — оборотень! Могу в хомяка. Проверять не буду — потом, когда назад, очень болит. Сука, как в фантастических фильмах, только в них оборотней в процессе перестройки корежит, а меня вот — после. Станешь хомяком, а обратно, в человека, воли не хватит, бо-бо. И — цвик!

Сейчас главное до дому тихо добраться, не попавшись на глаза одноклассникам и их мамашам. Мамаши, естественно, из окон мониторят и — чуть что увидят — сразу в школу. Стук! Грязный, рваный, битый — хулюган!!! А подать сюда Ляпкина-Тяпкина, то есть Николу — уж мы его, уж мы ему! И прочая куриная слепошарая дурь плюс кляузы во все стороны выше и ниже стоящим. Типа — спасем дитю, упрячем его в кутузку. Некоторым этого только и надо, дальше знают что делать. Двухкомнатная сталинка, да на шару! Еще и передерутся.

А малышня наша школьная, великовозрастная, сама по всем известным мне окольным дорожкам и тропинкам шарится. И не промолчит. Приключение, э-ге-гей!!! Трепливы как кумушки-старперки у подьезда. Кто, что, где, с кем, других тем нету. Чеки, колеса, кому в лом без дозы переломаться. Пьянка, дискотека, шмотки и трах, но это в своей компашке нашей школьной элиты. Еще музычка, фильмец, драчка. Подрачка, блин! Точно — бабок околоподъездных я не учел. Ключ остался в квартире, но у меня дубликат в старой заначке под кирпичем на заднике двора припрятан. Давно, на такой вот случай. Не слесаря же вызывать — сразу лишний вопрос — а где Никола? Ну и так далее... А сопрут дубликат и че? Второй припрятан в соседнем дворе. Зато от кодового замка в подъезде отмычки у меня нет. Такой вот предусмотрительный — лопухнулся, забыл. Придется за углом подождать выходящих. Скажу, если спросят, что на велосипеде учился кататься. У меня-то нет. Не до велосипедов мне.

Бабки сами мне дверь открыли, когда, промаявшись минут двадцать в кустах, я все-таки вылез и поплелся к подъезду. Минут пять пеняли, что ключ забыл и подробно расспрашивали, где это я так. Сердобольные. Не поверили. Не видели, как я из подъезда выходил, не ночью же. А кто на велосипеде учил? А где? А как так упал? А почему футболка на животе порватая? А?.. А?.. А?..

Еле вырвался, ссориться нельзя.

Вот я и дома. Ключ на полке на кухне. Постель? Неубранная, как будто только что встал. Вмятина на подушке от головы.

Мыться, беглый осмотр повреждений и — спать. Во сне все болезни проходят. Мамина присказка. Пока все.

Глава 3

Проснулся к вечеру, когда стемнело. Плохо сплю без света, после маминой смерти включаю ночник. Заворот в мозгах, но не принципиально, не мешает. Электричество? Лампочка слабая, на сорок ватт, копейки. Что толку обсуждать — в темноте все равно не уснуть.

Что планировал обдумать...

Обернулся человеком потому что была боль, были страх, ненависть и желание вырваться. Там была смерть. Это понятно, непонятно — как сюда перенесся. И как во сне из человека в хомяка превратился, черт-те куда попав. Не объяснимо. Фактов мало, а догадки не нужны.

Как хорошо дома в мае по вечерам. Прозрачный прохладный воздух врывается в квартиру через приоткрытые окна и играет тенями вечернего заката. Красное солнце в шапке облаков просвечивет сквозь сочную зелень тополей. Серо-голубое переходящее в оранжево-красное на фоне зеленого. Тихо. Спокойно.

И есть хочется.

В шкафу на кухне должна быть пачка печенья, надо заварить чай... Подъем! А пока хлеба пожую. Может, еще чего съедобного унюхаю, не помню, сосиски в холодильнике остались? Вчера планировал в магазин зайти, затариться на неделю, но не сложилось. Черт, а я действительно чувствую запах хлеба, я его вижу, как видел хомяком! Нет, правда! Напрягся, захотел и получилось. А листья? Да! А книги? Да! А телевизор? Ой, кажется что-то с проводкой, струйка от задней панели, надо будет посмотреть — что там, не включая. Кажется шнур перетерся. Красочкой в комнате попахивает. О!, а это я сам... Пора на гигиенические процедуры. И зубы почистить.

Интересно, это теперь постоянно со мной или можно выключить? Есть многое, друг Горацио, на свете, что я бы нюхать не хотел.

И многие.

Сирень цветет... Прелесть! К сожалению — это уже за окном. А кухни соседей? О-о-о! А здесь — мои шмотки нестиранные. Ну и цвета от них, бурая мешанина.

Обалдеть! Сирень-то — сиреневая! Запах сиреневый, хомяком я цвета не различал. Подарок! Все, выключаю.

Выключилось.

Давай еще слух попробуем? Включаем? О! А-а-а!!! Выключаем!

Нет, только не в нашем доме. Какофония из телевизоров, воплей во дворе, стука шагов — кто-то спускается в третьем подъезде, бабки галдят, птицы! Ворона, зараза, каркает метрах в двухстах. Народ вокруг шуршит и топает ногами, переговариваются, дети орут, собаки, кошки,... м-мыши. Да их сотни, тысячи! Да не мышей, те относительно тихие, просто слышу их. Не надо мне такого! Потом, как-нибудь... Хорош!

Похоже, получил аккустический удар. Тошнит... Голова гудит, шарики за ролики. Может там какой-то регулятор есть, типа резистор, чтобы прикрутить звук, а не на полную громкость. И с обонянием аналогично. Пойду все-таки чай сделаю...

От представленного запаха сырой воды меня аж скрутило. Бэ-э-э...

Вот поэтому хомяки долго не живут!

Квартира у нас небольшая, не теперешний элитный новострой. Ее еще мой прадед от завода получил где-то в начале пятидесятых прошлого века. Был главным инженером на Адмирале. Умер — досталась деду. Потом мать родилась. Потом я. Дед с бабушкой тоже давно умерли, еще до моего рождения, в начале девяностых. Че-то мрачно звучит. Но это мой родной светлый семейный дом, в котором каждая пылинка связывает меня с ушедшими родными. Тридцать шесть метров жилой плюс кухня десять. Родительская спальня стоит закрытой, там все осталось как при маме, я всегда жил в столовой. И сейчас живем. Я на диване, а Никола, пока был, с антресолей в коридоре раскладушку брал, диван ему маловат. Да и убирать проще. У мамы я уборку делаю два раза в год — в начале декабря и в мае. Все-таки заметно, что в доме живет одинокий мужик. Но стараюсь не запускать. Не опускаться... Сейчас стирка, глажка за неделю накопилась. Влажная уборка. На кухне порядок, посуду с вечера перед сном вчера вымыл. Хоть в голове шумит и в копчик стреляет — перемогусь.

Самочувствие неплохое, гораздо лучше чем утром, кабы не копчик. Царапины поджили. А что вы хотели, я же оборотень, хоть и в хомяка? Принцип тот же, заживает как на собаке. Но Александрик, сука, и оборотней пробивает на раз. Сильна родная милиция, базарная стража. Да и городская стража в этих делах не отстает. С дорожной, правда, не сталкивался, но и c теми народ наверно наплачется, школа-то одна. Интересно, а там где я был — тоже феодализм? Я тех мальчуганов запомнил. И, когда перекладывали в короб, двор видел. Убого. Соха деревянная с неоттертыми комьями сырой грязи валялась у сарая. А может и не сарая, может они в таких домах живут? Средневековье.

Да хоть бы и Средневековье — там продукты чистые, химией не траванешься, а при феодализме мы и здесь настропалились, проживу. Наверху царь, губер — княгиня, районные — бароны. А остальные — купцы, стража, судейские, лавочники, ремесленники, воры, бандиты. Смешно же — князь-демократ! Кропоткин, что ли? Так тот был анархистом. Не, князей-демократов не бывает.

И бароны — разбойники, суки еще те.

И куды крестьянину податься?

Туды?

Если бы не в хомяка...

Часам к трем надо завтра на рынок, поработать. До десяти, а потом в магазин, успеть жрачки взять, перед закрытием — скидка. И Алексейчику двести рублей отдать, иначе зачморит, житья не даст. Значит из школы свалю с последнего урока. Что у нас там в дневнике? Физра? Сам бог велел, только физры мне не хватало.

Конец учебного года. Надо чаще встречаться — как сказано в рекламе для любителей пива.

Вообще-то на учебу у нас в классе забили давно, года три назад. Может и во всей школе так, не интересовался. Учителя иногда пырхаются, пытаются ранжировать нас по знаниям, но — не выгонять же из школы весь класс. Или всю школу. Я лично стараюсь бывать почаще, чтобы отхватить в школьной столовке горячего. Мама говорила, что горячее обязательно, иначе язву наживешь. В столовке, само собой — не дома, но что на вкус пенять? По-крайней мере никто до сих пор не умер и в больницу не попал, чего не скажешь о посетителях многочисленных харчевен вокруг рынка. И дешево в школе. Жаль, учителя теперь питаются отдельно, раньше было лучше и порции побольше. Но двух обедов, заглоченных с утра, мне пока хватает. И котлеток в добавку удается взять. Только жрать надо на двух первых переменах, два раза (за раз не успеть, мало времени), а то к большой все кончается. Не один я такой умный.

А учатся кто во что горазд, как пожелает. Я — дома, когда время есть. Учебников и всякой литературы в квартире полно. Надо признаться, приходится себя заставлять. Давно бы забросил, но — через нихочу — в память о маме. Устанешь, бывает, как собака. Тогда ночью, ведь спать меня укладывать некому.

Память у меня приличная. Наверно. С математикой проблем нет, там я где-то на уровне десятого. Биология неплохо. Физика, химия — не идут, через силу. Русский — на автомате от былой начитанности, правил не знаю. По-моему, у всех так. А кто вообще ничего знать не хочет — так и ладно. На нашем классном фоне не выделяется, не принято у нас обсуждать чужие школьные знания, даже "ботаников" в классе нет. Есть пара "забитых", но — второгодники, здоровые толстые ребята, свалившиеся к нам с интервалом в год. Планировали права качать, типа — на голову всех выше, сильнее, и бывший класс за спиной. Вот мы их дружно мужской частью коллектива на четыре кости и поставили. Быстро управились, недели по две потребовалось, пока их старшие дружбаны поняли, что это наши "местные" разборки и лезть в чужую семью со своим уставом не стоит. Вашим только хуже будет. Теперь ими Петя Строгов командует, наш лилипут. Всамделишный. Все привыкли и не обращают на его рост внимания. Хороший парень, даже кличку лепить ему не стали. Так и зовем — Петя Строгов, с именем и фамилией. Да и второгодники стали нормальными, как пообтерлись, с ними и поговорить можно. Только моргают часто, если случайно рукой взмахнешь. Тик у них.

В моей команде на рынке (до меня) больше половины читать не умели, буквы-цифры не знали, у цыган до сих пор так. Казява — вывеску на входе над рынком не cмог одолеть. АБЫРВАЛГ! Так и стоял со своей ангельской рожицей, сдерживая набухающие слезы в глубоких серых глазах. Ну и что! Что поделаешь? Живем...

Я помогу, если что.

А к Казяве чужой — только спиной повернись. Ангел, ага. Можем и не успеть, не удержать, когда переклинивает. Как же, заплачет он.

Мы все в команде не ангелы. И чтим законы зоны, как и вся наша страна. Так уж получилось, что мы в ней живем, другой нет.

Год назад наш Большой приволок его прямо с улицы и заставил принять. Шел на принцип. Отказали б — они бы вместе ушли. Саша Малый в нашей стае главный опекун младших, он вообще "большой собак", бзик у него такой. Почти восемнадцать, здоровый как лось, мечтает о своей семье и ко всем нам — как к братьям-сестрам. Куда мы без него... Просит Казява хлебушка — что нам, хлеба кусок жалко? Казяве тогда десять стукнуло, на вид — на восемь не тянул. Ну, понятно с Большим. Маленький, дрожащий, жалобный Казява.

Со всеми было такое, не просто так мы здесь собрались.

В начале ничего про себя говорить не хотел: беглый из детдома — и все. А месяца через два наши рыночные нюхачи разрыли, что люди видели его клянчившим поесть на вокзалах в центре, там Казяву местные чурки за ларьки заводили за корочку хлеба. Ну, и кормили этой корочкой, потом выбрасывали. Национальные традиции. С месяц он так ошивался.

Проблемы у нас.

И Казява рассказал нам все. Без слез, девки плакали. Большой этих гадов грохнуть хотел, всерьез планировал, заточек из напильников понаделал, чтобы на месте сбросить.

Это ладно, придержали мы его...

Но с Казявой-то что делать? Гнать надо.

Оставили, но — проблемы, терки постоянные со всеми — до сих пор.

А потом наши Зойка и Гулька, сестра Фарида, пропали. У нас в команде шесть девок, отношения с ребятами у них свободные, все люди понимающие, хоть мы и не взрослые, но никто, если по доброй воле, друг другу мешать не станет. Галлия и Кузя — те совсем мелкота, не о них речь. Зойке с Гулькой по тринадцать, а обеим нашим Наташкам больше пятнадцати. Вот младшие и решили, что тоже в силу вошли — миниюбки, разрезы, брючки обтягивающие. В соответствии с нашими финансами на рынке можно вещи подобрать, если больше года пролежали. Рублей по двести, а когда и вовсе даром отдают.

Попали наши дуры.

Утром их нашли изнасилованными в подвале, почти в двух километрах от рынка, уже в соседнем районе. Зойка чуть не умерла, в больнице выходили.

Напоили, заманили... Наверно, как обычно это происходит.

Вначале думали, что бомжи. И место такое выбрано — подвал. Оказалось, что золотая молодежь. Ну, это они так себя позиционируют по отношению к нам. Обычные голимые середняки из условно благополучных семей решили поразвлечься перед уходом в армию. С симпатичными девственницами-бомжихами, на рынке приглядели. Трое. Один держал, двое насиловали. Дело, кажется, не возбуждали. Зойку просто выписали, даже в детдом не стали определять.

Тут нам совсем край пришел: ведь получается — хватай из нас любого, делай с ним что хочешь, прокатит. Еще Казява до кучи наших бед.

Вот и пригодились заточки "большого собака". А Казява с нами пошел. Сам.

По-дурному, но все получилось — дворовая драка с летальным исходом для двух участников. Реально — мы их просто зарезали. Казява был в моей тройке, блевали потом вместе. Третьего урода найти не получилось, уехал. И никаких следов, хотя ментам было просто лень, все им было понятно. Может быть, у них тоже дочери есть? Трясли только Большого, чудом не сел, весь был синий. Условно благополучные родители одного из покойных призывников обещали нас всех перестрелять. Мы им тоже пообещали.

На рынке проявили понимание, доступную информацию всосали, и к нашим работам добавился легкий рэкет с сопутствующей ему охраной товара.

А Казява, сдав заточку для последующего утопления, потихоньку от всех соорудил себе новую из найденной тонкой арматурины.

Как-то говорил с ним о его прошлом, о всех нас, и услышал:

— Вы все мне братья. За вас я готов на все...

— На что — на все? Убивать, что ли?

— Задницу готов подставить, если понадобится...

Вот такой у меня брат. И что с ним — таким — делать?

И уже дважды еле успевали отловить, когда он со своей арматуриной пытался напасть на чурок, наверно похожих на его мучителей. Потом говорил, что обознался, но — переклинило.

Иногда мне вдруг становится страшно — несколько дней, потом проходит. Я боюсь, что на район придет новый следак, дело опять раскрутят. Боюсь за всех нас и за себя, мне с марта четырнадцать. Умом понимаю, что маленький и глупый — в этом мире взрослых, быстрых и злых, никакие мои увертки и конспирация ровным счетом ничего не значат, все и все про меня знают, только им пока на меня наплевать. И в любой день...

Жил у нас в подъезде мужик в однокомнатной на втором этаже. Длинный такой, весь из ломаных линий, углов, чудаковатый. Ходил в куртке, схожей с матерчатой блузой художника, как их изображают на картинах времен Репина. Зимой носил похожий балахон из пальтовой ткани. Одинокий художник. В общем, он так у меня ассоциировался. Длинноносый. Помню, почему-то я внутренне над ним подсмеивался. Пацан...

Где-то через месяц, как я осел на рынке, он мне у мясников навстречу попался. Я конечно приссал, что теперь всем про меня раззвонит, но — нет. Познакомились. Гена, почувствовав, что не хочу, чтобы на районе знали о моей второй рыночной ипостаси, при редких встречах у дома только кивал или взглядом приветствовал. Бывало — с рынка до дома вместе шли, метрах в пятидесяти друг за другом, каждый сам по себе. А на рынке приятельствовали. Ну как — перебросимся парой словечек, время есть — пяток минут побазарим о жизни. Он меня почти сразу приметил, но не лез — у всех свои дела. Рассказывал, что вначале книги из дома на газетке продавал, прочую мелочь, а закончились — пытался ими спекулировать. Брал на Крупе и с небольшой наценкой старался спихнуть у нас. Не пошло. Плохо читает народ, не до того ему. Говорил, что раньше мы были самой читающей страной. С трудом в это верю, люди же почти все те же! Не, совсем не верю, небось — статистика. Это та, которая идет сразу за чудовищной лжой, по списку.

Но не зря торговал, тоже на рынке прижился. Теперь чай нашим "барыгам" разносит в пластиковых стаканчиках. Стаканчик, чайный пакетик, кипяток обходятся ему в десять рублей, продает за пятнадцать. И — нужное дело, особенно осенью и зимой. А летом остужает и носит холодный, ему уже верят, чайный стаканчик из его рук берут без брезгливости. Чистоплотный мужик. Планирует сдобу подключить, а пока — печеньки в запаянных пакетиках.

Бабки у подъезда внизу рассказали, что Гена бывший флотский офицер, лейтенант или старший лейтенант, недолго прослужил, контузило, списали лет десять как. Они его еще в блестящей флотской форме после выпуска помнят, красавец был! — ну, бабки же... Я эту форму только по телевизору видел, в нашем большом морском городе ни разу не встречал. Интересно бы посмотреть... Вернулся, живет один, на пенсию. Где там контузить-то могло, наш же флот не воевал, у берега разворовали. Получается — Гене тридцатник с хвостиком, думал, он лет на десять постарше...

А потом Гена исчез. Болеет? Недели через две, спускаясь по лестнице, увидел нашего участкового, выходящего из его квартиры. Спокойно так — дверь закрывал на ключ. Закрыл и за мной неторопливо спустился.

За Геной приходили трое ментов. Участковый и два незнакомых. Гена сам с ними вышел, загрузились в козла и уехали в отделение. Из квартиры выманили как возможного свидетеля по делу. По краже, что ли... чтобы без бузы, сам. Там сразу засунули в обезьянник, без объяснений. Через сутки стал рваться, решетки трясти, орать. Вызвали психушников, освидетельствовали и отправили буйного контуженного на излечение на Пряжку. Все, сейчас квартира оформляется на нашего участкового. Источник — бабки.

— Съездил бы кто к нему. Может, пустят? Мы тебе адрес дадим.

Съездил Никола. Все так. Не пустили.

Уже полтора года в гениной квартире живут другие люди. Молодой парень с женой и младенцем. Нормальная семья...

У-у у!!!

Зашипев от боли, я затряс рукой.

Задумался и, проверяя — нагрелся ли утюг, приложил пальцы к его днищу. И держал. Держал... Задумался, говорю же.

Что за день сегодня такой!

Тормоз. Тормоз!!! Пока не загорится — думать он будет! Мозги отшибло, видно же, что горячий. Трудно было плюнуть, проверить.

И подсолнечного масла в доме нет, а я всегда им ожоги заливаю.

Один раз, давно, сам себе борщ сварить пытался, с кастрюлей не рассчитал — горячая, тяжелая, уронил на пол, а борщ — фонтаном наверх и на меня! Весь живот, грудь, лицо, шея, руки, ноги... Недели две ходил в красных взбухших пятнах, как на масхалате — почти по всему телу, живот был как багровая ромашка с опадающими розовыми лепестками. Температура. Но обошлось без волдырей, почти полбутылки масла на себя, голого, вылил. Надежно.

Бля, больно как!!! Еще и это завтра терпеть, волдырь уже вздуло. Ну — как работать?! Черт!!!

Участковый здесь почти не при чем. Утюг...

Нагрелся, можно гладить.

Участковый здесь не главный фигурант, как иногда говорит Большой, нахватавшийся у ментов словечек за время близкого общения. Ух, аж передергивает от мысли!..

Паспортистка и участковый мухи, имеющие данные по своей земле на перспективных одиноких пенсов, вольно раскинувшихся на драгоценных квадратных метрах. Слабых, больных, обездоленных. Или — на откровенную пьянь, пусть драчливую, тупую, хамоватую, раздражающую соседей, но — незащищенную, лишь до времени скрывающуюся в своей квартирной скорлупе от цепкого тигриного взгляда торговцев недвижимостью, знающих — почем и как можно пристроить эту прелесть в руки, желающие очень хорошо заплатить.

Главное — иметь право купить-продать, лицензию на отстрел, а дальше — дело техники — умело извлечь из темы сумасшедшую кучу баксов. Десятки, сотни тысяч! Бац-бац — и нашего полку бомжей прибыло. Сибиряки, южане подъезжают — с толстым кошельком. Гастарбайтеры поднимаются, организуясь в национальные городские сообщества, им нужно свободное жизненное пространство. Княгиня — та вообще собиралась миллион китайцев в город завезти, случайно не срослось, не успела. Но орала по телевизору, я помню, очень хотела поиметь обещанный китайцами миллиард. Покупец нужен — всем нужен жирный, денежный покупец с нотариусом. Поэтому тигр в наших городских джунглях — черный риэлтор, а вьющаяся на районе шатия-братия — лишь шакалы, наводящие тигров на добычу, собирающая и продающая информацию об одиноких стариках. Такие хухрики, как мы с Геной — побочный продукт поисков, редкость, подранки, до кучи.

Про шакалов и тигра — из киплинговского Маугли навеяло.

Шакалы и волки, санитары нашего леса. В России, как никак. Подъедают больных, старых и слабых, одиночек, брошенных стадом, не умеющих за ним угнаться. Оздоровляют популяцию...

Участковый здесь почти не при чем.

И черный риэлтер тоже. За такой куш любой белый запишется в черные, сожрет, и тут же обратно выпишется.

Не виноват же волк в том, что любит мясо? Как там в басне Крылова про волка и ягненка:

— Ты виноват лишь в том, что хочется мне кушать.

Это Волк сказал. А мы — бараны. Какие уж есть, народ.

Капитализьм у нас. Всем денег надо.

Дикий капитализм с элементами феодализма, если кого не предупредили.

Деньги правят, они мерило, они икона, они — венец творения, главная жизненная цель. Они же и власть там, где не cработали феодальные порядки.

Во, блин, какой я умный, как завернул! Могем!

Хрена. Не умный. Живу я здесь, в этом...

Надо телевизор больше смотреть. Про благородных ментов. Успокаивает. Дает надежду.

А вообще — молодой я еще, дурак, жизнь так сложилась. Без денег. Вот и кажется, что вокруг...

Режь, грабь, воруй, насилуй — все можно ради достижения денежной цели! Каждый сам за себя! Счастье всей жизни — состояние — на всех не делится! Миллион — это счастье для одного, Боливар не вынесет двоих. Только забота о собственной семье — для них вся подлость, вся низость, за них — по локти в крови, они — поймут и оценят. Каждый сам за себя, каждый готов предать, ударить в спину ради минутной выгоды. Родина, народ, честь, совесть — набор звуков для дурачков. Удобно произносить — верят.

И кому это было надо — так разрушать общество, возвеличить воров, воспитать поколение в рабском восхищении теми, кто смог их ограбить еще до рождения, присвоив себе куски страны, оставленные вновь рожденным нашими далекими предками? Нашими дедами...

Сколько стоит на рынке нефть?

Мне плевать. Это не мои деньги.

Мне лишь объяснят, когда в очередной раз будут грабить — уже по мелочи: в магазине, в больнице, на кладбище, что очередной виток цен, превращающий заработанные мной копейки в фантики, связан с ее ростом или падением. Дороже, дешевле нефть — я и мои терпилы-сограждане покроем из своего кармана убытки олигархов и зарастим дыры в госбюджете. Или обеспечим привычные ежегодные сверхприбыли для разгула золотых.

И это правильно, это неизбежно и никак иначе. Я должен в это поверить, меня же для этой веры воспитывают в школе.

Рабом.

Немецкий барон в ржавых доспехах, трясущий за шкирятник еврея-лавочника из своей нищей деревеньки, чтобы выбить деньгу на очередной поход или, хотя бы, на пожрать — найди пять отличий от теперешней налоговой.

Клан Хачишвили — хозяева рынка, ежемесячно платят назначенные им отступные, вне зависимости от результата. Говорят, что весь городской крупняк так же. А себе — сколько сдерут со всех нас.

Бароны им нас подарили. Или продали. Оптом.

Кулагин, у которого Хачи рынок перекупили, вообще не просыхая жил на диване в кабинете. Двадцать тонн баксов в день наликом — ему столько не выпить, а на большее воображения не хватало, других желаний не имел. Диплом инженерский купил, кандидатскую приобрел, в Кению на пару недель, на сафари, скатался — потратил двухдневную выручку. Все, дальше — горе. Тоска...

Малышев своим рассказывал, был у него на юбилее:

— Желаем Вам, Игорь Веньяминович, бла-бла-бла и еще больше денег!

— Куда же больше!!!

Игорь Вениаминыч Кулагин сам толком не знал, сколько у него бабла. Расчеты, бумашки, бухгалтерия — это фикция, чтоб було. Десятку за день отдавал, потом на пятнашку переназначили. Так и жил на пальцах — в обоих смыслах. Считал пачками, потом упаковками, потом чемоданами. Наверно и рынок продал за пару десятков чемоданов зеленых. Хачи наехали, а — бороться?.. За что?

Ну и морда у него была... Свинья свиньей, как он с такой раньше жил, в нормальной стране? Кем работал?

Это что же — вся история страны, все подвиги, победы, все муки — лишь для того, чтобы к власти, к богатству в ней пришли такие убожества, как Кулагин, как Хачи, как прочие хозяева нашей жизни? Князья, цари — создали страну, прежде чем их потомки поставили ее на грань развала. Народ во главе со Сталиным победил в страшной войне, вывел ее на второе место в мире, сделал великой державой, прежде чем внуки выродились. А эти, теперешние, что сделали они? И что говорить об их потомках? И все — по закону?!!

Вопрос — кто законы такие установил? Раньше же не было такого истребления, вымирания? Люди же еще живые есть, рассказывают — лечили, учили, страна работала. В космос летали. Цель у людей была, было будущее. Всей страной на наркотиках не сидели. Не было такой повальной проституции. Не выкидываяли на улицу в бомжи, не... Или было?

Но ведь многие еще живы, что же, все они — врут?

Значит, законники виноваты. Им-то это зачем?

Им, может, и незачем, а тем, кто таких поставил — надо.

А кто поставил-то, почему вся страна теперь сидит на нефтяной игле, а товар на рынке сплошь импортный? Ничерта не производим, даже оставшиеся мясные ряды торгуют в основном импортом, заморозкой! Тряпки, техника — сплошь! А наше мясо — дорогое, есть, но для непростых, отдельная песня.

Поставили те, кто смог и кому выгодно. Те, кто нефть у нас покупают и свои товары нам продают. Проплатили развал, выборы и поставили Оккупационную Администрацию в колонии — то, что немцы силой оружия пытались, да не удалось. Была, была война — холодная, и эту войну, в отличии от Великой Отечественной, мы проиграли. А потом родился я. Наше поколение.

И получается, что участковый — не мелкий чиновник-урод, по которому за его художества и горе, принесенное согражданам, тюрьма плачет, а — пособник врага, предатель, полицай, по которому плачет петля. И пусть утешает его ЦРУ, планы которого он так старательно и бездумно воплощал на вверенной ему территории. Как он говорил — на своей земле.

Судьба...

Почти два года назад, в сентябре, вскоре после отъезда Николы, эта участковая судьба постучалась ко мне. Картинный такой лейтенант с открытым русским лицом, по-есенински чистым, если в глаза не заглядывать. Не стоит, если не хочешь... У него взгляд охотника. Волосы потусклее, чем на портрете Есенина, сероватые, но все равно — блондин, такие девчонкам должны нравиться. Высокий, почти атлет, несколько сухощавый, я хотел бы, когда вырасту, стать похожим на него по фигуре, но вряд ли получится, у лейтенанта порода другая. Очень сильный (хотя сразу и не скажешь), толстая, мощная кость — руки в запястьях почти в два раза шире моих теперешних. На сколько я знаю — это один из признаков большой силы, тоже ведь грузчиком поработал. Бригадир на бакалее говорил, а он со стажем, лет тридцать на погрузке. В шестьдесят — как статуя дискобола, кожа двадцатилетнего, мускулы словно змеи катаются, только лицо старое, морщинистое, изможденное. С лицом — жопа, хоть прячь.

Я нашего домового мента в Андрейчика перекрестил, по типу рыночных. Андреев Андрей Викторович — с Алексейчиком в одном классе учился, только школа не наша, через одну. Нашу Архипчик заканчивал, жил тут где-то неподалеку, лет пятнадцать прошло, как из дверей выпал и дорогу забыл. Йес!

Видел я Андрейчика до смерти мамы? Возможно, не помню. Когда с халами квартиру смотреть приходил — считай, познакомились. Приехал Никола — закончились квартирные осмотры. Если бы не Гена — так и жил бы я без душевных встреч, менты в нашем микрорайоне народ редкий, кроме Андрейчика и не видно никого, а Андрейчик шустрит только по личным делам и целеустремленно. Впустую не болтается. Прочие из отделения не высовываются, все вопросы решают там, только по служебной неизбежности, если прихлопнут кого, машину угонят, квартиру ломанут. Или в гражданку переодеваются? Там два клана — кавказский и среднеазиатский — за власть над нами бодаются, не до нас им. Андрейчик — единственный русский, наверно оставленный на развод. У троих дети в моем классе учатся, имеем счастье наблюдать борьбу нанайских мальчиков. Новость года — Кавказ на повышение пошел, в РУВД перебираются. Один зацепился, второй намечается. Тянем-потянем. А азиаты остаются на отделении. Со временем отпразднуют победу над отступившим наверх противником. Имею честь учиться в одном классе с тремя будущими ментами. Сын за отцом, у них четко.

Часов в девять утра воскресенья, седьмого сентября 2008-го, я стоял на лестнице перед дверью в свою квартиру и вяло пытался попасть ключом в замочную скважину. Привычки к работе еще не было, руки после ночной слегка тряслись. Еще колени подгибались, хотелось просто упасть и заснуть.

— Ну что, мудак, не открыть? А ты позвони, пусть тебе Никола откроет. Давно к вам не заходил, захотелось опекуна твоего, правдолюба, проведать. А то — как в августе он вышел — я видел. Уж сентябрь на дворе, а дружка твоего все нет как нет. Давай, показывай, как живешь. По-соседски, вместе Николу поищем. Может, он ссыт на толчке? Ха-га! Или дурь варит? Что, приссал! Ну, давай...

От тычка в плечо я очнулся, до этого тупо смотрел на возникшего за моей спиной Андрейчика, пытаясь понять, почему не услышал его шагов? Что он от меня хочет? Андрейчику надоело ломать комедию перед мелким придурком и он стал выворачивать связку ключей из моей руки. Ну, как — выворачивать? Просто выдирать. По-прежнему, заторможенный, я правой ногой лягнул его в кость под колено. На рефлексах, потом — вырваться и бежать. Он меня выше сантиметров на сорок и тяжелее почти вдвое. Куда бежать, зачем? На подгибающихся? Ну — с работы, устал, башка не варит. Вот и получил по морде, а когда скатился по ступенькам ниже на пролет — еще раза три ботинком по ребрам.

— Сука!!! Посмей мне еще! С-сука!..

Дальше — неторопливый стук шагов, внизу пискнул замок, хлопнула дверь, глухие голоса на улице — кто-то стоял недалеко от подъезда, Андрейчик прицепился.

Я был настолько ошеломлен происшедшим.

По стеночке... Прополз, поспешно открыл дверь так и не отданными ключами — кольцо от связки удержалось на пальце. Захлопнул, подпер отцовской чертежной доской, заклинив ее между дверью и шкафом-прихожей. Тогда так запирался на ночь, страшно было одному. Распорка — надо всю дверь вышибать, доска толстая, метр на полтора.

Я все время боялся, что он придет. Двое суток не спал, поспешно затачивая под шило жало длинной отвертки, выбранной за рукоятку — по руке. Длинной, длиннее необходимых девяти сантиметров — съездил на метро в магазин на другом конце города, специально. Плана не существовало, я его и не строил, мне надо было что-то делать, чем-то загрузить сознание, руки, создать ощущение какой-то защиты. Периодически накатывающий ужас — что не успею, сменяющийся отуплением от бессонницы и усталости. Как рана, свербившая в груди. Тяжесть на сердце, звон в ушах. О еде не вспомнил.

А шило делал потому, что понял — моих сил не хватит нанести серьезную рану ножом взрослому человеку. О том, как и куда смогу ударить человека, я даже не думал. Где-то так это происходило.

Слегка управляемая паника.

Опекунство отменят, все зря! Детский дом! Для меня это звучало — как "на опыты". Или — "на органы".

Всяко бывает — кому-то везет, потом комнату дают. Прозябают...

Разрушение личности, моей жизни, памяти, моей судьбы, моего права на судьбу — вот что было самым ужасным в планируемом надо мной.

Накатывалось гибельное равнодушие, опускались руки. Будь что будет...

Собирался, продолжал.

Так сложно в двенадцать лет противостоять моральному давлению сложившегося общества. Что хорошо, что плохо, что преступно...

Кой черт понес меня в тот вечер к метро? Без еды было уже нельзя и я выставил себя купить что-то пожрать. В ближние магазины идти было страшно, боялся на него наткнуться. Я и по подъезду крался как по темному лесу, и потом, перебежками, вдоль стен. Подальше, в ларьках у метро допоздна торгуют малосъедобным, но мне сейчас не важно. Там люди.

Дурак, что ему люди.

Так, осторожничая, и дополз к метрошным ларькам, а затем пролез через узкую щель между ларьком, торгующим хычинами и киоском бывшей Союзпечати, напротив выхода из метро. Собирался быстро вылезти на свет, купить пару хычинов и назад! Тут же съесть. Потребуется — добавлю, еще раз выскочу.

Широкая спина, обтянутая кителем заслонила мне выход наружу.

— Ну и че, долго еще ждать?

— Да вали ты нах, если не втерпеж! Сказал же, шикарную телку зацепил. Вот такие. Сейчас будет, куда она денется. Добавил бы пару баллонов, не хватит бухла.

— Хватит, не зарывайся. Ладно, я в машине подожду.

Мужик, говоривший с Андрейчиком, наверно начал удаляться, потому что через несколько секунд тот громко произнес — со свистом выталкивая воздух сквозь сжатые зубы.

— Ж-жмот! С-сука!

И я ударил изо всех сил. В ненавистный китель, в середину, как получилось — я даже не тренировался. Все время, пока стоял, сжимал в кармане рукой в перчатке свое оружие мести и свободы. Прорываясь из кокона отчаяния, ужаса. Даже не попытавшись вытянуть заточку назад, сразу выбрался из заларечного закутка, прошел десяток метров и, завернув, влился в поток выходящих из метро. Похоже, только что пришел очередной поезд и человек двадцать-тридцать ехавших в вагоне, останавливавшемся поближе к эскалатору, небольшим потоком вылились из дверей метро. Прошел с ними метров десять, когда сзади раздался крик. Народ начал оглядываться, часть повернулись, чтобы посмотреть, пошли назад. И я пошел.

Что я чувствовал? Да ничего.

Хотел знать и пошел назад, вместе со всеми, пробрался понизу через окружившую место происшествия взрослую толпу. Андрейчик лежал лицом вниз на освещенном мокром асфальте, а над ним с моей отверткой стоял мужик и подбежавший на крик метрошный мент уже начал выворачивать ему кисть.

— Не лезь, пацан, рано тебе...

Мужчина, из-под руки которого я высунулся, мягко, но уверенно пихнул меня назад.

— Пропустите мальчишку. Домой, домой, к маме...

Наши рыночные менты любят обсуждать чужие промахи, новости о других отделах. Даже подробно, удовольствие получают. Дней десять других подозреваемых, кроме задержанного, не было — орудие убийства, отпечатки, свидетели, кровь на одежде. Я собирался идти с повинной. Потом решил дождаться суда и уже там. Не пришлось. Экспертиза показала, что мужик не мог нанести этот удар — не тот угол, сила. И никакого мотива, не пересекались, случайность. Убила женщина, которую потерпевший ждал, но ее найти не удалось, а следы на месте происшествия плохо задокументировали в связи с очевидностью дела на первый взгляд. Отпустили.

Правильно просчитала откуда ветер дует только наша паспортистка. Через неделю уволилась и исчезла. Свято место пусто не бывает. Теперь новая паспортистка и участковый потихоньку восстанавливают понимание — кто есть кто и где на районе. Но не резко, не резво. Осторожничают.

Не обошлось без обещаний отомстить за безвременно погибшего! Наши потрясали кулаками!

Найдем и удавим, нельзя убивать ментов!

Не знаю, но почему-то с этой стороны я не чувствую угрозы.

Первую ночь, вернувшись, я спокойно спал.

Что ж — оплетку снял, концы провода зачистил, спаял, изолентой замотал. Кажется, все нормально, можно телевизор включать. Старенький, мне ровесник, еще отец покупал.

Работает.

Пол влажной тряпкой вымыт, мебель от пыли протерта, одежда выстирана, ранее стиранная вся выглажена и убрана в шкаф. Костюм, рубашка, носки к школе приготовлены. На работу — тоже.

На экране телевизора горит — 11 мая 2010 года, вторник, 3-21. Можно ложиться спать, завтра в школу. Будильник на 8-30.

Сплю. Сплю...

Глава 4

— О, Снег пошел!

— Конец лету, опять зима.

— Разбегайся, парни, без каникул останемся.

— Снег идет, здравствуй, Новый год!

— Салют, камарадос, каман са ва? Где пропадал?

— Где наша не пропадала? Везде пропадала! Ха-ха!

— Привет, Снежик, ты сегодня надолго?

Это я за минуту до учителя влетаю в кабинет информатики. Потревоженный муравейник встречает радостным ревом и шутками, упражняясь в остроумии и пытаясь что-то изобрести на давно убитую тему. Не надоедает им — одно и то же, который год, каждый раз. Все хоть чуть-чуть известные стихи про снег повыучивали и хоть раз — на весь класс — да зачитали.

Там где — "а снег идет", и "а снег не знал и падал" и — "по ветвям ложится", и, вообще — все.

Но попытки не оставляют, я же — не обижаюсь. Иногда сам подключаюсь, если кажется, что что-то новое в голову пришло.

Пятерку по литературе мне в студию: за просветительскую деятельность — это же сколько книжек стихов мои одноклассники перелопатили? Кто бы их — стихи — без меня читал?

Будь у меня фамилия Снегирев — был бы я Снегирем до последнего дня в школе, а то и всю жизнь. Но фамилия у меня Снегирь. Сергей Снегирь. Могли бы ССом обозначить, но кличку мне приделывали в первом классе, когда фашиковая СС находилась вдалеке от интересов и воображения малышни. Не катило. А без сокращения у нас живет только Петя Строгов, остальным раньше или позже были розданы производные от фамилий в соответствии с личными качествами. Говорящие конкретно. Например, Мишина носит гордый вымпел "Михрюта" и уже устала драться по этому поводу. Можно представить хозяйку, даже ни разу не увидев. И не ошибесси. От себя добавлю — там около восьмидесяти кило при очень приличном росте, так что — без путей к отступлению лучше не начинать.

Или Кара, Гагик Карапетян. Соответствует, не проверять!

Реже — как награда за выдающиеся поступки, стершиеся в памяти даже у награждненных.

Вот что, допустим, может значить — Пуля? Намекну. Есть такая присказка — Из тебя боец как из говна — пуля. Во-во, она, к Иреку Хисамиеву прилипла. Что поделать, не боец Ирек, балерун — одно слово. Тонкий, изящный, б-блондинистый. Девки его за подружку держат. Присядет к тебе рядом, головку на плечо умостит и — этак жалобно, проникновенно: — Дай списать... Бр-р!!! Но парень неплохой, просто так мать воспитала.

А на рынке меня Отелло кличут потому, что на начальной стадии, еще толком не умея, и не имея дворовых навыков в драке мелкого с крупным — укусил-отскочил, я, проигрывая, от бешенства вцеплялся как клещ в горло противника, пытаясь душить. Злобный, ага. Разнимали. Потом рядом оказался кто-то из шибкообразованных и я получил свою шекспировскую кличку. Так и пошло, но большинство не понимает смысла названия, вот и звучит на рынке то — Атела, то — Акела — все-таки, был мультик про Маугли, многие смотрели.

Хлопая по подставленным ладоням, я быстро прошел по ряду к своему месту за предпоследним столом у окна и осторожно стал умащиваться, согнав к чертям Леху Черенка. Мы сидим за одной партой уже семь лет и Леха давно потерял берега, обобществив все наше, даже мое место, нажитое непосильным трудом.

— Привет! А по кумполу? Кышь на свое место.

Вертлявая чужеземная задница шустро переместилась на родной стул.

— Чего тут было-то перед праздниками? Кому я понадобился, кто меня потерял?

— Да никто. Так просто, бузит народ, погоды хорошие. Тут Васо идею бросил — скататься всем вместе после третьего урока в Пушкин, забить на все. Ну и твое величество вспомнили. Поедешь? Парк, природа — шашлыков, пепси, пивка возьмем, на травке посидим, девчонок наших погуляем. Посмотри, как цветут! И все это достанется не нам? Не позволим!!! Не посрамим!!!

Абдулла Абубакар чего-то там еще ас Салах, в просторечии — Черенок, потому что "Чертенка", выданного классным сообществом по началу не выговаривал — настоящий негр. Мулат, если совсем точно. Папа, подаривший ему сказочные имя и фамилию, давно растворился на просторах родной Нигерии, как-то раз не вернувшись с каникул. Лет через пять Леха (ну не Абдулла же) превратится в накачанного двухметрового громилу, копию своей африканской родовы. Метр семьдесят девять уже есть. Или, пока не виделись, еще сантиметр добавил? Громила-горилла! Что-то в этом... экхм. Ноздри похожи, тоже вывернуты вперед. И это — тот самый черный заморыш, которого нам на первое сентября во втором классе привели на новенького? О-бал-деть! Три дня прокуковал на первой парте в полнейшем одиночестве, под смешки всего класса.

Ай-яй-яй! Злые, глупые дети!

Потом я слез со своего насеста и перебрался к нему. Так и сидим седьмой год. Скоро паспорт получать, Леха хочет туда вписаться Алексеем Черенком, с отчеством еще не решил.

Помню, когда он изложил свой план, я крайне неуверенно протянул:

— А можно?..

— Что я — не русский?!! Убежденно рявкнул Леха, растянув в хищной улыбке людоедскую пасть.

Ну, тетя Зоя-то, лехина мама, точно русская. Я тоже "за".

— Нет, четвертым инглиш, у меня там полная жопа, останусь, хоть посижу. Не все же поедут? Первый-Второй, Мехметки останутся. Да все мусульмане останутся, пивная ты душа, не чтящая Коран. Валите без меня.

— А ты такой холодный, как айсберг в океане,

— И все твои печали под темною водой...

— Ла-ла ла-ла... Ла-ла ла-ла...

Это Ирка, из-за спины, с последней парты, Душечка. Душина ее фамилия. И громко так, на весь класс! Хороший у нее голос, не хуже Пугачихи выводит. Не поздоровался, гад, не обернулся! Вот же тебе!

Ап!

Все, учитель вошел, Виталий Михайлович. Хорош орать, кошка! Вторая красавица нашего класса, мне и так тяжело терпеть, когда на тебя смотрю. Обнять, прижать к груди, погладить пышные, слегка вьющиеся каштановые волосы, вдохнуть их аромат, опустить руку на талию и осторожно, ощущая под пальцами упругую прелесть юной кожи, притянуть к себе совершенное тело, задыхаясь от сладости касания напряженных сосков груди, от радостно рванувшихся навстречу мне крутых бедер. Все, все, хватит! Как испуганно замираешь в ожидании и... Розовые полные губы... Все! Все! Совсем с ума сойду! Джинсы треснут.

— Снежик!.. Снежинька... Я тоже хочу Армани.

Не отстанет. Голосок сзади льется как прохладная струя родника... Чистая вода, чистейшая. Хорошо бы сейчас такую водопадом на голову, из-под крана. Чтобы зубы заломило.

Это она про джинсу. Костюмчик на мне джинсовый, "Армани". Достался за пятьсот рублей. Вихорев, серьезный бандит лет пятидесяти, из авторитетных, владеет у нас на рынке магазином джинсового шмотья "Пьер Карден". Изредка появляется, контролирует. Приятельствуем, если это можно так назвать, шутит, что молодость ему напоминаю. Сентиментальный. Сливали просрочку, вот он и приказал своему директору отгрузить мне по закупочной. Так-то они мой костюмчик за пятнаху впаривали. Взял две пары штанов и куртку на сменку — для школы. Таки — надеюсь еще подрасти, двух хватит. Еще и Галлию приодел, сама никогда не собралась бы. С Галлией удачно вышло, девочка же, им много надо. Для самопонимания, чтобы рюшечки. Юбок набрали, жилеток, курточек. Приятно теперь смотреть на малую, к душе...

Да и сам... Мне как бы не важно что носить, но все равно — неплохо. В школе народ пыжится друг перед другом, делит людей по шмоткам. Типа — по одежке встречают. С возрастом все больше. Неприятно, когда даже не просто жалеют нищего сироту, а прямо презирают. Бомжик, бедняковер, беднячило. Стараюсь держаться, но, бывает, поскребывает. Конечно, плевать. Но живем в обществе и общество влияет на нас, как бы я не хотел, чтобы...

Девки у нас за последний год расцвели. Не все, но Ирка, Таня, Галя, Алла — аж голова кружится, когда на них смотришь. Я сторонник здоровых мужских взглядов на женскую красоту, мне надо — чтобы было, а глазастая ребрастая модельная братия слишком уж детей напоминает. Или мужиков недокормленных. Это не ко мне, это — к педо-филам и расам, туда и — полем. Так вот что скажу — нашим красавицам уже хватит, дальше — перебор. Но сейчас — пик формы: попки, бедра, груди, ножки, улыбки, шейки и все — на бедных нас... Обрушилось. И как Виталик с собой справляется — вон, над Танькой наклонился, а уж она своего не упустит! Багровеет Виталик, не может глаз отвести от третьего номера. А — нельзя тебе! Учитель! Вот ведь, стервы...

— Душа моя, сколько тебе повторять, друг отца подарил. Заезжал. Не хожу я по магазинам. В чем проблемы — купить понравившийся костюм?

— Снежик, а давай после уроков ты меня проводишь. Или вечером погуляем? Хочешь? У меня дома классный музон! Я боюсь одна гулять, на меня смотрят. Снежик, а я тебе нравлюсь?

Интересно, Леха вообще краснеет? Не заметно. Заметно, что глухой...

Думает она, что если вот так, в открытую, то все решат — шутит. Чем откровеннее, тем лучше. Весело! А я пойму...

Пойму, конечно. Только жалко мне Ирку, хорошая девка. Не до нее мне. Пройдет, перебесится. Другого присмотрит. Подожди, все еще будет. А для вечерних прогулок я не гожусь. Некогда мне.

— Нравишься, боюсь не устоять, влюбиться. Зря ты мне за спину пересела, глаз с тебя не сводил. А теперь все, помру! Буду Таньку рассматривать.

Пургу несу. Хорошо, что Виталику на наши шепотки наплевать, привык, и передвигается по классу по заранее утвержденному маршруту. Учит как может тех, кто что-то хочет. Виталик классный хакер, так говорят те, у кого дома компы. Школьная программа — отстой, для чайников. У меня компа нет и пока не предвидится, ни хрена не знаю, могу включить, могу не включать и это почти все. Ответы на кое-какие вопросы из учебника, заданные Виталиком, мерцая, всплывают в пустой голове. Программку могу сваять из готовых блоков, руководствуясь логикой. В целом — на троечку хватит. Будет дома комп — разберусь. Почти как с английским, там еще хуже...

Хо, вспомнил, как еще два года назад Ирка — единственная из девчонок — принимала участие в потешных школьных боях стенка на стенку! На равных, только в лицо и грудь ей старались не бить. А кулачок у нее — дай боже. Да и грудь тоже была, довелось... Типа — внимания не обратила, мне даже стыдно стало — один я такой урод. Не стала позорить. Раскрасневшаяся, довольная, они тогда победили...

Ну вот, доболтались...

Виталик? Нет, этому все до лампочки, приглушенный гул в классе — нормальная температура. Не сцепились, горло друг другу не рвут, компы не разбивают, стены и мебель не ломают.

А чего? Я в шестом стену сломал, пробил рукой, как — сам не понимаю. Штукатурка, с разбегу. Приволокли к директору на разборку, он меня, как обычно, за лацканы пинджачка приподнял и поинтересовался, что этот шкет натворил. Я незадолго до этого стекло в учительской выбил. В двери учительской. Задницей выдавил, вернее — мною выдавили. Ну вот, директор и решил, что опять. А ему говорят — рукой стену порушил. И лацканы сразу отпустил, и родителям не сообщил. Вообще без последствий.

До сих пор с ним душа в душу живем.

Алка, повернувшись, пристально смотрит на Ирку, нехороший у нее взгляд. Счас в морду вцеплюсь — называется. Волна пошла по классу. Махнул рукой, отвлекая алкино внимание на себя, просиял, улыбнулся. Снисходительно кивнула — и опять из Ирки взором котлету делает.

Ой, что-то там у нее с очередным хахалем за праздники произошло, чует мое сердце. Похоже, опять на меня виды открылись. Оно и верно, срок подошел, с марта не общались.

Не выдерживают прынцы больше двух месяцев, вылезает посконное рыло. Думаю, Алка сама гаврилок в сан высочеств возводит, а там кроме папиных денег и понтов ничего нет. Типа — наказание папе за сучную сущность и активную воровскую позицию.

Но падки девки на тряпки, цацки, денежный фейерверк и красивую жизнь, вот и роется Алка в навозной куче в поисках жемчужины. Должна же хоть одна быть среди тех, кого по телевизору, кто в клубах, кто в институты престижные, кто по заграницам, по курортам...

Может и есть, но не здесь.

Тебе бы с царскими внуками или губеровским сынишкой, чтобы сразу — тьфу! и больше не искать.

Нет там нормальных. Закрыли тему.

Проклял я их.

Алка с третьего в нашем классе. С тех пор, как родители у нее погибли и она переехала в наш район жить к деду и бабке. Обычная девчонка, красотой никогда не отличалась. Не урод, но и не фонтан. Высокая была, она и сейчас на полголовы меня выше — так ведь старше на восемь месяцев, пятнадцать скоро.

Классе в четвертом я как-то за нее подписался, даже драться не пришлось — пуганул. Наверно, потому что сам полусирота. Да мне несложно было. Ну и началось — тили-тили-тесто, жених и невеста, потом вообще объявили в классе мужем и женой, успокоились, да и позабыли. Шутка, я уж и не помню. Ну, детство же...

Помог еще пару раз. Что — ей одной, что ли?

Алка не забыла.

В шестом она резко округлилась, повзрослела, но нашему классному мальчишескому коллективу еще рано было замечать такие тонкости. Футбол и прочее, у кого что. Я приемник спаял, потом магнитофон, книжки читал — приключения, Конан-Дойла. Про любовь не читал, не интересно. И Алка начала все больше и больше тусоваться со старшими. Типа — маленькие мы. Да пожалуйста, я с ней никогда не дружил.

Со "взрослыми" у Алки стали появляться "взрослые" проблемы:

— Почему моя девушка не хочет меня видеть?

— Пообещала и не дала. Обещания выполнять надо.

В начале так. Потом погромче:

— Что эта телка о себе понимает?!!

— Ты где была, тварь? С кем?!! Отвечай!!!

— Сучка, вали к себе в детский сад, это мой парень!

Алка, если что, всегда бежала мне под крылышко. С мелочью сама разбиралась, но коли серьезное — сразу мне за спину, или старалась, чтобы разборка происходила у меня на виду. Типа — случайно, так получилось.

Сколько мне лишних фингалов из-за нее понавешали... Защитник выискался, от горшка — два вершка, хилован. Брысь, не лезь не в свое дело! Брыснул бы, да Алка взглядом позвала. Страшно ей. Вид у меня всегда был несолидный, это точно. Таких, как я, положено громким криком разгонять, не прилагая физических усилий.

После первой же разбитой морды, прикрыв, чтобы не пугать, носовым платком размазанные по зубам губы, как мог вежливо поинтересовался — я-то здесь при чем? Почему ко мне?

И услышал между всхлипами: Муж...

Муж объелся груш. Вот если бы можно было им сказать, что на самом деле — муж!!!, то конечно, все бы сразу разбежались. Недомерок? Ну и что, зато в своем праве. Как в кино, когда высокий красавец-любовник в панике прячется от лысоватого придурка-мужа. Положено, не нам отменять!

Просто не было у нее никого ближе. Защитника.

Я? Была ответственность, и я не собирался ее избегать. Все что смогу.

Что чувствовала она? По-моему — доверяла. Безгранично.

Алка первой в нашем классе превратилась в лебедя. Прекрасного, белоснежного.

Здоровая русская красота юного женского тела. Чисто на породе, идеальные линии. Яркий южный цветок, распустившийся за одну ночь под северным пасмурным небом. Хотя про "южный" — спорно, Алка блондинка. И не за ночь, вестимо, но к началу нового учебного года (мы как раз перешли в седьмой) второй номер превратился в третий, бедра округлились. стали по-женски широкими. Особенно талия это подчеркивает. И сияющие глаза, и пухлые, с четким абрисом, губы, которые она за каким-то чертом подкрашивает. Истинно лебединая, белоснежная шея, натолкнувшая меня на образ лебедя для нее.

Все так и есть, только номер уже четвертый. Чемпионка, таких достоинств нет даже в одиннадцатом, только химичка столь же шикарна, но — холодна, глаза жесткие. Химичке тридцатник, не меньше.

А Алка — щенок, радующийся солнцу и небу. И ничем не вышибить этот щенячий оптимизм и жизнерадостность.

С ней случилось то же, что и с многими — молодыми, глупыми. Встретила принца, напоили, изнасиловали. Я узнал месяца через три. Не пришла ко мне.

— Позор. Какой позор, мамочки.

Потом уже рассказала, потом... Плакала. Не за телесные муки, за предательство.

Изнасилование сорвало в ней планку — ей понравилось. Не насилие, это.

Три месяца мучилась и пришла ко мне: — Муж...

И это случилось между нами, и продолжает случаться уже полтора года. Мы идеально подходим друг другу, каждый раз после разлуки не можем оторваться, насытится, безумие продолжается несколько дней. Как-то сутки не вылезали из постели.

Это моя женщина.

Никто, ни одна из них меня так не возбуждает, мы просто сходим с ума от близости, у нас нет никаких запретов, стеснения, мы же родные и это продолжается, пока у нее не оттает душа.

А сволочей тех так мне и не назвала. Не хочет меня подставлять. Я вряд ли что-то смог бы сделать, только утереться.

Да что их, мало, что ли? Полно! Пройдись по городу и — толпой под пулеметы. Большая половина женщин всех возрастов на районе была изнасилована. Галку, нашу главную классную красавицу, подстерегли прямо в школе, после уроков. Специально пасли, а потом гоняли по опустевшим этажам, пока не заловили и изнасиловали хором в рекреации на четвертом. Пара мелких с продленки все видели. Один школьный охранник ничего не видел. Галка боится сказать отцу, он у нее какой-то крутой инженер, уже полгода сидит как неживая на первой парте. Лицо снежной королевы — прекрасное и мертвое. У химички такое же: наверно, с ней так же было. Искали мы с Лехой, но впустую. Залетные, на улице, похоже, Галку увидели и отследили. А на Таньку — прямо в подъезде, после школы, но отбилась. Отловил я этого монстра. Семиклассник, этажом ниже сидит, влюбился. Брательник у него с зоны откинулся, насоветовал. Крепкий такой семиклассник попался, гроза школы, главный хулиган! Стоит, биться готовится — любовь! Поговорили. Я ему цветы дарить посоветовал, да не в подъезде, а прямо на улице, при всех. Дарит, вроде. Но Танька все равно одна в подъезд заходить боится, ее теперь девчонки провожают.

Вот наши мусульманки от этого дела прикрыты. Хотя Танька — татарка, и ведь даже не пошевелились, суки. Интересно, когда-то они — мусульмане — поштучно приезжали в наш город. И что? Ассимилировались, дети шли в школы, по-русски — без акцента. Через поколение — обычные горожане, у нас в классе несколько таких, кто сразу в первый пришли. А когда диаспоры образовались, то — все! Живут в нашем городе своим анклавом, как в своей стране, со своими порядками. Те, что с пятого к нам влились несколькими группами — словно иностранцы, русских почти открыто презирают или не замечают. Узбеки, таджики, азеры — в классе три таких очага. Они и язык не особо учат. В общем, не сливаются они с нами — у них своя жизнь, своя страна за школьными стенами. Даже единственный казах — и тот сам по себе. В итоге — мусульманок не трогают. А наших Наташек-проституток сам бог велел. В смысле — их бог, мне так было сказано. Наташками наших блядей в Турции прозвали. А потом всех и везде.

Это бароны так рождаемость в стране поднимают, а потом по телику радуются. Слышал, собираются делать специальные роддома для говорящих только по-узбекски, таджикски. У одного "товарища" из моего класса в школе учатся уже восемь братьев (наш третий) и трое на подходе. Четыре года назад всей командой ударно влились в школьный коллектив. Старший, по-моему, до сих пор по-русски писать толком не умеет. Ничего, ЕГЭ сдаст, если я все правильно понимаю. Зато наш знает арабский, ходит в школу при медресе.

Русский им похрену, но английский — стараются, учат.

Нет, те мусульмане, что и раньше были — нормальные ребята, мои одноклассники. Это теперешние, состав с которыми еженощно прибывает на Московский вокзал. Все везут и везут...

В младших классах уже совсем какой-то Ташкент или Ашхабад c Кавказом творится. Правда, я там не был нигде ни разу. Не зовут.

Блядь, как копчик болит! Ерзаю, никак толком не усесться. Дамы, наконец, успокоились и прекратили перестрелку через мою голову. Видимо, обеим моя голова дорога, а шкурку как-нибудь на переменке поделят. Чего мне им объяснять, сами все понимают. Мне главное до столовки успеть добежать, потом от хавчика меня за уши не оттащишь, с позавчера не жрал ничего, кроме жолудя. Вечером поговорим, в одиннадцать, после работы. А у Ирки — просто блажь.

Алкина бабка громко кричит, что ее внучка — шлюха! Опять не ночевала, мужиков меняет как перчатки, ни один не задерживается! Иногда даже слышно в школе, добрые люди доносят. Зря это она. И то, что орет так, что потом в школе обсуждают, и про шлюху, и про мужиков.

Жалко их с дедом — старые, беспомощные. Дед молчит, совсем старый. А бабка — от безысходности: любит внучку, но ничем не может ее оградить от проиходящего. Просто любит, отсюда и крики.

Алка не шлюха и, если спит, то с человеком, которого в этот момент любит и верит, что ее полюбили. И никакие его деньги на постель не влияют. Один из избранников пытался пристроить ее в свой бордель. Еще возмущался потом:

— У меня очередь стоит из деревенских! С Украины, с Молдавии приезжают! Культурно, чисто все, деньгами не обижу, доктор приходит. Через год машину купишь и — не Вазовскую лоханку, а тысяч за двадцать баксов! У тебя отбоя не будет! Я же тебя не на панель выставляю!

Так развизжалась, такой ор подняла, что... Никому проблемы не нужны.

Просто — когда возвращается алкин оптимизм, и она начинает опять с надеждой смотреть в будущее, на горизонте, естественно, возникает очередной принц на белом мерседесе с папиным телефоном в кулаке. Что ищешь, то и обрящешь.

А что? Любви — в ее старинном понимании — у нас нет, ревности тоже. Гормоны, тяга, доверие друг к другу. Я, по крайней мере, ее точно не ревную: если что-то случится — предупредит. Да и она отнюдь не со всеми своими находками до постели доходит. Треть, и то — вряд ли, однако. Ну — хочет девчонка красивой жизни, что я ей — мешать буду, если сам такой дать не могу? Пусть попытается. Счастье — это ее право, ей и так по жизни досталось. Мы свободные люди. Современные, как таких теперь называют. Только относимся друг к другу бережней, чем сейчас принято.

С Алкой сегодня что-то новенькое, явно взревновала...

Больше года удавалось скрывать наши отношения для класса. Ну как — скрывать? Таких пар в классе штук пять, может и больше, я не лезу в чужие дела. Заметно, конечно, но не особо обсуждается.

Вот в марте у нас с моей ненаглядной был школьный скандал, это верно. Обсуждался, затихло, сейчас пойдет по-новой. Не знаю причины, но вдруг вздумалось моей половинке устроить демонстративное целование прямо в школьных коридорах. Типа — смотрите все!!! Сначала легонько, в шутку, на другой день — того больше, а на третий — был уже глубокий поцелуй на глазах всего вытаращенного школьного сообщества: от мала до велика и обоих полов. Вообще-то, это я, типа, гордиться должен был — по крайней мере, было заметно, как окружающий половозрелый народ дружно пускает слюни. От вида шикарной груди, откровенней некуда прижатой ко мне. Да-а, я тогда пришалел. И через пять минут, чувствуя, что объятия размыкаться не собираются, и кое-кто из окружающих уже обрел голос после созерцания такой наглости, поцеловал Алку в шейку. Есть у нее такое место за ушком — меня самого трясет, когда прикасаюсь туда губами. Что уж про Алку говорить. Есть и другие места, но это единственное приличное на публике. Глаза у моей малышки стали закатываться, я быстренько, как сумел, переместил ее в ближайший класс на учительский стол, подальше от младолюбопытных. На стол — ну, не на пол же, а на стуле она после такого не усидит. Только объятия так и не разомкнулись, так что оказался я сверху под ошеломленными прожекторами десятка десятиклассников. Черта они там на перемене делали? Бам-м-с-с. Занавес.

Алку я сразу увел домой, успокоил, а на другой день мы явились — как будто ничего не было, с круглыми от удивления глазами отвечая на "язвительные инсинуации":

— Врут все! Наговаривают на нашу семью.

Оправдывалась, что пошутить хотела, а потом мои руки — и все. Нежные, очень...

Не знаю. Руки как руки, мозоли на всех подушечках довольно жесткие. Левая ладонь скрючена, я в прошлом году там сухожилие повредил.

О-у-у! Наконец-то звонок. Жрать! Жрать! Жрать!

— Леха, сумку мою захвати на ОБЖ.

Не, я балдею от этих "основ безопасности жизнедеятельности"!

Нет, сначала — когда-то — балдел, теперь отсыпаюсь с полуприкрытыми от сытости глазами после завтрака на первой перемене.

Типа — переходите улицу по сигналу светофора!

Этой зимой свежевыпущенный из тюряги зам районного главы по наркоторговле, оттягиваясь за бесцельно прожитый год, на своем Лексусе сбил на переходе старуху с младенцем в коляске. На зеленый свет переходила бабуля, а не проверила — вышел ли на свободу всем известный тип.

— Вышел!

— Когда вышел?

— Два дня.

Все! Сиди дома бабка и, тем более — внучку с собой через дорогу не таскай. Зеленый — не зеленый, отскочить не успеешь, он под двести гоняет. А бабка наверно думала, что если прожила свои шестьдесят, то и в основах безопасности волочет?! Все — ни бабки, ни внучки, и нашей наркоторговле еще выкручиваться, на условный деньги тратить. Менты конечно помогут, но тоже думать надо, когда за руль садишься! За бабку ответить придется, а внучку — внучку она сама. Успела вытолкнуть коляску из-под колес, сильно, коляска перевернулась, внучка выпала и — неудачно. Не спасли. Зато коляска целая и это неубиваемый факт, ментами отмеченный и подшитый.

И такие люди нам пишут учебники по безопасности! Да кто бы кого учил, сами-то еле живы. Это у нас, молодых, школа — родились мы тут, в каменных джунглях, и живем. А не зная основ — хрен выживешь, типа — не судьба.

Ха!, те же наркотики!

— Не надо, детишки, не жрите, не колитесь, не нюхайте и не курите.

А никто — дуриком — и не собирался! Хотя нет, всякое бывает. Бывает, бывает... что и против воли. Вот, помню, девку, не знаю фамилии — в доме напротив рынка жила. Такое неземное у нее было лицо... Светлое. Не то чтобы очень красивое, но нестандартное. Очаровательное, вот! На него смотреть хотелось, не отрываться. Яркая, веселая, как солнечный зайчик, даже внутри тепло становилось... Такой и запомнил.

А прошлой осенью... Я работу закончил где-то в пять утра, иду — а она стоит на площадке у выхода, под ветром качается. Завернутое в какое-то плащеобразное покрывало тельце. Да что там, голое тело у нее было под плащом. Утреннего подсоса дожидается, вдруг кто мимо пройдет. Деньги на дозу нужны, ломка нестерпимая, как-то вылезла на улицу. Или хозяева, или клиенты выгнали. Ведь — нет никого, туман промозглый, холодно, градуса четыре тепла. Черные круги под глазами, умерла улыбка, все умерло, что там очарование несло. Рот болячками усыпан. Ну, ладно — я домой иду, но после меня-то здесь минут двадцать никого не будет? Не ходит здесь по ночам народ.

Посмотрел в глаза, ими и рассказала, и попросила...

Выгреб все из карманов — заработок ночной... и вообще.

Все равно, наверно, все отобрали.

А какое счастье для будущего мужа, детей, могло вырасти... Это — чудо было, воплощение радости.

Вот — ее — насильно подсадили, я потом поспрашивал. Сначала в шалман силой пристроили — за семейные долги, а попробовала сбегать и упрямиться — подсадили. Бедняки, набрали долгов на рынке...

Это вам не по телевизору разглагольствования сытых хлыщей слушать.

— Все круче и круче, все выше и выше, аж морда от довольства трескается у жителей страны!

У некоторых — да.

...Это жизнь.

А ребята говорят, что раньше вместо этих основ были уроки военной подготовки. Автоматы разбирали, в тире стреляли, ветераны учили...

Измельчал народ.

Не, можно ничего такого не видеть: уткнуться в телик, хлебать выданную в зарплату баланду, ходить на престижную работу, в Ебипет ездить отдыхать...

Ведь не было же раньше всяких Ебибтов, Турций? Не выпускали, сволочи, из страны, а теперь — есть!

Ну откуда тогда что-то увидишь? Говорят же в телеке — все хорошо. Все хорошо. Все хорошо. Смотришь в окно автомобиля, проезжая — все хорошо. Дороги не очень, пробки, менты, но в целом — все хорошо.

Хорошо жить без совести. А кто против? Наверно, хорошо...

Это кто же здесь говорит? Рыночное быдло, дешовый фраер. Люди учатся, олимпиады выигрывают, с гордостью несут наше знамя, поступая на учебу в престижные университеты за рубежом, продвигая нашу науку в лучших лабораториях Запада. В конце концов — честно трудятся на просторах страны, платят налоги. Спортом занимаются, иногда рекорды бъют!

А ты? Давай, признавайся, что завидуешь радостным, богатым, успешным! Обкололся там у себя на рынке, передоз, вот и кошмарит тебя на всякое говно. В хомяка он, видишь ли, превращается! Ты в гадюку превратись, неудачник хренов.

Совесть у него! Старших послушай, все так живут. Поставь себе цель, учись, работай — и все у тебя будет, как у всех. Даже лучше. Смотри телевизор, там про это есть.

Че сразу наркота, рынок?!! На рынке — само собой. Но зачем переться — и у нас на районе, как два пальца обоссать. А в школе они сами не продают, не хотят шума. Очередей, хе-хе... Трудно, что ли, выйти? Хотя и в школу народ приносит как леденцы. Скоро первоклашки за фантики начнут обмениваться. Шутю, дорого им пока. А первую дозу, на подсад, кто угодно даст, но и перваки не дураки — зачем им этот геморрой, понимают. Не возьмут. Попозже, классу к четвертому, когда впервые жизнь невмоготу, крушение идеалов и т.п. Или перемогутся. Кто как.

Чек пососать или дозу герыча — проблем нет, проще чем хлеба купить, точек больше. Никто не боится, по этой части установилось как бы самоуправление. Менты на своей земле, крышуют наркоту и проституцию, так что — гуляй, только долю исправно неси. До того дошло, что майоршу, начальницу какого-то там отдела, с грузом прихватили — она курьером в пригород развозила за одно со служебными делами. Удобно, вроде и по работе скаталась и — хоть килограмм — между делом отвезла. Свои слили, когда ее место понадобилось. Шуму было!!!

Дураки! Одноклеточные... Менты одним словом.

А вообще у нас тихий район. Самоуправляемый.

Тяжело молодому понять, разобраться. И весь наш напускной цинизм, показная бравада — от незащищенности. Мы не такие, мы просто чувствуем содранной кожей. И улыбаемся. Каждый из нас. Одинокий, мятущийся, обожженный. Поколение.

Мы пока не умеем врать себе.

Глава 5

Дверь класса слегка приоткрылась, в образовавшуюся щель просунулась веселая вихрастая рожица — рот до ушей. Ага, а переднего зуба-то нет! Дитятко вытянуло перепачканный чернилами язык, с удовольствием повращало его, показывая всем, и, в наступившей тишине, заверещало:

— Бе-бе-бе-бе!

Вот рыжая бестия, он, по-моему, в четвертом учится? Ну все, урок сорван.

Наша училка, Лидия Ивановна — пенсионерка, подрабатывает у нас ОБЖой. Раньше, до пенсии, в другой школе историчкой была. Пенсия маленькая, но в причинах не признается. Если спросить — почему до сих пор на посту — ответит, что любит детей. Любит, согласен, но не до такой же степени. Мы тоже к ней неплохо относимся, не вредная старушонка. С прежней работы за ней переползла кликуха, кто-то из учителей занес на нашу почву — Зоркий Сокол! Одноглазая, была когда то в райкоме коммунистов, еще при СССР. Но пропаганду у нас не ведет, не замечена. По-большому счету так с ней и живем — друг друга не замечаем.

Но — старая школа, такого не спустит. Нет опыта.

— Мальчик, закрой дверь!

— Бе-бе-бе-бе!

— Фамилия! Кто-нибудь, выведите его из класса!

Ага, как же, не нанимались... Выведешь — он обратно пролезет! Он же не дурак. Нанятый пацанчик. Надо на швабру запираться, но не поможет — дверь трясти начнет или еще что-то придумает. Бесполезняк.

— Бе-бе-бе-бе!

Ого, еще и плюнул! Не попал, но... Зоркий Сокол бросилась в погоню. Из коридора опять послышалось:

— Бе-бе-бе-бе!

И еще... и еще... Заманивает.

Стало быть, наши решили до двенадцати не ждать, невыносимо ясная солнечная погода сделала свое дело, дорога на Пушкин открыта.

Пойду-ка еще поем, вроде — улеглось, место образовалось. Неторопливо и с удовольствием. Подождем пяток минут и можно расходиться.

— Так — не поедешь?

— Не-а, Леха. Иришка, вручаю тебе лехину судьбу. Присмотри там за ним, чтобы не распоясывался. Помни, ты отвечаешь за моего друга и подопечного, если что — спрошу строго! Но — любя. Мне здеся видно все, ты так и знай. И благодарность моя не будет иметь границ... в разумных пределах...

— Ловлю на слове, Снежик. Будешь должен. А-арма-а-ни-и — игриво и с намеком, на манер рекламной мелодии, пропело анимешное чудо и постаралось, вставая, задеть меня грудью. Нет, мать, грудь у тебя еще пока не та. Есть куда двигаться. Иди, отдыхай, расти.

— Пока, други, пока! Посижу еще пяток минут, покараулю. Прикрою, если что. Гуляйте спокойно.

— И тебе туда же... Совет да любовь.

Нет, ну что у Лехи за длинный язык. Метет, как...

— Пошел, давай. Пош-шел! Валите...

Помогаю Лехе правильно вылезти из-за стола, обрести верное направление и, дружеским шлепком между широких лопаток, добавляю чуток скорости. Надо бы пониже, по почкам, но — друг.

Вообще-то, на нем двумя ногами прыгать можно. Не скажешь, что — ударил, он и внимания не обратит. Комары...

Восемьдесят кило мышц. Что за порода...

Завидно? Ага.

Все у меня хорошо: Ирку и Леху отправил, с Алкой переговорил, успокоил, в столовке пожрал, сижу на обществоведении, ко сну готовлюсь. О, забыл — компоту попил. Сверх плана. Солнышко мягкой лапкой гладит мне щеку, протянув свои лучики сквозь свежую липовую листву за окном. Молодец, хорошо поработал, теперь можно и отдохнуть. Еще бы обществоведка потише журчала. Обществоедка... Обществоведище... Сплю... Сплю...

Вот за что можно уважать Зоркого Сокола? За выдержку и понимание.

Нас двое в пустой во время урока столовой. Сидим, едим, друг друга не замечаем.

Умная тетка. Та еще школа. Даже в класс — потом — не заходила, сразу все просекла. И похода к директору с жалобами, как мне ясно, тоже не будет.

Надо между делом рыжего отловить. Сказать, чтобы отстал от нее, а то возгордится, непобежденная гроза учителей. И никаких бе-бе-бе с плевками в спину. Рыжего... Сплю... Сплю...

— Сейчас наступило время, когда абсолютно разные люди, вне зависимости от возраста и места в обществе, начинают рассказывать, вспоминать, или даже домысливать, если лично не застали, разные, безусловно положительные вещи, существовавшие при СССР.

Вот только рассказы у них получаются слишком однобокими и хаотичными, в них СССР предстает перед нами царством, в котором текли молочные реки в кисельных берегах. Бесплатное жилье и образование, бесплатная медицина и путевки на море, копеечные цены на ЖКХ, транспорт и продукты... и так далее, и тому подобное. Некоторые доходят до того, что пытаются пересчитать все это на современные деньги, и получают огромные цифры.

Правда ли все перечисленное, или это выдумки?

Правда. Только это не вся правда.

Более того, это все мишура.

Ого? Ого-ого?! Что это с ней?

Серая мышка решила поделиться воспоминаниями? Интересное у нее сочетание — крупные полные бедра на грани допустимого, всегда затянутые в облегающую серую юбку ниже колен с разрезом, и субтильная подростковая верхняя часть тела в неизменной белой блузке с вариантами воротничков. Особенно любит кружевные. С кружавчиками, хе-хе. Но — ноги очень красивые. А лицо пожилое, серое, неприметное... Сколько ей? От тридцати пяти — по ногам, до пятидесяти — по изможденно сжатой полоске сухих ненакрашеных губ. Бубнит там обычно по книжке чего-то за столом. Те, кого она иногда вызывает к доске, сегодня отсутствуют. Правильная у нее кликуха — Мышь. Мышь она и есть...

— Разница между социализмом в СССР и капитализмом в России примерно такая же, как между закрытым акционерным обществом и обществом с ограниченной ответственностью. Надеюсь, вы уже достаточно взрослые, объяснять эти понятия вам не надо. Если представить, что у ООО Россия есть несколько ключевых собственников, получающих дивиденды от прибыли компании в зависимости от количества своих акций, то у ЗАО СССР — каждый гражданин являлся акционером с равным пакетом акций и равными правами на дивиденды, которые прямо зависели от роста стоимости общего ЗАО СССР.

Ну да, космические корабли бороздят просторы Большого театра. Воспитывает. Покорность и преданность режиму — кто больше трудится, тот больше получает. Плодитесь и размножайтесь. Так ведь — не поймет никто, одни мусульмане, почитай, остались, даже не слушают. Ну точно, никакой реакции, им удобно с такими глазами — фиг определишь, дремлют или нет. Ноль реакции. Хучь таблицу умножения читай. И мине тоже. А чего по программе? Хрен его, я не знаю, что там у них в программе. Трояк и так будет. Не, даже четвертак нарисует. Мусульманам трояк поголовный.

— Базовое равенство советских людей состояло в том, что будь вы директор завода или простой рабочий, колхозник или Генеральный секретарь (так тогда назывался глава страны), и учитель, и геолог — все были равны в своём праве на дивиденды, которые формируются благодаря работе всего государства.

И это было фундаментальное, неотчуждаемое право каждого гражданина Советского Союза. Право — получаемое им при рождении.

Все современные воспоминания и переживания о том, как тогда хорошо жилось и какие были соцпакеты — это лишь следствия, а вовсе не наоборот. Сперва вы получаете право, по которому становитесь акционером, а лишь затем — преференции от вашего положения.

Круто. В классе-то не осталось никого, кто может понять, что она там стрекочет по-русски. Ты помедленнее просвящай, здесь все согласные. Право от рождения — это круто! Кто б с этим спорил? У золотых оно и есть. Мусульмане? Мусульмане — оне спорить не будут. Никогда. Зачем? Что надо — им уже дома сказали.

— И, если похожие бонусы, уже в наши дни, вдруг выплачивают просто так, дескать "государство помогает жителям" — то это подачка, а вовсе не реализация вашего права. Права у вас нет.

Блядь. В курсе.

— Форма, в которой проводились выплаты дивидендов, была выбрана такой, о которой сейчас как раз и вспоминают — всевозможные бесплатности и соцпакет. Это делалось косвенно, а не живыми деньгами на личный счёт, потому что косвенные выплаты стимулируют реинвестирование в свою же страну. Чтобы не скупали зарубежную недвижимость, чтобы деньги тратились на месте. Если собираешься возводить детские сады, то нужно, сперва, заиметь заводы, на которых будут производиться материалы, а это, в свою очередь, даст новые рабочие места. Если инвестируешь в медицину и спорт, то это дает, на выходе, более здоровых и крепких людей; если вкладываешься в науку, то растут производительные силы всего общества, и так далее. Важно само базовое право, по которому граждане имеют возможность получить эти самые дивиденды в том виде, который наиболее точно отвечает текущим потребностям.

Советская парт-номенклатура и тогдашняя элита имели лишь одну возможность разорвать путы народовластия и отсутствия социальных перегородок.

Проще давай — когда я, весь такой красивый и в белом, получаю всего лишь столько же благ и возможностей, сколько и зачуханый слесарь. Не умничай.

— Выход был найден: — необходимо было быстро монетизировать выгоды и бонусы, получаемые от занимаемых ими мест в социальной пирамиде, и получить возможность передавать нажитое — власть, положение в обществе, государственное имущество и тому подобное по наследству.

Механизм трансформации страны был избран такой: — потребовалось превратить ЗАО СССР в ООО Россия. То есть, целенаправленно лишить большинство граждан их базового права на дивиденды от работы государства, как единого комплекса. И перераспределить эти права — в свою пользу.

И это было блестяще проделано с ЗАО СССР в девяностые.

Тебя посадят, тетка. Минимум — уволят. Я, конечно, ничего никому, но где гарантия, что кто-то из мусульман не спит...

— Под разговоры о двухстах сортах колбасы; под байки о том, что, дескать, уж там-то на Западе, таким как мы о-го-го сколько платят; под бездумные завывания и гнилые лозунги о том, что весь мир только и ждёт пока мы освободимся от власти комиссаров, и тотчас же закружит нас в хороводе братских капиталистических народов...

Под всей этой грязной вуалью из манипуляций, иллюзий и истерик — произошло коренное, фундаментальное изменение. Изменение, которое подавляющее большинство людей ощущают каждый день, но не могут выразить своими словами. А именно: произошло изменение формы собственности ЗАО Советский Союз. Отныне, простые граждане перестали быть акционерами, и теперь — им никто ничего не должен. А элита надёжно зафиксировала своё положение.

Про ЦРУ, про ЦРУ давай...

— Современная Россия — это гигантское ООО, где есть несколько кланов акционеров, сидящих на "трубах" разного рода; "трубах", изначально принадлежавших всем гражданам, позволявших тянуть дотационные сферы (школы, садики, спортивные секции и т.п.) и инвестировать в комплексное развитие своих же сограждан.

Эти мега-акционеры получают прибыль со всего того, что было построено нашими предками, всего того, что отстояли в Великую Отечественную Войну, и всего того, что изначально было создано именно для граждан корпорации СССР.

Для граждан, которые имели полное право петь: — "Широка страна моя родная...", — потому что де-юре и де-факто были владельцами, акционерами своей Родины.

С 1991-ого года все эти акционеры резко превратились в сборище наёмных работников. А такие работники — взаимозаменяемы и не представляют особой ценности. Сломался, не можешь работать за двоих, болеешь часто, состарился? Ну тогда — пошёл вон! Других найдем. Люди стали вещами, как станки на заводе, или принтеры в офисе.

Коммунистка, что ли? Лозунги какие-то? Не люблю пропаганды.

— Чем ниже зарплата работников, за которую они готовы трудиться, тем выше прибыль у новых собственников. И из этого вытекает еще одно принципиальное отличие систем.

Если местные работники нерентабельны — значит, следует ввозить трудовых мигрантов, находящихся здесь в положении полурабов. А на инвестирование, переучивание или субсидирование своих же граждан можно смело наплевать — пусть сидят на пособиях или пьют водку от безнадёги.

Если коренные жители будут воротить нос от зарплат в 5-7 тысяч рублей (в глубине души интуитивно чуя, что где-то тут их обманывают), то вместо них нанимают еще более обнищалых узбеков и таджиков. Прекрасно понимая, что когда собственные граждане жрать захотят, то и им все равно ничего не останется, как пойти горбатиться за гроши. Это называется — демпинг в сфере трудовых ресурсов.

Точно, коммунистка — совсем с ума сошла. Кому она это говорит? Соображает?

— В отличии от сегодняшней России, в бывшем СССР каждый гражданин был акционером.

Из этого следует логичный вывод: — каждому гражданину становится выгодно, чтобы и у других жителей появилось достойное место в жизни, максимально качественное образование и наиболее подходящее ему место работы — просто потому, что связь между понятиями "я" и "они" — железная. Чем лучше работает каждый — тем больше общий доход корпорации СССР, тем больше дивиденды каждого.

То есть, условная стоимость всего ЗАО СССР росла благодаря вкладу каждого гражданина, а дивиденды каждого гражданина росли благодаря эффективной работе всего общества в целом. А значит — все становились нужны друг другу, вместо сегодняшнего противостояния: — "я" или "они".

А что на меня смотреть? Все понятно. Согласен.

— Эти важнейшие отличия СССР и России никто и нигде не пытается объяснить, или вынести на всеобщее обсуждение, но положение сложилось именно такое. Если прямым текстом заявить, что от развала СССР выиграли не только элитарии (это всем и так понятно, и к этому давно привыкли), но еще и объяснить, в чём конкретно проиграли 99% жителей, то это вызовет крайнее озлобление на тех, кто затеял аферу и пожинает её плоды до сих пор.

Но у людей по-прежнему нет понимания того, что конкретно у них отняли. Часто это какое-то смутное, рудиментарно-фрагментарное, поверхностно-ностальгическое переживание о том, что когда-то в стране всё было "по справедливости". Тысячекратно повторяемое — дешёвое ЖКХ, бесплатное жилье, медицина, образование и всё остальное.

Все перечисленное складывалось из юридически зафиксированного права на то, что страна принадлежала всем гражданам, в равной мере.

А сами граждане — не просто абстрактное население, случайно забежавшее на данную территорию, а бывшие акционеры и бывшие владельцы пакета равных прав на прибыль от деятельности мега-корпорации, под названием Советский Союз.

Владельцы — которых кинули так ловко, так звонко, так грамотно, что, даже набив кучу шишек, они всё равно считают, что сами случайно споткнулись.

Какая там случайность, у амеров? Работали люди на результат. Работать умеют, не отнимешь. Все как по нотам. А мы просрали страну.

— Все мы — и те, кто ностальгирует по бесплатному жилью, и те, кто клянет совок за лагеря и репрессии, должны понимать: кинули и тех, и других. И причина вовсе не в "хорошести" или "плохости" СССР как государства, а в том, что всех поголовно лишили фундаментального базового права. Права на доходы от работы в своей собственной стране. Пусть эти доходы небольшие, пусть такие же, как и у всех остальных, пусть выражаются не цифрами на персональном счёту, а этим самым набившим оскомину бесплатным жильем и лучшим в мире образованием, — но всего этого уже нет; и нет у всех сразу. И совершенно не важно — капитализм или социализм мы при этом строим. Уровень жизни граждан, обладающих базовым правом — будет значительно выше, независимо от политико-экономической модели в стране.

А любые лозунги любых партий, дескать: — "Если мы победим, то завтра же всем повысим зарплаты!" — есть подачки, демагогия и отвод внимания от главного. Мы все, по-прежнему, останемся лишенными базового права на владение частичкой богатств всей нашей необъятной Родины. Не какой-то конкретной берёзки или конкретной шахты — а небольшой доли от общего ВВП страны. Валового внутреннего продукта. Без этого права вы — вечные наёмники, трясущиеся от страха остаться без работы, без ипотечной квартиры и вообще — без средств к существованию. Наёмному работнику можно выплатить большую зарплату, но на частичку прибыли в частной компании он не смеет разевать рот. Это — табу.

Тишина в классе. Тишина в моей голове. Тишина...

— Чтобы его вернуть и зафиксировать, потребуется провести ре-национализацию пресловутых "труб" и финансовой системы.

Революция...

Нас — всех — посадят.

— И, между прочим, именно здесь кроется ответ на такой популярный на постсоветском пространстве вопрос: — "Если ты такой умный, то почему такой бедный?"

Я себя особо умным и не считаю. И вопроса такого мне не задавали. Не требовалось.

Но слышал, слышал, было...

— Потому, что граждане потеряли право на причастность к богатствам своей страны. Что она процветает, что загибается — теперь безразлично. Максимум, что вы сможете — это потешить своё самолюбие, ассоциируя себя и Россию во время теленовостей или спортивных соревнований.

Страна-гигант, обладающая любыми видами ресурсов, не может обеспечить банальное выживание своих же граждан. Это — позор. Но позор — лежит не на совести обывателей, крутящихся как белочки в колесе, а на тех, кто загнал их в эти колёсики 20 лет тому назад...

А фраза, которую любят повторять элитарии всех мастей, вспоминая президента Бориса Ельцина, мол: — "Он дал нам свободу", в реальности означает совсем другое: — "Он дал НАМ свободу". Не вам, не нам, а им...

Надеюсь, теперь вам понятны и цинизм, и забавная откровенность этой фразы. Ведь если "нам" он что-то дал, то у кого-то — он это что-то забрал.

А, в заключение, я хочу процитировать то, на чём базировалось право граждан на дивиденды. Конституция СССР, сталинский вариант 1936-ого года.

Училка раскрыла перед собой тоненькую серую книжечку:

Статья 6. Земля, ее недра, воды, леса, заводы, фабрики, шахты, рудники, железнодорожный, водный и воздушный транспорт, банки, средства связи, организованные государством крупные сельскохозяйственные предприятия (совхозы, машинно-тракторные станции и т.п.), а также коммунальные предприятия и основной жилищный фонд в городах и промышленных пунктах являются государственной собственностью, то есть всенародным достоянием.

Статья 11. Хозяйственная жизнь СССР определяется и направляется государственным народнохозяйственным планом в интересах увеличения общественного богатства, неуклонного подъема материального и культурного уровня трудящихся, укрепления независимости СССР и усиления его обороноспособности.

Статья 12. Труд в СССР является обязанностью и делом чести каждого способного к труду гражданина по принципу: "кто не работает, тот не ест".

— Вы должны это знать. И я не вправе...

Помолчала, опустив глаза, потом подняла голову, обвела взором класс, взглянула в окно...

— Вопросы есть?

В наступившей затянувшейся тишине резко скрипнул стул под вставшим Жамшидом Юлдашевым. Предельно вежливо и как-то по-интеллигентному улыбнулся, я его таким никогда не видел:

— Извините. Ми ничего не слышал. Извините. Спасибо.

И поклонился по-узбекски.

— Сидаун плиз, чилдрен.

И так уже пять лет. Тут и обезъяна запомнит — Сидеть! Сидим, вставать не пытаемся.

— Good morning!

И тебе — гут. Наша англичанка практикует методу языкового погружения. На уроке — только по-английски. Типа, начнешь тонуть — погрузишься, куды тебе деваться. Я что-то пропустил с погружением и давно ни черта не понимаю. Но она и не интересуется, спокойно это переносит. Ежегодный трояк мне идет автоматом, я ж не буйный, уроки вести не мешаю. Мы в пятом выкрали классный журнал и, высунув свои любопытные языки, целый час изучали. Кара хотел себе оценки переправить. Но по уму — не стал. А я тогда обнаружил, что регулярно, раз в месяц, даже чаще, отвечаю инглиш на троечку. Во как! Против фамилии целый частокол оценок. Мне-то казалось, что везет, низко нагибаюсь за столом, стелюсь, вот и не замечает, совсем не вызывает. Переживал по детской слабости — вот счас! Вот сейчас!! Сейчас!!! Прольется чья-то кровь.

— Let"s begin our lesson.

Не, училка хорошая, девки бодро лопочут. Мусульмане стараются, у них, наверно, даже лучше, чем по-русски выходит. Это у меня нет способности к языкам. Хотел бы — на том же рынке — и по-узбекски, и по-таджикски, и по-китайски, и по-корейски, и на фарси, и на пушту, и до хрена чего... Хотя — если прижмет — и по-вьетнамски зачирикаешь. Наши почти все что-то освоили. Один я такой. Дубина.

— Today we will sum up our knowledge about different kinds of sport. But beforewe do that, let"s do some exercises.

— Teacher: At first, you should repeat some sounds to speak about sport.

Add some words to each group of words.

Team, sport, tennis, table tennis.

Cricket, run, ground, rugby.

Wood, white, swimming, weight, weightlifting.

Deep, end, speed, develop.

Не сбежавшие на природу, по домам и по делам, остатки класса дружно повторяют, звучит сводный хор мальчиков-зайчиков, и я, как попзвезда на телеэкране вынужден открывать рот, стараясь попасть с артикуляцией в речевку. Здесь не поспишь, эта чертова англичанка заставит произносить без акцента даже абсолютно непонятную мне галиматью! Хорошая училка, факт. Ты не понимаешь, зато тебя в Лондоне поймут. Казус с Лениным, который выучил инглиш по самоучителю и обосрался с произношением в Англии, мне не грозит. Могу по бумажке прочесть, как истинный кокни. Хрен знает что...

Все, отключаюсь с посторонним. Надо стараться, трояк в табель даром не дают.

Мужчина вышел из метро и, пройдя десяток метров, задумавшись, остановился на площадке, окруженной россыпью ларьков. Впереди — гудящий машинами проспект, направо — прохладная тишина парка. Последний день конференции. В гостиницу рано, есть еще несколько свободных часов до вечернего банкета. Зайти сейчас перекусить? В ресторан не охота. Жарко... Может, прогуляться по улицам, город посмотреть? Нет, тоже не увлекает. Устал. И от этого города тоже устал. Задумчиво двинулся по боковой дорожке парка в сторону просматривающейся вдалеке, под сенью дерев, главной аллеи. Мимо заросшего тиной пруда, окруженного редкими рощицами вперемешку с аляповатыми дешевыми беседками, мимо прибрежного островка, заросшего высокими пышными кустами, купаюшими ветви в зеленоватой цветущей воде. Мимо безымянного бронзового памятника, позабытого следа прошедшей эпохи. Мимо детской площадки, туда, в многолетнюю густую зелень громадных крон. К фонтану. К тишине парковых скамеек, погруженных в тень старых дубов, лип, тополей... Вдалеке медленно шел мальчишка. Тонкий, в джинсовом костюмчике, он словно пританцовывал, переходя на легкий бег и опять замедлялся, почти останавливаясь. Как поэтично... Широкая липовая аллея, залитая солнечным светом и одинокая фигура мальчика, идущего по ней к солнцу. Может быть, на самом деле, бросить все и заняться давней мечтой — живописью. Ведь есть еще время? Ведь еще вижу, способен видеть... Загляделся на него. Легкая походка. Молодость... Как она красит все наши воспоминания. Если и было у меня счастье, то только тогда... Хорошо ему. Вот он — воплощенный покой, беззаботная юность, счастье. И — никакой зависти, детство — оно должно иметь право вот так идти. Все-таки, какой шикарный сюжет для картины. Лето. солнце и мальчик, легко и бездумно идущий куда-то по аллее. Символ. Мальчик, идущий к солнцу. Эх, был бы я художник. А может и стоит попытаться начать...

Мягко похрустывает желтый песочек парковой аллеи. Аккуратно выстриженные конусовидные кроны лип тихо шелестят растопыренными зелеными ладошками крупных листьев, навевая на редких дневных прохожих истому и расслабон. Солнушко светит в правое ухо и, будь оно побольше, полопушистей, можно было бы рассмотреть розовый свет за оттопыренной растительностью. Ну — нет так нет. Мне голову повернуть не в лом. Интересно, сколько я смогу вот так смотреть прямо на солнце? Минуту, больше? Их уже три... пять... Ладно, хватит, не надо, что ты как маленький.

Какое же сегодня глубокое небо... Вытянутые перья облаков — совсем рядом, рукой достать. Всего десять-двенадцать километров... Погода изменится через неделю, наверно к дождям. Эх, благодать... Хорош-шо. Ласковый май... День... Мороженного бы не худо. Давненько не брал я в руки шашек, с прошлого лета не ел. Жаль, что не пошел мимо метро. Взял бы пломбирчик, на скамеечке бы посидел, лишние десять минут погоды не делают. Хе... Не перистые облака...

Хорошо, что ребята в Пушкин поехали — отдохнут. Не стоит такие погоды пропускать, кто его знает — какое будет лето? Зарядят дожди и — сиди дома или на дачном участке. Жаль, с ними Алка не поехала. Ничего, придумаем что-нибудь, может, до выходных удастся время выкроить, съездим куда. До выходных-то погода не изменится.

Не стал домой заходить, переодеваться. А сумку свою Жамшиду оставил. Из школы прямо в парк — пройдусь неторопливо, по-любому к двум буду на рынке. На час пораньше начну. В нашем командном балке у меня есть старая сменка, даже две, но вторая в дупель убита, в ней только говно разгребать. Хе... Пригодится, если придется. Лишний час тоже денег стоит. А костюмчик до вечера полежит под приглядом, в балке всегда есть кто-то из наших, бывает — даже товар там держим. Удобный балок, с полконтейнера. Всем не разместиться, максимум человек семь — десять, а товара входит до фига. И переодеться, и передохнуть, чайку там... Поговорить, к примеру, без лишних ушей — и по делу, и так. Нычки у всех, опять же. На территории — само собой, но если что-то личное... И обошелся недорого. Считай, по бросовой цене. Похоже — хозяева бежали, к нам потом приходили, но без претензий, перерыли только все. Да и ладно, мы еще не вселялись.

Хорошо-то как...

Эх, сейчас бы на скамеечке посидеть...

Мое внимание привлекла одна занятная фигура, оккупировавшая скамейку — как раз на моем пути. Через одну. Здоровенный жлоб вольно раскинулся практически по всей ее длине, демонстративно разметав толстенные лапы в обе стороны по деревянной спинке. Брюхо вперед, камуфлированная майка обтягивает накачанную грудь, бритая голова блестит, солнышко отражается, широкий черный ремень, черные очки-капли, высокие зашнурованные черным ботинки обхватывают камуфло под колено. Скин. Был бы в бандане — был бы байкер. В такую погоду байкером лучше. Сидит, попивает прохладный спрайт из мелкой бутылочки. А здесь, между прочим, люди гуляют, мамаши с колясками. И зачем их пугать небритой разбойной мордой? Кстати, похоже, вполне мне знакомой...

— Эй, присядь, разговор есть.

— Привет, Ганс, ты чего здесь народ пугаешь? Не ваше же время?

— Не наше, не наше, тебя поджидаю, садись.

— Повезло тебе, я здесь не часто хожу. Что за дело?

— Потом посмотрим, кому повезло. Гвоздь на другом конце парка тебя караулит. Фишка у дома, Гарик на рынке, там еще кто-то с ним. Куда ты денешься?

— Интересные ты дела говоришь. У какого дома меня Фишка ищет?

— Ну хорош, Отелло, Ваньку валять. У твоего, Снегирь, дома. В подъезд, ессно, не зашел, в квартиру тоже. В кустах где-нибудь караулит. Что ты как маленький со своей конспирацией? Тут такое дело... Дрон нас собрал два часа назад, приказал тебя отыскать. Вашу квартиру менты накрыли. Точно пока не известно, но получается, что Большого там завалили. Он стрельбу открыл, его и положили на месте. Остальных тоже взяли. На рынке у вас кто-то в балке сидел — и его тоже повязали, там обыски, с рынка вроде уже ушли, балок опечатали. Ищут тебя на рынке. Сваливай из города. Деньги есть?

— Погоди-погоди! Ты что?! Чего к нам-то?! Какая стрельба, откуда оружие — у нас там малые на квартире, девок куча! С чего вдруг?

— Не гони. Не знаю, тебе виднее. Короче, якобы у вас там целый притон разгромлен. Малолетками торговали, наркотой. И, главный понт, вы — убийцы. Типа заказных, крыша у вас такая была, что с детьми возитесь, а на самом деле вы заказы брали. Оружие же нашли? Крутая у вас там банда, вечером по ящику показывать будут. Со стрельбой!

— Че ты несешь, ты сам-то в это веришь?!! Подстава, ты же нас знаешь, с наркотой никогда! И девчонок наших знаешь. Что за фигня?

— Да конечно подстава, успокойся. Я за Большого им бы сам морду набил, руки коротки.

Разогнулся, опер руки в колени, напрягая раздутые бицепсы, откинулся опять. Лицо неподвижное. Глаз за очками не видно.

— Не знаю, кто вас так достать решил, сам разбирайся. Если что-то помочь могу — говори. Может, все на Большого спишут, а вас по детдомам? Разберутся. Или это родаки тех отсосов, что ваших девок... ментуру подкупили? Через неделю ясность будет, не раньше. Линять тебе надо. Давай на юг. Из города пешком выходи, вдоль дороги, потом попутку поймаешь. Или на Псков, а дальше поездами, или в деревеньке какой-то глухой лето поживи.

Вздохнув, монотонно продолжил:

— А на юге другой фамилией назовись и в детдом районный пристройся. На, до Пскова хватит, извини, больше нет. Ты знаешь, мы народ не денежный. Что собрали — разделили на пятерых. Своих не бросаем. Бывай, тебе надо срочно. Уходи...

Ошеломленный, я... сидел. Потом встал, достал из нагрудного засунутую Гансом пачечку.

— Спасибо, Ганс, не надо, у меня есть.

И, останавливая протест, невысказанный вопрос и обвинение в идиотизме:

— Не дома. Есть. Домой не пойду, не дурак. Там, в домах, у нашей квартиры. Я аккуратно.

Прервался, справляясь с перехваченным дыханием, выжал сквозь зубы воздух и, уже спокойно, сказал:

— Спасибо. Передай парням... Я запомню.

Уже свернув на боковую тропинку, по которой к выходу из парка от аллеи бежать минуты три, обернувшись, еще раз — хотел крикнуть, но... прошептал:

— Ганс, я запомню...

Большой!.. Не верю. Большого убили!.. О, господи!.. Не раскисать, не сейчас. Там мелкие. Всех забрали. Сюда, на эту дорожку, так ближе... Надо к ним выйти, может, все обойдется? Может, в один дом всех запихнут? Я помогу! Со мной не пропадут, не дам. Сначала — на квартиру, там видно будет.

Коротенькие, на широкий шаг, мысли...

Все, вот и д-дворы, надо собраться... Соберись. Соберись. Осторожнее, не хватало еще попасться. Попасться? Так я же к ним и иду. Вот здесь, между кустами, встану. Подумать надо, что же там... Всех забрали — и Кузю, и Галлию, и Казяву...

Что они с ними хотят сделать?!!

Нет, ничего с ними не сделают, они как жертвы пройдут.

Они же маленькие, гады!!!

Чуть больше года назад нам удалось арендовать двухкомнатную квартиру в старом, барачного типа, доме, тоже сталинской постройки. По времени — сталинской, а так барак бараком, затесался в ряды величавых сталинок. Мы тогда сменили уже три подвала и чердак, везде нас гнали, сразу приходилось уходить — малышня пугалась. Домоуправы, жители окрестных домов были недовольны. Нас много, бомжи не нападали, но и спокойной жизни тоже не было. Выживали нас. И тут — повезло, познакомились с продавщицей в рыбном, Маргаритой Васильевной. Она когда-то работала учительницей младших классов, потом (еще до пенсии) почему-то в уборщицы перешла, а сейчас помогает дочери растить внуков. Вот — на рынке подрабатывает. К нам приглядывалась, со временем установились нормальные отношения. Тогда и пожалилась. Уже лет пять, как сдала свою двухкомнатную таджикской семье с рынка, сама к дочери переехала. Меньше года платили, потом перестали, выселить их не может, с ментами приходила — не помогает. Там уже штук двадцать таджиков обретаются, с маленькими детьми. Квартиру полностью разгромили, в большой комнате — посередине — кострище на паркете устроили, плов там готовят, раз газ отключили за неуплату. Полный аллес капут.

Своему теперешнему хозяину, Азату Бакинскому, тоже когда-то угол сдавала. В начале девяностых. Он тогда такой жалкий, говорит, был, ...бедный. Подкармливала, лечила, когда заболел. Потом его семью приютила, жили на один дом. Помнит Азат добро, взял сейчас ее на работу.

Не умеют русские торговать...

Таких бывших покупательниц-инженерш из соседних домов — навалом работает на рынке. У тех, у кого раньше арбузы-дыни брали. Теперь "уважаемые" новым хозяевам хвосты заносят, когда те на белых ауди и меринах на рынок заезжают — проверить, как идут дела. Благодарные — жуть.

Ну и предложила она нам эту квартиру в аренду, если таджиков выселим и за год ее в порядок приведем, типа ремонта. Тогда — два года ей не платим, только квартплата на нас, а потом — посмотрит, передоговоримся. Ударили по рукам.

Таджиков выперли, а с ремонтом не очень, денег-то — нет. Но, потихоньку-помаленьку, жизнь наладили — вода, газ, электричество, даже стены обоями обклеили, паркетины обгорелые заменили. Телевизор, магнитофон — с помойки принес — починил. Средних размеров холодильник, микроволновку. В ванную душ вполне приличный поставил, смесители у соседей после ремонта взял. Ванна чугунная, кондовая, одна только и осталась, хрен убьешь. В маленькой комнате — пять, а потом шесть наших девчонок, в большой — пятнадцать пацанов. Тесно, но — в тесноте, да не в обиде. Появился свой дом. Какие к черту наркотики и оружие?!! С ума они там посходили!!!

Подкинуть можно, наркоты у ментов хоть залейся, но оружие — оно денег стоит! С чего им деньгами разбрасываться, чтобы нас прижучить?! Таджики? Так они давно расползлись, почти не сопротивляясь. Дала бы ментам денег — те вдвоем, за полчаса, всех бы на мороз. Мы-то неделю предложили на переезд. Через два дня квартира стояла пуста-пустешенька с открытой дверью. Хорошо хоть дверь не сняли, поленились, а то — совсем обнаглели — бабка пять лет выселить не может! Хм, дверь им пришлось бы вернуть.

Сама Маргарита Васильевна? Так сказала бы, зачем так-то? Ну, выкинула бы она нас раньше обещанного? Мы же не таджики, ушли бы сами. Да нет, не она... Может, менты разрыли то дело с порезанными уродами? Опять не сходится. Зачем оружие-то подбрасывать? Повязали бы старших, младших — в детдом. К чему такой шум со стрельбой? Или у них доказухи нет? Когда их это останавливало... Вот, если родители заказали конкретно Большого, то — тогда похоже на правду. Тогда — да. Может быть. Проплатили. И, как обещали — с шумом. Всех перестрелять...

Все равно — нет у меня другого выхода. Пока есть шанс что-то сделать для младших, надо идти. Первое решение всегда правильное. Все равно, иначе жить не получится, от себя не спрячешься. Если не пойду — сволочь я.

Плевать, что сволочь, кто кроме меня им поможет?!! Большого нет. Ладно, хватит трусить... пошел...

За углом, у самого дома, подождал, отдышался. Выглянул — у подъезда пусто. Никого. Все равно, еще постоял, рассматривая носки кроссовок. Внимательно. Травку, распрямившуюся в моем следе. Все равно — идти не хотелось. Ну — очень, даже ледком тянуло в животе. Задержал взгляд на тоненьких юных листьях неизвестного мне вида кустарника, протянув руку, сорвал и прижал один листик к лицу, нежно погладил пальцами. Зачем-то потрогал серую пупырчатую стену дома, провел по ней ладонью, пачкая в пыли и крошке. Выглянул еще раз. На скамеечке у входа в подъезд как раз присаживался мужчина, разминая вынутую сигарету. Устраивался, не торопясь пошарил в боковом кармане пиджака, потом, вытянув ногу, полез в брючный. Достал зажигалку, прикурил. Поплыло облачко дыма. Больше вокруг никого.

Больше всего — почему-то — боялся этого, выставленного у подъезда. Но мужик, бросив на меня наигранно-безразличный взгляд, даже не пошевелился, когда я, пройдя мимо него на расстоянии вытянутой руки, потянул на себя подъездную дверь. Выдохнув, вошел в дом, дверь сзади тихо закрылась, отрезая меня от дневного света, поставил тяжелую ногу на первую ступеньку лестницы, нажал, начал подниматься. На втором этаже такой же, в костюме, курил, присев на подоконник у распахнутого во двор окна. Внимательно, как имеет право всякий взрослый, встретил меня пристальным взглядом, пока я поднимался, взглядом обшмонал, и проводил в спину на следующий лестничный пролет. Может, они приняли меня за местного подростка, возвратившегося из школы? На площадке четвертого, перед квартирой, я впервые вздохнул. Все. Весь путь снизу проделал не дыша, почти бегом. Ну, все! И нажал на звонок. Привычная трель...

Дверь в квартиру распахнулась сразу, шагов я не расслышал, и — высокий мент, почему-то в галифе, не дав себя рассмотреть, не спрашивая, за воротник дернул меня на себя, втаскивая в коридор. Хлопнул рукой по двери у меня за спиной, щелкнул язычок замка. Так же, не говоря ни слова, развернул спиной к себе, перехватился за одежду и поволок на кухню, держа за плечи. Там, у нашего столика, залитого солнечным светом из окна, на кузькиной табуретке сидел лысоватый пузан в распахнутом кителе. Он улыбался.

— О! А вот и второй убивец, точно под описание. Сам пришел?

А ну-ка, Меджидов, давай его сюда. Ближе, ближе, подходи, не бойся.

Лапки протяни, дядя не обидит. Знакомая штучка? Хочешь наручники примерить? Не хочешь? А надо! Ты же, сволочь, человека убил, как теперь с тобой? Водку распивать? С одним уже распили. Да не дергайся! Меджидов! Вот... та-ак. А теперь еще раз его подержи. Узнаешь? Не узнаешь. А это, Акела, ваш пистолет. Марки ТТ, между прочим. Заряженный боевыми патронами. И одна пуля из этого пистолета пробила фуражку у Меджидова. Что ты головой вертишь? Вот он стоит. Это твой сучий дружок, чтобы ему на том свете икалось, в него стрелял! Убить мог, да мы не дали, раньше успели. Теперь отписывайся...

Ну, ладно болтать. Держи его, Меджидов, ладонь, ладонь разожми. И будут у нас сейчас на стволе, хорек, твои отпечатки пальцев. Подожди, не так! Ну-ка, поставь его к той стене. Ты, пацан, чего думаешь? Мы с тобой тут шутки шутить будем? Открой рот. Открой рот, сука! А теперь ствол пососи. Чувствуешь, чем пахнет? Это сгоревшим порохом пахнет, запомни. Дальше в камере продолжишь сосать, там тебе и остальное объяснят. Задницей прочувствуешь, тварь! А теперь смотри... Сюда смотри, в дуло. Ты ж, скользкая сволочь, у нас из рук вывернулся и палить из предъявленного вещественного доказательства пытался! Смотри...

Б-бах... тах...

Казалось, огонь плеснул прямо в глаза. Я реально видел, как пуля медленно вылетела из дула и, вдруг резко ускорившись, прошла слева у моего виска, впившись в кухонную перегородку.

Меджидов, оттолкнувшись от меня, судорожно отдернул руки, сделав шаг назад:

— Глухарь, ты совсем дурак, что ли!!! На хуя!!!

Улыбчивый мент оскалился:

— Ага, совсем. А теперь — руки вперед, щенок, и аккуратно, заметь — аккуратно, берешь его за рукоятку... вот, я платочек перехвачу... И даешь мне.

Входная дверь с грохотом распахнулась, ударившись о стену. Влетевший с пистолетом перекошенным ртом выдохнул:

— Что!!! Кто стрелял?!!

И я, уже держа рукоятку оказавшегося таким тяжелым, проклятого ТТ, начал нажимать на спуск. Туго...

Т-тах!!!

Т-тах!!!

Т-тах!!!

Видя, как расширяются глаза, леденеет взгляд стоящего напротив меня Глухаря.

Своего выстрела я не услышал. Просто все исчезло.

Глава 6

Я не знаю, что со мной происходит...

Очнулся лежащим лицом в траве. Один глаз не открывается, но и вторым все видно. Открыл легко. Трава как трава.

Больно, но к такой боли уже привык, жисть такая. И к сякой тоже привык. Терпеть можно. Все можно терпеть, куда деваться. Не одно так другое, чем-то сзади шарахнули, я вообще думал что пуля. В голову. Ан нет, живой... пока. На этой мысли меня почему-то вывернуло. Все, что сожрал — прямо в траву под лицо. Сожрал охуенно много. Желудок идиот — в голове, трясущейся от истошных спазмов в брюхе, боль такая, что впору концы отдать. Фигурально.

Герои в кино и наши дамы в классе в такой ситуации должны бы простонать:

— О, господи, как же мне плохо...

И этак ручкой... Воздушно.

Блядь, не герой я! Мне просто хуево. Мордой в блевотине. И кровища из башки течет.

Куда меня эти гады вывезли? Зачем? Решили, что мой трупешник лишний, не проверили и — за город, в лес. Могли бы хотя б прикопать...

Жизнь-то налаживается, претензии пошли.

Могли бы и добить... Тоже недоволен?

Лежишь, как лягуха распластанная... Руки? Есть. Ноги? Есть. На травке...

Опершись руками на землю, попытался привстать. Голова взорвалась. Темнота.

А теперь очнулся — вонища! Блевотина уже присохла, но воняет страшно. И кто-то близко, рядом, жалобно так, тоненько стонет...

Кто-кто! Я это! Сука. Сейчас все сбегутся, пожалеют... И голос-то какой противный.

Ладно, попробуем привстать. Еще раз. Медленно...

Эти идиоты даже до леса меня не довезли, бросили в поле. До леса... До леса еще метров сто.

Пожалуй, полежу еще немного, чуть-чуть отползу. Куда мне торопиться?

Длинный сегодня день...

Классно меня отделали — не удивительно, что добивать не стали. Самая большая начинается на затылке, даже подальше, слева, и — через всю голову, ко лбу. Трогать не стал, рядом — по волосам — пощупал, там уже все в колтун запеклось. Вместо глаза какой-то клубок опухолей, через бровь тоже рана, кажется — со лба начинается. Пальцами проверять не решился, но, вроде, глазной жижи на щеке нет? Может такое быть, чтобы глаз вытек, а щека потом высохла? И слева, через рот, по скуле, но не сквозная. Зубы целы.

Болит все, больше — внутри, в голове, особенно в затылке. Наверно, там рана глубже, оттуда били. А на морде и... глаз — это уже потом, сапогами. Руки, ноги, требуха — совсем не болят. Совсем, потому что копчик чувствуется, побаливает. Значит остальное целое. Не били по ребрам. Слабость от сотрясения, да еще и крови, наверно, много потерял. Здесь-то, вон — лужица небольшая, а в машине... Они что, не заметили, что из меня кровь течет? А из мертвого кровь течет?

Дались тебе эти менты, что ты все про них...

Убираться надо, уползать, вернуться они могут, вот что... Вот только... рубаху надо снять и — осторожно, на голову. Кровь остановлю, если продолжает... и вообще...

Легко сказать — рубашку снять. А для этого надо куртку... А для этого надо сесть...

Тихонечко... сначала перевернусь на спину...

Солнце в зените. Господи, как тянется этот день.

А теперь обопрусь локтями и, неся голову, как драгоценный сосуд, продумывая каждое движение, осторожненько... тихонечко...

Я сел.

...

А потом — встал.

Сильно воняло кладбищенским трупным запахом, застарелыми носками. И все поле передо мной было покрыто трупами. Именно трупами — застывшие, изоманые позы, никаких сомнений. Ни одного движения, когда попытался его отсматривать. Колышущаяся трава — и в ней цветные и темные холмики, ближе и дальше, почти до самой кромки леса. Много, сотни. Сотня — точно, возможно больше, группами и отдельно лежащие. Я-то с самого края, рядом — двое, дальше группа, а потом уже они все.

Когда сел — сразу увидел. А когда встал...

Тетеньки, можно я в обморок упаду? Очень хочется.

Блядь! Ну что за жизнь! Заебало!

В обморок падать не стал, но к ближайшему трупу полз на четвереньках. Ноги не держали. Что и хорошо. Удобно было блевать, голова меньше трясется. Там уже блевать-то нечем, больше тужился — вот что больно, опять кровь пошла. Парнишке смяли лицо чем-то вроде дубины. Нет, лица там не было, был багрово-черный провал, мясо вперемешку с костями. Чистый подбородок с приставшим к кровяному потеку длинным волоском. Не брился еще, а единственную волосину зачем-то оставил. И лоб — выше бровей, почти у самых волос. Короткие, обычная стрижка. Остальное — мясо. Все это затылком влипло в толстую лужу крови. Других ран не видно. Да и зачем?

Короткая — до пояса, красная однобортная куртка со стоячим воротником, расшитая по груди рядами позолоченных шнуровых петель. Три ряда позолоченных пуговиц, на которые накинут этот шнур. Вся грудь, по вороту, на рукавах — все обшито золотым... Шитье позолоченное.

Петли, пуговицы — как расстегивал?

Вторая куртка тоже расшитая, еще и с черной меховой опушкой, зацеплена пропущенным через подмышку шнуром. Серые штаны с кожаной вставкой между ног. На кальсонных завязках сбоку — от пояса до пяток. Под ними... Под ними короткие черные сапоги без каблука. Вон, шляпа его валяется. Кивер. Разукрашенное ведро с козырьком и длинной блямбой сверху.

И остальное. Барахло.

Ножнички, щипчики, зеркальце, духи, помадка. Кстати, пригодились бы, кроме шуток.

Верх — типо гусар, низ — типо... Голова че то не варит... Низ типо Паниковский. Босяк в сапогах и кальсонах. А туша подальше — типо купец-разбойник. И следующие тоже все разные. Типо армия из разнообразных павлинов, о единообразии и стандартизации понятия не имеющая. А я — типо в Армани, кроссовках и полосатых трусах белорусского производства. С головой, замотанной типо в тюрбан из нарезанных лент бывшей белой рубашки. Типо саблей.

Сойдет здесь моя рубашка за батист?

Но рост и комплекция, похоже, совпадают. Не проверишь — не поймешь. Типо.

И я, вцепившись двумя руками, начал стаскивать сапоги. Сначала сапоги. Кроссовки потом сниму.

Особенно, наверно, здорово выглядело — интригующе!!!, когда я лежал со спущенными, недозавязанными штанами на полуголом трупе (без штанов), трогательно уткнувшись носом ему в плечо. Верхнюю одежду с трупа я сдуру сразу не снял. Чтобы правильно, не напутав, идентично все одеть. Чтоб один в один, а то забуду. И, верхняя — сложнее, там шнуры... А потом, когда пыжился, возясь со штанами, опять потерял сознание.

И вот, допустим, кто-то приходит — и чито он видит? Картина маслом!!!

Обалдеть!... Что подумают люди?..

Что подумал я, когда очнулся, можно не вспоминать — там один мат. Ну что я за мародер такой бестолковый. Стыдись, салага!

Этот поц еще и обосраться успел. Не сильно, видимо, перед войной постился, берег себя от раны в брюхо, но — в соответствующем месте — оставил очень характерное пятно. Это для полноты картины, чтоб совсем уж меня добить, чтобы видел себя со стороны, баран!

Типа — маньяк кончил по-полной! Ату его, извращенца!!!

Ладно, работаем, а то, действительно — кто-то появится...

... Повесят, однако...

По залитому закатным солнцем, метающим лучики из-за каждого ствола, светлому лиственному лесу шел человек. Летний чистый залитый солнцем лес — это чудо. Темные громады дубов, как зубры, караулят его границы, напрягая могучие плечи, скалой выдвигая их из зарослей подлеска, угрожая врагам своей темнотой и силой. Липы, как благородные олени — разбрелись по чаще, пасутся, и здесь, и там, чутко охраняя свой молодняк. А березы, рябины, ольха — как неизвестные пока еще природе радостные звери, без всякого порядка, разбежались и живут где хотят, ни о чем не думая. Создают то предчувствие радости, ради которого и заходишь в лесную прохладу после асфальтовой сковородки шумящего и дымящего города. И птицы, и травка, и... вообще.

А человек? Человек таки двигался — шатаясь, иногда падая. Полз на четвереньках, стоял, прижимаясь к стволам. Отталкивался от них, делал несколько шагов, опять падал.

Ну, это долго рассказывать...

А летний светлый лиственный лес — это все-таки чудо.

Когда по лесу еле идешь... да от дерева к дереву... шатает, да через... коряги, да падая. И, блядь, ударяясь...

Встал! Встал, блядь, я сказал!!! Пошел!..

Был бы я умным... Был бы я умным — обшарил бы все трупы, пока воду не нашел. До фига трупов — хоть у одного, но фляга ведь была? Да не у одного... Это мой зараза-кавалерист был без фляги. Спроси я у него — а фляга где? Он бы, падла, наверняка сказал... Сказал бы — я кавалерист, фляга на лошади уехала! И пистолеты уехали... И, вообще, — все, целый чемодан, только ведро осталось... Ведро забирай... Сказал бы? Ска-азал... Струсил бы, что за утерю фляги я ему кадык вырву. И потому бы наврал... Не было у него лошади. Они туда все пешком приперлись. Без стремянов. Б-рр, нет! Без шпор! И их ухайдакали...

Был бы я... Был бы я умным, я бы не в лес, а в поля пошел. Поля штука конечная, во что-то — да упрешься. И там все видно. И меня бы нашли... И это бы все уже кончилось, меня бы уже убили. И началось по-новой... Допустим, хомяком...

А еще — червяком! Земляным червяком!..

Но — есть же шанс, что — нет? Есть. А я — поперся в лес, потому что в полях воды нет, а вода есть в лесу... Потому он и растет. А пить надо... Пить... Крови много потерял. А про флягу не допер... Потому что по башке ударенный. А лес величина бесконечная... и воды в нем нет. Я же северный житель? Северный... То есть, по природе лесной... Cеверный олень... Вот — такой — я...

Был бы я умный, я бы тот пистолет у усатого не брал. Он, сука, кило три весил и я его волок. Ну и что, что за кушак... Только ноги и здоровы были... Он мне, сука, все ноги отбил... Он мне... по яйцам... Сука...

Был бы я... Я бы его сразу выбросил,.. а не тряпки свои прятал... Слишком близко... от края... леса, могут найти... если по следу... пойдут. Все, не могу больше!

Встал! Встал, блядь, я сказал!!! Пошел!..

Ох,.. сука...

Был бы я умным...

Ох...хо...

Был бы я умным,.. я бы там остался. Лежал бы... Лежал бы в своем... костюмчике... отдыхал. А не... не в этом обосранном реквизите — с дурацкой... саблей вместо костыля. Дурацкой! Вот... упаду и порежусь... Зарежет она меня, сука... чувствую. Только и ждет... из руки вывернуться... Брошу, сука! И ведро, блядь, тоже... Слышишь, кивер, это о тебе... разговор. Отвяжу и брошу... Я предупредил! Еще раз — и брошу! Выброшу, как пистолет... Я за тобой наблюдаю... Сгниешь...Сгинешь в лесу, реквизит... Метровая... гадина, кило на два! Не... выходит из тебя... путной палки, как есть... не выходит.

Ох-хо-о...

Лежал бы, людей дожидался. Водички бы... Водички бы попил. Флягу бы нашел... Пришли бы, а я им — Здрасьте!.. Здравствуйте, люди... А я инопланетянин! Буду... вас сейчас советами... учить! Лечите меня быстрее... Или нет,.. не так... Здравствуйте, а я иностранец... Миль пардон, же ву при. Поз...вольте даме ручку поцеловать!.. Желаете джинсовый костюмчик примерить?.. Проездом поиздержался... Если только в долг?.. Ей-богу, отдам, сейчас же телеграфом... вышлю. Как только — так сразу. О!.. Или так... Это я... тут у вас всех ворогов побил!.. Один, все один, можете не проверять... Они крались, а я — раз!... и всех вас спас!.. Битте-дритте, мне орден на грудь... за спасение вашего Отечества... А они меня — Бац! И опять в хомяка!..

Все, вышел... Вон — деревня. Подавись...

И я, с чувством выполненного долга, опять потерял сознание. Раз в седьмой— восьмой. Уже не важно...

Жили у бабуси два веселых гуся:

Один белый, другой серый...

Вечереет... Строго говоря, до заката еще далеко, часа четыре. Но — хочется сказать — вечереет, ну и скажем! Не днем же, презрев всяческие мирские заботы, встречаться двум почтенным горожанам, чтобы спокойно и не торопясь обсудить? Встретились ближе к вечеру, как и положено степенным людям, а не бездельникам каким-то. Когда все суетные дела переделаны и почтенному мужу и отцу семейства вполне позволительно посидеть после тяжкого трудового дня, обсудить с коллегами — к примеру — виды на урожай. Или прочие окрестные виды. Да даже, в том числе, не говоря худого слова (то есть — молча, каждый сам про себя и по себе) — открывающиеся через улицу виды на соседку, нагнувшуюся над грядкой с георгинами в палисаднике. Так себе виды, но на безрыбье... Забор мешает, плохо видно? Убрать? Не надо? Ну, говорю же, так себе виды...

Сидим. Пьем. Закусываем.

Хорошо бы, но...

Этак любой решит. что здесь пьяницы собрались. а не достойные своего звания бюргеры, жители столицы целого княжества — Изенбург.

А и выпивка — она денег стоит. И закуска. Так-то, да каждый день — в трубу вылететь недолго. Или праздник какой? Нет.

Просто зашел герр Шеффер к своему хорошему знакомому — герру Вагнеру. К серьезному солидному господину, который держит городскую скобяную лавку. Зашел по дороге, на минуточку, а так — дела! Дела! Он ведь тоже серьезный и солидный господин, герр Шеффер — поставляет канцелярские принадлежности, и ни куда-нибудь, а в городскую ратушу, вот и смотри! Уважаемые люди сидят на лавочке у палисадника около дома герра Вагнера. Один вышел на минутку, присел на лавочку у калитки, а тут и другой мимо проходил. Тоже присел. Поздоровался. О погоде спросил. А кормить — угощать? Да с чего это? Хороший гость дома обедает. Да и не гость герр Шеффер! Так, рядом случайно проходил...

Почему бы и не поговорить? Да хотя бы и о погоде.

А захотелось бы обоим — могли бы в пивную пойти, только рано еще в пивную. Солидные люди, им в такое время в пивной делать нечего. Не пьянь подзаборная, не юнцы, не бездельники и так далее, долго еще можно перечислять. Если попозже — то конечно можно. Кружечку пива, а есть повод крепко выпить — так и стопочку шнапса. Ничто человеческое им не чуждо. Бывает и так.

Если повод есть.

Тогда и Шеффер зачем? Пусть сам в пивную идет и сам за себя платит.

Это с точки зрения Вагнера. Шеффер аналогичен.

Так что — находимся мы сейчас в Штадтвальде близ Кобленца, городке тысяч на пять населения, с ратушей, с церковью — даже не с одной, а с двумя. Городок чистенький, аккуратный, центральная ратушная площадь давным-давно замощена, да и несколько улиц тоже. Домишки небольшие, чаще одноэтажные, сельского типа, под неизменной черепицей, завезенной из соседнего государства — графства Лерхенфельд, прямо из ихней столицы, что от здешней верстах в двадцати. Или в десяти милях — кому как удобнее считать. Славятся соседи своей черепицей. Здешние больше овцеводством промышляют. Пивоварение и там и там развито, каждой гордится своим местным сортом. Ну, да ладно о пиве...

По правде говоря, и то, и другое пиво — дерьмо. Вы бы его пить не стали. Не говоря уж про вкус — просто бы побрезговали.

Окружен наш городок дремучими непроходимыми лесами, что тянутся верст на пятнадцать на север, а потом, уже за ними, идут бескрайние поля северного соседа, графства Шенборн-Гейзенштамм — тоже — верст на пятнадцать. Те соседи пшеницей промышляют, выращивают.

Сказал — окружен. Соврал для красного словца. Не в лесах же овец разводить? На обширных лугах их разводят, вокруг широкой стремительной реки, что течет аж с альпийских гор. Вроде бы оттуда. Не проверял пока никто. Как река по-научному называется, то есть — на картах — тоже неизвестно, а местные называют ее просто рекой. Других-то нет. Да вроде — на больших картах — и этой нет, а маленькие карты жителям княжества без надобности: чего там отображать-то, все и так видно! И вот в пойме реки на протяжении всего ее течения по территории великого нашего государства и расположены те луга, на которых и пасутся те самые овцы, что являются основой благосостоянии и князя, и ближних его, и, само собой, всех окрестных жителей, что этих овец пасут и стригут. Или князь пасет и стрижет своих пастухов и стригалей, и в этом основа его богатства? Ну, не важно. На данном этапе.

Улочка, на которой живет Вагнер, не в центре, ближе к той стороне, что на лес выходит. Не выбился пока герр Вагнер в высший эшелон, туда, поближе к центру, где мостят. Пока проживает здесь, где летом на дорожной колее пыль по щиколотку, но уже не там, где ее по колено, где загорелые мальчишки в одних коротких штанах по лету бродят в ней, словно цапли по мелководью, медленно вынимая ноги из горячей пуховой подушки и, пошевелив пальцами, наблюдают, как она стекает на дорогу. Такая мягкая! Ну, а по осени — соответствующей глубины и вязкости грязь. В которой кареты намертво застревают, если даже шестерик запрячь.

Пока — так: одноэтажный домик, палисадник, скамеечка перед ним, три гуся щиплют травку у калитки, благоразумно не удаляясь. Уже три! Растет благосостояние. Потихоньку, но что делать? И пяти лет не прошло, как открыл Вагнер лавочку. До того был подмастерьем у местного каретника, механикусом! — как теперь сам себя называет, рассказывая биографию и воспоминая. Ничего, зато сын Вагнера будет природным лавочником, закрепит за собой и семьей эту статусную ступень. И пусть бросит камень тот, кто считает, что за время жизни одного поколения можно добиться большего, рванув наверх сразу на две ступени. Только не в гусей! В Вагнера бросайте.

Уважаемый Шеффер пошел другим путем. Расставшись с профессией овечьего пастуха, он решил удариться в науку. Всем родом. Тягу почувствовал. Поэтому пока находится в самом начале задуманной многоходовки. Лавку канцелярскую не открыл (денег нет), да и покупателей на его изысканный умный товар в государстве маловато — одна ратуша и потребляет. В нее и завозит периодически то, что приобретает аж в Марбурге. Пытался к князю подкатить, но княжьи морду скорчили и покупают все по своим каналам, чуть ли не у производителя — напрямки — заказывая! Ну да ладно, все одно — по любым понятиям Шеффер теперь купец. Пока небогатый. Но в перспективе видит он своего потомка столичным архивариусом или даже княжьим канцеляристом, писцом, к примеру. Научным трудом чтобы... Как бы...

Образования пока Шефферу не хватает, поэтому конкретика видится мутновато. Но! — перспективы несомненны и выбранная стезя вызывает у него уважение. Даже гордость.

Любит науку народ, ученая нация. Того же Шеффера хоть сейчас к дикарям в гувернеры. А что? Он может!

Вообще-то, это ему фельдфебель подсказал, когда Шеффер по-молодости лет пять служил в прусской пехоте. Потом удачно дезертировал.

Но фельдфебель — это ...! Фельдфебеля до сих пор вспоминает. Этак глубоко, аж продирает. Вздрагивает, плечами крутит.

Одеты наши господа торговцы одинаково, по местной моде. Чулки, башмаки с острыми носами, штаны под колено со штрипками, но не в обтяжку, рубашка, шейный платок, редингот, застегнутый (не смотря на жару) до последней пуговицы. Шляпа. Ведро вроде цилиндра, но попроще. Похоже, если по цилиндру сверху основательно дать доской. Вот такой примерно получится: сплющенный, измятый, с обвисшими полями. Ну и материальчик, грубоватый — везде, на всем. Из того, что пошло на рубашку, вышел бы отличный мешок для сахара. Прочный. Нет, не мешковина, конечно. К мешковине ближе то, что пошло на сюртук. Типа редингот. Все в коричневых тонах. Шеффер в буроватых, Вагнер в краснинку отдает. Сытенькие, невысокие, лет сорока. Щечки, глазки. Волосы длинные, грязные, но расчесанные. Блондины. У Вагнера морда красная — жара, а у Шеффера бледная. Есть такие, что никогда не загорают, хоть в Африку их посылай. Гордо несут бремя белого человека, ни на йоту не приближаясь по цвету к смуглым. Обгорят — и опять белая кожа.

Оба с тросточками. А как же? В люди выбились.

Сам себя не уважишь — кто тебя уважит? Тросточка, и еще раз — тросточка!

— Обязательно нужен дождь, это я вам говорю, уважаемый герр Вагнер! И поскорее. Без дождя решительно невозможно! Никак. Я настаиваю — нам нужен дождь!

— Позвольте с вами согласиться, уважаемый герр Шеффер. Что поделаешь, все меняется, даже погода. Лет двадцать назад такого и быть не могло, чтобы целых три недели — и без дождя! И когда — без дождя? Когда самое время ему быть! Не будет сейчас дождя и вы увидите. Вы можете забыть про урожай. Да! Можете забыть.

— Пастор Мюллер говорит, что это комета...

— Все может быть, дорогой герр Шеффер! В наше время все может быть. Все меняется — и погода не становится лучше... Вот помню, лет двадцать пять назад дожди были. Какие правильные были дожди! Сейчас таких нет...

— А какие свиньи были у старого пастора Гаука? Вы только представьте — вот такой слой сала за полгода! Чудная порода была у пастора, да повывелась. Такие чудесные свиньи! Как мне жаль, что вы не видели тех свиней. Все меняется. Как сложно будет нашим детям...

Детей у Шеффера всего одно. Когда подрастет — сложно будет Шефферу. Но он пока не догадывается.

— Согласен, герр Шеффер, согласен. Комета, ничего не поделаешь. Все к тому идет.

Помолчали. Шеффер тросточкой нарисовал загогулину в пыли. Вагнер внимательно ее рассмотрел и сочувственно вздохнул.

— Чего ж и ждать, когда такие времена. Война! Такие убытки, такой ущерб торговле! От того и комета...

— Не соглашусь, вот здесь не соглашусь с вами, уважаемый. Комета — от того и война! Люди становятся злыми. Сердца ожесточаются. Разбойников развелось. В нашем княжестве, дай бог здоровья его светлости князю фон Изенбург, что денно и нощно о подданных заботится, все спокойно, но посмотрите, что делается у соседей! По дорогам не проехать! Слыхали, как за лесом целый отряд поубивали? Что творится в мире!..

— Отчего ж не слыхал, мой добрый уважаемый герр Вагнер? Очень даже слыхал! Я ведь, в некотором роде, сам военный. Знаете, довелось послужить в молодости, очень даже, знаете, довелось. Я вам, возможно, рассказывал...

Такой фонтан надо было срочно заткнуть, пока не протекло. Чуть промедлишь и дезертир-ветеран, выйдя на оперативный простор воспоминаний о службе в пехоте, о молодости, станет неудержим! Это надолго, хоть вставай и в дом уходи. Дальше с ним никакого сладу, начнет тростью рубить! Было...

— Да, герр Шеффер, рассказывали. Вы знаете, я хорошо знаком с герром Бауэром из городской стражи. Мы, можно сказать, приятели. Очень уважаю господина стражника, очень!

— Я тоже очень уважаю наших стражников, герр Вагнер! Настоящие герои, знаете ли. Настоящие! Не откажите в любезности, передайте мой поклон и мои слова восхищения при встрече с вашим приятелем, герром Бауэром. Нижайший поклон и искреннее восхищение.

— С удовольствием передам. Слыхал я, что шли это по землям княжества Гессен-Кассель из плена те, кого наши уважаемые соседи из королевства Бавария, (а герр Бауэр говорит, что из великого герцогства Берг), не смогли обменять или как-то иначе с противниками договориться. Пастор Глюк уверял, что шли они из королевства Вестфалия. Кто знает? Почти два года их терпели — кормили, одевали, согревали — и кто за все это заплатил? А никто! Этакая орава любого в разор введет. В стародавние времена за них выкуп положено было назначить, вот и было бы всем хорошо! А нет выкупа — так ты отработай. Наши предки не глупей нас с вами были, не то что теперь. Одно разорение... И что — что благородный? Благородному тоже работать надо, если в плену и родственники не платят! Без денег-то — шалишь! Пришлось отпустить, казну сберегая. А разбойнику — ему же все равно: что шантрапа всякая, что честный купец-горожанин. Душегуб он, ваш разбойник!!! За товар страшно, боюсь даже думать, что с ним может случиться. Такой ужас! Там же много благородных, разодетых в благородное, вот и напали на них разбойники, да всех вырезали. Перебили, да и сами жизни лишились — оружие-то у бывших плененных оказалось! Как у них оно оказалось? Как попали почти к Касселю? Куда их князь смотрел? Что им там делать было? Вот вопросы! Вроде бы — не разрешается оружие бывшим иметь, а то ведь тоже — не дай господь — станут разбойничьей шайкой, начнут грабить по дорогам! Питаться-то надо, люди воинские, им не впервой! Вот и подумай, что есть война... Комета...

— Мутное это дело, герр Вагнер. И откуда оружие взялось — не понятно, и кто напал — непонятно. Шайка Кровавого Гизеля из Баварии, слыхали про такую? Говорят, она. Старая Марта божилась, что видела, как сам пастор Мюллер с обер-бургомистром говорил. И зачем? Чем поживиться у тех, кто в плену побывал и на родину пробирается? Такая жестокость... всех поубивали...

— Не знаю — всех ли, герр Шеффер. Говорят, что тот раненый юноша, которого стражники нашли на городской окраине, вышел из леса. Тот, что теперь у Кугеля. Говорят, он тоже из шайки Кровавого Гизеля. А еще говорят, что он единственный, кто спасся из пленных. Благородный. Кто знает? Уже две недели лежит без памяти. Стража его не берет. Герр Шмульке из ратуши так и сказал, что — до выяснения. Пусть, мол, у Кугеля лежит, а дальше посмотрят. Так и не разобрались пока. Но доктора присылали. Молод он слишком для военнопленного.

— Так и для разбойника он тоже молод. Я слышал, он напал на стражников и убил троих, а еще больше ранил. Страшный человек. Герр Бауэр сказал, что это государственная тайна и сделал вот так!

Вагнер попытался наморщить свою раскормленную ряшку и пошевелить бровями. Получился удивленный поросенок. На гостайну такое выражение лица никак не тянуло.

— Времена нынче такие, все может быть герр Шеффер. Такой упадок нравственности...

— Мне говорили про пятерых. А скольких он убил там, во время битвы? Не меньше двадцати! Настоящий зверь. Наверно, тайна о числе невинных жертв, павших от его руки, похоронена в нашем лесу. Всех ли нашли? Рассказывают, их была дюжина — тех, кто спаслись и вошли с ним в чащу. А вышел только один. Разные бывают разбойники, уж я-то их повидал...

— Это где же вы могли их повидать, герр Шеффер?

— Да уж повидал...

Развивать тему совсем не хотелось. Было дело, погулял в дезертирской банде. Так погулял, что и вспоминать не охота. Лет пять всего, как страх отпустил, перестали сниться мертвые детские лица. Только тогда позволил себе раскупорить кубышку, уж больно куш был велик — наследники отдавали товар почти даром. Процентов двадцать от настоящей цены сохранил! Свидетелей давно уж нет, еще тогда позаботился, имя другое, но не дай бог — одно лишь слово! Лишнее слово — оно потому и лишнее, что совсем ни к чему. И Шеффер решил пойти в атаку. Так-то оно надежнее.

— Вот вы, герр Вагнер, сказали: "И что — что благородный?" Странно это звучит. Вызывающе. По-французски! Вы, получается, тоже ни во что не ставите благородное происхождение. Может, даже сочувствуете карбонариям? Как же можно?!! Или вы не верный подданный нашего... нашего...

Подходящего слова, возвеличивающего образ сюзерена, бедняга Шеффер опять не смог подобрать. Образование, чтоб его!!!

— Нашего имперского князя, его высочества Карла фон Изенбург-Бирштейн-Оффенбах!

Вот так — выдал, выговорил! Подтекст-то очевиден. Может ты, Вагнер, французский шпион, батенька! Может, пора стражников звать, пусть — там — поинтересуются? Ну что, Вагнер, взял? Глазки-то как забегали!

— Да что вы говорите, уважаемый герр Шеффер!!! Да никогда! Ни в коем случае, я совсем не то имел ввиду! Только ради сбережения, только в беспокойстве о благосостоянии государства... Да и про кого?! Про тех самых пленных французов, о которых вы изволили помянуть. Какое же у них благородство? Не знаю я про них ничего, и знать не желаю! Благородство — это наш князь, его величество, не побоюсь сказать, Карл фон Изебург-Бирштейн-Оффенбах! Вот образец настоящего рыцарства и благородства, вот кто пример нашему молодому дворянству! Да что там — нашему. Всему миру пример!

— Но вы изволили назвать разбойником и того молодого человека, которого пока приютил Кугель. А ведь если он стольких убил, как вы говорите, то место ему в городской тюрьме. Не означает ли это, что вам что-то известно? Может быть, вы скрываете от тех, кому все знать положено?

— Ах, ничего такого я не знаю. Я и видел-то его один раз. Пусть Кугель знает! Молодой человек так изувечен. Мне показался знакомым мундир, в котором был юноша. Очень похож на мундир кавалерии русских, лет пять назад я видел такие на проезжавших через наш город. Да изволите сами помнить. Своей догадкой я сразу поделился с теми, кому все знать положено. А вы? Не понимаю вас, герр Шеффер! Мы столько лет с вами... Решительно отказываюсь вас понимать!

Да что тут понимать-то? В первый раз, что-ли? То один, то другой. Не в первый...

— Хорошо, Гизель, но учти! В следующий раз я вынужден буду... Ты понимаешь? Вынужден! Как верноподданный его высочества. Дружба дружбой...

Чего-то совсем замолчали. Вагнер, подавленный перспективой, усох на корню, с тоской поглядывая на дом. Черт дернул выйти! Лежал бы еще, да спал. Шеффер гордо молчал, тоже несколько подавленный открывшимися перспективами собственного величия и нравственности. Верноподданности! Патриотизма! Аж слезка выступила, пришлось сморгнуть. Все-таки, сентиментальная нация, это в крови. Не отнять. Да-а-а...

Ну ладно, жить-то надо? Жизнь продолжается...

Что-то придется сказать.

Вагнер проиграл, ему и начинать.

— С каких это пор ты стал обращаться ко мне на "ты", Дитрих?

— С тех самых, Гизель, с тех самых, как твой малоуважаемый племянник Фриц взял у меня в долг на неделю целых десять пфеннигов и до сих пор не собрался их мне вернуть.

О! Пошел совсем другой разговор.

— Мой племянник очень занятой человек. Занятой и солидный. Он выращивает кур. Его куры известны всем в нашем городе. И ты, Дитрих, это знаешь. Но сейчас не лучшие времена и всех нас постигли сложности. Сложности, и еще раз сложности, Дитрих. О, да... Но долги надо возвращать. Если бы люди не возвращали долгов, мир давно бы перевернулся, Дитрих. Я дам ему совет. Мой племянник солидный человек, ему пора рассчитаться по твоему долгу. Вот какой совет дам я ему, Дитрих. Я сегодня же дам ему этот совет.

— Даже сотня хороших советов не заменят десятка пфеннигов, Гизель...

— Это очень правильные слова, Дитрих. Очень правильные. Я передам их своему племяннику... Очень достойные слова. Их надо почаще говорить всем. Ведь сейчас такие сложные времена...

— Стоит ли тебе напоминать, Гизель, что проценты по долгу мною были назначены совершенно ничтожные? Никто и никогда не назначил бы таких ничтожных процентов...

— О, да... Дитрих! Один пфенниг за неделю! Ты очень великодушен, Дитрих. Мой племянник должен ценить такое великодушие. Он еще молод и — такой пример для юного, неокрепшего, еще незачерствелого сердца — словно целительный бальзам. В наши сложные времена, когда так трудно найти образец для подражания молодым... твое рыцарское... твое королевское великодушие...

Тут Гизель запутался, иссяк и, наконец, замолк. Сделал еще попытку, но словарный запас закончился. Впрочем, выражение лица, мучительно пытающегося подобрать слова восхищения и продолжить беседу в том же ключе, он предусмотрительно сохранил.

Помолчали.

Разговор как-то смялся. Затих. У обоих пропало настроение.

Дитрих с застывшим лицом рассматривал штакетину на соседском заборе. Напротив. Крепкая штакетина, еще послужит. О, да...

Гизель осторожно надулся и уныло молчал. Как бы обиделся. Обидеться явно он опасался. Вздыхал укоризненно, но не часто, не напрягал...

Ну что же, значит — до следующего раза, до завтра.

Нет, завтра не получится. Послевкусие какое-то осталось... не такое.

До пятницы.

Сейчас разойдутся. Пяток минут еще для приличия посидят.

Жили у бабуси два веселых гуся: один белый, другой серый...

Ну, и так далее. Что-то песенка вспомнилась.

Летнее солнце кидает зайчиков на потолок, а тени от веток деревьев их ловят. Как определил, что оно летнее? По теням. Зимой ветви застывшие, узор теней от них неподвижный. Солнце через них — как тусклая лампа, зайчиков нет. А еще зимой холодно. Но если топят? Все равно — свет будет холодный, розовый, серый, недолгий. А сейчас яркий, желтый, с голубизной. Значит, я вижу. Значит, опять очнулся. На этот раз — в доме. На кровати. Лучше закрою глаз, а то тяжело. Режет свет. Устал...

В прошлый раз очнулся в каком-то сарае или в бане — пахло баней, прокисшим потом. Но валялся на соломе, почти в углу.

Откуда в бане солома?

Все бревенчатое, низенькое, маленькое, в щелях. Прямо против моего носа была щель между двумя серыми растрескавшимися бревнами, сквозь нее виднелась трава.

Мундир и сапоги с меня содрали, кальсоны и рубаху оставили. От моих обмоток на голове отчетливо тянуло гнилью. Попытался привстать по стеночке. Больше не помню...

Полежал, тестируя верхнюю часть организма, данную нам в болевых ощущениях, собрался, еще раз открыл глаз и оглядел свой теперешний дворец, подарок судьбы. Темные толстые балки на потолке напомнили что-то немецкое. Из мебели (кроме моей кровати) стул c узкой высокой спинкой — у стены. Голова на подушке, сверху укрыт простыней. Рубаху на мне поменяли. Грубый лен или что-то похожее. Голова перебинтована заново. Лицо забинтовано, оставлена прореха для глаза и рта справа. Шея забинтована. С шеей-то что?! Тоже болит, зараза.

Руки-ноги понапрягал. Есть у меня руки-ноги.

За дверью загрохотали шаги, пришлось поспешно захлопнуть глаз. Подождем разъяснений в моей судьбе, потом лопотать начнем, вопросами кидаться. Послушаю, помолчу — сойду за умного. Может быть...

Бормотание за дверью усилилось, скрипнуло, кто-то вошел. Голос мужской.

Резко захотелось в туалет. Они меня поили, чтоли?! Не помню. Ох, блядь, что будет! Не хотелось бы начинать знакомство с обоссанных простыней. Не встать мне пока, опять свалюсь, можно и не пытаться. А немчик-то по-немецки лопочет. Брод... Шнелле... Гот... Про себя бубнит, под нос, но знакомые слова вылавливаются. Хреново у меня с дойчем. Получше, чем с инглишем, слов побольше помню, но произношения вовсе нет. Чебуратор — так у нас немца звали, клал на все с прибором. Он и сам языка не знает, мыкается по учебнику, ставку заполняет. Чего-то педагогическое вроде бы закончил, но другого преподавателя в школе все равно нет. Типа — был временным, замещал, так и прижился. Нам-то по фигу. Конкретно у меня — четвертак стабильный.

Любопытство сгубило кошку. Я открыл глаз и уставился на него.

За пятьдесят. В коротких панталонах и свободной широкой рубахе в складку. В распахнутом почти до пупа вороте торчит седая курчавая грудь. Лицо доброе, широкое. Стрижка короткая, седая, с отливом.

Мужик улыбнулся и произнес: Гутен морген, фрайер...

Сам ты...

Некоторые думают, что правильно пасти гусей — это так, фигня. Чего их пасти, главное — следи, чтобы не разбежались. Гусь птица прожорливая, что можно съесть и сам найдет. На крайняк травки пощиплет.

Сказочная профессия гусепас. Лежи на пригорке на солнышке, дуди в дуду, жди, когда какой-нибудь небесный Андерсен на тебя внимание обратит, сказочным героем сделает, а оттуда уже и до принца — рукой подать. Их, Андерсенов, послушать — то в профессии было бы не протолкнуться, толпами бы народ валил гусей пасти, птицы бы на всех не хватило. Паснул и — бац, уже принц! Люди твари изворотливые, пошло бы разделение труда, появились бы чесальщики гусиных брюшек, чистильщики перышек, гусиные композиторы — чтобы гусь под музыку лучше жрал. Примерно как в архитектуре, дизайне.

Замечтался! Нет, пока пути из гусепаса в принцы никто не проложил. Дистанция, как говорил грибоедовский Скалозуб, огромного размера. Но профессия серьезная: выбор выпаса, охрана, надзор. Ответственность! Я пока в подпасках у гусепаса, азы постигаю. Гусепасом у нас Генрих: трудовой стаж четыре года из десяти самоотверженно прожитых. Профессионал. А я только учусь, не волшебник. Это уже из Золушки Шварца. У меня тоже в нашем общем деле роль мальчика. Эти щиплющиеся твари согласны не разбегаться, мирно щипать травку и бултыхаться в пруде под моим бдительным присмотром в отсутствии Генриха примерно полчаса. Потом...

Ну, где же он, черт! Сейчас начнут.

Сказал, что недолго, матери надо помочь.

О! О, наконец-то! Тихо! Тихо, я сказал! По местам! Вон ваш начальник бежит, только осенняя грязь разлетается под босыми пятками. Накрылось ваше разбегалово медным тазом.

— Данке, фрайер!

Сам ты фрайер. Говорил же: зови меня Алексом, когда рядом никого. Здесь баронов фрайхеррами называют, титул такой. Но звучит так, что хера не слышно. Произношение.

Белобрысый и сероглазый фрайер благодарно щерится во все свои двадцать или — сколько там есть — зубов. Постоянно молочные выпадают, щербина на щербине. Недокормленный, наверно поэтому сыпятся только сейчас. У меня молочные по-моему классу к третьему поменялись? Помню плохо, забыл уже. У здешней бедноты голодуха даже летом, зимой вообще помирают. Подкармливаю мальчишку, но у самого краюха хлеба на день.

У нас с Кугелем тоже не богато. Канцелярия принца Карла отпускала на мое содержание полпфеннига в день. Первые три месяца. Уже месяц, как лафа закончилась и мы сосем лапу на кугелевских скудных ресурсах. В долги лезть я ему запретил. Промышляем потихоньку силками в лесу... на огородах. Жратву ворую, во как. Месяца три пытаюсь за что-то зацепиться, найти работу. Но — барон! Фрайер, то есть. Того нельзя, сего нельзя, а ничего больше не умею, морда благородная. В подпасках забесплатно — увязался за соседским мальчишкой, когда ходить смог. Не во дворе же целыми днями сидеть? Народ балдеет, в начале целыми экскурсиями ходили — посмотреть, как барон гусей пасет. Сейчас надоело — дурачок. Контуженный.

По-моему, принц свернул финансирование в отместку, чтобы не позорил звание. Или по общему жмотству, распространенному здесь не меньше нашего. Вся разница, что у нас привнесенное и старательно привитое, время потратили, а здесь врожденное и любой, добровольно расставшийся с пфеннигом — моральный урод, осуждаемый обществом. Что-то вроде босяка, негодяя и блаженного в одном флаконе. Не отмоешься. Это я про Кугеля, у него именно такая репутация. Но Кугеля побаиваются — крутой! Путешественник, вояка, дрессировщик, моряк, а главное — нужный (бывает) принцу человек. На памяти, на слуху. Камнем в спину не кинешь. Немцы народ осторожный, не нарываются — мало ли что?

Законопослушные в результате.

Кугель это кличка, по-немецки — капюшон. Я так и не вытянул, за что ему такое. Настоящее имя Бруно Шмидт.

Еще в молодости он вербанулся на голландский флот, в Ост-Индскую компанию: побывал на Яве, Борнео, Сулавеси, ходил матросом на каботажном судне, дрался с китайскими, японскими и тайскими пиратами. Через три года вернулся. Покрутился на родине — душно! и вербанулся к англикосам в Южную Африку. Потом Бразилия. Подозреваю, курсировал в Атлантике на работорговце, очень уж скудно и неохотно освещает этот период. Опять вернулся.

А здешний принц, который на самом деле совсем не принц, а имперский князь — рейхсфюрст короче, папы короля не имеет, принцем только называется, решил выделиться из общей массы. В Германии этих разнокалиберных принцев во главе различных независимых государств больше трехсот, чуть ли не в каждой деревне. Когда-то Грузия Россию такими князьями заполонила, была их целая свора — из каждого аула по князю. Гонора много, карман пустой. Наш принц решил завести зоопарк: пусть все смотрят и восхищаются героизмом потомка древних германцев, не убоявшегося! Ну, а если зарулит особенно важный гость, то можно будет устроить охоту на львов. Все ахнут, вечная слава!

Самому ехать — да ну его на фиг! Жара, мухи цэцэ, загнуться можно. Покупать все это в Египте — дорого, жаба душит. Придумал экономию: собрал команду и загнал ее в Камерун. Примерно туда, судя по карте, которую мне изобразил Кугель. Ему досталась роль зверолова, проводника и дрессировщика, остальные вообще ничего не умели. Просто не понимали, на что подписались, жадность толкнула деньжат по легкому срубить. Европейский поросенок в африканских джунглях! Даже двое чинушек затесалось. Большинство там и остались. Четверо во главе с Кугелем вернулись. Привезли пару львов, леопарда, гиену. Были еще жираф, бегемот, крокодилы, но все передохли в пути — проблемы с кормежкой, не хватило опыта. Выдержали дорогу только то зверье, кто сидели на мясе. Вот от чего гавкнулись крокодилы — я не понял. Зато — один бегемот, сдохший на траверзе островов Зеленого мыса — и все хвостатые и бесхвостые хищники в клетках и на палубе жрали свежее мясо три дня. Потом бегемот испортился, пошел на корм акулам. Там еще зебры были, тоже не довезли.

Два года Кугель трудился дрессировщиком в первом в Германии зоопарке. Потом слава бесстрашного героя принцу приелась, одолела болезнь жмотства — гады жрали, как рота солдат! Результат хреновый. Принц вообразил себя древним римлянином, одел тогу, и копьем через решетки переколол всю африканскую живность, уже еле таскавшую ноги по примеру местной бедноты. Неделю до этого зверей почти не кормили — режим экономии вошел в силу. А Кугель по проторенной дорожке опять вербанулся к англичанам в Британскую Ост-Индскую компанию и пару лет зависал в Индии, в Мадрасе. Служил в колониальной полиции. Но снова море потянуло, четыре года гонял на бригантине, предшественнице чайного клипера — сначала палубным матросом. Потом дослужился до боцмана, скопил деньжонок, вернулся. Дом купил. Скукота!

Тут как раз под боком пошла французская революция. Наполеон и Кугель! Кугель и Наполеон! Не смог устоять и прихватил самый конец, был сержантом в батальоне легкой пехоты у эрцгерцога Карла. Вместе с Карлом бил генерала Журдана при Острахе и Штокахе, где и получил первую в жизни рану в штыковой — чуть не помер. Подумал о душе, вновь потянуло на родину. Стал чем-то вроде егеря по ближнему прилесью и человеком для особых поручений при принце с достаточным кругом свободы. Хочет — делает, не нравится — нет, с соответствующими последствиями в финансировании. Платят не много и не часто. То есть, как я понял, карманного убийцу на цепи принцу из Кугеля сделать не удалось, а в остальном принц и сам с усам, в советах не нуждается. Так разве что, иногда? Может вызвать, послушать... Поручить какую-то ерундовину. Мелочи всякие. Сам бы, да недосуг.

Владеет Кугель голландским, английским, французским. Французским с детства, он наполовину швейцарец. Меня, как потерявшего память, натаскивает на немецком и голландском, потому что похож на немецкий. Не знаю, по-голландски я только с Кугелем общаюсь, но недавно сказал, что уже нормально, почти как по-немецки. Пара недель как к английскому перешли. Делает из меня полиглота. И ничего. Без проблем. Выживаю, как таракан, нас даже кипятком не возьмешь. Да что я! Генрих тоже по-английски лопочет, Кугель приучил по-соседски. Здесь не делают из еды культа, языки — как профессия. Два, три — обычное дело, никого не удивляет и уважения не вызывает. Вот читать уметь — это да! Этому меня Кугель не научит. Это я сам умею. Хе-хе. Кугель только буквы знает. Потом научу, когда будет можно.

Первым, кто меня выручил, был мундир. У немцев к мундиру врожденное почтение, сами стараются по любому поводу залезть и щегольнуть. Признак власти и того, что человек при деле, не сам по себе. Армия! Армию, силу, порядок уважают. Ать-два! Ать-два! Шире шаг! Стой! Равняйсь! В общем, действует мундир на местных как кобра на попугайчика. Без него нашедшие меня обыватели прикопали бы бродягу, даже если еще дышал. А одежку и прочие причиндалы, снятые с тела, взяли бы себе в награду за труды. И на этом все. Как обычно.

Но — мундир! Стой! Ать-два!

Сбегали за стражником. Нашли меня через сутки или двое, поэтому информация о залесской бойне уже поступила. Кто таков?!! Разбойник? А повесить на ближайшем суку и вся недолга.

Но — мундир. Стой! Ать-два!

Перенесли поближе к городу, пусть начальство решает. Положили на пригорок. Городок небольшой, начальству недалеко. Прибыло начальство — десятник стражи. Изьяли мундир, бумаги (бумаги!), что были под ним и прочую мишуру. Саблю там, ведро... Сапоги, чтобы не сбежал. Остальное, что осталось (меня, в кальсонах и рубахе) сгрузили в ближайший сарай и приставили часового.

Крестик кипарисовый на груди. Католический. Ну и что? Что, разбойники католиками не бывают? Здесь и лютеране в городке, и кальвинисты, и прочие разные. Католики тоже есть. В общем, крест не помог.

Пошло мое дело с вещичками дальше по инстанциям. Скукотища в государстве конкретная, развлечений никаких, поэтому к вечеру сам принц был в курсе, изволил посетить. Кто-то из наблюдательных прихлебал обратил высочайшее внимание на мои ручки. Да, не пианист, мозоли набиты. Не те, что бывают от благородных упражнений с холодным оружием, от фехтовального искусства. Что за хрень! Решил повесить. Затем решил подождать, вдруг поправляться начну, и тогда удастся повесить по суду за разбой и душегубство, при большом стечении подданных. Чтоб неповадно было. Чтоб знали — власть бдит! А сам помру — значит не судьба. Кому суждено быть повешенным, тот не утонет. Все в руце божьей.

Потом поехал читать бумаги, смотреть мундир. Вызвал Кугеля в качестве эксперта.

Вот Кугель и определил, что мундир подлинный, иностранный, наверно русский или австрийский (венгерский, то есть). Но и разбойник мог такой с трупа снять и носить. Посему решили выяснить, был ли такой заметный малый в гусарском прикиде среди тех, кто в плену чалился два года без обмена и выкупа. У нас же французы сидели, а русские и австрийцы типа союзники. Откуда такой хрен с горы? Изенбург, по своей мелкости и незначительности, в войне участия не принимал, совсем не в теме. Послали в Вюртемберг, оттуда основная масса пленных перлась.

Потом сели бумаги читать. А бумаги какие? Церковная выписка из Вены, вроде свидетельства о рождении, что такой-то такой-то, мать баронесса Урсула фон Кинмайер, рожден в 1784 году, крещен, католик. Отец? Отец замазан надежно, прочесть не удалось. Письма еще. Одно от фельдмаршал-лейтенанта Австрийской армии барона Микаэля фон Кинмайера, фамилия c материнской совпадает. Короткая записка о высылке денег. Вот после фельдмаршала-лейтенанта я и попал к Кугелю: был переодет, перевязан, доктор осмотрел, дал советы, канцелярия назначила содержание до выяснения. И к фельдмаршалу тоже отправили запрос. Мол, есть такой, лежит раненный в мозг. Интерес имеете?

И начал меня Кугель выхаживать. Первое время на руках во двор выносил, потом, когда вставать начал — плечом подпирал. Разговаривал, не давал замыкаться, унывать. Про себя именно из-за этого рассказал, по-другому из него клещами не вытянешь. Нет здесь книжек-историй, вот так и будил у меня интерес к жизни. Не рассказывать же пацану, как мельник задрал юбки жене пекаря? А иных приключений в округе нет.

Стал я выздоравливать благодаря такой няньке. Телом. А сказать ничего не могу: тык-мык! — память потерял. Так ведь рана-то какая? Все-таки, пулей меня шибануло, как только череп выдержал. С такой черепушкой и каска не нужна, хоть по наследству передавай, классный череп. Зато по касательной — от затылка — всю голову распахало. Кугель никак понять не мог, почему сразу не убило. Что за пуля такая — в затылок и по кругу, до лба. Рад бы ему подсказать, но и сам не в курсе. Баллистика, брат! Сопротивление материалов! Научный факт, ешкин кот!

Сдружились мы. Кугель мужик одинокий, семьи нет. Я одинокий, семьи нет. Учит меня, лечит. Как я к нему должен относиться? Так и отношусь — как к родному, ближе него у меня никого.

Только начал выходить со двора. За Генрихом проковыляю, он гусей недалеко пасет — лягу на пригорок и поглядываю, а то задремлю. Хорошо, солнышко, лето. И тут — раз! Утром являются стражники, хватают меня и в тюрьму. Кугель полез защищать, еле до него докричался. Не хватало еще, чтобы и он рядом сел. Одного стражника вырубил, но обошлось. Не стали бучу поднимать. В своем доме, в своем праве. Приказ князя не довели, начали руки распускать. Хамить, подпрыгивать, за железки хвататься. В общем, обошлось.

Теперь бросили в тюрьму уже в городе, в центре, в подвал соседнего с ратушей дома. Камера, окошко под потолком, камень вокруг, на полу тоже плиты — сеном немного припорошены. Как в кино — в кандалы заковали, кузнец приходил. Быстро, минут пятнадцать на все про все. Широкие такие оковы, связанные цепью, надели. В каждом дырка как для висячего замка. Туда пруток вставляют и расклепывают. Усе. Никак не снимешь, куда там наручникам. Три дня сидел, слушал, как помост на площади сбивают. Редко вешают, нет постоянной виселицы. Насколько я помню, если дворянин — должны голову рубить, а не вешать. Раз вешать собрались, значит ответ откуда-то пришел отрицательный. Не в мою пользу. А сам-то я — что? Сам я ничего сказать не могу. Существенного, чтобы не вешали.

Три дня ни крошки не давали, только воду. Той — ведро, пей сколько влезет и дуй под себя. Цепь ножных кандалов сквозь стенной крюк пропустили, метра полтора свободы. Никаких стоков, канавок, дырок в полу. Закованными руками штаны надеть сложновато, цепь между кандалами короткая, всего три звена. Сбросил штаны и так сидел. Подстелил — и на них голым задом. Все одно только воду раз в сутки меняют, никто не видит.

Ну, какие впечатления приговоренного к повешению о днях перед казнью в средневековой тюрьме? Никаких. Не те это воспоминания, которые стоит бережно хранить, боясь позабыть хоть немного. Старался больше спать. Закалка, жизнь приучила. Пытался не думать о смерти. Получалось.

Свою казнь чуть не проспал. Еле успел натянуть штаны до колен. Стражники не стали издеваться, помогли.

А принц вовсе дурак! Получил сначала информацию из Гессен-Касселя, что видели среди проходящих пленных такого расфуфыренного юнца. Потом получил из Вестфалии информацию, что не было такого среди отпущенных. Конечно, не было! Кто бы стал русского офицера, союзника, в германском плену держать? Он во Франции в плену сидел, там отпустили, а уж потом этот болван как-то прибился к французским отпущенникам. Ну, я так думаю. Вот, черт мне попался, загадка на загадке.

Ну, ладно. Вешать так вешать. Утром, но не рано, часов в одиннадцать вывели. Площадь полна народа. Барабаны. Виселица, помост. Два стражника по бокам, но за руки не тянут, сам иду. Провели, поднялся по лесенке, поставили меня рядом с палачом. Местный чинушка раскатал лист, зачел. Я еще по-немецки тогда не очень: понял, что за разбой и убийства — к повешению. Чуть ли не я сам Кровавый Гизель! Палач петлю накинул, подтянул. Напротив трибуна, принц на троне, рядом на стульях две дамы, пониже скамейка — там придворные вперемешку. Стража перед трибуной и за троном в полном рыцарском доспехе, с алебардами. Клоуны! Спеть бы вам, гады! Интернационал или из Высоцкого что-нибудь. Ладно, не в настроении.

Шучу. Не в голосе.

И тут эта княжья морда — ручку так красиво вытягивает и вещает. Я думал — помилование, казнь заменяется бессрочной каторгой или еще чем-то приятным. Утопление вместо повешения? Три последних желания — покурить, выпить и бабу, а уж потом казнь и народные гуляния? Нет.

Отменяет решение суда, не дает свершиться роковой ошибке. Князь бдит! Получен ответ от фельдмаршала-лейтенанта. Слава князю, слава князю, радуйтесь! И вы, барон, тоже радуйтесь. Освободить на месте, расковать, препроводить...

Ну дурааак!

Расковали. Поклонился я князю и пошел гусей пасти.

Пришлют за мной от фельдмаршала. Сам пока занят, не может.

Глава 7

— Хороший день, Алекс. Продал дом мельнику, завтра Шредер принесет деньги.

— Ты с ума сошел! Зачем? Где мы жить будем?! Не продавай, что-нибудь придумаем.

— Поздно, мы ударили по рукам. Жить будем у фрау Анны, там две комнаты. Она с Генрихом переберется в переднюю, а свою отдает нам в аренду. Чем вам не нравится мать Генриха? Хорошая женщина — добрая, чистоплотная. За отдельную плату постирает и приготовит так, что пальчики оближешь. Не то, что я.

Кугель улыбнулся и залихватски подмигнул:

— Хватит вашему животу страдать от моей стряпни.

Подмигивание меня не успокоило. Растерялся от такой новости.

— Но зачем?! Нам почти хватало. Я еще наплету силков, поставишь...

Здесь я лукавил, врал сам себе. Полсотни заячьих силков из конского волоса, спроворенного мною с немалым риском, были расставлены Кугелем вблизи города: уходить далеко, оставляя меня одного и надолго, он не хотел. Местные пацаны и огородники распугали зайцев в ближнем подлеске задолго до моего рождения. В смысле — давно. Остатки съедобных зверушек вычесывались мелким бреднем, не одни мы такие умные и голодные. Два-три зайца в неделю, иногда рябчик, на большее трудно рассчитывать. Кугель лучший охотник в округе, ловушками перекрыл самые хитрые заячьи лазы и тропы, все перспективное уже обставил силками. Даже тетерев попался месяца полтора назад. Тетерева вблизи города сто лет не видали.

Больше из ближнего леса не выжать, хоть весь ловушками заставь. К тому же конкуренты, куда без них. Забирают нашу добычу, легко, если успевают первыми. Шуметь не принято — мы здесь все браконьеры. В конце концов, не будь огородов, местные зайцы давно бы послали нас и удалились. Огородникам за приманку, справедливо. А тут еще я как пионер на тощую, жилистую огородниковскую шею. Трижды обносил аккуратно лелеемые за городом грядки. Теперь-то все. Поняли хозяева витаминов, откуда ветер дует. Сдержанно попросили Кугеля присмотреть за мелкой окрестной шпаной. А шпана тут одна — я! Что ни говори, но воровство. Карается отсечением руки. Барон-то барон, но сколько же можно. И барона отвадят, если не прекратит.

Я понятливый. Да и накрал за три раза пфеннигов на пять по ценам местного рынка. Слезы, а не помощь Кугелю. Дрова бы рубил, да не нанимает никто оголодавшего барона, никому проблемы не нужны. Хворост тоже собирать нельзя. Тем более, продавать собранный — открытое воровство у князя. Специальные сборщики собирают и продают. Хоть вой.

У Кугеля остатков денег только на хлеб, недели на две.

В общем, без денег нам светит конкретный швах.

— Надо приодеть вас, Алекс. В этом нельзя ходить, уже холодно, а дальше станет еще холоднее. Скоро за вами приедут, мне будет стыдно. Вы должны привыкнуть правильно одеваться, вы же барон.

— Мне нормально. По одежке протягивай ножки.

— Как-как?

Я повторил.

— Не выдумывайте! Завтра будут деньги, пойдем заказывать вам костюмы и сапоги. И зимний плащ! И шапку! Или вы хотите забрать те обноски, в которые превратился ваш мундир? В нем уже нельзя ходить. Вернетесь к себе, пошьете новый.

— Кугель, а как же ты?! Где ты жить будешь без дома?! Нет, так я не могу. Не могу позволить тратить на меня деньги. Приедут — пусть забирают в том, что есть.

— Поймите, Алекс, никто не знает, когда за вами приедут. Может скоро, а может и нет. Надо ждать. А впереди зима. Вам питаться надо после ранения. Я же вижу, вы еще растете — есть надо. Не только хлеб! Вам нужно мясо, молоко! Много мяса и молока. Масло, даже мед — чтобы выздороветь. Вы еще очень слабы, а зимой обязательно простудитесь, у вас будет лихорадка и жар. И вы умрете! И все мои труды пропадут. Вам понятно, несносный молодой человек? Кто обещал слушать своего няньку? Никаких разговоров, ничего не хочу слышать. Завтра зайдем на рынок, купим много еды.

Осень уже окрашивает леса в желтую палитру. То одно, то другое дерево превращается в желтую или оранжевую свечу среди зеленых собратьев. Первые заморозки проходятся кисточками по верхушкам рощ, убранные поля желтеют короткой стерней. Трава на лугах легла под дождями и ей уже не суждено распрямиться. Днем еще тепло, но по утрам тонкий ледок сковывает неглубокие лужи...

— Не убедил. Я выносливый. Что-нибудь подвернется, надо еще подождать.

— Какой же вы выносливый? Нет, вы упрямый. Если бы я видел, что вы выносливый, я бы начал учить вас... Я бы начал учить вас обращаться с оружием. Надо еще очень и очень много работать над вашим телом. Вы можете стать сильным, если пожелаете. Хотите? Тогда завтра пойдем на рынок и купим много еды. И вы будете много есть, много спать и... тогда посмотрим.

— То есть, хитрый Кугель решил обмануть слабого юного барона и пообещал, что сделает из него могучего воина, если тот будет хорошо есть? Я правильно тебя понял?

— Правильно. Но — есть вы будете, вы поправитесь, и вы не умрете зимой. Я так хочу.

— Хорошо. С одним условием. Ты поедешь со мной. Если у тебя здесь больше не будет дома, то твоим домом станет мой. Там, где я буду жить.

— Молодой человек, подумайте, неужели старый Кугель не видит, что вы не хотите возвращаться к своим родственникам? Что вас это гнетет. Зачем вам Кугель ко всем вашим бедам? Возвращайтесь к своим, а когда оперитесь и возмужаете — приезжайте сюда. Я не пропаду и мы посидим за кружкой пива, вспоминая это лето. Ведь тогда вам уже можно будет пить пиво, вы станете большим, сильным и взрослым. А Кугель не пропадет, не беспокойтесь о нем. Спасибо вам, но не надо, все будет хорошо.

Мне нечего было ему ответить. У меня нет дома.

Он не дал мне соврать.

Наверное, тот день мы должны были (напоследок) молча просидеть в нашем уютном, ставшим таким родным, домике в одну комнату c прихожей, с маленькой железной печуркой в углу. Походная печка, вроде большого ящика. Поменьше сундука, побольше чемодана. Кугель приспособил. Так хорошо бывало вечерами просто посидеть, слушая воркотню Кугеля, глядя на огонь. И в последний день нашего пребывания здесь сидели бы мы, тайно переживая, поглядывая друг на друга, предаваясь унынию, скорбя о своей судьбе.

Возможно, если бы я был один, так бы и произошло. Ни дома, ни семьи, черт-те где... Кугель дом продал, считай — последнюю рубаху с себя снял и — нечем отблагодарить. Из-за меня, на старости лет...

А что я могу, куда его брать? Привезут к семье, опознают и прибьют на пороге. Дальше — нищенствовать на дорогах, если сразу не грохнут? По тюрьмам... Здесь не подняться, если ты никто. Покарябанный, с головой что-то не то, побаливает, через день накатывает слабость, весь покрываюсь потом. Полежишь — проходит. Иногда быстро, минут за пятнадцать, иногда только к утру. Правда, после приступа здорово соображаю, память работает как часы. Уже приучился это использовать.

Ага, как же!

Кугель живо взял меня в оборот. Никогда не думал, что за день можно столько выучить. По-голландски — теперь я и сам уверен — свободно. Думаю, через месяц и с английским дойду до кондиции. Вот именно, на языке думать надо, в этом секрет. Французский пора запускать на орбиту. Некогда унывать!

Жаль, что португальского Кугель не знает. Как он в Бразилии-то жил?

— Господи, боже мой милосердный, когда же это все кончится!!! Умереть бы, сдохнуть! Я не могу так больше, понимаете, не могу!! О, мадонна, ну что же это такое! Дайте вы мне спокойно сдохнуть, что называется! Ну куда ты это поставил?! Куда?

Просыпаться под истеричные вопли фрау Анны то еще удовольствие. Слышимость здесь великолепная, по прошествию месяца фрау к нам попривыкла и перестала сдерживаться окончательно. Обычно предметом ее стенаний был Генрих, то то я раньше замечал, что мальчишка такой тихий, задумчивый. Думал, влияние средневековья: сентиментализм, романтизм! Да нет, он просто затурканный своей матерью-вдовой. Каждый день — как на вулкане, в любой момент, по любому поводу лава может хлынуть из жерла и затопить все вокруг. И будет топить, топить, пока сердце фрау не переполнится жалостью к себе и она, разрыдавшись, не кинется на лежанку. После этого в доме наступает тревожная тишина, все ходят на цыпочках, не дай бог чихнуть. Последствия взрыва непредсказуемы. С красным от бешенства лицом она кидается на Генриха, вцепляется в волосы, пытается укусить, побольнее ударить. Кугель, увидев такое в первый раз, был укушен и чуть не лишился глаза, но вдовушку скрутил, дотащил до лежанки. Там она как бы потеряла сознание и, посматривая через слегка приспущенные ресницы, затихла, постанывая. Так и постанывала до ночи, несчастным голосом требуя от Генриха то — то, то — се. Укрой, холодно. Очень холодно, я ледяная! Раскрой, жарко, очень жарко, горю! Принеси воды. Я вся в синяках. Посмотри, посмотри, видишь? Ну вот же! Еще принеси воды. Я не хочу вас видеть! Не хочу, понимаете? Убери воду. Потом захрапела. Утром опять вроде нормальный человек.

Ничего Кугель не понимает в женщинах. Ничего! Это ж надо было так лопухнуться? Приветливая. Холостой сосед, вот и приветливая. На людях. А когда пожили в квартирантах, да поняла, что жениться на ней не собирается (ни на ком не собирается, между прочим), то вся личина облезла. Он и повода не давал: всегда вежлив, но не более того. С ума не сошел, под юбки к ней не заглядывает. Ровный, уважительный, безотказный, если чего надо по дому сделать. Чего тебе еще? Судя по всему, кое-что еще было нужно. Главное. А раз нет — так и возненавидела. Теперь и Кугель, и я в списке, сразу за Генрихом. Подумаешь, барон! Она думала, что бароны — это совсем другие люди. Благородные, свет от них идет, запах амброзии! Уважала — издалека, или просто побаивалась. А от меня — ни света, ни запаха. И чего меня бояться? Так что, теперь тоже стараюсь не дышать, а то и мне не меньше достанется. Кугель заплатил вперед за полгода, остается только терпеть. Стираем потихоньку сами, что напрочь убило ее уважение к барону, хоть за стирку тоже заплачено. Хорошо, что свое белье стирать не заставляет, обходимся без истерик. Готовит? Как для себя готовит, без души. Еду. Когда вспомнит, что вроде поесть надо. Тарелки швыряет. Мы теперь стараемся поесть на стороне, в харчевню ходим. Дорого. Тайком Генриха подкармливаем. Увидит — орет как паровозный гудок, себя жалеет и — дальше истерика по накатанной.

Ни черта Кугель в женщинах не понимает. Точка.

Во дворе послышалось хриплое прокашливание, потом раздался приглушенный стук в дверь. Здесь такой считается вежливым. Голос со двора произнес с ощутимыми почтительными нотками, сдерживая природную хрипотцу:

— Господин барон, вы здесь?

Потом погромче:

— Господин барон?

Кому это я понадобился с утра? То — никто и ничего, а тут — господин барон! Вряд ли приглашение на работу, от работодателей такого не дождешься, не таким же тоном. А княжеские стражники просто бы вломились. Сейчас увидим. Что там Анна, померла?

Не померла. Ах, какой приятный голос. Может, если захочет.

— Добрый день, господин стражник. Пожалуйста, проходите, господин барон у себя.

Шаги протопали через переднюю комнату и опять раздался вежливый стук:

— Господин барон?

— Войдите.

Со скрипом открылась дверь, на пороге моей комнаты образовался стражник. Толстый, мордатый, представительный, с усами параллельными полу. Кажется, Карлом зовут, фамилию не помню. Был, когда меня приходили арестовывать перед казнью. Очень важный господин.

— Господин барон, его светлость рейхсфюрст фон Изенбург-Бирштейн-Оффенбах приглашает вас к себе. Мне приказано почтительнейше сопроводить вашу милость. Изволите что-то приказать?

— Изволю. Подожди во дворе, пока оденусь. И, почтеннейший, ты не знаешь, чему я обязан этим визитом к князю?

— Ваши родственники приехали, господин барон. Я подожду во дворе. Если что-то потребуется, только прикажите.

Вяло махнул, отпуская, пытаясь сообразить, что делать?

— Подожди там. Фрау Анна, вы слышите? Завтрак, фрау Анна, и побыстрее, я тороплюсь. И где Кугель?

— Сию минуту, господин барон, сию минуту. Кугель с самого утра ушел к герру Фишеру, сказал, что по делам, к полудню вернется. Я могу послать за ним Генриха.

— Генрих, бегом за Кугелем! Скажешь, что за мной приехали, я его жду, пусть поторопится. Фрау Анна, у вас пять минут. И извольте почистить мои сапоги, пока я завтракаю. Не к стражнику же с этим обращаться...

Последнее через губу, но Анна слышала. Я и хотел, чтобы слышала. А чо? Могу и к стражнику. Он живо почистит мне сапоги. Анной.

А еще говорят, что в Германии зимы мягкие. Холодно, черт побери! Я поежился в своем плаще. Пошито все правильно, по-баронски, но материальчик... Материальчик подкачал. Не по карману нам с Кугелем великосветские материалы. Как это у Гоголя-то было? Шинелька на кротовом меху? На рыбьем? На... Не помню.

В этом году зима совсем ранняя. Кугель сказал. Жмусь к нему, стараюсь подстроиться в ногу. Все-таки, рядом с ним чувствую себя поуверенней. Говорить не о чем, сбоку вышагивает Карл. Идем молча. Оглянулся — за нами на чистом белом снегу цепочка следов. Сиротливая-я-я... Будь что будет.

Дворец герцога на холме. Не то, чтобы дворец, скорее особняк. И не то, чтобы на холме, но приходится напрягаться, улица вверх идет. Вот дадут мне там пинка и вниз катиться гораздо легче. Если там дадут, то остановлюсь примерно здесь. Нет, подальше, вон там, у хлебной лавки. Что за родственники, какие? Фельдмаршал что ли приехал?

Чего-то совсем внутри заледенело. Не думал, что я такой трус. Размяк здесь с Кугелем, пригрелся.

Кугеля к князю не пустили. Посмотрели с ним друг другу в глаза. Кугель подмигнул и пошел на угол, к перекрестку. Там подождет. А я вошел в дом. Карл проводил по лестнице до второго этажа, принял шляпу и плащ, а дальше уже я сам двинулся через анфиладу комнат, мимо лакеев, стоящих у каждой двери, распахивающих их передо мной. У последней вопросительно взглянул на толстого и важного, всего в кружевах и золоте, только желтые штаны без золотых побрякушек. Он понимающе улыбнулся — тихонько, уголком рта, и, сделав небольшую паузу (огромную, я задыхался), широко распахнул створки, громко объявив:

— Их сиятельство, дон Киприано де Палафокс и Портокарреро, граф де Теба к его светлости рейхсфюрсту фон Изенбург-Бирштейн-Оффенбах!

Шагнул вперед я автоматически, а соображать и прокручивать в голове услышанное начал потом.

— Ну вот, дорогой граф, и наш протеже. Здравствуйте, молодой человек. Позвольте вам представить графа Монтихо, присланного за вами обеспокоенными родственниками. Или мне не нужно вас представлять?

Посередине большой комнаты, у столика уставленного напитками, на креслах, вальяжно откинувшись, сидели двое. Один, собственно, действительно не нуждался в представлении. Толстый хлыщ лет сорока в парчовом жилете и атласных штанах, с равнодушной приклеенной улыбкой под витым золотистым коком, остальные детали лица незначительны. Меня всегда занимала мысль — это паричок или результат работы парикмахера? Кроме князя ни у кого такого больше не видел.

Второй... Второй напомнил коршуна, напрягшегося для взлета. Холодный, оценивающий взгляд, нос крючком, смуглый. Лет тридцать пять, в самой силе. Железная хватка. Секунду он всматривался, оценивал и — сразу расслабился, снисходительно, с улыбкой продолжая поглядывать. Одет во все черно-коричневое. С дороги. В дороге такое удобно. На боку шпага, из-за спины выглядывает широкая рукоятка кинжала. А князь по-домашнему, без...

— Не стоит, ваша светлость. Графа де Теба я качал на своих руках в пятилетнем возрасте. Вы помните меня, граф?

— Прошу меня извинить, граф, но — нет. Не помню.

— Да-а, столько лет прошло. Десять... пожалуй, двенадцать? Что же, любезный князь, я могу считать вашу миссию выполненной.

Переведя равнодушно-холодный взгляд на меня:

— Граф, вы готовы сегодня же выехать домой? Я прибыл с сопровождением. Поверьте, я многим обязан вашей семье, граф, и всегда рад оказать ей любую услугу. Приложу все силы, чтобы доставить вас в целости в объятия ваших родных.

Рейхсфюрсту, похоже, неплохо перепало от моих... Улыбка все равно картонная, но. Огонек в глазах — удачный день. И баба с возу...

— Благодарю вас, дорогой граф! Передайте мое восхищение щедростью родственникам нашего подопечного. Видит бог, я сделал все, что мог. Такая ужасная рана, но посмотрите! Здоров, силен! Ах, молодой человек, у вас еще все впереди. Молодость, молодость, именно она заставляет нас кидаться на встречу опасности, будит огонь в крови. Кстати, граф, вы не прольете свет на причины появления молодого человека в наших Палестинах? Как он в столь молодом возрасте мог попасть в плен к этим ужасным французам. Прошу прощения, но я так любопытен. Будьте же снисходительны к моей маленькой слабости.

— С удовольствием, ваша светлость. Охотно. Видите ли, наш граф — сирота. Да-да, я тоже очень сочувствую молодому человеку, это так ужасно в столь юном возрасте остаться без матери и отца. К счастью, родственники со стороны отца на семейном совете взяли на себя эту тяжкую ношу заботы о молодом графе де Теба, о достойном его воспитании, образовании...

Под сочувственные вздохи князя граф сделал выразительную паузу. Чего ж не посочувствовать, князь знает, что такое кормить всяких нахлебников. Воспитывать их, еще и образовывать! Да это же безумно дорого, в конце концов! Какое расточительство! А все наша доброта, доброта...

Дав князю прочувствовать момент, граф Монтихо продолжил:

— Граф жил в своем доме в Мадриде, окруженный...

Здесь я явил свою дворовую сущность (придворную, я хотел сказать), перебив:

— В Мадриде? Мы едем в Мадрид?

— Да, ваше сиятельство. Неужели я не сказал? Конечно в Мадрид, в ваш дом. Который вы так неблагоразумно покинули три года назад, никого об этом не предупредив. Не испросив разрешения у ваших опекунов, которое, вне всякого сомнения, не было бы получено, не смотря на несомненное благородство ваших намерений — сражаться с врагами вашей родины, защитить ее честь. Но — молодость, молодость... Извините меня, граф, но вам тогда исполнилось только четырнадцать лет. О чем вы думали? На что рассчитывали? Вы этого совсем не помните? Простите меня, я продолжу.

Так вот, ваша светлость... Сей молодой человек покинул родные края, как я уже сказал, чтобы присоединиться к войскам генерала фон Меласа. Я не говорил? Тогда скажу. Граф де Теба внучатый племянник господина генерала от кавалерии Михаэля Фридриха Бенедикта фон Меласа, несомненно известного вам, ваша светлость. Два года назад генерал фон Мелас был назначен командующим австрийскими войсками, объединенными с войсками князя Суворова в единую русско-австрийскую армию. Неведомым образом оказавшись в армейских порядках, этот способный молодой человек вступил под начало князя Суворова, видимо, надеясь не попасться на глаза своему двоюродному деду и избежать отправки домой. Вскоре его светлость Суворов начал Швейцарский поход, а его высокопревосходительство остался командовать австрийскими войсками в северо-западной Италии. Участвуя в сражениях под командой Суворова, граф попал в плен и случайно, совершенно случайно, был обнаружен, слава богу, его родным дядей — фельмаршал-лейтенантом бароном Микаэлем фон Кинмайером среди пленных в Реймсе. Два года семья была безутешна, разыскивая его. И вот, когда поиски наконец увенчались успехом, молодой человек вновь исчез, и только благодаря вам, ваша светлость, мы узнали о месте его теперешнего пребывания. Теперь вы понимаете всю благодарность семьи за ваше несомненно величайшее участие в судьбе графа? А так же то, что именно поэтому на меня возложена обязанность охранять его сиятельство во время пути домой. Что я и сделаю с величайшим удовольствием в благодарность о...

Граф Монтихо устал.

— Извините, ваша светлость, я недостаточно хорошо говорю на вашем языке. В горле пересохло...

Князь выразительно пошевелил бровью, возникший лакей тут же наполнил бокал. Благодарно кивнув, граф отпил несколько глотков.

— Итак, ваша светлость, что вы еще хотели бы услышать? Мои вверительные грамоты, письма и благодарность семьи, мною вручены и останутся у вас. А я бы хотел безотлагательно отправиться в путь.

— Позвольте пожелать вам счастливого пути, граф. Не сочтите за пустые слова, но я очень рад случаю, позволившему мне оказать посильную помощь столь уважаемой семье, а нам с вами свести знакомство. Всегда буду рад видеть вас в нашем государстве, граф Монтихо. Надеюсь, мои люди уже сделали все необходимое, чтобы вы могли сегодня же отбыть в дорогу. Если вам что-то нужно еще, то я готов отдать нужные приказания.

Встал с кресла первым и, как радушный хозяин, завершая беседу, повернулся ко мне, снисходительно улыбаясь:

— Позвольте и вам пожелать легкой дороги, граф. Передаю вас в надежные руки его сиятельства и надеюсь... Да, надеюсь... Ваше благоразумие... Вы еще так молоды, граф.

Ну что мекать, ясно, что интерес к продолжению разговора потерян, дела переделаны, деньги получены. Надоело напрягаться. Пора. Выкатывайтесь.

Поднялся и граф Монтихо. Огляделся, задержал взгляд на бокале с недопитым вином. Еще раз пробежался глазами по обстановке, наконец, взглянул на меня.

— Что же... Пройдемте к вашей карете. Пора в путь. Надеюсь, сборы будут недолгими.

При чем здесь их надежды? Меня кто-нибудь спрашивал? Сдал-принял. Вперед, вперед, пошел, быстро! По-немецки очень знакомо звучит. По-прежней жизни знакомо.

— У меня к вам есть просьба, граф. Скорее, условие...

Ишь, как вскинулся, глазом сверкнул. Мешок еще условие ставит? Мешок не понимает, что он мешок...

— Мне потребуется слуга в дороге. Здесь я привык к одному, он знает, что и когда мне нужно. Вопрос моего здоровья, поймите, граф, он помогал в лечении. Некто Бруно Шмидт. Я хочу, чтобы он меня сопровождал. Но мне нечем ему заплатить, граф. Мне потребуются средства...

— А, мешок хочет денег. Поиздержался? Есть немного. Не существенно, и таким довезем. Мешок боится за свое здоровье? Плевать, но если сдохнет... Нет, так не надо. Вот так не надо! Нет проблем, дадим мешку немного денег. Эти нищие немецкие крестьяне будут рады паре дублонов. Или здесь талеры? Пусть будет десяток талеров...

Не знаю, как я читал эти мысли графа. Как по бумаге, хотя лицо было бесстрастным. Говорят, что глаза — это зеркало души. Может быть, я выдумал...

— Хорошо, граф. Надеюсь, десяти талеров хватит вашему Бруно. Но мне не хотелось бы ждать...

— Ждать не придется, он провожал меня во дворец (гляди, тоже хмыкнул — надо же, дворец!) его светлости. Как только вы передадите мне указанную сумму...

— Какой жадный мешок. Любит деньги. Ишь, лапки трясутся. Да на, возьми...

Пока граф Монтихо завязывал кошель, я, скупо поклонившись князю, вышел из приемной залы, быстрым шагом, чуть ли не бегом, устремился по анфиладе к лестнице. Черт его знает, может и нарушил в чем-то протокол. Плевать. Да всем плевать, дело сделано.

Бесполезно! Сколько не вглядывайся через мутное стекло на дверце кареты, ничего не рассмотреть. Дождь, мелкая морось, все сливается в струйки, стекающие вниз причудливыми ветвистыми ручейками. Да хоть и дверь открой — леса, поля, поля, леса. Редко, как вот сейчас, попадется несколько пеших путников на обочине, но и они за пару секунд промелькнут за окном и снова серая муть качается, качается...

Карета ужасна. Рессоры отсутствуют или — слишком жесткие, чувствуешь себя как мышь в фанерной коробке из-под посылки, которую трясут, словно бубен над ухом шамана. Или шаманы по бубну — колотушкой? Все равно! Внутренности давно перебултыхались, в голове шум. Тошнота. Сравнение с коробкой и мышью точное, знаю, о чем говорю.

Сидения жесткие, все кости на жопе отсидел и стесал. Сколько не ерзай — зафиксироваться не удается. Пробовал даже на лошадь залезть, но задница уже сбита, и -вообще! Лошадь оказалась сверху очень узкой. Проехал метров сто шагом, слез. Графу сказал, что голова закружилась, боюсь упасть. Сломаю себе еще что-нибудь. Кому это надо? Застрянем...

Эх, дороги, пыль да туман.

Говно, а не дороги! Колдобины, ухабы, карета запросто может навернуться просто так. Лужи, грязь. Вечером приходится искать ночлег — за день от такой езды все выматываются, как от тяжелой работы. С утра все по-новой. Ползем почти шагом, велосипедист бы легко обогнал.

Холодно. Снег остался в Германии, но и здесь, во Франции, три-пять градусов тепла, часто слышно, как под колесом хрустит лед. Не понимаю, почему они сани не изобрели? Чуть-чуть подождать, выпадет снег, и на санях, по свежачку, со свистом — до самого Парижа. Не спрашивают — не лезу. Вдруг здесь снега не бывает, а только холод, грязь и дождь до самого лета? А и полезу — толку-то? Болтаюсь в коробке молча.

Так чего я в окно-то суюсь? Женщины меня интересуют. Бабы, вот чего! Выздоровел, наверно. В начале пути внимания не обращал: ну, рассматриваю я баб, и что с того? Я и мужиков местных рассматриваю. Здесь их два типа. Большинство — коренастые, квадратные, коротконогие, низенькие, как и в Германии. Не толстые и не мощные, а именно — коренастые, кость такая. На кубик тела ставится кубик головы, тоже коренастой. Получается типичный житель села или небольшого городка. В больших таких тоже достаточно, перебрались из провинции и размножились. Высоких нет вовсе, очень редко попадаются выше меня на полголовы, поэтому и я со своими габаритами в четырнадцать с половиной сошел за семнадцатилетнего.

И второй тип. Тощий. Эти, вне зависимости от роста, измождены, рот косой щелью, морщины. Параллелепипеды на ножках. Таких примерно треть. А может, глисты, вот стандартный кубик и превращается в сутулый параллелепипед?

Еще есть богатенькие. В Германии сало на них ложится равномерно, с сильным акцентом на щеки и живот, брыли свисают со стоячего воротника. Во Франции живот вне конкуренции, вся запасы туда. При этом — узенькие плечи откидываются назад, и основное мужское достоинство местных богатеев, обтянутое жилетом или сюртуком так, что с десяток пуговиц грозят оторваться, торжественно выносится на люди. Колобок на тоненьких ножках или огурец на тоненьких ножках — в зависимости от происхождения: от кубика или нет. Впрочем, не суть важно — богатей, или кто. Может быть умник из академии, политикан — без разницы. Процентов пять населения (среди встреченных мной по дороге) именно такие. Возможно, среди них есть порядочные люди, но животам все равно. Растут, собаки! Атлетов, могучих мужиков, гигантов мускульной мысли — нет вообще. Мне пока ни один не попадался.

Сам я тощ, как... как не знаю, кто! За время ранения и болезни все мои мышцы поатрофировались, ткнешь себя пальцем в грудь — словно в доску попал. Сила? Мощь грудных мышц?! Не-а, это грудная кость. Задница к позвоночнику прилипла. Но, получается — широк в плечах на фоне местных гераклов. Вот, опять! Опять думаю о бабах! Фигура у меня теперь — типичный атлетический треугольник. Если все мое костлявое убожество правильно тряпочками прикрыть, то бабам должно понравиться. Высок, красив!

Морда в шрамах.

Да нормальные шрамы! С лица не воду пить.

Ну, дурак! Что еще можно сказать? Дурак! Все равно раздеваться придется, иначе — зачем?

Задолбал меня пубертатный период хуже кареты!...

Давай про карету, а?

Может, научить их вставлять пружины в сидения, раз не догадались набить шерстью или хлопком? Блядь, ну сколько можно! Грохот постоянный, как будто едем по мостовой. Все трясется, подскакиваешь на обитой кожей доске. К черту все нововведения, надо просто украсть на ближайшем ночлеге подушку, пусть граф потом платит хозяевам, жила! Денег не дает, давно бы уже купил! Издевается, падаль! И — под жопу подушку, под жопу! Блядь!

Ладно, давай про баб.

Я на них уже смотреть не могу! В постоялых дворах из кареты не выйти, если хоть одна на глаза попалась. Торчит! В трактире из-за стола не встать, за столешницу цепляет. Вот, что крест животворящий делает, то есть — молоко с медом! И мяса, мяса побольше... Ну, Кугель!

Спрашивал у него, как обходится? Как и все: любовницу надо иметь, желательно — постоянную. Была у него там, когда надо — заходил. А в веселый дом ни ногой. В них и сифилис, и гонорея, которую здесь почему-то голландской болезнью назвали. Почему, ведь — французская же? И еще пучок, из двадцати всяких. Средневековые, а в курсе, знают. Говорил, что даже если новенькие появляются, то на них сразу местные старожилы отрабатывают, любители, сутенеры. Эти придурки сами поголовно заражены, из борделей не вылазят. Наши рыночные девки объясняли, что не убережешься, клиенту не принято отказывать. Потому начинают всегда с миньета, с презервативом, чтобы попытаться свалить, если что-то заметят. А я-то не понимал, чего они сразу за ремень хватаются, расстегивают. Бордель отпадает, все равно брезгую.

Cредневековые дамы (в массе) подразделяются на те же две категории, что и их мужики. Кубышки и лошади. Странно, но лошадей много, почти половина. По-моему, лошади выносливей кубышек, для села они лучше? Не факт, но так показалось. Лошади повыше, кубышки поустойчивей, коренастые. Немки одеваются в юбки со сборками, пышные нижние торчат из-под верхних, у француженок что-то вроде сарафанов с пояском под грудь. Богачки отличаются только материалом и нашитыми прибамбасами, вышивками всякими, а общий смысл тот же. И под платьями... Ик! Правду говорю. Ик! Правду...

У меня от них ассоциации на Украину и Россию. Немки ассоциируются с украинками, а француженки с русскими. Может быть, потому что — сарафаны и юбки? Но — страшненькие все, с лицами просто беда, чистые мужики. Редко встречается не страх божий, а обычное простое лицо. Красавиц нет вовсе. У немцев и девок-то молодых не видно, все по домам у мамаш под присмотром. Здесь, во Франции, с молодежью получше. Есть, но тоже не в радость, глазу не на чем отдохнуть...

Что в них меня убивает, так это запах! Привык, не принюхиваюсь. Но! Как вспомню об этой детали, да какая-то рядом подолом махнет — сразу в нос бьет. Немцы свой одеколон не зря изобрели, Кельн недалеко. Запах букета цветочных духов с крутого замеса потом — это что-то! У князя дворец весь провонял. Вот мужики меня, как раз, не раздражают. Нормально, от мужика и должно пахнуть потом. Кто с лошадьми, от тех еще и конем на версту разит. Сколько книжек про рыцарей прочел, но нигде не попадалось, что рыцарь или генерал смердит. Или император.

А женщинам неплохо бы мыться. Как немки моются? Что испачкали, то и моют. Воду греть — дрова нужны. Экономия, вот. Поэтому, испачкала руку — моем руки (до подмышек), банный день. Экономия снизу до верху, по всем социальным слоям. Национальная традиция.

Я, когда поправляться стал, двинул с Генрихом на речку. Жарища, весь пропотел, больше месяца не мылся. Так Генрих, не раздеваясь, полез плескаться в штанах. Голышом не положено. Бабы в воду заходят в нижних юбках и рубашках. Какое там мытье? В тот же день нашел на реке место подальше от города, под ивой, ветви в воде полощутся. Как в шалаше, никто не видит. Там и мылся, песком тер. Через день, не реже, по такой жаре. Осенью посложнее стало. Пришлось по утрам тряпкой обтираться. Ни корыта, ни таза. Тощий, ребра торчат, бедренные мослы торчат, ужас. Бухенвальд! Вытянула из меня голова все, что смогла. Ничего, в Мадрид приеду... Были бы кости, мясо нарастет.

Вроде, полегчало?

Да, запах страшная сила...

— Скажите, граф, вы на самом деле ничего не помните?

— Почему же — ничего. Я прекрасно помню все происходившее со мной с середины лета этого года, когда началось мое выздоровление. Пока я слишком слаб. Надеюсь, со временем память вернется, рана была ужасной, но время все лечит. Надо немного подождать. За прошедшие месяцы восстановил свой немецкий. Возможно, когда я вновь заговорю по-испански...

Вздохнул и твердо посмотрел в глаза Монтихо.

— Я надеюсь, граф.

Кроме графа Монтихо нас сопровождают четверо: Гонсало, Гильермо, Пепе и Хуан. Люди Монтихо. Невысокие, поджарые, молчаливые, очень крепкие, от них исходит ощущение опасности. Совершенно нет желания его проверять. Возникает чувство пяти пальцев, где пятый, большой — граф Монтихо, настолько они слаженно действуют. Никаких громких приказов, заметных жестов, но каждый, не спрашивая, выполняет то, что в данный момент необходимо. Работают как слаженный механизм. Не сомневаюсь, что в бою они впятером стоят десятка опытных воинов. Вооружены так же, как граф: у каждого шпага и широкий длинный кинжал, по-видимому — дага, я не разбираюсь, из книжек запомнил. Ножны поношенные, избитые, кажется, им не один десяток лет, но крепкие. Все их снаряжение такое — удобное, опробованное, проверенное, ничего в пути не ломается, не теряется, все что ни понадобится — все есть. На седлах в кобурах по паре пистолетов. Не сомневаюсь, что в сундуке, закрепленном на заднике кареты, есть запасные. Возможно, эта четверка — дворяне, мелкопоместные идальго, младшие сыновья. Но Монтихо, представляя, назвал только их имена, получив от каждого короткий бесстрастный кивок. Где же их пресловутая дворянская гордость? Пепе — несомненно уменьшительное имя, даже не ясно, от какого. Я проверял, громко позвав на постоялом дворе в Меце Гонсало, явного заместителя Монтихо в команде. По имени, как простого крестьянина. Обернулся и спокойно, не торопясь, подошел. Ожидаемого мною взрыва негодования или ледяного презрения унтерменшу, демонстративного игнорирования, не произошло. Действительно, Гонсало. Я бы сказал, что уж он-то точно дворянин. Пепе и Хуан под вопросом. Я, вестимо, не специалист по дворянам. Парень выслушал мое пустячное дело, иронично улыбаясь глазами. Парень... Каждому из них от двадцати пяти до тридцати, не воспринимаю их заматеревшими мужиками.

Конечно, можно было разработать план, и на одной из ночевок улизнуть. Пару раз такая возможность мне предоставлялась. Даже больше. Но, поразмыслив, я решил рискнуть и побороться за предоставленный шанс до конца. Совершенно не привлекает в очередной раз мыкаться без языка, без документов и денег. Чтобы чего-то достичь при таком старте, рисковать придется не меньше. Глупо менять шило на мыло. Надо думать и ждать, собирать и обрабатывать информацию. Пока я уверен, что до Парижа довезут, в противном случае проще было утопить меня в Рейне при большом стечении народа или (без свидетелей) прирезать где-нибудь в лесу по дороге. Оружия, как и денег, мне не выдали, да я и не умею им нормально пользоваться. А зарезать и щепкой можно, если выбрать момент. Только — кого и зачем? Здесь подумать надо, посчитать варианты. Пистолет бы пригодился, но... На нет и суда нет. Заряжать его тоже не умею. Разобрался бы, если б дали на пол-дня.

— А умеете ли вы, граф, читать?

Заманал меня Монтихо вопросами. И долбит, и долбит — с самого отъезда. Допрос за допросом. Мне кажется, он не сомневается в моей подлинности, но пытается определиться с тем, чем я стал после контузии. Чего от меня в будущем ждать? Тот ли я безобидный дурачок, каким меня описал князь при продаже? Или придуриваюсь? Скажи мне, что земля круглая, буду спорить? Или поверю? Или промолчу? Или, с пеной у рта, топая ногами по тверди, стану доказывать, что она плоская? Или — знаю, что квадратная, но никому не скажу?

— Не могу ответить уверенно, граф... У меня не было возможности это проверить.

— Так это же легко сделать! Вы позволите, я вам буквально через минуту передам написанный на бумаге текст, и вы попытаетесь мне его прочесть?

— Давайте, сделаем это чуть позже, граф, на ближайшей ночевке. Эта тряска так изматывает, я еле держусь... Боюсь, сейчас я не в силах.

— Как пожелаете.

Граф пришпорил коня и, прервав беседу, резко ушел вперед.

Я попытался откинуться на задник сиденья и найти новое, менее болезненное положение для своей отбитой задницы. Потом, плюнув, прилег на бок. Тоже плохо. На ближайшем ухабе сиденье резко лягнуло меня по голове. Вот и соображай: умею я читать или не умею? Как правильнее...

На второй день после отъезда, к вечеру, мы пересекли Рейн по мосту в Майнце и свернули налево, к собору. Я, приоткрыв рот и дверцу кареты, как отъявленный русский турист пялился на первый встреченный в пути крупный город. Общее впечатление — красный, большой. Очень много строений из кирпича, в том числе вознесенные слева над городом башни собора и шпиль церкви (справа от моста), тот еще выше. Улицы неожиданно широкие, по крайней мере те, по которым мы ехали, хотя и петляют. Дома начались сразу трех-четырех этажные. Те, что оштукатурены — тоже выкрашены в красный. Впечатление, что весь город устремлен вверх, такая архитектура. Уютный, аж на душе потеплело. По дороге среди домов попался настоящий дворец-усадьба, но лишь промелькнул, ехали быстро, никто из моих спутников отвлекаться от цели ради моего любопытства не собирался. Остановились у входа в трехэтажный трактир на соборной площади, названия на вывеске не успел прочесть. По крайней мере, здание собора выходит на нее боком. Весь осмотр достопримечательности состоял в том, что крутил головой, пока шел за Монтихо к услужливо распахнутой хозяином двери трактира. Там сразу поднялись на второй, к себе в комнаты. Через пол-часа пригласили вниз. Ужинали молча. Простыни свежие, согретые, но в комнатах холодно. Клопов и тараканов нет. Утром снова в путь, в дождь. Прощай, Майнц. Откуда узнал? На мосту спросил у Пепе.

Потом были Мец, Реймс... Реймского собора не видел: шел ливень, даже не пытался высовываться. Согнувшись, пробежал до двери в гостиницу. Утром, так же согнувшись, заскочил в карету. Возможно, мы даже рядом не проезжали. Давным давно видел фотографию, остались впечатления, как от башни, построенной из песка на пляже. Когда последнюю каплю полужидкого детского строительного материала роняешь на самый верх, стремясь еще хоть на миллиметр приподнять, дотянуться ввысь. Мне было четыре, с мамой на две недели ездили в Евпаторию. Там я и освоил технику строительства на самой кромке воды. Отец был в командировке, приехал только через неделю. В первый же день, когда менял плавки, ему в них залезла оса и, пока ее выцарапывал, ужалила в причинное место. На фотографии стоит такой недовольный, мрачный, в тех самых плавках. Я-то знаю причину, снимок делал сам, меня в тот день научили. А мама лучится счастьем. Красивая, молодая. Муж приехал, отпуск, первый день. Про осу отец мне дня через два сказал, а то я не понимал, чего сердится. То-то он по пляжу скакал. Радовался! Он никогда при мне не ругался.

Раздались выстрелы. Глуховато, как вдалеке.

Выстрелы? Несомненно. Один, второй. И сразу — нестройный залп. Напротив меня в передней стенке кареты появились круглые дырки, одна со сколом, кусок щепки повис. И что? Что делать?

Идиот! Впал в ступор! Там же на козлах Кугель сидит, в него стреляли!

Неуклюже кувыркнулся вниз, на пол, встал на четвереньки и, боднув лбом дверь кареты, выглянул. Облезлый куст в метре на обочине, колесо, увязшее в серой жирной глине.

В полуобороте выпал спиной в лужу, стараясь сразу увидеть, что там на каретном облучке? Никого. Выстрелы продолжали раздаваться впереди, залпов больше не было.

Алле, алле! Вроде, это "вперед" кричат? Или "пошел, пошел"? Драка впереди, про меня забыли. Надо к лошадям — под уздцы, и попытаться увести карету?

Нырнул за куст. В крайнем случае, притаюсь в этом леске, в который заехали.

За кустом, прислонившись спиной к глиняному пригорку, на перегнившей траве полулежал Пепе. Левой кистью он зажимал правое плечо, из-под пальцев легкими толчками струится кровь, лицо уже бледное. Рядом, под рукой, у бедра лежит пистолет. Второго, шпаги — не видно. Где конь?

Топ-топ... Из-за ближайших деревьев, отмахнувшись от ветвей зажатой в руке шпагой, выбежал мужчина. В кожаном, на подобии куртки, узком кафтане, сапоги с ботфортами, ус криво закушен, глаза горят боевым азартом. Ошеломленно уставился на меня, резко остановился. Чего-то не ожидал? Секунду смотрел вниз — на Пепе, копошащегося буквально у него под ногами, на меня... и, улыбаясь, потянул из-за спины руку с пистолетом. И улыбается. А Пепе его не видит, возится с плечом. Все мгновенно произошло.

Кинулся на валяющийся пистолет, схватил, взвел курок. Лежу на животе, а Пепе, бросив зажимать свое плечо, вцепился мне в руку своей здоровой, ногой по ребрам так дал, так... что я отвалился на спину. Но, пистолет не отпустил, руку вырвал. Навел на стрелка, жму курок. Щелк! Скребнув ногой по траве, встаю на четвереньки. Мужик улыбается. Навожу еще раз. Щелк! На Пепе уже не смотрю, держу глаза мужика. Изменились, ледок пошел во взгляде. Дулом своего чуть ли мне не в лоб упирается. Хочет, чтобы я видел, специально так. Щелк!

И — растерянность. Ага, а ты думал! Вот и я так.

Смотрю на Пепе. А он — на мужика, видимо, только тогда его увидел, когда мы стали перещелкиваться. А за спиной у Пепе кинжал — рукояткой вверх. Вот за эту рукоятку я и вцепился, а дальше, не глядя ни в какие глаза, и кто чего там делает, рывком, просеменив несколько шагов на четвереньках, подлез к мужику и зарядил ему кинжал под коленку, под самый сустав. Выше мне было все равно не дотянуться. В бедро, конечно, лучше. Но! Не знаю, куда там бить. Все равно — выше колена не достать, мужик на пригорке над Пепе.

Сразу на колено припал. Кинжал не глубоко вошел, легко вышел. И тут я опять посмотрел вверх, в его лицо. Увидел замах шпагой, открытую подмышку, куда, кажется, положено бить. И, уже стоя на коленях, распрямляясь, ударил под подбородок. Глубоко. Сантиметров на двадцать, наверно, до черепа достал. Секунды шли. Шпага звякнула о землю. Мужик начал заваливаться и я, кинжалом отводя его тело от себя, повел лезвие вправо. Получилось — словно стряхнул. Упал мешком. Никаких судорог, умер мгновенно.

Оглянулся на Пепе. Ну, как?

...А чего шпага-то звенела, упав? Мягко же, грязь...

Из-за задника кареты выбежал Кугель с толстой выломанной хворостиной.

Жив! Cлава богу...

— Все-таки, чувствуется школа старого Эль Мальтес. Память вы потеряли, граф, но навыков не утратили. А я и не знал, что у нас с вами был один и тот же учитель из Братства. Приятно, чертовски приятно. Жаль старика, но память о нем останется в таких как мы. Извините, граф, я... Судя по всему, вы из последних. Возможно, самый последний, кого старый герой успел натаскать. Вынужден вас огорчить, он умер вскоре после вашего исчезновения. Жаль, чертовски жаль, хоть вы его, конечно, не помните. Но удар хорош, старик был бы доволен.

Граф Монтихо забылся, и понял, что забылся. Закрыл глаза. Открыл.

— Ну что же, граф. Надо торопиться. Хотелось бы провести ближайшую ночь под крышей. Погода вряд ли улучшится, все мы основательно промокли и устали. Мы разместим Пепе в карете. Надеюсь, вы не откажете, граф. Будьте милосердны к раненому. В конце концов, один раз вы его уже спасли. Вы в состоянии продолжить путь?

— Конечно, граф. Там достаточно места для двоих. Но эти ужасные дороги, они убъют его. Долго нам еще до ближайшего жилья? Раненому нужен врач.

— Да, граф... Вы правы, граф...

Говорит уже рассеянно, меня не слушает. Глянул за спину, перевел взгляд на своего коня, поморщился. И пошел, и пошел, и пошел...

А я остался стоять под дождем. Подошедший сзади Кугель заботливо накинул на плечи плащ и протянул шляпу. Все равно уже... Оба мокрые насквозь, как мыши.

Граф! Какой я, к черту, граф — без оружия! Без конкретной шпаги! Раз дворянин, изволь — хоть с игрушечной, но чтобы у пояса что-то болталось. Народ на постоялых дворах косится: что за сиятельство такое зарубежное на их земли заползло? По виду — обычный немецкий барон, но без шпаги. Нищий — понятно, но уж на шпагу бы наскреб? Хоть какую-нибудь ржавую дедовскую, чтобы гордился своей кочергой у пояса, гордо хватался за нее при любом косом взгляде. Так — нет! Совсем голожопый? Может, ученый барон из немецких университетов, из тех, что (говорят) не от мира сего, штаны по утрам надевать забывают? Так — молодой! Что, совсем сопляк, не дорос, порезаться боится? Не, ребята, он — король! Королям шпага без надобности, у королев армия есть. Королев, как и нашего брата, по имени зовут, им фамилии не нужны. У них — номера!!!

В общем, именно такое читается в глазах. Было бы и на словах, если бы не окружающая меня пятерка. Вот в ней граф настоящий, может на дуэль вызвать, и — чик-чик!, если кто-то из встречных дворян проявит излишнюю осведомленность о правилах ношения дворянским сословием шпаг. Чистый верняк, можно не сомневаться. А для простого люда — у остальных душегубов ножи заточены. Улыбнешься вот так-то, а ведь это — уже вмешательство в чужие дела! И в чьи это дела ты, дурак, полез? Жизнь надоела?

Вот и не улыбаются. Так меня и везут.

Про шпагу я заикнулся сразу. Мундир, саблю и прочее имущество, снятое с моего бесчувственного тела, князь передал Монтихо без разговоров. За все заплачено.

Позвольте, говорю, битте-дритте, мою саблю взад — офицерская честь и тому подобное. Отдай регалию, кровью заслуженную, она мне сердце согреет, когда пойдем товарища с кичи выручать. В смысле, на полном опасностей и тревог пути в город Париж, столицу разврата.

Хрен тебе, отвечает. Знаешь, почему тебя не обменяли из французского плена, как всякого порядочного офицера? Да потому, что ни в каких списках попавших в плен ты у русских не значился. Присвоил ты мундир и офицерский чин корнета самовольно. Совершил воинское преступление. Карается вплоть до! Радуйся, что дядя тебя нашел, а то пропал бы ни за понюшку табака. Саблю ему! Приедешь домой, будет тебе там сабля!

Вот с такого олуха угораздило меня снять мундир.

Подойдя к трупу, толчком ноги перевернул его на спину. Припав рядом на колено, немного повозившись — ремешки тугие, расстегнул портупею с ножнами и вытянул ремни из-под тела. Рванул колет на груди, открывая бежевую рубаху — верхние пуговицы отлетели. Пришлось встать, переступить через труп, чтобы поднять шпагу. Довольно неуклюже засунул кончик острия за ворот, подцепил край и пропорол рубаху до пояса. Потом рванул лезвием ткань по животу и у меня в руке остался достаточно большой кусок. Им и обтер руки, а то кровь затекла в рукав до локтя — скоро слипнется, начнет чесаться, кожу стягивать. Протерев напоследок пальцы, с закатанными рукавами, повернулся подойти к луже, еще и в ней сполоснуть.

А что на меня все так смотрят? Решили, что я его выпотрошил? Ну, не съел же...

— Кугель, помоги.

Кугель, без долгих разговоров, застегнул и на раз подогнал по мне портупею, подтянув ремешки.

Лезвие шпаги — и так на вид чистое, но, на всякий случай, вернувшись к трупу, протер остатками рубахи. В ножны вогнал со щелчком, вызывающе.

Поднял пистолет и вручил Кугелю. Разберется.

Голое брюхо наружу, на дождь, им, видишь, не нравится... Никакого почтения к умершему. Носил бы майку.

Когда резали тех сволочей, на каждого из них пришлось по две тройки. Трое на удержание, трое на ликвидацию. Еще одна тройка стояла на шухере. Если кто-то думает, что может отбиться от двенадцати детских рук и двенадцати ног, которые его облепляют, валят на землю и неуклюже пытаются воткнуть в организм железки, то... Действительно, что мы, дети, можем? Как еще сами-то друг друга не порезали. Пара из моей тройки, бросив заточки, сразу перешла в лагерь удерживающих. И слава богу, возможно, поэтому никто не порезался. А я никак не мог увидеть шею. Все это визжало, хрипело, а когда открывался кадык — я не успевал. Потом коленом прижал голову и ударил в ухо — время поджимало. Попал куда-то в висок, начались хрипы и судороги, все откатились, а он перед нами бъется, выгибается, ногами сучит. Куда-то не туда я попал. Вот тогда Казява подобрал заточку и закатил ему прямо в глаз. Чуть-чуть ногами подрожал, секунда — и все. Поэтому потом блевали мы с Казявой, остальным было легче.

Этот третий.

Не знаю, блевать не тянет совсем. Как свет выключил или чаю налил. Чего блевать?

Залезая в карету, подтянулся на двери, заглядывая за облучек, заодно окинув взглядом округу. Кугель уже занял свое место. Граф, Хуан и Гильермо, что-то обсуждая, сгрудились на своих лошадях метрах в тридцати по ходу. Гонсало не видно. Пока не тронулись, осмотрел повязку на плече раненного, с закрытыми глазами сидевшего в углу. Повязка из полотна — и это они предусмотрели. У меня такого в багаже нет. Есть сменное белье (из ткани качеством похуже) и два баронских костюма. Кугель захватил, благодаря ему каждый вечер переодеваюсь в сухое, за ночь прислуга чистит и застирывает, через сутки, в следующей гостинице — высушивают и гладят.

Кровь из раны в плече, вроде бы, перестала течь? Или уже вся повытекла, морда синюшная. Повязка чистая, сделана профессионально, рука зафиксирована. Но веки дрожат, значит в сознании. Так он на первом же толчке свалится на пол. Кто так сажает? Выходит, не знают они всех прелестей этой пыточной камеры, не ездят в каретах, все на конях норовят. Не хотелось, но... Уверенными движениями, чтобы даже не пытался протестовать, уложил на скамью. Одну ногу подогнул, вторую спустил вниз — для нее места не хватало. Голову положил себе на колени, буду придерживать. Подсунул скомканный плащ, а то мои мослы не лучшая подушка. Содрал сюртук и подложил под плечо. Укрыть бы еще, сейчас озноб пойдет от потери крови. Жар. Не чем... Тронулись.

Пока совал в руку талеры и сбивчиво объяснял, что — граф, еду в Мадрид, везут вот эти — кивнул на стоявших дальше по улице карету и всадников — мордовороты, Кугель неожиданно спросил:

— Подождете? Мне надо собраться. Не долго, заодно и ваши вещи заберем.

— Конечно! Без тебя я никуда не поеду.

Сразу спрашивать побоялся, вдруг передумает.

Уже в Меце, выбрав момент, когда в гостиничной комнате мы остались одни, переодеваясь в сухое, спросил:

— Почему, Кугель? Почему ты изменил свое решение? Я ни в чем не уверен, и не могу обещать...

— Если скажу, что понял — никогда больше вас не увижу... если расстанемся.

— Нас могут убить.

— И поэтому тоже.

Долго ждать Кугеля не пришлось. Он вышел из дома с сундучком, в другой руке нес тесак в ножнах, замотанный в портупею. Может быть, абордажный, еще с флотских времен. Рукояти пистолетов выглядывали из карманов камзола. Анна не провожала.

— Граф де Теба, прикажите вашему слуге отдать Хуану оружие. Вы просили о найме слуги, а не воина. Кнут кучера ему подойдет больше. Он заменит Хуана на козлах вашей кареты.

— Сумеешь править?

— Да, ваше сиятельство.

— Не стоит пугать Францию таким арсеналом. Мы мирные путешественники и вовсе не ставим себе целью захват страны. Вы наняли его следить за вашим здоровьем. так пусть же следит за ним. На каждом постоялом дворе, где мы будем останавливаться. Как тебя?

— Кугель, ваше сиятельство.

— Старайся, Кугель. Остальное не твое дело.

Все это произносилось язвительно, с прохладцей, достаточно громко, напоказ. И только последние слова, адресованные мне, — совсем тихо, сквозь зубы:

— Франция уже продемонстрировала всему миру, что бывает, когда слугам дают оружие. Не так ли, граф? Не стоит перенимать дурной пример.

— Вас не должно это волновать, граф.

Хрена се — не должно! Чуть не убили! Допустим, меня-то это не слишком волнует, разбираюсь потихоньку, но тот болван, которого я изволю изображать, очень даже взволнован. Уссаться должен от самого факта такой возможности! Явились — не запылились и никаких объяснений! У Пепе коня грохнули и сам с дырой в плече. Кого-то хоть там убили? Кто стрелял? Чего — я один с трофеями? Ваши все разбежались? Ну, хоть к этому трупешнику прояви интерес — покопайся в карманах, документы поищи. Давай ему усы сбреем, вдруг опознаешь!

И так всю дорогу. За кого меня держат! За идиота? Согласен, но я ведь трусливого идиота изображаю. Мне надо все объяснять, успокаивать, говорить, что моему здоровью ничего не угрожает. Хвалить за храбрость, мать вашу! Я что тут — зря стараюсь? Маршрут не объясняют, с людьми знакомиться не дают, политинформации о международном положении не проводят. Переоделся, поел, сопли вытер и — в люлю. Вылавливаю скудные кусочки сведений, хренотенью какой-то занимаюсь. Подумаешь, секрет — едем через Париж! И то — сколько раздаивал. А зачем — в Париж, почему — Париж? Это уже космос. Атом! Никому. Нигугу. Блядь! Смотрите в окно на селянок, граф, и не морочьте себе голову.

Относятся как к быдлу! Кугеля за стол хотели не пускать. В первый же вечер определился порядок. Мы с графом за отдельным (жратва та же, только посуда получше). Испанская четверка за другим столом, они по трое ужинают: четвертый в комнатах остается, ему с собой наверх берут. А Кугеля, скоты, на кухню отправили: пусть найдет себе чего-нибудь, перекусит в уголочке. Графу потом в счет включат. Суки! Ну я им задал, устроил истерику. Чтобы молоко и мед, и хлеб чтобы теплый! Пусть Кугель прислуживает и пробует сначала, чтобы не отравили. Да нехрен стоять, пусть садится и пробует, мое драгоценное здоровье дороже. Поняли, твари? С утра за завтраком Кугель уже законно сидел на испанской территории. Граф приказал. Сука! Жаль — я готовился, собирался всех облевать, типа — помираю. Потом извинился бы, что показалось.

Третья неделя на исходе, середина декабря. И где он, тот Париж? Далеко еще? Не говорят...

Сейчас и в окно не посмотреть. С трудом удерживаю Пепе после толчков на колдобинах. Тяжелый, гад, да и я вымотался, мышцы гудят. Те, что остались...

Несколько часов прошло, как потерял сознание и больше не приходит в себя. Наверняка за это время хоть одну деревню, да проехали. Кажется, темнеет. Последний час толчков поменьше, дорога получше. Только грохот достал, как по брусчатке едем. Так и здорового растрясет.

Когда карета остановилась, я еще какое-то время, не соображая, пялился в открывшуюся дверь. Приехали. Что, никто не поможет? У меня весь организм слипся в костяной комок, суставы засохли, словно веревочные узлы. Самому мне Пепе с колен не снять. Вообще, лучше бы носилки. В нем весу килограмм девяносто. Ну, восемьдесят. Верняк.

— Граф, вы меня слышите? Мы приехали, граф.

— Куда?

— Париж, граф. Столица французской республики.

Глава 8

Сидим мы, значит, в ресторанчике с Кугелем, кофе пьем. Заняли столик — у окошка, через один от входа, и спокойно так разговариваем. Вот чем хорош Париж? Столица демократии, мать ее! И так, и так правильно. Где еще можно увидеть, чтобы слуга и граф за одним столом, попивая кофе, мирно беседовали? Судя по выражению лица Хуана, приземлившегося за столик в соседнем ряду — нигде, в Мадриде точно не увидишь. Морда — словно лягушку съел. Заказать ему, что ли?

Читал когда-то, что испанцы — религиозные фанатики, инквизиция кучу людей пожгла.

"Пепел Клааса стучит в мое сердце!"

Но, здесь — явно не то. Повода не давал, разговоров на религиозные темы не веду. Когда вижу, что крестятся — добросовестно подражаю.

Наши фанатеют от титулов. Как бы это назвать? Аристократов почитают на грани обожествления, преданность своему сеньору — в крови. Увидели, что я жил как поц в доме у бюргеров — и мир рухнул, вместе с моим неродившимся авторитетом. А я еще добавил. И добавляю, компрометирую титул, довожу до озверения. Не перебрать бы, а то горячие испанские парни отыграются на Кугеле. Зарежут, потом извинятся. Могут.

Так как насчет лягушки Хуану? Граф платит, могу себе позволить — ресторанчик на первом этаже гостиницы, в которой пока проживаем. Вторую неделю маюсь. Ресторанчик поднадоел, но без денег — куда пойдешь? Зато кофе здесь обалденный, я такого не пил никогда. Сравнить не с чем, очень нравится. Три чашечки, потом сердце пытается выскочить из груди. Но — вкус!!! Я теперь кофеман.

Пепе, не выгружая из кареты, сразу куда-то увезли. К доктору — у них и доктор свой. Жив, говорят, поправляется. Вряд ли с нами дальше поедет, но, если еще здесь просидим, то все может быть. Граф каждый день куда-то исчезает, ко мне приставил двоих. Ежедневно меняются, у одного из троицы выходной, может валить по своим делам. Сейчас Гонсало в комнатах, а Хуан работает сторожевым псом. Запретить мне выходить в город Монтихо не может, не ком иль фо, но финансирование на нуле и информации никакой.

Просил дать сопровождающих до Гревской площади. Посмотреть площадь Бастилии, Нотр дам де Пари. Хрен тебе! У меня переводчик есть, срочно осваиваю с Кугелем французский. Ноль реакции, осваивай что хочешь. А погулять? Гуляй без документов и денег по незнакомому городу, графеныш переодетый в немецкого баронишку, флаг тебе в руки.

Сходил до конца улицы, плюнул и вернулся. Улица Горшечников. Ну и что? Ничего не говорит.

Местных дворян разогнали, да перерезали. Захочет на улице кто-нибудь нож под лопатку сунуть — нет проблем. Да ну его нафиг.

— О политике знаю мало, Алекс. Года три назад, в девяносто девятом, у французов была смена правительства, новости до нас доходили. Слышал, называется директорией, а здешний повар Ребо говорит, что директорию-то и меняли. Видите, как. Теперь правят три консула. Что такое консул? В нашем княжестве — кого интересует? Главное — чтобы не было войны. Франция далеко, соседи близко. Париж красивый город, сходим еще, посмотрим. Вы подождите, разберемся. Люди... Перемирие у нас. Я встречался с ними в бою. Отличные солдаты, храбрые... Разные они, люди, есть и хорошие. Везде есть. Познакомимся еще...

— А что говорили о Бонапарте?

— Там не слышал о нем, не говорили. Повар сказал, что он первый консул. Что значит первый? Может быть, он король? Во времена службы под знаменами эрцгерцога Карла генерала считали одним из лучших. Еще молод...

— Что думаешь про испанцев?

— Ничего. Я пью кофе. Вы правы, слишком мало мы знаем. Не понимаю, почему ваши родственники так поступают с вами. Другого выхода нет — только ждать, когда все прояснится. Даже после самой длинной ночи всегда наступает рассвет. Для чего-то вас привезли в Париж.

Сделав еще глоток, я поставил чашку на стол, и, прикрыв глаза, откинулся на стуле. Разговор сам затих. Не повторяться же... Что толку...

— Кто-то этого не хотел. Алекс, надо быть осторожным.

— Захотят — и здесь достанут.

— Захотят, достанут. Пейте кофе, Алекс. Вам надо больше заниматься французским. Все наладится. Ваш английский... Надо больше работать, не думайте о плохом. Работать, Алекс, мужчина должен работать.

— Мне казалось, здесь по-прежнему казнят знать...

Из-за соседнего столика донеслось:

— И почему все иностранцы, маркиз, считают, что, приехав в наш город, они непременно увидят толпы парижан с косами на палках, волокущие избитых и истерзанных аристократов на эшафот. И это не смотря на все победы французского оружия, на все успехи нашей дипломатии. Стереотип мышления, любезный маркиз, вот что самое прочное в нашем мире. Стандарты восприятия. И ведь потом скажут, что все это видели, поверьте.

Поскольку, во-первых, произнесено было по-немецки, во-вторых — мы с Кугелем говорили по-немецки, то фраза, прозвучавшая с небольшим, но заметным акцентом, была сказана о нас и для нас. Волей-неволей вынужден был полуобернуться. Хотя...

За соседним столиком сидели два средних лет благообразных господина. Один пил кофе, перед другим стоял нетронутый бокал вина.

Я не разбираюсь, но не неприметные. Вполне можно запомнить, если захотеть.

Вытянутые физиономии. Ничего там хорошего: высокомерные, брезгливые, но такие, что на дуэль за одно выражение лица не вызовешь. На грани. Типа — плевали мы на все! Автоматом и на вас плевали, а нехуй подворачиваться. Перетерпите.

Потратили время, чтобы сделать из лиц непроницаемые маски, как на старинных заказных портретах, и преуспели в этом. Я бы сказал, что они — англичане, но раз говорят, что французы, то и хуй с ними, пусть будут французы. И вас на хуй в обратку.

Обычные господа, вполне себе прилично одетые, возрастом за сорок. В этом времени все они — и принцы, и нищие — мне пока в диковинку. Экзотика. Были б мы в Германии, сказал бы, что тоже графы.

Надо бы им ввернуть, что подслушивать, а тем более лезть в чужой разговор — нехорошо. Блядство. А еще и комментировать. Так можно и в рыльник схлопотать. Но, наверняка потом последует вызов на дуэль, а шпага у меня только для форса, чтобы не обливали презрением. Задрало отряхиваться.

— Я еще понимаю, когда рассказывают, что в невежественной России по улицам их деревянных городов бродят дикие медведи. Что их пьяный царь играет на варварском струнном инструменте баляляйка, чтобы повеселить своих рабов и вместе с ними пляшет национальный танец комариски. Я видел медведей, когда там был. Варварская страна! А их водка? Эти невозможные русские хотели меня убить! Попробовав ее, я почти умер. Но — о русских говорят правду. Почему же о нас до сих пор врут по всей Европе?!

Зря я обернулся... Только что меня обозвали лжецом.

Там же, ресторанная кухня, через день.

— По-оль! Поль!!! Да где же ты, негодный мальчишка! По-оль! Лень вперед тебя родилась. По-оль! Поль!!! Ну ладно, не хочешь по-хорошему...

Кусочек колбасы без промедления оказался на краешке разделочного стола. Лежит себе, никого вокруг не замечает. Небольшой, но такой соблазнительный. А пахнет! Пахнет-то как! Закачаешься. Вкусны-ый!!!

Теперь чуть-чуть подождем. Серая тень молнией шмыгнула к столу. Вот только что был кусочек — и нет его. Эх, растяпа... Смотреть надо, оглядываться. Не уберегся. Теперь все.

Все? Нет, шалишь! Рука поварихи метнулась, как спящая на солнце гюрза. Разнеженная, толстая. Миг! И вот, уже прямо из воздуха за шиворот вытащен мальчишка с оттопыренной колбасой щекой. Успел таки в рот засунуть! Висит, ногами дрыгает, а сказать ничего не может, рот колбасой набит. Попался!

— Ах ты, мелкий жрун! Долго мне еще тебя ждать?! Где ты болтался?! Зову, зову...

— Ай, мамочка! Нигже! Чав-чав. Ждешь вше вжемя. Чав-чав.

— Здесь? А кто должен мастеру Паскалю письмо отнести?! Кто, с рынка вернувшись, не отчитался? Кто будет Жану помогать? Кто постояльцам в комнаты заказы относит? Кто, я тебя спрашиваю, паршивец?!

Паршивец еще и ноги поджал вместо того чтобы вырываться. И энергично жует. Оп! Проглотил.

— Мадлен отчиталась — деньги у нее, я только корзину нес! Жан меня отпустил, сказал, что справится, пока я к мастеру с письмом сбегаю.

Материнская длань разжалась. Приземлившийся Поль не стал дожидаться очевидного вопроса — сбегал ли? Ясно, что нет.

— Почему Роже сегодня с утра такой хмурый, даже не здоровается? Что я ему сделал?!

— Ты? Да ничего, мой мальчик. Вчера в зале был министр республики, а ему не сказали, вот и расстроился. Он всегда для таких гостей старается приготовить что-то особенное, выносит в зал сам, дарит...

— А кто такой министр? Очень важный, да?

— Министр? Как тебе сказать. Конечно, очень важный. Вчера был гражданин Талейран, министр иностранных дел, он всеми заграничными делами нашей страны управляет. Дипломатом называется. Жил здесь неподалеку, на улице Тебу, дом... Знаешь особняк, что в глубине, с флигелем на улицу? Раньше часто бывал, теперь реже заходит, на нем столько дел... Лучше меня в Париже никто кофе не сварит, бывало, так и говорил.

— А сейчас?

— А сейчас редко. Редко заходит.

— Ты ему делаешь особенный кофе, как Роже?

— Ну что ты, нет, конечно, как всем. Особенный, скажешь тоже. Я и не умею по-другому, особенный.

— А как он выглядит, этот министр?

— Обыкновенно. Обычный человек, только важный.

— А как его заметить, я тоже хочу!

— Да никак. Он один приходит. Кофе попьет и уйдет. Бывает, что Роже ему что-то сготовит — попробует, похвалит. Ты же знаешь, у Роже всегда очень вкусно. Обычно садится за дальний столик — в углу, спиной к стене. Раньше так сидел. Теперь по-разному, за любой столик, если его место занято.

— А-а, так он там сидел, когда англичане над немцем насмехались!

— Над каким это немцем?

— Ну, над нашим, над постояльцем, над молодым. Тот, что — граф. Который с испанцами. А кто такой граф? Это больше барона? А почему у нас графов нет?

— Потому что, сынок, у нас была революция и мы теперь все граждане республики. Граф или не граф — все равно гражданин. У нас основной закон страны — конституция, запрещает сословные разграничения. У нас правит народ. И мы с тобой граждане, у нас есть права.

— А раньше?

— А раньше прав не было. Если бы не революция, была бы я нищей бесправной прачкой, а ты и вовсе бы не родился. А без тебя бы и я умерла. Зачем мне жить без тебя, солнышко?

— Ну мама! Ну не надо, отпусти. Я уже большой... Ну мама же!

Фух, еле отбился. Вечно эти женщины со своими нежностями.

— А потом? После революции?

— После революции приняли конституцию и все стали равны, а закон защищал граждан страны. Но многим из дворян это не понравилось и они потихоньку стали готовить заговор. Хотели по-старому угнетать народ, чтобы были войны и голод. Тогда все права были у короля и у духовенства. Их было совсем мало, а народа много. Даже богатые встали с народом.

— А кюре Трентиньян — духовенство? У нас не было прав, а у него — были, и мы их отобрали?

— Нет, дурачок. У него тоже не было прав, совсем чуть-чуть. Права были у старших отцов церкви и у родственников короля. А наш кюре добрый, он тоже служит всему народу. Так сделал генерал Наполеон. Знаешь, гражданин Талейран был епископом в Отене. Он до сих пор духовное лицо.

— А что значит — духовное?

— Значит, в своих поступках должен советоваться с папой. Видишь, какие люди служат нашей революции?

— А потом?

— А потом на нас напали пруссаки. Они хотели захватить наш город и сделать, чтобы все было по-старому. Но генерал Дюмурье вместе с твоим отцом их разбил и прогнал. Твой отец погиб в сражении в Бельгии. А короля Людовика за это казнили.

— Он изменил революции?

— Нет, малыш. Он никогда не хотел революции, он же король. Казнили за измену родине. Потом были разные времена — хорошие и плохие. Было голодно, были войны, роялисты опять готовили мятеж, но генерал Наполеон их всех победил и наша республика жива, это главное. У нас есть будущее.

— Мама, а ты знаешь генерала Наполеона?

— Его все знают, Поль. Его фамилия Бонапарт. Но я горжусь тем, что генерал знает меня. Это он устроил меня в наш ресторан, когда ты только родился. Меня взяли посудомойкой, а он посоветовал хозяину посмотреть, как я варю кофе. Теперь я готовлю кофе для всех.

— А он приходит сюда? Как гражданин Талейран?

— Нет, деточка. Он не любит кофе. И он долго командовал нашими армиями, редко бывал в Париже.

— А откуда ты знаешь генерала? Ты знаешь всех генералов?

— Не говори глупостей. Тогда он еще был капитаном. Твой отец служил под его началом в Оксонне.

— А почему тебя называют Маленькая Жанна? Ты же большая и взрослая.

— Ну и хитрец ты, Поль. Ты же уже спрашивал, я тебе говорила.

— А еще — Красная Жанна.

— Кто тебе сказал?!

— Ну мамочка, ну скажи!

— До твоего рождения я была очень худенькой, маленькой. Тогда я не была поварихой. Совсем еще молодая. Маленькой Жанной меня прозвали во времена штурма Бастилии. Когда свергали короля, я носила красную шапочку, как многие из нас — это был отличительный знак для своих. Кое-кто называл меня Красной Жанной, но это было давно. Была в повстанческой коммуне, когда пруссаки стояли на подступах к городу. Там я встретилась с твоим отцом. Твоя мама командовала баррикадой, Поль. Кто-то из защитников меня узнал и с тех пор иногда меня зовут Маленькой Жанной. Защитники... Мои солдаты меня так прозвали. Гвардейцы твоего отца. Мы все боролись за наше будущее и я горжусь!.. Я гражданка своей страны, я боролась вместе со всеми! За нашу свободу, за равенство, братство, за лучшую судьбу для наших детей! Потом я познакомилась с генералом, это было еще до Тулона. А когда родился ты, мне нужно было молоко для тебя, и генерал Наполеон устроил меня сюда. И Жан был с нами...

— Хромой Жан?

— Он не всегда был хромым. Он сражался на батарее капитана Бонапарта в Тулоне.

— А потом, мамочка, потом?

— Что потом, Поль? Суп с котом! Не считай свою мать дурочкой, тебе давно пора быть у мастера Паскаля.

— Ну мама, ну пожалуйста, расскажи! Ты же так редко мне рассказываешь. Расскажи — и я сразу побегу к мастеру Паскалю.

— Потом у нас была директория, Поль. Богатые оттеснили народ от власти, мы много воевали, а народ голодал. Генерал Наполеон всегда побеждает, его подолгу не было в Париже. Но три года назад он приехал и узнал, как богатые притесняют народ. И он изменил правительство. Теперь нашей республикой правят три консула: Бонапарт, Комбасерас и Лебрен, избранные на десять лет, а их имена записаны в конституции. Гражданин Бонапарт — первый консул, всеми победами наша страна обязана ему. За эти три года он разгромил всех врагов и принудил их к заключению мира. Сейчас представители всех стран обсуждают его условия с нашим генералом. А гражданин Талейран ему помогает. Голода нет, и больше не будет, скоро ты пойдешь в школу, генерал издал закон о всеобщем образовании для всех. Выучишься и, может быть, станешь офицером, будешь защищать нашу родину. В нашей республике ты можешь им стать. Вот подумай, могло быть такое при короле?

Жанна спохватилась, хитрый мальчишка ее совсем заговорил. Посетители же идут, пора опять варить кофе.

— Ну хватит, Поль! Твои хитрости больше не пройдут.

— Уже бегу, мамочка.

— Погоди. Расскажи, что было между графом и англичанами? Почему ты решил, что это англичане?

— Они недавно к нам заходили, разговаривали между собой. Могут и по-нашему, но с акцентом. Слова тянут. Ну, как все англичане. А к графу — по-немецки, как будто они французы. Граф по-нашему плохо, только понимает. Стали издеваться, обзывать, что он нашу страну ругает.

— Он ругал?

— Нет, мамочка, не ругал. Он ничего не знает, расстраивался, со своим швейцарцем говорил.

— А почему ты решил, что старик — швейцарец?

— Так у него акцент швейцарский, ты же сама показывала.

— И что англичане?

— Англичане стали нас хвалить, как будто они сами французы. Один про другого сказал, что тот — маркиз. Я бы на месте графа разозлился на французов, если бы они все были такими. Потом они русских ругали. У нас же мир с русскими?

— Да, генерал хочет мира со всеми. Помнишь того русского, который на день останавливался у нас на прошлой неделе? Он приехал забирать по стране всех русских пленных, гражданин Бонапарт отдает их без выкупа.

— Ну вот, мамочка. А англичане сделали так, что мы русских не любим. Ругали их короля.

— И что было потом?

— Ничего, мамочка. Граф отвернулся и сидел, как будто их не слышит. Он трус, мамочка! Они его еще недолго поругали, посмеялись и ушли. Испанец, который вместе с графом в зале сидел, хотел пойти за ними, но граф его остановил.

— Как остановил?

— Что-то ему сказал. Подозвал и тихо на ухо, я не слышал. И испанец сел к себе на место.

— Поль, если ты еще раз увидишь, что обижают наших постояльцев, то обязательно сразу позови Жана. Или скажи мне. Эти дворяне могли устроить дуэль и убить друг друга. В нашем городе такое недопустимо, гражданин Фуше следит за порядком. Тем более — в нашей гостинице. Будь умницей, если опять их увидишь — скажи мне.

— Но, мама, ведь гражданин Талейран все видел! Он сам мог позвать гвардейцев.

— Ну, хорошо. Беги к мастеру Паскалю. Стой! А испанцы что вечером говорили?

— Ничего, мамочка. Они редко говорят с графом.

— Ладно, беги. И не задерживайся там! Я знаю, что мастер тебе предложит кружку молока с плюшкой. Здесь поешь, скоро обед. Не перебивай аппетит.

— Хорошо, мамочка.

Вот такой сорванец. Метеор, ишь как рванул!

Сижу как оплеваный. В душе словно кошки насрали. Именно — в душе. Говно эти французы. Умом понимаю, что в каждой нации встречаются разные люди, есть и хорошие. Но мне постоянно попадаются... За всю дорогу двух слов с французами не сказал и — надо ж, чтобы именно эти прицепились. Видят же, что — иностранец, гость, чужой на их празднике жизни. Никого не знаю, никого за мной нет. Так надо еще — в спину! Харкнуть! Именно — харкнуть, физически ощущал их плевки! При всем сбежавшемся народе, даже прислуга в дверях скопилась. Горящими ушами, вспотевшей спиной ощущал! В полнейшей, в мертвенной тишине, эти даже говорить стали потише — чего кричать? Каждое слово разносится по всем углам. Иронично, элегантно, словно танцуя в фехтовальном поединке — порезали меня на ленточки. И так! И сяк! Если перевести с их вежливо-издевательского на наш посконный, то я — невежественный болван, врун, пустомеля, трус и полнейшее ничтожество. Хам, не достойный носить звание дворянина! Без единого прямого ругательства.

Сволочь французская! Мало их якобинцы резали! Мало!!! И они якобинцев мало! Все они, гады, одним миром мазаны: одни издеваются, другие с удовольствием слушают этот спектакль.

А что?! Что было делать?!!! Я свою шпажонку толком и достать не могу. Действительно, только как кочергой по ним ею врезать. Дуэльного кодекса не знаю, вызвать не умею. А дал бы просто по морде — ну, вызвали бы меня, кутенка с прутиком. Тут бы уже не на словах — прострогали бы в лапшу, протыкая любое место, по выбору. С поленом — и то бы лучше управился. А получить сантиметров двадцать в кишки и сдохнуть после недельных мучений от перитонита? О! Это по-нашему? Это бы я их здорово расстроил, испереживались бы, как наказал!

Сиди, сжав зубы, и молчи. Терпи!

Позор! Позор-то какой!!! Все, больше вниз я не выйду! Не могу, взгляды жгут! Трус! Трус!!!

Даже Хуан не стерпел. Какой-никакой, а все-таки я — граф. Испанский! Кинулся за ними. До последнего ждал, когда же, ничтожная размазня!, я хоть на что-то решусь! Ну, остановил я его. Почти на выходе остановил, но — послушался, подошел. Сделал жест пальцами, чтобы нагнулся и — в самое ухо, одними губами, прошептал, задыхаясь от ярости:

— Я сам! Они мои. Не сейчас...

Поверил. Я и сам тогда верил, когда ему говорил. Не сейчас! Все обдумаю, подготовлюсь, и совершу свою месть. А в реальности? Что? Ушли и, может быть, никогда не вернутся. Где в городе искать? Ни имени, ни звания. Один маркиз, второй — неизвестно кто. По приметам? Бегает сумасшедший немчик и лезет ко всем с дурацкими вопросами. А и вернутся они в ресторан — кофейку попить, меня еще раз попинать: вдруг я, дурак такой, еще не сбежал от позора? Я же не узнаю про это — сижу на верхнем этаже, скрываюсь от людских глаз. А от своих не скроешься!

Испанцы молчат. А что говорить? Я бы тоже молчал. Наверно, в их глазах — презрение, не смотрел. Не могу.

Вот посидел, подумал, что теперь? Есть план? Выклянчить у Монтихо тесак для Кугеля и пойти на задний двор гостиницы, потренироваться со стариком. Ага, он меня в два счета научит, как брать судно на абордаж. За неделю! Ага. Вариант второй: зарядить пистолет Кугеля и сидеть в комнате у окна, чтобы вход в ресторан был виден. Не отрываясь. Как появятся — спуститься и одному сразу пулю в лоб, без объяснений. А со вторым — как получится. Убъют? Ну, убъют. Что поделаешь...

Казалось бы — чего завелся? Мало об меня в России ноги вытирали? А здесь назвали графом и сразу — Оскорбление! Только кровью!

Так, как вчера — мало. Один раз. Били, калечили, но я сопротивлялся, просто они были сильнее. Уроды. Сколько не били, а до души не добирались. А сила — она что? Только физическую боль причиняет, внутрь не суется. Внутри я сам по себе. И при чем здесь то, что я граф? Не выпендриваюсь, веду себя... Как всегда себя вел.

Второй раз в жизни ломал себя, когда мог ответить. Ломал, чтобы промолчать. А первый...

У нас в классе евреев нет. Школа такая, непрестижная... Черных много, золотых маловато. Вообще-то, они существуют, но где-то там, далеко и высоко, ближе к городской администрации и всяким холдингам. На рынке, среди хозяев — фамилии попадались, но владельцев не видел. Это Кавказ и Азия любят приезжать, контролировать, ценят это дело, обожают торговлю — отсюда поднялись. Любимая помойка. Воспоминания! Ловят кайф.

Но один таки еврей у нас был. С первого до четвертого класса этот поц был моим лучшим другом. Как-то сложилось. Леха потом его место занял. Мечтали вместе, играли вместе, хулиганили вместе. Со второго класса к нашей паре добавился Леха.

Вадик Бляхман был отличным парнем! Все время был, без перерыва. Никогда и нигде он не дал сбоя, не позволил в чем-то себя заподозрить. Ни в каком сволочизме. А то, что — еврей? В первом, примерно пятого сентября, я у него спросил:

— Чего такой загорелый? С родителями ездил? Куда?

Пауза.

— Секрет, что ли?

— Я еврей.

Ну и что?

— Да ничего, я всегда такой смуглый.

Ну и хрен с тобой. Я тоже смуглый, когда загорю. Еврей — и еврей, не западло. Пох. Прибегаю как-то в школу, а Вадика нет. И мне кто-то, уж не помню кто, говорит:

— Больше Вадька Бля у нас учиться не будет!

Я еще ему в торец сразу дал — за эту кликуху свежепридуманную. Вадьку Фуфелом звали, у него присказка была:

— Вот такой фуфел.

По любому поводу, не только про синяки. Все, что угодно, так называл. От родителей набрался, дома так говорили.

В общем — хрена се?! Я после уроков к Вадьке, домой. Че за дела? Куда? Почему не сказал?

А тетя Валя, мать его, зашла к нам в вадькину комнату и говорит:

— Вадика берут в еврейскую школу, а когда он ее закончит — бесплатно примут в Иерусалимский университет.

Что за школа такая? Но от души отхлынуло — никуда не переезжают. Только школу поменяет — и все.

А тетя Валя продолжает:

— Мы с Вадиком решили, что он больше не будет с тобой дружить. И ты, Сережа, к нам больше не ходи. Я хотела тебя попросить: верни, пожалуйста, Вадику все, что ты у него брал.

Чего?! Чего я у него брал? Ничего не брал, не помню такого. Так и говорю.

— Так я и думала! Слышишь, Вадик! Так я и думала! Он не отдаст тебе твои коньки!

С ума посходили. Какие коньки? Никаких коньков, я и кататься на них не умею. Не брал. Зимой Вадька на катке катался, а я за ним за бортиком бегал. Все.

— Я, конечно, Сергей, обращусь к твоей маме, но, думаю, что напрасно. Вы не хотите отдавать наши коньки. Напрасно. Я думаю, твоя мама об этом пожалеет. Так и передай ей. А сейчас — уходи, пожалуйста, и больше к нам не приходи. И на улице к Вадику не подходи! Я в милицию обращусь, там найдут на тебя управу! И на маму твою найдут!

Я конкретно разозлился — и на бесстрастно-равнодушно пялящегося на меня Вадика, моего бывшего лучшего друга, и на его еврейскую маму, и сказал слова, которые вообще говорить не собирался:

— Тогда отдавайте наши книги.

У нас в квартире от деда осталось много книг. Всякие, какие-то — дорогие. Понятно, Вадик приходил, брал, иногда — отдавал, иногда — нет. Я еще удивлялся, зачем ему разные старинные. Там же скукота и картинок нет. Ладно, хочет — берет. По мне — так лучше читать собрания сочинений Майн-Рида, Фенимора Купера, Конан-Дойла. Те, конечно, он тоже брал, но — отдавал, а всякие старинные — нет. Они у них в большой комнате на стеллаже стоят. Когда-нибудь соберется — вернет. Там много, тяжело, надо вдвоем, да и то — не за раз. Вообще-то, я стеснялся спросить.

— Какие книги! Какие тебе книги, бандит! Нет у нас ничего! Пошел вон!!!

Я повернулся к Вадику.

— Вадик, ты чего?

— Ничего я у тебя не брал. Отдавай мои коньки и выметайся. Слышал, что мама сказала? Пошел вон! Тебе помочь?!

От помощи я отказался. И в морду Вадику не дал. И его маме в морду не плюнул.

И это ощущение — предательства, беспомощности, издевательства...

И в школе про все это узнали, Вадик во дворе рассказал. В школе у меня тоже есть враги, информация им пригодилась. Тоже — насрали в душу. Как сейчас. Похоже.

А Вадик стал учиться в еврейской школе, выучил иврит и уехал в Израиль — учиться дальше, чтобы потом забесплатно в Иерусалимский университет. Они все, наконец, уехали. Мне, конечно, в школе сказали. Я-то даже рядом с их домом старался близко не проходить. Ни Вадика, ни его папы-мамы, больше не видел. И наших книг, и вадиковых коньков — тоже.

У кошки девять жизней, а у этих по два гражданства. Не выйдет здесь — мы все подохнем, а они уедут, прихватив, что увезут. Друзья? Где хорошо, там и родина. А тем, кто этого не понимает, остается болеть за Челси, купленный на крохи из переправленного в Англию умельцем. За их крохи. Не люблю русских. Сам? Сам уже не такой. Вадик с мамой объяснили.

Я понимаю, что они — уроды, отдельные представители. Что каждая еврейская семья аппелирует к дедушке-сапожнику, который всю жизнь шил людям сапоги. Так и у Вадика был дедушка-сапожник. Результат? Что мне, хороших евреев в администрациях искать? В холдингах? Нах.

Пошли они туда, где их в любой момент принимают и никому ни за что не выдают.

В дверь, после короткого предупреждающего стука, зашел Кугель. Я отвернулся к окну. Не хочу... Мне нечего ему сказать.

— Вы не спускались позавтракать. Вы заболели? Что вам принести?

— Спасибо, Кугель. Ничего не надо. Я не хочу есть.

— Вы...

— Нет, не заболел!

Резковато получилось.

— Извини, Кугель. Нормально себя чувствую. Есть не хочу, нет аппетита. Не голодный.

Все-таки, пришлось повернуться. Но смотрю не на него — правее, в угол.

— Что-то нет настроения. Извини, после вчерашнего я излишне резок. Извини сразу и за будущее. Не со зла.

— Кофе?

— Спасибо, не надо.

Хоть умылся, оделся, постель за собой прибрал, в кресло перебрался. Мог ведь и валяться, не вставая. Сильно меня накрыло. Тяжело. Но держусь. Пока.

— Вы не совершили ошибок, Алекс. Это хорошо. Вам не надо так расстраиваться.

— Я не хочу это обсуждать.

— Не стоит, Алекс. Англичане именно этого хотели — вывести вас из себя. Умные люди не станут тратить время на пустяки, устраивая спектакль. Они выглядели умными. Вчера вы удержались. Не каждый молодой человек в вашем возрасте способен на это. Хладнокровие приходит с возрастом. Спокойствие признак мудрости.

— Да какое там хладнокровие! Мне не хочется это обсуждать. Постой, ты сказал — англичане?

— Мне так показалось. Возможно, я ошибаюсь, но... Я думаю, это были англичане.

— Почему?

— Я много лет служил у них, ходил вместе с ними по морям. Видел всяких. В Мадрасе я встречал офицеров. Я был со многими знаком. Эти были похожи.

— Не серьезно.

— Они говорили по-французски с акцентом. Представились французами, а говорили с акцентом. Это и мой родной язык. Парижане говорят не так, я не могу объяснить. А их акцент в немецком — выдуманный. Они специально коверкали слова. Возможно, и там акцент, его маскировали еще более сильным.

— Что же тогда сразу не сказал?

— Кому?

— Мне. Им.

— Зачем? Вы не делали глупостей. Все было правильно, у них ничего не получилось.

Ободряюще улыбнулся, подмигнул.

— А им? Они не разговаривали со мной. Они, как бы, и с вами не разговаривали. Как бы выглядело, если бы я вдруг обратился к господам, занятым своей беседой? Нам надо много заниматься, Алекс. Знать языки необходимо, очень пригодится в жизни. Ваш английский пока не хорош. Мы потеряли много времени в путешествии. Англичане? Пусть думают, что у них все получилось, и мы не разгадали их секрет. Их маленький секрет! Так будет хорошо. Теперь у нас преимущество. Завтракать, Алекс! Вам надо хорошо питаться. Что вы закажете на завтрак? Не надо, я знаю, я все принесу сам.

Эвон, как повернул! Умеет.

Что бы я без него делал?

И настроение...

Совсем не то настроение, пошло вверх.

Минут через пятнадцать дверь без стука открылась (я думал — зашел Кугель, толкнув ее подносом) и в комнату шагнул граф.

Серая декабрьская вода медленно несет мимо какие-то обрывки бумаги, стайку почерневших листьев, обломок палки, темные пучки водорослей. Там, подальше, плывет что-то вроде комка тряпок. Не хватает лишь качающихся у берега полузатопленных бутылок или серебристой сигаретной обертки, окурков, чтобы дополнить вид замусоренной водной глади до более привычной, современной мне картины. А еще мне не хватает знаменитых на весь мир художников, по книжкам и рассказам счастливых очевидцев — оккупировавших все парижские набережные, жадно торопящихся, используя погожий денек, зарисовать открывающийся с Нового моста чудесный вид на Сену у Лувра, на великолепные дворцы. На пару барж, сплавляющихся по течению, на многочисленные романтические лодочки, снующие — конечно — по делам, но...

Но — Париж! Солнце! И, кажется, что все они везут любовные парочки, нежно прижавшиеся друг другу. Ладно, возможно, это кажется только мне, спермотоксикоз задолбал.

Но — весь этот чудесный городской пейзаж! Чистое голубое небо, дома!

Господа, столбите тему. Жаль, никто из них пока не видит этого чуда острым взглядом художника, или не смог оценить всей прелести и красоты старого Парижа... Еще не родились.

Вчера, под серым, натянутым словно холст, небом, вода в реке смотрелась бурой, мутной, будто скатившийся с гор сель снес в нее всю глину с ближайших отрогов.

Нет здесь гор.

Холодно. Зябко. Промозгло.

Такое вчера было настроение, подстать воде. От прошедшего три дня назад Рождества остались только воспоминания о паштете из гусиной печенки, поданном на ужин. На Рождество надо было в Нотр дам де Пари сходить, но тогда еще не отпускали. Забыл про него, столько с лета навалилось. Если бы не Кугель — и не вспомнил, такой вот я испанец. Он с утра поздравил, подарил фигурку святого Матфея. Весь день искал, чем бы отдариться. Нет у меня ничего, а шпагу не подаришь. Спросил у кухонного мальчишки и заказал нам рождественский полдник, еще Гильермо с Хуаном пригласил. Нормально, с часок посидели, только от вина они отказались, мне — рано, а Кугель не стал выделяться. И — ничего. Что граф с простыми за одним столом, со слугой — не возмущались. Рождество!

Хороший был день, да... Вечером рождественский ужин — вдвоем с графом — уже было не то. Хотя — паштет, конечно... А на другой день эти суки привязались! И я поплыл...

Ночью почти не спал. Старался забыться, думать о чем-то другом, но... все равно... Кугель два раза вставал со своей кушетки и, подкравшись, прислушивался к моему дыханию, укоризненно кряхтел, но молчал. Утром не стал спускаться в общий зал к завтраку. На людей смотреть не хотелось. Стыдно. Потом — Кугель. Полегче стало, но... Все же понятно, не маленький, в утешениях не нуждаюсь.

Потом появился граф.

— Доброе утро, граф де Теба.

На графа Монтихо приходится смотреть. Это не Кугель, с которым можно позволить себе быть собой, покапризничать отвернувшись. Родной, добрый Кугель. С графом нельзя расслабляться.

— Доброе утро, граф.

Вот так. И голос потверже. Соберись!

— Я помню, вы изъявляли желание осмотреть город?

— Благодарю. Но, вряд ли получится сегодня...

— Именно сегодня, граф. С сегодняшнего дня я намерен проследить, чтобы вы не скучали. Я сам буду вас сопровождать в поездках по городу, внизу нас ждет карета. Подумайте, что бы вы хотели посетить. Поторопитесь, скоро начнется служба в Нотр Дам. Надеюсь, вы не откажетесь от такого начала этого чудесного дня. Жду вас в карете.

Кивнул, не дожидаясь моего отказа, просто лишив меня такой возможности, вышел — резкий, подтянутый, уверенный, настоящий испанский аристократ: видно издалека, даже сюртук с небольшими буфами на плечах какой-то испановидный, не как у всех. Ни одной лишней складочки. Черные с серебром тона. Только глаза — как за тремя стеклами. И вот оттуда он на тебя смотрит. Первое стекло, за ним — взгляд. Потом второе, дымчатое. И еще третье, уже окончательно скрывающее все мысли графа от посторонних. Что-то решил и действует. А что решил — можно только догадываться...

Решил? Решил взять под контроль мою развивающуюся на глазах депрессию. Запустишь — еще застрелится графин от позора, повесится, утопится в ночном горшке. Есть-то уже перестал. Внимание! Перевозимый товар готовится самовольно придти в негодность. Еще не хватало, чтобы вооружился и пошел вниз стрелять посетителей. С него станется. Кто знает, что может затесаться в раненую голову, и без того — молодую и глупую.

Посмотрел я на себя... Пока никого в комнате не было, сидел с ногами в кресле, штаны измялись, наверняка и сзади, на спине сюртука, появились мятые складки. Только что разглаженный надел и — вот. Другого нет. Бедный немецкий барон. Унылый. Неопрятный. Длинный, почти до пят, уже потертый дорожный плащ скроет все, но...

Опять же — но! Надо учиться у графа. Даже свою короткую щегольскую накидку Монтихо носит так, что в голову сразу приходит слово — мантилья. Именно — мантилья! Испанец! Гранд! Надо как-то бороться со своими немецкими привычками.

Пока все бедно, но чисто.

Чисто! Не мять! Слышишь, Снег?

За окном начинался дождь, по стеклу окна и подоконнику ударили первые крупные капли, я еще раз осмотрел себя, вздохнул и отправился вниз. Сдаваться. Отстаивать свое право, поджидая обидчиков, сидеть и смотреть на пузырящиеся под ливнем лужи у входа в ресторан — воли не хватило.

Съезжу в город. Потом поглядим.

В отличии от Невы, Сена пока почти не знает тисков гранита. Чаще всего ухоженные плавные склоны берегов до самой воды покрыты короткой слежавшейся травой. И лишь кое-где, по-верху, у нависающего над рекой обрывистого берега, вдоль тротуара, идет металлическая решетка ограждений, на которой не посидишь. Разве что — иногда, вот так, спиной опереться, постоять, рассматривая дома вдоль набережной. Рассеянно скользя взглядом в ожидании — вдруг что-то в них меня заинтересует, привлечет. Но... Поскользил, поскользил, и — опять переводишь взгляд на Сену. Зима. Сырость. Слякоть. Лучшее время для туризма.

Граф определил в ежедневные поездки с нами Кугеля и одного из испанцев по его выбору. Наверно, чтобы самому не бегать за мной, если неожиданно сорвусь с катушек. Как бы там ни было, но смотреть на меня все они избегают. Видимо, неприятно. Стараются, делают свое дело, но общение идет по необходимости. Не смытое пятно труса сияет нимбом над моей пока еще ценной головой.

Остается гордо шагать с высоко задранным подбородком, не обращая внимания на декабрьские лужи. Следить за малейшими признаками виноватого заискивания, уныния, попыток как-либо оправдаться в глазах испанского сообщества, проявляющиеся с моей стороны, и — пресекать! Мгновенно и жестко! Учет и контроль. Дождь и слякоть только способствуют испытаниям.

Приехав в гостиницу, поднимаюсь к себе в комнату — еду мне теперь приносят. Протираю штаны у окна. Ночью сплю плохо, во сне проигрываю день позора, пытаюсь найти выход, не нахожу — и так продолжается по сей день. Видимо, прогулки не так уж и помогают.

Но сегодня — солнце. Париж! Волей-неволей хочется улыбаться.

Время лечит?

Что здесь, на набережной д"Орсэ, что на прочих улицах и площадях — людей почти нет. Вчера и позавчера — нисколько не удивляло: редкие прохожие, попадавшиеся нам навстречу, старались не задерживаться под косыми струями дождя, стремясь как можно быстрее нырнуть под крышу. Это мы с графом — гуляли. Вот и не удалось толком рассмотреть парижан в их природной естественной среде. Спокойно, не морщась под плетями дождя, передвигались только офицеры. А может, и не офицеры? Уверенно, хотя и быстро, шагали люди в мундирах: воинская гордость не позволяла им, высоко подкидывая зад, причудливо подпрыгивая, выписывать кренделя на лужах, пытаясь не поскользнуться. Прочих ничто не сдерживало.

А сегодня — солнце, небо, радость. Но народа на улицах все равно почти нет. Мало людей. Где все? Ведь — Париж!!!

Королева Марго, Д"Артаньян! Ведь с этих улочек, с этих дворцов Дюма написал то, чем я буквально зачитывался в детстве. Даже — нет! Еще не написал. Возможно, даже не родился, его папа был генералом у Наполеона. Я первый, я раньше все это вижу!

Пытаюсь осторожно, сохраняя выражение вежливой скуки на лице, рассматривать прохожих. Есть даже хорошенькие!

Пристальный взгляд сразу привлекает внимание, тут же вопросительно заглядывают в глаза, на лице появляется недовольное выражение. Понимаю их. И взгляд отвожу. Чего петушиться, я уже себя достаточно проявил, со мной все понятно. Новая дуэль ни к чему, старые долги не погашены. То есть — извините, случайно в вашу сторону засмотрелся, что-то там подальше заинтересовало, ничего другого в виду не имел. Бонжур, экскюзе муа, пардон, оревуар и мерси. И еще раз — мерси, что расходимся без скандала. А краем глаза — что можно заметить? Могу сказать, что парижане в своих одеждах смотрятся более яркими, праздничными, радостными, чем мы, немцы. Монтихо черный, я, естессственно, во всем коричневом. Все яркие, многоцветные — и офицеры, и лавочники, и штатские непонятно кто. Единственное, что мне не нравится — у дам: их шляпки или платки, стилизованные под полотенце, завязанное на голове, как у прачки. Ассоциации у меня такие возникают от общего смысла дамских головных уборов, от течения моды, царствующей на улицах вне зависимости от ведомственной принадлежности и богатства хозяек. Простит их такой головной убор. Упрощает. Пусть простят меня дамы. Экскюзе муа, миль пардон.

По-нашему — на улицах и нет никого. Но считается, (все наши считают), что жизнь в городе бурлит и то, что я вижу — это те самые толпы парижан, праздно и непраздно шатающихся по переполненным народом улицам. Примерно по одному человеку через каждые десять метров. Изредка — парочки. И уж совсем редко — собравшиеся в партию больше трех горожане. Сегодня — веселые, поддатые, шумные. Мрачных, целеустремленно движущихся вперед колонной или россыпью, до десятка и более — нет вовсе. Мы с графом проходим по линии фланирующих бездельников. Я пялюсь во все стороны. Иногда. Граф рассматривает носки своих сапог, стараясь не наступать в грязь и на конские яблоки, если пересекаем улицу. Мне почти нормально. Ему муторно.

Сзади, метрах в пятидесяти, ползет наша карета. На козлах Кугель с Гонсало. Когда в голову приходит очередной парижский адрес и я, покатав его за щекой языком, называю, решив, что к этому времени он вполне уже может быть, наша пешая прогулка завершается, мы лезем в карету и едем туда. А там опять вылезаем, смотрим, маемся и бредем куда-то в сторону. До следующей достопримечательности, название которой взбредет мне в голову черт знает из каких глубин памяти. Париж маленький город, почти все рядом.

И так до двенадцати часов. Утренняя прогулка заканчивается. Скоро меня повезут в гостиницу, а граф отправится по делам. Хотя, мне по жизни казалось, что всех чиновников можно застать только с утра, потом они разбегаются. Но — граф принял решение и тратит на меня все cвое отпущенное для этих целей драгоценное утреннее время: с момента завершения завтрака и до полудня. Чтобы, судя по всему, потом убить оставшуюся часть дня и весь вечер на поиск нужной графу местной шишки, застать которую на работе можно только в течении получаса, с утра, а потом — ищи-свищи до завтра. Но граф упорен. Лицо у него такое.

Выдержка (пока!) замечательная. Когда я вчера от Люксембургского дворца попросил его съездить к Сакре-Кер — глазом не моргнул. Съездили. Походил, посмотрел. Откуда же я знал, что так далеко? А теперь, говорю, к дворцу Бурбонов. Только веко дернулось. Я же не специально. Все равно вчера время заканчивалось, сегодня посмотрели. Я еще хочу в Булонский лес. В Венсенский лес. Хотя зима. Не сегодня, потом как-нибудь. Еще в Версаль.

— Не скажете ли, граф, как, потеряв память, вы смогли сохранить в ней столь много названий парижских достопримечательностей?

— По моему указанию слуга поинтересовался у прислуги. Я постарался запомнить.

— Странно, что сам он смог запомнить столь много...

Я пожал плечами, но Монтихо не видел жеста, он рассматривал что-то глубоко заинтересовавшее его вдалеке. В глубине улицы, по которой мы ездили к Сорбонне. Пришлось ответить.

— Не так уж и много, граф, не более десяти. Нотр дам де Пари, Лувр, Тюильри — известны всему миру. У Кугеля было время запомнить. Ему почти шестьдесят, французский ему родной — он наполовину швейцарец.

— У нас осталось не так уж много времени. Хотите, я покажу вам места, о существовании которых знают не многие? Это в Латинском квартале.

— С удовольствием, граф.

Садясь в карету, Монтихо бросил Гонсало.

— Латинский квартал, улица Арбалетов. Граф желает выйти в самом ее начале.

И оглянулся на меня. Я кивнул. Я уже понял, что здешние улицы часто называются по вывескам расположенных на них лавок. Похоже, граф решил познакомить меня с продукцией местных оружейников. Пара кинжалов мне бы ох как пригодилась. Может, решил мне купить?

Улочка оказалась действительно чудесной — узкая, кривая, замечательный уголок старого Парижа, буквально пропитанный его духом. Граф без объяснений, не отвлекаясь на описания окружающей нас старины, шел на пол-шага впереди. Я тоже помалкивал, боясь спугнуть удачу, выглядывая нужную вывеску. Она обнаружилась сразу, как только мы завернули за угол. Обвитая плющем стена дома, на фронтоне которого висел кованый арбалет, примыкала к небольшому скверу. Всего десяток деревьев, но летом здесь так хорошо. Несомненно... Будем надеяться, тут уж никакому беженцу с Кавказа не удастся воткнуть свой "Французский двор", спилив всю красоту, разрушив очарование места. Солнце освещает голые, причудливо изогнутые ветви, могучие стволы... Хорошо...

— Будьте любезны, граф, пройти мимо вон тех деревьев и подойти к стене...

Захожу. Делаю несколько шагов, вглядываюсь, но ничего не вижу. Стена как стена. Что-то скрытое за плетьми плюща?

— Все, молодой человек.

Я повернулся — метрах в трех от меня стоял граф Монтихо. Пистолет в его руке был направлен мне в грудь.

— Не приближайтесь, я знаю ваши возможности. Если желаете, можете прочесть молитву, я подожду. Не долго, и — так, чтобы я слышал...

— Граф, что это значит!

— Вы теряете время.

— Граф Монтихо! Убийство днем, в центре Парижа! На что вы рассчитываете?..

— Рассчитываю остаться в живых. Отбиться от шоферов, пытавшихся столь безуспешно вас захватить.

— Каких шоферов?!!

— Долго объяснять. Проще было выстрелить вам в спину, но — принципы. У меня есть принципы, я их придерживаюсь. Всегда.

— Граф, я не тот, за кого вы меня принимаете! Я не граф де Теба!

— Я знаю.

— Опустите пистолет, я уйду. Клянусь, вы обо мне больше не услышите.

— Прощайте...

Раздался выстрел

Все это время я лихорадочно пытался найти выход. Напасть на графа? Не реально. Не успею выхватить шпагу, выстрел прогремит сразу. Попытаться рвануть в сторону, качнуть ему прицел и выйти в ноги? Граф сильнее меня в два раза, исход тот же. Попытаться убежать? От пули? В конце улочки меня ждет Гонсало. С двоими нам с Кугелем не справиться, не хочу его подставлять. Так — пройдет свидетелем, останется жив. Только сейчас до меня дошло, что, идя по улице, мы не встретили ни одного человека. Им нужен граф де Теба, убив меня они ничего не выигрывают, я не он! Граф де Теба мертв, я могу объяснить. Мне бы только подойти к нему поближе, а там... Может быть, что-то получится. Попытаюсь выбить глаз...

Граф сделал шаг ко мне, выгнулся, будто ему под лопатку вогнали лом. Рука с пистолетом пошла вниз. Попыталась подняться... Пистолет выпал, Монтихо секунду держался рукой за грудь, потом — словно из него разом выдернули скелет — весь смялся и рухнул. Уже на земле сжался, подтягивая колени к груди, замер...

Я уже стоял рядом на коленях, подхватив с земли упавший пистолет.

Со стороны сквера, противоположной улице, ко мне подходили двое. Еще один пролезал в пролом забора, ограничивающего сквер с торца. Щель довольно узкая, лезть только боком, голова и плечи уже прошли, и мужик, зацепившись за стену руками, подтягивал ноги, чтобы, перекинув, опустить их уже на нашей стороне. Такой затейник, такой гимнаст... Довольно высокий кирпичный забор, протянувшийся от дома к дому, делал бы сквер ловушкой, если бы не этот пролом. Я его сразу и не заметил. Судя по всему, с другой стороны — двор, там есть еще люди, которым совсем не обязательно пролезать сюда и накапливаться. Троих хватит за глаза. У каждого по два пистолета, шпаг не видно. Гражданские, тот, что ближе, одет как дворянин — вполне приличный сюртук, надраенные до блеска сапоги. Естественно, без головного убора, его в таком деле только терять. Двое отставших — попроще, с уклоном в деревенщину, явные подручные. Странно, что он не пустил их вперед. Всем заметно больше тридцати, шеф помоложе, быки постарше.

Шедший первым, не останавливаясь, навел на меня второй пистолет, левой рукой засовывая за кушак использованный.

— Бросьте оружие, молодой человек, мне не хотелось бы вам причинять вреда.

Я не реагировал.

Хмыкнув, говоривший повторил то же по-немецки.

— Бросьте! Неужели вам не достаточно примера этого господина. Мне кажется, он вполне убедителен.

Не реагирую. Наоборот — навожу пистолет на него.

— Последний раз говорю — бросьте, и пойдемте с нами!

Реагирую.

— Кто вы такие?

— Не важно. Позже вы все узнаете, здесь не место...

Со стороны улицы раздался грохот подков и колес по мостовой. Наша карета!

— Ваше сиятельство!!!

Кугель!

— Ну же!..

Я подхватил левой кистью низ пистолета для лучшего упора, целясь вежливому прямо в грудь. Метров пять — шесть.

Клац!

Это уже смешно. Все повторяется. Снова у бандитов осечка. Дежа вю, сейчас начнем опять перещелкиваться.

Господи, помоги!

Руки тряхнуло, раздался выстрел. Моего собеседника отбросило.

Второй, даже не сделав попытки рубануть по мне из двух своих заряженных стволов, развернулся и бросился к пролому. Полузастрявший в нем акробат уже выкатился назад. Со стороны улицы грохнул выстрел. Потом еще. Не добежавший метра до щели бандит прислонился к стене. Потом, сползая, присел и... так и остался сидеть, уронив голову. Длинный чуб распушился, закрывая лицо.

— Ваше сиятельство!!!

Ко мне, размахивая пистолем, бежал Гонсало.

Ну, стреляй, гнида, стреляй!

Глава 9

Стол, туго затянутый зеленым сукном. Обычный канцелярский стол с тумбой и выдвижными ящиками, только очень старинный. Темно-коричневый, возможно — дубовый, дерево покрыто старым, но отнюдь не потрескавшимся лаком. Если дубовый, то вообще затрудняюсь сказать, сколько ему лет. Может, все сто. И еще двести лет здесь простоит, послужит, пока какой-нибудь ценитель старины вдруг не допрет, что этой рядовой канцелярской мебели уже о-го-го! Может, еще Наполеона видел! Первого. А спектральный анализ покажет, что и Людовика видел. Четырнадцатого. А дуб — мореный, затоплен в Сене еще при римлянах, где и пролежал благополучно тысячу лет. А вырос еще при египтянах.

Вот так и тянется канцелярская цепочка от писцов фараонов до скромного чиновника, более двадцати лет протирающего брюки в ставшим родным департаменте. Поколения исчезают, а их дело, особенно — если аккуратно подшито, да с номером — живет.

В отличии от стола, стул, на который меня усадили, самый что ни есть обныкновенный, возможно — из дворца, но именно поэтому долго не протянет: уже поскрипывает и грозит некуртуазно развалиться прямо под моей тощей задницей. Приходится следить, чтобы лишний раз не пошевелиться, а это здорово отвлекает. Наверно, так и задумано, и — раз в месяц — стулик подклеивают, чтобы вид имел богатый и новый, а посетитель на нем сидел — как принародно на горшке. И не выеживался.

Сидевший за столом человек, если отвлечься от черного сюртука, в который облачен мой визави, и прочих мелких деталей одежды — признаков эпохи, в остальном вполне соответствовал облику современного мне гражданина. Короткая стрижка, но — не вызывающе-короткая, просто опрятная. Умное, интеллигентное, слегка вытянутое лицо. Сочувствие во взгляде. Я так понимаю — люди не меняются? Особенно — занятые подобной работой. Специфика труда, знаете ли.

Но — кое-что есть. Кое-что есть...

Вот сидит сейчас напротив меня за столом следак. И в чем отличия?

Кабинетик, конечно, у него размерами побольше, в таком при мне бы генеральный сидел. По кубатуре, в смысле. Отделочка, согласен, не та, что у генерального, но — гораздо пристойней, чем где-нибудь на районе. Стены крашенные, штукатурка, пол — доска, из мебели — только шкаф и полицейский у двери. Свет — двойной подсвечник на столе. Но — солидно! Власть чувствуется. Именно — власть, а не маленький междусобойчик, затеянный на районе с целью извлечения личной выгоды. Ради смены личного транспорта и скорейшего завершения строительства личной дачи. Здесь государство смотрит на меня из-под нависшей брови, а не шпана при погонах.

Так вот, сидит за столом следак, и внимательно меня рассматривает, не торопится. Чего ему торопиться, куда я денусь?

— Не желаете ли кофе?

Вот! Равняться надо на таких! Государство, не хвост собачий!

— Благодарю, с удовольствием...

— Клузо?

Стоявший на вытяжку у входа в помещение солдафон аккуратно приоткрыл дверь и не громко, не повышая голоса, произнес в глубины плохо освещенного коридора:

— Два кофе.

Вот. Молодец. Сочувствие во взгляде усилилось. Вот! Опять же — вот! Методы работы не меняются. Небось, каждый следак думает, что он самый современный, самый продвинутый: вчера изучил последние достижения, сегодня применил. Хрен тебе, последние! Стандарт, не меняется двести лет. За двести — я теперь могу гарантировать, но ведь и мой собеседник у кого-то учился? И мы опять придем к фараонам. И опять же — где-то читал! "Все это было, и будет, и..." Не помню. Вроде бы — Соломон, или Саваоф, или что-то из Библии?

С легким стуком в приоткрывшуюся дверь зашла... Ага, как же! Cекретарша следаку не положена. Затрахает и посадит. Зашел невысокий сероватый субъект, приметный только гладко зализанными волосами. Очень быстро пересек кабинет, сгрузил с небольшого подноса маленькие чашечки с дымящимся напитком, кувшинчик сливок и... Лимон! Расстелил салфетку, поместил на нее блюдце, лимончик, рядом — аккуратный, блеснувший серебром, ножичек, пододвинул чашечку начальству, взглянул вопросительно. Кивок шефа и — субъект без единого лишнего движения выскользнул в коридор. Кадры! Уважаю.

Сидим, кофе пьем. Помалкиваем. Время идет.

Потом ужин закажем?

— Позвольте представиться. Генеральный комиссар полиции префектуры Парижа Дюбуа. Ваше дело поручено в мое ведение.

Ничего себе, Генеральный! А кабинетик так себе. Сама скромность...

— Не будете ли так любезны, господин Дюбуа...

— Извините, что вас перебиваю. Извольте обращаться ко мне: господин генеральный комиссар Дюбуа. Прошу простить, но напоминаю, наша беседа носит официальный характер.

— Извините. Позвольте также представиться. Дон Киприано де Палафокс и Портокарреро, граф де Теба, подданный испанской короны. Господин генеральный комиссар Дюбуа, не могли бы вы объяснить, что вы подразумеваете под моим делом?

— В мое ведение передано дело об убийстве графа Монтихо, произошедшем сегодня в саду на улице Арбалетов. К величайшему моему сожалению, поверьте. А так же о попытке вашего похищения, имевшей место там же. От себя лично и от лица нашего ведомства хотелось бы выразить слова сочувствия и сожаления по поводу этих прискорбных событий, произошедших в нашем городе. Наше ведомство приложит все силы для скорейшего выяснения всех обстоятельств дела, поиска и наказания виновных.

Я сделал круглые глаза. Потом сделал страшные глаза, потом — несчастные и поднял бровь. Трагически. Дюбуа усмехнулся глазами, затем переместил свой взгляд куда-то в район моего пояса.

— Гражданин министр полиции Республики Фуше лично будет контролировать ход расследования, он так же просил передать вам слова сочувствия и свои извинения за невозможность предотвратить это ужасное преступление. Полиция пока не всесильна, вы должны нас понять.

— Благодарю вас. Могу ли я чем-то помочь?

— Конечно. Не могли бы вы еще раз изложить последовательность событий, приведших к столь страшной развязке.

— Господин Генеральный комиссар Дюбуа, ваши служащие подробно опросили меня, моего слугу и телохранителя графа Монтихо — всех оставшихся в живых свидетелей. Они записали наши рассказы на бумагу, составив... э-э-э. Протокол? Да, протокол, если я не ошибаюсь. Я поставил свою подпись под этим документом. Мне крайне неприятно возвращаться вновь... Это было ужасно. Мои нервы! Такое потрясение...

— И все же?..

— Мы приехали на улицу Арбалетов. Там, беседуя с графом, вошли в сад. Наша карета со слугами осталась за углом. Граф Монтихо стоял ко мне лицом, когда раздался выстрел. Пуля попала ему в спину. Уже падая, он пытался выхватить свой пистолет. Он сказал, что это — шоферы, потом силы его оставили, пистолет выпал из ослабевшей руки. Из щели в заборе за спиной у графа, отделяющем сад от соседнего двора, появились трое. Угрожая оружием, разбойники предложили мне следовать за собой. Будучи безоружным, я поднял пистолет графа Монтихо и прицелился. Тогда тот, кто стрелял в графа, выстрелил и в меня. Его оружие дало осечку. Нервы мои не выдержали, случайно произошел выстрел, пуля попала в разбойника. Наши слуги, услышав стрельбу, громко крича, кинулись к нам. Оставшиеся двое нападавших бросились назад к пролому в стене. Одного из них, судя по всему, застрелил телохранитель графа. Когда я вновь склонился над графом Монтихо, тот был уже мертв. Это так ужасно! Оставив моего слугу над телом графа, мы с телохранителем графа Монтихо отправились искать полицию. В конце улицы нам встретился бегущий полицейский...

— Благодарю вас. Граф Монтихо на самом деле застрелен в спину. Почему вы считаете, что это сделал кто-то из разбойников?

Действительно? Почему? Баллистической экспертизы еще нет, свидетелей, видевших это — тоже. Доказать, что не я стрелял в спину графу из его собственного оружия — не могу. Ничего не могу. И человечки: бандиты, шоферы эти — вполне могли быть моими людьми. Ищи, кому выгодно? А чего? Не любил меня граф, а я еще та змея. Неблагодарная. Мог? Мог. До последнего хотел выбить ему глаз...

Кого взяли на трупе, тот и убийца, и неча голову ломать...

Как он меня? Легко и непринужденно.

— Потому что видел это собственными глазами. Потому что разбойники требовали, чтобы я пошел с ними. Их целью было мое похищение. Господин Генеральный комиссар Дюбуа, скажите, кто такие — шоферы? Я еще молод, в Париже впервые, плохо знаю город. Не имею чести знать ни его обычаев, ни людей. Граф был моим наставником, он сопровождал меня в поездке по вашей стране на пути в Мадрид. О каких шоферах он упоминал в свои последние минуты?

— Ну что же... почему бы и нет? Шоферами здесь называют разбойников, иногда нападающих на состоятельных граждан в предместьях Парижа. Похищения производятся с целью дальнейшего выкупа жертвы родственниками несчастного. К сожалению, пока наши усилия не достаточны и такие бандитские шайки существуют, как это не прискорбно. Но нападения происходят в предместьях, за городом, как правило — после длительного наблюдения за выбранной жертвой. После тщательной оценки ее финансового состояния. Если вы правы, то сегодня впервые преступление совершено в городе. Извините мою невольную бестактность, но позвольте задать вопрос. Вы так богаты?

— Нисколько, господин Генеральный комиссар Дюбуа. Я испытываю недостаток средств...

— Все может быть... Ошибки случаются у всех. Должен сказать — в таком случае вам очень повезло. Мерзавцы, добиваясь выкупа, пытают свои жертвы. Иногда, не дождавшись денег, убивают.

— Что значит — пытают...

Последние слова я постарался произнести совершенно дрожащим голосом. Мол, умираю со страха.

— Что же... Вы мне показались отважным молодым человеком. Смелым, мужественным. Поэтому я скажу. Им жгут ноги над костром. Поджаривают до совершеннейшего обугливания. Даже освободившись за выкуп, такой человек навсегда останется инвалидом.

— Боже мой, какая жестокость! Но — зачем? Зачем!

— Судя по всему, шоферы считают, что, зная об этом, родственники похищенного станут сговорчивее.

— Господин Генеральный комиссар Дюбуа, мне дурно... Господин Генеральный комиссар Дюбуа...

— Воды.

Серый человечек мгновенно исполнил приказ: стакан с тепловатой водой через секунды оказался у моих губ. Шлепая по краю губами, зубами, проливая, поддерживая руку серого своей дрожащей рукой, я судорожно сделал пару глотков.

Дюбуа кивнул и человечек снова исчез. Стакан остался стоять передо мной на столе.

— Еще раз прошу меня простить, но — служба. Служебные обязанности лишают меня... Ответьте, пожалуйста, как вы собираетесь использовать деньги графа Монтихо до своего отъезда? Вам известна сумма, которая может оказаться в вашем распоряжении?

Вот так, своими руками петельку затягиваю. А паучок только наблюдает, даже не подсказывает. Пой, птичка...

— Не знаю. Господин Генеральный комиссар Дюбуа, вам удалось опознать нападавших, оставшихся на месте?

— Пока нет. Возможно, со временем...

Если я убил графа, то кто же тогда убил главаря бандитов? Ведь рядом со мной не было другого пистолета? Они считают, что до появления полиции я произвел рокировку оружия и подготовил картину, соответствующую моей версии. Мог? Так бы и сделал, если бы Гонсало был за меня, а графа убил я сам. Плевать им на бандитов, дело и так ясное. Что же делать? Он тащит меня на добровольное признание, это же очевидно.

Что у них здесь "царицей доказательств" работает? Экспертиз пока нет. Значит — самооговор, добровольное признание? Должны сломить мою волю, заставить все взять на себя.

Пытками? Я же граф!

Лучше молчать, каждое слово еще больше запутывает. Что тут за убийство графа графом положено? Не знаю. Но не даром говорил великий мудрый Васо, внук вора в законе и мой одноклассник — "добровольное признание облегчает совесть и увеличивает срок". Нашел — молчи, потерял — молчи, украл — молчи. Как молчать-то? Я же — граф, должен вести вежливую беседу...

Трусливый осел, размазня, слюнтяй, не способный раздавить даже червяка. Дурак, не умеющий штаны подтянуть, не то что — спланировать операцию. Не слишком и притворяюсь, все верно...

Но — пусть следак решит, что я — такой, что не вру. Пусть сам решит.

Лицо — несчастное, губы дрожат, в глазах — страх, почти слезы. И — обвинять, обвинять!

— Как это ужасно, господин Генеральный комиссар Дюбуа, что в предместьях Парижа творится такое беззаконие! А теперь — тому я сам свидетель — и на городских улицах! Когда я ехал сюда, все говорили, что во Французской Республике царствует закон, что господин Министр полиции Фуше выжег каленым железом все язвы преступности на теле столицы. А сейчас вы, господин Генеральный комиссар Дюбуа, мне говорите...

Я сокрушенно замолк, показывая всем видом, что именно Дюбуа черт-те что наговорил мне про Фуше, полностью разочаровал меня в этом человеке, да и во всей Франции с ее законами в придачу. Идиот! Смотри сам, следак, не мог такой идиот ничего сделать. Дурак потому что.

— Я говорил вам и повторю, что большего, чем сделал гражданин Министр полиции Фуше в деле борьбы с преступностью, сделать не мог бы никто! Только благодаря ему вся страна и сам Париж могут спокойно...

Ого! Вот это ответ!

— Извините, я временно вас покину. Через минуту с вами продолжат беседу.

Погруженный в тягостные размышления, я только кивнул, и — на самом деле толком не заметил, как вместо господина комиссара за столом напротив меня оказался другой человек. Оглянувшись, понял, что в комнате мы остались вдвоем. Стоявший у двери полицейский так же, как и комиссар, тихо и незаметно исчез.

— Позвольте, маркиз, не откладывая, принести вам извинения от лица моего ведомства за прискорбный случай, произошедший с вами сегодня, а так же выразить глубочайшее сожаление по поводу гибели графа Монтихо. Проведенное расследование показало, что вы действовали с необычайным мужеством и только ваша личная храбрость позволила избавить нашу страну и город от двух опаснейших преступников. Браво, маркиз! Если бы все приезжающие в Париж были столь же отважны, с преступностью было бы давно покончено. Безоружный дворянин, легко справившийся с двумя вооруженными до зубов бандитами и обративший в бегство остальных! Повторно решиться на такое похищение — да для этого надо сойти с ума!

— Но граф погиб...

— Очень жаль, примите мои соболезнования... Но вы живы. Закон, в моем лице, не имеет претензий ни к вам, ни к вашим слугам. Более того, полиция Франции благодарна вам! Уверяю, убийцы графа понесут заслуженное наказание.

— Господин Генеральный комиссар Дюбуа сказал, что опознание их — дело времени. А без этого установить причины произошедшего вряд ли представляется возможным.

— Ради бога, не волнуйтесь, любезный маркиз, свидетели из дома напротив видели нападавших и дали их описание. Но вас это уже не должно беспокоить. Установить преступников и покарать — это забота закона, работа нашей полиции. Вы можете быть свободны, маркиз. Ваши слуги ждут вас внизу в карете. Позвольте еще раз выразить вам свои сожаления по поводу гибели графа.

Короткая прическа в стиле римских патрициев, приятная располагающая улыбка. Глаза? Глаза несколько широко расставлены, дружелюбно и уверенно смотрят с чуточку скуластого лица. На черном сюртуке у ворота безделушка. Возможно, такая заколка для шейного платка, явно — что-то ценное, выставлено напоказ. Все элегантно, чисто, дорого. Я — вывозившийся в земле, с утра поползавший на коленях по грязной траве — в своем баронском одеянии выгляжу достаточно бледно. Потом — карета, коридоры здания, куда меня привезли, первичный опрос за одной из перегородок в большом зале, наполненном гулом голосов, затем — этот кабинет. Привести себя в порядок времени не было. Вид у меня настолько "баронский", что понимающие люди сразу переходят на немецкий язык, сколько не представляйся испанским графом.

Графом!

— Прошу меня простить, произошла какая-то ошибка. Я — дон Киприано де Палафокс и Портокарреро, граф де Теба. Граф, а не маркиз, как вы изволили ко мне обращаться.

— Позвольте, никакой ошибки нет. Вы — маркиз Вильяфранка-дель-Бьерсо, именно так указано во всех въездных документах, с которыми вы пересекли границу. Вы — и граф Монтихо, с прилагаемым поименным перечнем пятерых сопровождающих вас слуг. Со списком примет. Извините, маркиз, но — вас ни с кем не перепутаешь. Еще раз — извините. Маркиз Вильяфранка-дель-Бьерсо въехал в страну, маркиз Вильяфранка-дель-Бьерсо и должен из нее выехать. Ха-ха! Французская бюрократия стоит на страже. Не будем нарушать отчетность. Ха-ха! Этот вопрос проходит по другому ведомству, но — уверяю вас! Если бы имелись хоть какие-то сомнения, то вас задержали бы на границе и вернули в страну, из которой вы к нам прибыли. Поскольку наша беседа носит официальный характер — мое обращение к вам естественно, дорогой маркиз. Ничего не имею против того, что вы — граф де Теба, уверен, в перечне ваших титулов есть и такой. Как вам объяснение? Извините, маркиз, я не спрашиваю вас о причинах инкогнито — французскому закону нет до этого никакого дела. Это никак не угрожает безопасности Франции. Ваша тайна не покинет стен этого кабинета. Еще раз приношу свои извинения. Вы свободны, маркиз.

— Позвольте узнать, кому я обязан столь быстрым разрешением моего дела?

— Министру полиции Жозефу Фуше. Вы меня не узнали, граф? Рад знакомству и тщу себя надеждой его продолжить. Но — сегодня на вашу долю выпало столько приключений. Надеюсь, при нашей следующей встрече мне удастся сказать по этому поводу что-то более... Жду вас, граф, располагайте мной. Рад буду ответить на любые ваши вопросы, а сейчас — позвольте дать совет: езжайте отдыхать в вашу гостиницу. День был тяжелый.

И я скатился по ступенькам к нашей карете, где, похоже уже давно, с мрачным видом сидели голодные и озябшие Кугель и Гонсало. Говорить не хотелось.

— Домой. Кстати, где это мы?

— Набережная Вольтера...

Больше до самой гостиницы никто не проронил ни слова.

Генеральный комиссар полиции префектуры Парижа Дюбуа стоял за второй колонной, когда мимо него по лестнице, буквально вприрыжку, пробежал этот немчик, испанский граф. Жаль, почти дожал его. Еще чуть-чуть бы и раскололся. Молодой, глупый, с гонором... Но хитрый — дурачком прикинулся, сопли распустил. Ну, да не таких кололи. Преступление есть преступление, за все надо отвечать. Ишь ты, испанский граф, законы ему не писаны! Всех бы этих графов, баронов — собрать, да... Попался бы мне лет десять назад — до самой жопы бы, как арбуз, с треском! Все бы подписал.

А завтра явился бы испанский посол — тогда бы и отпустили.

Осторожно приоткрыл дверь и заглянул в кабинет. Фуше, повернувшись спиной к столу, смотрел в темноту окна.

— Гражданин министр, прикажете снять наблюдение?

— Не стоит... Продолжайте. Отъезду не препятствовать. Постарайтесь быть тоньше, дорогой Дюбуа. В нашей работе... Гибче надо...

— Слушаюсь.

Старый мясник, тупица! подумал Фуше.

Старая сволочь, предатель! подумал Дюбуа.

Оба они были когда-то якобинцами. И лет им пока — под пятьдесят...

Работа, работа, чтоб ее...

Испанский двойной дублон, монета в восемь эскудо. На лицевой стороне улыбающаяся королевская морда и дата выпечки — 1798. Тяжеленькая. А вот это английская гинея 1753 года рождения. А вот 20 французских франков, 1799 года. Такие вот монетки. Вот. Золотые. Французской двадцатки, по словам Гильермо, хватит, чтобы оплатить все наше проживание вшестером за две недели. С полным пансионом. Может, даже на чай останется. С рестораном, со стиркой, с уходом за лошадьми.

Двадцатки хватит. А здесь их килограмм двести. И чем я не капитан Флинт? У него на Острове Сокровищ в зарытом сундуке тоже была россыпь золотых монет. А тем я не Флинт, что нет у меня в сундуке всякой ювелирки, а только аккуратные, завернутые в грубую вощеную бумагу, столбики монет. До хрена столбиков, но монеты только трех типов. Сто тысяч франков, по прикидке, тянут на тридцать три килограмма. Потому что вес двадцатки — шесть с половиной грамм, ресторанная кухня проконсультировала. Да-с. А здесь под двести. Миллион получается. Не получается? Странно. А эти четыре векселя банка Франции, по сотке каждый, я не учел? Учел, как не учесть. В отдельном портмоне, а точнее, пожалуй — в папочке — они лежат. И название "банк Франции" на них напечатано, и номинал есть, и даже подпись Ротшильда с расшифровкой. Только — ни хрена я в этих финансовых документах не понимаю, потому не могу сказать: то ли Ротшильд банку деньги дал... То ли банк Ротшильду. Скорее всего, Ротшильд перепоручает банку выдать бабки предъявителю. Передает право. По фигу. Не мне же с этим в банк соваться? Знающие люди разберутся. А я — что? Кто? Вот! Где я, а где знающие люди?

Такой вот сундучок... Одной вощеной бумаги килограмма два набито. Еле-еле вчетвером, когда приехали, наверх доперли. Кугель чуть не надорвался, я даже помочь сунулся, но — отогнали. Плох я тогда был. И — граф! Графу не вместно! Монтихо, насколько помню, только место в своей комнате указал, куда поставить, а в остальном — спокойно. Ушел вниз, без него докантовали.

Запасливый! Пушку везет! Или ружей-пистолетов на целый взвод. Или — книги. Лично я так думал. Нет, про книги — только сейчас, нервничаю маленько. Подхихикнуть, поднять настроение. Чего-то оно у меня упало до нуля.

Ни хрена я особенно не думал, да и остальные голову не ломали. Нормальный средневековый сундук. Так — на всех же! Везем в открытую, никто вокруг него не суетится, пылинки не сдувают. В постоялых дворах — в комнаты заносили, но ведь и оставить на ночь в карете — попрут. Дальше голыми поедем. В голову никому не приходило, зуб даю. Что потребуется — граф сундук открывал и сверху доставал. Вот и мы сейчас открыли. Шматье испанское всякое, моя сабля, десяток пистолетов, мундирчик мой драный — аккуратно свернут в углу. Ведро знаменитое, помялось, правда. Кошелек нашли с серебряными испанскими талерами — даже полегчало всем. Выдохнули. Солидный такой мешочек, кило на два. Казна! Платить-то надо, а у народа, считай, ни копья. Мелочь по карманам — казну граф держал. А что у него вчера с собой было — то в полиции сгинуло. Хотя, может, потом вернут? Но нам-то — сейчас надо. И, значитца... И тут, значитца... Внизу, у дна, еще два плоских сундучка плотно по днищу расположились. Вот с ними намучились, пока вынули. Очень неудобно. Но — понятные сундучки, по центнеру каждый. Маленькие, заразы. Даже я, кто золота в жизни в руках не держал, и то — понял. Открыли. Вот, сижу... Хорошие все-таки у нас мужики. Сразу не убили.

Вечером, приехав, только пожрали, обсуждать ничего не стали, разошлись по комнатам спать. Гильермо с Хуаном, который от "своей" уже в гостиницу прибежал, мы только и сказали, что граф погиб, а подробности — у Гонсало, пусть тот рассказывает. Ну, никакого настроения. Я их понимаю, особенно Гильермо — перенервничал. Но здоровья не оставалось опять все по-новой говорить. Нас нет, он — гостиницу бросить не может. Психует, а что делать? Хуан черт-те где болтается... То есть — у дамы своей завис, тоже мне — секрет! Гильермо на нервах, тут Хуан с блеском в глазах явился. Плечи расправлены, походка упругая, с подскоком. Гильермо его в город погнал за нами. А как в Париже нас найти, если никто не знает, куда мы поехали? Звонить в морги? В милицию?

Я-то думал — в гостинице уже полиция шерстит, опечатывает комнаты, показания из души вынимает, документы. Ошибся.

Потом мы приехали.

Утром спустился в зал, к нашим, позавтракать вместе. Такое дело. Не до моих дуэльных переживаний. Надо решать, как дальше жить. Когда зашел в зал — ребята встали, коротко поклонились, смотрят мне в глаза. Лица припухшие — тоже ночь тяжело далась, каждому было о чем подумать.

— Ваше сиятельство...

Это Гонсало, он в оставшейся четверке главный.

— Доброе утро, сеньоры. Завтракаем. Затем поднимемся в мою комнату, там все обсудим. Решим. Здесь не место для разговора.

За ночь ничего не решил.

В начале крутились мысли о графе. Как, за что, почему?!! Днем жилы тянули, было не до того. Ребята явно не при делах. Гонсало даже не сообразил, чего я на него дернулся. Хорошо, хоть я тельняшку на груди рвать не стал — и ты, Брут! На Монтихо он только взглянул, сразу все понял, и к пролому рванулся. Но там уже затих грохот копыт по камням. Бандосы тоже были на лошадях или в карете. Может, кто-то удирал пешком? Забыл спросить у Гонсало, что он там — через пролом — увидел.

Ребята не при чем. Иначе граф взял бы с собой осведомленного помощника. Значит — недавно, все решил сам. Бандиты были с ним, не верю я в такие случайности. Засада.

Подготовился, но — просчитался, тему переиграли: Монтихо не взять — сам кого угодно положит, а за мальчишку, быть может, что-то обломится. И денежки у графа заберут. Наверняка был аванс и договор об окончательной расплате по факту, на месте.

Граф же опытный! Он что — на свою шпагу надеялся? Там столько стволов — просто бы изрешетили! Не понимаю...

Теперь бы понять — за что? Столько возможностей было, но решился только третьего дня — начал выгуливать, готовить. Стал не нужен? Опасен? Кто же мешал — попозже, по пути в Мадрид? Почему именно сейчас, после скандала с англичанами? Случайность? Нет информации...

Дюбуа намекал на какие-то деньги. Откуда знает? Брал на понт? Или — у Монтихо есть серьезные деньги? Что значит — серьезные? Такие, чтобы Генеральный комиссар на них намекал?

Гонсало ночует в комнате у графа. Заберет, что найдет, и исчезнет — один или вместе с товарищами? Лошади на конюшне, карету заложить не долго. Утром проснусь, гол как сокол — ни денег, ни документов, только долг за гостиницу. На хрена им со мной возиться, везти неизвестно куда? К кому? Теперь, когда Монтихо нет? От меня одни неприятности. Какой-то недоделанный граф.

Пожалуй, если не сбегут, надо с ними расплатиться и отпустить. Для этого поискать у графа деньги. А может, и — документы, совсем бы было хорошо. Ребят отпустим, гостиницу оплатим, потом подумаем с Кугелем, как быть дальше.

Карету надо оставить. Куплю ее у ребят. А почем? Понятия не имею, что сколько стоит. Деньги! Без них никак. Вот будет номер, если в комнате у графа ничего не окажется. Все носил с собой! Гуляй, рванина, то бишь, полиция — два борща и восемь ложек! А если в комнате у Монтихо — много? Взбредет ребятам в голову меня сейчас грохнуть? Да ну, мараться — нищий барон, у меня и взять-то здесь нечего, кроме простыней. И те чужие.

Кугель перезарядил пистолет, переставил кресло к двери — в нем ночует. Хороший старик, уже спит... Пусть. Шоферы придут!, ага. Нафиг я им сдался — после всего. Толку-то с меня в их пригороде. Пусть богатых возят. Видели же — нищий барон, тощий, горит, наверно, плохо...

Барон! Не барон, а — маркиз, жаль, как зовут — не запомнил. Пох. Как и граф — пох. Учишь, учишь самоназвание, последнюю мозгу напрягаешь, а документов-то — нет! Раньше, если что, хоть Монтихо мог поручиться: — Реальный граф, век воли не видать, падлой буду! А теперь? Что за чертовщина вокруг меня творится? Голова пухнет. Мне же пятнадцать только через три месяца, что — я не понимаю, что дурак? Понимаю. Не знаешь что делать — не делай ничего. Все. Сплю... Сплю...

— Мы поклялись, брат.

— Ты хочешь сказать, что мы скованы клятвой? Но того, кто ее принял, больше нет. Узы разорваны.

— Да, цепь распалась, отныне мы каждый сам по себе. Но — клятва, брат?!

— Пусть каждый посмотрит внутрь себя. И каждый ответит сам за себя перед лицом господа.

— Пусть будет так, братья...

Завтракал в одиночку за столом, как последний аристократ. Опустевшее место напротив навело на мысль, что графа же еще похоронить надо. Как раз между салатом и яичницей. Поковыряв салат, сложил оружие. От яичницы отказался. Не пошло. Кофе пил без всякого удовольствия.

С телом надо разобраться. Испанцы не поймут, если я, задрав хвост, спокойно покину город, предоставив Монтихо заботам парижской полиции. Все-таки, графу я обязан жизнью. Не будь его принципов — лежал бы с пулей в спине. Вряд ли она столь же непробиваемая, как мой череп, а пистолет осечки в этот раз не дал. Неудобно спрашивать, какие у испанцев обычаи, но попытаюсь. Семейный склеп? Сразу говорю — везти отказываюсь. Богатенькие, пусть в Париж экспедицию отправляют, раскапывают, как-нибудь маринуют, и, заткнув носы, следуют до избранного места.

А все остальное, что положено, я должен сделать. Найти место на кладбище, организовать священника, присмотр за могилой, сообщить координаты безутешным. Это — да, это за мной.

Еще вчера, буквально вот здесь — сидел, жевал. А теперь не сидит, не жует.

Они стояли передо мной — Гонсало, Гильермо, Хуан. Спокойные волевые лица, чуточку усталые. Но — спокойные. Переводя взгляд с одного на другого, получал уверенный взгляд в ответ. Покинув кресло, в котором угнездился к началу разговора (так получилось) — прошелся перед ними туда-сюда, словно командир перед шеренгой бойцов. Слегка прищуренные глаза следили за каждым моим движением. Я не чувствовал потаенной насмешки над моей молодостью и неопытностью, столь естественной для сильных взрослых людей, стоящих почти на вытяжку перед разгуливающим перед их строем мальчишкой. Не было ощущения скрытого панибратства — ну, давай, давай! Они ждали решения командира. Своего сеньора. Ждали, чтобы оценить его. Ждали команды, которую собираются выполнить. Выполнить, а не обсуждать!

У двери, наблюдая, прислонился Кугель. По его лицу ничего невозможно понять.

По правде говоря, меня это несколько ошеломило. Еще мягко сказано. Ожидал... Если не панибратства, то более простого отношения. Без церемоний. Поговорили, обсудили, поделили деньги и разошлись. Кто они мне? Я четко делил нашу временную группу удалых путешественников на две части. Я и Кугель, нас двое. А так же — пятеро испанцев, теперь четверо. Главный надсмотрщик и конвоиры. Месячное знакомство не сделало нас друзьями, даже приятелями мы не стали, дистанция постоянно сохранялась. Cовместное участие в стычках особо не повлияло. Пепе был ранен, поэтому с ним возился. Гонсало? Вообще никак, не было времени подумать. С трудом отогнав ненужные сейчас мысли, со скрипом подбирая слова, начал.

— Сеньоры... Граф Монтихо погиб. Я беру на себя организацию его похорон. Как вы знаете, я был ранен, частично утратил память, кроме того — я очень молод, сеньоры, опыта у меня нет. Надеюсь на вашу помощь. Граф был одним из нас и погиб с оружием в руках. Я считаю — это наш долг. Мой долг, сеньоры! У графа остались незавершенные дела в Париже... Финансовые обязательства. Счета за проживание в гостинице должны быть оплачены, это долг чести. Мне неизвестны прочие долги графа Монтихо, но с вашей помощью я надеюсь это установить. Возможно, еще надо оплатить лечение Пепе. И, наконец, долг перед вами, сеньоры. Сообщите мне сумму, которую граф обязался выплатить каждому из вас по приезду в Мадрид. Все эти долги я принимаю на себя.

Молчат, слушают. Нет контакта.

Может, попробовать не таким деревянным языком?

— Сеньоры! Денег у меня нет. Я вынужден открыть сундук графа. Если деньги найдутся, долг графа Монтихо перед вами я погашу сразу. После этого каждый может считать себя свободным, вы вольны разойтись. Я освобождаю вас от обязательств по отношению ко мне.

Нет, так не пойдет. Театр теней. Хочется крикнуть: Ау-у!!! как заблудившемуся в лесу. Может, хоть кто-то отзовется.

Само собой, они для меня не на одно лицо. Просто я их так воспринимаю — испанцы! Безличностно. Массой. И так обращаюсь. А в обращении с массами я не силен.

Гонсало. Резок, импульсивен, не понимаю — на чем держится его авторитет в группе? Физически самый сильный — Гильермо, он же кажется наиболее подготовленным боевиком. Гонсало дружелюбен, с таким открытым, часто улыбающимся лицом его трудно воспринимать как врага. Как и Пепе, но тот, скорее — деревенский увалень, простак. Не дурак, но подлости от него не ждешь совершенно. Хуан — любимец женщин. Единственный, кто возит с собой гитару. Пару раз демонстрировал нам мастерское владение инструментом. Не ожидал услышать что-то, превосходящее привычные три аккорда, все-таки — средневековье, примитив. Стоящую музыку пока не написали. Те чудесные вещи, которые играет Хуан... Не знаю, неужели это — пропало, растворилось во времени, не дошло до нас? Он — гений! И дурак, если плюет на все, бегая со шпагой по дорогам. Голос у Хуана неважный, хриплый — не годится для тонких, нежных, искрящихся переборов, возникающих под его пальцами. Лучше всех поет Гонсало. А Пепе — единственный кудряш. Не получается. Не могу их разделить — смешиваются, мысль перескакивает с одного на другого.

— Господа, предлагаю пройти в комнату графа. Кроме всего прочего — надо поискать документы, подтверждающие наше законное право находиться в столице Французской Республики. Без них выезд может сопровождаться определенными трудностями.

Нет, не могу! Как будто стучишь пальцами по клавишам пианино со снятыми струнами! Пальцы бегают, а мелодии, музыки нет. Только стук ногтей по пластмассе.

Я понял. Я не вижу главного — людей! Сейчас... Сейчас... Каждый из них ждет, что я скажу то, что именно его уколет в сердце. Главное для него. Главное...

Вот и все. Ничего не вышло, через мгновение они гуськом потянутся за мной, так и не сказав... Не ответив. Мне не интересно смотреть в их глаза, они потухли, я знаю...

Подойдя к двери, повернулся к ней спиной и, сделав шаг навстречу моим испанцам...

— Господа! Задержитесь...

— Господа. Я принимаю на себя ответственность за вас. Я согласен, чтобы вы стали моими людьми, моими подданными. Я предлагаю вам свою руку. Один за всех и все за одного.

— Это честь — пожать руку, покаравшую убийцу графа Монтихо! Сеньор, я с вами...

— Я с вами, сеньор...

— Я с вами...

Как эхо. Три пожатых мною руки. Как неожиданно пришлись к месту слова из "Трех мушкетеров".

— Мы едем в Мадрид.

После обнаруженного в сундуке золота, даже найденные документы не удостоились особого внимания. Может, испанцы читать не умеют? Вряд ли, проверять не буду, не тот момент. Документы перекочевали ко мне, типа — мои проблемы. Ты начальник, тебе и карты. Вроде подорожных грамот на маркиза и графа с разрешением на въезд в страну и штемпелем пограничной управы. Поименно, с приметами, как и говорил Фуше. Маркиз, граф, четыре Гонсалеса. Погранцам настолько было плевать на все (Монтихо на въезде несомненно забашлял), что Пепе так и записали — Пепе Гонсалес. Не посмотрев, что уменьшительное имя. Типа — братья все! Не похожи? Да кому какое дело до этих Гонсалесов?! Кугеля внесли в бумагу, как Бруно Кугеля. Я же говорил Монтихо, что Кугель — кличка, у него документ из канцелярии князя на Бруно Шмидта. Пох! Свои, графские, тоже нашел. Письма, метрика из Вены — все на месте.

Предупредил ребят, чтобы на выезде не удивлялись: я — маркиз Вильяфранка-дель-Бьерсо. Переглянулись. Может, показалось, но — вроде знают такого, знакомое имя. Спросил — улыбаются. Ваши-то хоть — подлинные? Качают головами — нет. Не клещами же из них тянуть! Захотят — скажут. Решили, что и дальше друг к другу будем обращаться, как обращались. Как сказал Фуше — чтобы не нарушать отчетности внутри сложившейся группы. Я — ваше сиятельство, граф де Теба, их — по именам, Кугеля — по кличке. Да и не имена у них, тоже клички, почти уверен. Со мною ясно. Крикнут — граф, берегись! — хоть пригнусь. А крикнут — маркиз! — буду ушами хлопать, пока не продырявят. Графом удобнее, пусть маркиз и повыше рангом. Я не гордый, графа достаточно. За титулами не гонюсь.

Они за мною бегают.

Ну что, золото? Средневековый шок. Четко проговаривая слова, повторяя, чтобы доходило, объяснил, что денежки это не наши. Граф занимался контрабандой в государственном масштабе и сейчас операция в самом разгаре. Цель — перевести все это в Мадрид. У золота есть хозяин, Монтихо был лишь курьером. Хозяин знает о нас и найдет каждого из нас в случае пропажи. Судьба не завидна, попользоваться не успеешь. Пятьдесят кило на брата незаметно не унести. Резать друг друга не стоит, двести кило еще большая тяжесть. Потратить не реально, на эти деньги нам ничего не продадут. Можно купить королевский дворец, но пожить в нем не удастся. Вообще не удастся пожить. Это не деньги, это — проблема. Буду думать. Пока работаем с серебром. Считайте, что и не открывали, кладем все на место. Мне два пистолета и кинжал. Кому еще чего? Кугель пусть свое забирает. Гильермо — все сложить и закрыть на замок. Как-как? Как открыл, так и закроешь.

Серебро. Девяносто шесть песо, они же испанские талеры. Каждому по десять песо сейчас, остальное пока у меня — на похороны, гостиницу, Пепе, еще на что непредвиденное. Кугель — к хозяину, узнать, сколько должны за гостиницу. Хуан — съездить к Пепе, посмотреть, поговорить. Потом отвезешь меня к доктору. Пепе берем с собой. Гонсало — по кладбищам, место. Гильермо — у сундука. Я — пока с Кугелем, послушаю, что скажет хозяин.

Вроде — привел в себя. Смотрятся вменяемыми.

Месье ситуайен Буше — прохиндей! По надыбанной Гильермо с утра информации, наше проживание в день стоит десять су с человека. Три комнаты по два человека — шестьдесят су. На сороковник мы нажираем. Это вместе с лошадьми. Итого — франк. Постель, стирка, глажка, чистка и прочие радости входят в десять су, которые мы платим за комнаты. Франк в день — четырнадцать франков за две недели. Так откуда же эта цифра в пятьдесят франков? Круглая, как его лысина. Ах, он с графом Монтихо договорился! Можно подумать, что граф ему пообещал утроение цены за охрану сундука с золотом. И бедный комрад Буше, обливаясь потом и ежесекундно худея, не ел, не спал, а две недели отрабатывал свой полтинник. Тут граф возьми и помре! А я, блядь, не хочу платить!

Сука!

Вызываем полицию и конфисковываем сундук.

Гадина! Придется платить.

Кугель говорит, золото к серебру идет один к пятнадцати — к шестнадцати. Франковая двадцатка весит шесть с половиной грамм. Песо двадцать пять грамм. Примерно. Если Гильермо не врет. У меня получается, что один песо равен четырем франкам, даже побольше. Двенадцать песо — и по рукам! А сволочь Буше требует четырнадцать!

Убил бы гада!

На, подавись!

Еще два дня оплачено, потом с утра уезжаем.

Только мы с Кугелем впервые в Париже, остальные бывали, ориентируются. Гонсало вообще здесь жил почти два года. Естественно, послал его по кладбищам договариваться.

Возвращается. Что? Ничего. Вообще ничего? Вообще.

Глухо, как в танке.

Надо же, так умудриться умереть. Ни одного приличного кладбища, где знать хоронят, в городе не осталось. Все местные ютятся по родовым склепам или ищут место на стороне. От кладбищ пошла зараза — чума, холера, и все накопленное за века трупно-костяное хозяйство в приказном порядке из центра переносится в катакомбы. Откапывают и в телегах везут. А новых захоронений делать не велено. Аристократию хоронили при церквях, при монастырях, но и там сейчас всех выпинывают и — бегом в катакомбы. Глухо. Тут я припомнил.

Пер-Лашез! Что? Пер-Лашез! Кладбище!

Думаю, подкину Монтихо к коммунарам, их там лет через семьдесят будут хоронить. Еще прославится в веках, если родственники шикарным памятником придавят. Экскурсии будут водить. Других кладбищ все равно не знаю.

Нет там никакого кладбища! И вообще — это не центр. Бельвиль, бедняцкий район, там иезуитский монастырь держал что-то вроде парка. Сейчас продали на сторону Строиться будут. Дачные домики, вроде...

Блин!

Ладно, покажем, чему я в России за четырнадцать лет обучился. Там такое сплошь и рядом. Надо же, глухо ему! Учись, студент.

Какое самое престижное, спрашиваю, куда вообще не попасть?

Сен Жермен де Пре.

Вези к настоятелю, представь меня и погуляй.

За полчаса договорились. Конечно — все в любой момент может рухнуть и начнется вывоз в катакомбы. Конечно — нельзя, ни за что и никому! Конечно, мест нет! Конечно, жизнь тяжелая, все дорожает. Конечно.

Само место обошлось мне в тридцать су. За эти деньги и могилу выроют, и зароют, и обиходят, и присмотрят. И кюре все, что положено, над могилой прочтет. И граф в храме полежит, пока заупокойную службу справят. Сами в полиции заберут, все сами сделают, нам только в храм подъехать, службу отстоять и — потом, над могилкой... Проводить.

Завтра, к полудню.

Пятьсот франков золотом пожертвования в храм — вперед. А потом — конечно. Тридцать су.

На меньшее никак не соглашался.

Но — похороны по первому разряду, франков на десять!

А тридцать су... это так... Святой отец пренебрежительно махнул рукой. Да понимаю я...

Вернулись, пообедали, обсудили с Хуаном здоровье Пепе. Если с подушками и одеялами (все же — зима), то дорогу выдержит. Должен. С рукой все нормально, гангрена не угрожает. Но, слаб пока. Ехать согласен, оставаться не хочет.

Двинулись к доктору — опять взял с собой Гонсало. Хуана отпустил попрощаться. Я же понимаю. И завтра после похорон — пусть скатается, но чтобы к вечеру — как штык.

Доктор — кудрявый субъект лет тридцати пяти — сорока, очень прилично одетый, встретил нас у подъезда своего дома на улице дю Сомерар. Недалеко от Сорбонны, но здесь я пока не проезжал. Он заходил с утра проведать Пепе, лежащего в соседнем доме на квартире у старушки, где и узнал, что приеду. Старушка принимает болезных, пользуемых доктором, ухаживает за ними, меняет повязки, белье, кормит, обстирывает, обмывает, делает все, что положено. В критической ситуации бежит за доктором. Идеальная сиделка. Действительно, отлично все сделано, за такое денег не жалко.

Естественно, доктор с прискорбием сообщил, что граф вперед ни копейки не дал, но я на такое уже не морщился. Тридцать франков. Двойная цена за подобную работу. Пусть. Отдал восемь песо. Сдачу взял полотном для перевязок и какой-то едкой мазью, которой надо смазывать плечо Пепе по вечерам. Когда рубец установится — продолжать осторожно втирать остатки. В холодную погоду руку беречь, укутывать, но не парить. Будет побаливать — смазывать и по утрам, не жмотничать. Банка здоровая, больше литра. Надеюсь, все будет хорошо. Зашли вместе с месье Бланшаром к Пепе, порадовали, что завтра к вечеру его заберем. Доктор днем зайдет, посмотрит, даст последние инструкции. Оставил песо старушке, мадам Ру. От души.

Вечером, после ужина, собрались у меня. Выслушали доклад — во что нам обойдется... Выхода нет.

Одно могу сказать — мои проблемы. Принимаю этот долг на себя, хотя — один хрен, никто не поверит, потрошить будут всех.

Взрослые люди, понимают. Хлопнул ладонью по колену, вставая, подбивая итог. Дискуссия закончена. Гильермо — открывай. Ополовинили одну колбаску, франки расфасованы по тысяче, по пятьдесят монет. Взятку пересыпали в мой кисет с остатками серебра. Завтра оттуда и буду доставать при расплате.

Запахнет? Запахнет. Что за граф! По-любому от него...

Глава 10

— Ваше сиятельство! Гра-аф!

Все. Кажется, закончилось. Обессилено выпустив глухо стукнувшую о землю шпагу, я тяжело привалился спиной к стволу, а потом сполз на землю окончательно. Вытянув ногу, попытался ощупью определить, что же там случилось. Больно, штанина разорвана, но крови не видно. Пока не видно. После взрыва прошло-то минуты три. Вот так — высунулся, поторопился, хотел посмотреть, что делается на дороге и — пожалуйста! Выстрелы, удар. Значит, не всех перебили, придется действовать по второму варианту. Пока, отступая, отползал на брюхе назад, виляя задницей, пряча голову, щекой задевая стылую землю — вроде и ничего, терпимо болела. А когда, очутившись за ближайшим деревом, прикрываясь его стволом, попытался привстать — тупо вломило. Пришлось, цепляясь за дуб... или за ясень (по зиме, без листьев, хрен их тут определишь), на руках себя вверх вытягивать, а потом, поджав подбитую лапку, придерживая ее на весу, чтобы случайно не опереться, нашаривать на земле последний прихваченный с позиции пистолет. Если зажмут в лесу — пусть думают, что заряжен. Сыграю на этом — может и выкручусь. Шпага — полная фигня, только чтобы отбить первый удар, вторым — нанижут, как перепелку на вертел. Еще есть кинжал за голенищем сапога. Последний мой довод.

Так и заскакал меж деревьев. Как заяц, петляя, отталкиваясь рукой от стволов просматривающегося с дороги насквозь холодного и голого редкого зимнего леса. Опять стукнули выстрелы. Заметили! А нога-то не казенная! Болит, словно в бедренную кость дубиной приложили. Наступил сгоряча пару раз — чуть не навернулся, не держит. Пришлось опять за ближайший ствол прильнуть. Здесь и остановился, хрипло дыша, спуская пар из черепушки.

Просчитался я, зараза. Много их, всех не положили. Мои, как и запланировано на такой пиковый случай, сейчас стянутся к карете, а мне — и не дойти. Буду здесь смерть принимать.

И раздавать.

Ну и — шпагу из ножен достал, кинжал проверил. Пустой пистолет в левую руку, шпагу в правую. Спиною к стволу прислонился — жду, когда обойдут и в глаза мне посмотрят. Те, кто остался.

— Гра-аф! Гра-аф!

Гильермо. Хорошо, что живой. Кто еще из наших?

— Я здесь, Гильермо!

— Граф, где вы?

— Здесь, за стволом. Вниз смотри.

Пыхтящий Гильермо возник, как ангел. Аж на слезу пробило. Никогда, увидев его, так не радовался. Повода, видимо, не было.

Тоже — со шпагой в правой, в левой пистолет. Мельком скользнул глазами по мне, заметил, и тут же стал обшаривать взглядом округу.

— Ты движение отсматривай, не просто так смотри.

Я же помню, как был хомяком. Движение — на раз — просекается.

Ну, ладно, ладно, кому бы кто говорил. Гильермо как боец меня на порядок превосходит, не мне ему подсказывать. Перенервничал малость. Простит. Замнем.

— Граф, что с ногой?

— Не знаю. Не смотрел пока, крови нет. Выстрелы, удар... Слегка побаливает. Дай, на тебя обопрусь. Что там у дороги? Что с нашими? Кого еще видел?

Гильермо, не отвечая, вытянул меня вверх за руку, забросил ее себе за шею, подпер плечом. Тоже выдохся. Или тащить — или разговаривать, одновременно не получается.

— Пойдем, сейчас увидим... Трое точно ускакали... Последнего я в спину... Выстрелом... Бросили, не стали останавливаться. После пушки — стреляли с той стороны, с холма, но я за вами. Потерял — прибегаю туда, а вас нет.

— Крикни тогда им, а то — стрельнут в нас, когда к дороге выйдем.

Гильермо приостановился, набрал воздуха и заорал во всю мощь легких.

— Гонсало! Хуан! Кугель! Это мы! Не стреляйте! Гильермо! Граф!

Надсадно сопя и опираясь друг на друга, мы наконец вывалились из леса к дороге. Смотри ты, а я думал, что недалеко убежал. Фига се — не далеко! Как заяц рванул! Вроде нога потихоньку проходит, надо попытаться ступать.

Дорога уже просвечивала за деревьями, темными пятнами на ее желтоватом, скованном морозом песке, лежали вперемешку людские и конские трупы. Людей больше. Видно было, как трое из лежащих лошадей пытаются приподняться, тянут шеи. Упавшая почти у кромки леса по нашей стороне, в агонии лягала воздух копытом. Солнечный блик от стертой подковы время от времени бил в глаза сквозь редкие ветви. Жалобное ржание, людские стоны. Вдоль всей дороги какое-то месиво, с этим еще предстоит разбираться. Нам туда. Несколько лошадей, отбежав метров на пятьдесят от места бойни, жались табунком.

Уже подходили к моей бывшей лежке, когда заметил ползущего раненого. Похоже, пытаясь спастись от града пуль, хлеставших с холма за дорогой и выкосившего его товарищей, он почти достиг моей огневой позиции. Левая рука и нога были перебиты. Медленно подтягивая здоровую ногу к животу, распрямлял, отталкиваясь ступней от земли, выталкивая тело, вновь и вновь выбрасывая вперед правую кисть, скребущую ногтями смерзшуюся листву и почву под ней. За ним тянулась скользкая полоса крови, движения все замедлялись. Видимо, услышав наши шаги — протянул к нам руку в защитном жесте, пятерня растопырена, пальцы в подсохшей крови. Лицо перекосила гримаса, взгляд наливался ужасом. Толкнув, я подбородком указал на него Гильермо.

— Вон один.

Слегка изменив направление, мы захромали к нему.

— Господа! Г-г-кх...

Не задерживаясь, Гильермо походя обрушил на голову раненого шпагу, которую не выпускал из руки, поддерживая меня за пояс левой. Гибкий клинок словно железный прут хлестнул по слипшимся волосам, раскалывая череп. Рука мертвеца, почти дотянувшегося до оставленного мной пистолета, безвольно упала на землю, дальше я не смотрел, оглядывая лес вдоль дороги.

Там уже были все наши. Пока я сигал по кустам, успели спуститься с холма и, кое-как расположившись, поджидали разбежавшееся начальство. Кугель, присев на лошадиный труп, вглядывался в кромку леса, пытаясь нас рассмотреть. Раз кричим, то идем. Увидев меня, хромающего в обнимку с Гонсало, с трудом начал подниматься, порываясь заковылять на встречу.

— Граф!

— Сиди, все нормально. Кто ранен?

Гильермо, подведя меня к Кугелю, отправился на обход раненых, тут и там стонущих на дорожном песке.

Сидящий на придорожном камне Гонсало низко склонился, рассматривая ногу Хуана, пластом лежащего рядом, прямо на земле. Я рванулся туда. Хуан, услышавший мои шаги, опираясь на локоть, приподнялся и повернул окровавленное лицо. Над левым виском темное пятно с колтуном волос в запекающейся крови, щека в потеках. Увидев меня, улыбнулся, попытался кивнуть, но тут же улыбку сменила гримаса боли. Тем не менее, голос звучал как обычно.

— Все получилось...

— Получилось, получилось. Куда ранен? Что с ногой?

— Зацепило. Не сильно. У Гонсало пуля в руке.

Завершивший осмотр Гонсало, ухмыляясь, кивнул.

— Царапина. Не верил, что получится.

— У кого — царапина? Что с ногой?

— У него царапина. Длинная, от бедра до колена. Чуть левее, и...

Гонсало махнул кистью, показывая, что хана бы была Хуану. Но кое-кому — везет. Все шуточки им, подковырочки. Постоянно друг друга подкалывают.

— Сейчас займусь. Что с рукой?

— Засела под кожей. Ничего, рука двигается.

— Крови много потерял? Подойди.

У кого ноги здоровые, пусть тот и ходит. Мне из-за ноги к Гонсало не нагнуться, могу только лечь с ним рядом. А там лежит Хуан. Сняв пояс, затянул Гонсало жгут выше раны, прямо на рукав камзола. Все бинты в карете. Надеюсь, Пепе догадается и подъедет поближе — нас забрать, иначе придется за ним Гильермо отправлять. Он один не ранен. Не отряд, а сборище инвалидов.

— Гильермо, пройдись назад, шагов на сто. Постой, посмотри там, чтобы не вернулись с подмогой, а то возьмут нас, как курят. Кугель, заряди всем пистолеты. Куда?!!

Это уже к Гонсало, вознамерившемуся сбежать.

— Коням помогу.

— Потом снимай с себя все, руку посмотрим. Если под кожей, как ты сказал, лучше я пулю выну сразу. Кугель, как нога? Больше ничего?

— Ничего.

Сумбурно все, беспорядочно. Пока не отошли от горячки схватки. Все живы. Все живы. Все.

Спасибо, господи!

Гонсало ходил между лошадьми и, что-то бормоча, нагибаясь, делал. Я отвернулся, стал смотреть в другую сторону. Убитых потом посчитаю.

Выстрел хлопнул, как будто — издалека.

Когда оглянулся, Гонсало уже упал, не видно за мертвой лошадью.

— Вот тот стрелял, вон тот!

Да я и сам видел, как лежащий почти последним, поднявшись, прихрамывая, волоча ногу, заковылял в лес. Гильермо прошляпил.

Про ногу забыл. Наверно, уже не болела. С места взял старт и, через десяток вдохов, догнав, повалил толчком в спину, оседлал, ударил в висок кулаком.

— Сволочь!

Меня затопила волна ненависти.

Сволочь. Удары сыпались, но никак не удавалась зацепить по-настоящему. Устал. Схватил за волосы, рванул, услышав в ответ слабый вскрик.

Рука потянулась к сапогу. Вытащил кинжал, острием ткнул в подбородок — не сильно, но тонкая струйка крови тут же потекла. Вырывая волосы, рванул голову лежащего на себя, заглянул в глаза.

Мы узнали друг друга одновременно. Подо мною, испуганно прижмуривая веки, сморщив плачущую гримасу на разбитом благообразном лице, лежал тот, кого в ресторане при мне назвали маркизом. Англичанин! Теперь, узнавая, жмуриться перестал, зрачки расширились, в глазах слезы. Больно! Волосы намотаны на пальцы в сжатом кулаке.

Попытался что-то произнести — не вышло, струйка слюны потянулась от края рта. Пожевал губами, сгоняя белесый налет, плямкнул, выдавливая хриплый шепот:

— Пощадите... О, боже...

Ошеломленный, я молчал. Тот, о встрече с которым мечтал... Уже не надеясь, вынужденный уехать из Парижа. Человек, растоптавший. Походя. Лежал передо мной — жалкий, беспомощный, избитый, раненый. Только что убивший Гонсало! Скулил и пускал соплю. Очень хотел жить.

— Как благородный человек... Пощадите... Я расскажу...

Сам голос сорвал меня с катушек. Голос, так запомнившийся в тот вечер.

— Пощадить? Наверно, тебя часто щадили, если ты дожил до сегодняшнего дня. Хватит!

Кинжал вошел под подбородок и опять уперся в черепную коробку. Монтихо говорил, что это классный удар. Будь у меня больше сил, я бы и череп ему пробил, настолько испепеляющей была ненависть.

Пощадить? Пощадил! А то бы десятки раз втыкал тебе кинжал в брюхо, предварительно потыкав им в землю и в конские яблоки. За Гонсало, тварь! За подлость! Зима, все замерзло, счастливчик. Неделю бы подыхал — ни один хирург в это время изрезанные в лапшу кишки не сошьет. За ноги бы привязал к карете и перерезал веревку километра через два, чтобы лицо стесалось до костей. Зима тебя пощадила! Все равно бы издох от потери крови, замерз. Собака!

— Надо было послушать, потом бы уже...

Гильермо, только сейчас заметил. Стоит. Наверно, дико смотрелся граф, как мальчишка волтузивший раненного кулаками.

— Это один из тех, в ресторане... Англичанин. Он убил Гонсало.

Ну да, он же его не видел. Не узнал.

— Английский пес. Он совершил ошибку, так пошутив. Кажется, вы ему отрезали его длинный лживый язык. Надо посмотреть на дороге, может там лежит и второй? Гонсало? Жив, что ему сделается. Эта собака промахнулся. Вставайте, граф.

Но я, отмахнувшись от протянутой руки, помогая себе кинжалом, вспорол одежду, тщательно исследуя труп, надеясь найти хоть какие-нибудь бумаги. Ничего! Только два амулета на груди. Брать не стал, побрезговал, даже если в них какой-то пароль. Таскать с собой всякую гадость? Ну ее. Содрал сапоги, но и там бумаг не оказалось. Хватит, в штаны не полезу. И этот обосрался! Смердит.

Опираясь на Гильермо, вновь поскакал назад. Интересная штука с ногой. Как я его догнал? Даже не чувствовал. Зато теперь...

— Хороший удар, граф... Покажете?

Проигнорировал. Чего там показывать? Бери и режь.

Пулю из руки Гонсало я выковырял. На самом деле застряла под кожей, не далеко ушла. То ли на излете, то ли угол попадания такой. Легко отделался. У Хуана похуже — очень длинная царапина, ходить пока не сможет совсем. Даже не верится, что это огнестрельное ранение. Словно тупым сучком зацепил и, так — всю кожу, по всей длине ноги. Чудеса! Не глубоко, но очень болезненно, ногу не согнуть — сразу кровь идти начинает. Придется все бинтовать, затем регулярно перебинтовывать. Недели на две ежедневной возни, не ходок и не ездец. На голове — просто ссадина, пуля кожу стесала. Крови вытекло много, потому, что место такое. Выстриг, кинжалом вокруг побрил, выглядит терпимо. Не красавец, но, что поделаешь — надо! Будут претензии от дам — веди их ко мне, я им улыбнусь, пусть сравнивают.

Смешнее всего у меня — огромный синячище во все бедро, с застрявшей по центру щепкой. Толстая, вошла не глубоко, но вокруг все вздуло, пережало, вот крови и нет. Выковырял, достал — пошла.

Все у меня не как у людей! Все ранены пулями, в бою, а я — щепкой! Еще Кугель мне в компанию, с отдавленной с прошлого раза ногой. Лошади, видишь ли, на него наступают! Ни на кого не наступают, а на него — наступают. Сразу ясно, что испанцы — боевой, военный народ, а мы — гражданские шпаки.

Гильермо смотался на трофейном коне, пригнал Пепе с каретой. Вот я,.. пешеход! Мне даже в голову не пришло! Все прикидывал, кого за ним отправить своим ходом, пешком. А на коне — пять минут туда, пять обратно. Пока суд да дело — собрали оружие, обшарили трупы, посчитали. Девятнадцать убитых. Семь мертвых коней. Оставшиеся пятеро сгрудились в табунок, прочие разбежались. Второго англичанина среди мертвецов не оказалось. Нашли немного денег, мелочь, но пригодятся. Ни бумаг, ни документов ни у кого. По виду — вояки, рыцари дорог. Оружие хорошее. Не шикарное, без прибамбасов, но в порядке. Главного из них не смог определить, или тот успел ускакать. Погрузив трофеи на табунок, наконец, отправились смотреть нашу артиллерийскую позицию.

Обе пушки, закономерно, вырвало из примитивных креплений, но, если одну — только отбросило назад на камни, то у второй раздуло хобот. Даже нет, он треснул! Капец! Вот откуда мне показалось, что был взрыв. Ее и отшвырнуло не назад, а вбок. Интересно, как из нее картечь легла? Первая пушка свое дело сделала идеально. Отсюда видно, как кучно ударили пули — шестеро людей и три лошади лежат выделяющимся пятном, там, куда мы ствол и наводили. Остальные разбросаны на большой площади, последние — вообще метрах в сорока-пятидесяти. Да, второй заряд ушел неизвестно куда... Хотя, может, кого и зацепило, теперь не понять.

— Как пушки грузить будем? Пепе, сможешь помочь одной рукой?

— Не пушки, а фальконеты, сэр. Я уже делал вам замечание, изволите вспомнить, сэр. Оружие надо называть правильно... Сэр.

С тех пор, как выехали из Парижа, Кугель говорит со мной только на английском. И требует обращаться к нему по-английски, иначе не слышит. Такой вот способ языковой тренировки в сложившихся полевых условиях. Попросил ребят натаскивать меня в испанском, надо же как-то к встрече с родными готовиться? Поулыбались, поперемигивались и согласились. Все разом перешли на французский, даже между собой. Юмор у них такой. Но эти хоть мой немецкий по-прежнему понимают, когда припекает — отзываются. Так и живем.

Я же не могу все сразу запомнить! Зверство какое!

Проявив чудеса ловкости и изворотливости в деле коллективного выскакивания из-под неоднократно уроненных пушек, в конце концов, общими усилиями затолкали их карету. Блаженно улыбающийся Хуан, царем расположившийся на расстеленной попоне, при последнем критическом ронянии был чуть-чуть не придавлен (случайно, ей-богу!), мало-мало испугался и советы давать прекратил. Погрузились. Уф-ф. Передвижной походно-полевой госпиталь имени Гонсало, Пепе, Хуана, Кугеля и меня таки тронулся в дальнейший путь. Живописные дубовые рощи, покрывающие пологие холмы, желтая песчаная дорога, стелящаяся под копыта лошадей, солнышко, легкий бодрящий морозец, бескрайняя небесная синь — что еще надо, чтобы сделать путешествие запоминаюшимся и приятным? Еще около сорока километров — и Перигор в наших руках! То есть, мы — в заждавшемся нас Перигоре.

Сказочном. Здесь его зовут Периге.

На данное утро такова была цель, казавшаяся вполне достижимой. По утрам жизнь вообще кажется делом приятным.

Кроме пушек и Пепе, свившем в карете гнездо, на этот раз в нее запихали еще и меня с Хуаном, до предела увеличив текущую нагрузку на бедную четверку запряженных в карету лошадей. Ноги лошадок, дрожа от напряжения, начали проскальзывать по январскому ледку, скорость упала, сверхнормативный лошадиный пердеж отнюдь не ласкал слух, не озонировал атмосферу и наводил на размышления. Словом, через пару километров, с каждой минутой убеждаясь, что такими темпами до Перигора нам до ночи не добраться, я приказал остановиться. Обсудив с подскакавшим Гонсало ситуацию, решили приглядеть не слишком заметный съезд и аккуратно свалить с главной трассы, опасаясь возможной погони.

Не хочу неожиданностей на марше. Команда не в форме, тянем за собой кучу ненужного барахла и лошадей, организовать полноценные дозоры некем. Можем нарваться. Лучше пораньше встать лагерем — передохнуть, разобраться с ранами, вскипятить кипяточку, раны промыть, погреться, пожрать, что бог послал (неплохо послал, надо сказать) , с душой покопаться в захваченном барахле, почистить и зарядить оружие, и вообще — собраться с мыслями. Статус нашей команды с бойцового изменился на инвалидный, продолжать переть буром стало опасно.

Замыкающий караван Гильермо, следивший, чтобы трофеи не разбежались, воспринял идею невозмутимо — без восторга, но с пониманием. Через пару километров съезд был найден и мы, протиснувшись каретой через негустые кусты, выехали на пологий косогор. Спустившись вниз, недолго катились по каменистому руслу вымерзшего ручья, пока не остановились перед обрывом холма на поляне, окруженной дремучим лесом. По местным сказочным меркам "дремучим". По-нашему — в старом заросшем парке. А что? Местечко вполне. В обрыв мы практически уперлись, помешали кусты, разросшиеся внизу. Судя по всему, отсюда брал начало ручеек, русло которого служило нам дорогой, скрывая след от преследователей. Живописный холм, густо поросший дубами, вертикально обрушился с одной стороны, обнажив скальную основу. Вешней водой подмыло. Скала защищает от ветра, дрова под боком. Вода? Наломаю сосулек из ручейков, стекающих из щелей в скале. Гирлянды намерзли. Красиво. Летом вся прелесть маленьких водопадов скрыта за листьями кустарника, а сейчас ледяные гроздья поблескивают под солнем.

— Гильермо — дрова! Кугель — костер! Пепе — лошади! Хуан — советы! Гонсало -советы Хуану! Я за водой, наберу льда на скале, сосулек наломаю.

Пока мне в ответ не подсказали, куда лучше идти, бодро поскакал в кусты.

Через пару-тройку часов, блаженно развалившись на попоне, глядел на пляшушие синеватые огоньки костра. Жмурясь от закатного солнца. Рядом, позвенькивая, настраивал гитару Хуан.

Не понятно, почему Дюбуа сразу не забрал золото, о котором так прозрачно и настойчиво намекал? Им что — для Франции деньги не нужны? Мог без разговоров конфисковать сундук Монтихо — никто бы из нас даже не пикнул, мы же не знали про то, что на дне. А и знали бы, так — что? Воевать вшестером в столице за два центнера золота, которое даже не унести? Хапнуть кило по десять на брата и, сгорбившись, покряхтывая от тяжести, попытаться сбежать? С таким грузом не повоюешь. Перебили бы всех.

Что нам это золото? Пока не привыкли, душой не прикипели. Головняк и больше ничего! До самого отъезда могли придти, потребовать — отдали бы! Оружие бы сдали, сами сдались. По-другому — без шансов. Я же не идиот: лезть под пули за чужое имущество и людей за собой вести? Ну, грохнули бы мы с десяток полицейских, да, даже — три десятка? Остальные бы нас.

Да без стрельбы бы сдались — хотя потом тоже могли всех по-тихому грохнуть, чтобы не выносить сор из избы. После допросов, выматывания жил.

Так почему?

Тогда бы золото повисло на Дюбуа. Побоялся мести хозяина?

Ерунда, за ним государство, по службе уже многих обидел, хозяин золота к тем обиженным до кучи бы пошел. Жисть такая, работа — оглядывайся, не спи! Не захотел отдавать в казну, решил присвоить единолично? Возможно. Надо было сразу всех в гостинице разогнать по комнатам на допросы, а золото подменить. Насыпать в сундук кучу железа равного веса. Ничерта бы мы не догадались, спокойно бы дальше повезли, аж до самого до города Мадрида. Оп! А там бы вскрылось! Кто допрашивал — тот и взял, подменил.

Значит, боится. Миллион — он хорош для одного, на всех не так интересно. Государство не обеднеет. Сука этот Дюбуа. Вот разбойники по дороге ограбят — с них и спрос.

Поэтому нас не трогают в городах — тихо уже не выйдет, только со стрельбой. Отвечать придется, раз на их территории, ниточки потянутся...

А в дороге, если прибрать за собой, концов никто не найдет. Сбежали.

Почему Фуше нас отпустил? Этот про золото не знает, у него что-то другое на уме. А может — и знает, дружелюбного лиса хрен поймешь. Ничего не сказал, только на Талейрана намекнул. Где Талейран, там и Наполеон... А векселя на банк Франции?

Ротшильд? Эти везде, где деньги и кровь.

Во время войны многие денежки бесхозными становятся, есть чем поживиться... Болтовня. Нет фактов. Пока — в сторону.

Вывод: из Франции — бежать, бежать и бежать! В любой момент, разочаровавшись в попытках, закосив под разбойников, вырвать деньги из наших рук, включат государственную машину. Не выпускать же золото из страны! Тогда — либо масштабная облава с привлечением армейских сил, либо арест в любом из городов. Так обложат, что мышка не проскочит, возьмут тепленькими. Или холодненькими, если начальство решит подстраховаться, чтобы не объяснять наверху своего долгого бездействия.

Мертвые молчат.

Такое ощущение, что французы знают больше, чем я догадываюсь. При допросе открытиями не поражу.

Нам бы только из Франции вырваться, дальше родственники помогут. Встретят, обсудим, разберемся с золотом, разрулим. И принц, и Монтихо упоминали, что очень влиятельная семья. Прослезятся после долгой разлуки, войдут в положение. Миллион — вполне достойная тема, чтобы вместе поломать голову, как договориться с его хозяевами.

Главное из Франции выбраться, это здесь я — подлый контрабандист, враг народа, бесправное, злонамеренное существо. Ни помощи, ни сочувствия перспективному молодому человеку из уважаемой семьи, попавшему в сложную жизненную ситуацию и, как бы это выразиться, слегка в ней подзапутавшемуся. А я, между прочим, полгода как здесь очутился, а уже и барон, и граф, и маркиз!

Расту...

Прищурив глаза, язвительно улыбнулся.

— Вай, гаспадын судья! Маладой, гарячий, ф-фух! А-агонь! С кем не бывает?! Уважаемые люди просят. Нада помочь!

Дождешься от них, как же! Государственный преступник, особенно — с учетом суммы. Зато в Испании — природный местный граф! Или — маркиз! Вся армия, вся полиция на моей стороне. А может, даже, и — в моем распоряжении. Так просто не возьмешь, не прикончишь. Рвем когти в Испанию, базара нет.

Шаг, очевидный для всех... Доберемся ли...

Возможно, в Австрию стоило ехать, к фельдмаршалам. Тоже родственники... Негостеприимные, правда, но... Дед, дядя...

Мои размышления прервал голос Гонсало. Что — так заметно размышляю?

— До нашей встречи мы неделю прожили в Касселе.

— Не понял, Гонсало, причем здесь это?

Не люблю, когда перебивают мысль. Раздражает.

Не показывает, но обиделся. Все-таки — дворянин, никаких сомнений. Характер мой дворовый, беда! Даже не знаю, как извиняться...

— Когда выезжали из Мадрида, граф, сундук перетаскивали все. Так было на всем пути через Испанию, Францию. Он всегда был тяжелым, весил почти одинаково. Всегда у всех на виду. Но, проехав границу Франции, мы не сразу отправились в Изенбург. Сначала в ландграфство Гессен-Кассель, там жили неделю, к графу приходили люди. У графа Монтихо везде были связи. Что-то приносили. Показывали. Мы отдыхали от долгой дороги. Потом поехали забирать вас.

Наверно, так и есть. Что здесь особенного?

— Я думал, граф искал тех, кто знал вас. Оттуда шло много пленных. Загадка, как вы появились в Германии.

— Возможно. Ответа у меня нет. Я не помню.

— Я думал, ваша семья поручила графу так сделать.

— Наверно. Теперь мы не сможем у него спросить.

— Сейчас я сомневаюсь.

— Ты хочешь сказать, что золото загрузили в Касселе?

— Я ничего не хочу сказать. Я не знаю. Мне кажется глупым таскать такой груз через столько границ, чтобы золото, выехав из Мадрида, через несколько месяцев вернулось туда же. Из Мадрида мы вывезли что-то другое. Замена произошла в Касселе. Могла произойти. В других городах к графу Монтихо не приходили люди, сгибавшиеся под тяжестью поклажи. Пришли, показали графу, ему не понравилось и они, забрав товар, унесли его с собой. Потом приходили опять, еще приносили. Граф снова им отказал. Так я думал...

— Вас досматривали на границах?

— Я не понял, что вы сказали?

— Кто-нибудь открывал сундук, проверял содержимое, когда пересекали границы?

— Нет. Такого не было. Да и кто будет копаться в вещах маленького отряда, отправленного, чтобы сопроводить к родным молодого человека, попавшего в плен на чужой ему войне. Граф Монтихо никогда ни от кого не скрывал цели поездки. Что мы могли везти? Только самое необходимое в дороге.

Гонсало задумался на секунду, видимо, вспомнив что-то... Неприятное. Нахмурился и продолжил.

— Граф часто путешествовал по делам, он знал многих чиновников на границах... офицеров. Его многие знали.

Хмыкнул и остро глянул мне в лицо. Глаза серые, хмурые.

— Там были личные вещи графа. Чтобы рыться в них — надо иметь серьезные основания. Бумаги. Граф Монтихо — аристократ, при дворе короля у него большие связи. Очень большие. Нет, такое невозможно. Никто бы не посмел.

Еще как бы посмели! У Гонсало преувеличенное представление о значимости титула графа в международной политике. Ладно, не спорить же... О мертвых — или хорошо, или ничего.

— Значит, Кассель.

— Возможно. Возможно, это было сделано специально, чтобы дать ложный след тому, кто задумается. Не давайте себя обмануть очевидным фактам, ваше сиятельство.

— Спасибо, Гонсало! Извини за мой тон в начале...

Гонсало отвернулся. Что у меня за способность — обижать хороших людей на пустом месте!

— Ваше извинение принято, граф.

— Кофе готов, господа.

Кугель. Не знаю, как ему это удается. Одно его присутствие сглаживает все углы. С самого начала, со смерти графа. взял на себя заготовку припасов в дорогу. Без шума, без криков, без напоминаний и — ничего не забыто: кони сыты, Пепе устроен и укутан, все вооружены и накормлены. Переодеты в сухое, все предусмотрено. Когда успевает? Аккуратно, пунктуально, словно держит в голове детально проработанный список. Даже кофе не забыл! Орднунг! Настоящий немец.

Спокойно и как-то естественно взял под свое крыло испанцев, так, что никакая испанская гордость не была ущемлена, сколько не подставлялась. Раньше сборами в дорогу командовал Гонсало, остальные помогали. Кугеля на них не было!

Он еще — и кучером в карете, и воюет. Повезло мне с другом. За ним — как за каменной стеной. И пушки, тьфу, фальконеты — тоже он. Канонир!

А я — отрядный врач, эскулап. Сопливый, к сожалению. Все началось с Пепе: пока с ним ежедневно возился, все исподтишка посматривали. Никак не отзывались, смотрели, что получается. Потом Кугель, с ногой. Ребята битые, у каждого по-несколько шрамов, в ранах понимают. Сейчас — уже без вопросов, доверяют. Правильно доверяют. Всех вылечу, бинтов бы мне побольше и пепиной мази. Не понятно, что туда Бланшар намешал? Не лекарствами пахнет. Старые бинты прокипятим, на морозе за ночь высохнут. Разберемся, ништо. Но лучше бы — с недельку в Перигоре отлежаться. С врачами бы проконсультировался. Заражение... Не то что боюсь, но — побаиваюсь. Мне и Хуану земля в раны попала.

Командиром, наверно, Гонсало. Он проложил маршрут. Ждал-ждал, когда я соберусь к нему с вопросами, с указаниями полезу, но не дождался. Что — я совсем дурак? С моим опытом путешествий в виде багажа только советы испанцам давать, как нам достигнуть Мадрида.

Вечером не вытерпел: усадил меня за карту, найденную в сундуке Монтихо. Пальцем провел путь. Тысячи полторы километров навскидку, месяца два, в марте приедем. Может, решил научить картой пользоваться, память же я потерял? Идем через Бордо. Из Парижа на Монтаржи — чуть больше двадцати лье, около сотни верст. Дальше по обстановке.

Контуры Испании и Франции скособоченные, вытянутые вправо. Так показалось — где-то в голове, класса с четвертого, засел их привычный вид. Карта очень подробная, покрыта рядами написанных названий, разбираться крайне неудобно. На испанском, но — латиница, прочесть можно, некоторые названия знакомы. Под буквами почти не видны города и линии дорог между ними.

Слушал без энтузиазма. Согласился, покивал. Жизнь покажет.

....Троечник — он и есть троечник.

Пасмурно, промозгло. На выезде из города погрузились в туман, окутавший поля и редкие кучки деревьев, все в белых плавающих клочьях. С пригорка открылся лес по горизонту, километрах в трех, перед ним — по всей низине — колышащееся кое-где под ветерком белое марево.

Пригород — из слипшихся в череду деревень, нанизанных на дорогу, обсаженную, словно аллея, с двух сторон старыми тополями. Как часовые, сотнями поднятых рук тянущиеся к холоду серого неба. Наконец, дома перестали жаться под ноги коней, но — то тут, то там, постоянно мелькали крыши частых селений, спрятавшихся километрах в двух-трех и осторожно выглядывающих на проезжающих. Оживленность в пути нарастала, жизнь пробуждалась, день наступал. Часам к одиннадцати туман совсем рассеялся, стало видно, что впереди, метрах в трехстах, ползет караван телег. Навстречу постоянно попадались пустые и груженые возы, прочие сельские экипажи, не торопливо, как и мы чвакающие по неглубокой жидкой грязи. Распутица. За ночь морозцем кисель дороги слегка прихватило, но, в первые же утренние часы, рассеянная в воздухе сырость взяла свое, все потаяло. Несколько сотен метров, отделяющих нас от обоза, скачущего перед нами на всех парах по жирной дорожной грязи, мы преодолели деревенек через пять. Все равно не догнали, перед самым нашим носом они свернули на боковую дорогу. Часто попадались всадники: иногда по одному, чаще группами из двух-трех. Кто-то обгонял, кто-то подобно нам, шагом полз, подстраиваясь к темпу движения сопровождаемых возов и карет. По обочинам, оскальзываясь, брели по своим делам крестьяне, топающие в соседнюю деревню и не пожелавшие ради такого дела утруждать лошадей. Видел повозку, запряженную быками. Попалась навстречу, почти наша скорость. Видел стайку детей, радостно щебечущую у дороги. И опять — дома, палисадники. Неожиданно трасса нырнула в лес, тут же вынырнула. Холм, на нем деревня, съезд с холма, речушка, опять дорога свернула в лес. Перекрестки. Кто-то сворачивает. Запомнился мерзавец, расхохотавшийся почти у меня над ухом. Обогнал, проскакал метров пятьдесят, специально придержал коня и, картинно держась за бока, еще раз оскалил зубы, издавая мерзкие лающие звуки. Дернул коня за узду, тот пошел наметом, выбрасывая из-под копыт здоровенные черные комья грязи. Словно не дорога, а пашня. Мог бы — догнал и убил!

Эти педагоги решили, что пора мне коня осваивать. Кобыла Монтихо освободилась, безлошадный Пепе в карете в подушках зарылся, вывод — сам бог велел. Будем из тебя наездника делать. По бразильской системе! Куда ты денешься? Полторы тысячи верст, два месяца. Джигитом домой приедешь, такой красавец! Мужик!

О, моя бедная задница! Такая кругленькая, такая мягкая, единственная моя радость в костлявом организме. Капец тебе.

Да я не против. Здесь все на конях, даже дамы. Пора присоединяться.

С утра и присоединили. Ехал шагом, чувствуя обжигающие насмешкой взгляды редких с ранья прохожих. Знаю, что как собака на заборе, но с чего-то надо начинать? Мой опыт, приобретенный в прошлый раз, на стометровке, не пригодился. Стометровка закончилась, и еще, и еще! С коня меня сняли только часа через два. Сам я уже не снимался. На полчаса запихнули в карету — на реанимацию, водички глотнуть, и сразу назад. Пепе, гад, в спину пинался, из кареты гнал, я запомнил! Вот будет на коня взбираться после ранения, тоже над ним посмеюсь. Считайте меня раненым в жопу.

— Спину держите ровнее, ваше сиятельство...

Какая там спина! Я жопу ровнее держу, стараюсь к седлу не прикасаться. На полусогнутых еду, в стремена уперся, ноги гудят. Лбом в лошадиную холку, выгнулся, снижая нагрузку на зад. Не знаю, как такая посадка называется. Потом просто лег на шею коню, стал заваливаться. И тут меня седлом по яйцам! О!

Сняли, на пяточках попрыгал. В карету пустили на постой. Минут на пятнадцать.

И так далее... К вечеру я остекленел. Ни хрена больше не помню. Где-то остановились, сняли с коня. Походкой кавалериста, раздвинув ноги дугой — как будто и не снимали, дошагал циркулем до указанной койки, где и рухнул на брюхо. Жрать, вставать, переодеваться — отказался. Через полчаса заставили. С утра — по новой! Звери!

— Вы сбиваете спину коню!

Я свою жопу сбиваю! Коня можно заменить, хоть и жалко животную, а жопа у меня одна. Снимите меня, пожалуйста, срочно! Срочно снимите! Карету мне, карету! Где утомленной жопе найдется уголок... А в карете Пепе со своими подначками.

На третий день вечером въехали в Монтаржи. Сто километров! Сам! Бразильская система.

Что б ее...

Утро в трактире — блаженство. Повалялся в постели, подумал, и — еще повалялся! Никто не ломится, никуда не гонят, спешно вбив в меня безвкусный завтрак. Еще повалялся. Больно, само собой, все тело гудит, ноги судорогой сводит, поясница. Ох, поясница! Между ног все натерто, горит. Меньше, чем вечером, но... Это — если к себе прислушиваться. А я не буду, отключаюсь от всех болезней! Только голова, я — в ней сижу, ничего другого не ощущаю, внимания не обращаю, привык и — к черту все! Благодать... Мысли ясные, лежу себе. Все лежу и лежу. Ладно, пора вставать, жрать охота не по-детски. В постель, уже понятно, не принесут. Никуда не торопимся, да... До чего же хорошо. Жопа, ты слышишь? У нас отпуск!

— Куда теперь?

Ждавший, когда оторвусь от тарелки, Гонсало, приготовился что-то сказать, но не успел — я вновь в нее занырнул. Грибной супчик! Сколько лет, сколько зим! С детства обожаю. Последний раз еще мама готовила. А дальше — свиные ребрышки. Чего-то мне мало оставили, я раза в два больше смогу. Какая жалость, что нет еще термосов. Хотя бы котелок супа взять в дорогу, холодным поем. Кугеля попрошу...

— Ваше сиятельство...

— У? Гм.

— Плохие новости. Видите ли, у нашего Пепе есть небольшая особенность...

Покажи мне, у кого их нет.

— Ваше сиятельство! Вы меня слушаете? Как бы это объяснить...

Так и объясняй. Такое хорошее утро. Сейчас начнется. Даже не знаю, что я жопе скажу.

— Наш Пепе чувствует опасность. Не пугайтесь, это не колдовство, он христианин, верный сын нашей матери церкви.

Я не верный, я никакой. Пепе чувствует? Сейчас с жопой посоветуюсь. Нет, опасности она не чувствует. Опасность одна — опять лезть в седло, так тут и чувствовать не надо. Достаточно умозаключений. Мы в Монтаржи, отсюда надо убираться, не пешком же.

Отложив ложку, отодвинул тарелку и потянул на себя блюдо с остатками ребрышек. Нож вижу. Где вилка?

— Пепе?

Пепе, сидевший напротив, рядом с Гонсало, неуверенно посмотрел. Сомневается, стоит ли говорить. Как отнесусь? Рассмеюсь, полезу под стол или на стену? Вдруг — начну во весь голос, на весь трактир орать, призывая божьи кары на его экстрасенсорную голову, привлекая всех в свидетели. Средневековье, блин!

Глянул требовательно, потверже. Не сомневайся, доись.

— Ваше... Ваше сиятельство. Граф. Вчера на подъезде к городу я почувствовал погоню. Далеко.

— Хорошо. И где она?

Оглянувшись, еще раз осмотрел зал. Никто грозно не пыжится, вызывающих взглядов не кидает. Никто не наблюдает исподтишка, не делает вида, что спит в темном углу. Никто не бряцает оружием. Несколько небольших групп, по виду — горожане или такие же приезжие, как мы, тихо переговариваясь, чинно, спокойно вкушают заказанную еду. Поблизости от нас никто не сидит, ухо не вострит, беседу нашу не подслушивает. Ни одного спешно отведенного взгляда. Ближайшие — через два столика у окна, двое.

— Здесь, в Монтаржи. Недавно приехали.

— Точнее можешь? Где, сколько?

— Где-то рядом, уже в городе. Их больше, чем нас. Извините, граф, но это все, что я чувствую. От них исходит опасность.

Надеюсь, от нас она тоже исходит...

Ребята здорово напряглись. Заметно, что предчувствиям Пепе привыкли доверять, были уже прецеденты. Это хорошо, такой кадр в команде завсегда пригодится. Но сейчас-то — что делать? У меня ощущение, что готовы прямо сходу сорваться и нестись, сломя голову, неизвестно куда. Куда Гонсало укажет. Так мы долго не пробегаем, до Мадрида еще далеко, на бегу сдохнем.

Перевел взгляд на Гонсало. Парень он опытный, тертый, уверен — уже обдумал вариант...

— Что предлагаешь?

— Надо торопиться. Если выедем сразу, то оторвемся, у нас будет фора. Пока разберутся, что в городе нас уже нет, пока вышлют погоню... Несколько часов выиграем. Собираемся, граф. В гостинице нам долго не продержаться.

Если сейчас скажу, что надо подумать, прежде чем вот так, не обозначив маршрут (Гонсало!), срываться в бега на полусогнутых, то решат, что — сдох. Ною! Изнеженный барчук. Такой, рыдая от жалости к себе, упадет на живот в постель, стеная, что шага больше не сделает.

Что делать?

— Не получится, господа.

Кугель! Взгромоздивший на свои плечи все заботы о нашем походном житье-бытье, он безапелляционно заявил, что сутки ему необходимы. Сидел тишком, всех слушал и выдал. Что-то разболталось в карете, кони расковались, запасы подистощились.

Дать заказ на кухню, дождаться, проверить, оплатить — час. У нас трое всадников, у них с конями все хорошо, молодцы. Но на Кугеле четверка, запряженная в карету, плюс моя кобыла в придачу. Три из них нуждаются в перековке. Моя вчера подкову потеряла (стыдно! как только смогу, буду сам за конем смотреть). Две другие потеряют, не пройдя и пяти лье. Захромают, не уйдем от погони.

В конюшне при гостинице есть кузня (половина постояльцев на лошадях), но даже за двойную плату, вне очереди, перековать троих — два часа. За это время успеваем и одежду всем из стирки забрать, и подштопать, и все прочие необходимые мелочи не забудем. Но с каретой-то что делать? Треснула ось на передней паре, надо менять. Здесь точно уже время не определить. За сутки — верняк, успеваем. Найдем в городе каретника — тогда быстрее. Если с каретой что-то в дороге случится, нам же хуже.

Все понимают? Застрянем, легко догонят, а места пустынные. Придется бросать и убегать верхами. Проще сейчас бросить.

Кто сказал, что нападение произойдет здесь, днем, в центре города? Кому это надо — устраивать бойню, шум-гам? Нет! Будет засада на выезде, так сделать разумнее. Установят наблюдение, утром дождутся, выедут следом, убедятся в точности направления, обгонят и, подобрав безлюдное место, встретят в пути. Опытный человек поступил бы так.

Почему все решили, что погоня реальна? Может — не за нами?

Сказано спокойным, уверенным тоном. Подействовало на наших горячих южных парней, дергаться перестали. У троих во взгляде растерянность. Гонсало избегает встречаться глазами с товарищами. Надо что-то сказать, разрушить молчание. Сейчас решат, что это судьба вставляет им шпильки в колеса, а против судьбы не попрешь. Хана на горизонте. Совсем скиснут.

Гонсало — маршрут! Прокол, должен был об этом подумать. Теперь сам себя поедом съест. Что же ты, командир, не проверил. Стыдно. Расслабился? Бывает... Хороший ведь мужик, умный. Нет, дорогой, самоедству — бой, мы тебя так просто не отдадим. Веселей давай.

В конце концов, кто много бегает — умрет уставшим. Мы же постараемся обеспечить себе максимально возможный комфорт.

Мы все умрем. Возможно, даже на груде золота. Философское.

Нужно что-то придумать.

К концу старческой воркотни, в которую Кугель облек свои рекомендации и указы, между делом, тут же, раскидав на день всем задания по хозяйству, у меня созрела мысль. Подозвав взмахом руки трактирного служку, указал ему на стоящие передо мной опустевшие тарелку и блюдо.

— Любезный, это и это — повторить.

Хмурые взгляды, подаренные моими коллегами, говорили, что не всем из присутствующих идея показалась удачной. Обжора, нашел время! Молодой ишо, не понимает. Не врубается.

Между прочим, я здесь единственный, кто еще растет. И надеюсь продолжить расти лет до двадцати пяти. Мне надо, мне мало! Я самый тощий, могли бы догадаться!

— Не желаете присоединиться? Хм, напрасно. Тогда суп только мне, жаркое на всех. Передай повару — мое удовольствие.

Проводив взглядом убежавшего слугу, улыбаясь, повернулся к друзьям.

— Господа, я вас выслушал. Благодарю за ваши предложения, рад, что в вас не ошибся. Кугель — поклон-кивок Кугелю. Гонсало — поклон-кивок Гонсало.

У обоих слегка вытянулись лица, появился интерес. Привлек внимание. Не ожидали. Вообще — ничего путного не ожидали. Жаль.

— Кугель прав, для предстоящих схваток нам нужны быстрота и маневр, а какая может быть маневренность на хромых лошадях и в разваливающейся карете? Пытаясь приобрести здесь другую, мы потеряем время на поиски, привлечем к себе внимание и ничего не выиграем. Бросив карету и перекинув груз на лошадей — потеряем в скорости, лошади выдохнутся раньше. Гонсало считает, что надо как можно быстрее покинуть город. Согласен с ним, господа. Не будем дожидаться утра, выедем сегодня с наступлением ночи. Наши преследователи ждут, что мы продолжим свой путь на юг, сохраним направление. Изменив маршрут, свернув на восток или на запад от Монтаржи, мы получим шанс ускользнуть. Итак, господа, меняем направление и время.

Хотел спросить, не вернулся ли у них аппетит, но — промолчал: морды остались мрачными, ни хрена им не до шуток. Ничего нового мальчишка не сказал. По ночам здесь явно никто без крайней нужды не ездит. Зима, темнотища, хоть глаз выколи. С факелами, наверно? Нам с факелами нельзя, по темноте пойдем. Ничего, постепенно зрение адаптируется, потихонечку, шагом. За ночь одолеем километров двадцать. И маршрут по карте подберем. Наверняка погоня за нами рванет по старому пути. Пока разберутся — уже в следующий город въедем. А сядут на хвост, попрутся за нами ночью — постреляем с их факелами к черту, из темноты. Пока у них глаза привыкнут. Это — лучше, чем киснуть и заранее накладывать на себя руки. Такой вот у меня маневр. Нет, ну — взрослые же мужики! Как они раньше-то?..

Есть пришлось в одиночку. У меня тоже пропал аппетит. Супчик еще пошел, а жарким молча пожертвовал. Кухня найдет, кому пристроить. Все разошлись по делам, сижу один, как дурак. Мыслю. Не получилось развеселить, внести уверенность своим предложением. Что ж, не всегда получается. Не в кино. Может, как новичок в этом времени, не вижу всей опасности положения? Может и не вижу.

Встал, пошел к лестнице наверх, подниматься в свою комнату. Гонсало с Гильермо сегодня назначены в стражи сундука, там и поговорим.

Оба согласились отправиться на запад к Атлантике: Орлеан — Блуа — Тур. Оттуда продолжим наш поход на юг к Бордо, через Пуатье и Ангулем. Как-то вяло согласились, без восторга. Махнув рукой.

В общем-то — правильно. С чего им меня в зад целовать? Молодой барончик, контуженный на всю голову, ни хрена не умеет. Связались на свою голову. Ладно, жизнь покажет.

Глава 11

В течении дня никто из нас не заметил наблюдения, хотя Пепе уверял, что чувствует — рядом! Вечером, поужинав в мрачном молчании, поднялись к себе в комнаты, ожидая наступления полной темноты. Все было готово: перед тем, как подняться наверх, рассчитался с хозяином гостиницы, сказав, что ранним утром выезжаем. Чтобы не беспокоился. А дальше пошло по плану, разработанному моим мрачным немецким гением.

Выбрались на дорогу, ведущую в Орлеан, и шагом, не торопясь, ведя лошадей в поводу, отправились в путь. Через час глаза настолько привыкли к темноте, что мы смогли позволить себе ехать верхом. Черт его знает, как устроены глаза у лошадей, но проблем с ними не было, не спотыкались. Никого навстречу. Никто не преследовал — ночью, в тишине, слышно далеко, несколько раз останавливались, слушали. Никаких мерцающих вдалеке огоньков, нарастаюшего грохота копыт настигающей нас погони. Все-таки, поддавшись атмосфере всеобщего мрачного ожидания, как главный идеолог побега, решил подстраховаться и, проехав километров пятнадцать (на вскидку) из семидесяти, отделявших нас от Орлеана, на перекрестке приказал свернуть. Где-то через час показались темные силуэты крестьянских домишек. Сворачивал от балды, не уверен, что селение нанесено на карту. Въезжать не стали, решили подождать до утра. Кугель раздал всем ломти окорока, через пару часов посветлело.

Холодно, мерзко. Настроение поганое. Черт знает, почему.

Деревенька всего из трех десятков домов, в один нас пустили погреться. Что-то вроде корчмы для самых нищих вилланов, главное достоинство — большой очаг, который нам раскочегарили за два су. За эти же (сумасшедшие здесь) деньги угрюмый хозяин, недовольно сверкавший на нас из-под загнутых вверх брежневских бровей, предложил заезжим иностранцам сварить чечевичной похлебки. Так мерзко улыбнулся, что я отказался. Наверняка, плюнуть туда хотел. Или — мышиного помета... Грязища такая! Слякоть на полу. Столов — три, немытые, в рыбьей шелухе. Воняет портками хозяина и тухлой рыбой. И еще чем-то воняет. Еще и жрать здесь у него?! Бросил на стол су, спросив, есть ли в деревне кузнец.

— Есть, молодой господин. Что желаете? Бонасье может подковать вашего коня.

Надо же, здесь еще и Бонасье есть. Раздражение не унималось. До чего же противная рожа у корчмаря! Небритый, зарос как разбойник. Людоедская рожа.

— От тебя ничего. Приведи Бонасье, получишь еще монету.

Произношение ни к черту, но, надеюсь, он меня понял.

— Еще два су, молодой господин. Два су, и я вам представлю Бонасье.

Да он надо мной издевается, пес! Вон, Гильермо и Хуан слаженно дернулись, остановленные Гонсало и Пепе. Голова — есть? Испанцы вообще плохо переносят холод и сырость. И так настроение ни к черту, все не выспались, устали, продрогли. Не в этой же дыре ночевать? Тьфу, дневать! Вши загрызут, потом не избавишься. Сиди на лавке столбом, на стол опереться противно.

Не пугать же проглота шпагой? Спокойнее. Со злости, швырнув на стол медяки, перешел на английский.

— Держи! Живо за Бонасье!

Корчмарь неторопливо сгреб со стола монеты, опять ухмыльнулся. Не любят здесь иностранцев, ох, не любят.

— Сейчас, добрый господин. Бонасье перед вами. Могу поправить подкову кобыле доброго господина. На правой передней доброго господина. За пять су, другого кузнеца здесь нет. Добрый господин.

Проклятый вонючий дикарь, разбойная морда! Он еще и отвечает по-английски. Никак не могу привыкнуть, что здесь, даже в деревнях, такое можно ожидать от любой образины. Ладно еще — на дорогах, но мы же совсем в глубинку забрались, где годами никто не появляется. Откуда же эта, почти не скрываемая, пещерная ненависть к чужакам? Да еще помноженная на природную жадность содержателя корчмы! Ничего нельзя брать в рот, даже воду. Отравит нахрен!

— Могу купить металл. Покажи.

— Кеске сэ — миталь?

Сука, убью! Сразу забыл английский! Металла он не знает, кузнец, мать твою! Просто достает, издевается.

Спокойнее. До вечера все равно здесь сидеть. Греться.

— Железо. Пойдем, покажешь, что есть. Гильермо, Кугель — за мной.

Глазами показал Гильермо на Бонасье — присмотри. Гильермо с удовольствием, втирая в пол взглядом, вытер ноги об корчмаря. Провоцируя на неповиновение — скажи что-нибудь, порадуй.

— Маленькая кузня, в ней ничего нет, добрый господин.

Семенивший рядом кузнец-корчмарь сдулся в объеме, вспомнил английский, но от этого отнюдь не стал менее вонючим и грязным. Начав в корчме, всю дорогу ныл, шаря по пути взглядом в поисках возможности удрать.

— Удерешь — сожгу дом. Ничего нет — куплю наковальню, инструменты. Пока — куплю, ты понял, скотина? Шевелись.

Не знаю, как должна выглядеть деревенская кузня, здесь — это просто сарай. Бонасье оттолкнул ногой прижимающее дверь полено и, кряхтя, распахнул, пропахав дверью борозду в грязи. Пахнуло гарью. Сырость, темнота. Ничерта не видно, хоть разваливай хлипкую стену, чтобы взглянуть на содержимое.

— Ну?!

— Сейчас, сейчас, добрый господин.

Нырнул, завозился, через минуту вспыхнул огонек, им Бонасье запалил чадящий факел. Давай, посмотрим.

Небольшую наковальню и здоровенные клещи присмотрел сразу. Всякая мелочевка.... Что еще? В углу свалена куча мокрого, ржавого железа. Неправильно сказал, не железа — гнили, ржавчины. В грязи, прямо под тонкой струйкой стекающей с крыши воды. Крыша прогнила, стены прогнили, плесень. Что за уебище! Здесь огонь не разводили сто лет. Брошено и забыто. Осторожно, будто жеманясь, (но и на самом деле противно, словно в куче говна роюсь), двумя пальцами потянул за осклизлый конец заросшую ржавчиной палку, брошенную сверху. То ли сабля какая-то, толи ось от чего-то? Не поймешь.

— Откуда?

— Наши в поле собирают, в пахоту из земли выворачивают, добрый господин. Хорошее железо, старое! Задорого отдают...

— Сколько?

— Для вас — два франка. Один! Добрый господин.

— Плачу. Что еще есть?

На самом деле — собрался забрать наковальню и клещи за песо, предложенное дерьмо на хрен не надо, перебор. Но — пусть за меня жадность поработает. Глазки-то как загорелись — целый франк, как с куста! И от говна избавится.

— Пойдемте во двор, добрый господин. Я покажу.

У стены сарая, под гнилыми жердями, прямо на земле лежал небольшой орудийный ствол. По-видимому — медь или латунь, вся в белых разводах, наростах, но без следа ржавчины. Да и откуда ей быть?

— Сколько?

— Это медь, добрый господин. Десять франков, тяжелая, двое поднимали.

— Беру.

Как глаза сверкнули! За десятку всю деревню можно скупить, королем станет. Спасибо, господи, послал лоха, сволочь иностранную! Увидев тяжелые песо, которые демонстративно достал из кошеля, аж судорожно сглотнул. Вот оно, счастье. Я знал! Я знал!

Убил бы богатеньких, но не выйдет, кишка тонка. Ничего, обойдешься.

— Двадцать за две, если вторую найдешь сейчас. Плачу, к вечеру уеду.

— Вторая побольше будет, добрый господин. Двадцать пять за две. Двадцать четыре!

— Беру, показывай.

Вторая и впрямь побольше. Но, кажется, подойдет... впритык.

— Кугель, позови всех. Пусть карету подгонят, грузиться будем. Пепе не трогай, оставь греться.

Была у меня мысль грохнуть хозяина, замести следы. Да что там, была — раза три появлялась, пока до вечера сидели в корчме, ожидая прихода темноты. Не одного меня она посещала, ловил вопросительные взгляды — может, помочь, если есть сложности по молодости и немецкому милосердию? Только мигни и отвернись. Не стал, даже когда из под связанного потекла струйка, разливаясь в вонючую лужу. Отвернулся. Долго объяснять. Деревня зашуганная, никто за день так и не зашел, как вымерли.

Подумал, как в нашу затерянную псковскую деревню, вроде — и от трассы недалеко, припрутся такие заезжие цыгане, даги, чечены, пугать последних оставшихся старух, беспомощных от ветхости стариков, дрожащих за детвору молодух. Скрипящих зубами мужиков, которые, хоть и в силе, а что они могут? Только погибнуть под ножом, оставив семью без кормильца. Так же поставят всех на колени, захотят — скупят землю, захотят — отберут, осядут всем табором, захватят, поставят свои порядки. База для разбойных наездов на соседние районы. Кто им указ? От начальства далеко, да и плевать начальству на затерянную деревнуху, только если себе под поместье ее не присмотрели. Вот и будут доживать последние коренные старожилы посреди бескрайних просторов родной земли, боясь поднять потупленный взгляд на новых хозяев. Полурабы или рабы? Чтобы понять, надо вникнуть, но — кому это надо.

Гансу при встрече пытался объяснить, как сам это понимаю. Тогда Фарид сказал, что скины уже три раза его взять пытались: в начале — вроде не серьезно, побегать заставили, а в последний — еле от них дворами ушел. Больше с рынка ни ногой.

Да, как вспомню... Гулька ревет, да...

Через день подстерег я их главного, поговорить. За главного Ганса посчитал — большой, бритый, страшный. Ребята серьезные, несколько уже белыми шнурками щеголяли. Слышал про них всякое... А я то — сопля соплей, чего со мной говорить? Да пошел ты... Дали раза, я ответил. Еще дали, по-взрослому. Все равно на разговор нарываюсь. Месить не стали, упрямые многим нравятся. Ганс мне пять минут отвел: на часы демонстративно смотрит, меня — опять же — не слушает, секунды считает.

— Я вам, как русский русским, говорю — глупость это. Их здесь уже несколько миллионов, а будет еще больше. Ну — штук двадцать положите, пока вас не возьмут, ну сорок, ну сотню. И кого? Самых беспомощных, беззащитных, безобидных, кому и в голову не придет от вас прятаться. Не смогут, не умеют, не убегут. Зачем вам ваши мускулы? С теми, кого заловили — и я справлюсь, а вы? Тоже слепы, как менты, не видите черных, что на дорогих тачках золотом поблескивают? По рынкам, по подворотням шаритесь? Главное — не желаете думать, кто виноват в этом потоке. Сотню убей — меньше их не станет. Три сотни только за ночь — из Ташкента, с одного поезда, на одном вокзале. Те доходяги, которых мочите — жизнью побитые сюда приползли. Пригнало их наше правительство, чтобы нажиться на людском горе, надыбать денежку, еще себе что-то нужное и вкусное купить. Слышишь, Ганс, это я, сопля, тебе говорю! Не трогай Фарида, сначала за мной приходи. А невмоготу — то давай сейчас! Давай, защитник белой расы, может, за меня тебе медаль дадут. Правительственную.

Ну — и прочую хуйню нес. Страшно, все-таки. Потом, через недельку, спокойно поговорили. Вроде, ребята переключились на тех, кто женщин, детишек по подворотням, по паркам насилует. Здесь же одни проститутки, с них не убудет, старшие внушили. Оттуда же вся нечисть, не только богатая, к нам сливается. Годы пройдут, пока по телевизору покажут, как заловили и депортируют. А то и не покажут, не заловят. Менты же не вникают, чем там урюк у себя отметился. Еще гепатит, вникая, подхватишь — какой только заразы желтоглазой не везут. С букетами приезжают. Оптом домой, если у нас ни в чем не засветился. Свои не донесут, гуляй, отрывайся на белых суках. Красота.

Я еще мал, глуп, куда мне. Одно скажу — не Фарид виноват, что с сестрой у нас на рынке мыкается. В парке стало поспокойней. Давно не слышал, чтобы какую-то там... А где, добиваясь этого, ребята Ганса свои шнурки перекрашивали, так и не понял. Точно, что не в парке. Куда-то вывозят отловленную гниль. Проблем-то нет — затолкнул в фургон (да кого угодно) и в лес. Ни свидетелей — никогда!, ни дела, раз нет трупа. Иногда и неплохо.

Но богатеньких — нет! Сложности, табу? Все-таки, инстинкт самосохранения работает. Тихо живут: и нашим, и вашим.

Когда возвращались в корчму, Кугель не дал мне зайти, отозвал в сторонку.

— Алекс, ты купил фальконеты. Очень старые, им больше ста лет.

— И что?

— Я видел такие на кораблях. Даже стрелять приходилось, учился у канонира.

— Сможешь привести их в порядок?

— Надо попробовать.

— До вечера кузня в твоем распоряжении. Можешь взять Хуана, но — не надолго, не простуди, а то заболеет в дороге. Часа через два замени на Гонсало. Гильермо не трогай, может потребоваться, мало ли что. Будет у меня под рукой.

Уже в темноте, покидая деревушку, оставил корчмарю на столе шесть песо в оплату пушек и одну серебруху за беспокойство. Рассек кинжалом веревку, притягивающую руки к горлу, дальше сам распутается. Только еще больше разжег ненависть. Он что, всерьез рассчитывал как-то нас грохнуть? Теперь, видя, как вожделенная добыча, позвякивая так и не опустевшим кошельком, уходит из-под удара, явно угрожал нам инсультом. Судя по красной роже с выпученными глазами и приоткрытым ртом (выдрал таки кляп) — именно так.

Фу, вот откуда мерзко воняло. Пасть закрой, рыло!

Подумал о наших трактористах — в ватниках, пьяных, нечесаных, с опухшими лицами, вздохнул и вывалился во тьму. Был бы чистеньким — точно бы кончил, а так... Что я, фашист?!

В этот раз двигались по опустевшей ночной дороге уже побыстрее и, к середине утра, часа через три после рассвета, прибыли в Фей-Окс-Лож — тоже дыру, но с более-менее пристойной гостиницей. Даже пушки не помешали, такое у коней было настроение. Назначив дежурства через каждые два часа, все завалились отсыпаться. Меня по малолетству и графству освободили, проснулся к вечеру, чтобы только пожрать. Ну и прочее... Привели себя в порядок, нормально переночевали, за следующий день, наконец, достигли Орлеана. Вот и все. А ты боялась!

— Слышала про пожар в Шайи?

— Да сгори они все там огнем, я даже не пошевелюсь! А что за пожар?

— У сволочи Бонасье, чтобы его, черта, совсем вши сожрали, сгорела кузня. Старая Бланш ходила в Шайи к племяннице. Рассказывает, что к нему приезжали колдуны и творили в кузне свою мерзость! Господь не стерпел, была гроза, и молнией...

— Бланш — выжившая из ума шлюха и всегда ей была! Гроза зимой?! Дерьмо! Господь не стерпел пьянства этой жадной свиньи Бонасье и покарал его за грехи! Сукин сын! Господи, почему ты терпишь такое! И ведь не сдохнет, так и продолжает отравлять всем жизнь! Мразь! Мало ему кузни, надо, чтобы и корчма его сгорела, и... Чтобы сам сгорел!

— Господи Боже Иисусе Христе, Пресвятая Дева Мария, защити, помилуй! Инесс, говорят, что когда-то ты зналась с Бонасье, с этим колдуном...

— Чтобы язык твой отсох, Полин! Чтобы дети твои, чтобы внуки твои!..

За три дня пути из Монтаржи в Орлеан наш Пепе сполна хлебнул всех прелестей жизни звезды экстасенсорики местного масштаба.

Ну как, чувствуешь что-нибудь? Как там погоня, близко? Не чувствуешь? А когда почувствуешь? Ты постарайся! Как почувствуешь, сразу скажи.

И так каждые пять минут. Хорошо, вру, каждый час. Даже ночью — все равно две ночи на ногах. Пепе уже на стенку лез. Ладно бы — я и Кугель, нам в новинку, и то — потом, сообразив, постарался сдерживаться, спрашивать не чаще двух раз в сутки. Получалось четыре-пять. Но остальные-то? Они же привычные, должны понимать! Вот и довели человека. Вообще ничего не чувствут, волком смотрит. Еще ведь и рана на плече не зажила, учитывать надо. Совсем парня затравили!

Даже спрашивать боюсь. Присел осторожно рядом, смотрю себе в окно. А чего? Имею право, там интересно. Ну, допустим.

— Ничего не чувствую...

— Так есть погоня?

— Нет.

Так и ладушки! Чего тогда переться в Блуа? Мы еще петлю сделаем, двинем опять на юг. Денек в Орлеане передохнем, Кугель отстреляется по хозяйству и — двинем! Сейчас к Гонсало сбегаю, карту посмотрим.

Все хорошо, утром встали, спустились позавтракать, впереди переход на Вьерзон, девяносто километров. Пепе?! Пепе, ты чего?

— Они здесь.

— Кто?

— Другие. Я их чувствую.

— Еще одна погоня?

— Да.

Нет, ну вы слышите? Экстрасенс на мою голову! Сейчас сам завою! Все, настроение в жопу, народ опять потух. Нет, ребята, Вьерзон — значит Вьерзон, поздняк метаться. Заебало уже. Выступаем!

В городе шел снег, крупные, огрузлые водой снежины тяжело валились на дорогу, тут же растекаясь в лужи на середине улиц, слипаясь в полужидкую слякоть по их краям, у троттуара. Ветер, когда проезжали перекрестки, бешенными порывом вырывался из открывающегося с боку пространства, облепляя карету, лошадей, поникшие под сырообвисшими тряпками плащей фигуры наших всадников полужидкой, стекающей ледянистой коркой. Уже на выезде из Орлеана все, кроме Пепе, были мокры насквозь, продрогли, как тут говорят, до костного мозга, на фиолетовых испанцев было просто жалко смотреть. Да и плохо получалось, на ресницах висели капли, сколько не промаргивайся.

Хороший хозяин в такую погоду собаку из дома не выгонит. Хоть возвращайся. За городом, на равнине, в полях, по традиции окружающих любой крупный город, ветер совсем разбушевался. Казалось, сейчас карету сдует с дороги, не смотря на всю грязь и снег, плотно облепившие колеса. Километра два ползли, лежа на холках коней, с трудом умудряющихся как-то продвигаться в снежной каше, в которую, почти по самые бабки, погружались ноги. Слезать туда и вести лошадей в поводу никто не стал, здоровье дороже. Наконец, доползли до места, где дорога ныряла в лес. Ну как — лес? Что-то повыше кустов из негодных в дело сорных деревьев. По белым стволам смог отличить только молодые березки. Остальное — возможно осина, ива, ольха и тому подобное, я не спец. Голое, низкое, редкое, самые крупные высотой метра три-четыре. Ни сосен, ни елей, ни могучих кленов-дубов, чего-то, что капитально защитило бы от ветра. Но полегче стало. Может, снег уже не так валил, может мы с лошадьми попривыкли, уже не ложились на ветер. Заледенели и, словно зомби, переставляли ноги в единственно возможном направлении. Дорога пустая, падающий снег скрыл все следы проезжавших до нас, навстречу никто не попадается. Это не трасса Париж-Монтаржи. Орлеан-Вьерзон — совсем другая песня. Глубинка. Людей, деревень, огоньков не видать, хотя, может снежные порывы (после последнего поворота дороги, слава богу, толкающие в спину), скрыли их от наших невнимательных, залепленных тем же снегом глаз. Промерзших. Еще и сопли.

К середине дня снег и ветер потихоньку утихли. И слава богу — дорога потянулась промеж полей, перемежающихся редкими перелесками. Стал подумывать об остановке в первой же встреченной деревне. Денек обойдемся без комфорта, главное — согреть людей. Скрюченные испанцы на лошадях давно не подают признаков жизни, уже с тревогой поглядываю, вдруг кто-то из них заваливаться начнет. Упадет, разобъется вдребезги. Пополам. На мелкие осколки. Не слышно ни шуток, ни привычных подковырок. Что мы скажем, если на нас сейчас нападут? Промолчим, меланхолично покачиваясь в седле? Ни одной заготовленной остроты в ответ, ни дружного, громкого, жизнерадостного хохота. Гонсало дозорит уже метрах в тридцати впереди, Гильермо сзади совсем прижался к карете. Едем озябшей кучкой.

Уже понял — золото моих ребят доконало. Не было у них раньше в жизни такого. Никогда, ни у кого из знакомых. Миллион! Этот лям — как у нас с десяток ярдов баксов, если сравнивать цены. Деньги, ставящие в ряд с королями. Ошеломлены, не готовы совершенно. Отсюда все их ляпы, растерянность, мрачная реакция на предсказания Пепе. Слишком наши ребята боятся его потерять, за жизнь — раньше — уверенней сражались, не киксовали. А я чего? Ничего. Не чувствую я этих денег, не пробивают. Ненавижу жадных, вороватых, властолюбивых сволочей, столько горя от них.

Наконец, гнетущие своей пустотой и открытостью поля закончились, дорога стала петлять, как пьяный велосипедист, меж низеньких пологих холмов, покрытых кустарником и пучками поникшей травы, навевавшей мысль о прическе из серии "три волоса и все пышные". Третий, четвертый поворот, и — я полностью утратил представление о направлении, в котором мы теперь движемся. Может, вообще на север, удаляясь от нужного города. Какой-то серпантин, а не дорога. Не будь кареты, залез бы на верхушку холма и оттуда спрямил путь по целине.

Муторно. Поворот, опять поворот. Ну кто так строит?! Похоже, устроителям дороги тоже надоело кружить путешествующим мозги и последний холм дорога не огибала по дуге, а рассекла посередине. Немного вверх, но зато потом карета легко пошла под уклон, к низинке, за которой виднелся лес. Нормальный, густой лес, дорога ныряла туда и больше с холма не просматривалась. Высокие, хоть и безлистные кроны скрывали дальнейший путь. Выпавший снег укутал деревья в белоснежные одежды, лег округлыми шапками, и все это волнами, рябью безбрежного моря простиралось вдаль под низким серым небом. Солнышко бы сюда, какая бы была картина! А на дороге снег не держится, под копытами банальная грязь. Наш след просто кричаще тянется до ближнего проеханного холма и скрывается за поворотом.

Не дай бог...

Дверь кареты приоткрылась, высунулась расстроенная физиономия Пепе.

— Граф! За нами гонятся! Уже близко.

Так и тянет за язык ляпнуть в ответ — а может, не за нами?! Покривляться. А может это страус злой? А может и не злой? Пропеть, что вспомню, из мультфильма про пластилиновую ворону, здоровым жизнерадостным голосом. Только, боюсь, не получится — он у меня сейчас хриплый, писклявый и простуженный. Кажется, ломается.

Блядь!!! Вот же, черт!

— Стой! Ко мне!

Остановились на полуспуске в низину. До въезда в лес еще с полкилометра. Все съехались, сгрудились вокруг. Посмотрел в глаза моему воинству. Вот скачущий в арьергарде Гонсало, оборачивась, делает выстрел, пытается вновь, дав коню шенкеля, рвануться вперед и, не успевая, заваливается на круп, раскинув руки, получив пулю между лопаток. Вот несколько раз раненый Хуан, скачущий у дверцы бешено несущейся кареты, поймав еще одну пулю, резко свешивается с седла влево, падает, и колеса, хрустнув, проскакивают через него. Карета кренится, заваливаясь, пару секунд — чудом, на двух колесах удерживаясь от падения, но рвущие постромки кони... Кугель кубарем летит с облучка, бьется о смерзшуюся землю и застывает, распластанный, в десятке метров после удара о дерево. Изломанное тело Хуана, оставшееся лежать посреди дороги, грохот выстрелов, крики настигающей погони все ближе и — первые, вырвавшиеся из-за поворота, не задерживаясь, проносятся, копытами вбивая в красную грязь того, кто еще недавно... Вернувшийся к лежащей на боку карете Гильермо, спрыгнув с коня, пытается вытащить оглушенного, потерявшего сознания Пепе, рвет дверь, но дружный залп преследователей сгибает его пополам, отбрасывает, кровь быстро напитывает край белой рубахи, торчащий у ворота.

Пальцы, скребущие смерзшиеся листья, покрытые льдом. Мертвые глаза, застывшие, навечно запечатлевшие холодное зимнее небо. Участники погони, подскакав, быстро спешиваются, ныряют в открытую дверь. Мелькают кинжалы. Кто-то неторопливо идет к безжизненно лежащему Кугелю. Кто-то рассматривает след, четкой, ясной тропкой уводящий в чащу, в кусты, и, призывая товарищей, показывает рукой туда, где видно движение, что-то мелькает. Слышны радостные крики — нашли сундук. Открыли! Нашедший, не сдерживая восторга, стреляет в воздух. Остальные подхватывают. Выстрел, второй, третий...

Хреново у ребят с глазами. Надо это ломать.

Спрятаться? Карету увидят, как не прячь. Следы по целине читаются на раз, здоровенные борозды, никто не спрячется.

Да пошли вы...

— Засада, господа.

Кажется, они догадались, рожи кислые. Согласны. На всякий случай, поясняю свою мысль.

— Будем делать засаду.

Только что проезжали — дорога на вершине холма как будто в лысину врезана, узкая, в одну колею, почти утоплена вглубь. Метра на два. Обочины высокие, нависают, летом там грязь по колено, сейчас промерзло. Как между стенами едешь, совсем не оплыли. По краям ивнячок, травки немного — люди лягут на землю, окажутся на уровне голов проезжающих всадников. Если аккуратно с тыла заползать, а не с дороги на обочину карабкаться, то следов не будет. Совсем не будет, если метров на сто от дороги в тыл холма зайти, по низу, вдоль кустов и уже оттуда лезть. Реально метра на три к краю подобраться и бить погоню почти в упор, на начале спуска. Единственное, что придется лежать не шевелясь, пока не подъедут. На движение точно среагируют, вершина как на ладони, пока кони идут на подъем. Заметят — всем хана, с горки не уйдем, покоцают.

На Пепе все лошади и карета. Отгонит за низину по дороге в лес, метров на сто, так, чтобы от края не просматривались и из низины было не видно, там всех привяжет, а сам, с четырьмя пистолетами, вернется, подыщет себе местечко понезаметнее за каким-нибудь стволом. Если будет дозорная группа — мы ее пропустим, начнем стрелять только по основной. Дозор хоть частично назад дернется, тогда пусть Пепе вступает в дело. Одна рука, четыре пистолета. Одного завалит — уже хорошо. Последняя пара пистолей ему для самозащиты, рыпаться не надо. Основных побъем — и с дозором потом разберемся, с остатками. В общем — как получится, трудно мне предсказывать для Пепе. Как пойдет...

...Может и не будет дозора...

На правую от дороги сторону холма двинулись испанцы, на левую — мы с Кугелем. Как-то так получилось, я специально никого не делил, все сами пошли. Кугель со мной, понятно. Поднялись на холм, залегли, поползли к краю, жестами стараясь помочь друг другу сделать лежки понезаметней. Видно! Видно ребят напротив, метров пятнадцать между нами. Как не крути — с коня видно. Правда, если знать, куда смотреть. Говорить, перекрикиваться — нельзя. Все, конец шевелениям, замерли. Ждем.

Двадцать заряженных пистолетов, у каждого по четыре, все, что выгребли из сундука, вместе с трофейным и парой кугелевских. Мои заряжены Кугелем, так и не освоил это дело, некогда. Пробовал один раз в Монтаржи, но и разрядить выстрелом негде, внимание к нам привлечет. Кугель надежнее.

Ребята на крайняк перезарядятся, а у меня только кинжал. Ленивая я корова, если честно. Троечная натура.

Прямо перед моим лицом, между двумя пучками пожухлой травы, ветром намело листьев, их схватило ледком и, чтобы лечь щекой, послушать ухом землю, нужно топить этот лед. Да и будет ли толк, мы же на вершине, хрен что сюда передается из-за тех холмов, с невидимых отсюда петель дороги. Просматривается поворот от ближайшего и, через пару вершин, вдали, вроде что-то блеснуло? Пролежим этак час — больше не встанем, померзнем все поголовно. Только к лету оттаем.

Ждать и догонять — хуже нет. Сейчас проверим. Пока похоже на правду.

Только успел подумать, сожалея о своей промерзающей судьбе, как из-за ближайшего поворота вылетели двое. Скачут. Рысью. Не галопом, специально потише, внимательно смотрят на дорогу. Да ну, наш след и через день читаться будет, разве что — еще несколько карет здесь прогнать или тонну снега насыпать, да приморозить. Застыл, даже сморгнуть боюсь, вдруг блеск глаз заметят? Говорят, люди чувствует чужой взгляд. Отвел глаза, начал рассматривать листву перед собой. Напряжение давит. Наконец, раздался стук копыт — приблизился, грохотнул и стал удаляться. Только тогда перевел дух.

Парочка. Дозор, несерьезно. Пропустили. Пусть найдут карету и возвращаются. Нет, не так. Пусть роются там, пока основная группа не влетит в нашу западню. Потом все это не будет играть роли. Или — или. Господи, помоги!

Вот теперь грохот стал нарастать издалека, еще не вынеслись из-за поворота, а уже слышно. Скачут! Плотная группа галопом выметнулась из-за холма, быстро прошла видимой мною участок дороги. Торопятся, догоняют. Часа на три позже выехали, но смотрятся свежими, мы, по сравнению с ними, еле плелись. Сейчас будут здесь. Неожиданно я засуетился — дальше-то что делать? Не продумал! Осторожно зацепил лежащий передо мной пистолет, стал наводить ствол. Куда? Вон в тот просвет. Как только первый мелькнет — жму на курок, кого-нибудь из скачущих за ним точно срежу. Пониже, чтобы попасть в грудь. Зажав рукоять в одной руке, как все здесь стреляют, навел примерно, опер рукояткой в землю. Опыта никакого. Тяжелый, долго не продержать, дуло клюет. Через секунды просвет меж пучками травы заслонила тень, мелькнула, и я даванул курок. Промах! Там, куда я направил ствол, уже никого не было. Через дорогу и со стороны Кугеля грянул почти слитный залп. Передо мной облачко дыма, из дула разряженного пистолета тянется струйка. Дым от сгоревшего пороха — мы все как на ладони! Привстал на четвереньки. Четверо скакавших рухнули на дорогу правее, уже почти на выезде из образовавшейся ложбинки. Кони троих, не задерживаясь, унеслись вперед, последний — боком перегораживает дорогу: хозяин, уцепившись за узду, так и не разжал пальцы. Еще четыре всадника вертелись на пляшущих лошадях, почти врезавшись в образованную упавшими телами и конем свалку. Крутят головами, высматривая нас. Узко, вперед никак, лошадь, потерявшая седока, мешает, назад вчетвером не развернуться. Поскорее выбрал еще одного, но теперь целил как из обреза, поддерживая низ пистолета левой кистью, (как в Париже, в прошлый раз). Второй залп, не ровный. Жиденько, пять выстрелов вразнобой. Мой был третьим-четвертым, но я попал! Попал! Всадник, в которого направлял дуло почти от живота, свалился словно подкошенный, пуля ударила куда-то в щеку. Метров с десяти, здесь не больше.

Последний уцелевший, удилами разрывая конские губы, в панике, под жалобное ржание, выкручивая голову коню, наконец развернулся и, с места бросаясь в намет, кинулся наутек. Хлопающие вразнобой выстрелы только подстегивали, сжался в комок, сливаясь с конем. Дважды стрелял, пока не кончились пистолеты, но — мимо.

Он почти ушел, я уже не надеялся, бессильно закусив губу, глядя на согнувшуюся спину, когда кто-то из испанцев его достал. К этому моменту стреляли только с той стороны, мы с Кугелем были пустые.

Бросив поводья, раскинув руки, еще несколько прыжков удерживался на коне, потом кубарем скатился назад и остался лежать на дороге. Лошадь ускакала.

Напряжение, азарт — схлынули. Боже мой! Все так быстро произошло. С их стороны ни одного выстрела. Понятно, что для меня — долго, но сколько секунд потребовалось, чтобы выстрелить из четырех стволов, лежащих передо мной? Еще дымятся... Даже прицеливаясь? Секунд двадцать? Они просто не успели среагировать.

Начал вставать, но через дорогу замахали, чтобы не выпендривался, лег не место. Кугель шикнул. Перезаряжается. Ждут, что еще кто-нибудь появится? Посмотрел на дорогу. Тихо. Вон тот шевелится, пробует отползти. И еще один, явно — раненый. Со стороны испанцев хлопнули выстрелы. Видно было, как ползущего пулей стегнуло по спине. Еще выстрел, еще. Кони последней троицы, понуро стоявшие между трупов, встрепенулись и галопом унеслись назад по дороге, с хрипом обогнув лежащее почти в пятидесяти метрах от нас тело последнего из преследователей. Четвертая лошадка, повод которой запутался в руке хозяина, дернулась за ними, проволокла немного труп и остановилась. Не отцепляется. На дорогу осторожно сполз Гильермо — пригнувшись, начал обход. Стволом настороженно шарит впереди, в другой руке шпага. Опять выстрел из травы, напротив. Кто-то что-то заметил. Мне показалось или из леса тоже донеслись выстрелы? Кажется, два? Там же Пепе — с одной рукой против двоих из дозора! Они что, забыли? К оставшейся лошади кинулись втроем, она испугано заржала. Повисший на освобожденной узде Кугель охнул, отскочил. На коня забрался Гильермо: протянув руку, забросил за спину Хуана и потрусил в сторону леса. Упрямая, одуревшая от страха скотина мотала головой, не желая слушаться и переходить в галоп. Метров через сто Гильермо ее переупрямил. Я бросился к Кугелю, скрючившемуся на земле.

— Что?

— Конь на ногу наступил...

Сцепив руки у него за подмышками, доволок к обочине, усадил, прислонив спиной к земляной стенке. Осторожно, глядя в глаза, потянул сапог.

За моей спиной Гонсало, завершая обход, отправлялся к последнему, дальнему. Когда прощупывал кости на ступне, опять прогремел выстрел. Видимо, здесь не принято рисковать, а лишней пули не жалко. Кажется, там тоже был труп. Как эхо — из леса донесся еще один выстрел. Черт, ведь Гильермо и Хуан ускакали с разряженными стволами?

— Пальцами пошевели. По-моему, кости целы. Такое называют сдавленным ушибом, сейчас приложу лед. Больно, но пройдет без последствий. Пока придется попрыгать на одной ноге. Карету подгонят — сделаю тебе твердую повязку.

— Спасибо, Алекс, сэр. Подавайте мне пистолеты, собирайте, надо их зарядить.

Слазал на нашу сторону, собрал все разряженные стволы. Потом сползал на испанскую. Гонсало шерстил трупы, горкой складывая рядом с каждым то, что намеревался забрать.

Минут через пятнадцать прискакал Хуан — уже на своем коне. Уже полегче. Ну, что там?

— Жив. Живой Пепе. Не успел убежать, долго искал место, куда спрятать. Только отошел от кареты — скачет дозор. Упал там за куст. Один соскочил с коня, сразу полез в карету. Неопытный, мог пулю в живот поймать. Второй осторожный, осматривался не слезая. Когда послышались наши выстрелы, Пепе ему в спину пулю вогнал, со вторым перестреливался. У того было два заряда, не выдержал с одним пистолетом стал уходить. Пепе за ним, догонял, не давал перезаряжать. В лесу еще раз обменялись выстрелами. У Пепе последний, заряженный, в здоровой руке, а мальчишка на него со шпагой, из-за ствола. Гильермо остался, все там соберут и подъедут. У вас что? Кугель, что с ногой?

Сумбурно, но понятно. Пепе герой! С одной рукой двух бандитов положил. Мы впятером восьмерых, я — вообще одного. Выдержка у ребят замечательная, а я на последнем этапе спасовал, засуетился. Стыдно, что делать. Мазал безбожно, три промаха из четырех.

Уже отъезжали, загрузив все отобранное Гонсало в карету, когда он, задержав коня рядом со мной, оглянулся на оставленных на дороге и произнес.

— Это были опытные люди. Никогда бы не подумал, что их можно вот так...

Правда, что ли? Или решил, что это добавит значимости нашему общему подвигу? Мне не с чем сравнивать. Просто повезло. Сегодня — нам.

Если его интересовало мое мнение, то я вообще ничего не думал. В голове было пусто и ясно, и единственное, чего мне хотелось — это побыстрее добраться до любого жилья, залезть в тепло и отогреваться кипятком. А потом заняться ногой Кугеля.

Да, еще хотелось, чтобы мы случайно, вот прямо сейчас, не встретили других, настоящих разбойников, из числа местных, вылезших на опустевшую по причине ненастья дорогу, подразмяться. Вот был бы фокус!

И вечером, когда мы верхом на той же удаче достигли вполне приличного городка с прекрасной, чудесной, замечательной гостиницей, где мне прямо внизу налилили кружку обжигающего кипятка, уже после ужина, пока занимался рукой Пепе, сидя на шикарной мягкой кровати в тепле, сытости и уюте, Гильермо, внимательно наблюдавший за сложной медицинской процедурой смены повязки, вдруг сообщил.

— На наши поиски брошены очень серьезные силы, ваше сиятельство. Не зная дороги, по который мы двинулись, они направили небольшие отряды во все возможные стороны. От одного нам удалось увернуться, второй мы перебили. Кто знает, сколько их еще? Это был сильный отряд. Нам очень повезло. Молитесь, граф, нам всем надо молиться.

На редкость неуклюже, не правда ли? Я что — молюсь мало? Пришлось перекреститься. Отвечать не стал, промолчал.

Ну вот, пожалуй, и все о том дне.

Чьи-то мертвые глаза остались там, смотреть в холодное серое небо. Но не наши. Не наши.

Потом я уснул.

Глава 12

— Смотрите, сэр, из фальконета можно стрелять на сто — сто пятьдесят ярдов, не дальше. Заряд маленький, картечь теряет убойную силу. Поэтому и применяют его только когда корабли сойдутся почти борт о борт. По палубам ударить, по такелажу. Можно и по шлюпкам, но попасть тяжело. Навести-то не сложно, но — качка, сэр. Трудно угадать время для выстрела. По палубам самое правильное, сэр. Обслуживать легко, заряжать — один человек справится. Развернул после выстрела жерлом к себе и — заряжай. Их на вертлюги устанавливают, прямо на борт, в носу и на корме. Разворачивай и стреляй, отдача не сильная, борт выдерживает, не ломается. Серьезные пушки на корабле все на лафетах, там откат. А эти маленькие: грохнут, дернут как жеребец и все. В крепостях применяют, тоже ставят в бойницах, но там они подлиннее. Эти судовые, сэр, короткие, чуть больше ярда. Вот та — двести сорок фунтов, потяжелее, а эта — двести с небольшим. Латунь, сэр. Если стрелять ядрами, то фунтовые ядра нужны, не больше. Но бессмыслица это, сэр, стрелять такими ядрами по кораблю. Как ореховой скорлупой плевать. Картечь нужна.

— Да где я тебе возьму картечь?

— А пули на что, сэр? Сгодятся простые пули. Фунт их отвешу, в мешочек зашью. Порох? Можно обычный ружейный порох. Тоже в мешочек, на глаз, сколько помню, по памяти. Должно получиться, сэр.

— Я не против. Давай, делай на пару зарядов. Деньги еще есть?

— Для такого дела всегда найдутся.

— Понял. На, возьми еще сотню франков, только постарайся опять разменять как— нибудь незаметно. Или я Гонсало попрошу?

Как я не жался с тратами, но остатки нашего испанского серебра закончились еще во Вьерзоне. Набранных с трупов монет и выручки от продажи всяческой трофейной дряни, а также нашего оружейного барахла, замененного на лучшее по качеству из тех же трофеев, разом сбагренного по дешевке, хватило до Шатору. Там я вынужден был запустить руку в кубышку, облегчив ее еще на сто франков. Сотню поменяли на серебро, в этом криминальном действе живейшее участие принял Гонсало. Был у него там человечек, бывал Гонсало в Шатору. Предложения остальных сводились к банальным переговорам с хозяином харчевни или поискам какого-нибудь еврея-менялы, так что — Гонсало всех выручил. Хотя, думаю, на конце сделки сидел все тот же еврей.

Количество оставленных на вооружении пистолетов — по четыре на брата — сохранили. Ребята долго объясняли мне, что теперь я владелец последней продвинутой модели, с которой об осечках можно забыть. Типа — круто. Лично мне больше пришлась по душе пара кинжалов, неизвестно с кого снятых Гонсало, так что даже не знаю, кого из присутствовавших на дороге благодарить.

Почему-то к ним мои друзья отнеслись с прохладцей, сообщив, что кинжал, которым я пользовался раньше (вытащенный из сундука) — настоящая толедская сталь, а мой новый выбор — для хлыщей, не серьезно. Продавать не стали, раз нравится, но запрятали пару в сундук: пусть там лежат, меня не позорят.

Еще оставили себе запасными-грузовыми всех трех трофейных коней: пару, захваченную Пепе, и строптивого осла, доставшегося в добычу нам пятерым. Раз жизнь пошла такая резкая, то пусть народ учится на скаку пересаживаться, не мне же одному мучиться. Приедем домой джигитами все!

Кугель, которого пока приходится подсаживать на облучок и помогать спускаться, свободен от джигитовки. Зато теперь дозоры у нас одвуконь. Осел постоянно меняет хозяев, начальная ставка при любом пари. Осла все проигрывают.

Пепе, к моему облегчению, вновь утратил чувствительность. Ни хрена не чувствует, никаких погонь и засад впереди. До Вьерзона дрожали (холодно, однако), оглядывались. К Шатору начали шутить. Природка пошла повеселей, погодка вроде наладилась.

А в Лиможе я выдал команде три выходных, вот деньги и кончились.

Невозможно жить в постоянном напряжении, пущай парни расслабятся, отдохнут. Всеобщее нескрываемое одобрение, перемигивание, радостный гык.

А начальник-то у нас — мужик?! Да кто бы сомневался!

Считаю, правильно поступил. Осталось то, что было у меня на кармане.

Нет, можно было, взявшись за руки, цепочкой, как красножопое пионерство, али по детсадовски — гуськом, пройтись, задирая головы с отвисшими челюстями, по улицам центра, осматривая город Лимож, задевая прохожих рядком оттопыренных шпаг. Архитектура — ах! Франция — ах! Посмотрите налево — собор! Посмотрите направо -церковь! Здесь в шестнадцатом веке убили того-то, здесь, в семнадцатом — сего-то, здесь в начале девятнадцатого — вас, если не посторонитесь и продолжите ухмыляться. В том доме — вон кто родился, в этом — вон что! А в том никто не рожается, там хозяевы за девками следят, предусмотрены контрацептивы. Будете смеяться — из бычьего пузыря, последняя модель. Что вы думали, это — Франция, не хухры мухры! Цилизация, ептыть!

Здесь клиент может забыть свои дикарские нравы и культурно просветиться. Надевайте, надевайте. А... — тапочки? Какие тапочки, молодой господин? Что есть тапочки?

А что?

Или — гульнуть от души, чтобы вечером, без задних ног, подавленными величием лиможской архитектуры и открывшимися перспективами — ходить и ходить, пока ноги до жопы не сотрутся, рухнуть в койку, мечтая и планируя, что посетить завтра. На фоне чего бы еще постоять? С сияющими счастьем глазами. Сбылась мечта!

Мужики! Мужики, вы куда?! Остаются еще музеи, библиотеки, театры! Господа, вы хотите в театр? Вы знаете, что такое театр! Секундочку, забыл этот монолог, слышал по ящику...

Что — "местные развлекаются"? Как — они развлекаются? А что, местные тоже развлекаются? Интересное дело. И где, как?

По деньгам и по настроению? Гм? Большой выбор?

В приличном доме — большой. Но дорого. Правда, у вас, граф, выбор небольшой. По салонам, граф, по великосветским салонам, вам туда.

Куда?! Франция — республика, великосветских салонов нет!

Не отчаивайтесь, граф, ройтесь по чиновничьим, этого дерьма — везде, найдете себе львицу. Не упускайте своего, знакомьтесь, наводите мосты.

А с вами?..

Не стоит, граф. Не та публика.

Типо — мал еще для таких развлечений. Че поделаешь — знакомы пару месяцев, парни при мне зажимаются — граф, да и нужно кому-то было быть трезвым, соображать, если пришлось бы всех выручать. Кугель хромой. Думаю, тоже решил свои проблемы, только без присущих испанцам проявлений жизнерадостности.

Надеялся же, что все обойдется и — все обошлось.

Только деньги закончились, а так все нормально. Правильно поступил. Стерег сундук. Проблемно во Франции графу: и со всеми нельзя, и одному не охота. Проколюсь на ерунде. Не очень-то и хотелось, брезгую и пить не люблю. Впереди Бордо, потом граница. Мои проблемы, не мне расслабляться.

В Испании наверстаю, свое возьму!

Проснулись, позавтракали и выехали на Периге — от Лиможа двадцать восемь лье, больше ста двадцати километров.

— Нас преследуют.

Интересно. Взрослые мужики, битые, бывалые, умелые. Я, по сравнению с ними, вообще никто. Сопля баронская неясного происхождения. Из пистолетов мажу, шпагу ношу для форсу, хилый, тощий пацан — ни ума, ни манер. Дите-дитем, за километр видно: ничерта не помнит, ничего не знает — всему надо учить. На коне сижу, как не знаю кто! Пока шагом идем — выдерживаю, а рысью или галопом, чтобы оторваться — минут через пять сдохну, свалюсь к черту. Потертости не заживают, молчу, потому что привык. Ной — не ной, никто не поможет. Чем помочь-то? У меня на погрузке, когда первые волдыри полопались, да на них — на сыром мясе — следующие через день заработал, так просто кровавые щели на ладонях были. Месяца три. Потом прошли. Чем тут поможешь? Ну, не работай! Привык, зажило, подошва образовалась. И здесь привык. Чего ныть-то?

— Близко? Далеко? Сколько их?

Почему я? Почему Пепе зовет меня, а не Гонсало? Раз так нас прижали — тишком бы сообщил своей четверке, остановились, раскидали золото меж собой и галопом, в разные стороны, Не меньше троих бы с концами ушло. Взяли бы тысяч по пятьдесят на брата: сами налегке, килограмм по пятнадцать-двадцать — на заводных лошадей, чтобы не снижать скорость. Недостающих из кареты бы выпрягли. Мы с Кугелем и мешать бы не стали, все равно нам с ними не справиться. Остались бы в карете с остатками золотишка и тройкой лошадей. А то и их ребята пристрелили бы для надежности, чтобы приманка от погони не сбежала. Векселя — те вообще ничего не весят, как раз по сто тысяч на каждого. Живи себе потом, молодые ведь еще. Трать. Пока нас с четырьмя сотнями тыщ золотом погоня потрошит — далеко бы ушли, затерялись. Одвуконь-то? Есть наверно места, у каждого есть. И нехрен волноваться, чего так переживать? Погоня! Первый раз, что ли...

— Много, поэтому чувствую. Далеко. Час — два — три. Быстро догоняют, уйти не успеем.

Не понимаю. У нас в России точно бы бросили на дороге. Все бросили. Любой. Там люди умные, дураков нет. Еще и гордились бы, внукам рассказывали. Хоть портреты рисуй, книжку о них пиши, как стать богатым и успешным. Уважение общества, так сказать, пример для молодых. Без конкретных деталей, конечно, типа — оказался в нужном месте, в нужное время, вовремя сообразил, не дурак и вот, теперь...

А Никола? Нет, дурак я еще...

— Cтой! Все ко мне!

...Или наше соглашение их держит? Такое клятвой назвать — язык не повернется. Присяга на верность? Я что-то придумал с ходу, они буркнули, что согласны — идут под мое покровительство, под защиту. Меня бы кто защитил. Присяга? Присягу в армии принимают, чтоб расстрелять потом без вопросов, если что. Типа — принял? Терпи! Расписывайся, на слово не верят. Не держит народ слова. Зато до принятия — предавай, никто слова не скажет, сливай инфу, как еврей в плену. Фигня война, главное маневры! От человека зависит, от личности, большинству — что присягой в лоб, что лбом о присягу. Народ отрывается, если с покупателем повезет. Жизнь такая коммерческая — ври, слово нарушай, подличай направо-налево. В армию ни банкиров нельзя, ни политиков, ни врачей, ни юристов. До хрена народа надо освободить — все равно потом расстреливать придется. Хотя — какой расстрел? Некому будет, "если что" — все разбегутся. В рот эту присягу! Семьи спасать, эвакуировать. Продавать по быстрому, что успеют. Покрасть, поворовать, побандитничать, пока неразбериха — всем дело найдется. Присягу они кому приносят? России? Дура она, эта Россия, у них присягу принимать. Все армейские вершки еще СССР присягу давали, и где та страна? Пусть сразу Москве приносят, туда все будет ужиматься.

А отец? Нет, это я дурак. Есть люди, конечно есть...

До Периге еще день-полтора. Только что выехали с ночевки, возвращаться — вообще идиотизм, прямо в лапы влетим.

— Засада, господа.

Они взрослые. Почему? Я — граф?

Боюсь? Боюсь, что нас всех убьют. Из-за меня.

В этот раз меня поняли без дополнительных пояснений. Серьезные глаза на мужественных лицах, несколько озабоченные. Радостного мало. На душе кошки скребут? Нормально, что кошки. Это, как раз, нормальная реакция. Халявы вокруг не наблюдается, негде засаду делать. Ничего путного не проезжали, а здесь... Что здесь? Здесь покоцают — с флангов зайдут и пиздец котенку. Пока — пиздец, дальше посмотрим. Нас всех когда-нибудь кокнут...

Пока так.

Ускорились, конечно. Кугель подхлестнул лошадей.

Придется брать лучшее из того, что успею высмотреть за полчаса, хоть на часы поглядывай. Потом лишней минуты не будет.

А часов и сейчас нет.

Время поджимает... Опоздаем — все! Вся подготовка станет бессмысленной: вылетит вслед нам, сверкая саблями, отряд красной конницы, и, гикая, хекая, порубит в песи, покрушит в хузары. Парочка в лес убежит, предпочтет замерзнуть, а остальным сразу кранты. Конечно, даром не дадимся, прихватим с собой штук пять, если мазать не будем. Повезет — шесть, семь. Как-то так.

Ну — нет никакого места. Нет! Лес по обеим сторонам. Заляжем по трое — первым залпом собьем нескольких. А будет их человек двадцать — то и все! Не выстоим. А будет тридцать? А пятьдесят? Глухо, как в танке.

Все. Время вышло.

Здесь.

Горка не горка, скорее — осыпь, постоянно высыпающая на дорогу каменную мелочь. Высота — максимум метра три, подъем к вершине пологий, взберешься шагов за пятнадцать. Крупных валунов нет, спрятаться за ними не получится, да и не надо. Меня привлекло именно их нагромождение, в которое буквально упиралась дорога и сворачивала полукруглой петлей, уходя вправо. Влево, в обход осыпи, от дороги отделялась тропа, через несколько метров скрывавшаяся за шикарным кустом. И дальше, вынырнув, катилась в глубину леса.

Таких заросших мхом небольших холмиков с выпирающими тут и там лбами гранитных глыб полно на Карельском перешейке. Часто попадались в лесу, когда с мамой ходили за грибами. Правда, там боры, а здесь что-то лиственное. Дубы, грабы, липы — могучие, с толстыми стволами, с изысканным переплетением низко нависающих тяжелых ветвей, но, к сожалению, достаточно редкие. По зиме лес просматривается в обе стороны, метров на сто, особенно понизу. Кустиков мало, слежавшаяся за осень опавшая листва совсем пригнула остатки прошлогодней травы.

Сбросили на осыпь наши пушки, закатили их за валуны, чтобы сразу в глаза не бросались, да бегом назад, в карету и на лошадей. Погоня след будет смотреть.

Будет ей след. Поедем искать, куда карету припрятать. Дело такое: может, не все в живых останутся, народ должен видеть — где, что, мало ли — потом придется в одиночку к месту сбора пробираться. Своими глазами надежнее.

Километра не проехали — нашли. Съезд могут заметить, но, зато — стоянка удобная. Пять деревьев почти в купу срослись, под ними частые прутья поросли. Рядом, а с дороги, считай, не видно. Сюда будут выходить лесом те, кому в обороне доведется уцелеть.

Пепе — традиционно. Ну, он понял.

Сейчас с нами к осыпи скатается. Метров за сто с лошадей сойдем, дальше пешком по лесу, чтобы следов не оставлять. А он коней назад к карете отгонит.

Наш единственный шанс — пушки. Не попадем, так хоть испугаем. Ладно, ничего этого говорить ребятам не стал. Делаю свое дело.

Заклинили стволы между валунами, так, чтобы прямо на перекресток смотрели. Увидят, почти не сомневаюсь, но — пушки есть, а людей рядом нет. Вопрос?! Может, не будут спешиваться, с коней попытаются разобраться. Вместо запала у нас Кугель в кусте — две дорожки пороха от него до пушек насыпаны. Пригодился второй заряд пороха, Кугель его на дорожки распотрошил. Такие дела, перезаряжать их нам по любому не придется. Вот и испытаем.

После первого залпа — из леса, по погоне, наш канонир подожжет дорожки и попытается, прикрываясь кустом, перебежать ближе к Гонсало и Хуану, там их сторона. Мы с Гильермо ляжем напротив. Из-за толстого ствола векового дуба вступать в перестрелку надежнее, чем из-за куста. В кусте тебя сразу положат. Что — нога, нога? На четвереньках давай, по-тараканьи. Пока они дымом от подожженного пороха любуются — куда там огонь побежал, зачем побежал? Их это отвлечет, а ты таракань из куста к ребятам. Потом грохнет, всем не до того будет.

На этот раз ждали очень долго, может быть — час, может быть — больше.

Сегодня все — может быть.

Без прогнозов.

Всадники скакали плотной группой, без дозоров. Догоняли, взяв след и, наконец, почуяли близость жертвы. Зачем дозоры — вот же, вот, сейчас! Сейчас!!!

Сотни копыт в галопе молотили мерзлую землю.

Я смотрел, как они надвигаются, уже выбрав первую цель. Сегодня нам всем их хватит, не перессоримся. Выстрелю, когда нас будут разделять метров пятнадцать. Не промахнусь — с такого расстояния. Я знаю, что не промахнусь!

Как же близко все — кажется, можно рассмотреть мельчайшие морщинки у глаз, каждую волосинку в усах, каждую черточку. Даже слышно прерывистое дыхание — сквозь хрип и сап лошадей.

Грохочушая армада налетела...

Огонь!!!

В Периге явились, как передвижной госпиталь. Впервые такой конфуз — в гостиницу, в ту, что выбрали сами (на центральной площади), нас не пустили. Докатились, оборванцы. Все перебинтованные, хромые, с кучей трофейных лошадей. Где гарантии, что — трофейных? Может, мы сами — остатки бандитской шайки, типа — недобитки? В общем, вместо приветствия, теплых постелей и доброго доктора, вызванного портье к уважаемым занемогшим постояльцам, желающим поделиться с медицинским светилом симптомами и услышать радужный прогноз на будущее, нам указали на дверь. Гостиничный лакей, вышедший посмотреть, как прогоняют нашу экзотическую банду, дал адрес подходящего для нас шалмана, чтобы ковылять было не слишком далеко. Тоже в центре, но — только два этажа и ремонт со дня постройки не проводился. Доброхот взял серебрушку за услугу, отказавшись сопроводить лично и дать там рекомендации даже за две аналогичных. Такое мы собой являли зрелище, свалившись в мирный ухоженный Периге под вечер на следующий день после бойни. Последствия ночевки у костра, как бы романтично это не звучало. Шипящее при каждом неловком движении, замерзшее, раздраженное, ободранное воинство. По лесу наползались, грязные как чушки. Вот нас и направили туда, где нам место.

Подобное тянется к подобному. Потянулись, вытянувшись в вереницу: впереди Кугель на карете, сзади мы, злобно сверкающие глазами, призывая все божьи кары на центральную площадь, второе здание напротив ратуши. Туда, пожалуйста, и — молнией, молнией гадов! Громы мы сами обеспечим!

Месье Бернар, хозяин гостиницы "Королевская", куда нас занесли привратности судьбы, поджопник от мудогребов и указующий перст их лакея, смотрится типичным ирландцем. Именно так, на мой взгляд, должен выглядеть настоящий ирландец: невысокий, крепкий, почти квадратный, жилистый, но с брюшком, а главное — рыжий, белокожий, веснушчатый, с глазами щелочками, излучающий уверенность и доброжелательность.

Уверенность, что в силах окунуть постояльца в комфорт и уют на весь срок пребывания.

Доброжелательность — постарается как для родных, хоть и копейки пока не ощутил.

Всему свой срок.

Профи.

Надеюсь, не разбудит по утрянке: пора застилать стол к завтраку, а на единственной скатерти сплю я.

Черная кожаная жилетка поверх белоснежной рубахи с закатанными по локоть рукавами, с торчащими из них крепкими, веснушчатыми лапами в густой рыжей поросли. Рубаху долой, седоватую с рыжинкой грудь — наружу, железное пузцо — вперед, пару пистолетов за пояс, косынку на голову — пират! Как есть — пират!

Осторожней, туда не ходи, там раздевают!!!

А куда?

Никуда. Здесь раздевайся.

Радушно распахнув перед нами двери своего заведения, спокойно, без показухи, раздавал служкам приказания. Ни вертлявости, ни попыток набить себе цену — он мне сразу понравился.

— Надеюсь, нам хватит средств оплатить ваше гостеприимство, месье.

— Раньше разбойники грабили. Теперь построили гостиницу.

В таких небольших городках новости среди своих разносятся быстро. Французы, как ни странно, очень рано ложатся спать. Часов в восемь, вскоре после наступления темноты. Наше появление в десятом часу, почти ночью, должно бы застать его в постели. Пока бы добудились! А уже умыт, одет, взгляд прочухавшийся, понимающий, живой. Комнаты начали приводить в порядок, когда мы и половины пути не одолели, были от него в десятке кварталов. Толковый мужик. Нравится. В том числе тем, что разговаривает без подобострастия.

Мы его единственные клиенты, гостиница пуста, работает лишь трактир на первом этаже, да и он — только днем, не перетруждается. Горожане из домов поблизости, редкие случайные прохожие... временные трудности, господа. Ву компранэ?

Понимаю.

Пока ориентируюсь на две недели в Периге — ребята все побиты, надо выздоравливать, восстанавливаться. Лечить, кормить, ставить на ноги. В дороге всякое может случиться, сюда — и то еле доползли. Пошумели знатно, засветились, такое не скроешь, кто захочет — найдет, проблемы не составит, незамеченными здесь уже не отсидеться. Двух недель на одном месте любому хватит на поиски. Лечиться тайком не выйдет: нужны нормальные врачи, постельный режим, уход, хорошее питание. Втихую, по задворкам, полулегально не получится. Как сказал Воробьянинов — торг здесь не уместен. Будем вскрывать кубышку. Кто нагадил, тот и оплатит: за его счет весь этот банкет.

— Все пять комнат на втором этаже, на две недели — пятнадцать франков. Даю еще десять и ваши люди на этот же срок превращаются в больничных служащих: стирка, мойка, уборка помещений, чистка, уход за больными, все, что потребуется, любая помощь без ограничений в любое время суток. Всем. Хозяин доволен? Продолжаю. Трактир. Закрывается на две недели. Кухня работает только на постояльцев и служащих гостиницы. Любые капризы, если они не противоречат рекомендациям врача. Ваших кормим за наш счет, но без излишних фантазий. Продукты оплачиваются отдельно. Сколько? Двадцать франков и столько же авансом на продукты. Далее, кони. Включены? Не важно. Коней облизывать, осмотреть, подлечить, все шестнадцать — чтобы блестели. Карету осмотреть, проверить, подремонтировать. Десять франков достаточно? Пятнадцать? Хорошо.

Приятно говорить с деловым человеком. Слушает, запоминает, считает. Не спорит.

— Мебель в комнатах заменить на новую, помещения предварительно одно за другим вылизать. Приобрести по пять комплектов постельного белья. Лучшего качества. Одеяла, подушки — заменить. Занавески, прочее — по вашему выбору. Ковры убрать. Шестьдесят франков, потребуется больше — доплачу.

Пришлось сказать — доплачу, чтобы не прерывать греющее меня молчаливое понимание хозяина. Великолепно молчит. Выразительно. Никаких сомнений, что справится, сделает так, что еще и похвалю. Только бы палку не перегнул, а то гарнитур мадам Помпадур притащит. Хрена мне всякий блошиный антиквариат, провонявшей мадамкой? Верю, что не дурак, подляну не вставит. Мебель ему же останется. А жабу душить надо, душить, мой совет.

— Приступить с завтрашнего утра. Завершить к вечеру. Извольте получить ваши сто сорок франков.

Семь желтяков сменили хозяина. За время беседы не произнес ни слова, зато взгляд был более чем красноречив.

— Благодарю за ваше терпение и понимание, месье Бернар, а сейчас попрошу разместить моих людей по комнатам. Со мной будет находиться этот человек. Его зовут Кугель, можете обращаться к нему. Ужин готов? Не могли бы вы послать за врачом, некоторым из нас не помешает срочный осмотр и его советы. Уже? Вы бесценный человек, месье.

— Мэтр Сушон, ваше сиятельство. Смею рекомендовать вам его услуги. За ним послали, надеюсь, он будет здесь по окончании ужина.

Ого? Сиятельство? Ничего себе! Выгляжу как нищий немецкий барон, это ни у кого не вызывает сомнения, сходу. Сейчас еще и драный, (плохо подают). Мои здесь ко мне так не обращались, никому в городе не говорили. Вроде бы...

— Хорошо, месье Бернар. Проводите меня к столу. Что у вас сегодня на ужин?

— У хорошего повара ничего не пропадает...

Это он зачем сказал? Чтобы я слышал или не слышал?

В начале казалось, что все-таки подмазывается. Только — почему не "светлостью" назвал, чего мелочиться? Не тяну на светлость?

Ну, не знаю, не спрашивал — почему. Зря подозревал? Не люблю богатеев. С Бернаром — так вышло, что зря. С ним можно просто посидеть, помолчать. Молча философствующий о жизни. Вроде и — промолчим пару часов, а на душе теплеет. Получается — не каждый о своем молчал, а вместе, рядом дышали. Глаза у него хорошие — острые, умные, грустные, не обманывают.

Рассказали мои завербованные мальчишки, что при гостиничной кухне живут. Был пиратом Бернар по молодости, все верно. Точно не знают, но не слишком долго. Несколько лет. Потом правительственный капер взял корабль на абордаж, команду вздернули, а Бернару (по молодости) выдали двадцать лет каторги в Кайенне — на исправление. Типо — радуйся.

Рано. Ад и на земле можно организовать. Еще неизвестно, кому повезло, на ком какие грехи. Змеи, крокодилы, бичи надсмотрщиков, гнус, болезни, душная испарина джунглей. Казалось — кто-то молился о нем. Бернар бежал.

Наверное — зря, лучше бы ему там сгинуть.

Лет пятнадцать назад осел в Орлеане, женился на хорошей женщине, открыл лавку. Родилась дочь, Бернар души в ней не чаял. Жену боготворил — все ей про себя рассказал, а она не оттолкнула. Счастливый отец в кругу любящей семьи. Но есть и божий суд...

Дочке исполнилось двенадцать, жена с ней переправлялась через Луару в город. Что ее понесло? Бернар был на мосту, когда это случилось. Кинуться в воду ему не дали, народ рядом был, скрутили. Ничем бы он не помог. Поздняя осень, вода ледяная — погибли бы все трое. Лодка перевернулись, обе утонули на его глазах, напрасно взывая о помощи. Похоронил, год жил на их могилах.

Нашлась добрая женщина — полюбила, отмыла, вытащила из пропасти. Продал, что от хозяйства осталось, деньги отнес в храм, где кладбище, перебрались с женой в Периге. Взял по дешевке вот эту гостиницу. Задаром отдавали.

Полгода, как умерла. У него на руках, очень болела.

От судьбы не уйдешь. Ничего больше не хочет, страшится, что божий гнев вновь падет на родных. На тех, кто ему дорог.

Вот таков наш хозяин, Бернар.

Пират, убийца. Ни в Орлеане, ни в Периге никто не донес на беглого каторжника. Все знают и молчат. Откуда знают? Мне кажется, протекла тайна исповеди. Не самому же ему такое рассказывать.

Мальчишки жалеют хозяина. Добрый дядька, помогает, подкармливает. Как родной. А что гостиницу запустил — так все равно ему. Себе ничего не надо, некому передать. Так, для людей держит. Деньги появляются — или раздаст, или в церковь снесет. Кому решит, что нужнее.

Вот и я говорю, хороший мужик. Жалко его. Умрет, по-моему, скоро. Не знаю, почему... так чувствую. Жалко.

Как-то молчали.

— Я плохо поступал с женщинами, сэр.

Кугель-то со мной по-английски. Значит, он все-таки ирландец.

— Убивал женщин?

— Нет, сэр. Только мужчин. Но с женщинами поступал плохо. Очень молодой был, сэр.

Понятно. И все равно — жалко. Сейчас это совсем другой человек. И дочку его жалко.

Мальчишек набрал, когда задумался об охране.

По-моему, привлекать быков-телохранителей бесполезно — перекупят, сами же нам в спину ударят. Взял двух кухонных пацанов, а они подтянули еше окрестных — присматривать за гостиницей, следить, что в городе происходит: вдруг появятся непонятные люди, проявят к нам интерес. С детьми надежнее, не продадут. Сам таким был недавно, понимаю.

Мэтр Сушон похож на папу Карло, то есть — на актера, который его играл. Такой же худой, высокий, на лице постоянная сочувственная полуулыбка, голос негромкий, говорит мало, все по делу. Хочется верить и слушаться. Возится с нашим колхозом переломаных буратин по доброте душевной. Мне показалось, что деньги его вообще не интересуют — несколько раз пытался зафиксировать, озвучить суммы, но внимания не удостоился.

Типа: пошевелите пальцами, больной, а так — больно? А так? Сто франков? Давайте, еще раз промоем вашу ранку. А здесь чувствуете? И так далее, в таком же стиле. Раздал указания и остался с нами, наблюдать. Как ни странно, дело пошло. Местная медицина мне не понятна, не доверяю я этим лекарствам, черт знает что в них намешано. Какие-нибудь толченые змеиные зубы, лягушачьи шкурки и крысиные хвосты. Не доверяю, но лечить не мешаю, даже помогал мэтру подштопывать народ. Мажутся, пропариваются и — выздоравливают! Почему? Возможно, срабатывает самоубеждение; антисанитария все-таки страшная, не смотря на все мои потуги. Сколько раз использовали стираные бинты вместо прокипяченных и — ничего! Ни у кого.

Загибаться начал только я.

Сам решил обойтись только промыванием и перевязками, зашивать не стал. Пока. Раз грязь попала в рану — понаблюдаю. Не фиг лезть средневековыми лапами, пихать туда смесь сала с каким-то мышьяком. Что меня поразило — спирта нет! Попробовал промывать виноградной водкой, но, подозреваю, вещь на градус слабая, и грязи в ней не меньше, чем...

Вернулся к кипятку.

Доигрался! Через день ногу раздуло, через два вокруг раны почернело, через три вниз по ноге пошли багрово-красные потеки. Кугель ложками вычерпывал гной. Ляжешь — почти не болит, даже дремать удавалось. Встанешь — как раскаленный штырь в бедро — и пульсирует, пульсирует. Даже раздражительным стал. Характер начал портится, покрикиваю на людей. Гренада, мать ее, запах пошел! Ох, как неохота остаться без ноги! Гренада, гренада моя. Тепмература, заговариваюс. Сь! К концу третьих суток мой невыспавшийся мозг сообщил, что гниет бедренная кость. По ощущениям, данным мне в реальности.

Кугель и Сушон, в таком порядке. Кугель сломал мое неприятие современной нам медицины, убедив, что прежде чем отрубить (все равно пропадает), почему бы и не попробовать? А Сушон меня вылечил. Даже не попрыгал вокруг с пилой или топором, примериваясь — чтобы знал, вредная деревяшка, свое место во врачебной пищевой цепочке! Повздыхал, посочувствовал и вылечил. Дня через два я уже спал. Даже боль приглушил! В начале второй недели мы эту дрянь наконец зашили, забинтовали и оставили заживать. Солнце, небо, жизнь! Сушону — памятник!

Когда уезжали — оставил им, Бернару с Сушоном, по пятьсот франков. Бернару — пусть раздает, кому пожелает: ему виднее, кто нуждается. Сушону... Тут дело не в деньгах. Я бы и все отдал, но ведь не возьмет. Может, полегче ему будет, когда совсем бедных лечит. На лекарства там, еще на что...

— А! А! Как? Ой! Ой-ой!

Прыжок на месте с поворотом.

— Да! Да! Великолепно, именно так!

Еще один прыжок. Месье Корнишон сгибается в поясе, пытаясь взглянуть на свое произведение снизу. Извернув голову пытается, но шея-то не резиновая, так не выкручивается.

— Нет!!!

Неудобное положение. Резко приседает и гусиным шагом, на корточках, быстро перебирая ногами, устремляется мне за спину.

— Нет! Нет!

Это — уже вцепившись двумя руками в рукав и пытаясь его оторвать. Оторвал, он же на живую нитку...

Отскочив, глядя восторженными глазами, как на любимую жену.

— Чудесно! Чудесненько...

Что — чудесненько? Рукав оторвал.

Первая примерка.

Еще до того, как я чуть не обезножел, мою голову посетила мудрая мысль.

Пора обновить гардеробчик!

Ребята поистаскались, я — вообще дошел — в гостиницу не пускают. Впереди встреча с родственниками. Неохота, но нада! Пора переодеваться в испанское, по типу графа Монтихо, Кугелю тоже предстоит превратиться в благородного Санчо Пансу. Типа того. Въехала в Периге немчура вперемешку с ободранными испанцами, а покинет этот чудный городок группа благородных идальго, сопровождающих графа де Теба. Полное преображение, если кого-то это может ввести в заблуждение. По крайней мере, надо стремиться, а не сиднем лежать!

Пока я еще был способен чего-то там командовать, портняжка был вызван и озадачен, а назначенный надзирающим за моим будущим монтихоподобным образом Гильермо — заинструктирован в дупель.

При этом выяснилось, что плащ Монтихо, который я назвал мантильей, называется альмавивой. Мантилья — женская накидка на голову. Смешно? Кому как.

На мои крики — Портня-я-ажка! Портняжку давай! никто не отозвался, а на вопли — Модельер! Модельера ловите! один труженик иголки и ножниц таки согласился попасть на предложенный крючок. Как бы — сам, нечаянно, ко входу гостиницы вышел, типа рядом прогуливался и заинтересовался, кто кричит, кто так жаждет услуг столь возвышенной и благородной профессии?

И тут мы его!

Он мне собачку напомнил, которая на задних лапках прыгает перед хозяином — Дай! Дай! Дай!

Затем я на несколько дней выпал из жизни, а когда пришел в себя, обнаружил, что наш отряд завершил свое преображение и все ждут только меня. Кто знал, какой фасон штанов меня устроит? С двумя штанинами, с одной, или — деревянный макинтош идеально оттенит мое изысканно бледное неподвижное лицо? Решили подождать.

Месье Корнишон низенький, лысенький, хлипкий, брюшко огурцом, голова тыковкой. Все это богатство дергается, руки-ноги как на веревочках, движения неожиданны, все в разные стороны, глаза горят, но! Не больной! Человек увлечен своей профессией, потянувшиеся влево руки не успевают за ногами, которые уже рванули направо, унося своего владельца к новой точке для осмотра, а руки так и не успели коснуться и поправить столь важную еще секунду назад деталь костюма. О! А! Ах! И так далее.

В начале знакомства, после представления, стеснялся называть его по фамилии, думал...

Всякое думал. Что за издевательство дать хорошему человеку такую кличку?! Корнишон-то корнишон, если их тут знают, неудобно спрашивать. Но, вообще-то, буквально, это означает — маленький рог, намек совсем неприличный. А еще — аналогично олуху, по-французски — имбецилу. Пожилой человек, а я так к нему... Не готов еще, не совсем здесь ографел.

Но оказалось — реальная фамилия. И папа Корнишон, и мама Корнишон, и даже дедушка был месье Корнишон, чем все Корнишоны гордятся и собираются продолжать это делать.

Имеют право. То, что сотворил Корнишон, не превзошло моих ожиданий. Совпало тютелька в тютельку. Не важно, как человек выглядит, важно — что и как он делает. Маэстро Корнишон!

Говорю это, как граф де Теба!

А что — не похож? По-моему, похож...

Когда уезжали, проехали мимо гостиницы на ратушной, откуда нас поперли. Минут десять кавалькадой въезжали на площадь, минут десять с нее выезжали. Блестящие, нарядные, на сытых лоснящихся лошадях. Ради такого дела даже Хуан покинул карету, залез на коня, хотя ему еще рановато. Новый сундук с отрядным шматьем принайтован на задник кареты. Новый, на заказ сделали, чтобы по каждой ерунде в старый не лазить. Эх, если бы не Бернар, я бы еще сзади хозяина гостиницы запустил, чтобы бежал, кланялся и кричал: Благодетели! Век не забуду! Чтобы долго кричал. И чтобы слезы счастья на лице. Не меньше чем на франк, за слезы я бы отдельно доплатил. Да, так мы покидали город...

Ну, не смог удержаться.

Уже выезжали с площади, когда стоящий в окне на втором этаже здания ратуши человек помахал мне рукой. Не стал поворачивать голову: пусть считает, что — вот задумался, не замечаю. Видел я его, видел, но — еще в ответ рукой махать? Настроение портить не хотелось. И так уж...

— Ха-ха-ха! Дорогой граф! Согласитесь, все-таки, вы редкий везунчик! Ха-ха! Уцелеть в такой ситуации — как мешок с золотом найти! Ни одного погибшего! Это знаете ли... За вас молились, граф! Ха-ха! Ну подумайте сами: появляется в городе этакий вот, вооруженный до зубов отряд, столь очевидно недавно побывавший в схватке, многие ранены, а, буквально на другой день, становится известно о почти двадцати телах, найденных в каких-то восьми лье от Периге. Убитых, брошенных на дороге. Можно сказать — ограбленных! Что, скажите на милость, я должен был подумать?

Сидевший за столом напротив прекратил улыбаться и остро глянул мне в глаза.

— А думать я обязан, да, сударь, должность такая, обязывает.

Прием такой, работает на смене настроений. В принципе, страшно. Смеющийся палач.

Со стороны — человек как человек. Чиновник. Лет за тридцать, но выглядит молодо, свежо. Жизнерадостный, располагающий к себе, шутник по природе. Готов хохотать над всем, заражая окружающих оптимизмом.

— Заметьте, граф, ваш отряд прибыл по той же дороге... Восемь оседланных заводных на четверых всадников, не много ли?

Впервые он появился на второй вечер нашего пребывания в гостинице. Такой же шумный, хохочущий, громогласный. Совершенно не понятно, чего пришел. Выпить, поорать?

Сопровождали его двое мордоворотов. Даже странно, почему при взгляде на них всплывало это слово? Не слишком высокие. Сильные, но не на показ. Полувоенная форма незвестного ведомства, хотя здесь я не специалист. Просто считал, что всякие местные формирования должны носить на голове что-то вроде треуголки, кивера, каски, а эти явились простоволосыми, как и их начальник. Но функция их читалась на раз — давить и не пущать. Псы! Истребовали меня вниз, всех разогнали по комнатам, один из держиморд встал у входной двери, другой навис надо мной, посаженным за угловой столик. Судя по всему — чтобы придавать ускорение ответам на задаваемые вопросы. Физицки, путем рукоприкладства.

Бернар исчез. Как-то все так быстро, неожиданно, спросить не у кого, посоветоваться не с кем. Хохочущий молодчик немного погулял по пустому трактирному залу, поюморил по поводу мебели, помещения, трусливого трактирщика, погоды. Потом, перестав хохотать, демонстративно тихо потребовал вина. Лучшего из того, что можно получить в этом кефирном заведении. Возникший через минуту Бернар поставил на стол передо мной кувшин и два бокала.

— А теперь сделай так, чтобы ты ничего не слышал. Понял меня? Бегом!

И опять, усевшись напротив, стал юморить про качество вин, пройдох трактирщиков, неторопливо, по глоточку, дегустируя принесенное. Мордовороты, демонстрируя выучку, не шевелились, готовые действовать по команде. Только шепни.

А у меня нога разболелась. С утра ныла, лежал, а пока спускался, да сидел, совсем огнем занялась. Ну до пизды мне его разговоры! Понял уже, что за волосья во двор не поволокут, в тюрьму не засунут. А остальное... Отвечал что-то. Кстати, почти честно. С утра выехали из Ла Кокий. Не доезжая до Тивье на нас напали, мы отбивались, потом разбежались по лесу. Потом вернулись к карете, а там такое! Собрали, что смогли, и поехали в город, больные все насквозь. Теперь лечимся. А я вообще — граф! Путешествовал, возвращаюсь к родным в Испанию. С четырьмя охранниками, со слугой. Чего надо-то?

Да в общем-то — как всегда. Нас всех в тюрьму до выяснения, имущество конфисковать. Одна незадача. Граф! Испанский! Аристократы вообще крайне вонючая субстанция, у любого занюханного графа где-нибудь найдется родня, прописанная в родословной. Хорошо, если такая же занюханная, а если нет? По слухам — мир намечается, переговоры идут. Испанцы, опять же. И хочется, и колется. Да куда они денутся, вон — задохлик совсем доходит. Пусть пока здесь полежат.

Я толком и не заметил, когда они ушли. Хохотать перестало. Спустились Гонсало, Пепе и Гильермо, перенесли меня на кровать.

— А ваш ответ? Нет, ну как можно поверить в то, что на вас, ха-ха, так сказать мирных путешественников, ха-ха, молодого аристократа из прекрасной Испании, страны, с которой наша республика связана уже длительными союзническими отношениями, вдруг нападает какая-то кучка разбойников? Какой-то жалкий десяток! Откуда, граф? Да с вашей охраной? Ха-ха! Нет у нас разбойников, я вас уверяю, полиция не зря ест свой хлеб. Кхм, я хотел сказать, что до последнего времени не было. Лет пять уже не слыхали о подобных шайках, у нас с ними разговор короткий. Последних, дай бог памяти... Да, точно. Была парочка дезертиров, пытались ограбить вилланов из Савиньяк-Лез-Эглиз. Три года уже, как отловили и вздернули. О, прошу прошения... Повесили, граф, по решению суда префектуры.

Сейчас во второй раз явился. Донесли, что поправляюсь, тряпки новые заказал. Уезжать собираюсь, а он еще со мной не определился. Одно не понятно — это допрос или дядя развлекается, играет? Поиграет, а потом салазки мне загнет. Пожалуйте, граф, в тюрьму со всеми вашими присными. Сливайте воду, сдавайте награбленное.

— Даже я, граф, подумал, что это вы вместе с вашими спутниками — разбойники. Не наши, не местные, что вы, ни в коем случае, ха-ха! Пришлые. Устроили засаду на мирных, ничего не подозревающих путников. Хорошую, надо сказать, засаду, великолепную! Убили и ограбили. Кого? Вот где была загадка!!! Да. Ведь — девятнадцать человек, граф! Девятнадцать! Как мне сказали — опытных воинов, отнюдь не какой-то разбойной шантрапы, оборванной и голодной. Ответ ведь прямо напрашивается! Убили разбойники графа де Теба с сопровождением, захватили карету, имущество, лошадей и решили воспользоваться его бумагами. Бумагами! Чтобы продолжать разъезжать и грабить, прикрываясь благородным именем, несомненно принадлежащим одному из славнейших родов Испании. Несомненно! А, ха-ха? Каково? Какая изощренная хитрость, какое коварство! Вот ведь, злодеи.

Аллес. Капут. Вот и все, я уже не граф. Теперь в тюрьме разберут на запчасти. И таки вздернут, даже если не подпишу, потому как — неграфов вешать за разбой сам бог велел. Графов, по-моему, тоже. А я подпишу, куда я денусь...

Сегодня весельчак захватил с собой детину под два метра, устрашающих габаритов, в полицейском мундире без каких-либо примочек. Судя по всему — рядового. Морда туповатая, но не злая, такой троих наших в охапку и — до самой тюрьмы. А если правильно связать в удобный пучок, то и всех в одиночку дотащит. Второй — типичный следак, крыса. Нюхает, высматривает. Допустим, его господин префект для обыска припас. Вдруг мы чего-то куда-то успели припрятать? Одет в цивильное. Может быть, бегает хорошо? Крысы шустрые. Но этот — вряд ли. По всему — обложена наша гостиница со всех сторон, мышь не проскочит. Сигнала ждут.

Надеюсь, ребята пойдут на прорыв, не захотят... В бою — оно как-то повеселее. Чертовщина, не вижу на полицейских никакого оружия, не на что нацелиться. Кулачки-то у меня слабенькие, а кинжал я по дури с собой не взял. Баран!

— И что же вы мне отвечаете? Что на вас напала еще одна шайка, не поделившая вас с теми, кто нападали первыми, и эти последние друг с другом сцепились и поубивали? Первые с последними или наоборот? Ха-ха-ха! Фу, сам запутался! Даже пересказывая — запутался. Как же в такое можно поверить, если даже повторить за вами не удается? Уму непостижимо, граф!

Типа — я должен согласиться и кивнуть? Хрен тебе. Согласие есть продукт непротивления сторон.

— А вы-то, граф, вы-то! Помните?!

Ни хрена не помню. Если сейчас попытаюсь ударить в висок, то громила меня сзади сомнет. Не даст.

— Я у вас появляюсь, представляюсь по всей форме, а мог бы и сразу в тюрьму, но! Вы же понимаете, такие дела — в городе! Хотелось самому убедиться, так вот, ха-ха-ха...

Префект согнулся от смеха, взмахом руки приглашая меня присоединиться.

— Я представляюсь... Ха-ха-ха!

Наверно действительно что-то смешное вспомнил, эко, как его разбирает. Я не помню.

— Префект полиции департамента Дордонь, Парментье!

Ну да, Парментье. И что?

— А вы мне в ответ:

— Где это?

Префекта совсем скрючило. Я балдею от того, как здесь себя ведут официальные лица. Цирк! Это он меня арестовывать пришел?

— Нет, вы шутник, граф! Отличная шутка! Позвольте, я буду о ней рассказывать.

Ну не знал я, что здесь Дордонь. Подумаешь. Не смешно.

— Но и я... Ха-ха! И я вам отвечаю...

— В Аквитании!

— Видели бы вы свои глаза, граф! Ха-ха! В Аквитании! Ха-ха! Нет, мы здесь тоже шутить умеем! Ха-ха!

Хорошо ему. Сам рассказывает, сам смеется, сам за меня показания даст, сам запишет и вынесет приговор. Еще бы сам и повесился.

— Повезло вам, граф. Да, повезло. В вашем состоянии... В вашу камеру мэтра Сушона точно бы не пригласили. Ну да ладно, кто старое помянет... Вы же понимате, граф, служба, кто же мог подумать, что ваш рассказ — правда от первого до последнего слова? Ну кто, я вас спрашиваю?

— Вы, например...

— Что вы, граф, я по долгу службы сугубо недоверчивый человек. По. Долгу. Службы. Но был вынужден. А что, позвольте спросить, мне оставалось делать, если на другой день ко мне привели двоих уцелевших из этих ваших разбойничьих шаек и они — слово в слово — подтвердили ваш рассказ? Обратите внимание: вы без сознания от понесенных ран, а они — слово в слово. Умеем спрашивать, есть умельцы, этим — петля, а они — стоят на своем, хоть ты как! Да ни за какие деньги, повторюсь — ни за какие! Сам мэтр Вилье мерзавцев допрашивал, а уж он всегда получал правдивые ответы. Ха-ха. Очень убедительно вопросы задает. Ха-ха! Я очень рад, что все выяснилось до вашего с ним знакомства. Ой-ой, шучу, шучу! Ха-ха! Но, все же, какой же вы счастливчик, граф! Невероятно! Двое — и на следующий же день! Поразительное везение. А я уже собирался искать ответы в вашем окружении, граф. К превеликому моему сожалению. Но — служба! Надеялся, что осмотр вашего имущества и допрос сопровождающих... Да — что говорить! Не дал господь. Рад, искренне рад...

Префект полиции департамента Дордонь Парментье еще какое-то время хохмил, хохотал, но все это проходило мимо меня. Мимо. В этот раз опять мимо...

Здоровья хватило раскланяться, соблюдая приличия.

Отходняк.

— Не понимаю, гражданин Лежен, зачем вам это понадобилось и, заметьте, не пытаюсь понять, но, надеюсь, вы остались довольны? Прошу вас передать вашему патрону мои заверения в неизменной преданности. Счастлив оказать любую услугу гражданину посланнику при дворе короля Испании.

— Вы оказали услугу мне, Парментье. Только мне, запомните.

— У меня хорошая память, гражданин Лежен. Запомню. Я прекрасно помню, кому я обязан своей должностью. Передайте вашему патрону, что любое поручение экс— министра внутренних дел республики гражданина Люсьена Бонапарта, а также любое поручение того, кто действует по его личному указанию, будет исполнено мною с восторгом и благодарностью. Незамедлительно и со всей тщательностью.

— Я понял, Парментье.

— Тогда позвольте откланяться. Если я вам потребуюсь...

— Я найду вас.

Поклонившись, Парментье отправился к себе, бормоча под нос:

— Кто бы мне объяснил, зачем Лежену потребовался весь этот маскарад с переодеванием в полицейский мундир. Мальчишка запомнил. Зачем?

Парментье любил загадки, но меру знал. На самом деле он был неплохим полицейским.

Из-за моей мстительности, выехав из нашей гостиницы на рю Барбекан, доскакали почти до Арены. По виду — бывший амфитеатр, доставшийся Периге со времен римлян, но горожане, не вникая, называют Ареной. По рю Шанзи добрались до заветной площади, показали павлиний хвост и повернули к мосту через Иль. Приличный крюк получился, но можно ведь иногда себя порадовать? В жизни так мало хорошего...

У собора Сен Фрон уже испанцы зависли — перекреститься на дорожку. Что делать, минут пять вслед за ними крестился на купола. Тоже нужное дело, привыкаю. На службу так и не выбрался, мой прокол. Чуть ниже по улице сразу мост, все по дороге. Прощай, Периге!

Хрен тебе, прощай. На мосту, облокотившись на тумбу справа у въезда, торчал тот бугай, который в последний раз приходил с префектом. Случайность? Типа — вышел с утра пораньше, захотелось плюнуть с моста в Иль. Не смог себе отказать. Задрал меня полицейский шутник! Трясет от его шуточек! Пока ехал мимо — все внутри звенело струной. Но обошлось.

Вот теперь — прощай!

О черт! Забыл на рю Бержер заехать, с Сушоном попрощаться...

Глава 13

О префекте вспомнил еще раз в Либурне — на мосту через Дордонь. Надеюсь, в последний. Просто надеюсь.

Отвратительное чувство, когда с тобой играет государственная машина. Сломать — не сломать? Ничего невозможно сделать. Чувствуешь, как легко, мановением пальца, по совершенно непонятной уму причине, могут истерзать тело, сломать судьбу, опоганить душу — и ничего не дано предпринять, ничем не защититься. Только ждать — пронесет-не пронесет? Только потому, что ты — человек! Предмет их главного внимания, интереса, основных устремлений. Был бы деревом — сожгли, согрелись. Был бы водой — выпили. Был бы камнем — замуровали бы в стену! Но — только одно из предложеного, мучительно узок спектр возможностей, а человек? Широк! О, человек — это столько путей, столько сладких властных возможностей! Да в гавно! Да в пыль! Да сосать!

Где еще так можно изломать, извратить созданное по божьему подобию — то, в чем искра божья, доведя до полнешей мерзости, так, что стошнит от одного взгляда на окровавленные ошметья, оставшиеся от того, что когда-то было рождено матерью. Именно — что! Было. Когда-то. Человеком эти останки назовет только судмедэксперт. Искорежить душу подпавшего под властный эксперимент так, чтобы родной брат руки не подал, мать вослед плюнула. До полнейшего ничтожества, гадости, подлости.

О, какие возможности открывает государственная стезя, власть — как она есть!

Можно, само собой, и в частном порядке поманьячествовать. Но — тишком, тайно, опасаясь возмездия и — только на отдельных, с трудом выпасенных, представителях рода людского. Пока за жопу не возьмут.

А государственная служба дает размах, массовость и ничем не ограниченный выбор. И никакого страха за последствия.

Был такой император Бокасса, африканский, детей любил. Вообще людей — тоже, но детей предпочитал, особенно их пальчики. В открытую в холодильнике держал. Потом эмигрировал во Францию, замок приобрел, поселился, отдыхал от государственных дел. Ну их, этих дикарей! К цивилизации потянуло.

Что?!! Читал.

Еще читал — руки мой перед едой, а то снег башка упадет! Блядь, книжная премудрость великих не помогла — все одно понос!

Хрен знает, чем мы регулярно травимся в трактирах, но дело поставлено на поток. То устрицы на подозрении, то утка — слишком жирная. В Сент-Астье я на трюфели грешил. В Периге мы этих трюфелей килограммов пять сожрали, самое трюфельное место, и — хоть бы хны. Спецами стали! Все-таки, какие-то не такие они были на вкус у дядюшки Сисе.

...А в Мюсидане — нормальные. И в Сен-Серен-Сюр-Л'Иль.

Считай, каждый перегон заканчивался почти не начавшись, такая жизнь пошла. Вроде — все хорошо, специально у народа спросишь перед выездом — как оно? Как — как? — отвечают: — Поехали, в общем.

Часик, второй — шагом, а потом начинается — то один в кусты, то другой. Как! Ждем. Не бросишь же, мало ли? Остановка. Чего на людей пенять, сам такой.

Окончательно выздоровели от ран только Кугель и Пепе. Ну и наш неуязвимый Гильермо гордо сияет. Неуловимый Джо!

Когда рассказал этот анекдот, почему-то смеялись все, кроме Гильермо. Не понял человек юмора. Ничего, будет по-прежнему свысока поглядывать, второй раз расскажу. Со второго раза дойдет.

С остальными так: я и Гонсало — условно годные. Хуан — очень условно, едет в карете, ему бы еще с недельку полежать для гарантии. Да и я регулярно туда ныряю, как только бедро кольнет: боюсь, что швы разойдутся, и вообще — воспалений. Большущее черное пятно на бедре так и осталось, с потеков сошла багровость, побледнели, рубец подживает, но — видуха! На пляж не пойдешь, самому неприятно смотреть. При этом — не болит! По виду — хана ноге, последние дни дохаживаю, возможно — и доживаю. Зато самочувствие в норме. Вот и красуюсь на коне, чтобы умение — жопой добытое — не растерять. Главное — различить на фоне постоянного жжения ссадин, потертостей и нытья мышц это самое горячее покалывание в бедре. Как только — так сразу к Хуану, а то ему скучно.

По вечерам всеобщая перевязка, перед выездом профилактический осмотр. Тащимся еле-еле, в каждой гостинице теряем день, а то — два, если с возвратом. До Бордо около тридцати лье, километров сто тридцать — сто сорок, дня на четыре — на пять пути. С учетом ранений, не торопясь. Мы же ползем вторую неделю, надеюсь — дней в двенадцать уложимся, вот. Как.

Людей же надо кормить? Надо. Раны заращивать, гемоглобин поднимать, мышцу! Восстанавливать интерес к противоположному полу. Стараюсь. Лично я — человек простой, без ума от местной утиной тушенки. С мелкой запеченной в горчице картошечкой, посыпанной перчиком, с веточкой розмарина. Блеск! Кугель подсел на фуа-гра. Не только, здесь вообще в почете разные рийеты, паштеты — патэ по-местному. Вкусно, согласен. Еще народ долбает сыры. Вариантов масса, очень душистые, для гурманов — кусочек того, кусочек сего. Люблю — на хлебец и поджарить. Все равно, какой. Нет, лучше козий, пожарить ломтик на плите и — на горячий свежий багет! Пепе навор