Все, о чем вы мечтали. Общий файл.

— Господа, предлагаю пройти в комнату графа. Кроме всего прочего — надо поискать документы, подтверждающие наше законное право находиться в столице Французской Республики. Без них выезд может сопровождаться определенными трудностями.

Нет, не могу! Как будто стучишь пальцами по клавишам пианино со снятыми струнами! Пальцы бегают, а мелодии, музыки нет. Только стук ногтей по пластмассе.

Я понял. Я не вижу главного — людей! Сейчас... Сейчас... Каждый из них ждет, что я скажу то, что именно его уколет в сердце. Главное для него. Главное...

Вот и все. Ничего не вышло, через мгновение они гуськом потянутся за мной, так и не сказав... Не ответив. Мне не интересно смотреть в их глаза, они потухли, я знаю...

Подойдя к двери, повернулся к ней спиной и, сделав шаг навстречу моим испанцам...

— Господа! Задержитесь...

— Господа. Я принимаю на себя ответственность за вас. Я согласен, чтобы вы стали моими людьми, моими подданными. Я предлагаю вам свою руку. Один за всех и все за одного.

— Это честь — пожать руку, покаравшую убийцу графа Монтихо! Сеньор, я с вами...

— Я с вами, сеньор...

— Я с вами...

Как эхо. Три пожатых мною руки. Как неожиданно пришлись к месту слова из "Трех мушкетеров".

— Мы едем в Мадрид.

После обнаруженного в сундуке золота, даже найденные документы не удостоились особого внимания. Может, испанцы читать не умеют? Вряд ли, проверять не буду, не тот момент. Документы перекочевали ко мне, типа — мои проблемы. Ты начальник, тебе и карты. Вроде подорожных грамот на маркиза и графа с разрешением на въезд в страну и штемпелем пограничной управы. Поименно, с приметами, как и говорил Фуше. Маркиз, граф, четыре Гонсалеса. Погранцам настолько было плевать на все (Монтихо на въезде несомненно забашлял), что Пепе так и записали — Пепе Гонсалес. Не посмотрев, что уменьшительное имя. Типа — братья все! Не похожи? Да кому какое дело до этих Гонсалесов?! Кугеля внесли в бумагу, как Бруно Кугеля. Я же говорил Монтихо, что Кугель — кличка, у него документ из канцелярии князя на Бруно Шмидта. Пох! Свои, графские, тоже нашел. Письма, метрика из Вены — все на месте.

Предупредил ребят, чтобы на выезде не удивлялись: я — маркиз Вильяфранка-дель-Бьерсо. Переглянулись. Может, показалось, но — вроде знают такого, знакомое имя. Спросил — улыбаются. Ваши-то хоть — подлинные? Качают головами — нет. Не клещами же из них тянуть! Захотят — скажут. Решили, что и дальше друг к другу будем обращаться, как обращались. Как сказал Фуше — чтобы не нарушать отчетности внутри сложившейся группы. Я — ваше сиятельство, граф де Теба, их — по именам, Кугеля — по кличке. Да и не имена у них, тоже клички, почти уверен. Со мною ясно. Крикнут — граф, берегись! — хоть пригнусь. А крикнут — маркиз! — буду ушами хлопать, пока не продырявят. Графом удобнее, пусть маркиз и повыше рангом. Я не гордый, графа достаточно. За титулами не гонюсь.

Они за мною бегают.

Ну что, золото? Средневековый шок. Четко проговаривая слова, повторяя, чтобы доходило, объяснил, что денежки это не наши. Граф занимался контрабандой в государственном масштабе и сейчас операция в самом разгаре. Цель — перевести все это в Мадрид. У золота есть хозяин, Монтихо был лишь курьером. Хозяин знает о нас и найдет каждого из нас в случае пропажи. Судьба не завидна, попользоваться не успеешь. Пятьдесят кило на брата незаметно не унести. Резать друг друга не стоит, двести кило еще большая тяжесть. Потратить не реально, на эти деньги нам ничего не продадут. Можно купить королевский дворец, но пожить в нем не удастся. Вообще не удастся пожить. Это не деньги, это — проблема. Буду думать. Пока работаем с серебром. Считайте, что и не открывали, кладем все на место. Мне два пистолета и кинжал. Кому еще чего? Кугель пусть свое забирает. Гильермо — все сложить и закрыть на замок. Как-как? Как открыл, так и закроешь.

Серебро. Девяносто шесть песо, они же испанские талеры. Каждому по десять песо сейчас, остальное пока у меня — на похороны, гостиницу, Пепе, еще на что непредвиденное. Кугель — к хозяину, узнать, сколько должны за гостиницу. Хуан — съездить к Пепе, посмотреть, поговорить. Потом отвезешь меня к доктору. Пепе берем с собой. Гонсало — по кладбищам, место. Гильермо — у сундука. Я — пока с Кугелем, послушаю, что скажет хозяин.

Вроде — привел в себя. Смотрятся вменяемыми.

Месье ситуайен Буше — прохиндей! По надыбанной Гильермо с утра информации, наше проживание в день стоит десять су с человека. Три комнаты по два человека — шестьдесят су. На сороковник мы нажираем. Это вместе с лошадьми. Итого — франк. Постель, стирка, глажка, чистка и прочие радости входят в десять су, которые мы платим за комнаты. Франк в день — четырнадцать франков за две недели. Так откуда же эта цифра в пятьдесят франков? Круглая, как его лысина. Ах, он с графом Монтихо договорился! Можно подумать, что граф ему пообещал утроение цены за охрану сундука с золотом. И бедный комрад Буше, обливаясь потом и ежесекундно худея, не ел, не спал, а две недели отрабатывал свой полтинник. Тут граф возьми и помре! А я, блядь, не хочу платить!

Сука!

Вызываем полицию и конфисковываем сундук.

Гадина! Придется платить.

Кугель говорит, золото к серебру идет один к пятнадцати — к шестнадцати. Франковая двадцатка весит шесть с половиной грамм. Песо двадцать пять грамм. Примерно. Если Гильермо не врет. У меня получается, что один песо равен четырем франкам, даже побольше. Двенадцать песо — и по рукам! А сволочь Буше требует четырнадцать!

Убил бы гада!

На, подавись!

Еще два дня оплачено, потом с утра уезжаем.

Только мы с Кугелем впервые в Париже, остальные бывали, ориентируются. Гонсало вообще здесь жил почти два года. Естественно, послал его по кладбищам договариваться.

Возвращается. Что? Ничего. Вообще ничего? Вообще.

Глухо, как в танке.

Надо же, так умудриться умереть. Ни одного приличного кладбища, где знать хоронят, в городе не осталось. Все местные ютятся по родовым склепам или ищут место на стороне. От кладбищ пошла зараза — чума, холера, и все накопленное за века трупно-костяное хозяйство в приказном порядке из центра переносится в катакомбы. Откапывают и в телегах везут. А новых захоронений делать не велено. Аристократию хоронили при церквях, при монастырях, но и там сейчас всех выпинывают и — бегом в катакомбы. Глухо. Тут я припомнил.

Пер-Лашез! Что? Пер-Лашез! Кладбище!

Думаю, подкину Монтихо к коммунарам, их там лет через семьдесят будут хоронить. Еще прославится в веках, если родственники шикарным памятником придавят. Экскурсии будут водить. Других кладбищ все равно не знаю.

Нет там никакого кладбища! И вообще — это не центр. Бельвиль, бедняцкий район, там иезуитский монастырь держал что-то вроде парка. Сейчас продали на сторону Строиться будут. Дачные домики, вроде...

Блин!

Ладно, покажем, чему я в России за четырнадцать лет обучился. Там такое сплошь и рядом. Надо же, глухо ему! Учись, студент.

Какое самое престижное, спрашиваю, куда вообще не попасть?

Сен Жермен де Пре.

Вези к настоятелю, представь меня и погуляй.

За полчаса договорились. Конечно — все в любой момент может рухнуть и начнется вывоз в катакомбы. Конечно — нельзя, ни за что и никому! Конечно, мест нет! Конечно, жизнь тяжелая, все дорожает. Конечно.

Само место обошлось мне в тридцать су. За эти деньги и могилу выроют, и зароют, и обиходят, и присмотрят. И кюре все, что положено, над могилой прочтет. И граф в храме полежит, пока заупокойную службу справят. Сами в полиции заберут, все сами сделают, нам только в храм подъехать, службу отстоять и — потом, над могилкой... Проводить.

Завтра, к полудню.

Пятьсот франков золотом пожертвования в храм — вперед. А потом — конечно. Тридцать су.

На меньшее никак не соглашался.

Но — похороны по первому разряду, франков на десять!

А тридцать су... это так... Святой отец пренебрежительно махнул рукой. Да понимаю я...

Вернулись, пообедали, обсудили с Хуаном здоровье Пепе. Если с подушками и одеялами (все же — зима), то дорогу выдержит. Должен. С рукой все нормально, гангрена не угрожает. Но, слаб пока. Ехать согласен, оставаться не хочет.

Двинулись к доктору — опять взял с собой Гонсало. Хуана отпустил попрощаться. Я же понимаю. И завтра после похорон — пусть скатается, но чтобы к вечеру — как штык.

Доктор — кудрявый субъект лет тридцати пяти — сорока, очень прилично одетый, встретил нас у подъезда своего дома на улице дю Сомерар. Недалеко от Сорбонны, но здесь я пока не проезжал. Он заходил с утра проведать Пепе, лежащего в соседнем доме на квартире у старушки, где и узнал, что приеду. Старушка принимает болезных, пользуемых доктором, ухаживает за ними, меняет повязки, белье, кормит, обстирывает, обмывает, делает все, что положено. В критической ситуации бежит за доктором. Идеальная сиделка. Действительно, отлично все сделано, за такое денег не жалко.

Естественно, доктор с прискорбием сообщил, что граф вперед ни копейки не дал, но я на такое уже не морщился. Тридцать франков. Двойная цена за подобную работу. Пусть. Отдал восемь песо. Сдачу взял полотном для перевязок и какой-то едкой мазью, которой надо смазывать плечо Пепе по вечерам. Когда рубец установится — продолжать осторожно втирать остатки. В холодную погоду руку беречь, укутывать, но не парить. Будет побаливать — смазывать и по утрам, не жмотничать. Банка здоровая, больше литра. Надеюсь, все будет хорошо. Зашли вместе с месье Бланшаром к Пепе, порадовали, что завтра к вечеру его заберем. Доктор днем зайдет, посмотрит, даст последние инструкции. Оставил песо старушке, мадам Ру. От души.

Вечером, после ужина, собрались у меня. Выслушали доклад — во что нам обойдется... Выхода нет.

Одно могу сказать — мои проблемы. Принимаю этот долг на себя, хотя — один хрен, никто не поверит, потрошить будут всех.

Взрослые люди, понимают. Хлопнул ладонью по колену, вставая, подбивая итог. Дискуссия закончена. Гильермо — открывай. Ополовинили одну колбаску, франки расфасованы по тысяче, по пятьдесят монет. Взятку пересыпали в мой кисет с остатками серебра. Завтра оттуда и буду доставать при расплате.

Запахнет? Запахнет. Что за граф! По-любому от него...

Глава 10

— Ваше сиятельство! Гра-аф!

Все. Кажется, закончилось. Обессилено выпустив глухо стукнувшую о землю шпагу, я тяжело привалился спиной к стволу, а потом сполз на землю окончательно. Вытянув ногу, попытался ощупью определить, что же там случилось. Больно, штанина разорвана, но крови не видно. Пока не видно. После взрыва прошло-то минуты три. Вот так — высунулся, поторопился, хотел посмотреть, что делается на дороге и — пожалуйста! Выстрелы, удар. Значит, не всех перебили, придется действовать по второму варианту. Пока, отступая, отползал на брюхе назад, виляя задницей, пряча голову, щекой задевая стылую землю — вроде и ничего, терпимо болела. А когда, очутившись за ближайшим деревом, прикрываясь его стволом, попытался привстать — тупо вломило. Пришлось, цепляясь за дуб... или за ясень (по зиме, без листьев, хрен их тут определишь), на руках себя вверх вытягивать, а потом, поджав подбитую лапку, придерживая ее на весу, чтобы случайно не опереться, нашаривать на земле последний прихваченный с позиции пистолет. Если зажмут в лесу — пусть думают, что заряжен. Сыграю на этом — может и выкручусь. Шпага — полная фигня, только чтобы отбить первый удар, вторым — нанижут, как перепелку на вертел. Еще есть кинжал за голенищем сапога. Последний мой довод.

Так и заскакал меж деревьев. Как заяц, петляя, отталкиваясь рукой от стволов просматривающегося с дороги насквозь холодного и голого редкого зимнего леса. Опять стукнули выстрелы. Заметили! А нога-то не казенная! Болит, словно в бедренную кость дубиной приложили. Наступил сгоряча пару раз — чуть не навернулся, не держит. Пришлось опять за ближайший ствол прильнуть. Здесь и остановился, хрипло дыша, спуская пар из черепушки.

Просчитался я, зараза. Много их, всех не положили. Мои, как и запланировано на такой пиковый случай, сейчас стянутся к карете, а мне — и не дойти. Буду здесь смерть принимать.

И раздавать.

Ну и — шпагу из ножен достал, кинжал проверил. Пустой пистолет в левую руку, шпагу в правую. Спиною к стволу прислонился — жду, когда обойдут и в глаза мне посмотрят. Те, кто остался.

— Гра-аф! Гра-аф!

Гильермо. Хорошо, что живой. Кто еще из наших?

— Я здесь, Гильермо!

— Граф, где вы?

— Здесь, за стволом. Вниз смотри.

Пыхтящий Гильермо возник, как ангел. Аж на слезу пробило. Никогда, увидев его, так не радовался. Повода, видимо, не было.

Тоже — со шпагой в правой, в левой пистолет. Мельком скользнул глазами по мне, заметил, и тут же стал обшаривать взглядом округу.

— Ты движение отсматривай, не просто так смотри.

Я же помню, как был хомяком. Движение — на раз — просекается.

Ну, ладно, ладно, кому бы кто говорил. Гильермо как боец меня на порядок превосходит, не мне ему подсказывать. Перенервничал малость. Простит. Замнем.

— Граф, что с ногой?

— Не знаю. Не смотрел пока, крови нет. Выстрелы, удар... Слегка побаливает. Дай, на тебя обопрусь. Что там у дороги? Что с нашими? Кого еще видел?

Гильермо, не отвечая, вытянул меня вверх за руку, забросил ее себе за шею, подпер плечом. Тоже выдохся. Или тащить — или разговаривать, одновременно не получается.

— Пойдем, сейчас увидим... Трое точно ускакали... Последнего я в спину... Выстрелом... Бросили, не стали останавливаться. После пушки — стреляли с той стороны, с холма, но я за вами. Потерял — прибегаю туда, а вас нет.

— Крикни тогда им, а то — стрельнут в нас, когда к дороге выйдем.

Гильермо приостановился, набрал воздуха и заорал во всю мощь легких.

— Гонсало! Хуан! Кугель! Это мы! Не стреляйте! Гильермо! Граф!

Надсадно сопя и опираясь друг на друга, мы наконец вывалились из леса к дороге. Смотри ты, а я думал, что недалеко убежал. Фига се — не далеко! Как заяц рванул! Вроде нога потихоньку проходит, надо попытаться ступать.

Дорога уже просвечивала за деревьями, темными пятнами на ее желтоватом, скованном морозом песке, лежали вперемешку людские и конские трупы. Людей больше. Видно было, как трое из лежащих лошадей пытаются приподняться, тянут шеи. Упавшая почти у кромки леса по нашей стороне, в агонии лягала воздух копытом. Солнечный блик от стертой подковы время от времени бил в глаза сквозь редкие ветви. Жалобное ржание, людские стоны. Вдоль всей дороги какое-то месиво, с этим еще предстоит разбираться. Нам туда. Несколько лошадей, отбежав метров на пятьдесят от места бойни, жались табунком.

Уже подходили к моей бывшей лежке, когда заметил ползущего раненого. Похоже, пытаясь спастись от града пуль, хлеставших с холма за дорогой и выкосившего его товарищей, он почти достиг моей огневой позиции. Левая рука и нога были перебиты. Медленно подтягивая здоровую ногу к животу, распрямлял, отталкиваясь ступней от земли, выталкивая тело, вновь и вновь выбрасывая вперед правую кисть, скребущую ногтями смерзшуюся листву и почву под ней. За ним тянулась скользкая полоса крови, движения все замедлялись. Видимо, услышав наши шаги — протянул к нам руку в защитном жесте, пятерня растопырена, пальцы в подсохшей крови. Лицо перекосила гримаса, взгляд наливался ужасом. Толкнув, я подбородком указал на него Гильермо.