И свеча не погаснет...

Братцы-Федоры шумели больше всех, Слепой все рвался расцеловать молодую княгиню, да сослепу не мог споймать, пока под всеобщий смех не ткнулся губами в нос Кобылихе. Боярыня уперла руки в боки, горделиво повела пышными плечами: "Эх, давненько меня парни не целовали! Ну-тко, хорошее дело не грех и повторить!".

Федор Красный, хмельной, с расстегнутым воротом, по родственном праву полез обниматься с женихом, жарко зашептал Симеону в ухо: "Ох, и завидую тебе! Ты смотри, сестру не обидь!". Вдруг, отвалившись, притопнул, звонко выкрикнул: "Эх, жги-зажигай!". И пошел, ломая плечи, по кругу.

А там уж сложилась среди молодежи удалая мужская пляска. Воронец с Тимохой от души выделывали ногами кренделя, уж такие бугаи, а мало что не летали. Дробно частили каблуками многочисленные молодые Акинфовы, такие похожие, словно щенки из одного помета, что их ни различить, ни сосчитать казалось невозможным. Почти стлался по земле кошачьи-гибкий Федор Кобылин, а его батька — то-то бес в ребро! — приплясывал тут же, задорно колыхая брюхом. Но куда они и делись все, стоило появиться Красному.

Он вышел, покачиваясь, словно бы с ленцой, словно бы неохотно, и вдруг завертелся волчком... Федор не танцевал — он точно жизнь проживал. Летел, сворачивался ужом, взлетал едва не под стропила, и вновь стремительно несся по кругу, раскинув руки, будто желая обнять весь мир. Остальные отодвигались помаленьку — куда им и равняться было с таким плясуном! И в это очищенное пространство все с той же ленивой повадкой вплыл Босоволков.

Сорокалетний Хвост, право, ни в чем не уступал молодому Фоминскому. Гости и есть, и пить перестали, любуясь состязанием. Двое мужчин кружили, вились, словно не в пляске, а странной безоружной битве, и теснили один другого, и отступали, поддаваясь напору. Федор всего себя отдавал пылающей пляске, и его крупное, красивое лицо вторило каждому движенью, он неким вдохновенным наитием угадывал движенья соперника, он весь был в упоении боя, словно бы ничего иного не существовало для него в этот миг. А с лица Хвоста, напротив, не сходила высокомерная усмешка; он был как хладнокровный опытный боец, знающий свою силу и позволяющий миру любоваться ей, знающий, что в любой миг сделает с противником все, что захочет, и все оттягивающий этот миг ради удовольствия боя. Князю подумалось вдруг: неужто меж Босоволковых с Фоминскими есть некие неизвестные ему счеты? Федор летел. Хвост скользил. И даже, распластавшись вприсядку, взирал сверху вниз.

Все уже только смотрели. Мало кто бессознательно приплясывал на месте. Федор Средний, к примеру. Со свадьбы, известное дело, никто тверезым не уходит. Частью спьяну, частью сослепу, беднягу не туда повело... и Средний врезался прямо в брата. Шлепнулся сам, на него рухнул Красный, на того, вылетев с крутого разворота, Хвост. А Тимоха Вельяминов, широко раскинув руки, накрыл кучу сверху.

Евпраксия, сидя рядом с мужем, заворожено следила за пляской, забыв руку в Семеновой ладони. Увидев сотворившееся, вскинулась было, но князь мягко удержал ее:

— Не стоит.

— Но... Федя... — молодая княгиня обернула к мужу встревоженное лицо. — Он же не видит... нужно помочь...

— Тимофей поможет. Не заботься, ладушка, Тимохе облако в руки дай — пронесет.

На место быстро разобранной, честному люду на потеху, свалки чинно выплыли княжны-Ивановны с шелковыми платочками в руках, на три голоса запели величальную братцу и его молодой княгинюшке. Иные из стариков даже прослезились, слушая. А потом княгиня Ульяна увела дочерей спать, поскольку свадьба заведенным порядком катилась к тому часу, когда гости напьются и учнут петь охальные припевки. Она собиралась забрать и внучку, однако не нашла.

А Василиса в это время, устроившись в укромном уголке, оживленно обсуждала с Остафием Федоровичем вопрос, откуда есть пошло название Вязьма.

Снег к ночи прекратился. Через мелкий переплет окна виднелось близкое, пухлое, странно подсвеченное небо, похожее на вспененный розовый жемчуг.

Все наконец было позади, и провожание молодых до холодной клети, где приготовлена постель на двадцати одном ржаном снопе, и осыпание зерном и хмелем, и разувание новобрачной мужа, золотые корабленники в правом сапоге и плеть за голенищем левого — упаси Бог схватиться не за тот, испортишь всю будущую семейную жизнь! Все наконец позади...

Евпраксия сидела, не поднимая глаз, белыми пальчиками сосредоточенно разглаживала одеяло, а мех, пригнувшись было, вновь упрямо вставал торчком. А уж бледная... жемчужные нити, свисавшие вдоль лица, и то казались розовее щек. Как будто из той княжны, что, мило зардевшись, выглядывала из возка, некая злобная нежить разом выпила всю кровь... и никогда ей уже не залиться румянцем, не улыбнуться, до скончанья времен лишь немо творить свой бессмысленный труд.

Семен, торопясь, одну от другой, принялся зажигать свечи. Теплые колышущиеся огоньки развеяли наваждение, молодая княгиня уже не казалась бледной тенью, просто очень-очень стыдливой девушкой. Семен — сердце наполнилось неловкой нежностью — подсел поближе, спросил:

— Может, позвать служанок? Помогли бы раздеться?

Он отнюдь не желал ни напугать, ни оскорбить ее поспешностью.

— А... да... то есть нет...

В неправдоподобно огромных глазах стояли слезы. Евпраксия, сама не замечая, все отодвигалась по постели, словно не венчанный муж был перед ней, а злой татарин. Жалобно всхлипнула:

— Не надо... пожалуйста, не надо...

И вдруг, вскочив, резко отмотнула головой, так, что жемчужная поднизь хлестнула по лицу. Выкрикнула:

— Я не хочу! Не хочу и не буду!

Семен опешил. Пришлось напомнить себе, что это совсем молодая девушка, и еще не освоилась со своим новым, замужним положением, и, верно, наслушалась бабьих врак про отвратительных грубых мужиков, которым только одного и надо...

— Ну хорошо... ладушка... — только и придумал он сказать.

— Не буду! — твердо повторила княгиня, почти с угрозой. Ее лицо сделалось вдруг некрасивым, как у злой белки.

— Совсем? — на всякий случай уточнил муж.

— Совсем!

— Ну хорошо, — вновь проговорил Семен. Вся не пригодившаяся нежность оборотилась досадой. — Спи тогда. Да повались скорей, застудишься, не топлено же! Я отвернусь.

Выполняя обещание, он отвернулся и стал стаскивать постель. Одеяла были, как он привык, каждому свое, а вот подушки какой-то разумник, желая угодить молодоженам, положил пышные, лебяжьего пуха. Семен со злостью пообещал себе утром узнать, кто из слуг готовил опочивальню, и наказать. Бездумное старание хуже нерадения! В его собственной изложнице изголовье было выверено до перышка.

Кое-как устроившись на лавке, великий князь проворочался полночи, с трудом уснул и видел во сне черт знает что. Когда на рассвете загремели об стену горшками, будя молодых, он встал замерзший, невыспавшийся и раздраженный; шея, как и следовало ожидать, затекла и полдня потом болела. Так что Семен почти не врал, когда вечером сослался на нездоровье и отправился спать к себе.

Ульяния. Лучик на снегу.

Илюха в родную Ивановку возвращался гоголем. В сияющей броне под распахнутым, несмотря на мороз, дорогим опашнем, при оружии, с заводным конем в поводу (забрал вполне отживевшего Гнедка), с тугой калитой у пояса и горой подарков в тороках. Юные ивановцы, лепившие снежную бабу у околицы, только варежки поразевали, не враз и признали суседа. Матушка выскочила из избы, в сбитом набок повойнике, не вспомнив накинуть тулуп, и смеялась, и плакала, обнимала, целовала вновь обретенного сына, прижимала к сердцу, не чуя холода от заледеневшей стали. И Илюха, украдкой смаргивая неприличные воину слезы, пробасил:

— Я ныне, мать, токмо повидаться! Меня в дружину берет... — Илюха выдержал паузу и провозгласил, — Великий князь Тверской Всеволод Александрович!

Ввечеру устроили и пир по чести, на всю деревню, из того, что собрали после кашинского разорения. И тут уж никто не помешал опружить добрую чару герою, по молодости лет еще думавшему, что в выпивке есть что-то занимательное.

Илюха восседал в красном углу, как именинник, щепотью вытаскивал из мисы квашеную капусту, кисленькую, с клюковкой, как одна матушка умела делать, и, щедро привирая, расписывал подробности победы над кашинским злодеем. И очень удивился бы, если б ему сказали, что истинный подвиг совершил он вовсе не в этой бестолковой драке.

Молодая московская княгиня постепенно обвыкалась в новой семье. Уж не бледнела каждую минуту, разговаривала без смущения, пыталась и в хозяйственные дела вникать. А как же! Все к ней были приветливы, свекровь — добрее некуда, и даже падчерица старалась не выказать неприязни.

Поутру (завтракали обычно своей семьей) Василиса учтиво говорила: "Будь здрава, Евпраксия Федоровна", — без интереса ковыряла ложкой толокняную кашу, поднималась из-за стола, и больше до обеда ее никто не видел. За обеденной трапезой почасту бывали гости, из бояр и духовных. Василиса с гораздо большей охотой ковыряла двузубой вилкой разварного судака и исчезала снова. У княжны появилась новая затея — составлять летопись Московского государства с древнейших времен и до нынешних. Для сего она выпросила у Алексия красивой александрийской бумаги Бумага вошла в употребление как раз в это время. и киновари. Растроганный митрополичий наместник обещал прислать еще и красок. Конечно, она могла бы попросту пойти и купить все потребное, отец давал серебра на расходы. Однако по части доставания Василиса Семеновна была истинная внучка Калиты.

Ночевали князь и княгиня в разных покоях, тем более что шел пост, когда благочестивым супругам подобает спать розно. Семен хотел, чтоб жена освоилась, привыкла к нему, что ли... А там, глядишь, и Рождество — праздник тихий, нежный, когда сердца так и тянутся друг к другу с ласкою. А на развеселые Святки и бабки с дедками молодеют, не прочь внукам подарить дядюшку али тетушку. Уж новобрачным-то сам бог велит!

И что же? Наступил Сочельник. Редкие снежинки тихо опускались с небес, точно ангелы незримо кружили над Москвой, роняя пушинки с крыл. И по-особому проникновенно звучали привычные слова молитвы, и даже некрещеные татары, что вылезли, любопытства ради, поглазеть на крестный ход, ощущали в сердце непривычное умиление в эту сказочную ночь чужого праздника.

Все было, как подобает. Детишки ходили со звездой, выпевали тоненькими голосами поздравление хозяину и хозяйке и всему честному семейству: "...а ма-а-ненькии детуськи в дому, сьто оладуськи в ми-иду!". Княгини щедро одаряли славщиков заедками, маленькие княжны и сами ходили, вернулись с полной корзинкой пряников да орехов.

Евпраксия тоже не отказалась прокатиться на тройке с бубенцами, на крутых поворотах счастливо взвизгивала и хваталась за мужа. А едва закрылись двери опочивальни, оборотила к супругу недоуменно-гневный взор, словно татя застала у клети. Семен вздохнул, отворотился к стенке и повыше натянул одеяло.

Ох, не такова оказалась княжья служба, как представлялось Илюхе. Ни тебе битв, ни тебе приключений, зато во всякий час, во всякую погоду выходи в дозор. В перерывах гоняют до седьмого пота, то в полном вооружении, а то и без всего, в одних рубахах по морозу — воину и это потребно! А в оставшееся время княжих детских посылали расчищать двор. Снегу в э тот год выпало — словно Господь запасал для всей Руси, да на одну Тверь и вывалил. Оно, конечно, подцепить широкой деревянной лопатой играющую искорками белую глыбу даже и весело, но...

Зато кормили на княжем дворе отменно, и одёжу выдали добротную, и девки на воинов поглядывали как-то по особому. Одна беда — коренные тверичи, служившие еще князю Константину, не слишком-то ладили с новоприбывшими холмскими. Один так прямо и заявил, дескать, ваша лапотная Ивановка как придет, так и уйдет, а мы здесь были и будем. Илюха хотел ответить, что Ивановка своему князю верна, как честная жена, а Тверь ваша поддастся, кто ни явится, а уж какие сапоги прежний князь своим людям оставил, так давно пора на добрые лапти сменять. Однако все эти мысли так и не сложились в слова, зато рука сама собой сложилась в кулак... Никак не мог Илюха стерпеть обиды родной Ивановке!

Старшие, ясно, немедля разняли драчунов, а ввечеру они уже обнимались и пили мировую. Но до князя дело все-таки дошло. Всеволод даже не бранился, кинул укоряющий взгляд: и без того непросто, а ты еще тут...И Илюхе немедленно захотелось умалиться со стыда меньше макового зернышка и закатиться в самую дальнюю щелку.

Больше всего Илюха любил нести сторожу на вышке. Запахнись поплотней в тулуп, чтоб не продуло, да знай поглядывай во все стороны. Вид открывался такой, что дух захватывало, вся Тверь-матушка как на ладони. Время от времени он бросал любопытный взгляд вниз. Младшая княжна с девкой-холопкой чегой-то там возились в снегу, бабу, что ль, лепили, под ногами у них вился рыжий котенок. Дозорный вновь перевел взгляд вдаль, зорко высматривая, нет ли в городе какого непорядка. Он не сразу обратил внимание на голос Ульяницы, звавшей:

— Лучик, Лучик!

И, не дозвавшись:

— Воин! Эй, воин, оборотись!

Девочка, задрав головенку и сложив ладошки рупором, требовательно вопросила:

— Где Лучик? Видишь его?

Котенка внизу, и впрямь, уже не было. Илюха огляделся.

— Вон он, над гульбищем на крыше.

— Сними его, воин, — распорядилась княжна.

Илюха с сомнением посмотрел вниз. Невесть как и забрался, такой-то маленький. Он перегнулся через перила, примеряясь. Котенок пугливо метнулся, на миг пропал с глаз и тотчас обнаружился, уже на верхней крыше.

— Лучик! — ойкнула внизу Ульяница.

Котенок жалко пискнул в ответ.

— Лучик, миленький! Спаси его! — девочка внизу чуть не плакала, с испугу забыв приказывать. — Спаси Лучика, пожалуйста!

Девка — Лушка ее звали, вспомнил Илья — вторила госпоже. А Лучик сжался в комочек и тоненько заплакал, как только может застрявший на крыше котенок.

Илюха, опасливо цепляясь за каждый выступ, ступил на крышу. Нога сразу скользнула по скату — черепицу покрывал слой наледи. Пришлось опуститься на четвереньки.

— Лучик, Лучик... — позвал Илюха.

Лучик плакал все жалобнее. По чуть-чуть, шажочек за шажочком, Илюха подползал все ближе.

— Лучик... иди сюда, мой хороший...

Рыжий малыш был совсем рядом, Илюха ясно видел разинутый ротик, крохотные острые зубки.

— Ну иди же сюда...

Илюха протянул уже руку. Котенок с шипением отскочил. Парень невольно проследил глазами... узрел обрезы деревьев и вцепился в крышу похолодевшими пальцами. Вмиг противно закружилась голова. От деревьев видны был одни верхушечки.

— Лучик, Лучик... тебя же спасают, зараза ты мелкая...

Лучик осип уже от воплей, оскальзывался всеми четырьмя лапками, но в руки упрямо не давался. Человек подползал... котенок отскакивал.

— Ну стой же... Лучик...

Илья выбросил руку, и достал, и ухватил! И несколько рыжих волосков осталось в пальцах. Зажмурился, с ужасом ожидая слабого шлепка. С такой высоты и кошке не приземлиться на четыре лапы! Но жданный звук оказался совсем иным. Илюха осторожно свесился с края... и рванул обратно, враз забыв обо всех опасностях скользкой крыши.