Другая ветвь

Флот-адмирал встряхнулся и заставил себя забыть об увязшем расследовании.

Сейчас у него тоже непростое дело.

Как с ней вообще разговаривать...

...За темноватым холлом обнаружился коридор, а в конце этого коридора — скупо обставленная приемная для посетителей. Для тех, кому позволили войти и даже позволили встретиться с одной из пансионерок. Ясное дело, далеко не всякий добивался такой чести.

— Прошу, ваше превосходительство, — сказала Эуфимия и отворила последнюю из дверей, отделявших военного министра от его цели.

-0-

Безвременье. Вечер

Петля за петлей. Узор и вправду сложный, из тех, которые не получится вязать машинально, не глядя на руки — но недостаточно хитроумный, чтобы отвлечь от непрошенных мыслей. А с другой стороны — куда их денешь, эти мысли, они все равно всегда рядом, и стоит только всплыть одной — за ней тянутся другие, как тянется нить от клубка. Бесконечная череда воспоминаний, скрученных плотно и убранных в корзинку для рукоделья — но достаточно потянуть за кончик, и вот они все. Переплетаются, свиваясь. Темное, светлое, горькое, радостное... горьких больше, зато радостные — яркие и переливаются. Но каждое из них по отдельности — ценно... а все вместе — это, наверное, и есть она.

Что еще — она, как не эти мгновения жизни, которой не было? череда одинаковых дней, которые есть? а что у нее есть, кроме леса, холма и того, кто под ним спит...

Петля за петлей, спицы звякают, за окном смеркается.

Входит Конрад, кланяется молча, боясь помешать, склоняется над камином. Вечера прохладны, с огнем будет уютнее.

Тихо стукают друг о друга перекладываемые поленья, резко шуршит длинная спичка по наждачной бумаге, потрескивает зарождающееся пламя, вырастает, пляшут бесшумные языки, переплетаясь, взметаясь и опадая, шипит, закипая и исчезая, влага на загоревшейся древесине, и смола, выступившая из сосновых пор, вспыхивает, тоже шипит и слабо пощелкивает.

— Спасибо, Конрад, — говорит она, не поднимая глаз от вязанья.

Он останавливается в надежде, что она еще что-нибудь ему скажет — и, не дождавшись, уходит.

-29-

В комнате было пустовато. Обстановка оставляла смешанное впечатление. Будто меблировщик не мог выбрать между эстетикой гостиной и вокзального зала ожидания. Не слишком светло — на окне пластиковые жалюзи скучного офисного вида. У окна — диван, обитый серо-голубой тканью с муаровым узором, возле него низкий столик на одной толстой ножке. Сюда бы мягкие кресла подстать дивану — но нет. Зато были пластиковые стулья "под дерево" с прямыми спинками и жесткими сиденьями.

Она сидела на стуле, сложив руки на коленях. Подол длинный, но совершенно не пышный, и лиф у платья... лифом не назовешь. Напоминает одеяние сестры Эуфимии, только расцветка веселее — в мелкую серо-сине-белую полоску, и у ворота какие-то шнурочки декоративные, Хель их знает, как называется. Надо будет у Эвы при случае спросить.

Что именно флот-адмирал Миттельмайер ожидал увидеть, он и сам не знал, но уж точно не это. Она не походила на образ, волей-неволей сложившийся по рассказам друга. Вольфганг думал, что увидит тигрицу. Но она вовсе не выглядела тигрицей.

Тощий кошачий подросток, который пыжится, изображая важного взрослого кота.

Вероятно, в ней была и та бешеная ярость, о которой Ройенталь упоминал, не скрывая раздражения — и изо всех сил скрывая восхищение. Сейчас она явно старалась вести себя хорошо и по возможности благонравно, и в результате вместо ярости проглядывали напускная бравада, неуверенная в себе наглость и ослиное упрямство.

Ну и — Ройенталь говорил о пышных светлых кудрях, складке между бровями и злобной ухмылке. Так вот, волосы были заплетены в косу, губы плотно сжаты в ровную линию, а брови не хмурились — и, видимо, та складка не настолько была привычной, чтобы оставить след на молодой гладкой коже. Потому что она была совсем молоденькой.

Выглядит от силы лет на двадцать, хотя, наверное, немного старше. Двадцать два, двадцать три?

— Здравствуйте, фройляйн Э... — начал военный министр.

— Элинор, — быстро сказала она. — Элинор Ренн, прошу вас.

— Хорошо, — кивнул Вольфганг. — Здравствуйте, фройляйн Ренн. Не могу сказать, что рад знакомству, — я слышал о вас немало худого, — но...

— Здравствуйте, ваше превосходительство, — слегка склонилась она, не вставая со стула, — я слышала о вас слишком много хорошего, поэтому не могу сказать, что рада знакомству.

— Вы знаете, кто я?

— Конечно, — бегло улыбнулась фройляйн. — Сторожевой волк узурпатора. Вам не идет серая шкура, но к волчьим клыкам она всяко подходит больше, чем красное.

И пока адмирал мешкал с ответом, спросила:

— Зачем я вам понадобилась?

Он ответил чистую правду:

— Я беспокоился о вас, фройляйн.

И конечно, она не поверила. Брови подняла:

— Боитесь, что я строю планы убийства вашего друга? Сейчас — нет. Сейчас мне не до того. Но немного позже — вероятно. Он знает.

Ну конечно, сейчас тебе не до того, — подумал Миттельмайер. — Забавно, что это "сейчас" продолжается так долго. Сколько ты прожила с Ройенталем? И все это время очень хотела его убить, только все никак собраться не могла.

Так я тебе и поверил... но я охотно соглашусь, что в порыве злости ты можешь схватиться за нож.

— Безопасность моего друга меня волнует, — согласился он. — Но меня волнует также и благополучие его сына.

Элинор Ренн пожала плечами.

— Он сыт и одет. Здесь хорошие няньки.

— Если вам нужны деньги...

— От вас? — о, и глаза сверкнули. — От вас мне не нужно ничего. Напрасно трудились ехать, серый волк.

— Хорошо, — сказал Миттельмайер. — Вам ничего не нужно, я понял. А ребенку?

— Какое вам до него дело?

Вольфганг хотел ответить: "никакого", но не сумел покривить душой, и вместо этого спросил:

— Могу я на него взглянуть?

И неожиданно для самого себя добавил:

— Пожалуйста.

Элинор Ренн встала со стула и прошла мимо Миттельмайера к двери. На пороге обернулась, бросила неприязненно:

— Ну? вы идете?

Он кивнул и двинулся следом.

...В детской — по теплой погоде — были распахнуты окна, а пол застелен слегка пружинящей "воловьей шкурой", по-видимому, чуть не втрое более толстой, чем это обычно принято, и покрытой разноцветными узорами. По "воловьей шкуре" ползали те, кто уже умеет, а кто не умеет — сидели или лежали, дрыгая ножками. Когда Вольфганг вслед за фройляйн Ренн шагнул в комнату, один из ползунков как раз вступил с другим в решительную битву за резинового крокодила, оранжевого в желтую крапинку. Оба тянули, пыхтели, дергали, потом заорали. Кругленькая молодая женщина в таком же, как у Элинор, платье с увещевательным воркованием вмешалась в конфликт.

Военному министру показалось, что детей тут целая уйма, но на самом деле их было всего восьмеро. Просто четверо непрерывно перемещались, да еще все восемь младенцев время от времени вопили.

Ну и который из них наш? — подумал флот-адмирал. Он ничего не понимал в детях, а стольких сразу просто никогда не видел.

Ошарашенный, он даже не заметил, что называет незнакомого малыша "нашим".

Фройляйн Ренн прошла к правой стене, равнодушно перешагнув через двух карапузов, и подняла с пола маленького, щекастого, с темным чубом на круглой головенке. Подхватила, посадила на согнутый локоть, вернулась к дверям.

— Вот, — сказала она.

Адмирал в растерянности выставил вперед палец. Пацан уцепился за него лапкой и потянул к себе. Сердце Миттельмайера подскочило и заныло.

У него была круглая мордаха и ясные голубые глаза. Одинаковые.

Еще у него были зубы, как минимум два, острые-преострые, и сейчас эти зубы впились Вольфгангу в палец.

— Как его зовут? — спросил флот-адмирал, терпеливо позволяя себя жевать.

Фройляйн хмыкнула.

— Мордред.

Подождала реакции, не дождалась. Посмотрела на военного министра, впавшего в неконтролируемое умиление. Фыркнула:

— Боже, ну и деревенщина. Чего еще ждать от прихвостней белобрысого.

Миттельмайер вздрогнул.

— Фройляйн Ренн, я в курсе ваших политических взглядов, но все же сдерживались бы.

— И не подумаю, — сказала Элинор. — Вы не донесете. Вам некому. Потому что это вам доносят. И ничего мне не будет.

— Ребенка отберу, — ляпнул военный министр.

— Да забирайте.

И сунула младенца ему в руки.

Пацан вцепился в блестящий серебряный кант черного мундира и разинул пастишку. Флот-адмирал понял, что ему грозило, только когда угроза уже осуществилась. Маленький паршивец обслюнявил китель, пытаясь куснуть красивое и блестящее своими новыми острыми зубами.

Элинор стояла, смотрела, улыбалась криво, а между бровей возникла та самая складка, которой не было раньше.

— Великая Мать не оставит меня своими милостями, — сказала она. — В моей маленькой войне найдутся средства понадежней. Забирайте. Он ваш. Настаиваю только на одном.

Флот-адмирал пытался высвободить из цепких липких пальчиков край плаща и слушал вполуха.

— Имя менять запрещаю. С фамилией что хотите делайте, а имя — нельзя. Перемените — из-под земли достану. — И уточнила: — Даже из-под Земли.

...Эва всплеснула руками, не знала, куда бежать и что делать, роняла вещи и то смеялась, то всхлипывала.

— Конечно, на время, — бормотала она. — Конечно, потом вернем родному папе. Но пока-то... Вольф, можно я буду звать его Феликс? Можно?

— Можно, — сказал Вольфганг Миттельмайер.

И пусть эта ненормальная попробует до них добраться.

-0-

Безвременье. Вечер

Солнце село, стекла почернели, по углам сгустились тени. Тихо тикают часы, потрескивает и шуршит в камине пламя, и спицы ритмично позвякивают одна об другую. Она не любит вечеров — а раньше любила. Раньше — это было чудесное время, когда заканчивался полный хлопот день, и неугомонный мальчик, любимый младший брат, укладывался наконец в постель. Она читала ему перед сном. Или рассказывала сказки. И, уходя, оставляла ночник — маленьким он боялся темноты.

Она садилась за пианино и играла. Брат засыпал под приглушенные аккорды за стеной. И отец отставлял свою бутылку и слушал, прикрыв глаза.

Ее исполнение не было каким-нибудь выдающимся или даже особенным... но для них оно много значило.

И этого они тоже лишились, лишившись ее.

А ее вечера заполнила другая музыка — та, которую играли во дворце, и та, что звучала в императорском оперном театре. Его величество любил музыку — и любил слушать ее в приятном ему обществе. Приятнее всего ему было — с ней.

Это время не было чудесным — но и плохим не было. Оно просто проходило... иногда оставляя тепло.

А все плохое... его не было, она так решила.

А теперь... теперь вечерами она вспоминает то, чего не было, и сердце сжимает боль. Особенно — если сесть за пианино. Музыка не отвлекает, наоборот. Уж почему — только богам ведомо. Должна бы была отвлекать...

Завтра она сыграет — днем. А сейчас — пусть их, эти тени.

Пусть обступают.

Их ведь нет, правда...

-30-

Началось на Картахене, на орудийных заводах. Производство остановилось еще год назад, по Первому Баалатскому договору 799-го года о капитуляции Союза свободных планет. Только в некоторых заводских корпусах еще теплилась слабая жизнь. Население Картахены бедствовало, перебивалось с хлеба на квас, молодые и шустрые пытались разбежаться по другим планетам в надежде на приличную работу и достойный заработок — но для этого сначала нужно было заработать на дорогу, а где? Кто-то пробовал уходить из городов ближе к земле, но сельское хозяйство долгое время пребывало в загоне, и за прошедший год в нем мало что изменилось. Прежде покупали пищевые ресурсы на Лигиде и Файнзе, теперь на это не хватало средств. К середине 800 года Картахена была на грани взрыва; к концу года эта грань оказалась пройденной — и поводом послужило событие местного значения, по иронии судьбы призванное привести к постепенному разрешению накопившихся проблем.

В октябре этого года на головное предприятие компании "Картахена глобал стайлз" прибыла группа военных специалистов из старого Рейха, из концерна Маннерзонга, дабы изучить возможности перепрофилирования местного производства. Предполагалось заменить часть здешнего оборудования и начать выпуск пушек, генераторов зефир-частиц, космических мин и прочих полезных орудий, совместимых с имперскими носителями. А для этого — модернизировать имперские технологии при помощи наработок инженеров Союза. Ну и внедрить потом. Задача толковая, и могла бы быть интересной, и перспективы вырисовывались достойные — но вмешался, как говорится, человеческий фактор.

Инженеры "Картахена глобал стайлз" отказались сотрудничать с коллегами из старой Империи.

Потом говорили, что мистер Кванга Джайлз поначалу всего лишь пытался убедить приезжих спецов в недостаточной продуманности их предварительного проекта. Ну да, Кванга Джайлз был немного заносчив и позволил себе недостаточно дипломатичные выражения, среди которых встречались "малообразованные болваны" и "даже обезьяне ясно". Даже обезьяне должно быть ясно, что с технологическим уровнем заводов Маннерзонга нельзя выпускать электронику, подходящую для систем наведения наших космических лазерных пушек, а значит, нет смысла изготавливать микросхемы в ваших цехах, ваши малообразованные болваны не справятся... Кванга Джайлз был прав по существу, и все это понимали, но приезжие специалисты обиделись и тоже позволили себе резкости. А герр Келлеринг, не сдержавшись, скривился и пробурчал, кажется, мол — "это кто еще тут обезьяна-то, интересно знать, уж не ты ли сам, чернота". Увы, высказался он недостаточно тихо, и мистер Джайлз услышал — а был он потомком черной и желтой рас. Надо сказать, что до инженера Джайлза не сразу дошел оскорбительный смысл прозвучавшей фразы, но уж когда дошел...

— Они не желают слушать доводов разума, — говорил вечером того же дня мистер Джайлз в кругу друзей и коллег, — это полбеды. Но они смеют презирать нас за то, что мы не той крови! С этими людьми я не желаю иметь ничего общего.

Он говорил за себя самого и, безусловно, был в своем праве. Личная обида и личное негодование — всего лишь частное дело. Но оказалось, что это частное дело задевает очень многих. "Картахена глобал стайлз" оскорбилась, забурлила и закипела. Сперва исследовательский отдел громко возмутился, задетый пренебрежением к лучшему инженеру; потом вслух забранились мастера; через несколько дней встал один из сборочных цехов, производство гранатометов "Молния 37-b", и без того вялое, прекратилось вовсе; за ним остановился еще один цех, и еще, и еще; рабочие митинговали, на митинги охотно собирались их бывшие сотоварищи, уставшие от безработицы и нашедшие наконец повод высказать недовольство; и личная обида инженера Кванги Джайлза, ставшая общей обидой всего оружейного завода, на глазах принялась обрастать экономическими и политическими аргументами. И все помнили, что мистеру Джайлзу есть что сказать о методах ведения дел приезжими специалистами, и на каждом шумном собрании инженера звали на трибуну, и он охотно высказывался, постепенно входя во вкус. Говорил, разумеется, об общественном, но и личное не забывал, накапливал доводы и хлесткие эпитеты.