Другая ветвь

Остановился на мгновение, поднял руку, приветствуя. Рев усилился.

У трапа выстроились встречающие — первые лица государства. По неписанной традиции — черные мундиры по одну сторону, разноцветные камзолы — по другую. Среди военных в первых рядах — высокий, здоровенный, темно-рыжий, стриженый. Адмирал Вален. Среди штатских — худой, длинный, ветер растрепал небрежную прическу, и темные пряди лезут в лицо, на щеках серая тень щетины, а кожа загорелая, он же целыми днями на солнце, но лоб белый — там, где прямые лучи обычно загораживает козырек строительной каски. Бывший министр промышленности, а отныне премьер-министр Сильверберг.

Его величество перевел взгляд с цветной шеренги на черно-серебряную. Не всматриваясь, просто так... не искал он там никого и не собирался даже, тем более что бессмысленно, он же знал, кого здесь нет и быть не может, потому что нет совсем. Нет и не должно быть высокой худощавой фигуры, серого плаща за плечами, седых прядей в волосах, светлых глаз, так похожих на настоящие, пока исправны. Некому выходить поперек красной ковровой дорожки с невыносимо занудной постной миной и сообщать кайзеру со всей вежливостью, что будь он хоть сорок раз завоевателем всея галактики, а доклад он выслушает, и по возможности — немедленно, никуда не денется, потому что это важно, и не отвертишься.

Попытался представить, как выдвигается с такой же непреклонностью из ряда Вален... непредставимо. По губам скользнула неприятная улыбка — так быстро, что не заметил никто. Наверное, фройляйн бы увидела... если бы не стояла за правым плечом. Вот и хорошо, что не видела. Она и так видит слишком много.

Опустил руку и зашагал сквозь благоговеющий строй подданных, нескольким небрежно кивнул, проходя мимо. Все доклады — потом.

Хлопнули дверцы автомобилей, взревели моторы, и его величество со свитой умчался из космопорта во "Влтаву", по-прежнему служившую штаб-квартирой флота и одновременно императорской резиденцией — за неимением другой.

-0-

Безвременье. Вечер

У нее были подруги, и был брат — но посещать ее они могли только, получив разрешение от его величества, так что виделась она с ними не так часто, как хотелось бы. С братом еще реже, чем с подругами. Он сперва учился в военном училище, потом служил и делал карьеру, а значит — воевал... Кайзер позволял ему навестить сестру после каждой победы. Как будто добивался, чтобы мальчик побеждал... и он побеждал. Всегда.

И злился.

Чтобы увидеться с ней — нужно было заслужить. Это его бесило. А у него и так характер был... Стремителен, резок, упрям. И вовсе не добр. И на все имел свое мнение. И ненавидел сложившиеся обстоятельства — до такой степени, что однажды перевернул вверх дном эти обстоятельства вместе с государством и встал на самой вершине.

Как ему повезло, что с ним был Зиг. Спокойный, умный, умеющий услышать и понять. Единственный, чье мнение было для брата действительно важно. Единственный, кто был способен на него влиять.

Зиг.

Она не знала наверняка — но чувствовала, что Зиг по-прежнему с ее братом, как и обещал много лет назад.

Хотя он и спит здесь, под этим зеленым холмом.

-21-

Адмирал Кесслер был крайне раздражен. Вот уже который день следствие буксовало. А казалось поначалу, такого перспективного свидетеля взяли, к сожалению, не на горячем, — этот человек был очень осторожен и последнее время вел себя настолько тихо, что о нем чуть вовсе не забыли, — но среди сведений, поступивших от республиканцев, обнаружилась чрезвычайно интересная информация, и военная полиция сочла, что пора задать господину бывшему главе вражеского государства несколько вопросов. Кесслер очень надеялся, что вопросы неудобные.

Увы. Допрашивали арестованного уже неделю, и без толку. Но не потому, что он стоически молчал, как терраистские фанатики. Наоборот. Он говорил много и охотно — и неудивительно: профессиональный демагог. И чем дальше он говорил, тем яснее становилось, что брали его зря. Может быть, ему и было в чем признаваться, только признаваться он не собирался. А с уликами беда... вернее, беда без надежных улик. Придется отпустить, да еще и извиняться как бы не пришлось. Сроки задержания не резиновые, и если еще два дня пройдут впустую, бывший глава Союза свободных планет, матерый прожженный политик, замеченный в связях с земным культом, отбрехается вчистую и выйдет на волю, довольный собой.

Среди длинного списка рутинных вопросов регулярно всплывали подводные мины, на которые следствие возлагало большие надежды, — и хоть бы одна рванула с пользой для дела.

-...По нашим сведениям, во время переворота в вашей стране, произошедшего в 488 году... по вашему календарю 797... вы скрывались от военной хунты в убежище терраистов,

— Да, — охотно подтверждал арестованный, — я воспользовался помощью инициативной группы моих избирателей, и, как выяснилось впоследствии, среди них были приверженцы культа. Но я об этом узнал лишь задним числом, уверяю вас. К тому же эти люди только предоставили мне временное пристанище. Ничего о своих террористических планах они мне не говорили, мне нечего больше вам сообщить по этому вопросу. Полагаю, они не имели никакого отношения к антигосударственной деятельности, а если и имели, я ничего об этом не знал, и в любом случае это была деятельность против государства, которого теперь не существует. Впрочем, я готов предоставить адреса и явки, пожалуйста.

Разумеется, адреса и явки безнадежно устарели.

— ...По нашим сведениям, в вашем хайнессенском особняке некоторое время проживали видные деятели земного культа, в частности, епископ Де Вилье.

— Когда? — в голосе арестованного появилось неподдельное возмущение. — Да что вы говорите? Этим летом? Но я был на территории Старого Рейха, затем на Феззане, они в мое отсутствие подло захватили мою собственность! Если бы я знал, я подал бы на них в суд! Скажите, господин следователь, а сейчас я могу это сделать? Я хотел бы заявить о вторжении в частное владение.

И тут же написал длинную бумагу с требованием найти и покарать негодяев, без его позволения вселившихся в его дом.

Ему припомнили, что он имел сведения о терраистах еще во времена одинского покушения на кайзера, осуществленного графом Кюнмелем. Он отвечал, что добровольно сотрудничал с органами и помог предотвратить покушение. Возразить на это было нечего: действительно, добровольно, и действительно, вроде бы помог.

Попытались тянуть ниточку от Союза Рыцарей-патриотов, благо и эту информацию предоставили республиканцы из Баалатской автономии, — арестованный только брови приподнял. Нет-нет, это самостоятельное народное движение, не имеющее к нему никакого касательства. Да что вы говорите, среди них были терраисты? Надо же, я не знал, как много, оказывается, можно узнать, будучи под следствием...

Ведомство Кесслера доставало очередную козырную карту — Йоб Трунихт в ответ вытаскивал из рукава туза. И все понимали, что не бывает двадцати тузов пиковой масти в одной колоде, но ухватить шулера за руку не удавалось.

— Выпустить, — сказал, наконец, Кесслер, чувствуя себя препогано. — И не спускать глаз.

Господин Трунихт вышел под просторное небо Феззана, вдохнул полной грудью, улыбнулся — хорошо, что Кесслер, хоть и глядел из окна, издали не видел этой улыбки, уж очень она была неприятной, — и на взмах его руки моментально подкатил автомобиль. Такси.

Что же, сотрудники проследят, куда поехал, возьмут на карандаш, чем занимался и с кем встречался... но что-то подсказывало Кесслеру, что на этого где сядешь, там и слезешь, а руки так и останутся пустыми. Все, что он мог сделать — доложить наверх. Сообщить обо всех косвенных доводах, обо всех подозрениях и о полном отсутствии сколько-нибудь весомых улик.

Надо сказать, впоследствии, когда господин Трунихт с великолепной наглостью попробовал вытребовать себе должность в Новой империи, этот рапорт сыграл свою роль.

-0-

Безвременье. Вечер

Она не была императрицей... это хорошо. Хуже, что она была фавориткой императора — и, значит, не была свободна. Золотая клетка тяготила ее, но она смирилась и почти перестала замечать эти прутья — до тех пор, пока сердце ее было холодно, ему все равно было, может ли она выбраться за рамки, установленные условностями, правилами и лично его величеством.

Потом Зигу исполнилось восемнадцать, и она внезапно увидела, каким он стал. Тут-то прутья и обнаружили себя. Толстенные. Непреодолимые. И тяжелый замок на дверце.

Брат вот уже восемь лет твердил, что однажды он станет сильнее всех в этой галактике и разломает ее клетку.

Впервые она действительно захотела, чтобы он сделал это поскорее.

Впервые она захотела, чтобы коронованный старик действительно исчез из ее жизни и постели.

Ей стало стыдно. Она попала к нему не по своей воле — но осталась добровольно, и он был ласков с ней, и они в самом деле были дружны. Коронованный старик ни в чем не провинился перед ней — кроме той вины, которая лежала на нем просто в силу того, что он был властелином этого мира, а мир был чудовищно плох. Но она ничего не могла поделать — она хотела вырваться из дворца.

Там, снаружи, был Зиг.

Темно-рыжие кудри, широкие плечи, чудесная улыбка — и темно-синие глаза, в которых, не в силах скрыться, хоть и пыталась, сияла любовь. Он любил ее.

Она не знала точно, любит ли она его — но он любил ее безоговорочно, глубоко и преданно.

Зачем она просила его обещать...

Она передергивает плечами и быстрым шагом идет к дому. Не надо было вспоминать. Не надо... что делать, если вспоминается — само?

Зиг обещал и исполнил. И брат обещал — и исполнил.

Один лежит здесь, под холмом. Другой правит там, в другом мире.

Они вместе — насколько могут быть вместе живой и мертвый.

Как чудовищно одинок ее брат на своей вершине — один во всей галактике.

-22-

12 сентября исполнялось пять месяцев со дня недоброй памяти террористического акта, и приурочить к этой печальной дате поминальную службу по всем погибшим за прошедшее время показалось естественным. А поскольку недавно были завершены работы на столичном военном кладбище, там мероприятие и провели. Последнее масштабное мероприятие адмирала Валена на министерском посту.

День выдался ветреный, и хотя солнце светило вовсю, стоять, не шелохнувшись, как подобает в таких случаях, было довольно неуютно. Один бок жарит сквозь черный мундир, другой продувает, несмотря на плотность сукна. Но, конечно, военные стояли, вытянувшись по стойке смирно, — этого требовало уважение к павшим. Пусть не все имена были названы вслух, да это и невозможно, когда полегли многие тысячи и даже десятки тысяч, а все равно. За каждым произнесенным адмиральским именем, казалось, выстраивался длинный ряд их подчиненных, сложивших головы в том же бою, и каждый в строю слышал свое и видел своих — не вернувшихся, не долетевших, не...

Адмирал Фаренхайт. Адмирал Штайнметц. И все, кто не возвратился из похода в Изерлонский коридор. И флот-адмирал Оберштайн, погибший при взрыве. И все, кто...

Стоял, склонив голову, Корнелиус Лютц, которому повезло. Стоял, выделяясь гражданским костюмом, непривычно строгий и гладко выбритый Бруно Сильверберг, который уцелел чудом. Стояли адмиралы имперского космофлота, и странно смотрелся красный плащ на плечах адмирала... теперь уже флот-адмирала Мюллера. Взгляд по привычке ожидал над краем этого плаща, над адмиральскими оплечьями, пшеничной шевелюры Вольфганга Миттельмайера, — и спотыкался, обнаруживая, что теперь оплечья располагаются выше, чем прежде, и поспешно скользил вверх, чтобы увидеть там новую физиономию нового командующего флотом. Сам же Миттельмайер, принявший пост покойного Оберштайна, не менее странно выглядел в сером. Адмирал Биттенфельд смотрел прямо перед собой, изредка скашивая взгляд на портрет Фаренхайта и быстро отводя глаза, и уши у него горели. Впрочем, на фоне рыжей шевелюры мало кто это замечал.

Отзвучали, наконец, речи, смолкла последняя долгая нота торжественной и печальной мелодии, его величество склонился, опуская к подножию аллегорической фигуры Скорбящей Победы пышный букет. Выпрямился, развернулся, пошел к ступеням мемориального комплекса.

Ветер рванул белый плащ и золотые кудри, на солнце набежало мрачноватого вида облако, улетело дальше, но уже катились через холодную синеву новые облака, каждое следующее темнее предыдущего, а дальше к северу за ними неуклонно двигались и вовсе откровенные тучи. Будет дождь, и скоро.

Кайзер шел вниз по ступеням, мимо выстроенных ровными рядами черных мундиров, и шагали вслед за ним самые близкие, те, что всегда рядом, и среди них Хильдегарде фон Мариендорф, особенно юная в черном с серебром, и мальчишка Эмиль фон Зерре, задумчивый и серьезный.

Внезапно в строю военных справа произошло движение, кто-то проталкивался вперед. Охрана его величества среагировала мгновенно, и не успел этот человек выйти из строя, как его уже перехватили, но крикнуть ему это не помешало.

— Кровавый кайзер! — разнеслось громко и немыслимо четко. — Убийца!

Райнхард фон Лоэнгамм сделал еще два шага, потом остановился и обернулся.

Фройляйн Мариендорф видела, что обвинение не произвело на него особого впечатления, похоже, он собирался потребовать от крикуна объяснений — но не успел.

— Ты что же — забыл Вестерланд?

Это слово развернуло кайзера, будто пуля, ударившая в корпус. Он покачнулся и, кажется, чудом удержался на ногах — или, может быть, устоял благодаря горячей ладошке Эмиля, в которую вцепился, как утопающий. Лицо, и без того обычно бледное, стремительно выцветало до страшной неживой белизны... и даже с серым оттенком. Газетный лист, — мелькнуло в голове Хильды. И в глазах, всегда светлых, сейчас плескалась тьма — так расширились зрачки. И — глотал воздух и не мог вдохнуть. А тот все кричал — о ни в чем не повинных, сгоревших заживо, его держали, крутили ему руки, тащили прочь — но медленно, чудовищно медленно, или это растянулась до немыслимого доля секунды? Звякнул о камень металл — из заломленной за спину руки солдата выпал нож, боги, он что же, хотел... Звук ли этот толкнул Хильду вперед, или просто она больше не могла смотреть в серое пустое лицо с провалами глазниц — только она услышала свой собственный голос:

— Брауншвайг! Это Брауншвайг, это...

— Брауншвайг поплатился, — сказал солдат уже ей. — И он — он поплатится тоже! Он заплатит за все. Мертвые не простят!

Время рванулось с места и помчалось вскачь. Только что звучал полный гнева и бессильной злобы голос незнакомого человека — а уже его нет, увели, и кайзер вдохнул наконец и шевельнулся, и даже умудрился что-то выговорить, и Кесслер отвечает, значит, расслышал — но Хильда не слышала ничего, будто выключили звук. Или уши заложило — вон как в них звенит. И картина перед глазами выцветает и расплывается по краям... нет, просто внезапно потемнело, и звук появился снова — в небе зарокотало, блеснуло, и с громким шелестом, стуком и звоном обрушился сильнейший ливень. Волосы промокли мгновенно, и мундир, и между лопаток побежала струйка воды, но в голове прояснилось, и мир снова стал четким, даже слишком четким.