Другая ветвь

Попытка предисловия

Текст, помещенный ниже — фанфик по "Легенде о героях галактики". Поэтому читать его, не зная первоисточника, боюсь, тяжко. Но, возможно, найдутся героические люди, которые все же захотят его осилить. Чтобы облегчить им задачу, я и прикладываю эту вводную — кто есть кто и откуда.

Если вы и так это знаете, пролистывайте дальше.

О галактике и галактической войне

На просторах галактики до недавнего времени существовали два гигантских государства — Галактическая империя (иногда говорят — Галактический Рейх) с кайзером во главе и Альянс свободных планет (иногда говорят — Союз свободных планет), демократическое государство, некогда отпочковавшееся от Империи на вновь открытых территориях. Империя и Альянс располагались в соседних рукавах галактики, и сообщение между их землями шло через два так называемых коридора — Изерлонский и Феззанский. Вне коридоров перемещение по космосу затруднено.

В Изерлонском коридоре находится крепость Изерлон, стальной шар размером с небольшую планету. Лет за пятьдесят до описываемых событий эту крепость построила Империя, но в 796 году космической эры Изерлонскую крепость захватил 13-й флот Альянса под командованием Яна Вэньли. Много чего происходило за прошедшие четыре года, но Ян Вэньли и ныне там.

В Феззанском коридоре находится планетная система Феззан, до недавнего времени это была автономная территория, формально подчиненная Империи, на самом же деле — практически независимая торговая республика, через которую шла всяческая контрабанда и кое-какая полезная информация. Правил там Адриан Рубинский, он же Черный Лис Феззана. На момент начала действия АУшки Рубинский уже потерял власть — потому что Империя захватила Феззан. Здесь теперь новая столица Империи.

150 лет Империя и Альянс воевали между собой с переменным успехом, но в последние годы ситуация кардинально изменилась, и после четырех лет непрерывных сражений Империя победила. Альянс исчез с карты галактики, и война бы на том и кончилась... но остался Ян Вэньли на Изерлоне, и он не побежден до сих пор. Императора ужасно раздражает такое положение вещей.

Новая галактическая империя

В течение 500 лет существовала Галактическая империя, основанная Рудольфом Гольденбаумом, и правила в ней династия потомков Рудольфа. Но в конце 700 годов космической эры (480-е годы по имперскому календарю) ситуация изменилась. После смерти императора Фридриха IV Гольденбаума к власти очень быстро пришел молодой амбициозный военачальник Райнхард фон Лоэнграмм, в 799 году провозглашенный новым кайзером. Он завоевал весь обитаемый мир, — кроме крепости Изерлон, — и установил на Феззане новую столицу. Старая же столичная планета, Один, стала всего лишь одной из многих.

Альянс свободных планет

Основан беглецами из Галактической империи Гольденбаумов за две с лишним сотни лет до описываемых событий. Беглецов возглавлял Але Хайнессен, в честь которого и названа столичная планета Альянса в звездной системе Баалат. Демократическое государство, сильно поизносившееся за время существования и сильно подкошенное гонкой вооружений, проиграло в конце концов войну и было поглощено Галактической империей Лоэнграмма.

Терраисты

Так сложилось, что на просторах галактики прежние религии потеряли свое значение. В Альянсе поминают ад и рай, в Империи — Одина и Валгаллу, но настоящими верованиями это не назовешь. Единственная действительно серьезная религия — культ Земли, представителей которого коротко называют терраистами. Насколько широко он распространен и чем опасен, в галактике уже начинают понимать, но еще не осознали окончательно.

Земля для них священна, и до недавнего времени там находилось укрытое в Гималаях убежище, оно же — резиденция главы культа, Великого епископа. Но поскольку терраисты устроили покушение на кайзера Райнхарда — неудачное, но громкое, — против Земли была предпринята карательная экспедиция, и имперский адмирал Вален это убежище уничтожил.

Юлиан Минц с двумя товарищами, военные Альянса свободных планет, изучали терраистов изнутри — некоторое время они пробыли послушниками ордена и вывезли из того самого гималайского убежища ценную информацию.

Главные действующие лица

Империя:

Райнхард фон Лоэнграмм, кайзер Новой галактической империи.

Хильдегарде фон Мариендорф, его соратница, сперва секретарь, а потом начальник штаба.

Аннерозе фон Грюнвальд, его старшая сестра.

Пауль фон Оберштайн, флот-адмирал, военный министр, с гибели которого и начинается развилка событий.

Вольфганг Миттельмайер, флот-адмирал, главнокомандующий.

Оскар фон Ройенталь, флот-адмирал, губернатор Новых земель.

Август Самуэль Вален, один из адмиралов команды Лоэнграмма.

Ульрих Кесслер, адмирал, глава военной полиции.

Бруно Сильверберг, министр промышленности.

Антон Фернер, контр-адмирал, ближайший помощник покойного Пауля фон Оберштайна, начальник его секретариата.

Эльфрида фон Кольрауш, бывшая любовница Ройенталя и мать его сына.

Эмиль фон Зерре, слуга кайзера.

И многие другие, разумеется.

Альянс

Ян Вэньли, флот-адмирал, прозванный Чудотворцем.

Фредерика Гринхилл-Ян, его адьютант и жена.

Юлиан Минц, младший лейтенант, его приемный сын.

Оливер Поплан, командир истребителей.

Багдаш, коммодор, специалист по информации.

Карин фон Кройцер, капрал, пилот истребителя.

И многие другие, а как же, в том числе много разных политиков.

— — — — — — — — — — — — — — — —

ДРУГАЯ ВЕТВЬ

АU без Оберштайна

-0-

Безвременье. Утро

Ранним утром над лесами светлеет небо, звезды бледнеют, и где-то за деревьями, еще невидимое, поднимается солнце. Между стволов вьются сизые ленты тумана, опускаясь все ниже, чтобы, прежде чем их настигнет горячий свет, рассыпаться по траве и листьям маленькими водяными шариками, засверкать серебристыми и радужными искрами — и исчезнуть... навсегда... до вечера, когда из воздуха снова сгустится молочная дымка и укутает темнеющий мир. А сейчас утро, и солнце близко.

Оно поднимется, разгонит туман и покатится по сине-белому куполу, и тени, сперва длинные, будут укорачиваться, съеживаться, поворачиваться, и весь день будет тепло. Солнечные лучи еще не обжигают, но уже сильно греют, хотя пока — весна, и утренний воздух забирается в рукава, холодит щеки и плечи и заставляет ежиться, запахивая на груди узорчатую шаль.

Шаль она, конечно, вязала сама.

Она любит все красивое — а еще больше она любит прикладывать к красоте свои ловкие пальцы. Она вяжет и вышивает, она выращивает цветы и подстригает кустарники, и она играет на фортепиано. Шить она тоже умеет, и сегодняшнее платье сшила сама. Ничего особенного, простое домашнее платье. Так, немного оборок, больше никаких украшательств, кроме вышивки по вороту и обшлагам. Подол длинный, она любит длинные подолы. Ах да, его она тоже вышила.

Стежок за стежком. Маленькие кропотливые штрихи по светлой ткани. Один за другим. Иголка тихонько скрипит, скользя сквозь натянутое на пяльцы полотно. Цветная нитка шуршит, тянется через основу. Изредка приглушенно звякают ножницы. За окном щебет, стрекот и шорохи; а иногда ветер бормочет, иногда барабанят капли дождя. Или бесшумно падает снег. А нитка тянется, и узор закручивается, пересекается, свивается и расцветает понемногу переливами красок.

Неторопливое, спокойное занятие, способное заполнить вечность, и результат приятен глазу.

Она окидывает себя в зеркале беглым взглядом. Пожалуй, надо связать другую шаль, из тех бледно-лиловых ниток. Но не сейчас. Корзинку с рукодельем она возьмет в руки позже. Сейчас — садовые ножницы.

-1-

12 апреля 2 года Новой империи у гранд-адмирала Августа Самуэля Валена внезапно забарахлил протез, и он опоздал на официальный банкет в свою собственную честь. В 19:50 он еще только подъезжал к залу приемов. До места оставалась от силы пара километров, когда впереди грохнуло, вспыхнуло, повалил дым. Автомобиль адмирала подпрыгнул.

— Что случилось? — пробормотал адмирал. — Скорее туда!

Машина присела на мгновение и рванулась вперед.

В развороченном зале был ужас и ад кромешный. Кровавые ошметки, неподвижные тела убитых и тяжело раненных, стоны тех, кто был в сознании, причитания, брань, нечленораздельные крики, запах дыма и крови, битое стекло и покореженное железо.

Едва взглянув на все это, Вален принялся распоряжаться. Должен же был кто-то.

— Это теракт. Не стойте. Скорую, быстро!

Бледно-зеленый от ужаса официант очнулся от шока и побежал к видеофону.

С воем примчались санитарные машины, мигая сигнальными огнями. Медицинские бригады сбивались с ног.

Вален был занят дальше некуда, и все же при каждой возможности обшаривал зал взглядом. Где-то здесь должен был быть Лютц, и не дай боги, с ним что-то серьезное... Потом наконец увидел своего друга: двое спасателей осторожно вели его к машине, подхватив под руки. Вален перевел дух: может передвигаться. Обошлось. По меркам события это, видимо, называется "отделался легким испугом".

Рысью пробежали санитары с каталкой. Человек, укрытый по горло одеялом, на котором уже проступали кровавые пятна, был еще жив, дышал трудно, со свистом, от руки тянулась трубка капельницы, а лицо серое, жуткое. Его уже провезли мимо Валена, когда тот с опозданием понял, что знает раненого — и это министр промышленности Сильверберг.

Другого раненого он тоже узнал не сразу. Волосы, упавшие на щеку и закрывшие половину лица, были залиты кровью и потеряли характерный цвет, но плащ... Вален вздрогнул. Всего каких-то полчаса назад он ядовито острил: необходимо починить протез, не то он может сам собой ударить по физиономии — вот этого самого человека, к которому сейчас подбежали санитары, щупают пульс, приподнимают, перекладывают. Пристегнули к каталке ремнями, игла в вену, покатили... Лица сосредоточенные и хмурые. Видно, плохо дело.

Ну, будем надеяться, что успеют... сейчас не до того. Слишком многое нужно сделать.

-0-

Безвременье. Утро

Она выходит на крыльцо.

Розовый куст перед домом уже развернул почки, уже высунул светлые пушистые молодые листья. Цветов еще нет, их время придет позже. Когда листочки потемнеют и погрубеют, появятся и бутоны. Потом развернутся, и поплывет восхитительный аромат. А розы на этом кусте распускаются темные, бархатистые.

Она пересадила розу из дворцового сада. Цветники Нойе Сансуси не понесли никакого ущерба от того, что один куст осторожно выкопали и перенесли сюда. Кроме садовника, никто и не заметил. И кроме его величества, конечно... хотя Фридрих IV к тому моменту уже умер, но, конечно же, он видел. Он любил этот куст больше, чем все другие в богатейших дворцовых розариях. Он посадил его сам — в тот год, когда ее привезли ко двору. И пусть его величество давно уже лежит в фамильном склепе, она знает — он беспокоился об этой розе, и там, где он сейчас, ему приятно знать, что роза не погибла.

Она трогает ветви, перебирает их одну за другой, как перебирают воспоминания. Она совсем ни о чем не думает сейчас, кроме подрезки ветвей. Вот эту срезать от развилки — или эту оставить, а срезать ту? Она пытается представить, как будет смотреться куст без одной из этих веточек и без другой. Может быть, лучше так... или убрать обе? Нет, пожалуй, оставить вот эту.

Она не знает — но почему-то уверена: на оставленной ветви распустится прекрасный цветок. На той, что упала в траву, цветы были бы тоже... и, может быть, не менее прекрасные. Ну что ж, увидим...

-2-

...Они не успели.

Острый осколок стекла угодил в висок и засел глубоко, нанеся необратимые повреждения мозгу — и несмотря на все усилия бригады скорой, в 20:34 военный министр Новой империи Пауль фон Оберштайн скончался по дороге в госпиталь. Ему было 37 лет.

Бруно Сильвербергу повезло больше: тяжело раненный, он все же дотянул до операционного стола, пережил операцию, три дня находился между жизнью и смертью — но наконец жизнь победила, и он медленно пошел на поправку.

Едва очнувшись, он заговорил о строительстве Рубенбурга. Пришедший навестить его заместитель Глюк, услышав из уст патрона "смета", "поставки" и "сроки", разрыдался.

-Слава Одину, — всхлипывал Глюк, — теперь все будет хорошо, сударь...

Лечащий врач зашипел на него и выставил из палаты, чтобы не беспокоил пациента.

Что до Лютца, он действительно, можно сказать, отделался легким испугом. Ранения оказались всего лишь глубокими порезами, которые, конечно, пришлось зашивать, но, по счастью, ничего более серьезного. Когда адмирал Вален явился в госпиталь проведать пострадавших, Корнелиус Лютц, сверкая аккуратно намотанным свежайшим бинтом на голове, сидел на своей больничной койке и выглядел почти залихватски.

— Привет, — обрадовался он, увидев Валена. — Давненько не виделись. Как тебе повезло, что тебя не было на том злосчастном приеме.

— Привет, — кивнул Вален. — Кажется, я должен поблагодарить того мерзавца, который лишил меня руки. Если б не неполадки с протезом, я приехал бы вовремя, и неизвестно, где бы сейчас лежал — здесь, как ты, в реанимации, как Сильверберг, или в морге, как Оберштайн.

— Мда, — вздохнул Лютц. — Я всегда мечтал пережить Оберштайна, чтобы плюнуть на его могилу... и вот пережил. И знаешь что, Вален?

— Что?

— Мне совершенно не хочется плеваться.

Вален вздохнул.

— Да уж. Не любил я покойного, но, как ни верти, а делал он много... причем о значительной части его дел никто ничего не знает. Кому-то придется этим заниматься, а до чего ж невовремя... Кстати, вот ты — взял бы на себя военное министерство, хотя бы временно.

— Я надеюсь вернуться в действующую армию, — покачал головой Лютц. — У меня должок к Яну Вэньли.

— Ну, в любом случае решать будет кайзер, — сказал Вален.

— И в любом случае временно все ложится на твои плечи, — добавил Лютц. — Ты уже впрягся, так тяни теперь.

В дверь постучали.

— Кто там? — грозно вопросил Лютц и тут же просиял: — О, это вы!

Вален взглянул на вошедшую медсестричку, потом на друга, потом снова на девушку. Да твое ранение не только не беда, а даже, кажется, везение, — подумал он, усмехаясь про себя. Ну что же, удачи, приятель.

-0-

Безвременье. Утро

Солнце касается волос, плечам становится жарковато под шалью. Роса сверкает под косыми лучами, в каплях вспыхивают и гаснут крошечные радуги. Еще немного — и сверкающий водяной бисер испарится.

Она проводит пальцами по нежному пуху молодого листа.

Каждую осень листья умирают, но каждую весну распускаются новые.

В ее саду этот закон так же непреложен, как везде. Только она сама — она умерла и не распустится вновь. Она живет в уединенной маленькой вилле среди леса, и знает: там, за деревьями, всего в двух километрах от дома, стеклянная стена ее шара. Ее собственного прозрачного шара, за пределами которого ничего нет. Ни других людей — все люди здесь: она сама, пара слуг и ее паж, юный Конрад, да еще тот, что спит под холмом. Ни столиц и империй. Ни войн. Звезды нарисованы на стеклянном куполе над ее лесом. На самом деле их нет.

И ее брата тоже нет. Она помнит, что где-то среди звезд иного мира скользит его корабль, прекрасный и хищный, и за ним бесшумно летят, безупречно выстроившись, бесчисленные корабли его непобедимых армад — но это неправда. Ничего этого нет.

Вот птицы есть. Осенью они летят строем и исчезают за пределами купола, а весной пронзают стекло и возвращаются. Но это птицы. Они наполовину волшебные, ведь они могут летать.

-3-

Хильдегарде фон Мариендорф перечитала рапорт трижды, все равно не поверила своим глазам, но — так или иначе, кайзеру она обязана доложить. Новость не укладывалась в голове — разум сопротивлялся, как мог, а чувства и вовсе... Фройляйн Мариендорф никогда не думала, что это ударит ее так сильно. Впрочем, если честно, она никогда не думала о самой возможности такого удара. Этот человек казался вечным, потому что он не человек, а почти машина. Можно понять, чем он руководствуется, можно попытаться предугадать его мысль... очень трудно, но все же не кажется абсолютно невозможным. Голая логика и расчет. А человеческое там если и есть — то оно спрятано на такую глубину... все равно что и нету.

Вот, опять она думает о нем в настоящем времени — а с сегодняшнего дня нужно привыкать к прошедшему. Не есть, а был. Не нету, а не было. Потому что было — вчера. А сегодня больше нет.

О боги, что за сумбур в мыслях. Почему — понятно, мир изменился необратимо... а надо встать, выпрямить спину и доложить его величеству кайзеру о потере, которую он понес. И переложить не на кого. Это ее долг.

Войти к нему и ударить.

Для него это будет куда сильнее, чем для нее.

Но она должна.

Она одергивает китель, расправляет плечи, поднимает подбородок и открывает дверь.

— Ваше величество, рапорт от адмирала Валена с Феззана.

Голос предательски дрогнул.

Райнхард фон Лоэнграмм поднял голову от бумаг. Глаза сузились — заметил? Нет?

— Ваше величество...

— Слушаю, фройляйн. — Понял уже: что-то случилось. Ждет доклада, тянуть больше нельзя.

Она держит спину, и голос больше не дрожит, но все равно — в горле такой ком, что говорить мешает, и она надеется только, что это ей кажется, а снаружи незаметно.

— В столице произошел террористический акт. Пострадали 41 человек. Среди тяжело раненных — министр промышленности Сильверберг. — На той же ноте, и без пауз бы, чтобы не остановиться совсем — но пришлось набрать воздуха перед следующей фразой, иначе никак. — Военный министр флот-адмирал Оберштайн погиб. Адмирал Вален задержался на Феззане, чтобы навести минимальный порядок, похоронить погибших и начать расследование преступления.

Вот теперь все. Она это сказала.

-0-

Безвременье. Утро

Иногда сквозь стену проникают люди. По счастью, это случается совсем редко. Они легко, будто не замечая толстого стекла, приходят — и говорят невыносимыми словами о людях и событиях, которых нет. И ничегошеньки не понимают. И вслед за ними врывается и ударяет по ушам внешний мир, шумный, бессмысленный, уродливый, опасный, жестокий. И тогда внезапно она осознает, что мир — есть, и задыхается от боли, потому что если он есть... значит, все, чего не было — было.

Вот та девушка в брюках. Девушка, пришедшая сюда, потому что ей дорог человек оттуда, снаружи, и дело этого человека... его дело — война.

Брат.

-4-

Его величество слушал рапорт, сидя за столом. На словах "министр промышленности" глаза его расширились, на словах "военный министр" он вскочил, оттолкнув кресло, открыл рот, чтобы что-то сказать — и завис на середине движения, остановленный словом "погиб".

Фройляйн Мариендорф замолчала. Сгустилась нехорошая тишина. Только часы тикали, обычно неслышимые, — громко, ужасно раздражающе, — а больше ни звука. Потом его величество, не меняя позы и даже не повернув головы, невыразительным тихим голосом переспросил:

— Что?

Хильда невольно сделала полшага назад.

— Адмирал Вален задержался на Феззане...

Кайзер ее не слышал.

— Что он себе позволяет?! Он что, думает, у меня адмиралов полны карманы, девать некуда? — все громче и громче. — Он что, решил, что присяга ничего не значит? Он...

— Ваше величество, — попыталась встрять Хильда, — адмирала Валена вынудили обстоятельства...

Кайзер повернулся на ее голос, глядя куда-то сквозь нее, будто она была прозрачной, а за ее спиной стоял — она не знала, кто там, тем более что никого там и не было, но желание обернуться и проверить стало почти неодолимым. Хильда так и не поняла, как удержалась.

— При чем тут Вален, кто тут говорит о Валене, — буркнул его величество. И, снова повысив голос: — Как Оберштайн посмел... как он мог? — и тише: — Как он смел бросить меня? ...сейчас... именно сейчас... я не давал такого распоряжения... я не отпускал его... фройляйн.

— Да? — спросила Хильда испуганно.

— Вы все время приносите мне дурные вести, но худшей не бывало.

— Ваше величество... — пробормотала Хильда.

Кайзер ухватился за край стола и закрыл глаза. Фройляйн Мариендорф подалась к нему — и остановилась. Не нужно. И даже нельзя. Он никогда не простит, если она сейчас подойдет ближе хоть на шаг.

Плечи его величества расправились, глаза распахнулись, пальцы оттолкнули стол.

Справился.

— Фройляйн.

Вот теперь голос звучит как надо.

— Передайте Валену. Исполнение обязанностей военного министра — на нем. До моего возвращения. Позже я приму решение. Но его флот нужен мне здесь. Пусть сам назначит, кто из его людей приведет флот сюда. Я слышал, у него есть способные командиры.

— Да, ваше величество.

— И еще, фройляйн. Наступление пройдет, как намечено. Пусть флот Валена подтягивается и включается в дело по прибытии. Дожидаться его мы не будем.

— Да, ваше величество.

— Это все.

И махнул рукой, поторапливая.

Хильдегарде фон Мариендорф не посмела возразить.

-0-

Безвременье. Утро

Они сидели у камина, пламя плясало, то поднимаясь, то опадая, отражалось в глазах, бросало отсветы на короткие каштановые пряди гостьи. И та говорила... он сражается всю жизнь — ради вас, его сестры, так позвольте ему изредка, хотя бы издали, заботиться о вас. Это нужно ему... И не хотела понимать, что ей, сестре, не надо, чтобы ради нее воевали.

И тогда, устав объяснять этой живой необъяснимое, она сказала, забывшись: оставь меня и позаботься о моем брате. Знала, что не нужно говорить этих слов... их помнит тот, кто спит под холмом, он потому и спит здесь — однажды он поклялся в том же самом. Заботиться о ее брате, что бы ни случилось. И когда случилось... теперь он спит под холмом, а душа его там, снаружи, за стеклом, в мире, которого нет.

-5-

Адмирал Вален неуютно чувствовал себя даже в стенах военного министерства, что уж говорить о кабинете министра. Сесть же за стол — стол Оберштайна, в кресло — кресло Оберштайна! — было настолько неловко, что он остановился на пороге дольше, чем следовало. Наверное, у меня все на лице написано, — мрачно подумал Вален. Вот у военного министра... того, настоящего... никогда ничего не было написано на лице.

Потом решительно прошел к столу. И сел. И облокотился.

— Ваше превосходительство, — сказал глава секретариата Антон Фернер, слегка кланяясь. — Пришел герр Ланг.

Вален скривился. Все не так. И Ланг, которого глаза бы не видали. И обращение "ваше превосходительство" — правильное, он и есть превосходительство, он же гранд-адмирал, но — четкое ощущение, что здесь это звучит неуместно. Здесь так обращались к другому, об этом каждая половица и каждая папка с бумагами помнит и выражает молчаливое неодобрение. И интонация Фернера, в которой чудится неприязнь и злость — не из-за того, что Вален плох, Фернер не имеет ничего против него лично, а просто — он не тот. Это злость на несправедливость мироздания. И горе, наверное. Похороны военного министра были сколько возможно тихими, большую церемонию устроим по возвращении кайзера. И все же народу собралось немало, и речи произносили, и в каждой звучало: долг, долг, долг... Фернер не говорил речей, но был бледен, и круги под глазами, и лихорадочная нервозность во взгляде, и вот эта злость — все сразу. Видимо, сильно был привязан к своему начальнику. Он не только не говорил — он даже к гробу не подошел, стоял истуканом, смотрел на покойного, и вид у него был — как бы не упал... но он не упал. Достоял до конца церемонии и ушел молча. Может быть, и речей-то не слышал, думал о своем. И почему-то казалось — если бы он вслушался, он бы про этот долг высказался. Длинно, витиевато и матерно.

И вот теперь стоит, уже не такой бледный, корректный, прекрасно понимающий, что Вален не узурпатор, он тут волей кайзера, и что же делать — работать-то надо, работа ждать не будет... И злится.

Ну что же, пусть. На злости тоже можно держаться. Вален знает. Он тоже держался на одной злости — тогда, после смерти Лизы. И продержался, а постепенно и ожил. И вот живет теперь, и, видят боги, у него это совсем неплохо получается.

— Герр Фернер, — сказал Вален, вздыхая. — Мне обязательно принимать сейчас Ланга?

Что-то промелькнуло в глазах Фернера — а что, адмирал не успел уловить.

— Сейчас — не обязательно, — ответил Фернер. — Но рано или поздно придется. И лучше не слишком затягивать. Он занимается розыском виновных в теракте, и у него новости.

— Хорошо, — кивнул Вален. — Тогда... что же делать. Пусть докладывает.

У Ланга действительно были новости. Его люди напали на след, и даже кого-то уже взяли, допрашивают.

Это было хорошо, только уж очень неприятный тип этот глава департамента внутренних расследований. После разговора с ним каждый раз остается противный осадок. То ли руки вымыть, то ли запить чем покрепче... Когда Ланг ушел, Вален устало откинулся на спинку кресла.

Вошел Фернер. Взглянул на нового начальника. Что это — сочувствие, что ли?

— Ваше превосходительство, насчет дел, не допускающих отлагательств...

Сколько их было, и все не допускали.

Засиделись допоздна, и все равно всего не разгребли.

Когда Вален выходил из министерства, голова гудела. А на улице уже стемнело, и фонари горели вовсю, мешая рассмотреть звезды на небе... Звезды. Бросить бы все — и туда. Он привык — среди звезд, а теперь прикован к земле, и неизвестно, когда это кончится.

— До завтра, ваше превосходительство, — сказал Фернер. — Я вызову машину...

— До завтра, — кивнул Вален. — Не надо, я пройдусь пешком. Проветрюсь.

Пожалуй, мы сработаемся, — думал Фернер, глядя ему вслед. Конечно, никакого сравнения с его превосходительством... но мы сработаемся. Обязательно.

-0-

Безвременье. Утро

Ах, рыцари. Верные рыцари, прекрасные, без страха и упрека. Они прямы и просты, они чисты и светлы, они отважны и непобедимы... мальчики.

Как они хороши, пока жизнь не изуродует их лица и души. Не всякий останется рыцарем, пройдя опасный и кровавый путь побед и поражений, полный соблазнов и скрытых от глаз смертельных ям. Но пока они юны, они обещают стать... Обещают. Как мало тех, кто выполняет обещание!

Но есть такие, кто не отступает несмотря ни на что. Чьи обещания сильнее их самих — да что там, сильнее даже смерти... Зиг! Мое горе и моя вина... моя любовь? ах да, кажется... не знаю.

Срезанные ветки колют пальцы шипами. Это ничего.

-6-

Флот Валена ушел к Изерлонскому коридору под командованием контр-адмирала Штаффа и присоединился к основным силам его величества. А Вален остался.

О результатах сражения военное министерство узнало раньше всех в Империи. О том, как поддался на провокацию и полез раньше времени в драку адмирал Биттенфельд, и как погиб адмирал Фаренхайт, прикрывая отход своих, и кайзер вошел в коридор со всей махиной имперского флота, и как сражение тянулось дни и ночи, а завершилось вничью — и почему. Его величеству опять стало худо, и его войска отступили, недодавив.

О переговорах, которые кайзер предложил Яну Вэньли, Валену стало известно тоже — вторым после Изерлона. И даже дошел слух о том, что его величеству явился призрак покойного друга, Зигфрида Кирхайса, и повлиял на решение императора; но не говорили, что призраков, возможно, было двое, и один призывал к гуманности, а другой напоминал о цене победы и целесообразности жертв. Если бы в рапорте, легшем на стол Августа Самуэля Валена, временно исполняющего обязанности военного министра, об этом было хоть полслова, он не поверил бы — и вовсе не потому, что отрицал саму возможность явления. Дело в другом: Вален был почти уверен, хотя в жизни бы никому в этом не признался, в существовании призрака своего предшественника — но не там, в Изерлонском коридоре, на флагмане его величества. Тень военного министра Пауля фон Оберштайна, может быть, пребывала до сих пор в этом мире. В этом здании. В этих коридорах. В этом кабинете. За этим столом. Когда за ним не сидел адмирал Вален, за ним по-прежнему сидел флот-адмирал Оберштайн. Иногда временно исполняющему обязанности казалось, что он видит краем глаза движение, слышит шелест плаща или шорох пера по бумаге. И во взгляде Антона Фернера что-то такое отражалось... потустороннее.

Вален расхаживал по кабинету, размышляя о последних событиях. Новость о переговорах разлетелась по столице. По управлениям и министерствам прокатился встревоженный гул. Многим предложение кайзера казалось слишком сильной уступкой. Давить их надо, этих мятежников, давить, как клопа в щели, их же там жалкие остатки, наступить каблуком... плюнуть и растереть... Да, но Изерлонский коридор — узковатая щель, а они еще и уцепились изнутри лапами за плинтус. Ни каблук, ни веник не пролезают. Давить...

И следующая мысль была настолько естественной, что, казалось, ее можно было пощупать, так материально она висела в воздухе. Кайзер выманит самого кусачего вредителя из-под плинтуса на белый свет. Сам прославленный адмирал Ян, которого его величество так и не смог победить, выберется из укрытия, и можно попробовать прихлопнуть, действительно, одним ударом...

— И это даже целесообразно, — вздохнул Вален.

— Безусловно, — кивнул Фернер.

— Но бесчестно, — добавил Вален.

— Разумеется, — согласился Фернер и почему-то покосился в сторону министерского стола, за которым сейчас никто не сидел.

— Его величество никогда на это не пойдет, — сказал Вален.

— Да, ваше превосходительство, — отозвался Фернер, снова взглянув на стол. Вален тоже посмотрел туда. Ему показалось, что помощник не к нему обращается.

Но за столом, конечно, никого не было.

— И все же стоит предложить ему этот вариант, как вы думаете? — спросил Вален.

-Предложить можно, но план будет отвергнут, я считаю, — ответил Фернер.

Теперь он уже не косился в сторону стола. Он смотрел туда прямо и очень внимательно. Похоже, в отличие от своего временного шефа, он что-то видел.

— Я все же представлю рапорт, — сказал Вален.

— Вероятно, это будет разумно, — сказал Фернер и кивнул пустому креслу.

— Что там такое? — спросил адмирал, не выдержав.

— А? нет-нет, ничего, просто я задумался.

...Вален действительно составил рапорт, и его послание легло на стол к кайзеру 28 мая. Его величество проглядел послание, буркнул: "Эта должность плохо влияет даже на самых благородных", — и больше письмом не интересовался.

В любом случае поздно было бы руководствоваться этим коварным планом, даже если бы он был менее отвратительным, — та сторона уже вылетела на переговоры.

-0-

Безвременье. Утро

Она возвращается в дом и проходит на кухню. Она любит готовить, не любит только делать это каждый день. Когда-то, в те времена, которых не было, ей приходилось полностью вести домашнее хозяйство — больше было некому: мать умерла, отец пил, денег в обрез, младший брат растет не по дням, а по часам, и все время хочет есть... И еще когда-то она жила во дворце, где вовсе не нужно думать о таких вещах, дворец полон слуг, только взгляни — уже несут поднос, и кланяются, и косятся... выскочка, чуть ли не с улицы подобрана, а туда же — графиня. Но воля его величества — закон, и раз он решил, что этой женщине место здесь, она будет здесь.

Как хорошо в этом лесу у холма. Можно выбирать, что делать и что не делать... что помнить и что не помнить.

Можно помнить Зига и не помнить, что он умер.

Сегодня у нее нет настроения хлопотать над обедом, она оставит это Конраду. Только выберет, что приготовить, и снова выйдет в сад — с вышивкой в руках.

Солнце поднимается все выше, заглядывает через плечо, любуется неоконченной работой. Вышита едва треть, но уже видны нежные кремовые, розовые и лиловые лепестки. Она не вышивает портретов. Только цветы... но эти — почти портрет. Отец Зига выращивал такие орхидеи в своей теплице. Она тоже — там, во дворце. И здесь...

Тонкая нить скручивается, норовя затянуться узлом. Она терпеливо расправляет ее.

-7-

...Когда на "Леде II" получили сообщение о дурных намерениях сумасшедшего коммодора Форка, идущего с пушками наготове навстречу кораблю изерлонских переговорщиков, время было — час ночи, и адмирал Ян уже принял снотворное. Теперь он сидел в кресле на мостике, рядом с капитаном "Леды", и отчаянно зевал. Глаза закрывались сами собой, и голова была тяжелая, и мысли ворочались еле-еле, сонные, заторможенные.

Появились два имперских эсминца сопровождения. Мы проследим, чтобы с вами ничего не случилось, дорогая изерлонская делегация. Положитесь на нас. Мы тут разберемся с этим ненормальным Форком... минуточку... пли! Да, кстати, не окажете ли честь принять наше командование на вашем корабле, мы хотели бы засвидетельствовать почтение...

Флот-адмирал Ян Вэньли, с усилием подавив зевок, уже начал было отвечать, что решает господин Ромски, глава эль-фасильского правительства и формальный глава делегации. Но не успел договорить.

— Сэр, — вклинился в его фразу связист, — тут что-то странное. Я выведу на громкую передачу, послушайте...

Сквозь треск помех, действительно, слышалось странное. Говорили по-имперски. Быстро, требовательно, возмущенно. Часть реплик пропадала, проглоченная несовершенством связи, но смысл уловить было нетрудно.

— Кто такие?.. нет, это вы скажите, кто такие вы? Не слышу! Какого флота?... номер подразделения назовите!.. не понял... Кто-кто послал?... да что вы несете, в самом деле! Назовитесь! Имя, звание! Я? Я коммодор Хауфенбак, а вы кто? Не слышу, повторите!

Адмирал Ян выпрямился и зевнул, уже не скрываясь. А вот в голосе появились стальные нотки, прежде размытые полусонным состоянием, но теперь пробившиеся снова.

— Покажите мне их, — потребовал он.

На экране возникли еще четыре имперских корабля. Они были дальше, чем те два эсминца, но ненамного.

— На одиннадцать часов, похоже, тоже подходят, — доложили от радара.

— И тоже выясняют, кто тут кто, — добавил связист. — Вот, слышите?

В имперскую перебранку вклинился новый голос. Он требовал немедленного ответа, какого черта тут делает коммодор Хауфенбак и из какого флота этот капитан Берг-как-его-там, и почему на его эсминце подозрительный номер, не соответствующий...

— Капитан, — сказал адмирал Ян.

— Да, сэр? — в голосе капитана Рыськова звучало беспокойство.

— Мне это не нравится, — адмирал Ян зевнул снова, — а соображаю я плохо и медленно. Давайте-ка потихоньку двинемся назад и посмотрим, что будет.

"Леда II" затормозила, подалась назад.

Голоса в эфире, увлеченные выяснением отношений, не отреагировали.

— Уходим обратно в коридор, — сказал Ян. — Лучше мы вернемся попозже, когда они договорятся.

— Разворот — и ложимся на обратный курс, — скомандовал Рыськов.

Теперь маневр был замечен. Один из спорщиков закричал: "Уходят!" В эфире поднялся гвалт, разбираться в котором уже не имело смысла. Потому что еще кто-то неосторожно ляпнул: "Ловите!" — и помянул чью-то мать.

— Полный ход, — сказал Ян. — И будем надеяться, что наша "Леда" быстрее.

— Наша "Леда" шустрая, — с гордостью произнес капитан. — Полный вперед!

Имперцы перестали браниться между собой и рванули в погоню — и гнались до тех пор, пока не увидели шесть кораблей во главе с "Улиссом", вышедших с Изерлона следом за "Ледой" и вот теперь высунувших носы из коридора. Снова послышалось упоминание чьей-то матери, имперцы замедлились, потом развернулись и отошли.

— Адмирал, вы целы? — с тревогой наперебой спрашивали с экрана связи.

Адмирал Ян не ответил. Рыськов бросил на него беглый взгляд, постарался не улыбнуться. Доложил:

— Все в порядке, господа. Господин флот-адмирал принял снотворное, и оно его победило.

— Что там такое было? — поинтересовался генерал Шенкопф.

— Мы не очень поняли, — ответил капитан.

— Ну, на станции попробуем разобраться, — сказал Юлиан Минц. — Как хорошо, что все хорошо кончилось.

— Это точно, — кивнул Шенкопф. — Ну, домой, ребята.

-0-

Безвременье. Полдень

Цветок на вышивке расправил лепестки. Еще один. С каждым новым стежком все дальше улетают мысли, все явственнее встает перед глазами его лицо, его смущенная улыбка, его яркие синие глаза и яркие темно-рыжие кудри, и в шелесте листвы слышится его голос — он зовет ее по имени, неизменно прибавляя почтительное "госпожа"... он так и не научился обращаться к ней иначе, не посмел. Отодвигался, боясь подойти слишком близко и нарушить правила мира, в котором они жили тогда — того мира, который теперь исчез. И она тоже... она тоже не смела, хотя поначалу пыталась. Когда он был младше ее на целую треть жизни, это казалось так просто: подойти, потрепать по голове, приласкать мимоходом, налить молока в кружку и угостить пирогом. Такой же младший, требующий заботы и опеки, как и брат.

Потом все изменилось.

А потом...

Она на мгновение прикрывает глаза.

Потом он умер, и об этом она вспоминать не будет.

Он умер, и она умерла. А ее брат жив.

Там.

-8-

Хильдегарде фон Мариендорф вошла к кайзеру с рапортом, мысленно готовясь выдержать грозу. Нет-нет, лично она ни в чем не провинилась, и громы и молнии падут не на ее голову — но грохоту будет изрядно, и даже стоять поблизости от громовержца в такую минуту... Но придется.

Переговоры, решиться на которые было так трудно и болезненно для его величества, сорвались — причем сорвались по вине имперской стороны.

Вероятно, кайзер обрадовался бы, если бы срыв произошел по вине противника — это развязало бы ему руки для нового витка битвы с давним врагом, и, может быть, на этот раз удалось бы наконец разбить этого невыносимого Яна Вэньли. Увы, вины за сложившуюся ситуацию на изерлонцах не было. Что особенно досадно для Райнхарда фон Лоэнграмма. Не только повода для драки нет, еще и имперская сторона выглядит крайне некрасиво.

— Ваше величество, сообщение с Изерлона...

Кайзер стоял у обзорного экрана, глядел на звезды. Спина прямая, — даром что в халате, самочувствие императора оставляет желать лучшего, — однако поза задумчивая, а не героическая. И внутренне собран, и размышляет, вероятно, о предстоящей встрече с заклятым врагом. Ян Вэньли столько крови попортил всему военному руководству Рейха и его величеству лично, — и это не считая еще той крови, которую он пролил на полях сражений. Воспоминания о Вермиллионе до сих пор угнетали Райнхарда фон Лоэнграмма. Сознавать, что ты способен захватить весь мир, но не в силах справиться с одним-единственным человеком, причем за этим человеком всего лишь горсть кораблей, жалкая кучка людей и одна маленькая крепость... Шарик, висящий в пространстве, по сравнению со всем, что держит в своих руках его величество, — горошина, если не пылинка. И вот этот шарик ни схватить, ни уничтожить, ни забыть... Хильда полагала, что забыть-то как раз не только можно, но и нужно. Это разумно. Раз уж не выходит иначе. В конце концов, это, пожалуй, ниже достоинства монарха всея галактики — обращать слишком много внимания на группировку мятежников столь малого размера. Она бы даже сказала — пренебрежимо малого.

Эти люди действительно опасны лишь одним — пока они сидят там, на своем островке, отрезанном от прочего мира необозримыми пространствами космоса, над их головами развевается вражеский флаг. Он не спущен и спускаться не намерен. И вся Империя помнит об этом флаге. И всякий, кто вздумает сопротивляться, будет оглядываться на них.

Но если заставить отречься от этого флага весь остальной мир, можно временно пренебречь врагом. А от небрежения, весьма вероятно, этот нарыв на теле Рейха со временем так или иначе погибнет сам. Или засохнет, или вскроется — лопнет, взорвавшись изнутри.

Все-таки их очень мало там, на Изерлоне, и если им нечем будет заняться... Пока его величество не успокоился, он сам обеспечивает Изерлону жизненную цель.

Изерлон живет сопротивлением.

Лишить его необходимости сопротивляться — тем или иным способом, — и проблема разрешится.

Его величество умный человек, он и сам это понял бы, не будь на Изерлоне Яна Вэньли.

Пренебречь Яном Вэньли — свыше сил императора Новой галактической империи.

Даже всемогущему боги выставляют ограничения. И в этом, вероятно, проявляется мировое равновесие...

— Кто посмел? — спросил кайзер тихо.

Лучше бы бушевал, — промелькнуло в голове фройляйн Мариендорф.

— Я что, неясно выразился, объявив о переговорах? — продолжал его величество. Все еще тихо, еще сдерживает крик, но когда взорвется... — Кто они такие, что позволяют себе идти против воли своего императора? Я объявил о переговорах, и какие-то третьесортные комадиры... Фройляйн.

— Да, ваше величество?

— Распорядитесь. Тщательное расследование — само собой. Узнать, кто стоял за этими... инициативными безмозглыми кретинами! Кто они вообще такие?

— Коммодор Хауфенбак, лейтенант-коммандер Линдеман, а третий...

Кайзер бросил на нее острый взгляд.

— И что третий, фройляйн?

— С ним неясности, — ответила Хильда. — Он пытался скрыться от патруля, когда ему приказали остановиться и подчиниться... его корабль обстреляли... словом, мы не знаем, кто он был такой и откуда взялся. С первыми же двумя проще, ваше величество. Коммодор Хауфенбак — из флота Грильпарцера, то есть бывший подчиненный адмирала Ренненкампфа, а лейтенант-коммандер Линдеман — из уцелевших командиров флота адмирала Фаренхайта.

— Мотивы их мне ясны, — сказал кайзер несколько спокойнее, — но спускать с рук подобное поведение невозможно.

— Да, ваше величество, — поклонилась Хильда, — оба они под арестом до выяснения, и...

— Выяснить в кратчайшие сроки, — резко оборвал ее кайзер. — И наказать, чтоб впредь неповадно. И передайте всем — мы возвращаемся на Хайнессен.

— Да, ваше величество.

— Подготовьте послание. Наши сожаления и извинения для передачи Изерлону.

— Да, ваше величество.

— Я просмотрю и подпишу.

— Будет сделано, ваше величество.

— Фройляйн...

— Да, ваше величество?

Кайзер в раздражении ударил ладонью по столу.

— Как унизительно.

Хильда потупилась.

— Извиняться перед этими людьми... Поставить своего императора в такое положение... Оправдываться перед врагом за то, что в моем флоте служат нетерпеливые мстительные идиоты!

— Ваше величество, — сказала Хильда, — во всяком флоте найдутся нетерпеливые мстительные идиоты. И потом, их намерения были наилучшими, — вот ведь и адмирал Вален предлагал...

Его величество гневно тряхнул золотой гривой.

— Ах, фройляйн! — помолчал и добавил: — Вот если бы флот-адмирал Оберштайн был жив!..

Хильда поклонилась и ничего не ответила.

Да. Его величество безусловно прав. Если бы был жив флот-адмирал Оберштайн...

-0-

Безвременье. Полдень

Как просто было когда-то, в детстве, которое кончилось внезапно с появлением чужих людей в деловых костюмах, на черном автомобиле. До того мгновения ей казалось, что детство ушло со смертью мамы, когда в десять лет ей пришлось из ребенка стать опорой отца и матерью для младшего брата. Но она ошибалась.

Ее детство еще продолжалось, трудное, но светлое. И только после того дня... оно осталось в маленьком коттедже с допотопной плитой и стиральной машинкой, с палисадником, где она возилась в свободные минуты для своего удовольствия — и как же редко они выпадали! с забором из штакетника, с соседним домом, в котором жил садовник со своей семьей. Орхидеи...

Зиг...

Она сердито втыкает иглу в кремовый лепесток. Не хотела же вспоминать, а вспоминается.

Ну вот, стежок неправильный. Аккуратно выдернуть нитку, снова вставить ее в иголку и повторить.

Да, теперь хорошо.

-9-

Юлиан Минц сидел в аппаратной у связистов и раз за разом прокручивал запись, извлеченную из бортового компьютера "Леды". Над записью довольно долго колдовал Багдаш, и теперь помехи большей частью были убраны, а голоса звучали четче и внятнее. Ему никак не давали покоя две фразы.

Нет, уже не уверен, что мне не мерещится, — подумал Юлиан. Снял наушники, встал из кресла, вышел из аппаратной. Остановил пробегавшего мимо парнишку из числа начинающих пилотов, курсантов Поплана.

— Погоди минуту, — сказал Юлиан. — Не знаешь ли, где сейчас майор Поплан?

— Только что видел его в ангаре, — охотно ответил мальчишка.

— Будь добр, передай ему, что у меня есть для него кое-что интересное, — попоросил Юлиан. — Если сможет, пусть заглянет ко мне сюда, в аппаратную.

Мальчик кивнул, развернулся и побежал в сторону ангара.

Юлиан вернулся к креслу и наушникам и снова нажал кнопку воспроизведения.

Поплан появился минут через двадцать.

— Ну, что тут у тебя? — спросил он.

— Хочу, чтобы ты послушал вот это, — ответил Юлиан.

Встал из кресла, протянул майору наушники.

— Давай, — кивнул Поплан, усаживаясь на освободившееся место.

Юлиан включил запись.

Рыжие брови Оливера Поплана сошлись к переносице, глаза сощурились.

— Еще раз, — резко бросил он.

Послушал еще раз.

Стянул с головы наушники.

— Молодец, парень, — сказал Оливер. — В общей мешанине я не заметил. Знаешь что, давай-ка Машенго позовем, поглядим, что он скажет.

Позвали Машенго.

Луис прослушал запись раз восемь, прежде чем вынес вердикт:

— Думаю, вы правы, господа.

Юлиан вздохнул.

— Пойду скажу адмиралу.

— Я пойду с тобой, — сказал Поплан. — Машенго, ты идешь?

— Конечно, — кивнул энсин Машенго.

Адмирал Ян сидел в кабинете, положив ноги на стол и откинувшись на спинку кресла. Глаза его были закрыты.

Он думал, и чем больше думал, тем меньше ему нравились собственные выводы о произошедшем.

Раздался стук в дверь, и почти сразу — шипение электропривода. Железная створка откатилась вбок. Адмирал поднял веки.

На пороге стоял Юлиан, а у него за плечами — рыжий пилот и чернокожий охранник. Лица серьезные, а глаза блестят.

Адмирал Ян спустил ноги на пол и выпрямился.

— Заходите, — сказал он.

Забавно, — промелькнуло у него в голове. Юлиан младший из этих троих по возрасту, и званием не вышел — но он несомненный авторитет для двух взрослых мужчин, стоящих за его спиной. Командир здесь именно он. Как вырос мальчик...

— Адмирал, — сказал Юлиан. — Мы внимательно прослушали запись имперских переговоров с "Леды". И кое-что разобрали.

Ян подобрался, последние зримые признаки лени испарились. Взгляд острый, сосредоточенный. Парни, похоже, обнаружили что-то действительно важное.

— Вы не заметили, и Багдаш не заметил, потому что не знали, что замечать, — продолжал Юлиан. — Но мы все — мы были на Земле, и жили среди терраистов.

— И? — спросил Ян.

— И... там два раза прозвучали слова, которые со стороны могли показаться просто бранью, и так и были восприняты. Два разных голоса выразились, поминая некую мать.

— Мать Терра? — выдохнул Ян.

Юлиан кивнул.

— Да, адмирал. Люди, привыкшие поминать мать Терру и знающие, что лишний раз этого делать при чужих не следует, умудряются делать это так, что посторонний пропустит мимо ушей, но мы не посторонние. Мы послушники ордена.

Адмирал Ян оперся подбородком на сплетенные пальцы рук и прикрыл глаза.

— Больше того, адмирал, — добавил Юлиан. — Можно выделить достаточно четко, в которой из ждавших вас групп имперцев были терраисты. Это те, с которыми вы разговаривали.

— Которые просили пустить их на борт, — констатировал адмирал Ян.

— Именно.

— Спасибо, Юлиан, — сказал адмирал. — Я чувствовал, что картине чего-то недостает, и вот оно.

Встал, сунул руки в карманы, прошелся по кабинету.

— Осталось решить, что делать с этой информацией.

Загудел комм.

Багдаш.

— Адмирал, тут пришло послание от господина Лоэнграмма. Полон сожалений и надеется на новую встречу. Сбросить вам?..

— Да, пожалуйста. И соберем совещание через... скажем, в два часа.

Багдаш козырнул и отключился, а на комме замигала лампочка — прием файла.

Без Фредерики как без рук, — подумал адмирал Ян. Кстати, он как раз успеет перед совещанием навестить ее в госпитале. Хорошо бы уже ее выписали... но док непреклонен. Еще два дня, не меньше, сказал док. Ничего не поделаешь, грипп — неприятная штука, и ее же как отпустят из больницы, она же сразу попытается ухватиться за дело. Пусть уж отдохнет, что ли... хотя без нее ужасно одиноко.

— Кайзер не отказался от идеи переговоров, — сказал Ян вслух, быстро проглядывая на экране имперское послание. — Это главное. Самое время проявить ответную любезность. Юлиан, подумай над краткой информационной сводкой для имперской стороны. Думаю, мы должны дать им знать. Этот враг — наш общий.

— Да, сэр, — кивнул Юлиан. — Будет сделано.

-0-

Безвременье. Полдень

А потом был дворец и его величество.

Она боялась.

Она знала, для чего ему нужна. Все знали. Кайзер любит красивых женщин и не может без них обходиться. У него всегда есть любовница, бывает что — и не одна, а несколько сразу. Ну и... говорили, предыдущая наскучила ему, и он искал новое личико на свою клумбу — и новое тело в свою постель.

Ей было пятнадцать лет, и она еще ни разу не влюблялась — не было случая. Некогда. Дом, хозяйство, отец, брат. Школу пришлось бросить, о прогулках забыть. Подруги остались в прошлом. Молодых людей поблизости не наблюдалось — да они и не интересовали ее. У нее не было времени о них думать. Когда-нибудь, вот подрастет братишка, может быть, тогда...

Но явились те, из дворца, и забрали ее. Брату пришлось взрослеть самому, и, видят боги, он справился. Он сделал себя сам. Злые языки шипели, будто не обошлось без протекции его сестры. Видно, девчонка хорошо греет постель старого императора, раз ее брат продвигается по службе с такой скоростью.

Ну... она грела постель, тут возразить нечего — тем более это из той жизни, которой не было, — только брат ее и без того взлетел бы.

Не в том дело... Он захотел взлететь — из-за нее. Чтобы вышвырнуть из ее постели и из дворца коронованного старика.

Не его вина, что смерть успела раньше.

-10-

— Он слишком много себе позволяет. Правительство здесь — мы, а он всего лишь у нас на службе. Он — наемный работник на жалованье...

— ...которое мы ему не платим уже четыре месяца, — вставил министр культуры Эль-Фасильского революционного правительства.

— Попрошу! — привстал, багровея, министр финансов. — Чрезвычайные обстоятельства... Армия Рейха... вооруженный конфликт...

Доктор Ромски хлопнул ладонью по столу.

— Регламент, господа.

— Продолжаю! — сказал министр иностранных дел. — Я считаю, нам следует призвать его к ответу. Как он смеет разговаривать с главой вражеского государства через наши головы? Это же уму непостижимо. Главнокомандующий эль-фасильским флотом ведет сепаратные переговоры с императором Райнхардом, будто главнее его в республике никого нет! Это пахнет государственной изменой, господа!

— Даже если вы правы, господин Майеринг... — слова министра культуры потонули в общем гуле. — Даже если вы правы! — министр культуры повысил голос, пытаясь перекричать собратьев по кабинету. Ему это удалось. — Господа, мы не в том положении, чтобы дергать медведя за уши. Приходится признать, что мы здесь только потому, что он нас терпит. Он без нас не пропадет. Мы без него — пустое место. Скажите уже это себе честно, господа.

— Видно драматурга за версту, — проворчал министр финансов. — При чем тут медведь, мистер Вантроб?

— При том, что мы наняли медведя для охраны нашего стада от волков, — буркнул министр иностранных дел. — А теперь не знаем, как с ним управляться.

— Уж тогда от льва, — уточнил министр культуры. — Бараны наняли медведя для охраны от льва. Чего ж удивляться, что лев разговаривает с медведем, не обращая на баранов внимания.

— Это кого вы тут изволили назвать баранами? — министр внутренних дел сдернул с носа очки в золотой оправе и обвиняюще указал дужкой на господина Вантроба. — Ваши... метафоры! — последнее слово он выплюнул с отвращением, кажется, даже брызнул слюной.

Доктор Ромски стучал ладонью по столу, министры выясняли, что обидного в слове "метафора", кто здесь баран и как управлять медведем, если пальцы соскальзывают с жесткой шерсти на его ушах.

— Тихо! — крикнул глава правительства.

Кабинет немного угомонился, но злобное ворчание не смолкло, только стало, действительно, немного тише.

— Если воспользоваться вашей... метафорой, господин Вантроб, — ядовито произнес доктор Ромски, — то сейчас мы находимся в берлоге этого самого медведя исключительно по его доброй воле. И он все еще готов признавать за нами формальные права. Вряд ли мы можем рассчитывать на большее. Понимаю ваше желание не быть марионетками и держать в своих руках власть. Но посмотрим же на положение реально. Мы с вами — Революционное правительство Эль-Фасиля... в изгнании, господа. Мы с вами сдали Эль-Фасиль противнику. Мы залезли в берлогу, потому что сюда не достают когти его величества кайзера, а наше столь дорогое нам стадо выпасает имперский флот. Что нам остается? Только принять с открытыми глазами свое место в этом мире. Оно не первое, господа. Все, что мы можем, — и я настоятельно предлагаю поставить этот вопрос на голосование, — это предоставить господину Яну полномочия для переговоров с кайзером официально. Тем самым мы сохраним лицо и до некоторой степени — влияние.

— И тем самым окончательно ляжем под военное командование, раскинув лапки! — встрял министр иностранных дел. — Отдадим военной хунте все права добровольно и с радостными улыбками, так, доктор Ромски? Предлагаю поставить на голосование вопрос об импичменте.

— Пока он признает нас властью, это не военная хунта, — устало произнес Ромски.

— Да? И какая же разница, господин президент?..

— А я еще когда предлагал, — вставил министр внутренних дел. — Арестовать и отдать его Империи. В знак доброй воли. Выторговали бы независимость нашей звездной системы...

— А я еще тогда вам ответил, — огрызнулся президент. — Не выторговали бы ничего, кроме презрения. Кайзер не понимает таких сделок. У него рыцарская честь и принципы. Но в любом случае сейчас об этом смешно говорить.

— Ну да, из берлоги-то... — проворчал министр культуры. — Мы медведя поймали. Так ведите сюда!.. не можем, он нас не пускает...

— Я и говорю: военная хунта как она есть. А мы — вывеска. Для приличия.

— Считаю, нужно предоставить флот-адмиралу полномочия, о которых говорил господин президент. Но с условиями. Если всякий договор не будет действителен без нашей визы...

— Угу. Если мы будем делать вид, будто что-то значим, может быть, однажды в это кто-нибудь поверит.

— А так и есть, — сказал президент. — Если мы не будем хотя бы делать вид, мы и вправду перестанем что-то значить.

— Голосуем? — мрачно спросил министр внутренних дел.

— Придется, — уныло кивнул министр культуры. — Что нам еще-то делать...

-0-

Безвременье. Полдень

На этой вышивке будут орхидеи и не будет роз. Орхидеи — Зиг.

Розы — его величество.

Теперь, когда кайзером стал ее младший брат, пришлось привыкнуть: "его величество" — это мальчик, которого она растила, от которого ее оторвали десять с лишним лет назад, которого она любит до сих пор. И пусть его нет — там, где он есть, в его мире, он великий человек.

И все же для нее он никогда не станет "величеством".

Его величество — Фридрих.

Она никогда не называла его по имени.

-11-

Его величество кайзер Райнхард скучал. Ситуация зависла в самом невыносимом положении. Воевать пока не о чем: он сам предложил перемирие и переговоры. Но и переговоров все нет и нет. Только обмен любезностями. Как было все просто поначалу. Мы встретимся с ним как командир с командиром — среди еще не остывшего железа и дыма, и по горячим следам выдвинем требования, и пойдем на уступки, и, может быть... Он знал, что будет трудно, но это было бы дело, — почти сражение. Увы. Разговор откладывался. Та сторона выразила готовность сотрудничать в важном вопросе борьбы с третьей силой, снова показавшей ядовитые зубы, но это не масштабы кайзера. Информацию с Изерлона передали на Феззан Валену, тот принимает меры — а что кайзеру полицейские меры, это для механизмов, отлаженных подчиненными. Встречу же теперь нельзя устраивать просто так. Договориться о месте и времени — полдела, хотя и это требуется утрясти. Теперь нельзя просто сказать: прилетайте, дорогой адмирал Ян, я тут на "Брунгильде" по соседству. Теперь очевидно, что территория должна быть нейтральной, и процедура требует проработки. Врагу нужно дать возможность явиться с эскортом. Один раз он уже попробовал обойтись без, и едва не угодил в ловушку. Хоть расставляй часовых на всем пути следования, да еще дай гарантии, что среди них не найдется терраистских мерзавцев — а судя по волне самоубийств, которую вызвало начало расследования терраистской деятельности во флоте, гарантии дать трудно. Или ставить часовых через одного. Наш патруль — республиканский патруль, наш — республиканский, и так на несколько, Хель побери, световых лет! Смешно, честное слово.

Наконец согласовали детали. Местом встречи назначили Эль-Фасиль — потому что не было в этот момент в галактике более ничейной территории. Революционное правительство, надувая щеки и выпячивая грудь, чтобы казаться весомее, сидело, однако, под крылышком адмирала Яна на Изерлоне, а столицу свою бросило, объявив неохраняемой зоной. Система Эль-Фасиль не принадлежала Изерлону — разве что служила ему опорной базой, и сейчас база эта была все равно недоступна для флота Яна Вэньли. Но система Эль-Фасиль не принадлежала и Галактической империи — Рейх просто не озаботился взять ее в свои руки, ибо сделать это можно было в любую минуту. Лень нагибаться, — как сказал флот-адмирал Миттельмайер флот-адмиралу Ройенталю за бокалом вина.

18 июля 800 года космической эры, 2 года по Новому имперскому календарю, к планете Эль-Фасиль подошли корабли двух высоких договаривающихся сторон. С Хайнессена прибыла "Брунгильда" в сопровождении двух десятков крейсеров флота Миттельмайера. Из коридора — "Улисс" в сопровождении двух десятков крейсеров под командованием Аттенборо.

Обменялись приветствиями в эфире.

"Брунгильда" пошла на посадку, эскорт остался на орбите.

Корабли союзного флота остались на орбите все — конструкция не предусматривала приземления. Вниз спустились четыре шаттла.

Местное население, взбудораженное великим событием, толпилось за пределами космодрома, но на поле, разумеется, не пустили никого, кроме нескольких представителей администрации. Журналистам пришлось полагаться на телеобъективы. И все равно, конечно, фотографии встречи делегаций, облетев планету со сверхзвуковой скоростью, вышли за пределы звездной системы Эль-Фасиль к вечеру того же дня.

Его величество кайзер, как всегда в мундире и плаще, известном на всю галактику, прямой, сияющий, летящие по ветру золото волос и сверкающая белизна ткани, — и его превосходительство Чудотворец, тоже в белом: парадный мундир, на голове берет, все как положено, а прическа — ну это как всегда. Этот человек в сочетании с военной службой вечно выглядит недоразумением. Однако — руки обоих вскинуты в извечном военном приветствии, и по лицу кайзера очевидно: уж кто-кто, а он давным-давно не обманывается внешностью врага. И сопровождающие — смазанно, но можно узнать. Среди людей кайзера, например, стоит Хильдегарде фон Мариендорф, единственная женщина в делегации, как и все прочие — в военной форме. А вот в делегации Изерлона женщин нет, миссис Ян осталась в крепости, зато прибыл светловолосый мальчик, приемный сын Чудотворца. И — штатские. Адмирал Ян притащил с собой троих представителей эль-фасильского правительства. Удачная фотография, только ее портит спина мэра Эль-Фасиля, невовремя влезшего в кадр, и не попросишь отодвинуться, досадно, да что же делать.

Высокие договаривающиеся стороны расселись по автомобилям, промчались по столице, остановились у "Гранд-отеля", заранее окруженного плотным кольцом полиции, и стеклянные двери, повернувшись, отгородили всю галактику от людей, решавших сейчас ее судьбу.

-0-

Безвременье. Полдень

Ее привезли ко двору и продемонстрировали императору... хозяину. Она принадлежала ему не как подданная — как купленный товар. Те, из черного автомобиля, заплатили за нее отцу. Что же... ее семье пригодятся эти деньги. Теперь, без нее.

Формально — ее согласия спросили, и она почти не колебалась.

С дворцом не спорят. Может быть, если бы она отказалась, ничего плохого и не случилось бы. Его величество еще и в глаза ее не видел, ему было все равно — нашлась бы другая, сговорчивей, вот и все. И даже если бы им вздумали отплатить за ее отказ, можно было скрыться. Вряд ли ее стали бы всерьез искать, кто она такая... но чтобы не отыгрались на отце и брате, пришлось бы скрываться всем — а этого она допустить не могла. Здесь у брата дом, к которому он успел привыкнуть, школа, в которой ему неплохо, и Зиг — лучший друг, настоящий близкий друг, такой, какого иным не удается встретить за всю жизнь. Умный, светлый, добрый и спокойный мальчик, готовый из любви к Райнхарду играть вторую скрипку. Он мог бы и сам быть первым... но стал вторым, и за это поплатился в конце концов.

Соглашаясь на эту сделку, она думала, что выбирает меньшее зло.

Кто же знал, что от малых решений зависят иногда судьбы всего мира?

Впрочем... наверное, ее тогдашний выбор все-таки был во благо — для мира?

Для того мира, которого нет.

-12-

Делегация Изерлона сидела по одну сторону длинного стола, делегация Империи — по другую. Напротив Юлиана оказалась девушка в эффектной рейховской форме, начальник штаба флота его величества — Хильдегарде фон Мариендорф. То есть, конечно, не "оказалась", это неправильное слово — протокол был расписан до мелочей, и, значит, их с Юлианом сочли лицами одного уровня компетенции. Юлиана это смущало: он вовсе не чувствовал себя компетентным, а фройляйн Мариендорф, наоборот, являла собой олицетворение этой самой компетенции. Знает ответ на любой вопрос, в политике — как рыба в воде, видит перспективы до десятой развилки вероятностей... Сейчас рядовым членам делегаций по существу не нужно было ничего решать — главные лица заперлись в люксе, преобразованном в малый конференц-зал, и беседовали наедине, — но обсудить перспективы сотрудничества было можно и нужно. И даже необходимо.

Настоящая же работа начнется тогда, когда распахнется вот та помпезная дверь — белая с позолотой, будто неизвестный местный дизайнер заранее озаботился соответствием обстановки парадному мундиру его величества, — и к представителям своих государств выйдут двое главных в галактике, и донесут до присутствующих список принципиальных договоренностей. Настанет время деталей — а значит, время напряженной работы по утрясанию мелочей, которые с неизбежностью всегда вытекают из глобальных решений.

Пока что Юлиан поддерживал почти светскую беседу о политике. Фройляйн вызывала восхищение. Не произнесла ни одного лишнего слова, деловита, собранна, и в то же время доброжелательна. Ее интересовали общие вопросы демократического устройства, Юлиан охотно отвечал — а до конкретики они все равно доберутся не раньше, чем... Потом юноша заметил кое-что. Фройляйн взглядывала в сторону позолоченной двери с выражением, которое он не сразу осознал — а когда осознал, тихо ахнул про себя. Он сам, по всей вероятности, косился туда, на эти вычурные завитушки, совершенно так же. Как там адмирал, — неотступно вертелась одна и та же мысль, упорно не желавшая отодвигаться на второй план, — о чем сейчас говорят, и понимают ли друг друга, и удастся ли выторговать все, чего мы хотели... и чем придется поступиться... Почему я не там, почему не могу ничем помочь, хоть взглядом поддержать, что ли... Так вот — фройляйн Мариендорф явно была занята той же мыслью. Но, разумеется, не касательно адмирала.

У Юлиана перехватило дух. Я — не только представитель своей стороны, я еще и член семьи. Она — тоже? Да нет же, не может быть. Мы бы знали. Вся галактика бы знала.

Следовательно...

Он опустил ресницы, чтобы не выдать себя выражением глаз. Будем надеяться, что эта девушка, несомненно очень зоркая, не догадается, о чем я тут...

Интересно, какая из нее выйдет кайзерин.

Конечно, кто знает, что там предполагает себе его величество насчет фройляйн — но иметь ее в виду следует обязательно. С ней абсолютно необходимо достичь взаимопонимания. Сейчас ее интересует, какими идеями, принципами и соображениями мы руководствуемся — вот и прекрасно. Так поговорим же о демократии.

Если я правильно догадался, ей это когда-нибудь может очень пригодиться.

-0-

Безвременье. Полдень

Он был старше ее на сорок лет, а ей было пятнадцать — это пропасть, которую не заполнить ничем. Он был чудовищно стар... пятьдесят четыре, расцвет, еще не ставший закатом, хотя закат не за горами. Он показался ей древним, как галактика.

Она знала, для чего она здесь. Он придет во флигель, в котором ее поселили, — возможно, сегодня же вечером, — и она ляжет с ним и будет делать все, чего он пожелает. Она смутно представляла, чего именно он может захотеть, но одного представления о том, что любовники непременно целуются... Одного этого хватило, чтобы испытать ужас и отвращение.

Она присела в глубоком поклоне и выразила готовность исполнить свой гражданский долг.

Его величество засмеялся.

Она не поняла, что смешного было в ее словах — но, разумеется, не стала задавать никаких вопросов. Его величество изволят смеяться, значит, так надо.

Ему принадлежал весь мир — почти, — почему бы ему и не смеяться над ней?..

...Она аккуратно закрепляет кремовую нитку с обратной стороны полотна. Теперь — зеленую. Цветы на вышивке уже расцвели, но листьев еще нет.

Этого оттенка понадобится не так уж много... Взять чуть покороче?

Сейчас ее занимает только длина зеленой нити, которую она отрежет от мотка.

-13-

— Разумеется, мы заинтересованы в освобождении Изерлонской крепости от вашего флота. Но вы хотите взамен слишком многого, ваше превосходительство.

— Разве, ваше величество? Мы не просто передаем вам крепость — а вместе с ней, заметьте, и контроль над Изерлонским коридором, — мы готовы войти в состав вашей Империи на основе разумных договоренностей.

"Потому что у вас больше нет сил воевать за свою независимость", — подумал кайзер и взглянул в лицо собеседнику. Черные глаза флот-адмирала смотрели прямо и уверенно, и мерещилось в них ответное "Хотите проверить еще раз?"

"Хочу", — признался себе кайзер.

"Вы уверены, что это разумно?" — слегка прищурился адмирал.

"Не уверен. Потому и разговариваю тут с тобой, вместо того, чтобы..."

— Мы гарантируем вам свободное возвращение в Новые земли, не будем преследовать вас по закону как мятежников и позволим Эль-Фасилю сохранить автономию с тем политическим устройством, которое здесь сложилось. По-моему, это щедро.

Собеседник, не отводя взгляда, поднес к губам чашку с чаем.

В этот раз не оплошали — планируя переговоры, уточнили предпочтения противной стороны. Листая накануне проект протокола встречи, кайзер с досадой вспомнил, как при Вермиллионе угощал адмирала кофе, и тогдашнюю его реплику о "не той воде". Вот что навело его на столь яркое сравнение, которое я до сих пор помню. От каких мелочей иногда зависит...

— Ваше величество, — сказал адмирал, ставя чашку на блюдце. Фарфор слабо звякнул. — Зачем нам в таком случае отдавать вам крепость, которая единственная гарантирует безопасность Эль-Фасиля? Вы человек чести, я не сомневаюсь, что ваше слово — самая твердая из возможных в этой вселенной гарантий. Но увы — вы человек, а следовательно, не вечны. И если вашему преемнику захочется уничтожить автономию Эль-Фасиля, он сделает это мгновенно, лишь шевельнув пальцем. Нет, ваше величество, Эль-Фасиль и Изерлон должны выступать единым тандемом, если мы хотим спокойного существования этой звездной системы. Если мы передаем вам Изерлон, мы тем самым передаем вам и контроль над Эль-Фасилем. Такова географическая и экономическая ситуация в регионе, что и политику здесь разделять не имеет никакого смысла.

"Считаешь, что пока Изерлон твой, Эль-Фасиль автоматически тоже твой?" — нахмурился кайзер.

"Не совсем так, — приподнял одну бровь адмирал. — Но и не окончательно твой. А главное — ты прихлопнешь его без всякого труда, если ветер переменится. Не пойдет."

— Ваши гражданские представители там, — кайзер кивнул на дверь, — тоже так думают?

— Они прежде всего думают о благополучии населения Эль-Фасиля, — ответил адмирал. — Если их звездной системе не будет угрожать опасность, они не будут возражать против вашего протектората и не будут настаивать на сохранении всех атрибутов своего государственного устройства. Конечно, если вы будете столь любезны, что позволите им сохранить республиканское правление, они будут вам признательны. Однако отнесутся с пониманием и к иному решению, если мы с вами договоримся о статусе Новых земель.

"А не подавишься, всеми-то Новыми землями?" — скривился кайзер.

"Я же не собираюсь глотать их единолично", — спокойно посмотрел адмирал.

— Это исключено, — сказал кайзер. — Обо всей территории бывшего Альянса не может быть и речи.

Адмирал отставил чашку и принялся разгибать пальцы на левой руке.

— Баалат, Гандхарва, Рио-Верде, Вермиллион, Полисун... — тут запас пальцев иссяк, и он стал загибать их обратно. — Танатос, Дагон, Астарта, Эль-Фасиль...

— Ваше превосходительство, — невольно хмыкнул император. — Остановитесь. Это действительно чересчур.

Адмирал разжал пальцы и повертел рукой.

— Нет, — сказал кайзер. — Полисун.

Адмирал покачал головой:

— Ну что вы, ваше величество. Полисун мало пригоден для жизни. Добавьте Гандхарву и Баалат.

— Что-нибудь одно, — возразил кайзер. — Три системы за одну крепость... да уж не феззанец ли вы, ваше превосходительство?

— Нет, — ответил адмирал. — Но мой отец был коммерсантом. Снимаю Полисун. Только Гандхарва и Баалат.

— Что-нибудь одно, — терпеливо повторил кайзер.

"Это просто смешно", — подумал он.

— Тогда Баалат, — сказал адмирал, внезапно вновь становясь серьезным.

"Именно этого ты и добивался", — мысленно отметил кайзер.

"И именно на это ты и был готов с самого начала", — понимающе взглянул адмирал.

"Ну погоди же..."

— Хорошо, — сказал кайзер вслух. — Согласен. Баалат. При одном условии.

Адмирал насторожился.

— Губернатором будете вы.

Черные глаза распахнулись шире, чем можно было бы ожидать от глаз такого разреза.

"Вот так, — удовлетворенно подумал кайзер. — И что ты скажешь теперь?"

-0-

Безвременье. Полдень

Лист пока не вышит целиком, но уже видно, каким он будет. Края темнее, серединка светлее, и прожилки в два оттенка.

Она отводит взгляд от рукоделья. Такие же орхидеи цветут у нее и сейчас каждое лето. Станет теплее — она высадит их в керамический вазон у крыльца.

Во дворце у нее тоже всегда был этот сорт. Долгое время она думала, что просто любит именно этот цветок. Пока однажды к ней не приехал брат, уже восемнадцатилетний, и с ним — его друг. И только тогда она вдруг поняла...

Зиг.

Когда орхидеи зацветут, она отнесет их ему — на холм.

-14-

...И все-таки он сказал "нет".

Все-таки — потому что его величество, следивший за реакцией собеседника зорче, чем кошка за шевелением добычи в траве, уловил едва заметную паузу, мгновенное колебание, в котором чудилась возможность другого ответа... и даже, вероятно, не одна возможность, а целый пласт разнообразных "да, но", спрессованный в одно движение век. Когда они, опустившись на миг, поднялись снова, взгляд был тверд и спокоен, как раньше, а "нет" — без вызова, с некоторым, кажется, оттенком сожаления... — звучало удручающе окончательным и даже не пыталось замаскироваться под положительный ответ.

Наверное, следовало давить. Наверное, нужно было скривить рот, хлопнуть ладонью по столу, встать, бросить: "ну нет так нет, до встречи на поле боя, адмирал Ян", — и это был бы правильный и даже соблазнительный исход. Победить его наконец. Доказать, кто тут первый, в этой вселенной. Как это по-мальчишески, — подумал кайзер с досадой. Он знал, хотя и терпеть не мог признаваться в этом ни окружающим, ни себе самому, что стремление непременно взять верх в драке — его пунктик, его личная слабость. Под сверкающей и грозной маской силы скрывается вечная неудовлетворенность — что я за сила, если на меня есть другая, не может же она быть сильнее меня? Вот она. Сидит, смотрит черными глазами, опять чай прихлебывает, и ничего в ней нет особенного, на первый-то взгляд.

Но была та крошечная пауза, умудрившаяся вместить так много, и кайзер не удержался от вопроса:

— Почему?

...А вот теперь отвечает без заминок. Достает соображения и доводы из архива, сформированного мгновение назад вот там, за опущенными веками.

— Мы с вами хотим мира в галактике, ваше величество, верно?

— Разумеется. Для того мы тут и беседуем с вами, ваше превосходительство.

— И мы договорились по пункту об автономии. По крайней мере по существенной части позиций. Но автономия идет в комплекте с ее государственным устройством. Так? Или я неправильно вас понял?

— Пока не вижу, где вы поняли меня неправильно, — сказал кайзер, — но, похоже, непонимание есть.

— Вероятно, — согласился адмирал. — Предлагаю выявить его и разобраться, ваше величество.

— Да, конечно, — кивнул кайзер.

Великий Один, — подумал он мельком, — да мне же это нравится. Со мной не разговаривали, как с равным, уже... сколько лет? Забыл.

Забыл, как это.

Разве что Кирхайс доставлял отчасти это удовольствие. И потом — Оберштайн. Тоже не вполне, и все же...

Теперь нет ни того, ни другого.

Я мечтаю тебя победить, но не хочу тебя убивать. С кем еще мне удастся разговаривать — так?..

— А государственную структуру автономии придется встраивать в структуру Империи, и это нужно делать аккуратно, потому что эти конструкции противоречат друг другу по форме и по содержанию. Я сильно упрощаю, конечно, и все же... Ваше величество, губернатор — это единица из вашей иерархии. Губернатор управляет регионом, самим же им управляют сверху. А глава нашей автономии, назовем его условно президентом... не возражаете? нет? тогда продолжу... Президент — единица из нашей иерархии. Что бы он себе ни думал, им управляют снизу. И если вы хотите совместить эти единицы в одном лице... Ваше величество, кто бы ни был на этом посту, давление сверху и снизу расплющит его. Если мы не обеспечим буфера между системами, неважно, кто займет место на стыке, он не сможет предотвратить взрыв на границе двух систем.

— Буфера? — задумчиво произнес кайзер. — Законодательного, вы хотите сказать?

— Да, ваше величество. Мы состыковываем лед с кипятком, нам нужна надежная перегородка... и в то же время проницаемая в обе стороны, потому что мы собираемся жить единым государством, несмотря на разницу в деталях.

Его величество недобро усмехнулся.

— Ваши слова разумны, но какое отношение это имеет к вашему ответу на мое конкретное условие?

— Самое прямое, — ответил адмирал. — Вам никак нельзя назначать на этот пост меня. Это не та сторона перегородки, ваше величество. Я могу быть только с той стороны. Внутри Баалатской кастрюли, а не снаружи. Иначе, боюсь, никакие предохранители не помогут. Ваши люди будут оскорблены...

— И ваши тоже? — прищурился кайзер.

— И наши тоже, — кивнул адмирал.

— А вы сами?

— А для меня самого это просто означает очень скорый и неприятный конец, ваше величество. И, честно говоря, — тут он забылся и запустил пальцы в волосы, — не хотелось бы. Мне нравится быть живым, знаете ли. И вообще-то... вообще-то я давно мечтаю об отставке и тихой жизни пенсионера. Я даже попытался однажды...

Император всея галактики откинулся на спинку кресла.

— А вы не хотели бы погибнуть со славой?..

— Ой, ну что вы, — покачал головой адмирал. — Совершенно не хочу.

— Хм, — сказал кайзер. — Если вы будете губернатором, вы, возможно, будете живы, а если погибнете — так хотя бы со славой. Но там, как вы выразились, в Баалатской кастрюле, вас попросту пристрелят в каком-нибудь плохо освещенном углу, и я ничего не смогу сделать. Особенно если вы выйдете в отставку. Вы их герой, пока вы стреляете в мою сторону. Вы можете стать их лидером, если примете мое предложение. Но если вы не будете ни стрелять, ни править ими, вы очень скоро станете холмиком на городском кладбище, ваше превосходительство.

— Ваше величество, — сказал адмирал, — холмик ожидает меня еще вернее на том посту, который вы предложили. Но мы с вами уклонились от темы беседы. В истории неоднократно возникали ситуации, когда империи приходилось устанавливать свое правление на новой территории, сохраняя ее привычный уклад. Некоторые справлялись успешно, другим не удавалось продержаться долго, потому что они слишком перегревали котел под давлением — или, наоборот, не были достаточно тверды. Например, Римская империя решала проблему так...

Он увлекся. За Римской империей уже, кажется, давным-давно последовала Британская, и еще по ходу дела много чего было упомянуто, но кайзер перестал вслушиваться еще в Иудее, хотя там был какой-то пример, непосредственно относящийся к обсуждаемому вопросу. Его величество пропускал рассуждения его превосходительства мимо ушей.

Так, значит, ты себя похоронил, — думал император. — Ты знаешь, что без защиты формы, поста и флота за спиной долго не протянешь. Но ты готов попытаться. Почему же не согласиться со мной? Да в чем же дело?..

— Объясните же, — сказал он раздраженно, прервав на полуслове какой-то очередной поучительный исторический пример. — Почему вы не хотите принять пост губернатора. В двух словах. Не почему мне не следует вас назначать, а почему этого не хотите вы.

— Я нужен вам до тех пор, пока я военный. Но до тех пор, пока я военный, я не буду заниматься политикой. Понимаете, это опасно... вижу, не понимаете. Это соблазн разрешать любые проблемы с позиции силы, а военные методы вызывают привыкание, у кого угодно, особенно у командующих высокого ранга. Я не гожусь в политики до тех пор, пока я военный, и даже потом буду годиться плохо. Это неправильный опыт и неправильные привычки, ваше величество... Но, ваше величество, я могу говорить об этом долго, а вы просили в двух словах. Так вот, в двух словах: это противоречит моим принципам.

Еще теперь можно было встать и прекратить этот пустой разговор. И вернуться на позиции. Туда, в коридор. Пусть говорят пушки, если слова не помогают. И раздавить их.

И практически наверняка убить этого человека своими руками.

Соблазн велик...

— Значит, нет, — сказал кайзер.

Адмирал кивнул.

— Я не понимаю вас, но надеюсь когда-нибудь понять, — вздохнул кайзер. — Оставим детали этого, как вы выразились, буфера специалистам по законодательству. Нужно будет сформировать объединенную комиссию, пусть этим займутся мои и ваши люди там.

— Благодарю вас, ваше величество, — сказал адмирал. Похоже, он действительно был благодарен.

"Ты этого хотел, — подумал император. — Ладно. Но за твою жизнь теперь я не дам ломаного гроша. Мне будет жаль, когда это случится. И, может быть, я еще пожалею, что не сделал этого сам."

Они встали одновременно и одновременно шагнули в распахнувшуюся дверь.

-0-

Безвременье. После полудня

Обед прошел в молчании. Конрад благоговел перед ней и не смел заговорить первым, а она думала о своем и не проронила ни слова. Да и зачем?..

Она едва заметила его поклон, выходя из-за стола. Кивнула в ответ. Он не обидится, он знает — просто у нее нет настроения вести беседу. И о чем говорить, если сегодня ничем не отличается от вчера, кроме меню... На мгновение кольнуло чувство вины перед Конрадом. Он верно служит ей, но для него ли этот замкнутый маленький мир под стеклянным колпаком... Наверное, ему лучше было бы там, снаружи, в бесконечности вселенной ее брата — но он решительно уклоняется от попыток услать его туда. Иногда ей кажется, что мальчик в нее влюблен.

А пожалуй что и не кажется...

Да, нужно будет непременно отправить его вовне — но не сейчас.

Успеется.

-15-

Бывший 13-й космофлот Альянса свободных планет, бывший Нерегулярный флот Яна, бывший космофлот Эль-Фасильской независимой республики, а вернее — то, что от него осталось, — возвращался на Хайнессен, с которого ушел год назад куда глаза глядят.

Доктор Ромски и его правительство вернулись на Эль-Фасиль, утративший недолгую независимость. Впрочем, бывшая республика по-прежнему мало кого интересовала, а посаженная Империей местная администрация предоставила здешней жизни идти своим чередом — в общем и целом. Сейчас на столичной планете системы деловито суетились имперские военные: шла передача Изерлона первоначальным владельцам. Вскоре она завершится, и на Эль-Фасиле снова настанет полусонное затишье. Что гораздо лучше большой политики — по крайней мере для мирного населения. А если через Изерлонский коридор потянутся торговые караваны, у Эль-Фасиля появятся приятные перспективы. Не все же одному Феззану кормиться с удобного географического положения, теперь и от второго коридора может пойти какая-никакая прибыль.

Система Баалат радостно бурлила. Конечно, статус у нее уже не тот. Не центральный регион большого государства, а всего лишь автономия в составе Империи — но если отбросить великодержавные амбиции, которые, естественно, никуда не делись, но пока притихли, положение у Хайнессена выигрышное. До бога — будь он хоть великий Один, хоть кто, — высоко, до кайзера далеко, а привычное демократическое устройство вновь восстанавливается, и выборы скоро.

Вот он, флот-адмирал Ян Вэньли, выбивший из железных лап Империи немножко суверенитета для родины. Сходит по трапу на бетон Хайнессенского космодрома. Вон они, его люди. Те, кто уцелели.

Журналисты топчутся в нетерпении в стеклянном здании космопорта, камеры и микрофоны наперевес. Толкаются локтями, каждый жаждет оказаться у самых дверей и сунуться к жертвам первым.

Через стеклянные двери видно, как адмирал Ян внезапно замедляет шаг. Говорит что-то немолодому военному с длинным постным лицом. Тот кивает. Изерлонское руководство движется дальше, заслоняя собой остановившегося национального героя.

Двери разъезжаются. Они входят.

Журналисты кидаются вперед.

— Здравствуйте, — скрипуче говорит длинный немолодой военный в чине вице-адмирала. — Вы меня должны помнить, я адмирал Мюрай.

— А где Ян Вэньли? — выкрикивает девица с ярко-оранжевым микрофоном и такой же ярко-оранжевой челкой.

— Не могу знать, — равнодушно отвечает Мюрай. — Следующий вопрос, господа.

Национальный герой бессовестно сбежал, да не один, а вместе с несколькими друзьями и семьей.

Мысленно кусая локти, журналистская братия в поте лица пыталась выдоить хоть что-то из Мюрая. Ну вечерние новости без репортажа не остались, разумеется, но обидно.

Адмирал никуда не денется, доложить миру о переговорах ему всяко придется, но врасплох поймать не удалось.

Какая жалость. Таких, как он, хорошо ловить врасплох. Он же совершенно не умеет разговаривать с прессой.

А Мюрай, оказывается, умеет. Управился за каких-то полчаса. Да вот толку от него...

Зато поймал свое шакалье счастье некто О.Б.Верт двадцати трех лет от роду, догадавшийся засесть возле дома Яна — еще того, из которого адмирала увели год назад под конвоем и куда он с тех пор не возвращался. Ну вот теперь вернулся. В сопровождении Юлиана Минца и здоровенного чернокожего солдата. Без миссис Ян и с опозданием на добрых четыре часа против ожидаемого.

Нет, если бы О.Б.Верт вовсе никого не дождался, он бы не удивился. Мало ли, может быть, он вычислил неправильно и этот дом скоро попросту перейдет в другие руки, раз уж не перешел до сих пор. Но герой репортажа прибыл, отпустил автоматическое такси и вошел внутрь, заперев за собой дверь. И он опоздал. И он был без жены.

Что-то случилось, и хорошо бы выяснить подробности до часа Х, то есть до последнего срока сдачи материала в номер. Но О.Б.Верт катастрофически не успевал. Поэтому изложил только то, что видел, и присовокупил фотографии подъехавшей машины, идущих к крыльцу людей и дома с освещенными окнами. Даже домыслов не досыпал, фантазии-то хватало — да не хватило времени.

Поэтому к жильцам маленького белого дома с садиком и верандой никто не попытался приставать с самого утра, а к обеду хозяев уже было не застать. К миссис же Фредерике, которая провела одну из самых страшных ночей своей жизни в медицинском центре, никого сверх списка имеющих право ни за что бы не допустили. И никто не толпился на ступенях корпуса, когда она осторожно спускалась по ним, опираясь на руку супруга, бледного от тревоги. И ни одна собака в галактике не сложила два и два и не сделала выводов. За что безусловно следует быть благодарными судьбе, богам или кому там еще.

Но этого ребенка они потеряли.

— Что ж вы потащили свою миссис через парсеки на корабле, в ее-то положении, — сердито сказал вчера вечером замотанный дежурный врач через плечо, не глядя. Потом все-таки глянул. Узнал. Запнулся. Добавил неловко: — Извините.

Тот, кого он начал было распекать на ходу, криво и растерянно улыбнулся, пробормотал:

— Ох. Так получилось. Я не хотел.

Стоял в холле, ссутулив плечи, глядя за окно. О чем думал — бог весть. Потом спросил, можно ли к ней. Завтра, — ответили ему. Завтра, может быть, и выпишем.

И выписали.

-0-

Безвременье. После полудня

Солнце светило ярко и даже припекало, поэтому она надела широкополую шляпу, выходя в сад. Надо бы заняться цветами на альпийской горке... но она подождет, пока немного удлинятся тени.

А пока она просто прогуляется, окинет взглядом клумбы и бордюры, может быть — решит что-то изменить. Выдернет сорняк, если заметит особенно нахальный, оборвет увядший лист, если он попадется на глаза — но специально выискивать ничего не будет.

Она любит возиться с растениями. Ей никогда это не надоедает.

Даже во дворце, которого не было, ей никогда не надоедали ее цветы.

-16-

Окно было приоткрыто на ширину ладони, ради свежего воздуха, а занавеска задернута, чтобы не дуло, и шевелилась. По потолку и стене комнаты — той, что у двери, — бесшумно катились волны тени и света. Тень — от узорчатой ткани здесь, в комнате, и ветвей с листьями там, на дворе, а свет — от притушенного занавеской уличного фонаря наискосок от окна. В щель тянуло то сильнее, то слабее, и тени то ускорялись почти до метания, а то замедлялись и эдак помавали призрачными крыльями и хвостами.

Глупо было вот так лежать и не спать, глядя на бесконечно переменчивую картину в серо-серых тонах — от светло-серого до темно-серого через всю гамму промежуточных оттенков, пляшущих в изножье кровати. Но он чувствовал: его женщина, любимая до боли за ребрами и кома в горле, тоже не спит. По дыханию слышно. Лежит, отвернувшись к стене, и притворяется, будто все в порядке.

Сердце зашлось от нежности и раскаяния.

Не выдержал, подвинулся вплотную, обхватил поперек живота, притянул к себе.

— Эй, — тихо сказал ей в самое ухо. — Давай не спать вместе.

Вздохнула, повернулась к нему, уткнулась носом в плечо. В том месте, куда она дышала, стало горячо и немного щекотно.

— Ты прости меня, ладно? ну, когда-нибудь... — пробормотал он, гладя ее волосы. — Я дурак...

— Дурак, — согласилась она, и высвободила одну руку, и погладила ему щеку. — В чем же ты-то виноват... никто не виноват, — и вдруг всхлипнула.

— Я даже не подумал... мне и в голову не пришло...

— И что бы ты сделал? — и носом шмыгнула, а голос сердитый. — Попросил бы весь мир подождать?

Он знал — она не на него сердится, а на себя. Потому что плачет, хочет не плакать, а плачет. Но это ничего. Пусть слезы. Так легче.

— Не знаю, — честно ответил он. — Но лучше бы весь мир подождал, чем... так.

Прерывистый вздох. И — улыбка сквозь всхлип:

— Тогда уж лучше протянул бы сюда мост от крепости. Чего там. Или построил бы телепорт. Шагнул — и дома. Как воевать — пожалуйста, колдун и чудотворец, а как доставить жену домой, так "я же не волшебник"...

Притиснул, и лицом в волосы.

— Эй, слышишь?

— Что, милый?

— Я тебя очень люблю.

— Ага, — и голосок уже не вздрагивает так. — И я. Ты знаешь.

И зевает.

Ну наконец-то. Спи уже.

Тени по стене продолжают безмолвный завораживающий танец, и глаза, следящие за ним неотрывно, уже закрываются сами собой. Теперь, когда она дышит в плечо легко и размеренно — потому что спит.

Пока мы с тобой вместе, все будет хорошо. Даже если будет плохо.

И война кончилась. Неужели совсем...

Война кончилась, а мы живы.

Спи, милая.

-0-

Безвременье. После полудня

В том домике на территории дворца — совсем маленьком по меркам Сансуси, но ей он казался огромным — делать было нечего. Она привыкла с самого утра и до вечера крутиться по хозяйству, едва успевая присесть — а тут все делали другие. Промаялась день, два... не выдержала и нашла себе занятие. Ей не позволяли ни готовить, ни стирать, ни убирать, но, к счастью, оставался уход за цветами. Это дело не роняло чести и достоинства государевой наложницы, поскольку и сам государь не считал его зазорным. Так что она потребовала инструменты, перчатки и шляпу от солнца — и незамедлительно их получила.

Кайзер явился с визитом к своей новой женщине и увидел ее склоненной над клумбой — она выпалывала сорняки и рыхлила почву.

Его величество остановился и некоторое время наблюдал за ней. Потом произнес как бы про себя:

— Хм. Интересно, любит ли она розы.

Она бросила трехпалые грабельки на землю. Выпрямилась, чтобы склониться снова — уже в поклоне.

— Ваше величество...

— Это вы пересадили харнамскую лилию ближе к тигровой? Удачно... я бы еще добавил сюда белую крисскую, как вам кажется?

— Нет, — возразила она, удивляясь собственной смелости, — белая тут будет лишней, ваше величество. Может быть, добавить ирисов. Самых простых, касатиков.

— Вот как?.. — задумчиво сказал кайзер. — Не уверен, что вы правы... но попробуйте. Только не сейчас, милая барышня. Все-таки я пришел к вам не за этим. Мы можем сколько угодно говорить о цветах — там, за закрытой дверью, но не копаться в клумбе на глазах всего двора. Если вы не забыли, вы моя новая наложница.

Она присела в реверансе, склонив голову, и прошептала "да".

-17-

Итак, битва в Изерлонском коридоре завершилась, хотя вовсе не так, как планировалось изначально, и его величество, исполняя свое обещание, назначил флот-адмирала Ройенталя губернатором Новых земель. Поскольку на Хайнессене, в прежней столице бывшего Альянса свободных планет, теперь располагался административный центр "Баалатской кастрюли", резиденцию губернатора разместили на Урваши.

Вот кстати. Умеет же дорогой враг сказать. Влепил: "Баалатская кастрюля" — и готово, половина имперского руководства так и выражается. Точно так же как некогда ляпнул — "Шервудский флот", и прицепилось, весь Альянс так и говорил с самого момента обнаружения этого флота в глухом галактическом захолустье. Даже до Империи докатилось.

Но, надо признаться, остроту насчет кастрюли до своих соратников донес лично его величество кайзер. Не удержался.

Урваши, что в системе Гандхарва, той самой, на которую облизывался дорогой враг и которую он не получил, ничуть этим не огорчившись. Благоустроенная планета, прежде — крупный перевалочный пункт на трассе Феззан — Хайнессен, а теперь — крупнейшая военная база Империи. Управление имперское вот уже больше года. Спокойное, достойное место во вселенной.

Кайзер остановился на Урваши на несколько дней, прежде чем лететь дальше — в будущую новую столицу своего необъятного государства. Он вновь плохо себя чувствовал, пропал аппетит, поднялась температура, суставы ныли, и голова кружилась — и доктора снова качали головами в недоумении, изощряясь в диагнозах, ни один из которых не был верен. Уже было ясно, что для простого переутомления или для простуды болезнь возвращается с пугающей регулярностью, и с каждым разом ведь хуже и хуже. И пациент беспокойный, едва у него достает сил оторвать голову от подушки, сразу начинает командовать и заниматься государственными делами. Вот сейчас опять просматривает отчеты с Феззана. Слава всем богам, что Сильверберг оправился и уже вовсю приступил к работе. Исполняет обязанности премьер-министра в отсутствие его величества и, вероятно, будет утвержден на этом посту. С другой стороны, если бы кайзеру пришлось самолично входить во все подробности, он был бы занят бумагами, а это можно и в постели. Но бумаг поступает немного, на весь день не хватает. Военные дела вершат флот-адмиралы, гражданскими занимается Сильверберг, а ему-то что делать, монарху всея галактики — теперь, когда война кончилась? Пока болезнь еще сдерживает эту неуемную энергию хотя бы отчасти, но он же поправится, как всегда, — и что тогда будет?

Сейчас его величество коротал досуг, разговаривая о пустяках с Эмилем фон Зерре, который забавлял его, и обсуждая глобальные проблемы с Хильдегарде фон Мариендорф, которая поражала его здравостью суждений и широтой видения перспектив. И радовала глаз, чего уж там. На нее всегда было приятно смотреть.

Кайзер думал — это оттого, что она умная девушка.

Что она хорошенькая, ему все еще не приходило в голову.

А как на него смотрит фройляйн Хильда, он и вовсе не замечал.

Слухи же, бродившие во флоте насчет их взамоотношений, ушей монарха не достигали — и слава Одину.

-0-

Безвременье. После полудня

Как хорошо, что можно помнить только то, что хочется помнить. И можно забыть вечный шепот за спиной — постоянный звуковой фон дворца Нойе Сансуси. Весь дворец лучше нее знал о ее собственной личной жизни. Весь дворец обсудил и разобрал по косточкам каждое слово ее беседы с кайзером вот тогда, в ее флигеле, в его первый визит. И весь дворец взвесил события и сделал далеко идущие выводы из того, что в тот раз его величество не лег со своей новой наложницей в постель, ограничился чаепитием и разговорами. И уж будьте покойны, отставная фаворитка, маркиза Бенемюнде, знала все подробности монаршего свидания в тот же вечер.

И в другой вечер, когда его величество наконец овладел своей новой женщиной, весь дворец и отставная фаворитка немедленно узнали и об этом. Кивали, шептались. Вы слышали? его величество снизошел... говорят, он остался доволен? интересно, когда она ему надоест. Через месяц, через два...

Она не надоела ему и за десять лет.

-18-

Вступление герра Ройенталя в должность губернатора Новых земель было обставлено, так сказать, с малой походной торжественностью. Его величество ради такого случая потребовал парадный мундир и принял свой генштаб не лежа в постели, а сидя в кресле в гостиничном зале, до которого дошел сам, не опираясь ни на чью руку. Еще чего, сила духа всегда способна победить физическую немощь, а уж если это сила духа кайзера Райнхарда... Ненадолго, но победит обязательно. Вошел прямой, быстрым шагом, уселся, кивнул собравшимся. Сообщил, что приказ о назначении флот-адмирала Ройенталя подписан. Губернатор остается на Урваши со своими должностными обязанностями, со своими немалыми правами и со своим немалым флотом.

Кроме того, чтобы уж два раза не собираться, кайзер сообщил, что отныне официальная столица его империи будет на Феззане, и все оставшиеся на Одине министерства и ведомства переводятся в новую столицу, и что по возвращении на Феззан он назначит военным министром адмирала Миттельмайера, наконец освободив тем самым Валена для его флота, а главнокомандующим космофлотом станет адмирал Мюллер, повышенный по этому случаю в звании.

После чего его величество встал с кресла и такой же прямой и уверенный, как полчаса назад, вышел из гостиничного зала в коридор, самостоятельно дошел до своего люкса, и только закрыв за собой дверь, позволил себе ухватиться за край стола и выдохнуть:

— Эмиль, помоги раздеться.

Силы кончились.

Там, в зале, адмиралы хлопали по плечу Мюллера и подтрунивали над Миттельмайером. Адмирал Биттенфельд, как всегда громогласный и бесцеремонный, предположил, что Миттельмайеру пойдет серый плащ, и какая жалость, что у него глаза не вынимаются. Адмирал Айзенах, услышав эту шутку, скривился, как от кислого, но по обыкновению промолчал. А Миттельмайер засмеялся.

— Ничего, я и так превосходно вижу, — сказал он. — Пойдемте лучше выпьем, господа, у нас целых три повода.

И пошли.

Где-то часа через полтора Ройенталь и Миттельмайер, прихватив с собой пару бутылок феззанского светлого, откололись от общей компании, поднимавшей неизвестно какой по счету тост, и уединились в номере Ройенталя.

— Отсюда и собираешься править? — спросил Миттельмайер.

— Почему бы и нет? — пожал плечами Ройенталь. — Только не из этого номера, конечно. Думаю, переоборудуем второй и третий этаж.

Сидели долго, говорили о многом, дружеские подначивания и серьезные вопросы переплетались и сталкивались, не нанося ущерба теплой атмосфере — пока Миттельмайер не спросил о той женщине, Эльфриде фон Кольрауш, и ее ребенке. Тут герр Ройенталь начал шипеть и огрызаться, едва не поссорились — но, конечно, сразу же помирились, оставив неприятную тему.

Они разлучаются неизвестно насколько, стоит ли портить настроение из-за женщины, которая одного так раздражает, а другой ее и вовсе не видел?

И уж совсем не стоило говорить вслух, что если женщина вызывает такую злость, зачем вообще с ней жить одним домом?

Миттельмайер и не стал. Не его дело.

Но на Феззане он все-таки наведет о ней справки, обязательно. Все-таки ее ребенок — сын его лучшего друга, пусть и нежеланный... по крайней мере друг утверждает, что нежеланный.

Мало ли, может, ей деньги нужны на малыша.

-0-

Безвременье. Вечер

Чем руководствовался его величество Фридрих, когда, желая одарить ее титулом, выбрал именно этот? Графиня Грюнвальд. Теперь, оглядываясь назад, в те времена, которых не было, она вздрагивает: будто в самом имени заключалось пророчество. Этот зеленый лес у холма, отгороженный от мира стеклянными стенами, шелестел за красивой звучной фамилией — просто до поры она не слышала его бормотания. А он ждал...

Его величество не верил в чудеса, ему показалось, что это имя пойдет ей — вот и все. Оно к лицу тебе, дорогая.

Оказалось — судьба.

-19-

В первых числах сентября 800 года, 2 года Новой империи, на Феззане со дня на день ожидали возвращения его величества из похода. Столица готовилась. Нет, никому не приходило в голову пускать пыль в глаза, не тот кайзер и не та страна, — а все ж начистить блестящее и подмести по углам, чтобы смотрелось. Адмирал Вален, например, готовился передавать военное министерство флот-адмиралу Миттельмайеру. Стыдно было бы оставить дела в меньшем порядке, чем он получил их от покойного Оберштайна, покинувшего пост внезапно, внезапнее некуда, в отличие от Валена, который заранее был предупрежден об освобождении временно занимаемой должности.

Исполняющий обязанности военного министра испытывал смешанные чувства. С одной стороны, все прошедшие месяцы он горячо мечтал вернуться во флот. С другой — передавать не доведенное до конца расследование по терраистам было, пожалуй, обидно. Август Самуэль Вален был глубоко заинтересован в нем лично, что неудивительно. В конце концов, именно его флот смел с лица земли... а конкретнее — с лица самой матери-Терры — главное гнездо и рассадник заразы. Когда Вален брал в руки очередную толстую папку с материалами по ордену, левая непроизвольно стискивала обложку сильнее, чем следует. О да, адмирал имел к терраистам личные счеты, от кончиков пальцев до середины плеча.

Размах связей организации и глубина ее проникновения в структуры Империи вызывали почти головокружение. Они были всюду. И пока сидели тихо, ничем не отличались от благонадежных граждан. А если начинать их хватать — нити обрывались быстро. Терраисты легко, с фанатичным блеском в глазах, погибали, не боялись самоубийства, а те из них, кого удавалось арестовать, умирали на допросах, не сказав ничего существенного. Аллергия на сыворотку правды, или психологический блок, или и то, и другое... Копало ведомство Валена, копало ведомство Кесслера, перебравшееся в новую столицу еще в середине августа и сразу засучившее рукава, изерлонцы предоставили всю информацию, какую имели, — а толку чуть. Сведения с Изерлона прямо указывали на Рубинского, бывшего главу Феззана, потому что и сам Феззан оказался терраистским проектом, с успехом осуществленным еще сто лет назад, — но Рубинский не стал дожидаться, когда за ним придут, и исчез. Растворился в пространстве. Вероятнее всего, сбежал с планеты, а куда — узнать не удалось.

Зато, копая под Рубинского, обнаружили Ланга. Глава департамента внутренних расследований терраистом не был, но дела со сбежавшим ландшером вел тесные и подозрительные. Тут следователям крупно повезло — герр Ланг после смерти флот-адмирала Оберштайна расслабился и не проявил должной аккуратности в подбирании хвостов. Уверенный, что после успешного расследования того самого феззанского взрыва 12 апреля его положение неуязвимо — а департамент Ланга справился с делом в кратчайшие сроки, и виновные понесли ответственность по всей строгости, — он реже стал оглядываться по сторонам, а между тем Кесслер следил за ним в оба. В то же время ведомство Валена подбиралось со своей стороны к Рубинскому, и наконец настал момент, когда они встретились в одной точке. Военное министерство и военная полиция не слишком любят друг друга, каждый из них считает, что расследования — его прерогатива, а другая сторона занимается ерундой и только мешает, но у самих адмиралов Кесслера и Валена были превосходные отношения, и как только они поняли, что произошло, пожали друг другу руки и шикнули на подчиненных. Здесь мы работаем вместе, а выяснять, кто из нас тупой бык, а кто подлый провокатор, будем как-нибудь в другой раз.

Когда же выяснилось, что с блестящим расследованием Ланга по теракту не все, по-видимому, гладко, ему пришлось и вовсе туго. Виновных он нашел быстро, да. Потому что ему их сдал лично господин Рубинский. Доверять Черному Лису Феззана не следует никогда и ни под каким видом, и какие цели он преследовал, помогая Гейдриху Лангу в его трудах... Ну, одна цель очевидна — за взрыв ответили пешки и непричастный Болтек, до ферзей же никто и докапываться не стал. Другая очевидна тоже — тем самым Рубинский завоевал доверие и оказал услугу, за которую мог потребовать плату. Но как только по краю картины замаячила тень матери-Терры, цели господина экс-ландшера тоже начали отбрасывать густую тень, и в ней зашевелилось такое, что у Валена явственно заныла левая рука — та самая, которой у него давно уже не было. Пальцы протеза клещами ухватились за край стола, так что выкрошили кусок пластика.

Нехорошо. Оберштайн оставил этот стол своему преемнику в безупречном состоянии, даже царапин на крышке не было, и вот пожалуйста...

-0-

Безвременье. Вечер

Как и она, кайзер любил все красивое. Она была красива — любил и ее. Она отвечала ему взаимностью во всем, что касалось красоты мира. Живопись. Музыка. Цветы. Большего он от нее и не хотел — ему было достаточно.

Ну да, она была его фавориткой, и временами они спали вместе — с годами все реже, — но эта сторона чем дальше, тем меньше занимала его. Говорили, не сравнить с тем, насколько это было важно для него в молодости. Немного — любовница, гораздо больше — компаньонка, собеседница, подруга.

А императрицей она не была, и слава всем богам.

О, сколькие боялись, что она ею станет! Кайзер околдован ею, — говорили во дворце. — Если она родит, кайзер женится на ней и возведет ее на трон... Сотни придирчивых глаз следили, не побледнела ли она, не пополнела ли, не затошнило ли ее, и придворные доктора за немалую мзду сообщали заинтересованным ушам о ритмах ее тела. Если она родит... дайте гарантию, что она не родит!

Говорят, прежней фаворитке эти страхи стоили жизни ее ребенка — а затем и благосклонности его величества. Нынешней фаворитке грозило то же — и следовало быть осторожной во всем, от приема пищи до употребления косметики. Опасность могла подстерегать везде.

Единственным, с кем отдыхала ее душа среди этого кошмара, был его величество. Его не интересовал весь этот вздор, поднимавший вокруг столько мути. Он советовался с ней по самым животрепещущим вопросам — о садоводстве, иногда высказывал мнение о ее вышивках, и иногда звал ее в свою спальню... велел. Для всех это было — "велел". Она знала, что может отказаться, если захочет. Но она не хотела.

Он нравился ей, и он не был ей противен.

А что она его не любила — так она не любила никого.

До той весны, когда вместе с ее братом к ней пришел восемнадцатилетний Зиг.

-20-

На поверхность планеты — на стриженое зеленое поле возле Навигационного центра — опускались корабли, и среди них — она, огромная, прекрасная, белая. Флагман его величества кайзера, красавица "Брунгильда". Замерла, наконец, у самой земли, откатились вправо и влево железные створки дверей, спустился трап — и из темного трюмного нутра выступила белая фигура — сама легкость, само стремление вперед, да чего уж там — сам свет. Над полем взлетел и повис общий крик: "Зиг кайзер!" — полный искреннего восторга. Наш кайзер вернулся в свою столицу, ура! ура!

Остановился на мгновение, поднял руку, приветствуя. Рев усилился.

У трапа выстроились встречающие — первые лица государства. По неписанной традиции — черные мундиры по одну сторону, разноцветные камзолы — по другую. Среди военных в первых рядах — высокий, здоровенный, темно-рыжий, стриженый. Адмирал Вален. Среди штатских — худой, длинный, ветер растрепал небрежную прическу, и темные пряди лезут в лицо, на щеках серая тень щетины, а кожа загорелая, он же целыми днями на солнце, но лоб белый — там, где прямые лучи обычно загораживает козырек строительной каски. Бывший министр промышленности, а отныне премьер-министр Сильверберг.

Его величество перевел взгляд с цветной шеренги на черно-серебряную. Не всматриваясь, просто так... не искал он там никого и не собирался даже, тем более что бессмысленно, он же знал, кого здесь нет и быть не может, потому что нет совсем. Нет и не должно быть высокой худощавой фигуры, серого плаща за плечами, седых прядей в волосах, светлых глаз, так похожих на настоящие, пока исправны. Некому выходить поперек красной ковровой дорожки с невыносимо занудной постной миной и сообщать кайзеру со всей вежливостью, что будь он хоть сорок раз завоевателем всея галактики, а доклад он выслушает, и по возможности — немедленно, никуда не денется, потому что это важно, и не отвертишься.

Попытался представить, как выдвигается с такой же непреклонностью из ряда Вален... непредставимо. По губам скользнула неприятная улыбка — так быстро, что не заметил никто. Наверное, фройляйн бы увидела... если бы не стояла за правым плечом. Вот и хорошо, что не видела. Она и так видит слишком много.

Опустил руку и зашагал сквозь благоговеющий строй подданных, нескольким небрежно кивнул, проходя мимо. Все доклады — потом.

Хлопнули дверцы автомобилей, взревели моторы, и его величество со свитой умчался из космопорта во "Влтаву", по-прежнему служившую штаб-квартирой флота и одновременно императорской резиденцией — за неимением другой.

-0-

Безвременье. Вечер

У нее были подруги, и был брат — но посещать ее они могли только, получив разрешение от его величества, так что виделась она с ними не так часто, как хотелось бы. С братом еще реже, чем с подругами. Он сперва учился в военном училище, потом служил и делал карьеру, а значит — воевал... Кайзер позволял ему навестить сестру после каждой победы. Как будто добивался, чтобы мальчик побеждал... и он побеждал. Всегда.

И злился.

Чтобы увидеться с ней — нужно было заслужить. Это его бесило. А у него и так характер был... Стремителен, резок, упрям. И вовсе не добр. И на все имел свое мнение. И ненавидел сложившиеся обстоятельства — до такой степени, что однажды перевернул вверх дном эти обстоятельства вместе с государством и встал на самой вершине.

Как ему повезло, что с ним был Зиг. Спокойный, умный, умеющий услышать и понять. Единственный, чье мнение было для брата действительно важно. Единственный, кто был способен на него влиять.

Зиг.

Она не знала наверняка — но чувствовала, что Зиг по-прежнему с ее братом, как и обещал много лет назад.

Хотя он и спит здесь, под этим зеленым холмом.

-21-

Адмирал Кесслер был крайне раздражен. Вот уже который день следствие буксовало. А казалось поначалу, такого перспективного свидетеля взяли, к сожалению, не на горячем, — этот человек был очень осторожен и последнее время вел себя настолько тихо, что о нем чуть вовсе не забыли, — но среди сведений, поступивших от республиканцев, обнаружилась чрезвычайно интересная информация, и военная полиция сочла, что пора задать господину бывшему главе вражеского государства несколько вопросов. Кесслер очень надеялся, что вопросы неудобные.

Увы. Допрашивали арестованного уже неделю, и без толку. Но не потому, что он стоически молчал, как терраистские фанатики. Наоборот. Он говорил много и охотно — и неудивительно: профессиональный демагог. И чем дальше он говорил, тем яснее становилось, что брали его зря. Может быть, ему и было в чем признаваться, только признаваться он не собирался. А с уликами беда... вернее, беда без надежных улик. Придется отпустить, да еще и извиняться как бы не пришлось. Сроки задержания не резиновые, и если еще два дня пройдут впустую, бывший глава Союза свободных планет, матерый прожженный политик, замеченный в связях с земным культом, отбрехается вчистую и выйдет на волю, довольный собой.

Среди длинного списка рутинных вопросов регулярно всплывали подводные мины, на которые следствие возлагало большие надежды, — и хоть бы одна рванула с пользой для дела.

-...По нашим сведениям, во время переворота в вашей стране, произошедшего в 488 году... по вашему календарю 797... вы скрывались от военной хунты в убежище терраистов,

— Да, — охотно подтверждал арестованный, — я воспользовался помощью инициативной группы моих избирателей, и, как выяснилось впоследствии, среди них были приверженцы культа. Но я об этом узнал лишь задним числом, уверяю вас. К тому же эти люди только предоставили мне временное пристанище. Ничего о своих террористических планах они мне не говорили, мне нечего больше вам сообщить по этому вопросу. Полагаю, они не имели никакого отношения к антигосударственной деятельности, а если и имели, я ничего об этом не знал, и в любом случае это была деятельность против государства, которого теперь не существует. Впрочем, я готов предоставить адреса и явки, пожалуйста.

Разумеется, адреса и явки безнадежно устарели.

— ...По нашим сведениям, в вашем хайнессенском особняке некоторое время проживали видные деятели земного культа, в частности, епископ Де Вилье.

— Когда? — в голосе арестованного появилось неподдельное возмущение. — Да что вы говорите? Этим летом? Но я был на территории Старого Рейха, затем на Феззане, они в мое отсутствие подло захватили мою собственность! Если бы я знал, я подал бы на них в суд! Скажите, господин следователь, а сейчас я могу это сделать? Я хотел бы заявить о вторжении в частное владение.

И тут же написал длинную бумагу с требованием найти и покарать негодяев, без его позволения вселившихся в его дом.

Ему припомнили, что он имел сведения о терраистах еще во времена одинского покушения на кайзера, осуществленного графом Кюнмелем. Он отвечал, что добровольно сотрудничал с органами и помог предотвратить покушение. Возразить на это было нечего: действительно, добровольно, и действительно, вроде бы помог.

Попытались тянуть ниточку от Союза Рыцарей-патриотов, благо и эту информацию предоставили республиканцы из Баалатской автономии, — арестованный только брови приподнял. Нет-нет, это самостоятельное народное движение, не имеющее к нему никакого касательства. Да что вы говорите, среди них были терраисты? Надо же, я не знал, как много, оказывается, можно узнать, будучи под следствием...

Ведомство Кесслера доставало очередную козырную карту — Йоб Трунихт в ответ вытаскивал из рукава туза. И все понимали, что не бывает двадцати тузов пиковой масти в одной колоде, но ухватить шулера за руку не удавалось.

— Выпустить, — сказал, наконец, Кесслер, чувствуя себя препогано. — И не спускать глаз.

Господин Трунихт вышел под просторное небо Феззана, вдохнул полной грудью, улыбнулся — хорошо, что Кесслер, хоть и глядел из окна, издали не видел этой улыбки, уж очень она была неприятной, — и на взмах его руки моментально подкатил автомобиль. Такси.

Что же, сотрудники проследят, куда поехал, возьмут на карандаш, чем занимался и с кем встречался... но что-то подсказывало Кесслеру, что на этого где сядешь, там и слезешь, а руки так и останутся пустыми. Все, что он мог сделать — доложить наверх. Сообщить обо всех косвенных доводах, обо всех подозрениях и о полном отсутствии сколько-нибудь весомых улик.

Надо сказать, впоследствии, когда господин Трунихт с великолепной наглостью попробовал вытребовать себе должность в Новой империи, этот рапорт сыграл свою роль.

-0-

Безвременье. Вечер

Она не была императрицей... это хорошо. Хуже, что она была фавориткой императора — и, значит, не была свободна. Золотая клетка тяготила ее, но она смирилась и почти перестала замечать эти прутья — до тех пор, пока сердце ее было холодно, ему все равно было, может ли она выбраться за рамки, установленные условностями, правилами и лично его величеством.

Потом Зигу исполнилось восемнадцать, и она внезапно увидела, каким он стал. Тут-то прутья и обнаружили себя. Толстенные. Непреодолимые. И тяжелый замок на дверце.

Брат вот уже восемь лет твердил, что однажды он станет сильнее всех в этой галактике и разломает ее клетку.

Впервые она действительно захотела, чтобы он сделал это поскорее.

Впервые она захотела, чтобы коронованный старик действительно исчез из ее жизни и постели.

Ей стало стыдно. Она попала к нему не по своей воле — но осталась добровольно, и он был ласков с ней, и они в самом деле были дружны. Коронованный старик ни в чем не провинился перед ней — кроме той вины, которая лежала на нем просто в силу того, что он был властелином этого мира, а мир был чудовищно плох. Но она ничего не могла поделать — она хотела вырваться из дворца.

Там, снаружи, был Зиг.

Темно-рыжие кудри, широкие плечи, чудесная улыбка — и темно-синие глаза, в которых, не в силах скрыться, хоть и пыталась, сияла любовь. Он любил ее.

Она не знала точно, любит ли она его — но он любил ее безоговорочно, глубоко и преданно.

Зачем она просила его обещать...

Она передергивает плечами и быстрым шагом идет к дому. Не надо было вспоминать. Не надо... что делать, если вспоминается — само?

Зиг обещал и исполнил. И брат обещал — и исполнил.

Один лежит здесь, под холмом. Другой правит там, в другом мире.

Они вместе — насколько могут быть вместе живой и мертвый.

Как чудовищно одинок ее брат на своей вершине — один во всей галактике.

-22-

12 сентября исполнялось пять месяцев со дня недоброй памяти террористического акта, и приурочить к этой печальной дате поминальную службу по всем погибшим за прошедшее время показалось естественным. А поскольку недавно были завершены работы на столичном военном кладбище, там мероприятие и провели. Последнее масштабное мероприятие адмирала Валена на министерском посту.

День выдался ветреный, и хотя солнце светило вовсю, стоять, не шелохнувшись, как подобает в таких случаях, было довольно неуютно. Один бок жарит сквозь черный мундир, другой продувает, несмотря на плотность сукна. Но, конечно, военные стояли, вытянувшись по стойке смирно, — этого требовало уважение к павшим. Пусть не все имена были названы вслух, да это и невозможно, когда полегли многие тысячи и даже десятки тысяч, а все равно. За каждым произнесенным адмиральским именем, казалось, выстраивался длинный ряд их подчиненных, сложивших головы в том же бою, и каждый в строю слышал свое и видел своих — не вернувшихся, не долетевших, не...

Адмирал Фаренхайт. Адмирал Штайнметц. И все, кто не возвратился из похода в Изерлонский коридор. И флот-адмирал Оберштайн, погибший при взрыве. И все, кто...

Стоял, склонив голову, Корнелиус Лютц, которому повезло. Стоял, выделяясь гражданским костюмом, непривычно строгий и гладко выбритый Бруно Сильверберг, который уцелел чудом. Стояли адмиралы имперского космофлота, и странно смотрелся красный плащ на плечах адмирала... теперь уже флот-адмирала Мюллера. Взгляд по привычке ожидал над краем этого плаща, над адмиральскими оплечьями, пшеничной шевелюры Вольфганга Миттельмайера, — и спотыкался, обнаруживая, что теперь оплечья располагаются выше, чем прежде, и поспешно скользил вверх, чтобы увидеть там новую физиономию нового командующего флотом. Сам же Миттельмайер, принявший пост покойного Оберштайна, не менее странно выглядел в сером. Адмирал Биттенфельд смотрел прямо перед собой, изредка скашивая взгляд на портрет Фаренхайта и быстро отводя глаза, и уши у него горели. Впрочем, на фоне рыжей шевелюры мало кто это замечал.

Отзвучали, наконец, речи, смолкла последняя долгая нота торжественной и печальной мелодии, его величество склонился, опуская к подножию аллегорической фигуры Скорбящей Победы пышный букет. Выпрямился, развернулся, пошел к ступеням мемориального комплекса.

Ветер рванул белый плащ и золотые кудри, на солнце набежало мрачноватого вида облако, улетело дальше, но уже катились через холодную синеву новые облака, каждое следующее темнее предыдущего, а дальше к северу за ними неуклонно двигались и вовсе откровенные тучи. Будет дождь, и скоро.

Кайзер шел вниз по ступеням, мимо выстроенных ровными рядами черных мундиров, и шагали вслед за ним самые близкие, те, что всегда рядом, и среди них Хильдегарде фон Мариендорф, особенно юная в черном с серебром, и мальчишка Эмиль фон Зерре, задумчивый и серьезный.

Внезапно в строю военных справа произошло движение, кто-то проталкивался вперед. Охрана его величества среагировала мгновенно, и не успел этот человек выйти из строя, как его уже перехватили, но крикнуть ему это не помешало.

— Кровавый кайзер! — разнеслось громко и немыслимо четко. — Убийца!

Райнхард фон Лоэнгамм сделал еще два шага, потом остановился и обернулся.

Фройляйн Мариендорф видела, что обвинение не произвело на него особого впечатления, похоже, он собирался потребовать от крикуна объяснений — но не успел.

— Ты что же — забыл Вестерланд?

Это слово развернуло кайзера, будто пуля, ударившая в корпус. Он покачнулся и, кажется, чудом удержался на ногах — или, может быть, устоял благодаря горячей ладошке Эмиля, в которую вцепился, как утопающий. Лицо, и без того обычно бледное, стремительно выцветало до страшной неживой белизны... и даже с серым оттенком. Газетный лист, — мелькнуло в голове Хильды. И в глазах, всегда светлых, сейчас плескалась тьма — так расширились зрачки. И — глотал воздух и не мог вдохнуть. А тот все кричал — о ни в чем не повинных, сгоревших заживо, его держали, крутили ему руки, тащили прочь — но медленно, чудовищно медленно, или это растянулась до немыслимого доля секунды? Звякнул о камень металл — из заломленной за спину руки солдата выпал нож, боги, он что же, хотел... Звук ли этот толкнул Хильду вперед, или просто она больше не могла смотреть в серое пустое лицо с провалами глазниц — только она услышала свой собственный голос:

— Брауншвайг! Это Брауншвайг, это...

— Брауншвайг поплатился, — сказал солдат уже ей. — И он — он поплатится тоже! Он заплатит за все. Мертвые не простят!

Время рванулось с места и помчалось вскачь. Только что звучал полный гнева и бессильной злобы голос незнакомого человека — а уже его нет, увели, и кайзер вдохнул наконец и шевельнулся, и даже умудрился что-то выговорить, и Кесслер отвечает, значит, расслышал — но Хильда не слышала ничего, будто выключили звук. Или уши заложило — вон как в них звенит. И картина перед глазами выцветает и расплывается по краям... нет, просто внезапно потемнело, и звук появился снова — в небе зарокотало, блеснуло, и с громким шелестом, стуком и звоном обрушился сильнейший ливень. Волосы промокли мгновенно, и мундир, и между лопаток побежала струйка воды, но в голове прояснилось, и мир снова стал четким, даже слишком четким.

— Не наказывайте его, — сказал кайзер

Голос хриплый и вздрагивает, и интонация...

— Ваше величество, поедем, — сказала Хильда. — Дождь...

— Да, — ответил кайзер.

-0-

Безвременье. Вечер

Она удалилась в свой зеленый лес, к этому холму, и запретила брату видеться с ней. Такова была ее расплата за желания, которым не следовало бы возникать. Она посмела думать о Зиге больше, чем имела право, и вот... она хотела быть с ним — и она с ним. Бойтесь своих желаний, они могут осуществиться.

Бойтесь чужих обещаний — они могут быть исполнены. Он с ней, и он никогда не будет с ней — он по-прежнему заботится о ее брате.

Она знает, что все это так — и в то же время совершенно не так. Наказание, которое она несет, реально, а вина — иллюзорна. Но одновременно — вина ее безмерна, а отшельничество — никакое не наказание, это благо и даже благословение. И одновременно — это будущая награда для ее брата, буде он пройдет весь путь до конца. Всю их жизнь после того давнего дня, когда закончилось ее детство, свидание с ней было наградой для брата. Она улыбалась ему в конце пути.

Вот и сейчас.

Просто теперь путь дольше.

Она ждет его. Когда он дойдет — она встретит его улыбкой.

-23-

До "Влтавы" ехать от силы полчаса, правительственный кортеж домчался за пятнадцать минут. В машине тепло, стекла подняты, но уж очень быстро доехали — волосы просохнуть не успели, разве что перестало с них капать на плечи. Его величество сидит рядом, молчит, о чем думает — одним богам ведомо, а Хильда может думать только о том, что он рядом, и тоже волосы промокли, но он, похоже, этого не замечает, а он же недавно был болен... и Эмиль обеспокоен, и шофер гонит вовсю, чтобы скорее.

Подкатили к "Влтаве", кайзер отмахнулся на ходу от сопровождающих, вошел в лифт с Эмилем и Кисслингом, двери закрылись, замигала сигнальная лампочка. 2... 3... 4... 5...

Хильда обернулась к свите, сама не помнила, что сказала, но — закивали, и руки вскинули, и разошлись. Звякнул, прибыв, пустой лифт, зашипели двери. Вошла, нажала на кнопку. Кабина бесшумно рванулась вверх.

В коридоре императорского этажа искусственный свет, дубовые панели и красная ковровая дорожка — и пусто. Только у закрытой двери апартаментов стоит охрана, два гвардейца, смотрят прямо перед собой, но все замечают — козырнули фройляйн Мариендорф и снова вытянулись. И Эмиль у противоположной стены — явно в нерешительности.

Хильда взглянула вопросительно.

— Всех отослал, — сказал Эмиль. — Потребовал вина и приказал не беспокоить.

Колебалась несколько мгновений.

— Все-таки я зайду, — наконец сказала фройляйн. — Прогонит так прогонит.

Эмиль кивнул и потянул на себя тяжелую дверь. Отступил, пропуская. Слегка поклонился.

Верхний свет не зажжен, только лампа на столе, и в кресле у этой лампы — одиночество и отчаяние.

Дверь тихо стукнула, затворившись.

Лучше бы пил.

Сидит, уставясь на руку, залитую красным вином, и пальцы дрожат, — и сколько он так сидит, оцепенев? Глаза пустые.

Не оборачиваясь, не изменив позы:

— Фройляйн.

Заметил все-таки, значит.

Голос вздрагивает, слова падают тяжелыми горячими каплями, и красное пятно на скатерти с каждой каплей становится шире. Может быть, началось с вина — но закончилось виной, она давно перелилась через край бокала, густая, липкая, и пахнет кровью и гарью. В ушах снова зазвенело, как там, на той лестнице. Он говорит, не слыша ее слабых протестов, и Хильда понимает, что его уже захлестнуло с головой.

Хорошо, что у нее в кармане платок, хоть что-то сделать, хоть как-то вмешаться — если он не видит ничего, кроме своей ладони, пусть в поле зрения появится хотя бы ее платок.

Рука ледяная.

Она молча вытирает эту руку, потом винную лужу со стола — и слушает.

Замолчал наконец.

Ответить — разумное, банальное, правильное.

Услышал? Нет?

Что она еще может сделать... Шагнула к двери, в голове шум и сумбур. Позвать Эмиля? Не звать? Зажечь свет? Уйти?

— Фройляйн.

Остановилась.

— Не уходите... пожалуйста. Я не вынесу.

Это даже не отчаяние, это мольба.

— Не оставляйте... меня... одного.

Потерянный ребенок в темноте.

Вернуться. Подойти. Обхватить, прижать к себе голову... проклятый китель, жесткое сукно, влажное после дождя... не к этому же.

Наверное, расстегивать мундир было ошибкой, и, наверное, потом она будет себя бранить — но сейчас никак иначе, только так.

Повернулся, обхватил обеими руками, уткнулся лицом в нее — куда получилось, искал тепла и больше ничего, но нашел больше, гораздо больше... что же делать, если тыкался куда попало, а там мягкое и упругое... если у девушек там грудь?

Замерли оба.

Дышит у него под щекой, и сердце стучит, и если потянуть в стороны полы рубашки... пуговки выскакивают из петель, ладонь к коже... Он отрывается с усилием, отодвигается, поднимает взгляд.

— Ф.. фройляйн?

Ее пальцы в его волосах, и скользят с медленной лаской, едва ли осознанной, но прервать движение нет сил, и зачем он задает глупые вопросы — сейчас, когда она не может думать? Это расстояние в полладони, оно же совершенно невыносимо, от него холодно и пусто, а должно быть как-то совсем иначе, и само собой ясно, что нужно сделать. Подвинуться ближе, и потянуть его к себе, и раз уж он спрашивает...

Тихо:

— Да.

Торопливый шорох ткани, если повесить китель на стул, может быть, он немного подсохнет, и рубашку расправить, и брюки понизу сырые, хорошо ему — у него плащ, он меньше вымок, но все это совершеннейшая чушь, и не об этом надо... не надо. Ничего не надо ни думать, ни говорить, мы все равно не перестанем, не теперь.

Глупо учиться целоваться, лежа под одним одеялом, переплетясь телами, но что же делать, если раньше не... всему учиться — одновременно. Прикосновения внове, движения неловки, представления о происходящем смутны, тесно и жарко, и странно, и больно, и — неужели вот этого мы так хотели оба, забыв себя? Пытаться понять сейчас — еще глупее, может быть, потом. Но, кажется, все-таки нам обоим это было нужно... уж ему-то наверняка, а с собой она разберется позже. Главное сейчас — вот, тяжелая рука поперек тела, и полусонное дыхание у груди, и губы пытаются еще скользить по коже, но замирают — прижал и прижался, и задремывает, и забыл обо всем, о чем следовало забыть, существует только сейчас, здесь и она, а все другое ушло и до утра не вернется. Лучше бы — еще дольше, ну там как выйдет. А она — она не знает, как называется мешанина чувств, одновременно кружащих ее усталую голову, но одно из них ей давно знакомо, ни с чем не спутаешь — и это нежность. Она осторожно гладит его плечо, едва касаясь, боясь разбудить, и наконец засыпает сама.

А завтра... что-нибудь да будет.

-0-

Безвременье. Вечер

Брат.

Ее младший братишка, золотые кудри, светлые глаза, сурово сдвинутые брови. Я сам! Уже год, как он настолько "сам" — больше и не бывало в истории. Император всего и вся. Его величество кайзер.

Основатель новой династии.

Все так говорят — но что есть династия? семья. Семья, наследством в которой служит престол. А что за семья у ее брата... только старшая сестра, насмотревшаяся уже на один трон до оскомины. Нет, больше никаких престолов.

И — ее ведь нет для того мира, как их — для этого.

Пусть уж вопрос о династии разрешают как-нибудь без нее...

Она останавливается у розового куста и заботливо подвязывает склонившуюся ветку. Молодая — выправится.

Обрезать никогда не поздно.

-24-

Флот-адмирал Ян Вэньли, главнокомандующий Силами самообороны Баалатской автономии, сидел в том самом кабинете, где некогда сиживал его старший друг, флот-адмирал Александр Бьюкок, и печально взирал на стопку документов, ждущих подписи. Сейчас... чуть погодя... через пару минут он наконец возьмет себя в руки и все это подпишет. В принципе — можно даже не вчитываться. Руководит на самом деле Мюрай, и лучше него на этом посту мог бы быть разве что Кассельн... но тот все еще утрясает с Новой империей передачу Изерлонской крепости. А флот-адмирал Ян Вэньли — вывеска.

Невыносимо. Однако деваться некуда. Кто-то должен рулить из этого кабинета до выборов. Вот после них — нипочем не удержат. Никаких "адмирал, кроме вас некому" и "подумайте о людях, они шли сюда за вами, вы не можете их бросить". Сколько лет он бредет по дороге, на которую, будь его воля, он бы не ступил и с которой, будь у него возможность, он давно бы сошел — если бы не вот эти слова. Это правда. Шли за ним. И он не может их бросить. Только передать преемнику, которого должно назначить новое законно выбранное правительство автономии.

Пока правительство не выбрано, а преемник не назначен, эта лямка будет тереть твою шею, адмирал Ян Вэньли, и плевать, чего хотел бы ты сам. Удивительно, до чего же она мешает, эта лямка, при том что тянуть-то приходится вовсе не ему. Он тут исключительно для красоты. Герой Эль-Фасиля, Амлитцера, Вермиллиона, дважды герой Изерлона, Волшебник и Чудотворец. Тьфу.

Флот-адмирал придвинул к себе глянцевый календарик размером с игральную карту и зачеркнул сегодняшнее число. Семнадцатое.

Выборы назначены на 30 сентября, осталось меньше двух недель. Потом еще пару недель на решение вопроса о передаче поста. И можно будет наконец снять опостылевшую оранжевую ленточку с кителя. И сам китель. И берет. И дурацкие белые штаны. И...

Адмирал даже зажмурился и потряс головой, отгоняя безумную мысль, в последнее время все чаще всплывавшую, как ни пытался он ее задавить.

Он мог бы поступить в докторантуру Хайнессенского университета.

Это невыносимо. До пятнадцатого октября... ладно, до десятого... и думать нечего.

Командующий Силами самообороны решительно ухватил ручку и пробежал глазами первую бумагу из стопки.

...Силы самообороны — не армия. Но один флот по договору с Империей дозволялось оставить — в законсервированном состоянии. А больше у Баалатской автономии и не было, после всех событий. Консервация и была сейчас одной из основных задач, которые решал командующий — а на самом деле Мюрай. Как разместить корабли на военных базах системы Баалат так, чтобы они и глаза администрации Новых Земель не мозолили, и распаковывались бы в считанные часы. Мало ли что. Война у нас кончилась, но чего в жизни не бывает. И на случай внезапной необходимости у автономной республики есть свой автономный маленький флот, в коробочке, перевязанной ленточкой, а у флота есть адмирал Ян Вэньли со своей командой... даже если он уйдет со своего поста, а он непременно уйдет, как только сможет... — это такое имя и такая команда, что некоторые проблемы вовсе и не потребуют реального военного вмешательства, достаточно знать, что это вмешательство потенциально возможно.

Сейчас в республике тихо... неправильное слово. Республика бурно обсуждает свои перспективы, выдвигает кандидатуры, предвыборная агитация лезет изо всех щелей, однако временное правительство, призванное провести выборы и сойти со сцены, не успело надоесть гражданам, и пока горячие головы в основном бранятся между собой. Если бы еще к адмиралу не приставали — но увы.

К счастью, он все еще в мундире. Никогда не почитал это за счастье — однако есть у мундира один большой несомненный плюс. Темно-зеленый китель надежно прикрывает от настырных предложений, так и сыплющихся со всех сторон. Мы счастливы были бы видеть вас, флот-адмирал, в рядах нашей партии, нужную подчеркнуть! Отметились все: и республиканцы, и демократы, и Народная партия, и Объединенная трудовая, и партия Свободы, и Хайнессенское Движение — названное так в честь основателя Союза свободных планет, а вовсе не по месту расположения штаб-квартиры. Самым естественным главой правительства были бы вы! ...ну да, вот и господин Лоэнграмм, то есть его величество кайзер, тоже что-то такое говорил. — Не могу, — с удовольствием отвечал адмирал, — военная служба, знаете ли... — Они настаивали. Если бы вы пообещали выйти в отставку в случае победы на выборах, этот пункт законодательства можно было бы легко обойти — и выставить вашу кандидатуру прямо сейчас, это же верная победа. — Не могу, — повторял адмирал с еще большим удовольствием, — мы никак не можем обходить законы, это смертельно опасно, и вы это понимаете. Что? Законы старого государства, которого нет? но тогда, господа, у нас нет вообще никаких законов. Даже уголовного кодекса. Вы действительно хотите именно этого? нет? ну вот и хорошо. Мы друг друга поняли. Я тут руковожу силами самообороны, а вы занимаетесь политикой. Желаю удачи, господа.

Адмирал был вежлив, но непреклонен.

Впрочем, был посетитель, который все же умудрился вывести его из равновесия.

Он явился одним из первых. Он очень широко улыбался и профессионально демонстрировал приязнь, открытость и непредвзятость. Он нисколько не сомневался, что Ян Вэньли не упустит своего золотого шанса возглавить, вдохновить и реформировать — и что лучшего политического консультанта, чем президент Независимого университета Хайнессена, мистер Энрике Мартино Борхес де Арантес и Оливейра, адмиралу Яну не найти. Конечно, в прошлом у нас были разногласия, господин флот-адмирал, но я всегда действовал исключительно во благо отечества, как и вы. Давайте же объединим наши усилия! Мы возродим Альянс свободных планет во всей его красе и славе, если как следует возьмемся за дело. Вот я уже и предвыборную программу набросал... Адмирал смотрел в самодовольную физиономию господина Оливейры и молчал. Десять минут, пятнадцать, двадцать, полчаса... Он не подбирал слова для ответа — он из последних сил их удерживал, и некоторое время это удавалось.

Но тут мистер Оливейра, вдохновленный отсутствием возражений, попытался доверительно положить ладонь на рукав форменного кителя.

Флот-адмирал резко отдернул руку и встал из-за стола.

— Господин Оливейра, будьте добры немедленно выйти вон.

Президент Независимого университета подавился посередине цветистого периода.

— Прошу вас, — очень вежливо произнес адмирал. — Извините. Мое терпение, оказывается, имеет свои границы. И извольте больше никогда ко мне не приходить! Вы поняли, господин Оливейра? Никогда, ни под каким видом, ни при каких обстоятельствах я не желаю вас видеть и иметь с вами дело!

Повисла недолгая пауза. Потом господин Оливейра не спеша убрал протянутую руку.

— Хорошо же, — сказал он. — Прощайте. Я не забуду.

— Как вам будет угодно.

Адмирал стоя ждал, пока тот выйдет. Потом вздохнул, уселся в свое кресло и откинулся на спинку. Хотелось положить ноги на стол, но было как-то неловко, и это тоже раздражало.

Оливейра не простит. Что же, посмотрим, чего будет мне стоить моя брезгливость.

...Через несколько дней "Хайнессен дейли ньюс" принесла первый прицельный выстрел. Называлось — "Гибель демократии", подзаголовок — "Ян Вэньли непредвзятым взглядом". Надо ли говорить, что взгляд был предвзятым.

Однако на общем восторженном фоне смотрелось свежо и живо, и читать было интересно.

Столица читала и возмущалась. Пока — возмущалась. Пока еще он был их героем.

Надолго ли, вот вопрос...

-0-

Безвременье. Вечер

Холодает. Солнце зацепилось за вершины деревьев, на сад наползают тени, и хочется накинуть что-нибудь на плечи.

Она возвращается в дом. Конрад склоняется в почтительном поклоне.

Надо, действительно, отослать его — ну что здесь за служба для юноши его лет? В его годы ее брат... и Зиг...

Она кивает молодому человеку и проходит мимо него.

-25-

Когда любишь, оказывается, и рутина может приносить удовольствие. Это она поняла еще в прошлый раз, когда оба они были в отставке и вели тихую семейную жизнь — их медовый месяц, завершившийся с таким грохотом, что по всей галактике целый год гуляло эхо.

Сейчас он на службе и считает дни до увольнения. И она на службе — и тоже считает дни. Поскольку она по-прежнему его адьютант, уходят на работу они вместе. И чаще всего вместе возвращаются. Но сегодня он отпустил ее раньше, а сам встречается с кем-то. Политика, чтоб ей было пусто, так и вьется у его плеч, надеясь вцепиться когтями в погоны и поехать с ветерком в светлое будущее. А он все уворачивается, отказывается и отбивается.

Остался там, в офисе, держать оборону, а ей сказал:

— Иди, ну что ты будешь сидеть и ждать... я постараюсь поскорее.

Ну вот она и дома. А он придет усталый и голодный, и надо бы что-нибудь съестное... И — та же история, что всегда. Опять что-то варить и жарить, и снова не получается задуманное. Это должны были быть котлеты. Ну... вкус котлетный, вид только какой-то неприглядный. Развалились котлеты. Что я делаю не так... вроде все по рецепту, но эти рецепты — это же просто ужас. Посолить по вкусу! Сырой фарш, что ли, пробовать? Жарить до готовности! А как ее определять, эту готовность? Или вот еще, было дело, наметила как-то суп... Все рецепты начинаются с одного и того же. Сварите бульон! И нигде ни разу — как именно это делается. Будто всякий от рождения знает. Генетическая память человечества включает способ приготовления бульона! Наверное, Фредерика Гринхилл-Ян не принадлежит к человеческому роду. Или у нее отказала эта самая генетическая память.

Конечно, он прекрасно съест развалившиеся котлеты, и похвалит, и даже не слишком покривит душой. Занятый глобальными мыслями, он часто вовсе не замечает, что у него в тарелке, было бы не вовсе несъедобно, и ладно. Но хочется же побаловать. Хочется — самое лучшее. И не выходит! Ну почему у нее нет ни таланта, ни привычки к проклятому домашнему хозяйству...

На плите забрякало и зашипело. Крышка на кастрюльке с овощами подскакивает, и из-под нее брызжет и выплескивается... выключить плиту... нет, этого мало, мгновенно же не остынет, снять несчастную кастрюлю... ах ты ж, пальцы обожгло...

Стояла, держала под струей холодной воды пострадавший палец, едва не плача — не от боли, от досады. Что ж она бездарь такая неуклюжая...

И ладно бы только в хозяйстве, у нее вообще с женской традиционной ролью вечная невнятица, невезение и нескладуха. Вот и...

Затрясла головой. Не хватало еще и об этом. Ведь в самом деле зареву, а он заметит и спросит, и он же считает себя виноватым. Нельзя, нельзя...

Заморгала, загоняя слезы обратно под веки.

В дверь позвонили.

Заторопилась, вытирая на ходу руки полотенцем, распахнула дверь — и чуть не уронила полотенце на пол.

Юлиан!

Еще вырос — так и тянется вверх последнее время. Улыбается широко. Форменный берет набекрень, шарфик повязан с подозрительным шиком — не обошлось без влияния старшего товарища Оливера Поплана, не иначе.

— Привет, я на побывку. Адмирал дома?

А за плечом у него, разумеется, — здоровенный, темно-коричневый, и сияет всеми зубами, — Луис Машенго. Сопровождает лейтенанта Минца. Так никто и не озаботился отменить давний приказ.

— Заходите, парни, — отвечает она, обнаружив, что тоже улыбается во весь рот. — Еще не вернулся, но скоро. Как там наш флот, младший лейтенант?

— Запаковываем, лейтенант-коммандер. Что с ним еще может быть — теперь-то?

Входит, поводит носом. Кивает понимающе.

— Погодите, миссис Ян, — говорит. — Сейчас, китель скину — помогу... можно?

Она расправляет плечи и отвечает строго:

— Отставить, младший лейтенант. Уже все готово. Так, как ты, я в жизни не смогу, но все же чему-то научилась. У меня даже капуста не пригорела.

Посмотрел с уважением — знает, ей есть чем гордиться.

Сразу стало куда веселее.

— Иди, переодевайся с дороги, располагайся. И вы, энсин. Сейчас, адмирал вернется — будем ужинать.

Топочут вверх по лестнице. Машенго тащит на одном плече два рюкзачка. Отобрал у подопечного. Балует мальчишку...

Где-то у меня была праздничная скатерть с цветочками, еще на свадьбу дарили. Интересно, она цела?..

-0-

Безвременье. Вечер

А ведь Конрада она взяла на службу именно затем, чтобы уберечь его от опасностей внешнего мира. Отняла его у войны, на которой он едва не погиб — всего в тринадцать. Мальчик... еще один мальчик, такой же, каким был когда-то брат. Каким был когда-то Зиг. Вернуть его туда — значит снова вернуть его войне. Дворянский сын, последний в роду, военное училище... всегда так, всегда одно и то же!

Следующей приходит мысль, которую она ненавидит.

О мальчиках, таких же, каким был тогда Конрад.

Дети из клана Лихтенладе от десяти и старше.

Те, кого убил ее брат.

Он был вне себя после гибели Зига, потому и убил их. Законы позволяли, государственная необходимость намекала, сорную траву с поля вон... Он убил их.

А она взяла к себе Конрада. Потому что погиб Зиг, и нужно было сделать хоть что-то, чтобы уравновесить перекосившийся мир... обогреть хотя бы одного, чтобы стало хоть чуточку теплее.

Иногда она думает, что поступила неправильно. Верный паж — да... но он влюблен, и снова она чувствует себя стоящей на пьедестале.

Что ж они норовят поклоняться ей... почему?

-26-

И овощи, и котлеты, несмотря на неэстетичный внешний вид, съели подчистую.

— Вкусно, — сказал адмирал Ян, отставив тарелку. — Спасибо, дорогая.

Фредерика мило покраснела.

— Да, очень вкусно, — подхватили на два голоса Юлиан Минц и Луис Машенго.

— Я старалась, — склонила голову миссис Ян, — вроде бы что-то получается...

Трое мужчин горячо заверили ее, что получается просто замечательно.

Фредерика совсем засмущалась и поспешила на кухню — за чайником и чашками. Юлиан вскочил, чтобы помочь.

— Сиди, сиди! — бросила через плечо хозяйка, но, поскольку он не послушался и не сел, вручила ему круглую коробку, перевязанную веревочкой, ножик и плоскую лопатку.

— Пирог покупной, — сказала она немного виновато, — это пока выше моего разумения. Разрежь, пожалуйста, а я тарелки достану.

Юлиан резал пирог — он оказался с вишней и заварным кремом, — Фредерика звякала посудой, потом разливала чай, адмирал рассеянно смотрел поверх стола в никуда, наверное, думал.

— Можно, я включу телевизор? — спросил Машенго. — Новости...

— Можно, конечно, — ответил адмирал. — Только что ты там надеешься услышать...

— "Голосуйте за Объединенный фронт свободолюбивых трудовых республиканских демократов", — сказал Юлиан. — А, еще "имени Але Хайнессена".

— Народный, — адмирал поднял палец. — Объединенный народный фронт.

— Погодите, — Юлиан даже нож отложил, — я что, угадал?

— Не совсем, — засмеялся Ян. — Ты переборщил немного, конечно. Но Объединенный народный фронт существует и даже, возможно, наберет процентов десять голосов. А из перечисленных тобой партий в него не входят ни республиканцы, ни демократы. С остальными — прямо в яблочко.

— Лейтенант Минц превосходно стреляет, — подтвердил Машенго.

С экрана бубнили, то и дело слышались, действительно, призывы голосовать то за одних, то за других. Потом прозвучала фамилия Аттенборо, и тут уж энсин просто прилип к телевизору.

Политический обозреватель "Хайнессен телеграф" мистер А.Ф.Аттенборо приходился родным папашей вице-адмиралу, которого все присутствующие знали не первый год. Именно поэтому они практически не слушали, что он там излагал о грядущих судьбах родины.

— Смотри, и у него веснушки, — прокомментировала Фредерика.

— А глаза противные, — заметил Луис. — Как у человека, который много врет.

— Работа такая, — пожал плечами Юлиан.

— Говорит красиво, — сказал Ян Вэньли. — Только все не по делу.

Оказывается, он-то как раз прислушивался.

"Мирное строительство, — говорил мистер Аттенборо-старший, — труд на благо подрастающих поколений. Демографическая политика... Я, как последовательный борец против милитаризма..." Адмирал усмехнулся.

Юлиан покосился в его сторону.

— Так, вспомнил кое-что из рассказов Дасти, — пояснил Ян.

— Ну, он вроде правильно сказал, про мирное-то строительство... — неуверенно протянул Юлиан.

Адмирал вздохнул и откинулся на спинку стула.

— Видишь ли, Юлиан... Все сейчас говорят о преимуществах мирной жизни, и они, конечно, правы — во многом. Только никто не упоминает главную нашу проблему... в предвыборной-то эйфории. Зачем расстраивать избирателей раньше времени? Но деваться некуда — через пару месяцев она обозначится, через пару лет наберет силу, а лет через пять начнут искать виноватых и ностальгически вспоминать прежние времена, когда небо было синЕе, а трава зеленее. Когда мистер Аттенборо приходил ко мне со своим микрофоном, я об этом сказал... да только из репортажа, вижу, выпало.

— Главная проблема? — Юлиан отвернулся от экрана и посмотрел на адмирала. — Какая?

— У нас гигантская проблема, — сказал адмирал. — У нас кончилась война.

Помолчал и добавил:

— Кстати, чем ты собираешься заниматься после демобилизации?

Юлиан замялся. Он подумывал об университете, но так, абстрактно. Когда-нибудь он уволится из армии и пойдет учиться. Может быть, на историка, как мечтал некогда его опекун. Но слово "демобилизация" прозвучало с такой уверенной предопределенностью — и вдруг стало понятно, что младшего лейтенанта Минца особо и спрашивать никто не будет. Выйдет разнарядка — сократить столько-то единиц, и сократят.

У Баалатской автономии нет армии. Только Силы самообороны, которые сейчас укладываются в спячку... и сам Юлиан приложил к этому руки. И скоро руки Юлиана станут не нужны. Ну, может, самую верхушку оставят — адмиралов, кто помоложе. Всех прочих — в запас, до экстренных случаев. Которые могут и не возникнуть никогда — потому что кончилась война.

Ну, честно говоря, лучше бы этих экстренных и не было... а значит, мы не нужны. Я, Юлиан Минц, не нужен.

А кому я нужен, кроме себя самого?

— Понимаю, — сказал юноша. — Наверное, пойду учиться. Надо подумать, куда, на какую специальность и на какие средства.

— Подумай, — кивнул адмирал. — И помни — чем смогу, я всегда помогу.

— Конечно, — ответил Юлиан.

Телевизор продолжал бубнить, теперь показывали предвыборный митинг на Пальмленде. Загорелый мужчина средних лет стучал по трибуне внушительным загорелым кулаком и призывал работать, работать на благо родины — и голосовать за трудовую партию. Пробежал титр: активист Пальмлендского отделения трудовой партии такой-то, имя, фамилия, рабочий машиностроительного завода Гаррисона и Гаррисона, выдвиженец коллектива такой-то верфи...

Военная судоверфь, — машинально подумал Юлиан. — Эсминцы вроде нашей "Леды". Ох же...

— Адмирал, — сказал он, — что будет с заводами Пальмленда?

Ян пожал плечами.

— Сам-то ты как думаешь?

— Это же миллионы людей, — пробормотал Юлиан.

Адмирал угрюмо кивнул.

— И я не уверен, что эти верфи способны производить хотя бы сковородки. Или военную технику — или ничего.

— То есть переучивать их всех. На сковородки.

А еще у них семьи. Их надо кормить. С финансами в стране довольно паршиво. Значит, качество жизни для многих сильно ухудшится, а работу не всякий найдет... потому что не всякий освоит сковородки после пушек. И когда окажется, что мирная жизнь получилась не слаще, чем в войну...

Юлиан зажмурился и потряс головой.

— Надо же что-то делать, — сказал он.

— Чтобы что-то делать, надо знать, как, — ответил Ян.

— Вы думаете, в правительстве не знают?..

— Да в принципе знают, конечно, — вздохнул адмирал. — Только одно дело — теория, а другое — жизнь. Я вот ничего не понимаю в политике, там же нельзя стрельнуть и попасть сразу, только загодя, опосредованно и постепенно, и результат плохо предсказуем... это талант, которого у меня нет. О чем я и твержу уже который год, а мне все не верят.

— Под нашей автономией заложена бомба с часовым механизмом, — сказал Юлиан.

— Ну да.

Машенго щелкнул пультом, выключая телевизор.

— Что-то я никак не определюсь, за кого голосовать, — проворчал он. — И демократы неплохи, и республиканцы ничего, и трудовики зажигательные. Только партия свободы сомнительная какая-то... Адмирал, а вы что думаете?

Ян вздохнул.

— У нас тайное голосование, энсин. Извините, но я не скажу.

— Зато я скажу, — встряла Фредерика. — В какой партии мистер Хван? вот за ту я и проголосую. Он мне нравился еще когда был политиком в Альянсе.

— Помню, — кивнул Машенго. — Да. Помню. Вы правы, миссис Ян.

Фредерика улыбнулась.

— Ешьте же пирог. Он хороший. И кому еще чаю?..

...Республиканская партия набрала больше всех голосов — 38%. Юлиан смеялся, что это из-за Фредерики. Потому что именно среди республиканцев обретался мистер Хван.

— Это судьба, — удовлетворенно кивал энсин Машенго. — Мистер Хван правильно повел себя тогда, во время процесса над адмиралом, и теперь, когда адмирал завоевал для нас автономию, только справедливо, если в ней будет править партия мистера Хвана. А человек должен принимать свою судьбу... и Баалатская автономия тоже.

Адмирал Ян подал прошение об отставке и терпеливо ждал, когда у новоиспеченного правительства дойдут руки до рассмотрения просьбы скромного военного. Он надеялся, что теперь, наконец, препятствий к увольнению не предвидится.

...Осень на Хайнессене была теплой, солнечной и разноцветной, как новый детский мячик.

-0-

Безвременье. Вечер

В последнее десятилетие Гольденбаумов она стояла ближе всех к трону... нет, не к трону — к монарху. Впрочем, ее предшественница маркиза Бенемюнде не преминула бы ядовито уточнить — не "стояла", а "лежала". Маркиза тоже в свое время лежала... а хотела бы — стоять. Влиять на политику. Править.

Его величество не любил править. Невольник престолонаследия, третий сын, никогда не желавший власти — и получивший ее иронией судьбы, когда честолюбивые старшие братья слопали друг друга из-за этого самого проклятого престола... И о политике он говорить не любил.

Ну... не совсем так. Иногда у него бывало и политическое настроение, и тогда он внезапно сообщал, например: "Представь, дорогая, что учудил сегодня мой драгоценный зять". Зятьев было двое, и они постоянно подсиживали друг друга, не в силах отвести жадных взглядов от трона Гольденбаумов.

— Ни одному из них нельзя доверить страну, — говорил его величество. — Лучше бы вообще отдать ее кому-то третьему... Но кому, Аннерозе?

Она улыбалась и отвечала:

— Как вы решите, так и будет, ваше величество.

— Может, твоему брату? а? — спрашивал Фридрих шутливым тоном и внимательно следил за ее лицом.

В этом месте маркиза Бенемюнде состроила бы гримаску, изо всех сил скрывая лихорадочное возбуждение. Слишком горяча, слишком несдержанна, недостаточно умна.

Аннерозе не такая.

— Мой брат справился бы, — спокойно сказала она в тот раз. — Но он не ждет от вас такой милости, вы же знаете.

— Да, — хмыкнул его величество, — твой брат скорей ухватит мою корону сам, чем возьмет ее из моих рук.

Она улыбнулась в ответ — и только.

Его величество притянул ее к себе, обнял.

— И, может быть, это и будет наилучшим выходом, Аннерозе.

-Может быть, — отвечала она безмятежно. — Он талантлив.

Его величество засмеялся и заговорил о другом.

-27-

Флот-адмирал Ройенталь подошел к обязанностям губернатора половины обитаемого мира ответственно, решительно и деловито.

Урваши никогда не была центром Альянса, только административным центром системы Гандхарва, но бюрократические каналы связи — дело наживное. К октябрю месяцу Новые Земли привыкли высылать всевозможные отчеты, сводки, ходатайства и протесты по новому адресу. Хайнессен же, столичная планета демократического анклава, — кривой трехцветный сучок на гладкой имперской ветви, черно-серебряной с завитушками, — сам теперь тоже слал регулярные рапорты на Урваши к Ройенталю.

В Хайнессенполисе, измельчавшем до уездного провинциального города, осталось формальное представительство Новой галактической империи — два десятка чиновников среднего ранга и полсотни высококлассных инженеров и техников, обеспечивающих полную боевую готовность экстренной связи со столицей Новых Земель. Управляли системой Баалат прежние люди — за исключением самой верхушки, в которой произошли подвижки, — промышленность держали те же владельцы, советы директоров и управляющие, в прессе не сменились редактора, кроме, опять же, самых верхних, главных, да вместо армии теперь был флот Яна. По привычке его частенько называли 13-м, смущались и опускали глаза. Какой там 13-й, когда нет ни остальных 12-ти, ни Альянса свободных планет?

Но и на имперской территории Новых Земель, во всех этих многочисленных звездных системах, на всех этих малонаселенных сельскохозяйственных и перенаселенных промышленных планетах, большинство кресел на всех ступенях иерархии, кроме верхней, занимали прежние люди. Они знали, кто тут теперь главный, и подчинялись; они знали местную специфику и управляли эффективно; но они привыкли — и их отцы привыкли, и деды, а пра-прадеды в свое время немалые усилия приложили к тому, чтобы привыкнуть: власть — выборна. Начальство — ответственно перед избирателями. И пресса в погоне за сенсацией не упустит шанса вытащить на солнышко любые грехи. Конечно, всю эту красоту ограничивает коррупция, последние годы — до полного безобразия, и к этому они привыкли тоже. Вскоре стало ясно, на каких условиях они готовы добросовестно работать на новую власть.

Обтрясите коррупционный мох с наших коммуникаций, герр губернатор, прочистите нам трубы, но не смейте трогать систему.

Нельзя сказать, что генерал-губернатор Оскар фон Ройенталь был польщен, когда разобрался в своей истинной роли. Золотарь... а временами даже — самолично ершик для чистки труб.

Но после удаления наиболее вопиющих пробок и засоров оказалось, что система работоспособна... что же, вот пусть и работает.

Много ли мы принесли сюда нового для них — и сколько нового для нас мы неизбежно переймем, прожив бок о бок пару десятилетий и смешав нашу кровь и нашу идеологию? И что вырастет в результате на просторах империи... да будет ли это вообще империей?

Майн кайзер... я понимаю теперь величие вашего замысла. Или мне кажется, что я понимаю.

Рейху Гольденбаумов никогда не возродиться вновь.

-0-

Безвременье. Вечер

Брат и вправду был талантлив. Так быстро, как он, в Империи не восходил никто — даже ее основатель, живший 500 лет назад.

Пока он был мальчишкой-кадетом, его не замечали. Только преподаватели военной школы прилагали к табелю характеристики с выражениями "весьма удовлетворительно", "более чем удовлетворительно" и изредка — "превосходно". Конечно, все знали, кто сестра у кадета фон Мюзеля, а главное, с кем она спит, — но хвалить мальчика можно было со спокойной совестью, он был хорош сам по себе, без всяких натяжек и оговорок.

Потом он вырос, поступил на действительную службу и начал побеждать. И приходить к ней в гости после каждой большой победы.

Она стала видеть его чаще и понимать лучше — и это зрелище ее не обрадовало.

То, каким он стал... в этом тоже ее вина. Она оставила его тогда — для его блага, но было ли это благом... и потом ушла снова, потому что... нет, об этом думать невыносимо — и в любом случае поздно. Теперь ничего не изменишь. Он — там. Она — здесь. И так будет, пока...

Она зажигает свет — стало темновато — и достает моток сиреневой шерсти. Безделье всегда нагоняло на нее тоску, читать ничего не хочется — что еще ей делать, как не вязать эту стопятидесятую по счету шаль?

И выбрать узор посложнее.

-28-

12 октября Вольфганг Миттельмайер получил сообщение от частного детективного агентства, которое выполняло для него кое-какую работу. Прочитав донесение, военный министр надолго задумался. Потом вызвал порученца.

— Мне нужно такси.

— Но служебная машина... — начал было юный мичман, русоголовый парнишка с нежным, как у девушки, прозрачным пушком на щеках, втянутых от усердия и даже, кажется, слегка прикушенных изнутри. Сколько ему лет? Шестнадцать, семнадцать? Не бреется еще.

— Нет, это частное дело, я поеду один и уж конечно не за казенный счет.

— Есть, сударь, — козырнул мальчик и исчез — только воздух в дверях кабинета вздрогнул.

Оставшись один, министр еще раз перечитал докладную и устало вздохнул.

Дело обещает быть еще неприятнее, чем казалось поначалу — но довести его до конца необходимо. Нельзя оставлять все как есть — особенно теперь, когда он получил эти новости.

Порученец доложил: такси у порога.

— Спасибо, Людвиг, — кивнул Миттельмайер, и мальчик зарделся. Не успел привыкнуть еще, что флот-адмирал и министр — фигура, почти равная небожителю, — помнит его имя.

...Машина остановилась у решетчатых ворот, в обе стороны от них тянулась глухая кирпичная ограда высотой в два метра, оштукатуренная и выкрашенная подозрительно веселой лиловой краской. Мало того: через каждые четыре метра в лиловой стене выступали квадратного сечения кирпичные же столбы, и у этих ребра были обведены зеленью какого-то уж вовсе люминесцентного оттенка.

"Что курили маляры... — подумал Миттельмайер и сам себя одернул: — Да знаю я. Только не курили, а жрали с кашей."

Решетка на воротах была ажурная, очень красивая и, по счастью, благородно-черная. Однако разглядеть за ней двор не представлялось возможным: в трех метрах от въезда асфальтированная дорожка заворачивала влево под крутым углом, а взгляд упирался в плотную аккуратно подстриженную живую изгородь.

Над створками же ворот вздымалась арка шириной в шесть кирпичей, лиловая с крупной зеленой надписью: "Свет невечерний", а пониже, меленько: "Да озарит он страждущие души".

Вот этой зеленью и озарит, — подумал министр. — После каждой трапезы.

И ничего с ними поделать нельзя. Нет такого закона, чтобы их прихлопнуть. Поговорить с Сильвербергом, пусть настрополит Бракке — чтобы внес, наконец, в уголовный кодекс термин "тоталитарная секта". Иначе их не за что ухватить.

Это где-то на подпольных квартирах, замаскированные по самые уши, сидят боевики с безумным блеском фанатизма в залитых тиоксином глазах, полируют стволы бластеров и натирают ядом клинки выкидных ножей. А здесь, наверху, аскетичного вида сестры с поджатыми бледными губами ежедневно делают тяжелую и безусловно благородную работу. Феззан не озаботился государственными социальными службами, оставив инвалидов, нищих и бездомных заботам всех желающих, буде такие найдутся. Вот они и нашлись — терраистские благотворительные миссии, которые кормят голодных, лечат безденежных, посылают сиделок к лежачим больным. Или как здесь, за этой безумно-лиловой оградой, — дают кусок хлеба и крышу над головой одиноким матерям, не имеющим средств к существованию.

Нет-нет, призреваемых на наркотики не сажают — иначе миссии Культа Земли можно было бы легко выкорчевать по соответствующей статье. Призреваемым методично, терпеливо и ласково объясняют величие Матери Земли. Утренняя проповедь, краткая молитва перед едой, вечерние псалмы. Говорят, очень красивые. Большинству паствы этого достаточно — и это, пожалуй, есть благо. Наркота, жесткая промывка мозгов и в конечном итоге терроризм — для тех немногих, кто проникся особенно глубоко, и для тех редчайших, кто особенно интересен боевому ордену. Тут, на Феззане, они с этим очень осторожны. Простые послушники даже не в курсе о существовании неприглядной изнанки — а лицо у феззанской общины культа Земли прекрасно.

Сам бы любовался, если бы не знал подробностей по долгу службы.

Военный министр выбрался из такси, подобрал полу плаща, чтоб не прихлопнуло дверцей, и пошарил взглядом по забору в поисках кнопки звонка. Под аркой пошевелилась и уставилась немигающим глазом телекамера.

Не звонок, а вызов дежурной сестры. "Говорите, пожалуйста, сюда" — и железная сеточка, прикрывающая микрофон. А динамик за другой сеточкой, чуть выше.

— Да благословит вас Великая Мать, — произнес из динамика красивый бархатный голос, даже охранное оборудование не скрыло влекущих обертонов, хотя и шипело, и пощелкивало, как полагается всякому домофону. Кажется, это и называется — контральто. А, Меклингер его знает... — Что привело вас к нашему порогу, ваше превосходительство?

Миттельмайер пожалел на мгновение, что поехал сюда прямо со службы — в мундире и при сером плаще. Впрочем, нет. Не о чем жалеть. С этими людьми расслабляться нельзя. Будь он в штатском — и они могли узнать его, но он мог не узнать, что его узнали. Иногда такое знание многое меняет в разговоре — а ему предстоит говорить и, скорее всего, уговаривать. Лучше уж так: он не скрывает, кто он такой, они не делают вид, будто впервые в жизни разглядывают флот-адмиральские погоны. И плащ, конечно.

По серому плащу, единственному на всю военную верхушку Галактической империи, он опознается однозначно.

— Я хотел бы видеть даму, называющую себя... — тут он демонстративно развернул бумагу, будто не помнил имени, на самом деле стучавшего у него в ушах с самого утра, когда он впервые увидел его в отчете детектива, — называющую себя Элинор Ренн.

Красивое, между прочим, имя. Красивее настоящего.

— Извините, — сказало контральто. — Вам придется подождать несколько минут, я уточню...

— Конечно, — ответил он вежливо.

Пожалуй, хорошо, что тут пригород, дачная зона, и ближайшие городские дома остались далеко к востоку. А здесь окна не выходят на улицу. За спиной у флот-адмирала такие же ограды, как эта, только более приличной расцветки, и некому изучать и оценивать исподтишка его форму, его плащ, его шевелюру и его, Хель побери, малый рост.

Домофон зашипел только через пятнадцать минут. Миттельмайер уже успел каждую трещинку на асфальте выучить, как родную.

— Проходите, — сказало контральто. — Извините за задержку.

Ажурные ворота вздрогнули, загудели, и правая створка медленно покатилась вбок.

Разумеется, для одного пешего министра совершенно достаточно одной створки ворот.

Подъездная дорожка свернула, флот-адмирал свернул вместе с ней — и увидел цветник. Такой клумбы даже у папы на Одине нет, по крайней мере насколько он помнит, а папа не кто-нибудь — профессионал. Вероятно, и здесь... Это были астры, только астры — всех цветов и оттенков, но тона перетекали один в другой плавно и гармонично, так что в голове стало легко и светло. Он даже шаг замедлил, засмотревшись.

— Ваше превосходительство, — сказали рядом, — позвольте, я провожу вас.

Не искаженное помехами, контральто звучало завораживающе.

Адмирал обернулся.

К счастью, дежурная сестра не была красива. Иначе от удара по всем органам чувств сразу можно было бы потерять остатки здравого смысла и возжелать приобщения к Культу — по крайней мере здесь и сейчас.

Высокая, выше Миттельмайера — что сразу делало ее гораздо менее интересной, — очень худая, в широком, скрывающем фигуру платье скучного коричневого цвета, с глухим воротом и длинной юбкой, волосы убраны под коричневый же платок, длинная физиономия, длинный нос с унылым кончиком и большие светлые глаза навыкате.

— Идемте же, — сказала она.

А представляться посетителям у них тут что — не принято?

— Извините, — решился министр, — как к вам обращаться?

Сестра помолчала, будто взвешивала, стоит ли признаваться, но решила все-таки, что стоит.

— Сестра Эуфимия, — произнесла она своим чарующим голосом. — Здесь направо, ваше превосходительство.

Они шли по аллее к низкому длинному дому, из-за деревьев выползало уже левое крыло, а правого еще видно не было — дом построен был в виде буквы "П". Всего три этажа, но точно по центру средней части — купол. Интересно, — подумал Миттельмайер, — под этим куполом у них солярий, библиотека или храм? Почему-то казалось, что храм, но кто их знает, на самом-то деле. Флот-адмиралу об этом узнать не довелось — в цетральное крыло его не пустили.

Всю дорогу женщина не закрывая рта ворковала. У нас находят приют женщины из самых разных слоев общества. Работницы, потерявшие работу и крышу над головой. Сбежавшие от жестокого обращения. Приезжие с аграрных планет, не сумевшие зацепиться за социальную лестницу и ухнувшие на дно. Единственное условие — здесь у нас приют для матерей с маленькими детьми. Если ваш ребенок старше трех лет, вас здесь не оставят. Для таких есть другие места, и они ничуть не хуже. Но здесь нет штата воспитателей и учителей, только няньки. Ну и сами матери, конечно, они работают. Труд на благо окружающих — это душеполезно. Детишки, кто постарше, вместе играют на площадке под присмотром персонала и пансионерок. Две-три взрослых женщины на десяток детей. Остальные в это время могут посвятить себя...

Флот-адмирал слушал, но не вслушивался. Так слушают приятную мелодию, не вникая. Уж очень у нее был голос красивый.

Сестра Эуфимия потянула тяжелую дверь в торце левого крыла, та скрипнула натужно и отворилась. Деревянная, что ли... если деревянная, это вызывает уважение. Пластик дешевле, а выглядит ничуть не хуже. Чистый выпендреж, на самом деле. Орден так богат?

Впрочем, если его поддерживают негласно магнаты Феззана... а намеки на это можно извлечь из тех матералов, полученных от изерлонцев... подтверждений только нет. Ни одна нить так далеко не дотянулась. Все оборвались. Конспирация...

Флот-адмирал встряхнулся и заставил себя забыть об увязшем расследовании.

Сейчас у него тоже непростое дело.

Как с ней вообще разговаривать...

...За темноватым холлом обнаружился коридор, а в конце этого коридора — скупо обставленная приемная для посетителей. Для тех, кому позволили войти и даже позволили встретиться с одной из пансионерок. Ясное дело, далеко не всякий добивался такой чести.

— Прошу, ваше превосходительство, — сказала Эуфимия и отворила последнюю из дверей, отделявших военного министра от его цели.

-0-

Безвременье. Вечер

Петля за петлей. Узор и вправду сложный, из тех, которые не получится вязать машинально, не глядя на руки — но недостаточно хитроумный, чтобы отвлечь от непрошенных мыслей. А с другой стороны — куда их денешь, эти мысли, они все равно всегда рядом, и стоит только всплыть одной — за ней тянутся другие, как тянется нить от клубка. Бесконечная череда воспоминаний, скрученных плотно и убранных в корзинку для рукоделья — но достаточно потянуть за кончик, и вот они все. Переплетаются, свиваясь. Темное, светлое, горькое, радостное... горьких больше, зато радостные — яркие и переливаются. Но каждое из них по отдельности — ценно... а все вместе — это, наверное, и есть она.

Что еще — она, как не эти мгновения жизни, которой не было? череда одинаковых дней, которые есть? а что у нее есть, кроме леса, холма и того, кто под ним спит...

Петля за петлей, спицы звякают, за окном смеркается.

Входит Конрад, кланяется молча, боясь помешать, склоняется над камином. Вечера прохладны, с огнем будет уютнее.

Тихо стукают друг о друга перекладываемые поленья, резко шуршит длинная спичка по наждачной бумаге, потрескивает зарождающееся пламя, вырастает, пляшут бесшумные языки, переплетаясь, взметаясь и опадая, шипит, закипая и исчезая, влага на загоревшейся древесине, и смола, выступившая из сосновых пор, вспыхивает, тоже шипит и слабо пощелкивает.

— Спасибо, Конрад, — говорит она, не поднимая глаз от вязанья.

Он останавливается в надежде, что она еще что-нибудь ему скажет — и, не дождавшись, уходит.

-29-

В комнате было пустовато. Обстановка оставляла смешанное впечатление. Будто меблировщик не мог выбрать между эстетикой гостиной и вокзального зала ожидания. Не слишком светло — на окне пластиковые жалюзи скучного офисного вида. У окна — диван, обитый серо-голубой тканью с муаровым узором, возле него низкий столик на одной толстой ножке. Сюда бы мягкие кресла подстать дивану — но нет. Зато были пластиковые стулья "под дерево" с прямыми спинками и жесткими сиденьями.

Она сидела на стуле, сложив руки на коленях. Подол длинный, но совершенно не пышный, и лиф у платья... лифом не назовешь. Напоминает одеяние сестры Эуфимии, только расцветка веселее — в мелкую серо-сине-белую полоску, и у ворота какие-то шнурочки декоративные, Хель их знает, как называется. Надо будет у Эвы при случае спросить.

Что именно флот-адмирал Миттельмайер ожидал увидеть, он и сам не знал, но уж точно не это. Она не походила на образ, волей-неволей сложившийся по рассказам друга. Вольфганг думал, что увидит тигрицу. Но она вовсе не выглядела тигрицей.

Тощий кошачий подросток, который пыжится, изображая важного взрослого кота.

Вероятно, в ней была и та бешеная ярость, о которой Ройенталь упоминал, не скрывая раздражения — и изо всех сил скрывая восхищение. Сейчас она явно старалась вести себя хорошо и по возможности благонравно, и в результате вместо ярости проглядывали напускная бравада, неуверенная в себе наглость и ослиное упрямство.

Ну и — Ройенталь говорил о пышных светлых кудрях, складке между бровями и злобной ухмылке. Так вот, волосы были заплетены в косу, губы плотно сжаты в ровную линию, а брови не хмурились — и, видимо, та складка не настолько была привычной, чтобы оставить след на молодой гладкой коже. Потому что она была совсем молоденькой.

Выглядит от силы лет на двадцать, хотя, наверное, немного старше. Двадцать два, двадцать три?

— Здравствуйте, фройляйн Э... — начал военный министр.

— Элинор, — быстро сказала она. — Элинор Ренн, прошу вас.

— Хорошо, — кивнул Вольфганг. — Здравствуйте, фройляйн Ренн. Не могу сказать, что рад знакомству, — я слышал о вас немало худого, — но...

— Здравствуйте, ваше превосходительство, — слегка склонилась она, не вставая со стула, — я слышала о вас слишком много хорошего, поэтому не могу сказать, что рада знакомству.

— Вы знаете, кто я?

— Конечно, — бегло улыбнулась фройляйн. — Сторожевой волк узурпатора. Вам не идет серая шкура, но к волчьим клыкам она всяко подходит больше, чем красное.

И пока адмирал мешкал с ответом, спросила:

— Зачем я вам понадобилась?

Он ответил чистую правду:

— Я беспокоился о вас, фройляйн.

И конечно, она не поверила. Брови подняла:

— Боитесь, что я строю планы убийства вашего друга? Сейчас — нет. Сейчас мне не до того. Но немного позже — вероятно. Он знает.

Ну конечно, сейчас тебе не до того, — подумал Миттельмайер. — Забавно, что это "сейчас" продолжается так долго. Сколько ты прожила с Ройенталем? И все это время очень хотела его убить, только все никак собраться не могла.

Так я тебе и поверил... но я охотно соглашусь, что в порыве злости ты можешь схватиться за нож.

— Безопасность моего друга меня волнует, — согласился он. — Но меня волнует также и благополучие его сына.

Элинор Ренн пожала плечами.

— Он сыт и одет. Здесь хорошие няньки.

— Если вам нужны деньги...

— От вас? — о, и глаза сверкнули. — От вас мне не нужно ничего. Напрасно трудились ехать, серый волк.

— Хорошо, — сказал Миттельмайер. — Вам ничего не нужно, я понял. А ребенку?

— Какое вам до него дело?

Вольфганг хотел ответить: "никакого", но не сумел покривить душой, и вместо этого спросил:

— Могу я на него взглянуть?

И неожиданно для самого себя добавил:

— Пожалуйста.

Элинор Ренн встала со стула и прошла мимо Миттельмайера к двери. На пороге обернулась, бросила неприязненно:

— Ну? вы идете?

Он кивнул и двинулся следом.

...В детской — по теплой погоде — были распахнуты окна, а пол застелен слегка пружинящей "воловьей шкурой", по-видимому, чуть не втрое более толстой, чем это обычно принято, и покрытой разноцветными узорами. По "воловьей шкуре" ползали те, кто уже умеет, а кто не умеет — сидели или лежали, дрыгая ножками. Когда Вольфганг вслед за фройляйн Ренн шагнул в комнату, один из ползунков как раз вступил с другим в решительную битву за резинового крокодила, оранжевого в желтую крапинку. Оба тянули, пыхтели, дергали, потом заорали. Кругленькая молодая женщина в таком же, как у Элинор, платье с увещевательным воркованием вмешалась в конфликт.

Военному министру показалось, что детей тут целая уйма, но на самом деле их было всего восьмеро. Просто четверо непрерывно перемещались, да еще все восемь младенцев время от времени вопили.

Ну и который из них наш? — подумал флот-адмирал. Он ничего не понимал в детях, а стольких сразу просто никогда не видел.

Ошарашенный, он даже не заметил, что называет незнакомого малыша "нашим".

Фройляйн Ренн прошла к правой стене, равнодушно перешагнув через двух карапузов, и подняла с пола маленького, щекастого, с темным чубом на круглой головенке. Подхватила, посадила на согнутый локоть, вернулась к дверям.

— Вот, — сказала она.

Адмирал в растерянности выставил вперед палец. Пацан уцепился за него лапкой и потянул к себе. Сердце Миттельмайера подскочило и заныло.

У него была круглая мордаха и ясные голубые глаза. Одинаковые.

Еще у него были зубы, как минимум два, острые-преострые, и сейчас эти зубы впились Вольфгангу в палец.

— Как его зовут? — спросил флот-адмирал, терпеливо позволяя себя жевать.

Фройляйн хмыкнула.

— Мордред.

Подождала реакции, не дождалась. Посмотрела на военного министра, впавшего в неконтролируемое умиление. Фыркнула:

— Боже, ну и деревенщина. Чего еще ждать от прихвостней белобрысого.

Миттельмайер вздрогнул.

— Фройляйн Ренн, я в курсе ваших политических взглядов, но все же сдерживались бы.

— И не подумаю, — сказала Элинор. — Вы не донесете. Вам некому. Потому что это вам доносят. И ничего мне не будет.

— Ребенка отберу, — ляпнул военный министр.

— Да забирайте.

И сунула младенца ему в руки.

Пацан вцепился в блестящий серебряный кант черного мундира и разинул пастишку. Флот-адмирал понял, что ему грозило, только когда угроза уже осуществилась. Маленький паршивец обслюнявил китель, пытаясь куснуть красивое и блестящее своими новыми острыми зубами.

Элинор стояла, смотрела, улыбалась криво, а между бровей возникла та самая складка, которой не было раньше.

— Великая Мать не оставит меня своими милостями, — сказала она. — В моей маленькой войне найдутся средства понадежней. Забирайте. Он ваш. Настаиваю только на одном.

Флот-адмирал пытался высвободить из цепких липких пальчиков край плаща и слушал вполуха.

— Имя менять запрещаю. С фамилией что хотите делайте, а имя — нельзя. Перемените — из-под земли достану. — И уточнила: — Даже из-под Земли.

...Эва всплеснула руками, не знала, куда бежать и что делать, роняла вещи и то смеялась, то всхлипывала.

— Конечно, на время, — бормотала она. — Конечно, потом вернем родному папе. Но пока-то... Вольф, можно я буду звать его Феликс? Можно?

— Можно, — сказал Вольфганг Миттельмайер.

И пусть эта ненормальная попробует до них добраться.

-0-

Безвременье. Вечер

Солнце село, стекла почернели, по углам сгустились тени. Тихо тикают часы, потрескивает и шуршит в камине пламя, и спицы ритмично позвякивают одна об другую. Она не любит вечеров — а раньше любила. Раньше — это было чудесное время, когда заканчивался полный хлопот день, и неугомонный мальчик, любимый младший брат, укладывался наконец в постель. Она читала ему перед сном. Или рассказывала сказки. И, уходя, оставляла ночник — маленьким он боялся темноты.

Она садилась за пианино и играла. Брат засыпал под приглушенные аккорды за стеной. И отец отставлял свою бутылку и слушал, прикрыв глаза.

Ее исполнение не было каким-нибудь выдающимся или даже особенным... но для них оно много значило.

И этого они тоже лишились, лишившись ее.

А ее вечера заполнила другая музыка — та, которую играли во дворце, и та, что звучала в императорском оперном театре. Его величество любил музыку — и любил слушать ее в приятном ему обществе. Приятнее всего ему было — с ней.

Это время не было чудесным — но и плохим не было. Оно просто проходило... иногда оставляя тепло.

А все плохое... его не было, она так решила.

А теперь... теперь вечерами она вспоминает то, чего не было, и сердце сжимает боль. Особенно — если сесть за пианино. Музыка не отвлекает, наоборот. Уж почему — только богам ведомо. Должна бы была отвлекать...

Завтра она сыграет — днем. А сейчас — пусть их, эти тени.

Пусть обступают.

Их ведь нет, правда...

-30-

Началось на Картахене, на орудийных заводах. Производство остановилось еще год назад, по Первому Баалатскому договору 799-го года о капитуляции Союза свободных планет. Только в некоторых заводских корпусах еще теплилась слабая жизнь. Население Картахены бедствовало, перебивалось с хлеба на квас, молодые и шустрые пытались разбежаться по другим планетам в надежде на приличную работу и достойный заработок — но для этого сначала нужно было заработать на дорогу, а где? Кто-то пробовал уходить из городов ближе к земле, но сельское хозяйство долгое время пребывало в загоне, и за прошедший год в нем мало что изменилось. Прежде покупали пищевые ресурсы на Лигиде и Файнзе, теперь на это не хватало средств. К середине 800 года Картахена была на грани взрыва; к концу года эта грань оказалась пройденной — и поводом послужило событие местного значения, по иронии судьбы призванное привести к постепенному разрешению накопившихся проблем.

В октябре этого года на головное предприятие компании "Картахена глобал стайлз" прибыла группа военных специалистов из старого Рейха, из концерна Маннерзонга, дабы изучить возможности перепрофилирования местного производства. Предполагалось заменить часть здешнего оборудования и начать выпуск пушек, генераторов зефир-частиц, космических мин и прочих полезных орудий, совместимых с имперскими носителями. А для этого — модернизировать имперские технологии при помощи наработок инженеров Союза. Ну и внедрить потом. Задача толковая, и могла бы быть интересной, и перспективы вырисовывались достойные — но вмешался, как говорится, человеческий фактор.

Инженеры "Картахена глобал стайлз" отказались сотрудничать с коллегами из старой Империи.

Потом говорили, что мистер Кванга Джайлз поначалу всего лишь пытался убедить приезжих спецов в недостаточной продуманности их предварительного проекта. Ну да, Кванга Джайлз был немного заносчив и позволил себе недостаточно дипломатичные выражения, среди которых встречались "малообразованные болваны" и "даже обезьяне ясно". Даже обезьяне должно быть ясно, что с технологическим уровнем заводов Маннерзонга нельзя выпускать электронику, подходящую для систем наведения наших космических лазерных пушек, а значит, нет смысла изготавливать микросхемы в ваших цехах, ваши малообразованные болваны не справятся... Кванга Джайлз был прав по существу, и все это понимали, но приезжие специалисты обиделись и тоже позволили себе резкости. А герр Келлеринг, не сдержавшись, скривился и пробурчал, кажется, мол — "это кто еще тут обезьяна-то, интересно знать, уж не ты ли сам, чернота". Увы, высказался он недостаточно тихо, и мистер Джайлз услышал — а был он потомком черной и желтой рас. Надо сказать, что до инженера Джайлза не сразу дошел оскорбительный смысл прозвучавшей фразы, но уж когда дошел...

— Они не желают слушать доводов разума, — говорил вечером того же дня мистер Джайлз в кругу друзей и коллег, — это полбеды. Но они смеют презирать нас за то, что мы не той крови! С этими людьми я не желаю иметь ничего общего.

Он говорил за себя самого и, безусловно, был в своем праве. Личная обида и личное негодование — всего лишь частное дело. Но оказалось, что это частное дело задевает очень многих. "Картахена глобал стайлз" оскорбилась, забурлила и закипела. Сперва исследовательский отдел громко возмутился, задетый пренебрежением к лучшему инженеру; потом вслух забранились мастера; через несколько дней встал один из сборочных цехов, производство гранатометов "Молния 37-b", и без того вялое, прекратилось вовсе; за ним остановился еще один цех, и еще, и еще; рабочие митинговали, на митинги охотно собирались их бывшие сотоварищи, уставшие от безработицы и нашедшие наконец повод высказать недовольство; и личная обида инженера Кванги Джайлза, ставшая общей обидой всего оружейного завода, на глазах принялась обрастать экономическими и политическими аргументами. И все помнили, что мистеру Джайлзу есть что сказать о методах ведения дел приезжими специалистами, и на каждом шумном собрании инженера звали на трибуну, и он охотно высказывался, постепенно входя во вкус. Говорил, разумеется, об общественном, но и личное не забывал, накапливал доводы и хлесткие эпитеты.

Через две недели или около того вся Картахена вышла из-под контроля. На планете бушевало народное движение с г-ном Джайлзом во главе, а имперская полиция сидела тихо, забаррикадировавшись в своих участках, и боялась высунуться. Потому что поначалу полицейские попытались вмешаться, и тут выяснилось: оружейники Картахены, изготавливая свою продукцию, не обидели оружием и себя самих.

В первых числах ноября о мятеже на Картахене доложили Ройенталю; он послал разбираться в ситуации Альфреда Грильпарцера — уж очень тот рвался в дело.

Но Грильпарцер не справился. Разговаривать с ним Картахена не пожелала. Там уже кричали о свержении имперской власти и о восстановлении милой сердцу демократии. Грильпарцер попытался высадить десант. С планеты огрызнулись зенитные орудия. Адмирал потерял голову, впал в ярость и приказал бомбить планету.

Известие о бомбардировке облетело Новые земли со скоростью лесного пожара, и вслед за Картахеной вспыхнули еще полдесятка обнищавших промышленных планет. А с верфей Альмансора поднялся недовооруженный, но все равно крайне опасный повстанческий флот. Среди рабочих нашлось достаточно бывших военных, чтобы управлять кораблями.

У них не было толкового полководца, но это, как говорится, дело наживное.

Флот-адмирал Ройенталь произнес несколько энергичных фраз в адрес идиота Грильпарцера — кажется, он грозил ему трибуналом и расстрелом, — и вылетел разбираться с восставшими лично.

Уже перед самым отлетом его перехватил звонок Миттельмайера. Военный министр намеревался поговорить с другом о малыше Феликсе-Мордреде, но разговор по понятным причинам сразу пошел совсем в другой плоскости.

— Нет, не надо пока никого больше присылать, я справлюсь, — сказал Оскар фон Ройенталь Вольфгангу Миттельмайеру. — Будь наготове, но не слишком дергайся. Это всего лишь взбунтовавшиеся рабочие, а не Ян Вэньли. Не волнуйся.

И его флот ушел в направлении Альмансора.

-0-

Безвременье. Вечер

Зиг.

Пока был жив его величество, она только и позволяла себе, что взглядывать на Зига из-под ресниц, а когда заговаривала — получалось про брата. Ее брата они любили оба, о чем еще им и разговаривать? совершенно не о чем. И она взяла с него обещание... не потому ли, что надеялась — если он будет всегда заботиться о ее брате, они всегда будут приходить к ней вместе... и она будет видеться с Зигом, пусть мельком, пусть редко. Нет, сама-то она была уверена — что это ради брата, у него слишком трудный характер, и он не умеет сходиться с людьми, только ослеплять их — но Зиг смотрел на него не щурясь, видел его насквозь и понимал до донышка. И даже на ледяной вершине этого мира Зиг был бы для него теплом, поддержкой и совестью. Своей-то, честно говоря, у брата было маловато.

Но не вышло. На вершину ее брат пришел один.

Зиг погиб, а она...

Она оставила брата одного в темноте, которой он когда-то так боялся. Нет-нет, на самом деле темноты не было — был слепящий свет, и этим светом был он сам. Но она знала, как ему темно, и все-таки ушла.

Это было больно. Наверное, ему было еще больнее. Но она поступила правильно.

Только вспоминать об этом...

...Звяканье спиц умолкло, руки замерли и опустились. Она невидящими глазами смотрит на свое вязанье и не замечает, что сбилась в узоре. Когда увидит... придется распускать целый ряд.

-31-

Флот-адмирал Ян Вэньли каждое утро проверял почту, надеясь обнаружить официальный конверт с печатями — ответ на прошение об отставке, поданное по всей форме еще в начале октября. Конверта все не было. А мистер Хван, президент Баалатской автономии, ловко уклонялся от прямого разговора на эту тему.

Наконец Ян не выдержал и решился идти к Хвану за ответом.

Пусть скажет уже что-нибудь конкретное, глядя мне в глаза, — думал он, завязывая галстук перед зеркалом и пытаясь одновременно состроить решительную и непреклонную физиономию. Получалось как-то неубедительно. Адмирал нахмурил брови и скривил рот. Да, так получше...

Загудел комм.

Ян машинально хлопнул по клавише приема, совершенно забыв о выражении своего лица. На экране появилась миссис Кармоди, глава президентского секретариата.

— Что с вами, ваше превосходительство, вы нездоровы? — спросила она, неодобрительно поджав губы.

Ян растерялся и пробормотал, что нет, ничего... и отрепетированная грозная мина, разумеется, пропала впустую.

— Рада за вас, — сказала миссис Кармоди кислым тоном. — Чрезвычайное совещание, сэр.

Дальше следовал официальный текст. Где и когда. Без пояснений, в чем дело.

— Ойёй... — пробормотал флот-адмирал, выключая комм. — Я как чуял. Вот и собрался уже...

Что могло стрястись? В автономии до сих пор было относительно спокойно. Разумеется, шумели политики, митинговали граждане, на Пальмленде началась забастовка, а на сельскохозяйственной Морабеле проснулся вулкан, но все эти неприятности, безусловно требующие внимания, тем не менее не из разряда чрезвычайных, требующих срочного созыва кабинета. Что-то внешнее, за пределами Баалатской кастрюли? А вот это возможно.

— Картахена или Альмансор? — спросил сам себя флот-адмирал, входя в зал заседаний.

— Оба, — вздохнул мистер Черни, министр внешних сношений. — Добрый день, адмирал... если его можно считать добрым.

— Здравствуйте, — кивнул Ян Вэньли. — Так, значит, у них началось.

Черни вздохнул еще тяжелее.

— Не очень понял, при чем здесь мы, — сказал он, — но мистер президент явно считает, что это нас касается, и близко.

Разумеется, — подумал Ян. — Еще как близко. От Альмансора до окраин нашей системы рукой подать, и если они размахивают демократическими лозунгами... а они наверняка именно ими и размахивают... и рассчитывают втянуть нас в драку на своей стороне... а мы не можем не то что вмешаться — мы не можем даже не вмешиваться молча. Это же повод прихлопнуть нас вовсе, как источник главной нестабильности, и если нас раскатают заодно с этими ребятами, никто не осудит господина губернатора. Он будет прав...

— Господа, — президент Баалатской автономии постучал авторучкой по графину с водой. — Прошу внимания. Обстановка крайне опасная...

Ну да, Картахена, и Альмансор, и Борунд, и еще несколько окраинных планет. И имперский губернатор, флот-адмирал Ройенталь, уже ведет туда двадцатитысячный флот. И прибудет к концу следующей недели. И Баалатская автономия должна не только выразить верноподданические чувства, но и подкрепить их делом. Лучше всего — успев до того, как придут официальные директивы, которые могут нам не понравиться.

— Министр внешних сношений, вашему ведомству — подготовить документы. Мы должны отрапортовать о своих действиях прежде, чем нас спросят. Тогда мы сможем играть по своим правилам, а не по тем, которые нам навяжут. Главнокомандующий... сколько вам нужно времени, чтобы раскочегарить ваш замороженный флот?

— К первому декабря мы можем выдвинуться на позиции, — нехотя ответил главнокомандующий. — Мы встанем здесь... надеюсь, этого хватит.

Отгородить собой наши территории от бунтующих территорий Новых земель, не высовываясь за пределы автономии. Если правильно подать этот маневр администрации Ройенталя, может быть, этого действительно хватит. Мы не поддерживаем бунтовщиков и готовы препятствовать их кораблям, буде они попытаются уйти под наше крыло. И одновременно — не провозглашая этого вслух, разумеется, но г-н Ройенталь прекрасно прочитает смысл, — у границ демократической автономии стоит лично Ян Вэньли. Не стоит соваться. Не надо.

Мы не вмешиваемся, и мы верны договоренностям, достигнутым на Эль-Фасиле. Мы — добропорядочная автономия в составе Империи. Нас не за что карать. Мы не бунтуем.

А что покарать нас будет трудновато... так ведь не за что же, правда?

Президент кивнул.

— К первому числу — в самый раз. По моим сведениям, губернатор доберется туда не раньше. Хорошо. Теперь министр труда...

И пошел разговор о проблемных территориях — но уже гораздо спокойнее.

Адмирал Ян спасет нас, как всегда.

Работаем дальше...

-0-

Безвременье. Вечер

Когда умер отец, она горевала — но не слишком долго. Брат и вовсе не горевал, он не помнил хорошего, очень уж был мал, когда умерла мама. А плохое помнил... он это умел — помнить плохое. При маме отец не был таким, каким стал после ее смерти — угрюмым, вечно пьяным, циничным. Брат не помнил снисходительного, хотя и не слишком внимательного отца, небрежно трепавшего его по волосам, не умевшего разговаривать с маленькими детьми, но умевшего улыбаться. И тогда отец старался быть ласковым, иногда это получалось. И — он любил маму. Наверное, это главное. Когда он умер — он просто наконец ушел туда, где мама ждала его столько лет.

Когда умер его величество, она горевала тоже — она была привязана к нему. Что бы ни думал ее брат, его величество был хорошим человеком, и его смерть была для нее ударом... еще и потому, что она чувствовала себя виноватой. Последние годы, проведенные с ним, она мечтала о другом человеке — и ничего не могла с собой поделать. Его величество не знал... она надеялась, что он не знал — она всегда была с ним ровной, теплой, но чуть отстраненной, и поведение ее нисколько не изменилось с того дня, когда она неожиданно для себя разглядела Зига, и сердце защемило от незнакомого чувства. Может быть, он догадывался о чем-то — но ни разу не дал ей этого понять.

Потеряв его, она потеряла многое... и речь вовсе не о положении при дворе и всевозможных выгодах, которые никогда не были ей интересны.

Но о его величестве она тоже горевала недолго — потому что обрушилось другое горе, и под его тяжестью всякое прочее просто выцвело и увяло... она умерла тогда, хоть и осталась жива.

Мир снаружи скукожился, и звезды погасли, и она едва дотянула по ледяному холоду до этого зеленого острова за стеклянной стеной — и сжалась в комок под его листьями, беззвучно воя.

Когда умер Зиг.

-32-

Ну что ж, прошлый раз мы прожили на Хайнессене три месяца. В этот раз — чуть дольше. Если с каждым годом этот срок будет увеличиваться... лет через двадцать окажется, что мы наконец живем в столице полный год. Может быть, его даже отпустят в отставку по этому случаю.

— Хотел бы я, чтобы ты осталась дома, — сказал адмирал Ян.

— Даже не думай, дорогой, — ответила его жена, аккуратно складывая форменные рубашки. — Я твой адьютант, и я иду с тобой.

— Конечно, милая. Но я хотел бы... сражений не предвидится, мы просто показываем бицепсы. Постоим у границ, поскучаем, потом вернемся.

— Разумеется. И будете висеть там несколько месяцев, а мне все это время тут сидеть и глядеть на звезды? Ну уж нет.

— Я и не сомневался, — вздохнул адмирал. — Просто...

Просто он опасается, что стрелять все-таки придется. Но говорить об этом мы не будем. Зачем?

— Эй, — сказала она. Положила на стол стопку рубашек и подошла к дивану. Села рядом, обняла, прижалась. — Ты же знаешь. Я с тобой.

Ему не нравится обстановка, ему не нравится этот поход, а особенно ему не нравится роль, которую придется поневоле играть. На восставших планетах поднято знамя, за которое он воевал столько лет. И если ему придется во имя сохранения демократии в Баалатской автономии стрелять в другую демократию... ради "ручной" — в "дикую"... Он выполнит приказ, но чего ему это будет стоить... Не говоря уж о том, что ему это позже припомнят. Непременно.

И даже примерно можно предсказать, кто припомнит первым.

— Я с тобой, — повторила она.

Сидели, обнявшись, голова к голове. Пока мы вместе...

Время шло.

Потом оно вовсе вышло.

-0-

Безвременье. Вечер

После смерти его величества она еще некоторое время оставалась в своем маленьком дворце — но собиралась как можно быстрее оттуда съехать. Наводила справки через подруг — искала себе жилье где-нибудь в пригороде. Тогда же ей сообщили и об этой лесной вилле, и она подумала — хорошо бы, но далеко от города, брату... и Зигу... им трудновато будет ее навещать.

Брат хотел снять дом для них — всех троих — вместе. Конечно, на это нельзя было соглашаться. Они давно не дети. Она с братом — могла бы... но по размышлении — не хотела бы. Она с Зигом... если бы он он понял, что она не только допускает такую мысль — она ничего лучшего и не желала бы... Они могли бы пожениться, наверное. Она, бывшая любовница старика, сомнительная пара для блестящего офицера — но для простолюдина фантастическая партия, графиня... Даже его родители, поджав губы, приняли бы этот брак, и закрыли бы глаза на то, что невеста старше жениха на пять лет... Она не мечтала об этом, просто иногда ей казалось — может быть, когда-нибудь...

Глупо... но это из тех воспоминаний, которые хочется подержать в горсти. Хотя бы немного.

Чтобы не вспоминать дальше.

-33-

В восемь утра его величество был не только уже на ногах, но и совершенно готов к выходу. Сегодня была намечена поездка на строительство Зангеринской ГЭС. С одной стороны, императору хотелось посмотреть на то, как возводят плотину, с другой — по дороге предполагалось обсудить с премьер-министром Бруно Сильвербергом ряд животрепещущих экономических вопросов. Волнения по окраинам Новых Земель застали в работе ряд законопроектов, направленных именно на то, чтобы избежать подобных волнений — и дело следовало по возможности форсировать.

Кроме того, его величество просто не мог усидеть на месте. Здоровье его последнее время было настолько хорошо, что доктора осторожно высказывали предположение об окончательной победе над болезнью. Как и всякого здорового молодого человека в возрасте чуть за двадцать, императора переполняла энергия, жаждавшая выхода. Ему казалось, что столько неуемной энергии у него в жизни еще вовсе не было — потому что впервые в жизни у Райнхарда фон Лоэнграмма возникли взаимоотношения с девушкой, и он ничегошеньки в них не понимал.

После той самой ночи он то летал от восторга, то падал с размаху на камни — так ему казалось. Она была так нежна тогда... а потом не захотела с ним разговаривать, как такое вышло? Он сразу предложил ей руку, сердце и трон; она испуганно заморгала, ответила что-то невнятное — в любом случае это было не "да". Вот тогда он ударился о камень в первый раз. Потом он немного подумал и понял, что это было и не "нет". Она бормотала странное — но все-таки не категорический отказ. Он почувствовал крылья за спиной и ветер в ушах. Но она уклонялась от встреч и даже перестала ходить на работу — и приподнятое настроение улетучилось. Пришлось требовать объяснений — и она так смотрела на него, отвечая, что не понимает ни его чувств, ни тем более своих... Крылышки затрепетали снова. Обнадеженный, он снова спросил ее: так может, вы выйдете за меня замуж, фройляйн? Она покраснела и выпалила "нет, нет!" — и он всем телом грянул об скальную стену.

Так оно и продолжалось. И ведь не сделаешь вид, будто ничего не произошло. И — если совсем уж честно — хочется, чтобы это происходило и дальше... лучше об этом не думать, пока она не отвечает "да". Но попробуй тут не думать!

Срочно нужно дело. Загрузить себя по уши, на все двадцать восемь часов в сутки, чтобы мысли о работе вытеснили все остальные, потому что эти остальные неизбежно сворачивают туда же. Что я сделал не так? Ведь все не так. Все!

Вот, например, сегодня маячила опасность свободного утра — поэтому сегодня будет плотина. Завтра еще что-нибудь. По вечерам всегда можно отправиться куда-нибудь в театр, скажем.

Пока она не скажет "да", придется работать и развлекаться на износ.

А если она не скажет "да" никогда?

Эмиль доложил о приходе военного министра.

Кайзер поднял брови: что-то, видимо, экстренное, раз Миттельмайер явился во "Влтаву", в резиденцию, а не в Гостевой дворец — в генштаб. И время — восемь утра.

— Проводи его в кабинет, — сказал император.

Боги, пусть будет что-нибудь серьезное, чтобы я мог окунуться туда с головой... боги, о чем я думаю!

Стремительным шагом он вошел в кабинет, уселся за письменный стол и поднял глаза на Миттельмайера.

— Ваше величество, — произнес военный министр, — беспорядки в Новых Землях потребовали вмешательства губернатора и его флота. По последним сведениям, Баалатская автономия не поддерживает мятежников, но выдвинула к своим границам войска под командованием Яна Вэньли.

Его величество весь подался вперед, ухватился за подлокотники кресла, будто собирался вскочить, глаза вспыхнули.

— Ян Вэньли!.. — потом плечи опустились, пальцы разжались, а глаза скрылись за ресницами, и яростной вспышки словно и не бывало. — ...Автономия не вступает в конфликт.

Миттельмайер вздрогнул и с некоторой поспешностью подтвердил: да, автономия выжидает и клянется, что вмешиваться не будет. Вот официальное сообщение от президента Хвана... вот данные от наблюдателей... вот докладная от губернатора Ройенталя...

Император встал, подошел к окну. Остановился в косом луче утреннего света.

— Обо всех новостях из этого региона докладывать немедленно.

— Разумеется, ваше величество.

— Если понадобится, я отправлюсь туда сам.

— Что вы, ваше величество. Вам не следует этого делать. Это полицейская операция, а не война.

Обернулся раздраженно, золотая грива взлетела от резкого движения, сверкнула на солнце.

— Знаю. Я сказал: если понадобится.

— Да, ваше величество.

Миттельмайер откланялся и вышел. Кайзер еще пару минут постоял, бездумно глядя за окно, передернул плечами. Сегодня, как и намечено, плотина и Сильверберг.

Автономия выжидает.

Ему тоже придется ждать... Ждать!

Вернувшись в министерство, флот-адмирал Миттельмайер некоторое время размышлял, а потом набрал на комме номер господина канцлера.

— Здравствуйте, ваше сиятельство, — сказал он. — Хотел бы переговорить с вами... не по службе. Да... да... сегодня вечером — вполне устроит. До свидания, всего доброго, граф Мариендорф.

-0-

Безвременье. Вечер

Ни за что не хотела бы поселиться вместе с братом. Она очень любила его, и сейчас любит. Только... он жёсток, властен, нетерпим. Долго ли смог бы подчиняться ей человек, с десяти лет взрослый, с пятнадцати — офицер, с восемнадцати — командующий флотом? А по-другому он не умеет. Или подчиняться, или подчинять. Единственный, с кем это иначе — Зиг. А ей брат подчинялся бы с радостью... но рано или поздно ему надоело бы, и командовать тогда будет он.

Нет. Она не хочет.

Она сама — точно такая же, хоть и кажется мягкой. Она тоже — подчиняется или подчиняет. Им — с братом — вместе? нельзя же. Нельзя!

Он не понимал причин ее отказа. Она и сама их тогда не понимала.

К счастью, он не настаивал на немедленном переезде — ему было не до того. Он командовал флотом всей Империи, а в империи начиналась гражданская война.

Она встает, откладывает вязанье, подходит к окну и смотрит в темноту. Там — ее лес. За лесом — стекло. Его не видно, но оно там.

Хорошо, что оно есть.

-34-

Осень на Феззане уже подумывала уступить место зиме, но пока еще не решилась окончательно, все тянула. Пока было тепло, и если бы листва не облетела — с тех деревьев, которые облетают, — да не темнело бы так рано, можно было вообразить, что холода еще не скоро. Это утро и вовсе выдалось ясным и солнечным, хотя, конечно, уже далеко не летним.

После завтрака Хильда натянула куртку и вышла в сад. Под мышкой она несла книгу. Сяду на солнышке и буду читать. Что хоть я взяла-то? "Зеленый фонарь". По названию не поймешь, о чем. Судя по обложке, это какая-то совершеннейшая ерунда. Ну и хорошо. Вот и буду сидеть на лавочке и читать полную ерунду. И ни о чем не думать. Особенно о своей собственной жизни и о том, что с ней делать дальше. Ни за что. Я не буду об этом думать!

Все равно у нас ничего не получится. Уже не получилось.

Что за затмение тогда нашло на нас обоих? Мне казалось — это начало... а вышло, что — тупик.

...Проснуться ранним утром в его объятиях, бояться пошевелиться, чтобы не разбудить, и любоваться... и думать о том, как теперь будет и что будет... и дождаться, когда задрожат эти длинные ресницы, и откроются эти светлые страшноватые глаза... и увидеть в них смену выражений — от сонного блаженства через испуг к стыду... и услышать — "как я мог!" и "фройляйн, мне нет прощения"... и ляпнуть в ответ — "всегда к вашим услугам, ваше величество"! И этот леденеющий взгляд, и он уже не слышит, что она совсем не это хотела сказать — или слышит, но понимает не то и не так! И говорит, что теперь не старая династия, ее порядков нет и больше не будет, поэтому он непременно на ней женится, и сделает ее императрицей, потому что он виноват и обязан! Как будто она — чтобы выслужиться... как будто она — ради карьеры... ради трона! И завопить шепотом, в ужасе, — что вы такое говорите, ваше величество, прекратите... умоляю... не надо!

И убежать со всей возможной скоростью, не поняв выражения его лица, и почему он сидит на постели молча, и только смотрит, как она лихорадочно одевается и выскакивает за дверь...

А за дверью гвардейцы на посту, и Эмиль дремлет, сидя на полу, напротив императорских покоев, и все они знают, где ты провела ночь, фройляйн Мариендорф, и как именно ты ее провела.

И только дома, запершись в своей комнате, вспомнить, как он смотрел — и сообразить наконец, что он все совершенно неправильно понял, и как исправить, неизвестно, — и зареветь, уткнувшись в подушку.

А потом, через несколько дней, попытка объясниться, которая оказалась, кажется, еще хуже... иначе почему он опять завел ту же песню про Гольденбаумов, которые позволяли себе заводить гаремы любовниц, а он же не такой... При чем тут Гольденбаумы, что он несет... и опять — только задним числом вспомнить его личные счеты со старой династией, и понять: кажется, она тоже слышала совсем не то, что он говорил. В любом случае — она убежала снова.

Разве она может теперь вернуться?.. Он присылал, спрашивал, когда ждать ее на службе. Она ответила — не сейчас, не знаю, когда, не знаю! Он приезжал, говорил с папой. Она побоялась выйти. Папа спрашивал, что она сама-то чувствует? и что она могла ответить...

Она и сейчас не знает точно, что она чувствует... а решать что-то надо. От этого бывают дети — она в этом убедилась на собственном примере. Одна ночь с ним — и вот пожалуйста... Ее долг сообщить ему хотя бы об этом. Только не сегодня. И не завтра. Когда-нибудь.

Когда?..

...Шаги по дорожке. Дворецкий.

— Госпожа Хильда, обед подан, не изволите ли...

Захлопнуть книжку, так и не прочитав ни строки.

— Спасибо, Стерцер, сейчас иду.

Стерцер унес тарелки и блюдо с жарким, затворил за собой дверь.

Папа смотрит задумчиво. Потом вздыхает.

— Поговорим?

Не хочется, но... да, пожалуй, поговорим. Я догадываюсь, что ты скажешь, папа, и будет ли толк... но попробуем.

Однако оказалось — всего не угадала.

Еще два дня думала. Решалась.

Решилась.

Ты прав, папа. Никогда ничего не боялась — и теперь не буду. Чего тянуть? я должна ему сказать, что у нас нечаянно получилось той ночью. Поймем ли друг друга в остальном... ну как получится. Но я попробую. И... и может быть, он перестанет коситься в сторону Баалатской автономии? Хотя бы ненадолго?

Мы столько воевали, чтобы окончить эту войну. Теперь мой выстрел.

И... может быть, еще не поздно сказать... что я тогда, с ним... я этого хотела, потому что... потому что...

Выговорю ли?..

-0-

Безвременье. Вечер

Брат, ох, ее брат...

Тот разговор с ним оставил у нее тягостное впечатление. Он сиял и бурно радовался, не замечая ничего. Теперь ты свободна, сестра! Я заберу тебя отсюда, и мы будем счастливы! ты счастлива? ведь правда? да?

Не замечал ее траурного платья. Вернее, отмел как несущественное. Подумаешь, траур, так принято, и все, а на самом деле — радость! Мерзавец, злобный дракон, державший в заточении прекрасную деву, издох от старости, — жаль, рыцарь, спешивший на подмогу, не успел заколоть его сам! Он не видел, что она горюет по старому дракону — не видел даже, что она плакала.

Нарисовал себе образ покойного императора вот тогда, в десятилетнем возрасте, — и еще через десять лет продолжал держать перед глазами детский рисунок.

Зиг смотрел на нее — и понимал все.

Какое счастье, что у него был Зиг — видевший, понимавший... и любивший ее брата таким, какой он есть. Блестящим, талантливым, даже гениальным, прекрасным — ослепительным чудовищем.

Она хотела бы, чтобы брат был иным — но иным он вряд ли достиг бы того, чего достиг.

Бедный мальчик, растивший себя сам. С десяти лет взрослый, он так и не вырос.

-35-

Баалатский флот вышел на позиции, как и было обещано, к 1 декабря, и повис у незримой границы, за которую не имел права соваться. Тут и стоять теперь неизвестно сколько, пока обстановка не переменится.

Господина губернатора Ройенталя пока не было видно. Но два флота маневрировали на мониторах — далеко, однако при сильном увеличении можно даже различить, где кто. Повстанцы перестреливались с Грильпарцером. Офицеры Яна старательно отводили глаза от этой картины, — не получалось. Нет-нет да косились туда. Бормотали: "да кто ж так делает... да зайдите вы слева-то... нет, лучше не слева, а обманным маневром, продемонстрировать намерения, а когда те клюнут — поднырнуть..." — и замолкали. Каждый твердо знал, что его эта драка не касается, и каждый мечтал вмешаться.

И все желали победы одной стороне — именно той, которой они никак не могли помочь, связанные договором по рукам и ногам. Вмешательство на стороне имперского флота им, наверное, простили бы — но не этого они хотели. А поддерживать мятежников нельзя... нельзя, ни за что... кулаки сжимались от бессилия и злобы.

Адмирал Ян сидел за столом в своей каюте на "Улиссе" и задумчиво перебирал бумаги. Вошел Юлиан, бледный и хмурый, встал перед столом, смотрел в пол. Молчал.

Адмирал поднял глаза.

— Слушаю тебя внимательно, — в воздухе повис невысказанный вопрос.

Юлиан одернул китель, и без того сидевший идеально. Сглотнул.

— Адмирал.

— Да?

— Адмирал, они обрадовались, когда увидели нас. А мы...

Адмирал вздохнул, но ничего не сказал.

— Получается, мы внушаем ложные надежды, а сами... И ничего сделать не можем, и уйти не можем, да?

— Не можем, — покачал головой Ян.

— Разрешите... — и снова замолк.

— Договаривай.

— Адмирал, а что, если... если послать к ним военного консультанта? Неофициально? Я мог бы...

Ян откинулся на спинку кресла.

— Нельзя, — сказал он извиняющимся тоном. — Ты на службе. Это действия против Империи, которой мы верны.

Юлиан изменился в лице.

— Мы... верны Империи, — в голосе прозвучало отчаяние. — Мы!

— Мы, — сказал Ян.

— Я знаю, вы правы, — Юлиан взглянул прямо, — но... это неправильно. Мы должны что-то сделать!

Адмирал снова вздохнул.

— Видишь ли, Юлиан...

Загудел комм.

— К вам коммодор Багдаш, — сказала с экрана Фредерика.

Адмирал кивнул.

Лязгнула дверь.

— Я зайду позже, — сердито сказал Юлиан, козыряя. — Здравствуйте, коммодор. — И вышел.

Лейтенант Минц в отвратительном настроении двинулся в сторону офицерской столовой — в надежде обнаружить там, например, Поплана. Да, хорошо бы именно его. Поговорить ни о чем и выпить. Делать все равно нечего...

Ему повезло — Поплан там был, и даже с бутылкой.

Время тянулось, медленное, как сонная улитка, оставляя на душе скользкий и мерзкий след. На мониторах вспыхивали взрывы. Имперский флот успешно сбивал мятежников — одного за другим. Мятежники огрызались, но не отступали.

Иногда удачно попадали по противнику и они, и баалатские болельщики вполголоса выражали одобрение.

Связисты напряженно вслушивались в эфир.

Адмирал Ян поднялся на мостик в сопровождении Фредерики и коммодора Багдаша. Сел в кресло. Положил ноги на стол. Закрыл глаза.

Ничего не происходило, кроме стрельбы на экране.

Потом лейтенант Джелли подскочил у своего пульта, обернулся, воскликнул:

— Сэр!

Адмирал Ян приподнял веки.

— Сэр, мятежники сбили имперский флагман.

Адмирал спустил ноги на пол и выпрямился.

— Выведите на громкую.

В эфире, перебивая друг друга, звучали возбужденные голоса. Одни кричали "ура", другие бранились.

— Имперцы отходят! — доложили от монитора.

Действительно, флот Грильпарцера подался назад. В эфире издевательски свистели и поздравляли друг друга мятежники.

— Лейтенант, — сказал Ян связисту.

— Да, сэр?

— Мне нужна связь с... — он сверился с бумагами, взглянул на Багдаша. Тот кивнул. — С господином Кайлом Ларсеном. Предположительно — он командует крейсером "Морриган".

— Слушаюсь, сэр, — Джелли повернулся к пульту. Защелкали клавиши.

Адмирал снова откинулся в кресле.

— Фредерика, пожалуйста... вызови сюда Юлиана.

— Есть, сэр. — а во взгляде читается: "да, милый".

Ждали.

— Есть связь, — сказал лейтенант Джелли.

Господин Кайл Ларсен появился на мониторе — квадратная физиономия, тяжелый подбородок, набрякшие веки, вертикальная складка между бровей и очень короткая стрижка. И пиджак — не китель. Смотрел устало и недовольно, потом увидел, кто вызывает. Глаза расширились, и рот приоткрылся, и штатское "здравствуйте" застряло в зубах. Моргнул, скулы затвердели, плечи вспомнили заученную когда-то военную выправку.

— Здравия желаю, господин флот-адмирал! — гаркнул командир мятежного крейсера.

Штатское "здравствуйте" произнес флот-адмирал Ян Вэньли.

— Мистер Ларсен, — сказал адмирал, — могу я рассчитывать на конфиденциальность нашей беседы?

Человек на экране оглянулся куда-то назад, о чем-то распорядился, снова повернулся к собеседнику.

— Теперь да, ваше превосходительство.

Адмирал кивнул.

— Что я хотел сказать вам... поддерживать ваш флот я не имею права. В сущности, я обязан бы был поддержать вашего противника, но сейчас, по счастью, в этом необходимости нет: бой окончен.

Физиономия мистера Ларсена на экране слегка скривилась.

— Вероятно, мне следовало бы вас поздравить с этой локальной победой... устав мне этого не запрещает... но не могу. Нет, не потому, о чем вы подумали. Уверяю вас, поздравить с победой не зазорно и врага, а вы мне не враг. Только это не та победа, которую стоит праздновать. Вы ведь уничтожили флагман противника, верно?

В глазах мистера Ларсена промелькнула гордость.

— Это решило исход сражения, — сказал он.

— Несомненно... Вы понимаете, что это значит?

— Да, — пожал плечами Ларсен. — Мы отомстили мерзавцу за бомбардировку Картахены.

Адмирал кивнул.

— Вы убили имперского адмирала. Сейчас сюда подойдет флот губернатора Ройенталя... о, а вот и он, появился на радарах... у нас немного времени на разговоры, мистер Ларсен, а у вас немного времени на раздумья. Насколько мне известно, губернатор — разумный человек, и способен разобраться, кто был более виновен в конфликте. Но он не может спустить вам гибель своего адмирала просто так — даже если тот кругом виноват.

Складка между бровями мятежника углубилась.

— Я предлагаю вам выход, возможно, не самый лучший, но это хотя бы шанс сохранить жизни ваших людей... короче, что вам известно о культе Земли, мистер Ларсен?

Человек на экране неподдельно изумился.

— При чем тут...

— Я не зря просил о конфиденциальности. О вас мне известно наверняка, что вы не имеете к культу никакого отношения. — Багдаш, стоявший у плеча адмирала, кивнул. — Но среди командиров вашего флота таких, как вы, — о ком я это знаю точно, — раз, два, и обчелся. А рисковать нельзя. Эти ребята слишком на многое способны, почуяв, что их раскрыли.

Ларсен хотел что-то сказать и даже открыл рот, но передумал.

— Я размышлял некоторое время о вашем восстании. Кое-какие цифры показались мне странными. Например, скорость распространения недовольства по мирам, втянутым в мятеж. И то, как быстро от ворчания и лозунгов перешли к стрельбе. И еще кое-что... я перешлю вам данные, ознакомьтесь. Они не полны, и все же... Понимаете, мистер Ларсен, если ваш конфликт с правительством подогревается терраистами, это плохо для правительства — но еще хуже для вас. Одно дело — народное движение. И совсем другое — заговор экстремистской секты, даже если вы участвуете в нем вслепую.

— Я понял, — сказал Ларсен. — Пожалуйста, перешлите документы.

— Сейчас... коммодор Багдаш, прошу...

Багдаш кивнул и направился к связисту.

— До подхода флота губернатора пять часов, — сообщили от радара.

— И еще, мистер Ларсен... могу предоставить вам специалиста по культу, если пожелаете. Он поможет вам составить послание для губернатора.

— Был бы благодарен, — склонил голову мятежник.

— Хорошо... Юлиан!

Фредерика тихо ахнула. Адмирал бросил на нее быстрый взгляд через плечо, но ничего не сказал.

— Я готов, сэр! — глаза Юлиана сияли.

Не военным консультантом... так даже лучше.

-0-

Безвременье. Ночь

За окном совсем черно — но звезд не видно. Пасмурно.

Она стоит и смотрит, как о стекло медленно, одна за другой, разбиваются первые капли дождя.

Это хорошо, саду нужна вода — неделю было сухо. Клумбы она поливала, и розу — и все равно, дополнительная влага и им не повредит, а деревьям так и вовсе просто необходима.

Зеленый лес шуршит за окном, вздрагивая молодой листвой, и уже слышен перезвон на все лады — это поет дождь.

Он всегда поет, и каждый раз — иначе.

В детстве она любила слушать дождь. Потом — долго, долго — его не было слышно. Вряд ли он умолкал — просто она была к нему глуха...

Незадолго до Липпштадтской войны она выехала из дворца — чтобы быть как можно дальше от всех Гольденбаумов на свете, вместе взятых. Ее кайзер умер, ей больше нечего было там делать. А к новому кайзеру она не имела ни малейшего отношения — зато имел ее брат. Именно его флот незримо висел за плечами маленького Эрвина Йозефа. Было бы просто неудобно, если бы она задержалась чуть дольше.

Розовый куст она забрала с собой. Пересаженный в кадку, он осторожно переехал во внутренний дворик съемного дома. Она еще не решила, надолго ли там останется, но бросить осиротевшую розу не могла.

И в этом доме вдвоем с розой она отдыхала, медленно привыкая заново быть хозяйкой своей жизни... себя самой... быть.

Не сразу — но она снова научилась слушать дождь.

Вот только довольно долго ей не хватало пересудов за спиной.

-36-

Райнхард фон Лоэнграмм шел по коридору стремительно и сердито. Его ждали бумаги, много бумаг, и все важные, и все надо внимательно читать... а по некоторым уже вызваны люди, и их придется спрашивать, и выслушивать, и, может быть, возражать... а на кого-то и рявкнуть по-монаршьи... и суставы сегодня ноют, как невовремя. Давно не ныли, и вот пожалуйста.

Так и сорвешься на кого. Даже если и по делу — все равно нехорошо. Император должен быть сдержан, проницателен и терпелив. Тогда гнев действует сильнее... нельзя срываться по мелочам, как бы ни отдавалось каждое движение в коленях и пальцах, даже если на душе тяжело и муторно, даже если тебе не хватает... Встряхнул кудрями, зашагал еще быстрее.

Распахнул дверь кабинета, вошел.

И встал как вкопанный.

Из-за секретарского стола, пустовавшего уже... сентябрь, октябрь, ноябрь... без малого три месяца пустовавшего! — поднялась фройляйн Мариендорф, слегка поклонилась. Как всегда, аккуратна и деловита. Волосы отросли немного. И лицо бледновато.

Как ни в чем не бывало, вернулась на работу.

— Фройляйн, — сказал Райнхард. Голос дрогнул.

"Я скучал"? или "наконец-то!"? или "я счастлив видеть вас"? Нет, нет... вот:

— Здравствуйте, фройляйн Мариендорф.

В ответ — совершенно обыденное:

— Здравствуйте, ваше величество.

Кивнул, прошел мимо нее к своему столу, изо всех сил не обращая на нее внимания — и ощущая ее присутствие всем телом. Даже в ушах зашумело. Остановился. Обернулся.

Она стоит и ждет позволения сесть. И бумаги перед ней на столе — уже работала, разбиралась, что к чему...

"Я так давно не видел вас..."

— Вас не было, это дурно отразилось на делах.

Подняла взгляд, губы дрогнули — слабая улыбка обозначилась и исчезла.

— Вы развели ужасный беспорядок, ваше величество.

Шагнул назад, к ней.

— Я старался не развести... но это трудно, знаете ли.

Еще шаг.

Взяла из стопки верхний документ.

— Вот, смотрите. Это же по ведомству Бракке... а вы пишете — Кесслеру... при чем тут военная полиция?

И еще шаг — вплотную, взять у нее бумагу... она протянула ее встречным движением, хотел ухватить лист — коснулся кожи. Отдернул руку, остановился. Звон в ушах все громче. Взглянул ей в лицо, увидел — ресницы опустились, и выражение... будто ей внезапно стало холодно. Накрыл ладонью ее пальцы, уже нарочно. Вздрагивают, и тонкие, и ладошка маленькая... и не отодвинулась. Замер на мгновение, не думал ни о чем, только промелькнуло — "ну и пусть". Сжал слегка эти вздрагивающие горячие пальцы, вытянул из них проклятую бумажку другой рукой — Хель с ним, с ведомством... с ними обоими. Документ еще планировал мимо стола, на пол, а Райнхард уже держал своего начальника штаба за руку — не только правой, но и левой, и начальник штаба слабым жестом — то ли оттолкнуть, то ли погладить — задел его рукав, вздохнул прерывисто и выбрал второе. Погладить.

— Фройляйн... — пробормотал его величество, запинаясь.

— Ваше...— тихо сказала она.

— Я скучал, — сказал он. — Наконец-то.

Она закусила губу, отвела взгляд — что-то мешало ей, беспокоило, заставляло отгородиться... по крайней мере попытаться. Ну уж нет, — подумал он, — не в этот раз. Нужно что-то еще... ах да.

— Я так счастлив видеть вас, фройляйн.

Заморгала, и щеки порозовели.

Переплел ее пальцы со своими, чтобы крепче держать, а левой потянулся к ее волосам... рука дрожит, что ж это! — коснулся.

Густые. Мягкие. Короткие. Тонкие... Ладонь как-то удивительно естественно легла на затылок, не давая девушке вывернуться. Наклонился, щекой ко лбу. Прижал. И в глазах потемнело, потому что она повернулась, оказавшись одним движением еще ближе — и обняла его за шею. Правой рукой. Той, которую он не контролировал.

— Фройляйн, — пробормотал он.

Не выпуская ее, прислонился к краю стола, что-то упало и покатилось, ручки, наверное.

Уже скользя губами по ее лицу, внезапно подумал: а не болят пальцы. Держать ее вот так — не болят... тут нашлись ее губы, и мысли кончились.

Неизвестно через сколько посторонний звук задел слух — и реальность начала медленно проявляться, сгущаясь, но пока еще качалась, расплываясь на расстоянии вытянутой руки... двух метров... по углам... Понял, что это было — дверь. Кто-то сунулся, увидел их, подавился и выскочил. Интересно, кто. Штрайт?.. или Кисслинг?

— Деликатные у меня подданные, — сказал он с тихим смешком.

И тут она уперлась руками ему в грудь и попыталась отодвинуться. Не удалось, конечно — он не отпустил. Но все-таки.

— Ваше величество, — и краснеет. Целовались — не краснела, только вздыхала. И отвечала, между прочим, с энтузиазмом. — Я должна вам сказать... я обязана...

Опять глаза прячет. И говорит:

— Да что ж это такое. Опять выходит неправильно. Я... ваше величество... Честно говоря, я заготовила речь...

Ему стало смешно.

— Из пяти пунктов?

— Из двух, — вздохнула она. — Первый — тогда... в сентябре... — сглотнула, и решительно: — я хотела этого, потому что вы... вы мне нравитесь, очень. Я... давно, ваше величество.

Дыхание перехватило, и голова кругом, и крылья за спиной так и плещут, и пол уплывает из-под ног, и пусть...

Шепотом:

— А второй?

— А второй... — нервный смешок. — Мы с вами... у меня будет ребенок.

Сердце подпрыгнуло и остановилось. Кабинет тоже подпрыгнул, но останавливаться и не подумал.

— Фройляйн!..

Ему как-то и в голову не приходило. Но если так...

Если так — он тоже должен и обязан.

— Фройляйн, пожалуйста... может быть, вы все-таки выйдете за меня замуж? — и уже набрал в грудь воздуха, чтобы продолжить — о долге, о чести и о порядках новой династии.

Не успел.

Поднимает глаза и отвечает:

— Если вы все еще этого хотите... я согласна, ваше величество.

Хочет ли он!

Артур фон Штрайт рискнул сунуться в кабинет его величества только через час. Зрелище оказалось настолько обычным, что он решил — раньше, вот тогда, ему померещилось. Эти двое обсуждали законопроект, предложенный Бракке, из уст фройляйн Мариендорф непринужденно сыпались юридические термины, его величество возражал, фройляйн качала головой...

Подумал бы, что часом раньше у него случилась галлюцинация, если бы не... Они говорили о делах, серьезные, сосредоточенные на работе, и при этом оба так светились изнутри, что в глазах рябило.

-0-

Безвременье. Ночь

Уже поздно, надо бы спать — но она не может. Она потянула эту нить — и нить продолжает разматываться сама, и не остановишь, ее же не ухватить руками. Была бы обычная, шерстяная — ничего не стоило бы остановить катящийся клубок. Или хлопковая, с катушки... а воспоминания не на катушку накручены, что сделаешь с ними?

Какое там спать, если следом за одним страшным всплывает другое... всплыло.

Вся Империя видела, видела и она. Всего через несколько часов после того, как это случилось. По государственному каналу, в новостях — показали и повторили несколько раз, чтоб никто не пропустил. Ей и одного раза было больше чем достаточно. Живая планета, сгорающая в термоядерном пламени. Вот — синие пятна воды, зеленые пятна лесов, желтые пятна степей... взрывы, пламя — и пепел. Только пепел. Картина мира, сожженного дотла, осталась за веками, и стоило закрыть глаза...

Говорили: это чудовищное преступление совершил герцог Брауншвайг. Но еще говорили: флот мог успеть и предотвратить, но не успел. И еще: не успел, потому что не хотел.

Ее брат допустил это.

Когда она вспоминает... вспоминает и холод изнутри. Сперва игла кольнула сердце, потом — шире, шире, через все легкие, пока не заледенела совсем. Боялась понимать, не хотела, запрещала себе понимать — и понимала все равно: он способен на это.

Он мог.

Ее любимый младший брат, ее светлый мальчик... он мог.

Хорошо, что его не было рядом — в те дни она боялась увидеть его глаза.

-37-

Генерал-губернатор Новых земель Оскар фон Ройенталь отошел вглубь вверенных ему территорий только во второй половине января. Беспорядки к тому времени уже прекратились. Внезапно всплывший терраистский вопрос примирил стороны. Губернатор официально простил бунтовщикам гибель Грильпарцера (неофициально заметив Бергенгрюну: "Спасибо этим парням, мне не пришлось расстреливать паршивца самому"). Бунтовщики сочли эту гибель достаточным удовлетворением за причиненные им флотом Грильпарцера бедствия. Вечный неразрешимый вопрос "кто первым начал" оставили за скобками, впрочем, внятно заявив, что муссирование именно этой темы категорически не одобряется не только властями Новых земель, но и новой местной администрацией вовлеченных в дело планет. Губернатору пришлось согласиться на радикальные замены в местных управляющих органах — и некоторые руководители мятежа, популярные среди своего населения, оказались имперскими чиновниками. С любезным пожеланием лично от господина Ройенталя — "приложить все усилия к тому, чтобы улучшить положение вверенного вам народа, вы же именно этого и хотели, выступая против Империи, не правда ли, господа?" Разумеется, пришлось пообещать населению первоочередную социальную помощь и разработку долговременных социальных программ, и в качестве первого шага — выплату небольших, но регулярных пособий наиболее нуждающимся. Империя могла себе это позволить — по крайней мере пока, тем более что часть финансовых источников удалось разыскать на местах. Убедившись очередной раз в эффективности союзной военной техники, его превосходительство губернатор выразил намерение продолжать выпуск по крайней мере части прежней продукции — для нужд армии нового единого государства. Но главным достижением — хотя и намеренно тихим — было заключение официального договора о сотрудничестве в вопросах правоохраны (забавное слово для ужесточения полицейских мер, — хмыкнул про себя Ройенталь, но вслух этого, конечно, не произнес). Создавалось специальное подразделение полиции Новых земель с головным управлением на Урваши и с филиалами на бывших мятежных планетах. Оговорен был крайне жесткий отбор служащих. Основным направлением объявлялась вовсе не борьба с терроризмом или, не к ночи будь сказано, с тоталитарной религиозной сектой, известной как "культ Земли". Ничего подобного. Это была служба по борьбе с наркотиками.

Придя всей мощью флота в окрестности Альмансора, его превосходительство очень надеялся обойтись без генеральных сражений и вовсе не хотел стрелять немедленно, хотя и был готов при необходимости разнести мятежников в пух и прах. Поэтому он приятно был удивлен, получив сообщение от противоположной стороны с просьбой об аудиенции. Слова послания были вежливы и совершенно не отдавали бунтом. Но отнюдь не следовало немедленно принимать этих сомнительных людей с распростертыми объятиями — и Оскар фон Ройенталь потребовал для начала изложить вкратце суть дела, о коем намерены разговаривать мятежники.

"Суть дела вкратце" поступила через четверть часа, и ею губернатор был удивлен крайне неприятно. Разумеется, он знал о существовании терраистских заговорщиков и знал, что это большая разветвленная проблема — но с ней непосредственно он столкнулся впервые, и она ему совсем не понравилась. Читая сводку, полученную от некоего мистера Ларсена, Ройенталь мрачнел на глазах, и вслед за ним тревожно хмурился и нервничал его штаб, особенно адмирал Бергенгрюн. Дочитав же, его превосходительство распорядился немедленно доставить к нему автора отчета, и еще через некоторое время увидел его лично.

Дверь адмиральской каюты на "Тристане" распахнулась, и на пороге появился белобрысый мальчишка... флот-адмирал Ройенталь мысленно скомкал и отбросил естественный эпитет, выплывший на поверхность. Юноша со светлыми волосами — так-то лучше. Слишком хорошо вся Империя помнит, как называла "белобрысым сопляком" другого мальчика — и чем это кончилось в итоге. Адмирал Ройенталь искренне надеялся, что вспомнил другого мальчика при виде этого только по внешней аналогии.

Когда мальчик заговорил, адмирал забеспокоился — как бы не оказалось, что аналогия глубже, чем хотелось бы. Не то чтобы он был уверен... но подозрения закрались.

У богов странное чувство юмора. Что, если они решили подшутить над великой Галактической империей — вот так?..

— Вы с Альмансора, или с Борунда, или... — невольно поинтересовался губернатор.

Парнишка опустил глаза.

— Нет, ваше превосходительство, я из Баалатской автономии, — сказал он. — Просто господину Ларсену нужен был специалист по культу Земли, и адмирал Ян позволил мне...

Тринадцатый флот.

Боги смешливы, о да...

И поди ж ты — специалист по культу Земли! Подразделение по борьбе с наркотиками — это была его идея.

— Понимаете, ваше превосходительство, — говорил мальчик, — главная трудность с терраистами в том, что их очень трудно выявить. Большинство из них обыкновенные граждане, ни в чем не повинные, просто у них вот такие религиозные воззрения. Но они внимательно слушают своих епископов, а епископы у них чрезвычайно опасные люди. Однако каждый верующий знает, что священнослужителей ни за что нельзя выдавать властям — и не выдадут. Рядовые члены общины — просто потому, что они не вовлечены ни во что, кроме богослужений. Они своих епископов и живьем-то не видали, а если видали — то на тайных сборищах всего несколько раз за всю жизнь. Им нечего нам сообщить, кроме разве что текстов песнопений. Они опасны только тем, что способствуют распространению культа вширь. Главная же опасность — на глубине, до которой практически невозможно добраться извне. Не уверен, что проблема культа вообще разрешима в полном объеме — но мы можем надолго обезопасить себя, избавившись от боевого ордена. Еще лучше, если доберемся до церковных иерархов. Если удастся вырвать культу ядовитые зубы, можно позволить ему существовать — именно как религиозному течению. В конце концов, бесплатные больницы для неимущих содержит терраистская община, пусть бы и дальше содержала...

И дальше, дальше...

О боевом ордене — который состоит из фанатиков, одурманенных наркотиками. Боевики не боятся ничего, за них думает тиоксин. Они преданы идее до мозга костей, а головной мозг у них отравлен и соображает плохо — поэтому инстинкт самосохранения не включается вовсе, зато они охотно погибают с именем матери Терры на губах. Фанатик счастлив пострадать ради своей веры, поэтому его трудно взять живым. Но и когда это удается, это бесполезно. Вы знаете, чем терраисты кормят свой боевой орден? Тиоксином-RR.

Губернатор нахмурился, он слышал это название раньше.

— Ну да, — кивнул мальчик. — Армейская разработка. Было направление военной медицины, имперский проект, окончательно закрытый лет двадцать, кажется, назад — потому что оказался недостаточно эффективен, слишком многие сходили с ума. Но запасы тиоксина, насколько я понимаю, все еще можно найти на военных складах. Я уверен, что если сейчас поднять документацию по старым аптечным складам вашего военного ведомства, да провести ревизию... обнаружится много интересного.

Так вот, — продолжал мальчик, — это тиоксин-RR, а у него есть занятное побочное свойство. Он крайне нехорошо взаимодействует в организме с сывороткой правды. И даже захватив в плен живого и невредимого терраистского боевика, вы не можете получить от него никакой информации. Сам он молчит, это его доблесть религиозного фанатика; вы вкалываете ему сыворотку правды — и он погибает, так и не сказав ни слова, и сразу попадает... куда они там попадают по их религии? на прекрасную чистую Землю докосмической эры? короче, в свой терраистский рай.

Поэтому, — сказал мальчик, — я предлагаю не ловить терраистов.

— Не понял, — сказал губернатор, откинувшись в кресле и разглядывая этого самоуверенного юнца.

— Мы не ловим терраистов. Мы боремся с незаконным оборотом наркотиков.

Ройенталь хмыкнул — одобрительно. Хороший парнишка, толковый.

— Прежде всего нам опасны боевики. Каждый боевик — наркоман. В его крови тиоксин.

— Но не каждый, у кого в крови тиоксин, — боевик, — заметил флот-адмирал.

— Разумеется. Еще хватает бывших солдат, ставших наркоманами в армии в те времена до окончательного закрытия экспериментов с наркотиками. И есть наркоманы нового поколения, не имеющие отношения к культу. Их мало — большинство предпочитает другие наркотики, более приятные для использования... но они есть. Ваше превосходительство, на не-терраистских тиоксинщиков вся наша надежда.

— Вот как?

— Конечно, — мальчик энергично кивнул. — Они ни в чем не виноваты, кроме безобразного обращения с собственным здоровьем. И скрывать им, в отличие от боевиков религиозного ордена, совершенно нечего — за исключением только одного: каналов, по которым они добывают свою отраву. И если их убедить, что им ничего не будет за сдачу этих каналов... Семеро из десяти упрутся, но на остальных троих можно надеяться.

— А каналы с большой вероятностью общие, — задумчиво произнес губернатор. — Понимаю.

— Даже если не общие — они переплетены. Это узкий круг посвященных, но они не все терраисты. Некоторые из них торгуют наркотой в собственных интересах. И поскольку серьезные торговцы редко сами жрут ту дрянь, которую продают... сыворотка правды их не убьет, верно?

— Окольный путь и медленный, — сказал Ройенталь. — Но выглядит убедительно. Только терраисты очень скоро поймут, что нас интересует помимо наркотиков. Тайна, которую знают больше двух человек... а их будет много больше.

— И пусть, — ответил мальчик. — Лучше, конечно, поздно, чем рано, — хотелось бы успеть переловить побольше, прежде чем они попрячутся. Но даже если мы просто затрудним оборот тиоксина-RR, мы подорвем положение ордена.

— Найдут что-нибудь другое, — хмыкнул губернатор.

— Наверняка, — согласился белобрысый... светловолосый юнец. — Но весь боевой орден уже подсажен именно на тиоксин. От него трудно отвыкнуть. И пересадить на что-то другое трудно. У культа будут серьезные проблемы, ваше превосходительство.

И вот теперь флот-адмирал Ройенталь возвращался к себе на Урваши, дождавшись прибытия опытных полицейских, специалистов по борьбе с наркотиками, — тех, кто будет формировать команды на местах, отбирая из местной полиции надежных проверенных людей. Разумеется, ни у одного из служащих нового подразделения не будет в крови тиоксина-RR... это не гарантия полной непричастности к культу — но хотя бы гарантия непричастности к боевому ордену.

Белобрысый мальчик вернулся в свой 13-й флот и вместе с ним остался пока у границ системы Баалат — но скоро и Силы самообороны автономии вернутся на Хайнессен, отчитываться перед своим правительством о проделанной работе.

Очень интересный юноша... и пожалуй, о нем следует упомянуть в рапорте. Пусть имеют в виду... Может быть, пока не кайзеру лично — но вот военному министру, лучшему другу губернатора, стоит быть в курсе. Пусть где-нибудь запишет имя — вдруг пригодится. Юлиан Минц, лейтенант флота Баалатской автономии.

Его превосходительство немного поразмыслил и запросил подчиненных — есть ли связь с Феззаном. Пока что ее не было.

Ничего, немного погодя.

-0-

Безвременье. Ночь

Человек с неподвижным лицом связался с ней с Гайерсбурга и сообщил "печальную новость". Он говорил ясно и формулировал четко, но она все равно не поняла ни слова. Переспросила: что?.. Он повторил.

Покушение, выстрелы, закрыл собой... легкие и артерия... не успели спасти...

Теперь она поняла все слова — каждое в отдельности, только они никак не складывались вместе.

Человек говорил дальше, а она все не понимала и зачем-то пыталась вспомнить его фамилию, и что у него с глазами... что-то такое ей рассказывали об этом, а она забыла, но сейчас, наверное, неважно. Вот его слова — это важно, только никак не понять... потом пробилось: сидит возле мертвого, не слышит ничего, крайне неловко просить вас, но не остается другого выхода, только вы можете... только вы способны вывести его из шока... простите, графиня, не к кому обратиться, кроме вас... Чуть не ответила: так попросите Зига, он сможет — и наконец поняла, почему этот полузнакомый офицер разговаривает об этом — с ней.

Наверное, у нее в лице что-то... потому что он снова попросил прощения и снова начал объяснять — но она не слушала. Она пережидала боль.

Когда смогла наконец — прервала его на полуслове, сказала: да, я поняла, я сделаю, как вы просите, прощайте — и перещелкнула клавишу.

Экран погас.

Сидела, смотрела прямо перед собой, не чувствовала ничего. В голове пусто. И внутри пусто. Даже не болит. Просто — время остановилось.

Потом медленно протянула руку к клавишам комма.

Кажется, она обещала... графиня Грюнвальд желает говорить со своим братом.

-38-

До Урваши оставалось два дня, когда связь ненадолго появилась и почти сразу пропала снова. Надо было бы доложиться его величеству — но боги рассудили иначе, из всех каналов, по которым одновременно пробивались связисты, отозвалось только военное министерство. Причем не Миттельмайер (как бы было хорошо...), а этот сомнительный тип, Фернер. Лично разговаривать с ним губернатор не стал. Не снизошел. Так что господин Фернер выслушал краткий рапорт от дежурного офицера, заверил в ответ, что доклад об успешном разрешении конфликта на окраине Новых земель незамедлительно будет передан господину министру, тут-то связь и прервалась.

Оскар фон Ройенталь терпеливо ждал, когда же его корабль войдет в атмосферу его столичной планеты. Уже скоро. Он доберется до резиденции — апартаменты в отеле "Мьянма" недурны, а желать большего было бы смешно в этом мире, где сам кайзер в своей феззанской столице до сих пор обитает в гостинице. Он расслабится — примет ванну, оденется в штатское, сядет в удобное кресло и велит подать бутылку вина. Припасено неплохое феззанское, и есть очень недурной местный сорт, "Солнце Урваши"... ну это он решит ближе к делу... — и, никуда не торопясь, вызовет наконец лучшего друга.

Сколько уже не виделись вживую... полгода. И не говорили толком — столько же. Все время что-то мешало. Вот и последний разговор — хотели о жизни, а вышло как всегда, о срочном и необходимом для Империи.

На этот раз он не позволит помешать ничему.

...Наконец Урваши приблизилась настолько, что заполнила собой экраны.

Опустились на поверхность, выкатился трап. Внизу уже выстроились встречающие, а чуть поодаль ждали автомобили.

Губернатор вышел из недр "Тристана", на мгновение приостановился, окидывая взглядом ровные ряды черных мундиров, затем двинулся вниз по трапу быстрым деловитым шагом. За ним следовали его офицеры, среди них Бергенгрюн, и мальчик-ординарец Генрих Хауфман.

Прошли мимо вытянувшихся во фрунт военных, сели по машинам. Покатили.

За рулем губернаторского автомобиля сегодня был... как его зовут? кажется, Кнепке... а, вон на приборной доске значок, действительно, Дитер Кнепке. Хорошо, что он. Второй шофер из обычно возивших флот-адмирала по столице, Вайсхаузен, нравился Ройенталю меньше. А Кнепке — невозмутимый и непрошибаемо спокойный наружно, но феерически быстрый в реакциях и, кажется, по внутреннему призванию отчаянный лихач — чем-то импонировал. Может быть, губернатору чудилось некоторое сходство предполагаемого характера водителя с его собственной натурой — хотя он никогда об этом не задумывался. Просто — хорошо, что за рулем Кнепке. И все.

Машина выехала за пределы космопорта и помчалась в сторону города. Впереди все выше вставали многоэтажные башни Сити, сейчас дорога повернет вправо и затем влево, огибая озеро, и до отеля останется каких-нибудь десять минут пути. Ну пятнадцать. А в отеле душ, кресло, вино и надежная связь.

Оскар фон Ройенталь откинулся на спинку сидения, думая о своем. За тонированными окнами автомобиля мчались назад деревья. Давно обжитая планета, вон какие выросли леса...

Машина на большой скорости вошла в поворот, вылетела с трассы, ударилась колесами в неровности обочины.

— Что за... — начал губернатор.

Шофер Дитер Кнепке широко улыбнулся — в зеркале заднего вида мелькнула эта странная улыбка, сменившись мельканием и тряской не-пойми-чего — снял правую руку с руля и сильно дернул что-то под приборной доской.

Автомобили сопровождения остановились так резко, как могли, визжа тормозами, оставляя на дорожном покрытии длинные черные следы потекшей от трения резины, люди выскакивали и бежали, крича и размахивая руками, и не успевали... спешивший впереди всех Ханс Эдуард Бергенгрюн был еще в добрых двадцати метрах от губернаторского автомобиля, когда раздался громкий хлопок, машина подпрыгнула, очертания ее исказились, и еще через несколько шагов Бергенгрюн вынужден был остановиться — на обочине пылал огненный шар. Кто-то сообразил про огнетушители, кто-то вызвал пожарных, но все меры запоздали безнадежно.

Когда машину потушили, в черном липком месиве не разобрать было, где прежде в этом закопченном остове находились живые люди.

...Бергенгрюну хотелось зажмуриться и потрясти головой, как в детстве, надеясь, что от этого все изменится. Чтобы этого не было никогда. Чтобы они доехали с ветерком до "Мьянмы", и впереди ждала только обычная поднадоевшая рутина — а больше ничего. Или напиться, уснуть, а проснувшись, узнать, что все в порядке, просто он видел кошмар. Он согласен был даже на пьяный кошмар... на белую горячку. Но некогда было ни пить, ни даже жмуриться — его превосходительству уже не поможешь ничем... но остались тысячи дел, которые необходимо подхватить и продолжать, и — новое, ненавистное, но необходимое дело. Расследование аварии. И похороны, конечно.

И кто-то должен сообщить господину военному министру... и это тоже придется делать Бергенгрюну.

Хотелось умереть — но было нельзя.

...Довольно быстро выяснилось, что дело не в скоростях и не в обочине. Характер повреждений и кое-какие сохранившиеся обгорелые и перекрученные железки недвусмысленно свидетельствовали о террористическом акте. Почти сразу стало ясно, что автомобиль взорвали изнутри. Поскольку кроме шофера это сделать было некому, подняли его бумаги. В них не было ничего интересного. Осмотрели оставшиеся от него вещи. Ничего не нашли. Стали допрашивать его коллег из гаража. Герр Вайсхаузен, второй водитель губернатора, сообщил, что была его смена, но Кнепке попросил поменяться — мол, нужно освободить завтрашний вечер, свидание у меня, давай махнемся... они иногда так делали, если не возражало начальство, но оно обычно не было против, не возразило и на этот раз.

Выходило — то ли Кнепке внезапно сошел с ума, то ли возненавидел флот-адмирала по непонятным причинам — настолько, что своей жизни не пожалел.

Потом криминалисты из лаборатории представили рапорт о детальном осмотре автомобиля со всем его содержимым... и Бергенгюн схватился за голову.

Среди обгорелых клочьев ткани, когда-то бывших одеждой покойного Кнепке, один лоскуток не имел никакого отношения к военной форме.

— Может это быть остатками от вот такого шарфа? — Да, сударь, весьма вероятно. — Могла на нем быть вот такая надпись? — Трудно судить, но какая-то несомненно была...

Его превосходительство флот-адмирал Ройенталь рассчитывал, что меры по борьбе с терраизмом хотя бы некоторое время останутся тайной для Земного культа — но, выходит, напрасно. Он еще только летел от Альмансора до Урваши, а герр Кнепке уже приготовил бомбу и продумал план покушения.

И ведь кто-то снабдил его информацией, не сам же он связывался с единоверцами с дальних промышленных окраин.

Теперь для Ханса Эдуарда Бергенгрюна дело чести — не дать остановиться работе, которую начал губернатор. И пока Феззан не распорядился о новых назначениях на Урваши, Бергенгрюн сделает все, что сможет, и даже больше.

Никто не видел слез на его бородатой физиономии, и только он сам знал, что они были.

-0-

Безвременье. Ночь

Она сделала, как обещала.

Брат не слышал ничего — но ее имя пробилось сквозь вакуум, поглощавший вокруг него все звуки. Бедный, бедный... Она пришла! Он бился о кошмар, не в силах вырваться, но она пришла... он кинулся к ней за спасением, как в детстве. Он хотел пожаловаться на темноту. Он хотел уткнуться ей в подол. Только она не позволила.

Сделай так, чтобы все стало хорошо, пожалуйста... Зажги свет!

Бедный мальчик.

Она старшая, она всесильна, она спасет...

Да где ей... ей не разогнать эту темноту, она сама тонет, разве что утянет с собой на дно — только как это объяснить... никак.

Я ухожу, Райнхард. Прощай. Когда ты устанешь, приходи ко мне.

Все, что она может для него сделать — ждать его в конце пути. Больше ничего.

Понял ли, нет ли... он это принял.

И интонации потерянного ребенка исчезли из голоса.

Зачем он спросил... — ты любила его? фамилия прозвучала сухим треском.

Она ударила по клавише, прерывая связь, прежде чем с губ сорвалось — Зиг... она больше не могла.

Лес шумит за окнами, дождь стихает, на небо высыпают звезды — какой завтра день, если все они одинаковы... дождь ли, снег ли, тепло ли холодно, ветер ли, тишь... Каждое вчера, уходя, тянет за собой сегодня, а там неизбежно наступает завтра — но не для нее. Как бы ни старались, тикая, часы — напрасно.

Нет здесь времени. Совсем нет...

-39-

Его величество объяснился с фройляйн Мариендорф, и империю ожидает скорая свадьба — вот почему кайзер перестал интересоваться искусством столь внезапно. Какое ему дело до оперы и балета теперь, когда в минуты досуга он уединяется с фройляйн — и уж несомненно, что с ней-то он не тратит время зря! Говорят, она беременна. Слава великому Одину, у империи теперь есть... ну, почти есть — наследник ли, наследница, не так важно. Как гора с плеч.

И высший командный состав флота, и высшие гражданские чиновники практически поголовно радовались про себя такому повороту событий, некоторые, впрочем, и вслух. Адмиралы его величества собирались за выпивкой, подталкивали друг друга локтями, пили за здоровье императора и его невесты — пока неофициально, о помолвке еще не было объявлено, но все и так знали. Услышав новость, Миттельмайер просиял, Меклингер выдал экспромт ("пусть звезды радостно горят, и Млечный путь сияет нам, когда любовь секретаря завоевал фон Лоэнграмм" — по понятным причинам, этот стишок никогда не издавался в его собрании сочинений), адмирал Биттенфельд, простая душа, громогласно сообщил окружающим, что "кайзер у нас — мужик!" — и все с ним шумно согласились, а адмирал Айзенах кивнул и показал большой палец.

Его величество женится, его кайзерин родит, война окончена, и горизонты впереди светлы и необъятны.

...Его величество кайзер весь декабрь чувствовал себя отвратительно. Может быть, сказалось лихорадочное возбуждение осени, когда он намеренно загонял себя работой и развлечениями — кто знает. А может быть, была повинна погода — на Феззане как-то внезапно настала зима, в самой тоскливой ее вариации — снег падал и таял, падал и таял. Мокро, холодно, противно.

В то ясное утро, когда он целовал фройляйн в своем кабинете, у него ныли суставы — но не настолько сильно, чтобы показывать это хоть кому-либо, даже ей. И несколько дней потом он действительно все время проводил с нею, хотя и совершенно невинно — обниматься сил хватало, и даже самочувствие от этого улучшалось, а большего как-то и не хотелось. Потом стало так худо, что и не до объятий. Все свободное время он лежал в постели, и бумаги читал полулежа, и вставал, только когда уж совсем было необходимо... на заседание госсовета, например. Поднимался, требовал мундир, кривясь, надевал его — с помощью верного Эмиля, — встряхивал гривой и шел легким, уверенным шагом туда, куда вел его долг, не позволяя ни одному взгляду усомниться в бодрости духа и тела кайзера всея Галактической империи... и возвращался обратно так же ровно и уверенно — сам. И падал.

Она знала.

Собственно, она знала и так, и все же... теперь, когда фройляйн из его служащих переходила совсем в другую категорию, следовало обсудить с ней и эту сторону жизни. Пока еще жизни. Надолго ли — жизни?.. Он не знал, и никто не знал, и это его злило. Он держит в руках судьбы всего обитаемого мира — но не в силах удержать свою собственную. А теперь фройляйн разделит его судьбу с ним...и между ними не должно быть недомолвок.

Он тянул, не решаясь заговорить об этом — он не привык упоминать о своих слабостях. Ему казалось — такое умолчание делает его сильнее, и, возможно был прав... но, возможно, и нет. Но молчать — ей... никак нельзя. Никак.

Когда он наконец решился и завел этот разговор, он еще чувствовал себя довольно прилично, но состояние ухудшалось день ото дня, и важно было успеть, на случай если...

— Фройляйн, — сказал он ей. — Вы знаете. Я болен.

Он не был настолько плох. чтобы произносить все это — в халате, лежачим. Они сидели друг напротив друга за низким столиком, не в креслах — на диванчиках с вычурными спинками, и удобно, и если что, он сможет прилечь... невыносимо сознавать, что теперь он все время должен учитывать вот эту слабость, он не даст болезни ни единого шанса, покуда сможет... он сможет — обязательно... но на самом деле он не уверен на все сто, и к этой неуверенности он тоже не привык — и привыкать не желает!

Эмиль принес кофе и вышел, аккуратно притворив за собой дверь.

Хильда подняла взгляд. Он сидит в непринужденной позе, пальцы не вздрагивают, и улыбается немного нервно — ему труден этот разговор, — и если бы не был так бледен, и если бы она не знала, действительно, насколько плохи его дела... не догадалась бы. В груди заныло. Я все отдала бы, чтобы тебе стало легче... но боги жестоки и ничего не возьмут в обмен на твою боль.

— Вы мне нравитесь, очень, и я хочу жениться на вас, это вы тоже знаете... но я женюсь на вас не потому, что вы мне нравитесь... если бы только в этом было дело, не знаю, порядочно ли с моей стороны было бы обременять вас собой. Я болен, и никто не знает, что с этим делать, а сама по себе моя болезнь излечиваться не собирается... так что долго я не протяну. Я женюсь на вас не столько для себя, сколько для Империи. Ужасно, правда? — и усмехнулся.

Хильда отставила чашку и встала со своего места. Тоже мне, диспозиция... через стол от него, напротив, будто они тут собираются дипломатические союзы заключать. То есть он, наверное, так и думает... но она заставит его передумать. Обошла стол и села на диванчик рядом с ним.

Его величество посмотрел на нее с неудовольствием — видимо, она сбила его с мысли, но подвинулся, чтобы ей было удобнее. Нахмурился, опустил ресницы, продолжил:

— Я был непростительно безответственным с вами, но не собираюсь извиняться. В конце концов, в результате моей безответственности у моей Империи появилась надежда на будущее. И вы, фройляйн... вы понимаете, что этот брак означает для вас. Ответственность. Вы ответственный и разумный человек, вы справитесь.

— Ваше величество, — сказала она, — конечно, я понимаю. Как бы ни повернулось с вами и вашим здоровьем... вы можете рассчитывать на меня. И... если хотите, прилягте. Ничего в этом такого...

В самом деле — перед кем он тут держит спину?.. Но перестать ее держать было труднее, чем позволить себе расслабиться. А она встает, и касается его плеча, и мягко подталкивает. Оказывается, не настолько он крупный мужчина, чтобы не уместиться на этом диване полулежа, и даже для фройляйн осталось место — сесть рядом.

Она гладит его волосы и говорит:

— Я правда все понимаю. Я приму ответственность, которую вы на меня возлагаете. Но не забывайте, ваше величество, что я выхожу за вас именно потому, что вы мне нравитесь. Хорошо?

— Хорошо, — сказал он и улыбнулся — совсем иначе, чем в начале этой бестолковой беседы.

Бестолковой? ну, некоторый толк безусловно есть...

В начале нового, третьего по нынешнему календарю, года ему полегчало.

-0-

Безвременье... Время

Иногда через стеклянную стену проходят люди. Иногда — письма. Иногда — такие, как это. На конверте сиял золотом крылатый лев.

Она взял письмо из рук Конрада, повертела. Внутри твердое — голографическое послание, или информационный диск, или что...

Официальное. Три с лишним года она почти не получала писем, только изредка — от подруг, раза два — от брата и один раз вот такое, официальное. Приглашение на коронацию. Она не поехала тогда — не была уверена, что будет там уместна... и что нужна брату... и уверена была, что встречаться им еще рано. И дворец! Ни за что, ни на шаг — в Нойе Сансуси. Там навсегда — тень ее кайзера, и она при этой тени, и иначе никак...

О чем же ее ставят в известность теперь?

Взяла из рабочей корзинки ножницы, аккуратно разрезала конверт вдоль бокового сгиба, возле золотого львиного хвоста.

Плотный глянцевый картон. Белый, золотыми полосками обозначены уголки, и тенью сквозь белизну проступают бледные чайные розы.

Та, прежняя открытка, коронационная, была красивая, но куда менее изящная. А эта — тоже приглашение, и тоже на большое государственное мероприятие, только иного рода.

"Райнхард фон Лоэнграмм и Хильдегарде фон Мариендорф рады сообщить Вам о церемонии бракосочетания, которая состоится..." Вот оно что. Он женится.

Хильдегарде фон Мариендорф. Знакомое имя.

Та девушка в брюках.

Что же, по крайней мере женится брат не так, как до сего дня женились императоры в этом государстве. Девушка была влюблена еще тогда, в тот день, когда они сидели здесь у камина, — хотя в тот момент вряд ли сама это осознавала.

Девушка, давшая то же обещание, что и Зиг.

Нехорошо екает под ложечкой. Не хочется так думать, но если это из-за обещаний...

Она встает и идет к комму. Впервые за три с лишним года она кладет пальцы на его клавиши и вызывает Феззан.

И пока где-то на длинном пути ретрансляционные станции перебрасывают друг другу сигнал, внезапно понимает: этот миг никогда не повторится.

Время очнулось.

-40-

Баалатский флот оставался на позициях еще некоторое время после ухода губернатора Новых земель. Поскольку конфликт разрешился без военного вмешательства со стороны Сил самообороны, делать было совершенно нечего. Вернее, было бы нечего, если бы командование не нашло немедленно важное и нужное занятие.

Все время, пока губернатор утрясал с местным населением вопрос о терраизме, и еще десять дней после этого флот тренировался. Вот и сейчас.

Юлиан Минц стоял на мостике "Улисса", наблюдал слаженные движения кораблей на большом обзорном экране.

— Пляшут, — сказал он, ни к кому не обращаясь.

— Неплохо, — одобрительно произнес рядом неизвестно откуда взявшийся Поплан. — Кто танцмейстер?

— Лао, — ответил Юлиан. — Адмирал Аттенборо сказал, если гонять как следует, из него можно попытаться воспитать примерно половину адмирала Фишера.

— Хм, — с сомнением в голосе отозвался Поплан, — не знаю, не знаю... адмирал Фишер был непревзойденным мастером точного маневра, сможет ли Лао...

— Ну, они почти не сбиваются с такта, — заметил Юлиан.

Шаги за спиной, замедлились, остановились. У Юлиана покраснели уши. Это же Карин. Он узнает ее по шагам.

Поплан покосился на него и хмыкнул, но ничего не сказал.

— Это какой танец? — спросил девичий голосок.

— Вот уж не в курсе, мисс, — сказал Поплан. — Может, кадриль?

Юлиан скосил глаза. И конечно, именно в эту минуту Карин взглянула на него. Взгляды столкнулись и испуганно отпрянули.

— Ладно, я пошел, — сообщил Поплан. — Дела у меня... — и как-то удивительно ловко исчез.

Стояли рядом, в шаге друг от друга, и внимательно пялились в экран, совершенно не замечая, что на нем происходит. Молчали — не знали, что сказать. С каждой минутой заговорить было все труднее.

— А когда мы пойдем домой на Хайнессен, не знаете? — спросила наконец Карин.

— Адмирал говорил, через пару дней, — Юлиан ухватился за этот вопрос, как за спасательный круг. — Непонятно, чего правительство тянет. Необходимости в нас тут больше нет...

— Я хотела бы успеть до свадьбы, — сказала Карин. — Наряды и украшения меня не очень интересуют, но все-таки...

— До какой свадьбы? — Юлиан не то чтобы заволновался, и все же... не может быть, чтобы она собралась замуж... но вдруг... в груди как-то нехорошо сжалось.

— Да императорской же, — удивилась Карин. — Ты что, не слышал новостей?

— Каких новостей?

— Да уже который день передают, телевидение с ума сходит. Кайзер женится.

— А, — сказал Юлиан с облегчением. — Ну и пусть... а зачем тебе успевать домой? — раз она перешла на "ты", он тоже перейдет, как бы невзначай. Прокатит ли?

— Хотела посмотреть нормально, без помех. Это, наверно, будет красиво. И еще мне интересно, какая она из себя.

— Кто?

— Да невеста же. Фройляйн Мариендорф.

— А, — сказал Юлиан. — Симпатичная. Умная. Мне понравилась.

— Эй, когда это она тебе понравилась?

Не только "ты" принято как должное! Это возмущение в ее голосе — просто музыкой в ушах.

— На переговорах, — пояснил он. — Мы с ней говорили. О демократии.

— О чем?!

— О демократии, честное слово. Она интересовалась, ну и...

— Что эти имперцы могут понимать в демократии, — фыркнула Карин. — Зачем интересоваться тем, что уничтожаешь...

— Ну... может быть, затем, что они все-таки оставили ее нам, нашу демократию, — сказал Юлиан с укоризненной ноткой. — Они же ее не совсем уничтожили.

Карин демонстративно дернула плечом.

— А знаешь, я еще тогда подумал — интересно, какая из нее бы вышла кайзерин...

— И нечего хвастать, что ты умный!

Юлиан растерялся.

— Я вовсе не хвастаю...

Сердитое фырканье.

— Хвастаешь! Подумаешь, какой — и с губернаторами-то он разговаривает, и императрицу-то он демократии учит...

— Карин, ты что?

— Ничего!

Замолчали снова, снова сверлили глазами экран, если бы взгляды были материальны — уже бы прожгли дыры в покрытии... прямо до открытого космоса, наверное!

— Послушай, — сказал Юлиан примирительно, — может, пойдем кофе выпьем?

Тряхнула рыжей шевелюрой, вздернула подбородок. Постояла, подумала... кивнула:

— Ага, давай.

Майор Поплан, наблюдавший сцену с безопасного расстояния, проворчал себе под нос:

— Ну и дети... Учишь их, учишь...

Глупый мальчишка. Сказал бы — "видел я ту Хильдегарде, ничего особенного, ты гораздо красивее" — и дело в шляпе, но где ему самому-то догадаться. Всему учить, да...

-01-

Январь

В чем было дело — в ясном ли взгляде девушки с экрана, в словах ли, которые она говорила... мы женимся по взаимной склонности, потому что так хотим, ваше благословение обрадует нас, и если бы вы изволили прибыть на свадьбу, мы были бы счастливы. Но если вы не сможете — так тому и быть, мы переживем. Хотя будем сожалеть.

А может быть, дело было в его новой столице. В Феззане. Не Один, столица Гольденбаумов, не Нойе Сансуси, их дворец. Новый мир, новый уклад, новое небо, новые стены.

— Я приеду, — сказала она. — Рада за вас обоих. Спасибо, что любите его, фройляйн.

Девушка на экране кивнула, опустив ресницы.

Вышло — подтверждением старых обетов, но теперь, когда время двинулось снова, предопределенность поблекла и размылась до вероятности, а потом как-то легко и естественно съежилась до "вряд ли".

Да. Она поедет.

Собрала необходимые вещи, распорядилась насчет дома и сада, особенно настойчиво велела следить за розой. Слуги кланялись и твердили: "да, госпожа, будет сделано, госпожа".

Вызванная машина двинулась и прошла там, где раньше было стекло, не замедлив хода. И все же графиня Грюнвальд немного нервничала, выезжая за пределы заколдованного круга — и, конечно, напрасно.

Холм и лес остались позади.

Я вернусь, Зиг. Подожди немного.

-41-

29 января 3 года Новой империи с большой пышностью состоялась свадьба его величества императора Райнхарда и его избранницы, фройляйн Мариендорф.

Белое кружево, золото и серебро, высоченные потолки в Зале торжеств в "Шангри-Ла", красный ковер через весь зал, высшие лица армии и государства при полном параде, и краше всех, конечно, жених с невестой — как им и положено.

Собрались все, за исключением лишь тех, кто далеко и не мог оставить дела. Приехала даже сестра его величества, знаменитая красавица прошлого царствования, златокудрая, белокожая, тонкая. Стоит среди придворных, неподалеку от отца невесты, держится скромно и прохладно. Будто она здесь — и отчасти все-таки не здесь.

А вот флот-адмирал Ройенталь, губернатор Новых земель, не добрался до столицы — не успел. Все знают, почему: на подведомственных ему территориях проблемы, и начались еще до объявления об императорской помолвке, и разрулить к дате не удалось. Причина уважительная. Но военному министру, господину Миттельмайеру, досадно. И даже, пожалуй, тревожно. Неизвестно почему, просто так. Волноваться совершенно не о чем. Оскар передал — все в порядке, он возвращается. Просто он не успевал никак, вот и все. Беспокоиться глупо. Праздник. Радоваться надо. И Феликс на руках у жены — малыш, в котором при желании легко увидеть сходство с его отцом, — вертится, агукает тихонько, хватает Эву за брошь у выреза праздничного платья. Феликс здесь, а его отец — нет. Несправедливо. Событие историческое, а что ребенок понимает...

Ну вот и все, приличествующие случаю слова произнесены. — Согласны ли вы?.. — Да. — А вы? — Да. — Итак, объявляю вас мужем и женой. — Голос у министра двора вздрагивает и дает петуха, волнуется, бедняга. Беспрецедентная честь — женить властелина этого мира...

До чего же они красивая пара. Уже не жених с невестой, а молодожены. Их величества. Теперь будет так.

Они развернулись от кафедры и пошли по ковру под восторженные крики подданных, которые обрели сегодня императрицу. Теперь новая династия и вправду стала династией. Новые надежды, большие ожидания. Праздник!

Идут. Лица серьезные и счастливые.

Слава кайзеру! Ура кайзерин!

Возле плеча у Миттельмайера произошло движение. Фернер. Наклоняется к уху.

— Ваше превосходительство, срочные новости.

Что-то у него в голосе... Вольфганг оглянулся. Нехорошо сжалось внутри. Ох, не для императорской свадьбы эти новости, похоже...

Кивнул жене: "Мне придется отойти ненадолго, дорогая, извини". Аккуратно, стараясь не привлекать внимания окружающих, выбрался вслед за Фернером из толпы.

Выслушал.

Срочные новости с Урваши.

Зал закружился перед глазами, черные фигуры закачались, расплываясь, и на каждой кровавая полоса поперек. Это ленты через плечо, просто ленты. И ковер красный, почему не другого цвета... Пальцы сжались в кулаки, но некого ударить — и даже в стену нельзя, праздник, это хорошо, что праздник, все смотрят туда, на белые фигуры в кружевах, белое, и золото, но отсюда до них — черное и красное, и гул в голове нарастает, это кричат "зиг кайзер", и пусть кричат, за криком они не услышат, если он и... Но он не издал ни звука. Только вцепился в праздничную ленту на своей груди и сорвал ее, даже не заметив, что делает. Стоял, смотрел на кружащийся черно-красный зал и на белую сердцевину водоворота.

Выдохнул. Разжал пальцы.

Лента упала бесшумно, ему показалось — плеснула вязким противным плеском.

Бросил:

— В министерство.

Фернер поклонился.

Вышли в боковую дверь.

-02-

Январь

Вот она и встретилась наконец со своим младшим братом, которого плохо знала, хоть и не забывала, которого бросила, хоть и любила, и посмотрела наконец в светлые глаза, в которых издали, из ее леса, ей мерещилось темное пламя — и не увидела ничего, кроме искренней радости. Он был счастлив ее приезду.

Только бледен. Тени под глазами. И — в этом мундире он необыкновенно хорош, а плащ скрадывает очертания, но он же исхудал... Глаза сияют, движения легки, дух неукротим, и все же...

— Что с тобой, Райнхард? — спросила она.

— Все хорошо, — ответил он и посмотрел прямо — и она не решилась переспросить.

Он ничего не расскажет... и он не придет на ее зеленый остров, сколько бы она ни ждала. Зачем она сказала ему: "Когда устанешь — приходи"? Пока он в силах двигаться — он не придет. И он скорее умрет, чем признает, что больше не в силах двигаться.

Когда она поняла возможный смысл и бледности, и худобы, ей стало страшно.

-42-

Торжественная церемония завершилась. Молодожены отбыли. Они появятся еще ненадолго вечером, на приеме в Гостевом дворце, и потом уедут в свой — теперь уже общий — дом, в Штайнехпальме Шлосс. А подданные будут слаженно кружиться в едином ритме под звуки оркестра Императорского (бывшего Коммерческого) музыкального театра, подолы будут качаться в такт, а каблуки притоптывать, ударяя в узорный наборный паркет бального зала, и, перекрывая мелодию танца, зазвучат здравицы и зазвенят бокалы, и за неизменным "зиг кайзер" последуют тосты за кайзерин и будущего наследника, и снова вальс — громче, громче — над дворцом, над столицей, над Галактической империей, под мерцание вечных звезд на темнеющем вечернем небе.

Но это позже, а сейчас к парадным ступеням "Шангри-Ла" один за другим подъезжали автомобили, все как один блестящие и черные. Гости выходили из стеклянных дверей отеля. Юноша в темно-синей униформе склонялся, распахивал перед пассажирами дверцы, надраенные до зеркального лоска, и в черном лаке покрытия отражалась его рука, обтянутая белейшей перчаткой. Усаживались мужчины, дамы изящно подбирали пышные юбки и переносили через порожек стройные ноги в тончайших чулках. Мелькали туфли — острые длинные каблуки, узкие мыски, тонкие ремешки, — такая нынче мода. Дверца захлопывалась, автомобиль отъезжал, сдержанно урча, и тут же подкатывал следующий, и юноша в синем вновь склонялся перед отбывающими высокими персонами, и в черном выпуклом зеркале автомобильных дверей отражалась его белая перчатка.

Толпа в холле стремительно редела, пестрые платья, черные мундиры и цветные камзолы шагали за бесшумно разъезжающиеся стеклянные створки — и исчезали, когда двери съезжались и отгораживали холл от ступеней.

Эва Миттельмайер остановилась в растерянности, оглядываясь по сторонам. Похоже, Вольфа нет совсем. Видимо, новости потребовали немедленного вмешательства. А сказал — "ненадолго". Подождать еще немного или ехать домой... Феликс вертелся и агукал, подпрыгивая. Тяжелый, руки устали. Пока не хныкал, но это счастье может прекратиться в любую секунду — ему давно пора есть и укладываться в кроватку. Да, надо ехать.

Вздохнула.

— Пойдем, Феликс. Подождем нашего папу дома.

Машинально вырвалось, не в первый раз уже — и как всегда, прикусила язык, да поздно. Привыкла к малышу, вот и слетает с языка — мама, папа... он не мой и не Вольфа. Он — на время, в утешение. Скоро вернется настоящий папа, и если скажет хоть слово, я отдам... конечно, я отдам ему его сына, но... Нехорошо так думать, и стыдно, и хоть бы Вольф не узнал... иногда мне хочется, чтобы твой папа не возвращался, Феликс. Нет, ни за что не буду так думать, ни за что, это гадко, как я могла...

— Фрау Миттельмайер, позвольте проводить вас домой.

Оглянулась. Вздрогнула — красный плащ так долго был на плечах ее Вольфа, а теперь его носит другой. Адмирал Мюллер. Слегка поклонилась, насколько позволял Феликс на руках.

— Благодарю вас, адмирал, буду признательна.

Мюллер потянулся к малышу, взял его из ее рук. Феликс завопил и вцепился в серебряное шитье на воротнике мундира.

Вышли из холла, подкатил автомобиль, сели. Ехали в молчании, только ребенок и разговаривал на своем младенческом языке, о чем — неведомо. Эве хотелось спросить о многом... что могло случиться, какие дела вызвали Вольфа прямо с императорского бракосочетания, почему даже не сказал ей ничего... и предчувствия дурные, а какие основания под ними... вроде бы никаких... но не могла придумать, как заговорить обо всем, что волновало ее, с этим симпатичным, но в сущности малознакомым человеком. Поэтому — молчала, смотрела перед собой, нервничала и старалась не подать виду.

Машина остановилась у ограды, адмирал вышел, проводил Эву до крыльца, передал ей ребенка, поклонился и повернулся уйти.

— Постойте, — сказала она внезапно для себя самой. — Как вы думаете... что-то ведь случилось, да?

— Я сам ничего не знаю, — покачал головой главнокомандующий. — Но, наверное, да. Его превосходительство никому не сказался, так что... извините, сударыня.

Кивнули друг другу. Эва вошла в дом, краем уха уловила шум мотора отъехавшей машины.

Скорей бы Вольф вернулся.

Тут Феликс завопил, и стало ни до чего.

-03-

Январь

Все-таки двор, каким бы новым и прогрессивным он ни был, — всегда двор. После приезда в столицу она всего однажды — вот сегодня, и ненадолго, — появилась среди нынешних вельмож... они так себя не называют, пусть, — среди нынешних первых людей государства. Однажды — и этого оказалось достаточно, чтобы вспомнить. Шепоток за спиной. Не злобный, — всего лишь заинтересованный, — но похож, ох как похож... И взгляды искоса. Рассматривать ее в упор им неловко, но любопытство никуда не денешь.

Разглядывают, кланяются препочтительнейше и шепчутся.

Гладкие светлые стены зала приемов затянул туман, и из него выступили темные деревянные панели Нойе Сансуси, а среди стоящих вокруг новых людей замелькали десять лет знакомые тени... недобрые лица, завистливые взгляды, расчетливые мысли... улыбки, сладкие до тошноты, и готовность без колебаний убить любого, кто хоть на мгновение загородит... может загородить... вдруг загородил бы, если бы выжил? — путь наверх. И внезапная мысль, от которой озноб по спине и паника. Его величества больше нет, ее некому защитить.

Стало трудно дышать, едва достояла до конца церемонии. Она знала, что это просто — прошлое высунуло смрадную пасть и пытается отравить ей другой, новый мир и другой, новый двор. Держалась только на том, что все время твердила себе — это кажется, этого нет, этого больше нет... этого никогда не было!

И ведь еще бал. Она не дама из третьего ряда адмиральских супруг. Она — единственная родственница жениха. Так что бал тоже придется выдержать.

Собрала всю свою волю, приклеила на губы прохладную любезную улыбку и приготовилась к испытанию. Она сможет. Она могла — десять лет без передышки, что ей каких-то два часа... потом уйдет.

Играл оркестр, и кружились пары. И ей пришлось один раз выйти танцевать — отец невесты пригласил ее, это традиция, уклониться невозможно. От других приглашений — можно и прилично, но не от этого. Так же как он не мог не пригласить ее, она не могла отказаться. Граф Мариендорф был равнодушен к танцам, графиня Грюнвальд — тем более, если не сказать хуже... Ах да, теперь уже не графиня, теперь она кронпринцесса, ведь ее брат — император всея галактики... как прежде, эти статусные подробности важны при императорском дворе, несмотря на всю его прагматичную деловитость.

Продемонстрировали обществу пару туров вальса и с облегчением вышли из круга. Благодарю вас, сударыня. Благодарю вас, сударь.

Раскланялись и разошлись. Хороший человек — тесть императора, только слишком он из тех времен, которых не было.

Брат с молодой женой уже уехал. Еще немного — и можно будет, наконец, выйти вон, на воздух, подальше от людей.

Рядом остановился человек в штатском, поклонился — мое почтение вам, госпожа, — постоял минуты две. Потом произнес, обращаясь как бы и не к ней, но так, чтобы она слышала:

— Ну вот, приличия соблюдены, можно уходить.

Тогда она наконец на него взглянула — и узнала. Ей его представляли. Гражданский премьер в правительстве ее брата, господин Сильверберг.

Уточнила:

— Вы это мне?

Поклонился снова.

— Да, сударыня. Уже можно.

— С чего вы взяли, что я хочу уйти?

— Я поневоле вижу ваше желание — я сам хочу того же.

— Вы предлагаете просто повернуться и...

— Да, мадам. Давайте провожу вас до автомобиля. Веселиться господа прекрасно могут и без нас. Тем более что вам вовсе не весело, а меня ждет работа.

— В такой час — работа?

— Почему-то она никогда не кончается, мадам.

Впервые за весь день у нее немного полегчало на душе.

— Тогда идемте, сударь.

И оперлась на протянутую руку.

-43-

Вольфганг Миттельмайер вышел из военного министерства поздним вечером. Отпустил машину, пошел пешком. Хоть немного проветрить гудящую голову. Было холодно, хотя и потеплело немного по сравнению с дневным временем, когда дул сильный ветер, и снег валил сплошной пеленой. Сейчас было тихо и безветренно. Сырой тротуар блестел в свете ночных фонарей рыжими огнями, мокрый снег по газонам казался серым, а тени отсвечивали зеленью. Ветви деревьев обвисли, придавленные белой волглой тяжестью. Иногда какая-нибудь из них вздрагивала, стряхивала вниз налипший сугробик, и тот падал, не рассыпаясь на отдельные снежинки, с тихим отчетливым звуком.

На душе у военного министра было пусто.

Лихорадочная деятельность, переговоры с Урваши, бледная физиономия Бергенгрюна на экране идет полосами, — связь барахлит, — но слышно, что голос осип, и видно, как дрожат руки... у Миттельмайера не дрожали ни руки, ни голос, и голова соображала четко и ясно — потому что ту навязчивую мысль, которая ввинтилась в мозг после доклада Фернера, можно было изгнать единственным способом. Все время думать о другом. О деле.

Почему случилось то, что случилось. Почему никто не предвидел подобной возможности. Насколько глубоко мерзавцы пустили корни в гарнизоне на Урваши. Что показывают медицинские тесты. Подняты ли архивы последней диспансеризации и что отмечено там. Всему гарнизону отдан приказ не покидать казармы? это хорошо, это правильно... значит, сейчас на планете распоряжается флот... не называть имени друга, иначе та самая мысль вылезет снова, а ей не время. Он ни за что не даст ей воли, пока... Просто — его превосходительство, флот-адмирал.

Что Бергенгрюн выяснил на данный момент, что предпринял и что намерен предпринять дальше. Согласовать действия. Обещать экспертов и полицейских. Да, и с господином Кесслером я переговорю — немедленно. Звонок Кесслеру. Тот уже вернулся после торжеств домой. Услышал новости, лицо вытянулось. Да, сударь, подниму на ноги. Да, сударь, вышлем специалистов — завтра же. Да, сударь... и расследование здесь — тоже... и всемерная поддержка проекта, который готовил флот-адмирал Ро... его превосходительство губернатор. Обязательно.

Его превосходительство губернатор называл имя молодого человека, который разбирается в проблеме. Привлечь его к работе. Не на Урваши, тут мы и сами. Но на окраинах Новых земель — непременно. Флот Баалатской автономии? значит, будем сотрудничать с флотом Баалатской автономии.

Сто дел сразу, и стараться не упустить ничего.

Кстати, как там со старыми врагами, которые могут быть причастны или хотя бы знать что-то... поднять их дела. Не сию секунду, но и не тянуть.

Голова кругом.

Зато теперь в ней пусто. Благословенная пустота, когда все, что можно было сделать немедля, сделано, а все, что еще не сделано, все равно должно ждать результатов сделанного.

Как только подумал об этом — мысль, которую весь день и весь вечер успешно гнал, вернулась и заполнила собой все.

Флот-адмирал Миттельмайер остановился посреди темного пустого бульвара, под рыжим мерцающим фонарем, и зажмурился. В ушах стучало.

Оскар. Оскар фон Ройенталь.

Боль поднялась изнутри, стиснула сердце и легкие, мешая вздохнуть. Сейчас... сейчас пройдет, и... Не проходило.

Постоял немного. Притерпелся.

Пошел дальше, не видя ни ночных огней, ни луж, ни снега, не чувствуя ничего, кроме боли. Потом мелькнуло — Эва. Собраться, прежде чем войду в дом. Еще два квартала на то, чтобы собраться...

У ограды коттеджа — человек. Фигуры не видно, закутана в плащ, видимо, мерзнет. Почему мерзнет, в мире нет холода, как и фонарей, и снега, только выматывающая боль внутри...

Фигура качнулась навстречу, плащ распахнулся.

Среагировал быстрее, чем осознал — перехватил поднятую руку, захват, и уже держа крепко, так что не рыпнется — понял, что рука пуста. И узнал теперь. Явилась... лучше бы пришла с ножом, как тогда к Ройенталю. Можно было бы ее убить... Отпустил.

Бросил:

— Что вы здесь делаете? убирайтесь.

Тихий женский голос:

— Мне нужно с вами поговорить.

— Я не желаю с вами разговаривать.

— Вы не знаете, о чем. Мне нужно... и вам нужно.

— Мне — не нужно.

— Клянусь вам, Серый волк, вам это очень нужно.

Дурацкое выдуманное ею прозвище не прозвучало издевательски, просто — как обращение. Почти вежливое.

Посмотрел на нее. Под темным плащом — не разберешь в этом освещении... темно-синий, темно-зеленый, черный... — платье. То самое, что он видел на ней осенью, в приюте. Ну или такое же. Капюшон упал с головы. Светлые волосы заплетены в косу, как тогда. Выражение лица...

Наверное, именно выражение ее лица заставило его передумать.

— Идемте, — сказал он. — Поговорим в доме. Только без глупостей, ясно?

Кивнула:

— Ясно.

Молча прошли по дорожке.

Сбросил в прихожей плащ, знаком предложив ей сделать то же самое. Мотнул головой в сторону кухни. Эва, наверное, уже легла, незачем ей... Включил чайник, кивнул непрошенной гостье на стул. Она села, сложила перед собой руки.

— Ну? — неприветливо спросил флот-адмирал.

— Сегодня ко мне зашла сестра Октавия, — сказала она. — Веселая.

Миттельмайер посмотрел на нее.

— Да, — сказала Эльфрида фон Кольрауш. — Веселая. И меня поздравила. Радуйтесь, сестра Элинор, вы отомщены.

Вольфганг вздрогнул.

Лицо женщины скривилось, и она некрасиво шмыгнула носом.

— Как они смели, — сказала она. — Как они... я на нее накричала.

Чайник зашумел, забулькал, щелкнул и выключился. Миттельмайер поставил на стол кружки, налил заварку, долил кипятком. Сел к столу напротив этой.

— Я хотела убить его сама, а им кто право давал... — и стиснула пальцы.

После паузы:

— Я не хотела, чтобы он умер.

Вскинула взгляд на хозяина дома, в голосе злость:

— Я думала, что хотела этого. Я думала — они посягнули на мое право. Я думала... — и растерянно: — А оказывается, я не хотела, чтобы он умер.

Помолчала и добавила:

— Помогите мне уйти от них.

Вольфганг смотрел и не знал, что ей ответить. Что-то было неправильно... а, вот же:

— Когда это было, фройляйн?

В глазах недоумение:

— Утром сегодня... зачем вам?

— Затем... — внезапно понял, что закоченели пальцы, обхватил руками кружку. — Военное министерство получило рапорт только в середине дня. А ваша сестра Как-ее-там знала с самого утра — или, может быть, заранее?

— Может быть, — сказала Эльфрида. — Я не знаю. Она пришла около девяти. Она думала, я буду рада.

Сидели, забыв о чашках, чай дымился, медленно остывая.

— Хорошо, — сказал наконец адмирал. — Я помогу вам от них уйти. А вы расскажете все, что знаете и даже то, чего не знаете.

Она кивнула.

— Да. Я согласна.

— Можете переночевать здесь, и с самого утра — к следователю. Я спрошу Кесслера, к кому.

Кивнула снова.

Шаги по коридору, дверь скрипнула, открываясь. Эва, в халатике и мохнатых тапках, глаза сонные.

— Вольф, что так поздно... — увидела, остановилась, глаза распахнулись. — Это кто?

— Это Элинор Ренн, — сказал Вольфганг. — Я потом объясню.

Эльфрида встала, стул скрипнул по плиткам пола.

— Лучше я уйду...

— Сядьте, — бросил адмирал. — Вы под арестом.

И она села.

Эва стояла, переводила взгляд с одного на другого. Потом произнесла:

— Вольф?

Вольфганг стиснул кулаки.

— Вольф, что...

— Вчера вечером, на Урваши. Я... Я потом тебе... это насчет Ройенталя.

Голос сорвался.

Беззвучно ахнула, осознавая. Подошла, положила руку на плечо:

— Он?.. Вольф, он... — мотнула головой. — Не надо, не объясняй ничего сейчас. — Повернулась к гостье, разглядывала с минуту. — Так вы, наверное...

— Да, — сказал Вольф.

Прерывисто вздохнула, провела рукой по волосам. Закусила губу. Обдумывала что-то.

— Фройляйн.

Эльфрида подняла голову.

— Хотите... хотите посмотреть на него, пока он спит?

Мгновенная пауза, потом — кивок:

— Хочу.

— Только не разбудите, — сказала Эва. — Поймите меня правильно. Я не желаю, чтобы он вас видел.

— Обещаю, — сказала Эльфрида.

Адмирал закрыл глаза. Сейчас они уйдут... и он наконец напьется.

Утром из ведомства Кесслера прислали машину. Зашли двое нижних чинов, козырнули хозяину, скомандовали: "Идемте, фройляйн". Эльфрида кивнула, обернулась к Миттельмайерам:

— Прощайте.

— Прощайте, — сказал Вольфганг.

Эва проводила ее взглядом и поспешила в детскую.

-04-

Январь

Она сидит у камина в свом нынешнем доме, который сняла для нее невестка. В руках игла, и тянется цветная нить — она вновь взялась за вышивку. На белом полотне расцветают полевые цветы, растрепанный букет, прекрасный своей асимметричностью. Занятие, способное заполнить вечность... но сейчас не о вечности речь, только о вечере. На душе смутно, привычная работа, может быть, привнесет хоть какой-то порядок в мысли и чувства. Что-то сдвинулось с места, а что... она не понимает себя и боится понять.

В кои-то веки — не о прошлом. О нынешнем. И в кои-то веки дело не в брате, хотя о нем она не перестает думать никогда.

Этот человек. Она его толком и не увидела — так, бросила беглый взгляд, мельком, когда он уже усадил ее в машину, дверца захлопнулась, и он отвернулся, глядя куда-то в сторону и уже размышляя о своем. Наверное, о работе, которая никогда не кончается — так он сказал. И все! почему же этот мгновенный кадр отпечатался за веками, и стоит закрыть глаза... Что в нем было такого, чтобы запомниться? ничего же особенного, он ей даже не нравится, этот мужчина, которого она видела второй раз в жизни! так и стоит перед глазами. И в ушах до сих пор звучит: "ведь вам вовсе не весело".

Конечно, ей вовсе не было весело, но кто его просил это замечать!

Игла глубоко впивается в ладонь, капля крови срывается и падает... лиловый цветок, колючий шарик и пышный султан тонких лепестков, и теперь вот — бурые крапинки по лиловому и зеленому, вышивка загублена...

Чертополох.

-44-

На Хайнессен вернулись 10 февраля, в благодушном настроении. А чего бы ему и не быть благодушным, когда уходили на вероятную войну, да еще грязную и совершенно никак не вдохновляющую, а возвращались — с разумных маневров? Господа командиры гоняли в хвост и в гриву, но стрелять пришлось только холостыми, и никто не погиб. Сколько ушло в конце ноября из столицы автономии, столько и пришло... ни убитых, ни раненых, если не считать одного перелома пальцев и какого-то количества более легких травм. Ну все же учения — не курорт, это все понимают, это работа, по большей части — напряженная и выматывающая, но это самая мирная работа, какая только возможна в военном флоте на позициях, в двух шагах от потенциального противника. Почти — самая мирная. Потому что еще бывает ремонт и профилактика, тоже дело хорошее... несмертельное.

На обратном пути расслабились, предвкушая увольнительные. Гадали — будет ли правительство снова укладывать флот в спячку, не предстоят ли сокращения штатов, и наверное, надо будет задуматься, что делать на гражданке — но не сейчас. Еще немного времени есть. Сокрушались, что пропустили новогодние праздники, — так, выпили между собой, а все ж вдали от дома это не то. Уже который новый год — в обстановке, приближенной к боевой. Хорошо бы, следующий прошел иначе, уж хотя бы — на поверхности, а еще лучше с родней, которую не видали два месяца с гаком. Некоторые — в основном женщины — сожалели об императорской свадьбе, ее пришлось смотреть из кают-компании и только тем, кто не был в тот момент на вахте. Но в целом — хорошо было возвращаться. Всегда бы так.

Приземлились, откозыряли начальству и друг другу, разошлись кто куда. Адмиралу еще придется докладывать о ходе операции и о ее итогах, а все прочие — совершенно свободны, ближайшую неделю — так точно.

Командующий Силами самообороны вернулся из Дома правительства в глубокой задумчивости. Рассеянно поздоровался с женой, прошел в гостиную, стаскивая на ходу китель, и берет небрежно пристроил на тумбочку в прихожей, так что он немедленно спланировал на пол, Фредерике пришлось нагибаться и поднимать, а адмирал даже и не заметил. Распутал галстук, повесил на спинку кресла, и тут же в это же самое кресло и сел, и ноги на журнальный столик, и руки за голову, и глаза закрыл.

Фредерика посмотрела на него — и заторопилась с обедом. Только вернулись, в холодильнике шаром покати, и готовить особо некогда, так... полуфабрикаты, на скорую руку. Поставить перед ним тарелку, чтобы отвлекся от своих бесконечных мыслей. И чаю потом. И, похоже, придется согласиться на бренди. Пока неясно, на "немножко" или на "побольше", что-то он уж очень задумчив. Как бы не "побольше, и можно без чая".

Вот так же он часами сидел тогда на мостике "Леды", перебирая варианты, рассматривая и отбрасывая версии, не открывая глаз, и только чай способен был на минуту прервать этот бесконечный невидимый процесс. Тогда — впереди висело неясное и довольно неприятное будущее, в котором следовало выжить... что теперь? И ведь сам ничего не скажет, пока не обдумает проблему и не примет хоть какое-то решение. Какую гадость подложило ему наше дорогое правительство, обязанное ему всем, даже самим своим существованием? Сердце сжимается от недоброго предчувствия, и руки, нарезающие хлеб, останавливаются сами собой. И сковорода... ну вот, хорошо еще, что не пригорело.

А на тарелку среагировал правильно. И глаза открылись, и ноги спустил со стола.

— Спасибо, милая.

Еще бы не зависал с вилкой в руке, вовсе было бы хорошо.

— Может, расскажешь?

Взглянул на нее, улыбнулся, так, как умеет только он.

— Да не о чем, ничего серьезного, правда.

Ну конечно, всегда у него — ничего серьезного, даже когда серьезней некуда.

— А все-таки?

— Понимаешь, Фредерика... рассказывать в самом деле не о чем, я пока не разобрался. Просто они внезапно приняли мою отставку.

— Ты отрапортовал и подал в отставку?

— Если бы. Я отрапортовал, и мне сообщили, что моя отставка принята.

— То есть...

— Ага. То прошение, полугодовой давности.

Полгода лежало где-то под сукном, мистер Хван делал вид, что никакого прошения нет, уходил от разговоров, только бы не отвечать на неудобные вопросы... а теперь ответил сам, когда не спрашивали. Действительно, есть о чем подумать. Во-первых — что бы это значило? и во-вторых — что надо успеть за оставшиеся две недели, пока будет идти передача дел преемнику. А кстати, кто у нас преемник?

— Ты не поверишь. Они вернули в строй старую гвардию.

Фредерика повернулась к нему, взглянула вопросительно.

— Паэта.

— Ой. — Только что принесенный чайник в руке вздрогнул и опасно накренился. — Да что с ними такое?

— Вот и я думаю, — сказал адмирал со смешком. — Конечно, он справится, тут и справляться-то не с чем, честно говоря. И я рад, что меня наконец-то отпустили. Но я не могу понять, что под всем этим лежит. Вот и думаю...

Фредерика с преувеличенной осторожностью поставила чайник на стол. Постояла, потом решительно потянула завязки на фартуке. Взяла со спинки кресла его галстук и вместе с фартуком бросила на диван. Подошла, вынула из руки любимого мужа вилку. Присела на корточки, прижала его ладонь к щеке.

— Знаешь что, — сказала, — давай отпразднуем твою отставку. А остальное отложим. Хотя бы до завтра.

Потянулся, обнял.

— Давай.

Вот так, поцелуй меня... думать ты не перестанешь, но что твои мысли будут путаться, я тебе гарантирую.

Даже без бренди.

-05-

Январь

Смотрела на прямоугольный кусок ткани с незаконченным букетом полевых цветов. Выкинуть? Чертополох горит из зелени холодным лиловым огнем. Красивый, колючий. И маленькие пятнышки на султане узких лепестков, бурые крапинки, если замыть прямо сейчас... краска на шелке стойкая, не полиняет... кровь легко смывается, пока свежая.

Закрепила нитку, сняла вышивку с пялец.

Стояла у раковины в кухне, смотрела, как струйка воды из крана льется на лиловые лепестки. Надо было просто выбросить эту тряпочку, не так велика проделанная работа, проще переделать, чем пытаться спасать.

Только претит почему-то. Именно эту — не поднимается рука. Отстирать, высушить аккуратно.

И свернуть, убрать недовышитую на самое дно рабочей корзинки.

А на душе смутно.

-45-

31 января завтрак молодых супругов — кайзера Райнхарда и кайзерин Хильдегарде — прервал адьютант его величества Артур фон Штрайт. Ему было крайне неловко, но — обязанности есть обязанности, а император должен быть в курсе событий, тем более таких серьезных, и неважно, медовый там у него месяц или не медовый.

Злоумышленники покусились на святое святых Феззана, планеты коммерсантов, у которых ничего святого кроме прибыли да еще Навигационного центра. Впрочем, все, что угрожает Навигационному центру, угрожает и прибыли, так что в конечном счете для аборигенов речь идет о ней.

Но для столицы Лоэнграмма как для сердца гигантского галактического государства Навигационный центр — больше, чем прибыль. Это межзвездные трассы — а значит, целостность империи. Конечно, карты есть не только там, и разумеется, информация восстановима, но единый банк данных уникален, и воссоздавать его с нуля после уничтожения...

Его величество вскочил, еще не успев осознать всех возможных последствий катастрофы, но уже успев испугаться.

— По счастью, у нас сохранилась полная копия всей навигационной базы данных, — сообщил Штрайт. — Господин военный министр распорядился еще год назад... предыдущий военный министр.

Император медленно выдохнул.

— Оберштайн, — сказал он.

— Да, ваше величество.

Инцидент крайне неприятный, но не фатальный — а мог бы стать таковым. Парализовать межзвездные перелеты на долгие недели. Всякий, кто видал дорожные пробки, способен оценить опасность неразберихи в галактических масштабах, и всякий, кому случалось заблудиться в незнакомом месте...

Способен всякий — однако предвидел только один.

— Благодарю, — сказал его величество своему адьютанту, — держите меня в курсе и докладывайте обо всех новостях безотлагательно.

— Разумеется, — поклонился Штрайт и отключился.

Хильда с тревогой взглянула на супруга. Стоит, вцепившись в спинку стула, и бледен, и капли пота на лбу.

Встряхнул головой, сел.

— Фройляйн... то есть кайзерин.

— Да, ваше величество?

Покойный озаботился еще тогда. Он — предвидел, и принял меры, и никто кроме него даже не задумался... горе империи, в которой на подобное предвидение способен только один человек. Особенно когда этот человек уже умер.

Справится ли его преемник, хватит ли ему проницательности, или неверия в человечество, или паранойи, в конце концов?

Ах, если бы был жив флот-адмирал Оберштайн!

— Кайзерин, — сказал его величество. — как вы думаете... мы с вами удержим галактику в руках?

От ее улыбки светлеет на душе, и тревога, стиснувшая сердце, медленно разжимает когти.

— Разумеется, ваше величество, — говорит она.

И неслышный голос добавляет:

— Кто сможет, кроме тебя?

Нет, Кирхайс... неправда. Руки мои слабеют, и голова кружится. Я сделаю все, что сумею — и что успею, но... Удерживать — не мне.

Хильда наклоняет кофейник над его чашкой. Тонкие пальцы, запястья кажутся хрупче, чем на самом деле, из-за широких рукавов. Золотой ободок колечка — он сам надел его на этот палец два дня назад.

Она всего лишь женщина, да притом беременная, какие уж у нее силы, однако... Удерживать — ей.

Она справится.

Боги, дайте мне времени.

-06-

Февраль

Брат заболел — она узнала об этом случайно. Связалась с невесткой по комму, хотела зайти повидаться, и пирог к чаю уже испекла собственноручно, яблочный, — и услышала в ответ: не стоит, сегодня мы не настроены принимать гостей, извините. И в голосе тревожные нотки. — Что случилось, ваше величество? — О, ничего особенного, ваше высочество. — А все-таки, Хильда? — Ему нездоровится. — Тогда я точно приду, не как гостья, а как сестра. Ждите. — Но...

Отключила связь, чтобы не слышать возражений. Собралась в три минуты.

— Конрад, машину.

— Слушаюсь, госпожа.

Заболел. Но в этом ничего особенного, потому что он заболел не в первый раз и не во второй. Это с ним все время последние два года. Он то поправляется и тогда весь в государственных делах, а пока война не кончилась — был весь в делах военных, то снова вынужден отправляться в постель, потому что даже неукротимый дух не в состоянии поддерживать ослабевшее тело. Это печально, доктора все головы сломали в поисках причин, и пока не разобрались. Он медленно умирает, но в этом ничего особенного. Ничего не поделаешь, ваше высочество кронпринцесса, мы привыкли, а главное — он привык.

Привыкли!

Пока она сидела там, на своей вилле, и опасливо взглядывала издали на прекрасное чудовище, когда-то бывшее ее младшим братом... и отворачивалась, потому что боялась увидеть слишком много... все это время он был один — и умирал.

Ей нет прощения.

Кого угодно просила позаботиться о нем — а сама!

— Хильда, я умею ухаживать за больными, позвольте мне...

— Спасибо, не надо. Я пока справляюсь.

Она кланяется и уходит — на улицу, к автомобилю, домой, в свою комнату — и достает вышивку. Вот все, что ей осталось.

Так тебе и надо, старшая сестра.

-46-

Две недели — это очень мало, но кое-что за них успеть можно. Например, решить вопрос с отделом по борьбе с терраизмом. То есть с наркотиками.

Директива с Феззана пришла только что — ясная и недвусмысленная. По всей Империи создается сеть таких отделов, и Баалатская автономия, как часть Империи, тоже обязана... если делать это дело так, как в нашей благословенной демократии принято, понадобятся совещания, согласования, утрясания бюджета — на дворе февраль месяц, а бюджет на ближайший год, разумеется, принят еще осенью, откуда брать финансирование... Правительство будет заседать, создавать комиссии, выслушивать отчеты, а время неумолимо, заставлять его ждать бессмысленно и даже опасно.

Конечно, борьба с наркотиками — полицейское дело, то есть — не военное. Но как полицейское — оно будет тянуться слишком долго. А если взять пример с метрополии, в которой подобные вопросы решают военные, не заморачиваясь, насколько это в их компетенции — решают, и все, а там разберемся... Пусть правительство медленно и основательно создает структуры вне армии, это его работа. А небольшой и оперативный отдел внутри армии... то есть Сил самообороны — это моя компетенция, и я найду средства внутри ведомства, не тревожа бюджет. В конце концов, нам снова консервировать флот. Подумаем, решим... ах да, дальше уже работать не мне — я выхожу в отставку.

— Фредерика, вызови ко мне Мюрая.

— Есть, сэр. — Да, милый.

Адмирал улыбнулся. Еще каких-то десять дней — и он с удовольствием начнет отвыкать от этих козыряний. И Фредерику отучит.

Еще немножко.

Мюрай возьмет на себя общее курирование отдела. Не его уровень — входить в подробности, но если понадобится, кто справится лучше него? Командовать поставим Багдаша. Его мозгам на такой работе самое место. И Юлиан — обязательно Юлиан, к официальной имперской директиве была приложена частная просьба задействовать лейтенанта Минца, так хорошо проявившего себя в деле с терраистами Картахены и Альмансора.

Кстати, и в звании его повысим.

Если он не захочет, конечно, тоже уйти на гражданку... но вроде бы пока не собирался.

А Паэта потом пусть делает что хочет — отдел уже создан и приступил к работе. Наши ребята, если захотят, умеют действовать очень быстро.

И они окажутся в значительной мере самостоятельны... это хорошо. Паэта вполне годится в главнокомандующие мирного времени, он толковый человек и хороший служака, но воображения у него нет, и незачем ему вникать. Пусть имеет дело с Мюраем. А тот привычный, он уже знает, как работать с нашими парнями. Ворчать, конечно, будет, не без того.

Хорошо бы успеть. Очень мало времени.

-07-

Февраль

Руки привычно делают привычную работу, а мысли ворочаются, тяжелые, как камни. Тогда ей казалось — она поступила правильно. Теперь — она сомневается, она боится, что ошиблась... но сделанного не вернешь.

Пока она сидела под своим стеклянным колпаком, и отодвигала от себя весь прочий мир, этот мир жил — а она нет. И жил он не так, как она опасалась. И брат ее, под грузом ли вины... или из ненависти к прежнему царствованию... какая разница, в чем причина — брат обуздал в себе чудовище, насколько сумел. Он плохо начинал, но продолжил — хорошо. Он много чего взял на душу... с совестью у него всегда были проблемы, но все же — страшная тень за его спиной куда короче, чем могла бы быть. Он всегда умел видеть нужных людей — и нашел себе правильных. В том числе и того, кто брал на себя тьму, чтобы ярче сиял свет.

Он хороший правитель, куда лучше, чем можно было бы ожидать.

Был бы он лучше, если бы она не бросила его?

Она не знает ответа.

Ничего не поделаешь — эти годы прошли так, как прошли.

Она откладывает очередное вышиванье и идет к комму.

-Здравствуйте, ваше величество... Хильда. Как он сегодня?

-Здравствуйте, госпожа Аннерозе. Лучше. Если хотите, приходите вечером, он будет рад вас видеть.

Что же, она снова испечет пирог... больше она ничего не может для него сделать.

-47-

Юлиан Минц согласился без раздумий. На этой службе от него безусловно будет толк, и дело такое — наверное, сейчас это самое важное дело во всей галактике. Работа предстоит тяжелая, и приятного в ней мало... но вычистить эту грязь из темных углов Империи... впрочем, темные углы — это позже, проблема вовсе не в них. Рядовые члены секты, простые верующие, пусть себе сидят по своим углам, пусть собираются на свои молебны, пусть носят свои шарфики и поют свои гимны. Хуже те, кто маскируется под добропорядочных граждан, а сами подтачивают основы и плетут заговоры — а они же всюду. Вот и рыцари-патриоты снова появились на улицах Хайнессенполиса. Интересно, кто негласно руководит ими теперь? Раньше они были людьми Трунихта, хоть он и открещивался всячески. Но теперь Трунихт далеко, а они выползли снова, и снова ходят с лозунгами, и лозунги у них как всегда. Нехорошие.

И вообще в автономии потянуло нехорошим духом. Адмирал делает вид, что не замечает. На самом деле, конечно, еще как замечает, и делает выводы, и вряд ли они его радуют... беда в том, что все это касается его непосредственно. А он же из тех, кто не станет защищаться, пока не припрут вовсе уж к стене. Пресса имеет право писать все что ей угодно. Ясно, что кампания кем-то инспирирована, и за прошедшее время, пока они с флотом висели там, на границах автономии, настроения общества сильно изменились. Но все, что можно сделать в ответ на нападки прессы — написать опровержение, дать пару интервью... младенцу ясно, что это не поможет, если только не заинтересовать могущественную газету или популярный телеканал в противодействии этой самой кампании... но этим адмирал заниматься не будет. Можно было бы поручить кому-то. Вопрос — кому?

Юлиан полагал, что не обошлось без Оливейры. То есть что значит не обошлось... Оливейра при каждом удобном случае вворачивал пару слов в адрес адмирала Яна, и добрых среди этих слов как-то не находилось. Неясно только — он ли главный двигатель происходящего. Один из — конечно. Но, возможно, заправляет кто-то еще.

Очень интересно, где же теперь Трунихт. И кто еще имеет на адмирала такой зуб.

Впрочем, вероятно, таких затаивших неприязнь не один и не два.

Адмиралу Яну припоминали все его грехи, начиная с неудобных высказываний еще во времена, когда он был юным лейтенант-коммандером, повышенным с неимоверной скоростью за спасение гражданских Эль-Фасиля. Непатриотичен, и всегда таким был. Он никогда не любил родину, вот почему он ее предал! В глазах темнело от таких пассажей. Он — и предал? вы вообще о чем? А вот, — с удовольствием отвечал мистер Смитсон из "Хайнессен геральд", — помните дело, за которое адмирал Ян даже угодил под суд? об уничтожении нашего прекрасного защитного "Пояса Артемиды" вокруг планеты Хайнессен? Вдумайтесь, господа, ведь если бы адмирал Ян не снес тогда к Хель этот защитный пояс, разве смогли бы так просто захватить столицу имперские адмиралы Ройенталь и Миттельмайер в 799 году, во время битвы при Вермиллионе? Это был конец Союза свободных планет как государства. А вот если бы автоматическая спутниковая защита продолжала функционировать, возможно, вся судьба нашей бедной страны повернулась иначе! — Действительно! — вздыхали граждане. — Если бы был цел наш "Пояс Артемиды"! — что имперские адмиралы в 799 году могли своротить эту защиту ничуть не хуже, чем проделал это адмирал Ян в 797-м, никому не приходило в голову. Разве что... они потратили бы на это несколько часов, и приказ о прекращении военных действий мог запоздать... и битва при Вермиллионе могла окончиться иначе. И в Империи сейчас не было бы кайзера Райнхарда, а что было бы — одним богам ведомо.

Но этого Юлиан Минц не стал говорить никому — в нашей прекрасной автономии сейчас такие высказывания слишком быстро попадают в печать и льют воду на ту же мельницу.

Но мало того. В конце концов, спутниковая защита, мир ее осколкам, была разрушена еще четыре года назад. А всего полтора года назад адмирал с шумом и треском бежал из столицы на Изерлон, и одним из последствий стало окончательное закабаление системы Баалат вообще и Хайнессена в частности — Империя усилила свое присутствие и сменила остатки местной власти своими структурами.

Да, конечно, он отважно воевал там, на своем Изерлоне, и добился от кайзера переговоров, и наше демократическое образование существует на карте Империи только благодаря ему — но, господа! У нас было независимое государство, занимавшее половину населенных земель галактики, а теперь — жалкая автономия в пределах одной звездной системы. Неужели нам радоваться тому, что вместо прекрасного огромного государства, сравнимого с Рейхом по мощи, а в некоторых пунктах — и превосходящего старую закоснелую Империю, — вместо своего собственного независимого государства размером в половину обитаемого мира мы имеем вот это... и оно подчиняется имперским властям и не смеет пикнуть! Вот это — то, чего добивался адмирал Ян? Да он поставил нашу демократию на службу их проклятому самодержавию, и мы еще должны быть за это благодарны?

Последние дни бурно обсуждался предстоящий уход адмирала с поста главнокомандующего Силами самообороны. И в общем хоре удовлетворения — так ему и надо, этому сомнительному человеку, ему нельзя давать слишком много власти, он же такого наворотит, никому мало не покажется! — слабые голоса в защиту совершенно терялись. Даже мистер Хван, до последнего защищавший своего главу военного ведомства, махнул рукой и подписал наконец прошение об отставке. Он мог сколько угодно думать об адмирале Яне самое лучшее — но мнение избирателей игнорировать нельзя. А избиратели шумели, галдели и пререкались — и слишком многие были готовы предполагать худшее.

Герои — расходный материал для политиков, и как только от них больше не требуются подвиги — становятся не нужны. И если герою не повезло уцелеть... люди сделают все, чтобы низвести героя до своего уровня.

Как приятно сознавать, что великий человек — такой же маленький и противный, как мы, простые граждане. И нечего прикидываться лучше, чем ты есть. Мы точно знаем, ты грешен и подл. Мы сами такие.

Свалить с пьедестала, вывалять в грязи, плюнуть с удовлетворением.

Если бы он был другим человеком, ему бы все это не грозило. Достаточно было сделать то, чего они так хотели последние несколько лет — своего диктатора они любили бы и сейчас. Конечно, не все. Но восторженных поклонников было бы куда больше.

Тяжело быть героем минувшей войны, если ты герой таких масштабов... и не сидишь на самой верхушке пирамиды со скипетром в руке.

В нашем случае это не скипетр, это бумага с печатью... да какая разница. Он не хочет ими править — за это и огребает полной мерой.

Поскорей бы им надоело. Занялись бы кем-нибудь другим.

Уйдет в отставку — надо надеяться, через полгода о нем забудут, и тогда, вероятно, для него начнется наконец мирная жизнь.

Юлиан остановился на площади Народного согласия у фонтана, взглянул на электронное табло над зданием универмага. Сейчас подойдет Карин, и они вместе отправятся к адмиралу в гости... у Фредерики день рождения.

И мы весь вечер ни за что не будем говорить о политике.

По крайней мере я постараюсь.

-08-

Февраль

Брат понемногу поправлялся, и с постели уже встал, и каждое утро заводил разговор об одном и том же — что следовало бы сегодня не прохлаждаться, а поехать наконец в Гостевой дворец, руководить. Но Хильда его не пускала, и с неожиданной для себя самого покладистостью он подчинялся. Так и быть, он еще немного позволит себе долечиться.

Вероятно, он чувствовал себя пока недостаточно хорошо — хуже, чем хотел показать, — и был благодарен, что может с показным недовольством, поворчав, сдаться на уговоры жены. Это не он слаб, это он просто решил не беспокоить свою кайзерин сверх необходимого.

Разумеется, он в жизни бы в этом не признался, даже себе самому.

Теперь их величества охотно соглашались на небольшие родственные визиты, и старшая сестра приняла предложенные ей правила. Заходила ненадолго, пила чай, вела светские беседы... невестка терялась, когда разговор сворачивал на моды этого сезона и даже на уход за цветами — ей бы все о государственных делах, вот в этом она понимает. Достойная супруга императору.

Брат всегда умел находить нужных людей.

Только вот — как она справится с воспитанием ребенка, она же никогда этим не интересовалась? Конечно, она старательна, и всему быстро учится, и все же... Может быть... не стоит загадывать, тем более надеяться, но, может быть, она позволит сестре своего мужа немного помочь...

И... что такое пара лишних лет по сравнению с вечностью?

Может быть, Зиг там, под зеленым холмом на Одине, согласится подождать?..

-48-

Колышется занавеска, и тени качаются по стене. Он уснул, а она пока не спит, но глаза уже слипаются.

Не хочется так думать — но, похоже, когда над нами сгущаются тучи, мы сильнее любим. Всегда так было, вспомнить хоть ту войну... и эту... и свадьбу нашу... и Изерлон... и сейчас. Проклятая политика так и вьется над головой, ты хотел бы, чтобы ее вовсе и не было, а она есть, и все о ней напоминает, и даже я...

Знаешь, я нарочно.

Ты спишь и не слышишь, вот и спи. И не слушай, что я тут шепчу, перебирая твои волосы.

Но я нарочно.

Я завожу эти разговоры, которых ты хотел бы вовек не слышать, а ты не хочешь отвечать, и мой давешний способ отвлекать внимание тебе понравился... ты не представляешь себе, милый, как этот способ нравится мне в твоем исполнении. "Скажи, дорогой, тебя не беспокоит непрерывный гул в прессе?" ну или там последняя выходка г-на Негропонти... или марш патриотов этих диких... — "Лучше поцелуй меня, милая, вот так... да..." — и когда я всплываю к свету из блаженного тумана, на мое "О чем я спрашивала?" — следует с такой естественной интонацией — "Разве ты о чем-то спрашивала? иди сюда, я люблю тебя..." Мелкое жульничество, господин флот-адмирал, ну и пусть.

Никогда не думала, что буду задавать вопросы именно для того, чтобы ты на них не отвечал.

Вообще-то это, наверное, некрасиво с моей стороны. Но об этом я размышляю потом, когда ты дремлешь, уткнувшись лицом мне в шею, обхватив меня руками, а они такие тяжелые во сне, твои руки, но это ничего, это — наоборот, чудесно... я отвожу с лица твои жесткие непослушные волосы, опять отросли, надо б тебя постричь, да ладно... ты бормочешь, не открывая глаз, что-то несвязное — с кем-то дискутируешь во сне, начало фразы осталось там, за веками, продолжение ты пытаешься произнести, а окончание меня не интересует — потому что когда ты говоришь во сне, а я целую твои бормочущие губы, ты так удивленно открываешь глаза и так стискиваешь меня... я люблю тебя больше жизни, но это ты знаешь, милый.

Я поговорила бы на все эти темы, о которых ты говорить не желаешь, всерьез. Я, может быть, даже придумала бы что-нибудь, я же не совсем дурочка, и уж тебе-то это известно лучше всех. И я прекрасно умею — посмотреть сурово, сказать: перестань нести чушь, я серьезно, — и ты вздохнешь и ответишь, потому что ты тоже превосходно понимаешь, что такое серьезно.

Но я не хочу — сейчас. Сейчас, когда ты всего неделю как снял форму, и мы заперли за собой дверь, и даже Юлиан не заходит к нам, у него работы выше головы, да к тому же трепетный роман с рыженькой дочкой Шенкопфа, вот и хорошо... Сейчас я упоминаю о неприятном с единственной целью — чтобы ты скорее заткнул мне рот.

Только я в этом не признаюсь, вот еще. Вдруг у тебя поубавится энтузиазма?

— Дорогой, опять в "Телеграфе" статья, ты видел?..

— Не видел и не хочу, что я, мало в жизни видел глупостей? лучше иди сюда, Фредерика.

Да. Да...

Я люблю тебя... но и это ты знаешь тоже, и о чем говорить...

-09-

Февраль

Дни, похожие один на другой, будто время призадумалось, не остановиться ли ему снова, уже в этом положении — и оставить ее в тесном кругу с центром в съемном доме, где вышивка, вязание, повседневная рутина и Конрад на посылках, а границы простираются до Штайнехпальме Шлосс, где медленно поправляется после очередного рецидива неизвестной болезни ее брат. Что же, она жила так годами, и даже без брата. На лесной вилле... а честно говоря — и во дворце было примерно так же. Границы очерчены, выйти некуда. Что же... если подумать — разве дома было иначе? каждый раз она оседает на каком-то месте, и в считанные дни вокруг смыкается стена. Может быть, дело в ней самой? вот такая она — улитка, которая не может выбраться из панциря, и если даже выбирается — наращивает его снова? не потому, что хочет или таковы обстоятельства, а потому что иначе не может жить, и обстоятельства притягиваются к ее мягкой шкурке и нарастают слоями роговой брони...

Она пытается стряхнуть с себя дурное настроение. По крайней мере сегодня она отправится на прогулку. А потом зайдет к их величествам.

Она как-то упускает из виду, что прогулка до дворца Остролиста не выведет ее за границы все того же круга.

-49-

У их величеств был медовый месяц, и подданные старались не докучать государю делами — но с вопросом о губернаторстве Новых земель откладывать было нельзя, так что Миттельмайеру пришлось потревожить покой молодоженов. Пришел с готовой кандидатурой, так сказать, на блюде, и с доводами "за", готовый отстаивать свое предложение и пояснять, почему оно разумно, — но не понадобилось, кайзер охотно дал свое согласие.

Вернулся в министерство, попросил Фернера разыскать кандидата в губернаторы.

— Адмирал Вален? — поднял бровь глава секретариата.

Миттельмайер кивнул.

— Есть, — козырнул Антон Фернер и отправился исполнять.

Вален справится. Должен. В конце концов, он справлялся всю прошлую весну и половину лета вот здесь, вот на этом самом месте, а еще вопрос, где труднее. Временами флот-адмиралу Миттельмайеру казалось, что управлять половиной империи куда проще, чем руководить министерством из этого кабинета, из-за этого стола. И кроме того, первоочередной задачей Валена там, на месте, станут терраисты. Он с большим тщанием занимался ими здесь; помнится, это расследование было для него наиболее интересно среди всех прочих необходимых дел. Никаких сомнений, что он с не меньшим тщанием займется терраистами и на Новых землях.

Словом, и опыт, и склонности адмирала говорили за него.

Сейчас расследованием террористического акта и охотой на боевой орден на Урваши занимался Бергенгрюн, и шел по следу с упорством гончего пса, и пусть продолжает... но руководить территориями — не его уровень, ему выше головы хватит того, чем он уже занят.

Будем надеяться, что он сработается с Валеном. У Валена ровный характер, и голова хорошая, хотя он не столь блестящ, как был... как прежний губернатор.

Миттельмайер все еще спотыкался на имени лучшего друга, если приходилось употреблять прошедшее время. А его теперь приходилось употреблять всегда.

Август Самуэль Вален выслушал предложение... собственно, уже распоряжение — поскольку предложение министра, одобренное кайзером, приобретает характер приказания, — щелкнул каблуками и выразил готовность служить кайзеру и Галактической империи. Опять его привязали к поверхности... но следует смотреть правде в глаза: как боевой адмирал, он сейчас практически не нужен, разве что возникнут местные конфликты вроде того, что недавно пришлось разрешать флот-адмиралу Ройенталю, светлого ему неба. Пожалуй, на посту губернатора даже будет больше возможности подняться к звездам, чем во флоте, которому последнее время совершенно делать нечего.

Губернаторство — лучшее, что нынешнее время могло предложить адмиралу Валену.

Может быть, через несколько лет, когда жизнь наладится и потечет сама собой, межзвездная экспедиция... нет, не будем пока отпускать мечту в слишком дальний полет.

Губернатор так губернатор.

— Рад стараться, — сказал Вален, откозырял и вышел.

Флот-адмирал Миттельмайер встал из-за стола, прошелся по кабинету. Все ли я сделал... вроде бы ничего не упустил, и все же — еще раз перебрать по пунктам: что мы уже сделали, что должно быть сделано во-первых, что нам предстоит во-вторых и в-третьих... и в-пятых, и в-десятых...

Дверь приоткрылась.

— Ваше превосходительство, — сказал контр-адмирал Фернер, — разрешите обратиться.

Миттельмайер остановился, взглянул вопросительно.

— У меня к вам личная просьба.

— Слушаю вас.

— Ваше превосходительство, — в голосе Антона Фернера прозвучала непривычная нота... просительная, что ли? — Позвольте мне тоже — с адмиралом Валеном, на Урваши.

Миттельмайер так удивился, что не нашелся даже, что сказать.

— Мы хорошо работали тогда, — пояснил Фернер. — Мы неплохо понимаем друг друга. И... я хотел бы сменить обстановку, если вы понимаете, о чем я.

— Не понимаю, — медленно произнес Миттельмайер. — Вас не устраиваю я как начальник? или мои методы работы?.. или...

Вероятно, Фернеру никто не способен заменить его прежнего начальника. Но выходит, что Вален в этом преуспел хоть и отчасти — а больше, чем он, Миттельмайер? Флот-адмирал понял, что его это задевает, и устыдился.

— Меня вполне устраивает и работа, и начальство, — сказал Фернер ровным голосом. — Но я хотел бы поработать за пределами столицы. И, ваше превосходительство... полагаю, я смогу поспособствовать господину Бергенгрюну там, на месте. И мы... — голос его дрогнул, — мы выведем эту заразу. Вы — здесь, мы с господином Валеном там... мы выведем ее! под корень!

Лицо его на мгновение исказилось, но он справился с собой так быстро, что если бы Миттельмайер не смотрел на него в упор — не заметил бы.

Вот это да...

— Вы чрезвычайно полезны на том месте, которое занимаете сейчас, — осторожно заметил Миттельмайер, не сводя с подчиненного внимательного взгляда, — мне было бы жаль лишиться вас.

Антон Фернер опустил взгляд, и мышца у рта напряглась. И дыхание затаил.

— ...Но...

Ресницы взметнулись, светлые глаза уставились на министра, не мигая.

— ...Если вы этого хотите, я отпущу вас. Только...

Складка у губ смягчилась, и обозначилась другая — на щеке.

— ...Прошу вас, контр-адмирал, — закончил Миттельмайер, — не передушите всех терраистов собственноручно. На это у нас найдутся другие люди.

Фернер снова опустил глаза и поклонился.

— Благодарю вас, ваше превосходительство.

— Да, а дела сдайте фон Бюро, пожалуйста.

— Слушаюсь.

Он вышел из кабинета, а Миттельмайер уселся за стол, подпер голову рукой и задумался.

Пожалуй, он тоже не отказался бы поехать душить... отстреливать терраистов собственноручно... здесь их не меньше, чем там, но тут столица, тут так нельзя. Да и там тоже будет нельзя, и Фернер это понимает — а все же...

За Ройенталя я бы правда перестрелял их сам. Как Фернер готов перестрелять их сам — за Оберштайна.

Надо будет сказать Валену, чтобы присматривал там.

-010-

Февраль

И в самом деле пошла прогуляться пешком.

В воздухе уже пахло весной, и птицы щебетали громко и радостно. От январского снега давно не осталось и воспоминаний. Но, конечно, еще никакой травы, а вот почки кое-где, кажется, немного набухли. Февраль кончается, через несколько дней март. Потеплело.

Надо будет и здесь посадить цветы, в маленьком дворике съемного дома. Пора поразмыслить, какие именно.

Интересно, как там без нее розовый куст?..

Шла неспешно, ждали ее еще не скоро. Торопиться некуда.

Решетчатая ограда вокруг императорского коттеджа, ворота распахнуты, а у ворот охрана. Она кивнула, солдаты козырнули, вытянувшись во фрунт. Дорожка к парадному подъезду хрустит цветным песком под подошвами туфель.

И тут навстречу высокий человек, тот, о котором так не хотела думать. Наверное, приходил к брату с докладом, а теперь вот возвращается.

Остановился, кланяется.

— Добрый день, мадам.

Остановилась тоже.

— Добрый день, господин Сильверберг.

И замолчали.

Не знала, что сказать, да и не подобает первой завязывать разговор... и просто пройти мимо невежливо. Стояла, смотрела на свои туфли, на разноцветный песок под ногами, на бурый от зимней травы газон. И он — ни слова, и она... Это уже становится неудобным. Сколько можно стоять вот так, глядя в сторону? Осторожно подняла наконец взгляд.

Он его перехватил — и оборвал молчание неожиданным:

— Сударыня... я хотел бы показать вам строительную площадку.

Она растерялась.

— Что?.. Почему строительную площадку... какую еще?..

И он внезапно улыбнулся, и так заразительно — она поймала себя на том, что улыбается в ответ. Как давно она не улыбалась вот так.

— Мы строим металлургический завод в пятистах километрах от столицы, в Хошаниле. Оборудование еще не все завезли, но кое на что уже можно посмотреть. Вряд ли вам случалось видеть настоящую плавильную печь, мадам. Хотите?

— В пятистах километрах?!

— Да. Завтра я лечу инспектировать строительство. Вертолетом. И приглашаю вас составить мне компанию.

У нее невольно вырвался смешок.

— Вы представляете, как глупо я буду смотреться на стройплощадке, господин Сильверберг?

— О, сударыня, вы не представляете, как глупо будут смотреться некоторые местные руководители, на которых я хотел бы слегка надавить, чтобы не расслаблялись. Они испугаются вас до икоты, уверяю вас.

— Неужели я такая страшила? — даже засмеялась.

— Еще какая, мадам, — сказал этот наглец и улыбнулся снова. — Вам никто этого раньше не говорил?

— Вы первый.

Улыбка исчезла с его губ. Кивнул, ответил:

— Хорошо.

Щекам стало горячо, и в ушах зазвенело. Пожалуй, пора откланяться, да поскорее...

— Так я пришлю за вами машину. Завтра в восемь утра.

Она же не согласилась!

— Нет, нет, господин Сильверберг, и не думайте даже, и прощайте, я спешу...

На пороге дворца Остролиста пришлось остановиться и отдышаться. Негоже влетать в дом брата, раскрасневшись и запыхавшись, как школьница.

Оглянулась через плечо.

Господин Сильверберг стоял в воротах и смотрел на нее. Потом к нему подрулила длинная черная машина, распахнула дверцу.

Уехал.

Вертолетом? на стройку? завтра утром? в восемь?..

На мгновение подумалось — а почему бы и нет?

Зажмурилась, встряхнула головой. Нет же! и никаких глупостей.

Слуга отворил входную дверь.

-50-

В начале марта на Шампуле аккуратно взяли нескольких наркодельцов средней руки. Не самая крупная рыба, но и не совсем мелочь, из которой и вытрясти-то нечего. Юлиан вылетел на место — разбираться. И трясти, да.

Запирались все, пришлось применять сыворотку правды. Двое умерли, третий заговорил. Он вел подробный деловой дневник, зашифрованный, — но под сывороткой охотно расшифровал все, о чем его спросили.

Список клиентов внушал немалые надежды.

Осторожно потянули за некоторые ниточки. Рыба на том конце лески ворочалась здоровенная и очень опасная. Накрыли несколько тайных убежищ. Попали в яблочко — только не удалось арестовать никого. Терраисты отстреливались до последнего, потом подорвали самих себя. Местный епископ, глава боевого ордена, успел сбежать. Исчезнуть с планеты ему не дали, теперь никуда не денется, медленное и планомерное прочесывание рано или поздно даст результат.

Одна из нитей вела на Хайнессен. Кто бы сомневался... Старший лейтенант Минц летел на родную планету, прокручивал в голове варианты и планы предстоящей операции в столичном регионе, а перед глазами стояло расплывшееся и обмякшее под воздействием препарата лицо немолодого человека, еще недавно импозантного и надменного. Слюна из уголка рта, неловко шлепающие губы, из которых вываливаются имена, адреса, даты, цифры... и бессмысленный взгляд идиота, не имеющего ни малейшей собственной воли.

Старший лейтенант Минц был сам себе противен, но изо всех сил давил в себе это чувство. Если б мог — больше не делал бы такого никогда. Но придется, и еще не раз. И будут умершие — как те двое. И это тоже сделал он. Не сам колол, но сам приказал.

Убивать — приходилось. Допрашивать под наркотиком — раньше нет.

До чего ж тошно.

Они плохие парни... они куда хуже, чем ты, Юлиан Минц. На их совести... которой у них нет... столько жизней, сколько тебе и не снилось. А уж рассудков и того больше.

Тебе повезло, Юлиан Минц, что ты не командовал флотом. Тогда ты мог бы потягаться с этими парнями в количестве жертв.

В груди нехорошо сжалось.

Адмирал Ян, наверное, их превзошел.

Нет, нельзя. Даже не смей сравнивать. На руках адмирала кровь... пожалуй, скорее пепел, чем кровь. Но это чище. Это война. Он не мог иначе — он стрелял, потому что стреляли в него. Он не губил невинных ради прибыли, как эти. Он воевал.

Не смей даже думать, Юлиан Минц.

Попробуй запрети себе думать-то.

В этом вся разница. Только в этом одном. В цели.

Средства такие, что за них не оправдаться, как говорит адмирал — место в аду обеспечено. Но цели — разные. И если мы не можем справиться с теми, кто преследует грязные цели, иными средствами, мы используем те средства, какие сможем. И попадем за это туда, куда положено. В ад — так в ад.

Если допрашивать мерзавцев под наркотиком — все, что я могу, я буду это делать. Ради тех, кого мерзавцы еще не успели погубить. Даже если некоторые из мерзавцев умрут в моих руках. Даже если мне придется колоть им эту дрянь самому.

Информация уже переправлена в отдел, и наверняка сейчас наши ребята подбираются к очередному подпольному логову. Если им удастся взять хоть кого-то живым... скорее всего — бесполезно, и все же. Но главная надежда — на несколько имен, часть из которых, возможно, не связана с культом Земли. Просто наркоторговцы. Толкачи. И я буду допрашивать их сам.

...А в космопорте его ждала Карин.

Сразу стало светлее.

— Привет.

— Привет.

— Что-то у тебя вид... устал?

— Есть немного.

— Тебе прямо сейчас в управление?

— Нет, только завтра. Уже поздновато.

— Вот здорово. В кафешку зайдем?

— Не хочется.

— Ну давааай!

— Нет, Карин, извини, совсем нет аппетита.

Вышли на улицу, под вечернее солнце. Уже весна, и теплый ветер шевелит ее яркие волосы.

— Карин, — сказал он. — Давай поженимся.

— Ты даешь, — сказала она. — Сначала полагается признаваться в любви.

Юлиан остановился, огляделся по сторонам. Почему-то предлагать пожениться прямо посреди улицы было просто, а признаваться в любви как-то... Вон там, между двумя большими зданиями. Решетка, за решеткой дворик, деревья какие-то, и сидит серый памятник неизвестно кому. Взял девушку за руку, потянул за собой.

— Эй, — возмутилась Карин, — ты чего?

— Иди и не спорь, — ответил он.

Пошла.

А за памятником слова выскочили сами собой, и обнял, почти не боясь... только пальцы все-таки дрожали.

Целовались, забыв обо всем на свете, прислонившись к серому шершавому граниту, не замечая холода, идущего изнутри камня. Вокруг постепенно темнело — этого они не замечали тоже, и только фонарь почти над самой головой памятника отвлек наконец — замигал и застрекотал натужно, пытаясь разгореться. Никак у него не получалось, вспыхивал и гас, каждой вспышкой ударяя по глазам.

Юлиан заморгал и поднял голову.

— Ой, а время-то...

Карин передернула плечами.

— И холодно.

Она жила на казенной квартире вместе с еще несколькими девушками-пилотами. Пешком вышло бы провожать полночи. Юлиан бы и не возражал, но в самом деле стало холодно. Так что доехали на такси, и в машине целовались, и на крыльце еще.

Такси ждало, деловито мигая счетчиком.

Взглянул на часы.

Не так уж и поздно, всего лишь первый час ночи. Еще можно поработать.

Сел в машину и набрал адрес отдела по борьбе с наркотиками.

-011-

Февраль

Утром и вправду у дверей зафырчал автомобиль. Взглянула на часы — без трех минут восемь.

Я же сказала — не поеду!

Только собралась зачем-то, и уже минут десять стояла перед зеркалом в прихожей с шляпкой в руках. Конрад нервничал, рвался сопровождать. Взглянула на него холодно, велела оставаться дома.

Села в машину, поехали. Еще только за угол завернули, а уже чувство такое, будто ветер в ушах.

Целый день — совсем, совсем новый. Никогда такого не было.

Ладно — вертолет. Хотя и впечатляет. И не так важно, что стройка эта, и грязь под туфлями, и оранжевая пластиковая каска на голове — прораб, сопровождавший высокую комиссию, строго велел надеть, техника безопасности, — и она надела. И пусть ее, тщательно выбранную шляпку.

И даже неважно — пускаясь на эту авантюру, она думала иначе, а вышло неважно — что именно вот этот, с которым непонятно, как себя вести, идет рядом, подает руку, чтобы помочь пройти по шатким лесам, и наклоняется к уху, комментируя: "Посмотрите налево, вот здесь будет литейный цех... а теперь посмотрите направо..."

А главное оказалось — прорыв.

Створки раковины распахнулись. Стекло пошло трещинами и осыпалось. Весь ее ограниченный мирок с иглой и ножницами в центре остался далеко, и не видно даже, где он там.

Она вовсе не была уверена, что ей это понравилось.

Но когда герр Сильверберг спросил, интересует ли ее проект дворца, разработанный в деталях, но замороженный императорским приказом, она ответила "да", не задумавшись ни на секунду.

Как это назвать — она не знала. Но с ним ей впервые за много лет не было душно.

-51-

В середине марта флот-адмирал Ян Вэньли собрался с духом и отправил по нескольким адресам один и тот же запрос. Его интересовали перспективы продолжения обучения по какой-нибудь из исторических специальностей — для одного отдельно взятого недоучки, имеющего за плечами два курса отделения военной истории в тернусенской военной академии. В конце концов, теперь у него были ветеранские льготы и пенсия. Мог себе позволить.

— Докторантура? — спросил Юлиан, узнав об этом.

— Скорее магистратура, — вздохнул адмирал. — И как бы не заставили сдавать недостающие экзамены за третий курс университета.

Юлиан засмеялся.

— Неужто не сдадите?

— А вдруг нет?

— Вы-то? Не скромничайте.

— Боюсь, будет хуже, — вмешалась Фредерика. — Они раздуются от гордости и скажут: вам, дорогой флот-адмирал, мы степень присвоим просто так. Разрешите только вписать ваше имя в список наших выпускников.

— Оххо, — сказал адмирал. — Ну с этими я просто не буду связываться.

— А что будете делать, если они все такие? — поинтересовался Юлиан.

— Быть того не может, — ответил Ян Вэньли. — Я верю в наше образование. Хоть кто-нибудь да потребует настоящей работы.

— Твоя вера в человечество иногда меня изумляет, — сказала Фредерика.

Юлиан посмотрел на нее. Последнее время она похорошела и стала как-то мягче. И спокойнее, несмотря на довольно неприятную обстановку в автономии. Пресса полоскала имя ее супруга почем зря, а они оба выглядели довольными жизнью. Как будто вся эта свистопляска их не касалась.

Ждут, когда волна уляжется сама собой? дай-то небо, конечно...

Похоже, несмотря ни на что, они счастливы. И вздохнули свободнее.

Юлиану стало немного завидно — и от этого немного стыдно. Ему-то вздыхать было некогда. Только успевай вертеться — даже свидания с девушкой приходилось откладывать.

Правительство наконец раскачалось, и полицейское управление, параллельное военному, в котором служил Юлиан, наконец заработало. Они только начинали, но их с самого начала было больше, и хватка у них иная, и во главе отделения встал очень толковый человек. Раньше Юлиану с ним сталкиваться не приходилось, да и сейчас — только слышал о нем, но Багдаш уже несколько раз беседовал с новоиспеченным коллегой и очень хвалил.

Работы от этого, однако, меньше не стало.

14 числа ее еще прибавилось. Империя отмечала 25-й день рождения кайзера, и автономия приняла посильное участие. Мистер Хван произнес по случаю краткую приветственную речь, имперское представительство украсило свое здание знаменами и гирляндами, а граждане вышли на демонстрацию. И разумеется, отнюдь не под лозунгом "зиг кайзер", о нет.

Юлиан Минц вполне понимал своих соотечественников. Его собственные чувства были далеки от верноподданических. Но общее дело сближает — а он, как ни крути, делал с имперцами общее дело. И транспаранты с громким "Империя, убирайся вон" вызывали у него только кривую усмешку. Империя правит нами настолько издалека, насколько может, но и это дорогим согражданам кажется слишком много. Почему меня это не удивляет?..

Полиция изо всех сил отворачивалась от демонстрантов, но не всегда получалось. В толпе скандалили истеричные тетки, угрюмые мужики с пудовыми кулаками пахли спиртным, и рыцари-патриоты выползли — строем, под красно-черными флагами, с воинственными песнями, как они это всегда умели. На площади Народного согласия завязалась драка, хорошо — обошлось без стрельбы. Самых буйных похватали, и в соответствии с новыми веяниями первым делом отправили на анализ крови — и таки у нескольких обнаружили следы проклятого тиоксина. Из участков на окраинах города докладывали о том же. И из прочих городов столичной планеты стекались сведения не лучше.

А в парке у гигантского постамента, на котором прежде стоял Але Хайнессен и с которого теперь так удобно было произносить антиимперские речи — само место очень располагало, — совершенно случайно взяли терраистского епископа, некоего Глемана.

Тут уж оба отдела по борьбе с наркотиками — военный и полицейский — встали на уши, а Юлиан Минц забыл, что такое отдых и сон. Что такое свидания с Карин, он, вероятно, забыл бы тоже — если бы она позволила.

В конце месяца она тихо и без долгих разговоров перевезла в его квартиру рюкзачок с пожитками.

-012-

Март

Здоровье брата поправилось настолько, что он вернулся к обязанностям главы государства — во всей их необъятности. Ворчал, что поторопился — свой собственный день рождения следовало проболеть, а то жаль на пустопорожние празднования время тратить. "И силы", — подумала старшая сестра, но вслух этого не сказала.

Вся Империя пила за здоровье кайзера, по улицам шатались громогласные толпы славословящих подданных. Если бы от тостов был толк... а может, он и был — все-таки император, снова бодрый и деятельный, не только принимал своих министров, сидя в помпезном кресле, но и разъезжал по столице, и пару раз выбрался за ее пределы, и собирался с инспекцией на Урваши — проверять, чего достиг на новом посту адмирал Вален.

Старшая сестра вздохнула с некоторым облегчением. Он не исцелился, и все же ему несомненно стало лучше — настолько хорошо, насколько это, по-видимому, вообще возможно. Доктора продолжали смотреть озабоченно, но и у них немного отлегло от сердца.

И раз у брата наладилось... господин Сильверберг, непрошенный, выдвинулся вперед и заслонил собой прочие мысли.

Весь ее опыт общения с противоположным полом исчерпывался лишь несколькими людьми — по пальцам пересчитать, и одной руки хватит... и ни на одного из этого списка господин министр не походил. Он не был ни стариком, как его величество Фридрих, ни юношей, как Зиг, ни ребенком, как Конрад, ни родственником, как отец и брат. И он не был военным. Он вообще никогда не служил в армии, никак, даже номинально. Взрослый мужчина, в самом расцвете, и безнадежно штатский. Ни подчинить, ни подчиниться... она каждый раз терялась в разговоре с ним, замолкала, не знала, как держаться и что отвечать. Он несомненно оказывал ей знаки внимания — уж настолько-то она понимала, но какие-то странные это были знаки, неожиданные и сбивающие с толку. И раз за разом распахивал перед ней совершенно непривычные горизонты — так что становилось страшно и хотелось вернуть стеклянную стену, за которой душно, но безопасно, и совсем ничего не происходит.

Вечерами она доставала очередное вязанье — неизвестно которую по счету накидку — и мерно звякала спицами, и мохнатая нитка тянулась, мягко шелестя, от толстого клубка, и сумерки за окнами гасли через синий в черноту, но благословенный покой не возвращался, и мир не осенял встревоженную душу.

-52-

В начале апреля столицы достигла новость, сама по себе малозначительная, но символическая. Если бы не человек, которого она касалась, вряд ли бы рапорт о событии лег на стол военному министру Миттельмайеру — и вряд ли бы он поспешил доложить об этом его величеству кайзеру.

На окраинной планете Новых земель, некоей Сиринелле, в рамках повсеместной кампании против культа Земли произошел инцидент местного значения. Полиция накрыла тайное убежище терраистов, не обошлось без перестрелки и массовой гибели членов боевого ордена, которые, как обычно, не желали сдаваться в плен, а затем те, кого все же взяли, не желали говорить — рутинная ситуация, хотя каждый раз, когда это случается, становится тошно, и остается противный привкус бессилия. Даже в случае относительной удачи.

В результате расследования вокруг этой заварухи арестовали для допроса всех, кого подозревали в малейших связях с орденом. Допросив же, некоторых отпустили — не было законных причин удерживать их дальше. Но прежде чем это случилось, местный начальник полиции похвастал местной прессе, что взяты ценные информаторы и что они просто соловьями разливаются. Это не вполне соответствовало истине, но начальнику хотелось немного славы, и его можно понять.

По-видимому, единоверцы погибших терраистов приняли его слова близко к сердцу.

Освобождены после допросов были восемь человек — и в течение ближайшей недели после выхода на волю все они оказались убиты. Троих удушили терраистскими шарфиками, двоих зарезали, двоих застрелили, одного утопили в его собственной ванне. Везде оставлены были ясные указания на то, что покойные понесли кару за предательство матери Земли и братьев по вере.

Одним из троих удушенных был, однако, не кто иной, как небезызвестный господин Трунихт, бывший глава Альянса свободных планет, предатель и погубитель своей страны, политик с богатым, хотя и неприглядным прошлым.

— Когда-нибудь это должно было случиться, — констатировал Миттельмайер, проглядев рапорт.

Его величество выслушал сообщение и только хмыкнул:

— Судьба его догнала.

До Баалатской автономии информация добралась к вечеру того же дня. Назавтра о ней пронюхали газеты. На короткое время новость вытеснила с первой полосы даже судьбы родины и пагубную роль адмирала Яна для отечественной демократии.

— Бесславно-то как, — сказал адмирал, откладывая "Хайнессен дейли ньюс". Встал из-за стола, подошел к окну, сунул руки в карманы. — Знаешь, Фредерика... вот пример плохой коммерции.

— Коммерции? — переспросила Фредерика.

— Ну да. Покойный всегда путал политику с коммерцией. А торговать так и не научился.

Помолчал и добавил:

— Продавать безопасно только приличных людей.

Например, тебя, — подумала Фредерика. — Тебе принципы не позволят ответить на подлость подлостью. Ты не можешь.

Подошла, взяла за локоть, прижалась.

Как я люблю тебя за то, что ты такой.

— Знаешь, — сказал адмирал, — я ужасно рад, что я в отставке.

-013-

Апрель

Брату она была не нужна, это было ясно еще с января. Он любил ее, но, в сущности, в ней не нуждался — он привык обходиться без нее. Если бы вдруг она собралась вернуться на Один, на свою лесную виллу, он возражал бы, и просил бы остаться — но сейчас, пока она никуда не собиралась, не вспоминал о ней неделями. У него было полно государственных забот, и семейные дела тоже занимали его в немалой степени, хотя он и тратил на них совсем немного времени. Впрочем, и в дальнейшем он вряд ли будет сколько-нибудь хорошим семьянином. Изменять супруге не станет, это ему неинтересно, но сомнительно, чтобы в нем нашлось сколько-то настоящего внимания к его кайзерин — как к жене, а не как к императрице. Небрежный поцелуй да общая постель... в которой эти двое наверняка разговаривают о политике, даже сейчас, когда другие говорили бы, вероятно, в основном о будущем ребенке. Но Хильду это устраивает. Она сама такая.

Гармоничная пара — наша императорская чета.

На Феззане ее удерживало беспокойство за здоровье брата — хотя сейчас он чувствовал себя совсем неплохо. Ситуация могла измениться в любой момент, и это все понимали — и он тоже. А Хильда уже на восьмом месяце, ей одной уже не управиться, скорее всего, ей понадобится помощь, а потом ведь родится наследник. Нянек и мамок при дворе найдут, не вопрос, и все-таки — тетка лучше, чем прислуга.

Во всяком случае, она так считала.

И она же не изнеженная придворная дама, хоть и играла эту роль годами. Она же девчонка из бедной семьи, с десяти лет в одиночку тянувшая домашнее хозяйство. Она умеет многое, уж брат-то должен помнить... а Хильда — знать.

Словом, уезжать на Один пока рано. Она еще может пригодиться здесь.

А раз уезжать рано, но делать сейчас нечего — она будет занимать себя тем, что ей нравится. И совершенно никого не касается, что ей нравится господин Сильверберг.

-53-

В середине апреля на окраинах Новых земель снова зашевелились недовольные. Не так бурно, как это было зимой, при Ройентале, но все же. Миттельмайер не сомневался, что волнения вызваны — среди прочего — и жесткой политикой властей в отношении терраистов. Чисто экономические проблемы, конечно, лежали в основе всех непорядков и нестроений, но в этой области предпринимались немалые усилия, и, вероятно, новоиспеченные граждане Империи согласились бы пока подтянуть пояса и потерпеть, тем более что им многое было обещано, и обещания постепенно исполнялись. Система социальной защиты, совсем юная, опиралась на остатки старой, демократической. Получился пока неуклюжий, но жизнеспособный монстрик, нетвердо стоящий на мягких детских ножках — однако с каждым днем обретающий уверенность и силу. Пособия выплачивались, профсоюзы поставили в новые рамки, но не запретили, государство размещало на предприятиях заказы, чем обеспечивало граждан работой и зарплатой. В наиболее проблемные районы доставлялась продовольственная помощь. Жизнь не была сладкой, и даже хорошей пока не была, но жить было можно, а уж надеяться — наверняка. Понемногу становилось лучше.

С материальным Империя постепенно справлялась. Вот с духовным было куда тяжелее.

Жителей Новых земель лишили демократии, которую они привыкли крыть последними словами по каждому поводу — и в которой привыкли жить, не замечая мелочей. Многое казалось естественным и изначально присущим миру — ан нет, когда отменили демократию, внезапно выяснилось, что некоторые черты были присущи именно государственному устройству. Она была плохая, кривая и коррумпированная, но она была. С правом выбирать управленцев. С правом высказывать свое мнение, не оглядываясь. С правом собираться вместе и громко осуждать те самые власти, которые сами же и выбрали. С равенством возможностей независимо от происхождения. Ну и еще много с чем. Работало это все криво, разумеется. Но было провозглашено официально — и поэтому, когда права нарушались, граждане шумели и требовали соблюдать законы. Для этого у них была пресса.

И еще у них была провозглашена свобода совести — которая прежде мало кого интересовала, вопросы религиозной принадлежности традиционно почти ничего не значили... до того момента, пока Империя не взялась вплотную за культ Земли. Да, рядовые верующие сами по себе никого не занимали — поскольку от них не было никакого вреда, а от общины даже проистекала некоторая польза. Но когда искали боевиков, которые единственные и представляли опасность и с которыми, собственно, и боролись власти, — шерстили всех. Принадлежать к Земной церкви для простых граждан теперь означало — то и дело оказываться под пристальным взглядом полиции. А не занимаешься ли ты еще кое-чем, кроме чтения священных книг и пения священных гимнов? а? и анализ крови будьте добры, всей семьей, включая детей от десяти лет. Сдавали в прошлом месяце? ну и что. Может, кто из вас за это время подсел... Противно. Унизительно.

И раньше-то не особо делились с окружающими своими религиозными взглядами — а теперь старались скрывать. Полиция ответно усилила бдительность. А что это за песенку поют детишки, прыгая в парке через веревочку? что там такое про голубую планету... деточка, а где ты живешь? а у твоего папы есть белый шарфик? пойдем, мы сами поищем...

Ну и кроме того — губернатором после гибели флот-адмирала Ройенталя назначили Валена, тоже повышенного до флот-адмирала.

Вален, палач Земли.

Вален, уничтоживший священное убежище в Гималайских горах вместе с тысячами ни в чем не повинных паломников. Люди летели через всю галактику поклониться святыням, помолиться на священной земле, послушать проповедь Великого епископа. Такие же люди, как и мы. На каждой планете находились люди, говорившие: я знал нескольких паломников, они годами копили на этот перелет. Наконец смогли его себе позволить. Долетели. И погибли, потому что на Землю пришел Вален со своим флотом. Или же — иначе: я знаю паломников, летавших на Землю. Вернулись, исполненные благодати. Чудесные люди, всем бы такими быть. Им повезло: они успели до того, как на Землю пришел Вален со своим флотом. Или еще — я знаю людей, годами копивших деньги, чтобы слетать на Землю и прикоснуться к святыням. Теперь им некуда лететь, потому что на Земле побывал Вален.

И этот человек теперь правит половиной мира.

Они привыкли выражать свое мнение демонстрациями и митингами, они привыкли скандалить вслух — и они привыкли, что имеют право верить в прекрасную голубую Землю, на которую возвращаются, завершив жизненный круг, усталые души.

И над ними поставили править адмирала Валена.

Счастье для галактики, что среди ее населения последователей культа все-таки было меньшинство.

Новый губернатор, таким образом, сам, своей собственной персоной, послужил выявлению неблагонадежных по всей территории Новых земель. Потому что они зашумели, и их стало видно.

Полиция работала не покладая рук, и армия вовсю принимала участие.

Большинство схваченных отпускали, но многие никогда не возвращались домой.

Рассказывали, что единоверцы в лапах властей мрут, как мухи, и что на тюремных кладбищах устраивают массовые захоронения.

И это было правдой. Поскольку побочные свойства тиоксина никуда не делись. Но мало кто знал о тиоксине вообще, о его роли в устройстве боевого ордена... да и о самом боевом ордене.

Валена, палача Земли, все чаще называли просто палачом.

Он хмурился и стискивал зубы — и жалел, что привез с собой на Урваши сынишку. Думал — теперь, когда я осел на одном месте и не улетаю неизвестно куда неизвестно насколько... наконец-то мы будем семьей. Я и мой Отто.

Здесь, на территории отеля "Мьянма", выбранного для губернаторской резиденции покойным Ройенталем, мальчику вроде бы неоткуда было услышать, как Новые земли прозвали его отца — но он знал. Прислуга судачила между собой, шофер разговаривал с дворником, и солдаты, возвращаясь из увольнительной, бранились. При ребенке замолкали, но, как водится, слишком поздно.

Отто Вален побаивался задавать об этом вопросы отцу — не потому, что папа рассердится, он знал, что папа добрый и его любит, — а потому, что не хотелось папу расстраивать. Август Самуэль Вален сильно удивился бы, если бы узнал, что важные разговоры о наболевшем его восьмилетний сын ведет с Антоном Фернером. Но, в отличие от взрослых, Отто умел хранить секреты.

Дядя Антон тоже умел.

Большая, вообще-то, редкость.

-014-

Апрель

Они вместе возились с макетом Рубенбурга. Господин министр забывал обо всем на свете, стоило спросить его об инженерных решениях и стилистических направлениях — и неважно, что она переставала понимать его ответы после пятого слова. Он так воодушевлялся и так был красив, когда рассказывал о своих архитектурных идеях, — просто любоваться, и все. Она слушала его, как слушают песню на иностранном языке. Ну и любовалась, да. Решительно, брат был неправ с этим дворцом. Нельзя оставлять неосуществленными такие проекты. Конечно, средств потребуется немало, и сейчас такая постройка будет выглядеть ненужным роскошеством, но... но Бруно должен иметь возможность создать эту красоту.

Именно здесь, над этим макетом, она неожиданно для самой себя назвала его по имени — и он остановился на полуслове.

— Извините, — сказала она, неверно истолковав эту паузу.

— Что вы, — тихо ответил он. — Я польщен и счастлив, мадам.

Она смутилась. Всего одно слово — и расстояние сократилось неимоверно, так что... неловко? почему это неловко, когда они друзья? ведь они же друзья?

А если они друзья, почему он продолжает говорить ей "мадам" и "сударыня"?

— Бруно, — повторила она нарочно, и у него глаза сверкнули, а у нее екнуло внутри. — У меня тоже есть имя, а обращение "мадам" мне не нравится.

Он пошевелил губами, хмыкнул.

— Попытаюсь, мадам... госпожа Аннерозе.

Ох, как она опустила ресницы, услышав это!

— Так гораздо лучше... Бруно. — И, стряхивая подспудную важность момента, как стряхивают капли воды: — Я могла бы разбить вокруг этого дворца цветники.

Трава вокруг зданий на макете была обозначена условной зеленью, расчерченной на геометрически правильные фигуры подъездными дорожками, аллеями и пешеходными тропами, мощеными цветной плиткой.

— Если я когда-нибудь все же возведу его, — сказал господин Сильверберг, — я позову вас благоустраивать парк... госпожа Аннерозе.

— Буду счастлива, — сказала она.

Собственно, она и сейчас уже чувствовала себя счастливой. Была ли я когда-нибудь раньше счастлива — так?

-54-

Его величеству кайзеру не сиделось на месте. Он снова был здоров, а значит, деятелен и предприимчив. В столице же не происходило ничего экстраординарного. Реформировалось законодательство — но спокойно и рутинно. Перестраивалась промышленность — но методично и штатно. Быстро для строительства — но безнадежно медленно для человека, привыкшего к стремительности и натиску. Единственное, что было, пожалуй, действительно интересно — охота на терраистов, но и она шла упорно и неуклонно. Вот у Валена на Новых землях дела обстояли веселее. У него там все-таки бурлило по краям, и обстановка менялась ежедневно. Лучше бы ежечасно... да где взять?

Когда император объявил, что отправляется на Новые земли — посмотреть поближе на происходящее — никто не удивился. Его величество не может долго сидеть на месте, не выдерживает. А после того, как столько времени и вовсе пролежал, только и занимаясь, что текущей рутиной, не вставая с постели...

Он явно искал приключений себе на голову, и разве подданные могли ему в этом воспрепятствовать?

В первых числах мая "Брунгильда" вылетела на Урваши в сопровождении пяти десятков крейсеров. Кайзер считал, что и пяти штук было бы много — в мирное-то время, но позволил своим адмиралам себя уговорить. Разумеется, это всего лишь увеселительная прогулка, по совместительству — инспекционная поездка. Ну и немножко — визит вежливости. Его величество подумывал, не посетить ли заодно и Баалатскую автономию, хотя бы из чистого любопытства, но поводов к полету на Хайнессен не было. Ну, может быть, появятся по ходу дела...

Словом, император придумал себе занятие и улетел.

А императрица осталась.

Это хорошо, что он поправился. Еще лучше, если бы надолго. Вот она чувствовала себя не слишком... Наследник престола брыкался и вертелся, и ходить стало тяжеловато, и ноги опухали.

В отсутствие супруга ежедневные управленческие дела легли на нее. Ничего глобального — для этого был госсовет, и министры трудились, не покладая рук, и папа помогал чем мог. И все же — с докладами приходили к ней, и сиюминутных решений ждали от нее. Разумеется, она справлялась. Только уставала очень. Хорошо еще — никто не ждал от кайзерин в ее положении, что она будет являться на заседания. Посетители с деловыми бумагами приезжали к ней домой — во дворец Остролиста.

И спасибо невестке. Что бы там ни происходило у ее высочества кронпринцессы Грюнвальд с господином Сильвербергом — а что-то точно происходило, трудно было не заметить по их лицам, — сейчас она отложила ради заботы о кайзерин даже прекрасного министра-архитектора. В результате он появлялся в Штайнехпальме Шлосс чуть ли не через день, и даже пару раз выходил с дамами прогуляться в сад. Это при его-то вечной загруженности работой. Хильда забавлялась про себя, глядя на этих двоих. Какие сложные пируэты вытанцовывают. В высшей степени сдержанно и ужасно трогательно.

Мы с его величеством по сравнению с ними были просто неприлично торопливы. В конце концов, мы позволили себе потерять голову... эти не теряют. Верх интимности — называть друг друга по имени. И то — только тогда, когда думают, что я не слышу. А, еще ее высочество позволяет его превосходительству прикладываться к ручке.

Вот интересно, если их предоставить самим себе еще лет на двадцать... доберутся ли они до поцелуев за этот срок? О большем что и говорить...

К середине месяца стало совсем тяжко. Поясница ныла, и голова кружилась. Все больше тянуло присесть, а лучше и прилечь.

— Хватит, — сказала императрице невестка. — Дела подождут. Просто отдыхайте. Бруно... господин Сильверберг отлично управится без вас. — Помолчала и добавила: — Ну и все остальные тоже, конечно.

Хильда послушалась.

Теперь они проводили вместе долгие вечера — за разговорами. Госпожа Аннерозе разбиралась в политике, хотя и не любила ее, и ради того, чтобы кайзерин не скучала, готова была говорить даже о государственных проблемах. Доставала вязанье, садилась рядом с постелью, где полулежала, опершись на подушки, ее величество, и вела долгие обстоятельные беседы — на темы, интересные Хильде.

Тихо позвякивали спицы, негромко звучали голоса.

Двадцать седьмого числа покой двух женщин был потревожен: недобитые терраисты попытались атаковать дворец Остролиста.

Их перехватили, но шуму было изрядно.

Кайзерин переволновалась, и наследник решил, что пора посмотреть на внешний мир собственными глазами.

С переполохом, который он устроил, не мог сравниться переполох на дворе, где топотали сапоги, резко звучали приказы, и даже несколько раз зашипели бластеры — люди Кесслера еще вязали злоумышленников, когда к воротам подкатил медицинский автомобиль, и мимо военных полицейских и их добычи пробежали, ни на что не обращая внимания, несколько мужчин в белых халатах.

Кажется, императрицу не следовало везти в госпиталь, нужно было вызвать пару заранее предупрежденных светил... но в панике госпожа Аннерозе просто набрала номер скорой.

Так и вышло, что наследник престола родился в обстановке, максимально приближенной к народу, хоть и в отдельной палате.

-015-

Май

Вязание всегда успокаивало ее. Вот и теперь. Когда вяжешь, трудно сердиться — а она была очень сердита на брата. Улетел и оставил семью... застрял неизвестно где на Новых землях, в то время как его супруге вышел срок! Долг отца и мужа — быть рядом в такие минуты. Если, конечно, не призывает долг еще больший. Она поняла бы, когда бы речь шла о настоятельной необходимости. Если бы он отправился на войну, скажем. Но не так, как вышло сейчас.

Впрочем, вероятно, она не вполне справедлива. С культом Земли — это не война. Это куда хуже войны. Внутренний враг опаснее внешнего. И губернатор Вален сейчас воюет на внутреннем фронте, и неизбежно страдают мирные граждане — иначе, чем они страдали бы от обычной войны, но им от этого не легче. Флот-адмирал справился бы и сам... но поддержка его величества много значит.

Он всегда был талантлив, с годами — стал несравненен. Она знала, что им будут восхищаться — все в нем это обещало. Но не думала, что его будут так любить. Его подданные искренни в своих чувствах, когда кричат, задыхаясь от восторга: "зиг кайзер". И они не помнят плохого. Он так блистателен, что дурное не липнет к его белому плащу.

Новые земли недовольны Валеном — но брат заставит их примириться с ним.

Воистину, боги нашей бедной галактики на его стороне.

-55-

В начале мая на политическом горизонте Баалатской автономии появилась новая фигура.

Он вынырнул ниоткуда. Просто на очередном митинге ему дали слово — и после его речи о нем узнала вся автономия. Некто мистер Морелли.

Молодой, амбициозный, напористый.

И вот что интересно — ничего нового он не говорил. Все детали его речений уже полгода прокручивались в прессе — но, собранные вместе и произнесенные горячо и со страстью, производили неизгладимое впечатление на публику.

— Мы были великим государством. Наша конституция... права человека... демократия... все это попрано. Да, на нынешнем маленьком островке — смешно говорить об одной системе Баалат после того, какими мы были! — в нашей резервации нам позволили сохранить наши обычаи, как в прежние времена цивилизованные государства позволяли дикарям поклоняться своим идолам. Нас даже подкармливают, чтобы мы сидели тихо и не мешали Империи вершить дела по-своему. Но, господа! Помните ли вы, что мы были великим государством?

...Наши братья на территориях, которые они называют Новыми землями, лишились всего, что принесла им демократия. Откройте Декларацию прав... что осталось от нее на бывших наших землях, теперь павших в грязь под пяту имперской военщины? Разве могут они выбирать свои власти? Где равенство в правах? Где свобода совести, слова, собраний? Их больше нет, и братья наши погрязнут во тьме, и будет так, потому что мы позволили это.

...Но мало того, господа. Что мы имеем здесь? да-да, здесь, в нашей жалкой демократической резервации? Кто правит нами? Вы скажете — мы сами их выбрали? Это правда. Из кого мы выбирали, господа? Все из той же старой обоймы политиков, про... извините за выражение, вырвалось... проэтосамивших наше великое государство! Кто такой наш нынешний президент? Что, это новое лицо на политическом горизонте? Нет же! Серость, политик средней паршивости из третьего ряда, вот и все! За ним нет больших подлостей, потому что в прежнем Альянсе он просто ничего из себя не представлял. Рядовой член правительства. Но он все равно такой же, как покойный Трунихт, позор нашей нации. Как продажный Айлендс — вы не забыли еще коррупционера Айлендса, господа? Что-то он сидит тихо, не высовывается, неужели ему стыдно? Нет, таким, как он, стыдно не бывает. А Лебелло? Вы помните Лебелло, который своими руками насыпал над нашей прекрасной страной могильный холмик? Да, он был еще из лучших, но горе той стране, у которой лучшее — это Лебелло!

...А мистер Ян? (волнение в толпе) Да, я говорю о нашем великом национальном герое, флот-адмирале Яне. Что сделал для нашей страны адмирал Ян? Всего лишь сдал ее Империи, господа. Вы все знаете об этом, вы все читали об этом в газетах. Но это не все. Помните народные восстания на Картахене, Альмансоре, Борунде и еще нескольких планетах? Вы должны помнить, это было по существу вчера. Господа, это же позор. Флот нашей демократической автономии поддержал флот Империи против наших братьев, боровшихся за демократию. Да, военного конфликта удалось избежать. Но сам факт! Вдумайтесь. Флот демократии, выступающий против демократии. Просто все с ног на голову, господа.

...И все вы понимаете, что если завтра восстанет в борьбе за демократию любая из бывших наших планет, ныне принадлежащая так называемым Новым землям, флот Баалатской автономии не придет ей на помощь. Он поддержит власти Империи. Это ли не предательство, господа?

...И что же — предатели понесли кару? Как бы не так. Предатели сытно живут на приличную военную пенсию. Предатели живут среди нас, наслаждаясь жизнью и правами человека в резервации, которую они купили у Империи ценой всех прочих наших территорий.

...Мы проиграли войну, — говорят они нам, — и вынуждены согласиться на подачки, которые соизволили кинуть нам от щедрот самодержавия. Я спрошу: а кто ее проиграл, эту войну? я? вы? кто? Не полководцы ли проиграли ее, потому что не умели воевать? Почему мы должны терпеть — а главное, почему должны терпеть наши братья на тысячах наших планет, на землях, еще вчера бывших оплотом демократии? Почему? Потому что наши полководцы не умели воевать? Потому что наше правительство было продажным — а разве сейчас нами правят не те же самые люди, разве нашим флотом командуют не те же самые военные?

...Да, — говорят они нам, — адмирал Ян проиграл войну, но он за это поплатился: он вышел в отставку. Вам не смешно слышать это, господа? Он вышел в отставку, живет сытно, стрижет купоны! Ничего себе наказание человеку, про... вы поняли, проэтосамившему нашу страну! Под суд! Предателей демократии — под суд! (всеобщее волнение, толпа скандирует: под суд! под суд!)

Вокруг господина Морелли как-то очень быстро сколотилась партия. Называлось — партия Новой Свободы. Рыцари-патриоты полюбили его со страстью и охотно затыкали рты всякому, кто возражал господину Морелли слишком громко. Откуда-то взялась воинственная молодежь, не служившая в армии Альянса свободных планет по возрасту — но лучше всех знавшая, как надо было побеждать в минувшей войне. И — господин Морелли имел мнение по вопросу свободы вероисповедания. Это привлекло на его сторону миллионы терраистов, которых нервировало пристальное внимание со стороны властей.

К концу мая по улицам Хайнессенполиса ходили толпы с оранжево-голубыми флагами. Оранжевый — цвет зари новой демократии. Голубой — цвет прекрасной матери-Земли.

В начале июня правительство Хвана не выдержало и попыталось загнать "новосвободцев" в рамки.

Полетели камни и бутылки с зажигательной смесью.

Им ответили водометы и пластиковые пули.

Весь июнь становилось хуже и хуже.

-016-

Июнь

Наследник был — чудо. Красивый, как его отец. Хотя, наверное, со стороны — младенец как младенец. И ужасно маленький. Разумеется, он был ровно того размера, какого положено быть новорожденному, а все равно, страшновато в руки брать, вдруг сломается. А вот Хильда не боялась. Никогда не интересовалась детьми... а поди ж ты. Уверенно, спокойно, без всякой паники обращалась с малышом. Не кудахтала и не причитала, как норовила ее прислуга — зато улыбалась так...

Разумеется, только ел и спал, да хныкал иногда. На хныканье настораживали уши человек десять женщин, готовых бежать сломя голову на выручку. Но ее величество только взглядывала — и все они оставались на своих местах. Если кайзерин понадобится помощь, она скажет.

Говорила нечасто.

И конечно, старшая сестра, новоиспеченная тетка, все время находилась при племяннике и его матери, и руки все время были заняты. Только не покидало ощущение — на самом деле она здесь не нужна. Ей благодарны, и ей рады — но если она исчезнет, без нее обойдутся, и ни одна из бесчисленных забот не станет от того ни больше, ни меньше.

Брат передал с Урваши: он счастлив, и он выбрал сыну имя. Чувствовалось по тону сообщения — растерян и пытается привыкнуть к своей новой роли, но пока не осознает себя отцом маленького мальчика, только правителем, обретшим наследника. Неудивительно для человека, который никогда не видел вблизи детей. Скорее всего, стараться будет изо всех сил, а получится ли из него отец... поглядим.

Имя было — Александр Зигфрид.

Внутри все перевернулось, когда услышала. Зеленый холм на Одине так и встал перед глазами.

Пока она тут в суете... он совсем один. Она ушла и оставила его, и не каждый день помнит о нем.

Вот тебе и напоминание... на каждый день.

-56-

Когда "Брунгильда" опустилась на Урваши и зависла над самой землей, когда выкатился трап, и глазам встречающих явился кайзер — флот-адмирал Вален, человек спокойный и не сентиментальный, ощутил, как застучало сердце, и на глаза навернулась слеза, пришлось сморгнуть. Он был — как звон струны... как вспышка, как... почему я не поэт? Верно сказал когда-то Меклингер: кайзер сам — поэма. Зачем ему еще какие-то слова...

Вот так он сходил на поверхность планет, завоеванных в стремительном броске. Вот так же летел белый плащ за плечами, и волосы. Тонкая высокая фигура в черном, и вьющийся на ветру плащ... выстроенные внизу солдаты кричали неизменное "зиг", полные неподдельного энтузиазма и обожания. Он еще ничего не сказал, и ничего не сделал — только поднял в приветствии руку — а они уже счастливы от одного лицезрения.

И я счастлив тоже.

Его величество шел стремительно и легко, как делал это всегда, и приветливо кивнул губернатору Новых земель, и Вален привычно пристроился сзади, вслед за неизменным начальником императорской гвардии. Среди сопровождающих шел его старинный приятель Лютц. Сейчас не время было расспрашивать — как дела, как жизнь, как та медсестричка из Феззанского госпиталя, я помню, ты строил на нее далеко идущие планы... — только переглянулись и пообещали друг другу без слов, что непременно поговорят всласть при первом удобном случае.

Ехали в "Мьянму", и уже по дороге кайзер приступил к расспросам — что здесь происходит и каковы успехи. Валену было что порассказать, пока доехали, даже горло пересохло.

Император был собран и деловит, и готов неутомимо носиться по всей планете и по всем территориям Новых земель. Допоздна работали — Вален подробно отчитывался с документами в руках.

Наконец, похоже, все самое главное рассмотрели и обсудили. Эмиль фон Зерре вздохнул с нескрываемым облегчением, затворив, наконец, дверь императорского номера за спиной губернатора. Его величество устал, хоть и не подает виду, а уставать ему совершенно ни к чему... и нужно поужинать, непременно, и пусть властелин всего обитаемого мира только попробует уклониться хотя бы от одного блюда! Но он попытался. Сказал — не хочется. Только вина, и, может быть, печенья.

— Ваше величество! — запротестовал Эмиль. — Вам нужно восстанавливать силы, ваше здоровье...

— Мое здоровье в порядке, — отрезал кайзер. — Сказал, ничего не хочу. Унеси.

Вот так всегда. Его здоровье в порядке, и дел выше головы, только аппетита нет, и щеки совсем белые. А так да, все хорошо, замечательно просто... пока он не падает от слабости, у него вечно все в порядке.

Унес ужин, а кружку с бульоном оставил возле кровати. Вдруг — все-таки проголодается... хотя бы чуть-чуть?

На следующий день его величество поднялся рано и, поддавшись уговорам Эмиля, все утро вел себя хорошо. Позавтракал, и даже почти все съел. И прежде чем помчаться по делам, поднимая за собой вихрь, согласился просто немного прогуляться возле "Мьянмы" — при отеле был прекрасный сад.

Разумеется, вся охрана и весь персонал отеля приложили максимум усилий, чтобы не попадаться кайзеру на глаза. Он прошелся под ветвями лиственниц, покрытых тонкими мягкими иголками, добрел до деревянной лавочки и с удовольствием на нее присел — не от кого было скрывать, что уже устал, и колени заныли. Знал он это нытье... она возвращается опять, его болезнь, проклятая хворь, которая однажды убьет его — и, вероятно, скоро. Эмиль всю недолгую прогулку не отставал ни на шаг, и теперь остановился рядом.

— Садись, — сказал кайзер.

Ординарец и ослушаться не посмел, и послушаться — как это, сесть рядом с императором всея галактики на лавочку... ну невозможно же. Уселся на траву у ног его величества.

— Привет, — сказал рядом детский голос.

Кайзер и его слуга одновременно обернулись.

Мальчик, светло-русый, вихрастый, в шортах и рубашке с коротким рукавом, и в руках мячик.

Уставился на золотые кудри и белый плащ, сказал: "ой" — и церемонно поклонился.

— Здравствуй, — ответил кайзер. — Ты кто таков?

— Отто Вален, — сказал мальчик с гордостью в голосе. — Мой папа тут самый главный. — Подумал немножко и добавил еще одно "ой". — Вы ведь главнее. Извините.

Его величество засмеялся.

— Конечно, я главнее, Отто Вален. Но я немножко тут побуду и улечу в столицу, и твой папа снова будет самым главным.

— Да, — согласился мальчик.

Помолчал, явно на что-то решаясь. Решился:

— Ваше величество кайзер, не слушайте их. Папа не палач. Честно. Они все врут. Они его не любят просто.

Эмиль осторожно посмотрел на императора. Кажется, тот немного растерялся.

Замялся, однако, всего на какой-то миг.

— Отто Вален, — сказал. — Слушай меня внимательно.

Мальчик с готовностью кивнул.

— Я знаю твоего папу много лет. Он хороший человек, и храбрый, и умный, и прекрасный командир.

Мальчик заулыбался.

— Я знаю, что они врут, Отто Вален. Не волнуйся.

Мальчик кивнул еще раз.

— И спасибо, что предупредил, — добавил кайзер совершенно серьезно.

Отто Вален шмыгнул носом. Потом кивнул снова, и крикнул звонко:

— Зиг кайзер! — и убежал, топоча, куда-то через кусты.

Его величество засмеялся.

Встал со скамейки, не поморщившись, хотя колени напомнили о себе.

— Идем, Эмиль. Впереди долгий день.

-017-

Июнь

А с господином Сильвербергом... с Бруно — совсем и не виделась. Некогда. Только однажды — он приходил к кайзерин, нужно было высочайшее решение по какому-то вопросу. Что за вопрос, сестру императора не интересовало — это дело ее величества и господина министра. Но постаралась пройти по коридору в тот самый момент, когда он уже откланялся и собрался уходить.

Увидел ее, остановился.

— Добрый день, госпожа Аннерозе.

— Здравствуйте, Бруно.

— Я хотел бы... поговорить. Не мимоходом. Не могли бы мы с вами?..

— Не сейчас, — ответила она с искренним сожалением. — Может быть, вечером... не знаю, будет ли у меня свободная минута, но...

— Хорошо, — и поклонился. — Я буду ждать вашей свободной минуты, госпожа Аннерозе.

Поклонилась в ответ.

Вечером не вышло, и завтра, и послезавтра.

-57-

В демократической автономии творилось что-то нехорошее. Его величество кайзер, встревоженный беспорядками в системе Баалат, собрался вылететь туда с Урваши. Уже распорядился.

Губернатор Вален, еще более встревоженный возможной опасностью для особы императора, попытался убедить кайзера, что этого делать не следует. Конечно, они ваши подданные, как и все прочие жители в этой галактике. И все же, ваше величество, Баалатская автономия — особая территория с особым статусом. К ним не стоит лететь просто так. Если вы явитесь с недостаточным эскортом, вы подвергнете себя риску. Если вы явитесь с флотом, вы подвергнете риску договоренности, достигнутые год назад на Эль-Фасиле. Ваше величество, прошу вас...

— Не понял, — сказал кайзер холодно. — Это земли моей империи или нет?

— Безусловно, это земли вашей империи, и все же...

— Разве я не могу посетить любые земли моей империи в любой момент, когда пожелаю?

— Разумеется, можете, но, ваше величество...

— Тогда не о чем говорить, — бросил император.

И Вален замолчал.

Тем не менее тревога его не оставляла.

— Мне не нравятся настроения его величества, — позднее сказал он Фернеру. — Мне кажется, он ищет повода для...

— Для сражения? — спросил контр-адмирал Фернер.

— Боюсь, что да, — вздохнул Вален. — Вы же знаете характер императора, и теперь, когда войны больше нет...

— Не думаю, что он способен развязать войну лишь для того, чтобы пощекотать себе нервы, — рассудительно сказал Фернер. — Но если беспорядки покажутся ему чересчур сильными, и если он сочтет, что их разумно подавить военным путем...

Вален кивнул.

— Словом, если войну развяжет кто-нибудь еще, даже если это будут взбунтовавшиеся граждане... или даже если ему покажется, что войну кто-то развязал... тут-то война и станет неизбежна, потому что он вмешается. Он не выдержит, вот чего я опасаюсь.

— Знаете, — Фернер заложил руки за спину и на краткий миг вдруг чем-то неуловимо напомнил своего прежнего шефа, — меня беспокоит еще кое-что. Если он воспримет беспорядки внутри автономии как повод для вмешательства... не надеется ли он втайне, что автономия выставит против него Яна Вэньли? Они не доспорили там, на полях той войны.

Вален глубоко вздохнул.

— Надеюсь все же, что он удержится, — сказал он без особой уверенности в голосе.

Хорошо еще — его величество не собирался лететь на Хайнессен сию минуту. Только через несколько дней.

-018-

Июнь

Наверное, правильно, что эти взаимоотношения, едва намеченные, постепенно сошли на нет. Зачем они... хотя грустно. Не сбылось.

Впрочем, ей ли привыкать... тогда тоже не сбылось, и куда тяжелее, чем теперь. Тогда — она многого хотела, только боялась себе в этом признаться, потому что одно дело хотеть, а другое — иметь возможность. И потом — того хуже: возможность появилась, поманила, дала рассмотреть себя издали во всех заманчивых деталях и красках, и она уже совсем было поверила... тут-то все и обрушилось в глухое безнадежное "никогда". Потому и ударило так сильно, наверное.

А сейчас... ну что сейчас. Совсем иначе. Она могла бы, только хотела ли?

Или — хотела, но боялась, что снова... так же... как в тот раз?..

Дернула нитку резче, чем следовало. Оборвала.

Просто она трусиха. Последняя трусиха.

-58-

В конце июня в Хайнессенском медицинском центре скончался бывший правитель Феззана Адриан Рубинский.

Полиция автономии — а через нее и полиция Империи — некоторое время уже знала, где находится Черный Лис Феззана и почему. Его не трогали. Не было смысла. Он умирал от опухоли мозга, и медицина, бессильная исцелить, всего лишь поддерживала в нем жизнь да облегчала боли. Чуть меньше года назад он скрылся от властей Новой галактической империи, намереваясь вредить, интриговать и подрывать основы — но ничего не смог сделать. Он и на Хайнессене-то оказался лишь потому, что здешний медицинский центр был безусловно лучшим в галактике. Но и хайнессенские врачи не были всесильны.

Крепкий жизнелюбивый мужчина за прошедший год превратился в иссушенного немощью старика, едва способного поднять руку. Он больше никому не был опасен.

В человеколюбие полицейской машины верится с трудом — и не надо, как всякая машина, она чужда состраданию. Но каждый полицейский в отдельности, даже будучи составной частью механизма правопорядка, — человек. Ни у одного полицейского чина не поднялась рука — вытащить из больничной койки умирающего Рубинского, или допрашивать его прямо в палате, на последнем издыхании, одурманенного наркотиками. Поставили пару рядовых в форме у дверей — и будет с него. Очевидно, что этот человек никуда отсюда не уйдет, он не в силах встать. Часовым и делать-то нечего.

Так и вышло, что часовые дремали на посту, когда Рубинский перестал дышать, и ритмы его больного мозга затухли.

Никому в голову не пришло, что конец этого обессиленного болезнью человека может быть столь громким. Кто мог подумать, что отключение этого мозга — сигнал к срабатыванию системы мин, заблаговременно заложенной под столицей?

Это потом будут разбираться, как вообще оказалось возможным заминировать половину города и почему никто этого не заметил. По-видимому, все это было проделано еще прошлой осенью, вскоре после прибытия Рубинского на Хайнессен. Приехал лечиться, ага. А заодно подстраховался на случай своей смерти. Убьете меня — мало не покажется. И, вероятнее всего, занимались этим все те же терраисты из боевого ордена — ни для кого не было секретом, что Черный Лис Феззана поддерживал с ними связь и опирался на них, покуда вершил свою политику.

По иронии судьбы — их почти всех или уничтожили, или переловили, но ни один из них не обмолвился об этих минах, да их и не спрашивали.

Может быть, злорадные усмешки на лицах некоторых боевиков объяснялись уверенностью — что их гибель будет отомщена рано или поздно господином Рубинским? Теперь уже не узнать.

Его никто не убивал, он умер сам, но система, настороженная без малого год назад, ждала — и дождалась.

Под ногами столичных жителей разверзся огненный ад.

-019-

Июнь

Теперь, когда она приняла решение, каким бы пораженческим оно ни было, ей внезапно стало легче. Там, на воле, ветер, но она забыла ветер и волю за долгие годы — и не смогла привыкнуть к ним вновь. Теперь она все чаще задумывалась о возвращении.

Лес, вилла, сад. Розовый куст. Орхидеи. Зеленый холм.

Зиг.

Как только она поймет, что при кайзерин Хильде от нее больше нет никакого прока, она уедет.

Бруно мешал. Появлялся, заговаривал, пытался сбить с толку.

Да еще — та вышивка, с чертополохом, все еще лежала на дне рабочей корзинки. Попадалась под руку, хватала за пальцы, дергала за сердце. Одумайся, там ветер и воля...

Но она решила.

-59-

Едва сведения о произошедшем на Хайнессене достигли ушей его величества кайзера, он встрепенулся. Боевой конь заслышал сигнал к атаке.

Двадцать восьмого июня рвануло, а двадцать девятого император счел нужным обратиться к своему народу.

По всем каналам, по всей галактике — адресовано в первую очередь Новым землям, но и на Старых есть кому послушать.

Появился на экране — при полном параде, в черном, серебряном и золотом сиянии, а лицо суровое и вдохновенное.

— Подданные империи. Жители всех обитаемых земель.

Сограждане.

Скоро годовщина окончательного прекращения галактической войны, продолжавшейся сто пятьдесят лет. Эти сто пятьдесят лет — как и предыдущие тысячелетия — мы были по существу одной нацией, но сто пятьдесят лет мы стреляли друг в друга. Наконец воцарился мир. Время разрушения прошло. Настало время пожать друг другу руки и начать строить. Мы все это понимаем — бывшие граждане разных стран, ныне ставшие гражданами единой империи.

Но есть еще люди, которым ста пятидесяти лет войны показалось мало. Это они взрывают бомбы на наших улицах и в наших домах. Это они убивают мирных жителей. Это они покушаются на наш покой. Это они подло убили моих соратников, храбро воевавших ради объединения галактики и приближения мира.

И это они только что совершили злодеяние на столичной планете Баалатской автономии.

Я обвиняю культ Земли...

...Он говорил примерно полчаса. Перечислил преступления, за которые были ответственны терраисты, и преступления, за которые они могли быть ответственны — предположительно. Высоко оценил заслуги прежнего губернатора Новых земель и призвал всемерно содействовать новому. Особенно подчеркнул, что все претензии касаются только "воинственных безумцев", прочие же верующие вольны верить во что пожелают, до тех пор, пока не совершают преступлений против человеческой жизни и против государства.

Закончил напористым пассажем:

— Время мира настало — но тем, кто встает на его пути, не будет пощады! — и, отвернувшись от уже выключенной камеры, приказал поднять флот. Он полетит в автономию и наведет порядок железной рукой. Готова ли к полету "Брунгильда"? Эмиль, подай плащ.

Глаза его лихорадочно блестели, и на щеках проступил нездоровый румянец, и когда двинулся — ступал нетвердо, но решимость пересиливала немощь, как это было всегда, и никто не посмел возразить. Эмиль подал плащ, капитан "Брунгильды" уселся в свое капитанское кресло, и двигатели запустили, и флот приготовился к выступлению.

Кайзер поднялся на мостик.

Встал, расправив плечи, упрямо глядя перед собой затуманенными болью глазами.

— Вперед, — сказал он, поднимая руку.

Голова закружилась, сознание ускользнуло.

Упал ничком.

Суеты, которая поднялась вокруг после этого, он уже не видел.

Очнулся в полете, лежа в постели.

— На Хайнессен? — спросил слабым голосом.

— Нет, ваше величество, — потупившись, отвечал Эмиль фон Зерре. — Там разберутся без нашего вмешательства. Мы летим на Феззан.

Попытался протестовать и понял, что не в силах.

— Ладно, — сказал кайзер. — На Феззан. Но я еще доберусь до них...

— Обязательно, ваше величество, — согласился Эмиль.

Чего ему стоило не всхлипнуть, никто никогда не узнал.

-020-

Июль

Брат вернулся.

Вверг в трепет всю галактику, как он это умел, и вернулся.

— На щите, — непонятно сказала кайзерин, когда его привезли.

Открыл глаза, увидел своего ребенка — улыбнулся. От этой улыбки похолодело в груди.

Сказал:

— Я дома. Я рад. — И улыбнулся снова.

Старшая сестра улыбнулась в ответ, чувствуя, как застывают щеки.

...Когда-то она сказала ему — пока не устанешь, не приходи ко мне.

Он уже не может ходить, но он все еще не признает, что устал.

-60-

Накануне Юлиан пришел вместе с Карин. Они наконец договорились между собой насчет женитьбы, и кому, как не адмиралу Яну и Фредерике, следовало узнать об этом первыми? Сидели за ужином, чокались. Адмирал достал по такому поводу бутылку белого вина, припасенную еще когда. Вообще-то он предпочитал бренди, но праздник... Фредерике налили соку — она была беременна, уже шестой месяц, какое там вино. Потом на стол был выставлен принесенный гостями торт с кремом, и Юлиан ради торжественного случая заварил чай сам — так, как это умел он, Фредерике еще учиться и учиться.

Смеялись, поздравляли ребят, радовались. Праздновали. Разошлись по спальням заполночь.

Утром Юлиан ушел на службу, постаравшись никого не разбудить. Ему это удалось, даже Карин только приоткрыла один глаз, пробормотала: "удачи там" — и заснула снова.

Адмирал Ян проснулся поздно, вышел на кухню. Женщины уже пили чай с остатками вчерашнего торта, и на сковороде тихо скворчало, разогреваясь, вчерашнее рагу. Уселся за стол, сонно моргая — даже умывание не смогло пробудить его окончательно. Вот чашка с чаем, пододвинутая под самый нос, произвела правильный эффект. Принюхался, вздохнул блаженно.

— Спасибо, милая.

С каждым глотком бодрости прибавлялось.

Солнце, уже высокое, заглядывало в распахнутое окно, и слабый ветер шевелил отдернутую занавеску. Покачивая ветвями, шелестела липа. В листве шуршало, в траве под окном цвиркало и гудело.

Лето.

Сейчас так хотелось верить, что везде в столице тишина, только насекомые жужжат да птицы щебечут.

Карин потянулась к пульту, щелкнула кнопкой.

— ...беспорядки на улицах...

— Выключи, а? — попросила Фредерика.

Из телевизора, перекрывая голос корреспондента, неслись выкрики толпы и протяжные вопли клаксонов.

— Конечно, — сказала Карин. Экран погас.

Где-то вдали завыл клаксон.

Ближе.

-021-

Июль

Доктора хмурились, говорили непонятное и качали головами, но какие бы умные слова они ни выискали, толку от них не было никакого. Смысл не менялся от перемены терминологии: теперь они знали, как это назвать — но так же, как и год назад, они не знали, как это лечить.

Брату то становилось немного лучше, то совсем худо — но нынешнее "немного лучше" всего лишь означало, что он может приподняться, опираясь на подушки, и поддерживать разговор какое-то время.

Потом стало вовсе плохо.

Потом еще хуже.

— Ну что же, — сказал брат и улыбнулся серыми губами, — кажется, пора. Фройляйн... то есть кайзерин. Пусть они заходят. Пока я еще могу с ними говорить.

-61-

Шум толпы.

Ян встал, выглянул в окно. Присвистнул. Потянул на себя створку, и шпингалет опустил.

— Что там? — встревоженно спросила Фредерика.

— Не пойму, — ответил он.

Неподалеку бухнуло, стекла вздрогнули. На улице взревели голоса.

Потом толпу стало видно.

Адмирал подобрался, и голос зазвучал совершенно иначе.

— Фредерика, Карин. Уходите.

— Что за... — начала Фредерика.

— Не спорь, — бросил Ян. — Уходите немедленно. Через заднюю дверь и сад. Карин, там калитка к соседям, Коупман проведет вас на Эйген-стрит, возьмите машину и в пригород к Кассельнам. У них встретимся. Идите же.

Снаружи хлопнуло. Из-за забора напротив повалил дым.

— Я никуда не пойду без тебя, — запротестовала Фредерика. Он обернулся и посмотрел на нее — и она замолчала.

Замешкалась посреди кухни. Дурацкое домашнее платье, переодеться...

— Быстро, — сказал он. — Не стой. Ну? — и, после паузы, как отрезал:

— Это приказ.

Подействовало. Наконец-то. Обе повиновались, даже не вспомнив, что он давно в отставке.

Прислушался к их шагам, к щелчку замка там, сзади. Вздохнул и потянул на себя дверь.

Вышел.

Толпа взревела.

— Здравствуйте, — сказал он, щурясь от света, и чихнул от дыма. — Я — Ян Вэньли.

В реве вычленились отдельные голоса. Даже можно было разобрать слова. Предатель. Сволочь. Продажная шкура. Продал родину.

Он пожал плечами и заговорил. Смешно объяснять им, в чем они ошибаются. Но он говорил, а они слушали... они не желали слушать, они перебивали и кричали, но они реагировали на голос — и пока что не двигались с места. Пока.

Еще десять минут, и все будет хорошо.

Потом им надоело.

От первого камня он увернулся. Толпа завыла, второй камень не заставил себя ждать, а там и третий... человек с лицом, перемазанным сажей, в разорванной майке, вытащил из-за пояса бластер. Зашипели беспорядочные выстрелы. Он тут не один такой... как неудачно попал... ну ладно... который час? не десять минут, все двадцать... я выиграл.

Не жди меня, я, наверно, не приду.

Извини.

-022-

Июль

Просто сидеть рядом. Слушать. Отвечать.

Звать тех, кого он хочет увидеть.

Они входят, стоят, понурившись. Слушают. Отвечают.

— Сестра?

Подойти, наклониться. Взять из его рук медальон, с которым он не расставался все эти годы. Там детская фотография и прядь темно-рыжих волос.

Зиг...

— Возьми, сестра. Я возвращаю его тебе.

Не плакать.

-62-

Боль ушла. Или он перестал ее чувствовать. Просто — усталость. Закрыть глаза и уснуть.

Удержал тяжелые веки еще на мгновение.

— Ян Вэньли?

Растерялись.

Конечно, его здесь нет и не может быть. Но если его величество хочет видеть его в последние минуты... лично — это невозможно, может быть, по комму?.. Там, на краю поля зрения, где темно и уже ничего не видно, движение — куда-то бежать, что-то делать...

Он слабо улыбнулся.

— Не надо, что вы.

И внезапно неизвестно откуда — даже не уверенность, точное знание.

— Я увижусь с ним... сейчас.

Поговорим...

-023-

Июль

Сжимала в руке медальон, слушала, не плакала.

Хильда права — он не умер от болезни, он пал в бою.

А время — остановилось.

-63-

Паэта рявкнул на правительство так, что оно испуганно замолчало, и отдал приказ. В столицу вошли танки.

Сильное средство, и, может быть, слишком сильное — зато быстродействующее. В три дня стало тихо, дальше полиция справилась.

Карьера мистера Морелли бесславно завершилась арестом и следствием — хотя кто знает, каковы будут возможные перспективы этого джентльмена, когда он наконец выйдет из тюрьмы. В любом случае, это произойдет не скоро.

Юлиан не то что не ночевал дома — некогда было из управления выйти. Как там, в городе, он знал. Что с его близкими — старался не думать. Потому что если все хорошо, и думать незачем. А если все плохо... потом. Свое — потом.

Когда все кончилось, узнал, конечно.

Хотелось забиться в угол и завыть. И совершенно не хотелось жить... но Карин. И Фредерика. И — тот маленький, который родится в сентябре... или в октябре? который обязательно родится, и будет жить всем назло.

В доме у адмирала... в том доме выбиты стекла, и какая-то сволочь кинула бутылку с зажигательной смесью, но пострадало крыльцо, прихожая и немного кухня, привести все это в порядок недолго. Юлиан предлагал Фредерике переехать куда-нибудь совсем — она и слышать не хотела.

— Мы этот дом вместе выбирали, — только и сказала.

Ремонтная бригада запросила много. По прежним временам сказал бы — чересчур... но после недавних событий спрос на ремонт вырос, соответственно подскочили и расценки. Починили дверь, вставили стекла, переклеили обои, переложили закопченный пол, покрасили потолки. Фредерика пришла принимать работу вместе с Карин — та старалась не отходить от нее.

Долго стояла на крыльце, не в силах отвести взгляда от ступеней. Вот здесь?..

— Миссис Ян, — тихо позвала Карин.

Бригадир вздрогнул и сдернул с головы кепку.

— В лучшем виде, — сказал он. — Денег не надо.

— Как это не надо, — устало ответила Фредерика. — Надо.

— Не поймите превратно. Не возьмем, правда, парни?

Как глупо торговаться, уговаривая работников принять плату. Сошлись на половине того, что они запросили сначала — упираться дольше не было сил.

Ушли наконец.

Опустилась на ступеньку, погладила рукой доски.

Твое последнее чудо, милый.

Кто, где, когда сказал, и почему она запомнила эту чушь... и почему сейчас вдруг всплыло... волшебники бесплодны — в обычном человеческом смысле. Волшебники бесплодны, их дети — это их слова, их чудеса, их ученики.

— Ну уж нет, — шепчет Фредерика, кладя ладонь на тяжелый круглый живот. — Не позволю. Ни один пустослов не посмеет сказать, что ты волшебник. Ни за что.

-0-

Безвременье. Вечер

Наконец они оба вернулись к ней.

День клонится к закату, тени медленно скользят к югу, удлиняясь и выцветая — на синее стекло наползают серые облака, чем дальше, тем серее. Будет дождь... В высокой траве звенят насекомые, пока еще громко, но постепенно звук редеет и ослабевает, и слышнее становится шелест — это ветер набегает, треплет зеленые пряди, нагибает тонкие стебли, и они ложатся волнами и волнами выпрямляются, и шуршат все вместе, в едином ритме.

Она поднимается к вершине холма, туда, где стоят рядом два каменных памятника — похожие, как братья. Каменная резьба нового повторяет, не копируя, резьбу старого, и рельефный портрет выполнен в том же стиле, — может быть, даже той же рукой. Они даже похожи друг на друга лицами... хотя на самом деле совсем разные, стоит взглянуть второй раз — и это становится очевидным, и странно кажется — как могло поначалу померещиться сходство?..

Она опускается на колени и кладет на плиту цветы. Белые и огненные лилии, много. Букет ничем не стеснен — ни ленточек, ни оберток, — и рассыпается.

Она смотрит в их лица и улыбается им.

Мы снова вместе, как когда-то. И снова мне приглядывать за вами.

Даты на камне — одним и тем же шрифтом. На одном — "468 — 488". На другом — "468 — 3". Третий год Новой империи — это по-старому было бы 492. Четыре года.

Что такое четыре года по сравнению с вечностью... но они были долгими.

Мальчики, сдержавшие свои обещания. Одному двадцать, другому двадцать пять — и так отныне будет всегда.

На ее острове они будут молоды вечно.

Ветер налетает, подхватывает золотые пряди, бросает их в лицо. Небо потемнело. На белый мрамор падают редкие капли. Одна, вторая...

Она встает, кивает своим спящим мальчикам и спускается с холма.