Другая ветвь

— Не наказывайте его, — сказал кайзер

Голос хриплый и вздрагивает, и интонация...

— Ваше величество, поедем, — сказала Хильда. — Дождь...

— Да, — ответил кайзер.

-0-

Безвременье. Вечер

Она удалилась в свой зеленый лес, к этому холму, и запретила брату видеться с ней. Такова была ее расплата за желания, которым не следовало бы возникать. Она посмела думать о Зиге больше, чем имела право, и вот... она хотела быть с ним — и она с ним. Бойтесь своих желаний, они могут осуществиться.

Бойтесь чужих обещаний — они могут быть исполнены. Он с ней, и он никогда не будет с ней — он по-прежнему заботится о ее брате.

Она знает, что все это так — и в то же время совершенно не так. Наказание, которое она несет, реально, а вина — иллюзорна. Но одновременно — вина ее безмерна, а отшельничество — никакое не наказание, это благо и даже благословение. И одновременно — это будущая награда для ее брата, буде он пройдет весь путь до конца. Всю их жизнь после того давнего дня, когда закончилось ее детство, свидание с ней было наградой для брата. Она улыбалась ему в конце пути.

Вот и сейчас.

Просто теперь путь дольше.

Она ждет его. Когда он дойдет — она встретит его улыбкой.

-23-

До "Влтавы" ехать от силы полчаса, правительственный кортеж домчался за пятнадцать минут. В машине тепло, стекла подняты, но уж очень быстро доехали — волосы просохнуть не успели, разве что перестало с них капать на плечи. Его величество сидит рядом, молчит, о чем думает — одним богам ведомо, а Хильда может думать только о том, что он рядом, и тоже волосы промокли, но он, похоже, этого не замечает, а он же недавно был болен... и Эмиль обеспокоен, и шофер гонит вовсю, чтобы скорее.

Подкатили к "Влтаве", кайзер отмахнулся на ходу от сопровождающих, вошел в лифт с Эмилем и Кисслингом, двери закрылись, замигала сигнальная лампочка. 2... 3... 4... 5...

Хильда обернулась к свите, сама не помнила, что сказала, но — закивали, и руки вскинули, и разошлись. Звякнул, прибыв, пустой лифт, зашипели двери. Вошла, нажала на кнопку. Кабина бесшумно рванулась вверх.

В коридоре императорского этажа искусственный свет, дубовые панели и красная ковровая дорожка — и пусто. Только у закрытой двери апартаментов стоит охрана, два гвардейца, смотрят прямо перед собой, но все замечают — козырнули фройляйн Мариендорф и снова вытянулись. И Эмиль у противоположной стены — явно в нерешительности.

Хильда взглянула вопросительно.

— Всех отослал, — сказал Эмиль. — Потребовал вина и приказал не беспокоить.

Колебалась несколько мгновений.

— Все-таки я зайду, — наконец сказала фройляйн. — Прогонит так прогонит.

Эмиль кивнул и потянул на себя тяжелую дверь. Отступил, пропуская. Слегка поклонился.

Верхний свет не зажжен, только лампа на столе, и в кресле у этой лампы — одиночество и отчаяние.

Дверь тихо стукнула, затворившись.

Лучше бы пил.

Сидит, уставясь на руку, залитую красным вином, и пальцы дрожат, — и сколько он так сидит, оцепенев? Глаза пустые.

Не оборачиваясь, не изменив позы:

— Фройляйн.

Заметил все-таки, значит.

Голос вздрагивает, слова падают тяжелыми горячими каплями, и красное пятно на скатерти с каждой каплей становится шире. Может быть, началось с вина — но закончилось виной, она давно перелилась через край бокала, густая, липкая, и пахнет кровью и гарью. В ушах снова зазвенело, как там, на той лестнице. Он говорит, не слыша ее слабых протестов, и Хильда понимает, что его уже захлестнуло с головой.

Хорошо, что у нее в кармане платок, хоть что-то сделать, хоть как-то вмешаться — если он не видит ничего, кроме своей ладони, пусть в поле зрения появится хотя бы ее платок.

Рука ледяная.

Она молча вытирает эту руку, потом винную лужу со стола — и слушает.

Замолчал наконец.

Ответить — разумное, банальное, правильное.

Услышал? Нет?

Что она еще может сделать... Шагнула к двери, в голове шум и сумбур. Позвать Эмиля? Не звать? Зажечь свет? Уйти?

— Фройляйн.

Остановилась.

— Не уходите... пожалуйста. Я не вынесу.

Это даже не отчаяние, это мольба.

— Не оставляйте... меня... одного.

Потерянный ребенок в темноте.

Вернуться. Подойти. Обхватить, прижать к себе голову... проклятый китель, жесткое сукно, влажное после дождя... не к этому же.

Наверное, расстегивать мундир было ошибкой, и, наверное, потом она будет себя бранить — но сейчас никак иначе, только так.

Повернулся, обхватил обеими руками, уткнулся лицом в нее — куда получилось, искал тепла и больше ничего, но нашел больше, гораздо больше... что же делать, если тыкался куда попало, а там мягкое и упругое... если у девушек там грудь?

Замерли оба.

Дышит у него под щекой, и сердце стучит, и если потянуть в стороны полы рубашки... пуговки выскакивают из петель, ладонь к коже... Он отрывается с усилием, отодвигается, поднимает взгляд.

— Ф.. фройляйн?

Ее пальцы в его волосах, и скользят с медленной лаской, едва ли осознанной, но прервать движение нет сил, и зачем он задает глупые вопросы — сейчас, когда она не может думать? Это расстояние в полладони, оно же совершенно невыносимо, от него холодно и пусто, а должно быть как-то совсем иначе, и само собой ясно, что нужно сделать. Подвинуться ближе, и потянуть его к себе, и раз уж он спрашивает...

Тихо:

— Да.

Торопливый шорох ткани, если повесить китель на стул, может быть, он немного подсохнет, и рубашку расправить, и брюки понизу сырые, хорошо ему — у него плащ, он меньше вымок, но все это совершеннейшая чушь, и не об этом надо... не надо. Ничего не надо ни думать, ни говорить, мы все равно не перестанем, не теперь.

Глупо учиться целоваться, лежа под одним одеялом, переплетясь телами, но что же делать, если раньше не... всему учиться — одновременно. Прикосновения внове, движения неловки, представления о происходящем смутны, тесно и жарко, и странно, и больно, и — неужели вот этого мы так хотели оба, забыв себя? Пытаться понять сейчас — еще глупее, может быть, потом. Но, кажется, все-таки нам обоим это было нужно... уж ему-то наверняка, а с собой она разберется позже. Главное сейчас — вот, тяжелая рука поперек тела, и полусонное дыхание у груди, и губы пытаются еще скользить по коже, но замирают — прижал и прижался, и задремывает, и забыл обо всем, о чем следовало забыть, существует только сейчас, здесь и она, а все другое ушло и до утра не вернется. Лучше бы — еще дольше, ну там как выйдет. А она — она не знает, как называется мешанина чувств, одновременно кружащих ее усталую голову, но одно из них ей давно знакомо, ни с чем не спутаешь — и это нежность. Она осторожно гладит его плечо, едва касаясь, боясь разбудить, и наконец засыпает сама.

А завтра... что-нибудь да будет.

-0-

Безвременье. Вечер

Брат.

Ее младший братишка, золотые кудри, светлые глаза, сурово сдвинутые брови. Я сам! Уже год, как он настолько "сам" — больше и не бывало в истории. Император всего и вся. Его величество кайзер.

Основатель новой династии.

Все так говорят — но что есть династия? семья. Семья, наследством в которой служит престол. А что за семья у ее брата... только старшая сестра, насмотревшаяся уже на один трон до оскомины. Нет, больше никаких престолов.

И — ее ведь нет для того мира, как их — для этого.

Пусть уж вопрос о династии разрешают как-нибудь без нее...

Она останавливается у розового куста и заботливо подвязывает склонившуюся ветку. Молодая — выправится.

Обрезать никогда не поздно.

-24-

Флот-адмирал Ян Вэньли, главнокомандующий Силами самообороны Баалатской автономии, сидел в том самом кабинете, где некогда сиживал его старший друг, флот-адмирал Александр Бьюкок, и печально взирал на стопку документов, ждущих подписи. Сейчас... чуть погодя... через пару минут он наконец возьмет себя в руки и все это подпишет. В принципе — можно даже не вчитываться. Руководит на самом деле Мюрай, и лучше него на этом посту мог бы быть разве что Кассельн... но тот все еще утрясает с Новой империей передачу Изерлонской крепости. А флот-адмирал Ян Вэньли — вывеска.

Невыносимо. Однако деваться некуда. Кто-то должен рулить из этого кабинета до выборов. Вот после них — нипочем не удержат. Никаких "адмирал, кроме вас некому" и "подумайте о людях, они шли сюда за вами, вы не можете их бросить". Сколько лет он бредет по дороге, на которую, будь его воля, он бы не ступил и с которой, будь у него возможность, он давно бы сошел — если бы не вот эти слова. Это правда. Шли за ним. И он не может их бросить. Только передать преемнику, которого должно назначить новое законно выбранное правительство автономии.

Пока правительство не выбрано, а преемник не назначен, эта лямка будет тереть твою шею, адмирал Ян Вэньли, и плевать, чего хотел бы ты сам. Удивительно, до чего же она мешает, эта лямка, при том что тянуть-то приходится вовсе не ему. Он тут исключительно для красоты. Герой Эль-Фасиля, Амлитцера, Вермиллиона, дважды герой Изерлона, Волшебник и Чудотворец. Тьфу.

Флот-адмирал придвинул к себе глянцевый календарик размером с игральную карту и зачеркнул сегодняшнее число. Семнадцатое.

Выборы назначены на 30 сентября, осталось меньше двух недель. Потом еще пару недель на решение вопроса о передаче поста. И можно будет наконец снять опостылевшую оранжевую ленточку с кителя. И сам китель. И берет. И дурацкие белые штаны. И...

Адмирал даже зажмурился и потряс головой, отгоняя безумную мысль, в последнее время все чаще всплывавшую, как ни пытался он ее задавить.

Он мог бы поступить в докторантуру Хайнессенского университета.

Это невыносимо. До пятнадцатого октября... ладно, до десятого... и думать нечего.

Командующий Силами самообороны решительно ухватил ручку и пробежал глазами первую бумагу из стопки.

...Силы самообороны — не армия. Но один флот по договору с Империей дозволялось оставить — в законсервированном состоянии. А больше у Баалатской автономии и не было, после всех событий. Консервация и была сейчас одной из основных задач, которые решал командующий — а на самом деле Мюрай. Как разместить корабли на военных базах системы Баалат так, чтобы они и глаза администрации Новых Земель не мозолили, и распаковывались бы в считанные часы. Мало ли что. Война у нас кончилась, но чего в жизни не бывает. И на случай внезапной необходимости у автономной республики есть свой автономный маленький флот, в коробочке, перевязанной ленточкой, а у флота есть адмирал Ян Вэньли со своей командой... даже если он уйдет со своего поста, а он непременно уйдет, как только сможет... — это такое имя и такая команда, что некоторые проблемы вовсе и не потребуют реального военного вмешательства, достаточно знать, что это вмешательство потенциально возможно.

Сейчас в республике тихо... неправильное слово. Республика бурно обсуждает свои перспективы, выдвигает кандидатуры, предвыборная агитация лезет изо всех щелей, однако временное правительство, призванное провести выборы и сойти со сцены, не успело надоесть гражданам, и пока горячие головы в основном бранятся между собой. Если бы еще к адмиралу не приставали — но увы.

К счастью, он все еще в мундире. Никогда не почитал это за счастье — однако есть у мундира один большой несомненный плюс. Темно-зеленый китель надежно прикрывает от настырных предложений, так и сыплющихся со всех сторон. Мы счастливы были бы видеть вас, флот-адмирал, в рядах нашей партии, нужную подчеркнуть! Отметились все: и республиканцы, и демократы, и Народная партия, и Объединенная трудовая, и партия Свободы, и Хайнессенское Движение — названное так в честь основателя Союза свободных планет, а вовсе не по месту расположения штаб-квартиры. Самым естественным главой правительства были бы вы! ...ну да, вот и господин Лоэнграмм, то есть его величество кайзер, тоже что-то такое говорил. — Не могу, — с удовольствием отвечал адмирал, — военная служба, знаете ли... — Они настаивали. Если бы вы пообещали выйти в отставку в случае победы на выборах, этот пункт законодательства можно было бы легко обойти — и выставить вашу кандидатуру прямо сейчас, это же верная победа. — Не могу, — повторял адмирал с еще большим удовольствием, — мы никак не можем обходить законы, это смертельно опасно, и вы это понимаете. Что? Законы старого государства, которого нет? но тогда, господа, у нас нет вообще никаких законов. Даже уголовного кодекса. Вы действительно хотите именно этого? нет? ну вот и хорошо. Мы друг друга поняли. Я тут руковожу силами самообороны, а вы занимаетесь политикой. Желаю удачи, господа.

Адмирал был вежлив, но непреклонен.

Впрочем, был посетитель, который все же умудрился вывести его из равновесия.

Он явился одним из первых. Он очень широко улыбался и профессионально демонстрировал приязнь, открытость и непредвзятость. Он нисколько не сомневался, что Ян Вэньли не упустит своего золотого шанса возглавить, вдохновить и реформировать — и что лучшего политического консультанта, чем президент Независимого университета Хайнессена, мистер Энрике Мартино Борхес де Арантес и Оливейра, адмиралу Яну не найти. Конечно, в прошлом у нас были разногласия, господин флот-адмирал, но я всегда действовал исключительно во благо отечества, как и вы. Давайте же объединим наши усилия! Мы возродим Альянс свободных планет во всей его красе и славе, если как следует возьмемся за дело. Вот я уже и предвыборную программу набросал... Адмирал смотрел в самодовольную физиономию господина Оливейры и молчал. Десять минут, пятнадцать, двадцать, полчаса... Он не подбирал слова для ответа — он из последних сил их удерживал, и некоторое время это удавалось.

Но тут мистер Оливейра, вдохновленный отсутствием возражений, попытался доверительно положить ладонь на рукав форменного кителя.

Флот-адмирал резко отдернул руку и встал из-за стола.

— Господин Оливейра, будьте добры немедленно выйти вон.

Президент Независимого университета подавился посередине цветистого периода.

— Прошу вас, — очень вежливо произнес адмирал. — Извините. Мое терпение, оказывается, имеет свои границы. И извольте больше никогда ко мне не приходить! Вы поняли, господин Оливейра? Никогда, ни под каким видом, ни при каких обстоятельствах я не желаю вас видеть и иметь с вами дело!

Повисла недолгая пауза. Потом господин Оливейра не спеша убрал протянутую руку.

— Хорошо же, — сказал он. — Прощайте. Я не забуду.

— Как вам будет угодно.

Адмирал стоя ждал, пока тот выйдет. Потом вздохнул, уселся в свое кресло и откинулся на спинку. Хотелось положить ноги на стол, но было как-то неловко, и это тоже раздражало.

Оливейра не простит. Что же, посмотрим, чего будет мне стоить моя брезгливость.

...Через несколько дней "Хайнессен дейли ньюс" принесла первый прицельный выстрел. Называлось — "Гибель демократии", подзаголовок — "Ян Вэньли непредвзятым взглядом". Надо ли говорить, что взгляд был предвзятым.

Однако на общем восторженном фоне смотрелось свежо и живо, и читать было интересно.