‒ Ну, не зияет, конечно, пока не разбужирую, но поперечная щелка почти всегда видна.
‒ Я же рожавшая... Может у нее так и должно быть? Попробуй пальцем.
‒ Нет, ты.
‒ У меня ногти.
‒ Что вы там шепчетесь!? Говорите громче. Я ничего не разберу.
‒ Ну потерпи же немного! ‒ огрызнулась Ирка. ‒ Мы все расскажем. Потерпи. Только если будет больно, сразу скажешь.
И повелительно махнула ресницами мужу.
Когда он прикоснулся к ее отверстию подушечкой пальца, она вздрогнула. Он слегка надавил между обрывками девственной плевы и, почувствовав углубление, попытался его слегка раздвинуть. Оно было совсем сухим.
‒ Ой!
‒ Больно?
‒ Нет. Лоскотно. Ну, не лоскотно, а как-то так...
‒ Подожди, ‒ шепнула Ирка и, быстро достав из тумбочки крем, смазала ему палец. ‒ Попробуй так.
Он очень осторожно, в несколько приемов, попытался ввести кончик пальца в тугое отверстие. Палец легко скользнул по его краям, но обхватывался так плотно, что он боялся проникать вглубь более, чем на полфаланги.
‒ Что вы там делаете? Вы меня...
‒ Больно?
‒ Нет. Наоборот.
Тогда он медленно вошел всем своим пальцем, глубоко, ощущая по ходу движения влажную, гофрированную стенку влагалища...
А потом... она внезапно напряглась, с невероятной силой обхватила его палец, сжала его, словно тисками, и закричала:
‒ Больно! Больно, мамочка-а-а!
И, хотя он сразу же вытащил палец, она все еще кричала, а ее губки ходили ходуном, судорожно сжимались, вздрагивали и мелко-мелко дрожали, как это умела делать ее бабушка, только намного интенсивнее... Они сразу узнали настоящий острый приступ вагинизма, как описывала его им Елена Андреевна...
‒ Ну сделайте же что-нибудь, пожалуйста, сделайте что-нибудь!...
Ирка застыла от ужаса, а он дрожал всем телом, готовый расплющиться, умереть на месте, лишь бы ей не было так больно, его любимой дочурке... Совершенно не понимая и не осознавая, что делает, он вдруг кинулся к ней губами, обхватил ими ее плотно сжатое отверстие, будто стараясь всосать в себя ее боль... и она почти сразу начала расслабляться... и затихла... так же внезапно, как начала кричать...
‒ Мамочка, что это было? ‒ спросила она через пару минут.
Он осторожно снял с нее свои губы, унося в полостях носа сладкий запах ее лепестков и горьковатый привкус крема на языке...
‒ Па... ты меня... поцеловал, да?
‒ Да, родная...
И лег рядом с нею, обнял нежно, положил свою голову на подушку рядом с ее головой.
‒ Не болит больше?
‒ Нет. Совсем. Как рукой сняло. Будто вся боль... внезапно пропала в твои губы. Па, что это было?
А Ирка продолжала лежать у нее в ногах и реветь...
‒ Ир, сходи в ванную, умойся, пожалуйста...
Та молча, совершенно потерянно и обреченно поднялась с постели и пошла голая, покачиваясь и не глядя в их сторону...
‒ Чего она?
Он оставил ее вопрос без ответа.
‒ У тебя будет великолепная грудь...
‒ Почему будет? ‒ вдруг кокетливо произнесла она, подглядывая, как он проводит ладонью по гладкой сфере ее груди и пробует на ощупь вздувшийся сосковый ореол. ‒ А сейчас разве нет?
‒ И сейчас.
‒ Пап. Ты меня хочешь, да?
Он аж привскочил. Изумленно посмотрел ей в глаза, совершенно не находясь, как ему отреагировать на ее нелепый вопрос.
‒ Ой! Прости папочка. Что я такое ляпнула, сама не знаю. Я не нарочно, правда.
‒ Никогда больше так не говори... И не думай...
Он притянул ее голову себе на грудь, умостил там и стал гладить ее волосы.
‒ Теперь я... моя боль растворится в тебе и будет тобою командовать, как ты командуешь мамой...
Она произнесла эти слова полушутя-полуигриво, но он вдруг так остро почувствовал их страшную глубину, что даже озноб пошел по коже.
‒ Холодно? ‒ удивилась она.
Он только вздохнул.
‒ Почему мама так долго?
Мама не долго. Легкая на помин она возвращалась, все такая же голая и беззащитная.
Виктор слегка приподнялся, сам отодвинулся и подвинул за попку поближе к себе дочку, чтобы освободить побольше места для ее мамы и вдруг с нелепым удивлением понял, что все это время его не то полурасслабленный, не то полунапряженный отросток располагался на бедре его дочери. Ему стало стыдно и он начал шарить глазами в поисках плавок.
‒ Чего ты, пап? Мама же раздетая. И я тоже.
И притянула его за руку к себе.
‒ Давайте, рассказывайте.
Ирка вяло улеглась с другой стороны дочери и обняла ее за живот, глядя сквозь видимое в какое-то невидимое пространство, не слыша слов и думая о чем-то болезненно горьком...
‒ О чем рассказывать?
‒ Ну, как она выглядит теперь... эта... целка. Я ведь еще почти целка, да?
‒ Надорванная. С двух сторон. Не говори больше этого слова. Некрасивое оно.
‒ А какое красивое?
‒ Ну, плева. Девственная плева.
‒ Хи, нашел красивее... к тому же не девственное... мясное какое-то.
В самом деле. Черт-те что...
‒ Ты уже не девственница.
‒ Тогда почему она в себя... не пускает?
‒ А ты сама пробовала?
‒ Пробовала, ‒ почему-то застеснялась она.
‒ И не пускает?
Она запнулась, явно стесняясь ответить правду. Но потом все-таки сказала:
‒ Просто так не пускает. Еще сильнее сжимается. И очень больной делается. Не так, конечно, как сейчас. Без судорог, но все равно...
‒ Просто так? А как пускает?
‒ Я не скажу... Я не могу сказать это тебе, папа.
Кажется, он понял. И не стал дальше расспрашивать. И Ирка, кажется, поняла. И тоже молчала.
‒ А как вы с мамой зовете... это место?
‒ Ну, по разному, когда как...
‒ Ну как?
Странно. Эта фраза уже дважды прозвучала совсем недавно. Как вы зовете это место... Все так странно с ним происходит в последнее время... будто все это уже когда-то было... и снова повторяется. По нескольку раз.
‒ Щелка например. Щелочка. Щелкунчик. Гнездышко. Мордочка. Плюшка. Мнушка. Сочница. Бубочки. Ладушки. Пухлики. Плямки. Мямли. Сони. Тихони. Цапки. Хапки-охапки...
Она всхихикивала на каждое слово, чем даже Ирку немножко развеселила. Та тоже добавлять стала:
‒ Обезьянка. Мнышка. Жмушка.
И немножко заулыбалась.
‒ А еще?
‒ Пирожок. Пышка. Опашка. Бубличек, ‒ уже наполненная улыбкой, продолжила Ирка. ‒ Меня так папа пугает: не трожь, говорит, а то бублик из тебя сделаю...
‒ А еще? ‒ не унималась хохочущая Светка.
‒ Угодница. Голубица. Жига. Ласута. Хоха. Волоха. Ой, много еще по-всякому, папа у нас такой выдумщик...
‒ А пихвой не зовете?
И Светка почти как зареготала.
‒ Какой еще... пихвой?
‒ Родной язык надо изучать. Это ее обыкновенное, наше, украинское, название. В любом словаре есть.
‒ Да ты что?
‒ Честное слово. Можешь посмотреть в нашем, он у меня на полке стоит.
Когда они насмеялись вдоволь, она снова вернулась к своему:
‒ Ладно. И все-таки, почему мне снова так больно стало?
‒ Точно так же?
‒ Да. Как тогда, в парке.
Он вздохнул, не зная, что ему на это ответить.
‒ Не хотите говорить?
Откуда ему знать, говорить или не говорить? Можно, нужно или нельзя?
‒ Ну и ладно... раз вы такие. Давайте теперь вы.
‒ Что давайте?
‒ Я же не стеснялась? Нет, наоборот, стеснялась, но показала же? Теперь и я хочу посмотреть.
‒ Что посмотреть?
‒ Ну, как вы... любитесь... и вообще все...
‒ Да что ты, маленькая моя...
‒ Я уже не маленькая. Но воспитывать вы меня еще обязаны... в тональностях просвещения... как раз тот случай.
‒ Ну ты и хитрюшка... Только как же мы это сможем?.. У нас ведь это не... просто секс, у нас это любовь.
‒ Тем более. А я сяду смирненько здесь, в уголочке, а вы обо мне совсем забудете, будто меня и нет рядом.
‒ Да не сумеем мы так, доченька...
‒ Сумеете. Еще как сумеете, если любовь... Я сейчас приду, пописаю только... Не начинайте без меня!
И улетела, словно на крыльях.
Виктор тоже непроизвольно вскочил, ища, куда же он заподевал свои плавки. Они оказались на полу возле тумбочки, он было наклонился за ними, но Ирка остановила его рукой:
‒ Подожди... ‒ она смотрела на него жалобными, почти плачущими глазами, в которых испуг смешивался с неведомой надеждой. ‒ Подожди, может... может и правда... пусть увидит... что это легко... просто... обычно... может ей это поможет?..
‒ Я не знаю... ‒ таким же захлебывающимся шепотом ответил он. ‒ У меня, наверное, не встанет... А вдруг только хуже сделаем?
‒ Все равно... не одевайся... пусть привыкнет... к нему. Не прячь от нее... пусть...
Она не закончила своих слов и вдруг прильнула губами к его головке, протиснула руку под мошонку, стала гладить ее в такт движениям своих губ, чтобы поднялся, встал до возвращения Светланки и чтобы потом не падал...
Когда та вернулась, на тех же крыльях, что и улетела, они уже сидели, слившись своими телами, он на коленях, а она верхом на его правом бедре, и целовали друг другу губы. Светка неслышно вскочила на кровать и уселась в уголке возле стены со стороны изголовья, поджав коленки к груди и обхватив их руками, а ее прекрасная девчушка выпукло выставилась между плотно сжатыми бедрами. Ирка специально повернулась так, чтобы она видела их страстный и в то же время ласковый поцелуй, полный искренней любви и нежности друг к другу.
Потом она медленно опустилась на спину, откинула голову назад, лицом к Светке, закрыла глаза и протянула к ней правую руку, положив ладонь на ее стопу. Он аккуратно развел ее ноги, стараясь не смотреть в сторону дочери, и хотел было лечь на грудь жене, но та выставила вперед левую руку, чтобы он этого не делал, чтобы дочка все видела... И он послушался.
Светка с открытым от изумления ртом наблюдала, как он медленно входит под лоно ее матери, раздвигая и растягивая входное отверстие, увлекая за собою внутрь лепесточки нимф, оставляя снаружи только охватывающие его со всех сторон упругим валиком губы. И как потом он так же медленно выходит, теперь уже влажный и блестящий, а за ним выпрямляются лепестки и скользят по верхней и боковым поверхностям... И потом снова, так же бережно и нежно... и снова... и еще раз... и еще... все глубже и глубже... все быстрее и быстрее... И как мама качается от его толчков и открытыми глазами что-то ласковое ей, своей дочери, говорит... о том, как ей сладко под ее папой... как она любит его... и как она отдает ему себя всю, до самого краешка своей души...
Если бы это можно было выдержать, он бы продолжал так вечно, но он потерял над собой контроль и неожиданно для себя выпустил струю, и Иринка тоже ее не ожидала и даже удивленно подняла на него глаза, но ничего уже поделать было нельзя, она только стала насаживаться на него встречными движениями, пока он полностью не опустошился. А потом он осторожно и расслабленно лег на нее и поцеловал в приоткрытые губы.
Светка тоже сообразила, что уже наверное все, улеглась рядышком с ними. Прошептала:
‒ Все?
А не получив ответа, добавила:
‒ Противные. Так быстро...
Потом стала гладить папу по спине и хлопать ладошкой по его ягодицам.
‒ Перестань.
Но она только хихикала и не переставала.
Он осторожно вышел из Иринки и сел возле ее ног. Светка сразу же вскочила вслед и, оставив маму, подсела к нему, быстро принялась промокать его мокрое хозяйство неизвестно как появившейся в ее руках простынкой.
‒ Боже, какой он у тебя огромный. Ужас! Ко-о-шмар! Бедная мамочка, как он в ней вмещается!?
Подняла на него вопросительные глаза:
‒ У Сережки тоже такой будет, что ли? Ко-о-шма-ар!
Она повернулась лицом к маминой промежности, будто желая убедиться, что та не порвалась из-за него. Иринка все еще оставалась с расставленными ногами, ее отверстие было почти обнажено и из него истекала перламутровая жидкость.
‒ Это... это из этих капелек... я получилась?..
Потом резко повернула голову к отцу:
‒ Пап! Как я оттудова вылезла?! Там же тесно!
‒ Прорвалась как-то.
И все начали смеяться и поддевать друг друга смешными остротами.
Наутро Светка вышла из ванной светлая, лукаво-улыбчатая, но исключительно надежная хранительница самой сокровенной их общей тайны. А они, отправив ее почти в полвторого в постель, всю ночь так и не сомкнули глаз. И о чем только они не переговорили в ту ночь...
На рынок отправились все вместе, встретившись с Еленой Андреевной и Сережкой на трамвайной остановке. Елене Андреевне они ничего не сказали, чтобы не омрачить страшным известием ее медовый месяц. Отложили на дальнее потом. Все равно она вряд ли сможет сейчас чем-нибудь помочь.
Растратились они вщент
* * *
, всем, что взяли с собой ‒ и они, и бабушка ‒ но остались очень довольны покупками, а когда вернулись домой, завалились, вконец обессиленные, спать, и проснулись только к вечеру, когда Светланка уже пришла домой от подруг и хлюпалась в ванной.
На кухне они обнаружили приготовленный ею ужин, не так-сяк, а с украшениями из зелени и узорно вырезанных ломтиков от огурцов и помидоров.
Она выскочила из ванной в полураспахнутом халатике, расчесывая влажные волосы и щеголяя перед отцом новыми трусиками и точеным девичьим бюстом.
‒ Эй, а ну подойди.
Подошла она к нему походкой манекенщицы, еще и суперэлегантно провернулась перед ним, отводя артистичными движениями обеих рук полу халата, чтобы показать, как выглядит она в этих трусиках сзади.
‒ Вот что, лапушка, ‒ сказал он ей назидательно, запахивая полы халата и завязывая поясок. ‒ Когда в доме мужчина, халат должен быть все время в таком положении. Ясно?
‒ Ясно, ‒ ответила она серьезно, как будто даже немного расстроившись из-за своего озорства. И добавила:
‒ Сережка будет у бабушки. Я договорилась.
‒ Договорилась или уговорила?
‒ Какая разница? Вы меня вчера надули. На самом деле вы не так все это делаете.
‒ Что? Почему надули?
‒ Ай перестань... притворяться. Вроде я совсем маленькая. Да я вам сейчас такое расскажу... ахнете.
‒ Что еще за... ахнете? ‒ всерьез встревожилась Ирина.
‒ Потом, потом. После ужина. Глянь папа, как она взъерошилась. Прям как ежичек.
Еще ночью они утвердились в мысли, что для Светки лучше всего, если она привыкнет к мужскому естеству, как к чему-то обычному, совсем для нее не опасному и никоим образом не запретному, но, в то же время, должны ее как-то убедить, что она все-таки еще ребенок, ей еще рано быть женщиной, что все у нее впереди, когда она хотя бы закончит школу, повзрослеет и сможет чувствовать все во много раз богаче и красивее. Они остановились на том, что будут изредка брать ее в свою постель, но не любиться при этом, а говорить о чем-нибудь, совершенно отвлеченном от секса и любви, чтобы мужское тело рядом, пусть хоть и отцовское, не возбуждало в ней ни страха, ни того еще чего-то, что вызывает эти дикие спазмы.
