Загорелась игрушками, ‒ мама сама о них проболталась, думала, что Ирка знала, а ведь Виктор об этом умолчал, и Ирка сердито шлепала его по ягодицам. Требовала, чтобы за это он и ей так сделал, пока она будет представлять себе сама знает кого. И он сделал и она на самом деле кончила на пластмассу. Впервые в жизни, потому что им до этого такое и в голову не приходило.
Проснулись они в объятиях, умудрившись обнять друг дружку через его далеко не маленькое тело. И никто не мог вспомнить, когда и как они уснули. Мама соврала первой: Господи, как стыдно... Потом то же самое соврала Ирка. А Виктор не стал врать: ничего не стыдно, я вас обоих неистово люблю. Потому что вы обе есть одна и та же, только одна старшая, а другая младшая. Но все равно одна и та же...
И он на самом деле не врал.
И все они на самом деле казались счастливыми.
Они договорились потом, что от этой неистовости пора передохнуть. Мужчину нужно жалеть. И не пересыщать. Хотя бы дней пять. Или четыре.
В субботу снова был какой-то праздник и поэтому следующий понедельник стал еще одним выходным. Полвоскресенья и утро понедельника мамин телефон не отвечал, и Ирка страшно почему-то разволновалась.
‒ Пошли, ‒ сказала она мужу. ‒ Что-то случилось.
‒ Плохое?
‒ Не знаю! ‒ ответила она резко. ‒ Что ты ко мне пристал?
Он и не думал приставать, она еще с вечера была не в себе.
Елена Андреевна на звонок не открывала, а ключ упирался в защелку замка. Они оба сильно испугались, подозревая черт-те что, но не признаваясь друг другу в своих подозрениях.
‒ Я говорила тебе, нельзя оставлять ее одну! ‒ то и дело тревожным шепотом повторяла она, все еще пытаясь открыть замок дрожащими от волнения руками и принюхиваясь к лутке, нет ли оттуда не дай Бог какого-то запаха.
Наконец, внутри послышалось шлепанье босых ног и у них сразу отлегло от сердца. Замок долго не мог открыться, а когда открылся, они увидели перед собою смущенную донельзя Елену Андреевну, в накинутом на голое тело халатике, слегка взъерошенную и виновато молчащую...
Ирина нахально отстранила ее и решительно направилась по коридору, заглядывая на ходу в ванную, кухню, пристально оглядывая их вплоть до потолка, будто там тоже мог кто-то спрятаться. Елена Андреевна молча семенила за ней, пока та не остановилась как вкопанная, ‒ из дверей бывшей их комнаты вышло столь же смущенное, как и мама, мужское существо, голое по пояс, весьма симпатичное лицом и достаточно мужественное в формах, лет этак пятидесяти...
‒ Это... Борис Алексеевич, ‒ быстрым голосом представила его мама. ‒ А это Ирина, моя дочка...
‒ Здравствуйте, ‒ растерянно промямлила та, подавая мужчине руку. ‒ Извините, ради Бога, мы так ворвались...
‒ Да ничего, ничего, ‒ как бы обрадовано откликнулся Борис Алексеевич, ‒ очень приятно, мне очень приятно...
У него оказался красивый, бархатный баритон, почти как у Крисса Ри, а в уголках светлых, как талая вода, глаз четко обозначались характерные морщинки природной доброты.
А Елена Андреевна уже повернула лицо к Виктору, чтобы представить и его, и он невольно заглянул ей в глаза ‒ с одним только немым вопросом, хотя никакого специального ответа и не нужно было, она все светилась им, не только сиянием счастливых глаз, но и всем своим телом...
‒ А это Виктор... мой муж, ‒ опередила Ирина маму.
Господи, она чуть не ляпнула "наш" и даже мама это почувствовала. Вот дура!
‒ Здравствуйте. Мы только на минутку. Телефон молчал, мы заволновались...
‒ Да. Мы побежали. Слава Богу, все в порядке.
И она не выдержала, обхватила маму за шею и поцеловала в щеку:
‒ Ведите себя хорошо.
Они пошли домой пешком и за полдороги не проронили ни слова. Потом она вдруг села на скамейку и сложила локти на коленках. Он уселся рядом, не собираясь тревожить ее лишними словами. Однако все-таки не сдержался от упрека:
‒ Тоже еще... Ворвалась, как... Неловко теперь.
Она шмыгнула носом.
‒ Ты не знаешь... Она всего год назад пыталась покончить с собой...
‒ Что-о?!
‒ Не ори на меня!
Он застыл, как истукан, не зная, верить или не верить ее словам. А она только шмыгала носом и теребила пальцами носовой платок.
‒ Я как почувствовала тогда, вернулась назад, за зонтиком... с остановки. А в квартире газа полно... она уже и глаза закрыла. И записка на столе лежала... Боже... она даже похороны наперед оплатила... они потом пришли... уточнять... А она мне так и не открылась... ни словом... до самого прошлого воскресенья...
‒ Почему ты мне об этом раньше не сказала? ‒ возмутился вдруг он.
‒ Еще чего. Может и из-за кого?
‒ Что? Что ты мелешь!?
Но она больше ничего не говорила, на несколько минут полностью замкнувшись в своих мыслях. Пока не затопала пятками по асфальту, нервно и беспомощно:
‒ Господи, какие же мы с тобою скоты... Почему мы не додумались до этого раньше? Куда смотрели наши тупые глаза, а? Ты видел, какая она счастливая? А он? У них все получилось. Ты разрешил... только разрешил и у нее все получилось... так просто...
‒ Ну, ну, успокойся. Откуда же мы знали? Все ведь теперь хорошо...
‒ Ну хотя бы на пять, семь лет раньше... Сколько же ей осталось своего счастья?.. Безмозглые, бездушные слепцы...
‒ Но все-таки додумались же...
Она сразу запнулась, а потом неожиданно изменила тон:
‒ А он ничего мужчинка, правда?
‒ Вроде ничего...
‒ Интересно, какой он у него? Такой как у тебя или длинный и тонкий?
И захихикала.
А когда они подходили к самому дому, ему вдруг в голову как что-то выстрелило, он схватил ее за руки и повернул лицом к себе.
‒ Слушай, ты, ‒ выпалил он, пытаясь пронзить ее взглядом на самую дальнюю глубину, ‒ а этот, как его, мятник Димка... он на самом деле существует?
Но она не пустила его глубже зрачков, отвела глаза:
‒ Ты же не сошел с ума, правда? Конечно существует. И я ему тогда дала. С удовольствием.
А уже дома, в постели, на высоте индуцированного возбуждения, она вдруг остановила его и шепотом спросила:
‒ Ты ревнуешь ее?
‒ Нет. Совсем нет. С какой стати?
‒ Не ревнуй. Она от тебя никуда не денется. Когда захочешь, возьмешь ее. Даже если она выйдет замуж за этого Бориску. Только кликнешь, и она прибежит к тебе и подставится, не задумываясь, еще и раздвинет, вот так, чтобы сразу попал, вот так, как покорная сучка ‒ я знаю, можешь быть в этом уверен, ведь она ‒ это я, только чуть постарше...
3. Светлана
Костя все еще не приходил за световодами, а он собрал их уже три штуки, хотя деньги наперед получил только за один из них. Всего за четыре месяца он их сделал уже шестнадцать, каждый раз все лучше и точнее, эти последние три давали на выходе разрешение уже почти до сотни нанометров, настолько точно он подгонял кристаллы. Работа нравилась ему, это была не обычная халтура, хотя и левая, о которой никто в отделе и в лаборатории не знал, да и кому какое дело, многие из его коллег таким же вот образом подрабатывали и никогда не лезли друг другу с вопросами, а начальство вообще не обращало внимания, лишь бы плановая работа шла, у них там были свои приемы на дополнительный приработок. В назначении этих световодов Виктор подозревал что-то таинственное, и это ощущение усиливалось тем, что ни о Косте, ни о его таинственном шефе, для которого они изготавливались, он ничего не знал ‒ ни телефонов, ни адресов, а "шефа" вообще в глаза не видел. И слышал о нем только один раз, по междугородке от Гуляева, почти полгода назад, когда он попросил оказать тому содействие. Он и о Гуляеве практически ничего не знал ‒ ни где живет, ни где работает. И раньше не знал, они встречались только в лабораториях института, он тогда откуда-то приехал, то ли из Киева, то ли из Харькова, они вместе обедали в кафе, а иногда просто ходили по улицам, но говорили совсем не об адресах и телефонах.
Он часами сидел за столом, не вставая, к тому же Катька Решетилова все чаще стала укладывать свои коробки на стеллаж рядом с его столом и каждый день по несколько раз доставала их с верхнего яруса. Он даже подумал, что она специально это делает, чтобы он повторил свою наглую попытку, а затем смазать ему пощечину сразу за обе, потому что за одну первую было уже как-то поздновато.
В пятницу четвертого июля она вообще оказалась в мини-юбке, и он увидел, как топорщатся от волос между ног ее трусики, и таки не выдержал. Осмотревшись и убедившись, что никого больше в лаборатории нет, ‒ все смылись на обед, ‒ протянул к ней руку и приложил ладонь к трусикам, погладил и слегка прижал, а она почти не отреагировала, и он тогда взял и зашел пальцем в ее отверстие. Вместе с трусиками, которые при этом сильно натянулись. Еще бы, он всунул почти весь палец. Только тогда она, не оборачиваясь, отклонила его руку, а когда обернулась, не ударила его, а спросила почти ехидно:
‒ Что, интересно?
Потом почему-то спохватилась, показывая всем видом, что она вовсе не хотела быть ехидной и спросила еще, совсем другим, хорошим тоном:
‒ У тебя что, никого нет?
‒ Почему нет? Жена есть.
Она едва заметно улыбнулась его наивности.
‒ Я видела. Балдежная. Мне бы такую шею... И вообще... А у меня тоже парень есть. Встречаемся иногда. Хороший.
Вечером он все рассказал Иринке. Та страшно возбудилась, а в постели насочиняла ему таких фантазий, что он почти реально почувствовал под собою Катьку...
А на следующий день они встречали детей. На вокзал пришли намного раньше положенного и прохаживались по перрону, поскольку все скамейки были безнадежно заняты. Отправлялся с первого пути на юг какой-то поезд, они рассматривали провожающих, уступали дорогу опаздывающим пассажирам, тоже размечтались о море... И надо же было такому случиться, ‒ в двадцати метрах от них вдруг оказалась Катька Решетилова, машущая пальчиками в окно вагона, из-за грязного стекла которого ей отвечали тем же мужчина и женщина ‒ по всему видать, ее родители.
‒ Красивые сейчас девчонки, ‒ сказала Ирина, глядя на нее. ‒ Вольные, раскованные.
‒ Да уж, ‒ ответил он, когда Катька повернулась и увидела их. Махнула еще раз рукой уходящему поезду и подошла к ним.
‒ Здравствуйте, Виктор Степанович. Добрый день. Провожаете?
Добрый день ‒ это в сторону Ирины.
‒ Нет. Наоборот, встречаем. Детей из деревни ждем. Из России.
‒ Самих что ли? ‒ удивилась она.
‒ Нет. С одной женщиной, моей землячкой.
Затем представил их друг другу:
‒ Ирина. Моя жена. А это Катя Решетилова, мы с ней вместе работаем.
‒ Очень приятно... Вы очень красивая.
‒ Спасибо, ‒ благодарно засмеялась Ирина. ‒ Вы тоже. Очень.
‒ Ну пока.
‒ Пока. До свидания, ‒ ответили они.
Когда та отошла, Ирка крепко сжала его локоть ладонью:
‒ Ничего себе, Катенька. Ягодка некусаная...
Детской радости не было границ. Они очень соскучились, а отношения в семье были такими, что они захлебывались от нетерпения высказаться, рассказать обо всех своих впечатлениях сразу, прямо на ходу. Две огромных сумки были полны гостинцев от его родителей и они взяли такси, раскошелившись на целую десятку и еще пару гривен в придачу.
Дома их уже ждала Елена Андреевна, она сияла от радости, обнимая и целуя любимых внучат. Стол уже был накрыт, они просидели за ним несколько часов, потому как не столько ели, сколько слушали то и дело перебивающих друг друга детей об интересностях деревенской жизни. Самым внимательным слушателем как всегда была бабушка, она слушала их с открытым от искреннего любопытства ртом, интересовалась тонкими подробностями, и ее совсем не притворная позиция абсолютного равенства с детьми страшно нравилась им.
Наговорившись с "предками", Сережка стал звонить своему лепшему дружку, а тот, оказывается, сидел дома, ждал его звонка и обижался, что он так долго не звонил.
Он тут же стал поторапливать бабушку ‒ его дружок Стасик жил в ее дворе, там они и подружились с трехлетнего возраста.
Вслед за ними улетела Светланка, тоже к подружкам, смешливым сестричкам-близняшкам Ане и Маше, ее одноклассницам.
Виктор и Ирина остались одни, перебирали по памяти услышанное, радовались, что все, слава Богу, благополучно...
‒ Ты заметил, как изменилась мама за эти дни? ‒ спросила потом Ирина. ‒ Совсем помолодела, щеки розовые, радостная вся. А как на тебя смотрела... как на благодетеля святого...
‒ Ладно тебе.
‒ Ну не злись, не злись... Я так рада за нее.
А потом вдруг переметнулась мыслями на Катьку.
‒ Слушай, она мне так понравилась. Такая хорошенькая. Сколько ей лет?
‒ Не знаю точно. Двадцать два-двадцать три. Так наверное. Спрошу.
‒ Не злись, ‒ прижалась она к нему, ‒ я так хочу тебя ревновать... по-настоящему, как ты тогда... страдать, мучиться... терпеть... Я уже немножко ревную.
‒ Мазохистка. Будешь ревновать, не стану ничего рассказывать.
‒ Ты что? Нам так нельзя. Я уже не ревную, правда. Ты так и не сказал, какого цвета трусики у нее были...
‒ Белые. Чисто белые. Как твои. Только свободные внизу, с напуском, так это называется?
‒ Те же, наверное, что и сегодня на ней. Под брюками. Давай мне такие брюки купим, а?
‒ Давай. Тебе будет здорово.
‒ А удобно в моем возрасте?
‒ В каком еще возрасте? Тебе же не пятьдесят. Совсем юная еще.
‒ Светланке купим. С получки. А я примерю и посмотрим...
‒ Рано еще Светланке сверкать задницей. В таком виде это место не только взгляды притягивает... Джинсовые ей купим. Перед школой. А завтра на лагерь шорты. И Сережке.
‒ Она у меня мои в лагерь просит. Представляешь, они на нее уже почти как раз. Даже не почти. Давай дадим. А то влетим завтра... гривен на триста пятьдесят. В общем зачете.
‒ На Анголенко съездим. Там дешевле, чем на Вознесенке.
‒ Слушай, а давай я попрошусь ‒ Катькины примерю. Как ты смотришь?
‒ В магазин пойдем и примеришь. Что, я ей так и скажу: дай штаны померить?
‒ Зачем? Просто пригласи в гости. Я сама скажу. Где это Светка задевалась? Поздно уже. И Сережку надо уже забирать. Ты поедешь?
Ехать не пришлось. Позвонила Елена Андреевна и сообщила, что он останется у нее.
‒ А он Вам... не будет мешать?
‒ Нет, ‒ улыбнулась она в трубку, ‒ у меня от сегодня большой перерыв. На целых три дня. По техническим причинам.
А потом тихо добавила:
