>Говорил. Только чуть не так, как сейчас.
>А как?
>А что случилось?
>Я тебе действительно его не говорил. Только подумал.
>Да? Тогда понятно. Ты говорил это откуда-то издалека. Нет, не издалека. Изглуби.
И з г л у б и ... Она сказала это слово с ударением на первом слоге. Красивое слово. От него по телу Виктора поползли мурашки а в поддыхе он почувствовал щекотку... И вспомнил вдруг что-то неожиданное. Но тут же ‒ моментально тут же ‒ и забыл.
>И когда это ты стала так слышать?
>Изглуби? Там, в подвале. Ты просил у меня прощения. Несколько раз. А временами ‒ так все время. Только и повторял одно и то же.
>А потом?
>Всего два или три раза. А что? Ты думаешь, что я читаю твои мысли? ‒ она молча засмеялась. ‒ Нет. Такого у меня не получается. Я слышу только то, что ты мне говоришь.
>Почему же ты мне не отвечала?
>Один раз вчера ответила, а ты не услышал. Я подумала, что ты со мною просто так, как будто сам с собою разговариваешь. И подумала: ну и разговаривай себе. Мне-то что? Кстати, когда вы с мамой секретничаете, я тоже слышу очень глухо. И не все, что вы говорите. Особенно то, что не касается меня. Такого я вообще не понимаю. Бубните себе там что-то под нос и все.
>А как же ты маму в первый раз услышала? Ну, об этом парне, ‒ помнишь, ты говорила.
>Она тогда тоже у меня прощения просила. Почти как ты в подвале. Чуть не плакала. Правда, Толик хороший?
>Хороший.
>Он очень умный. Почти как ты. Жаль, что у меня эта Ленина болезнь. Я бы ему отдалась. Даже тебя не спрашивалась бы.
>Ты малолетка. За такое его в тюрьму посадят.
>Я знаю, ‒ понимающе вздохнула она. ‒ Я просто так говорю... Не думай, он руки не распускает. И я тоже. Между нами абсолютно ничего такого не было. Даже приблизительного. И тебя я, если что, обязательно спрошусь. Я же тебе поклялась.
>Ты маму сейчас слышишь?
>Нет.
>Зато я вас слышу, ‒ послышался строгий Иркин голос. ‒ Светка тебе отвечает, что ли?
>Так. Чуть-чуть.
>Что творится в храме Божьем... ‒ вздохнула она. ‒ Я тебе чего-то такого сказанула, а она притворяется, что не услышала... Притворяется же, я вижу.
>Потому что ты его хочешь. И пускаешь на свои сиски. А он мой. Мой, поняла?! ‒ обиженно встряла дочь.
И Ирка обомлела. И тут же попросила у всех извинения и почти побежала в ванную.
Вот так дела-а... Хорошо еще, что никто ничего не понял...
>Ну и пусть. Подумаешь, обиделась. И Лена вон, тоже на Толика зарится. Они что, с ума посходили? Это же я его пригласила.
>Что ты несешь? Еще и Лену припутала.
>Она тоже его себе под лифчик пускает.
>Перестань. Это обычные простотакные человеческие мысли. Они бывают абсолютно у всех нормальных людей. Только у ненормальных не бывают. Ты что, серьезно считаешь, что и Лена станет у тебя его отнимать?
>Папа, хочешь скажу, что у Танечки под трусиками есть? ‒ внезапно сменила тему дочь.
>В каком смысле?
>Ну хочешь?
>Нет.
>У нее прямо над волосами бабочка. Она мне показывала.
>Ты что, поехала?
>Ничего не поехала. Татуировка такая. Очень красивая. Цветная. У них на курсе одна девчонка умеет их делать.
>Зачем это ей?
>Над Толиком пошутила.
>А он?
>Ничего. Что он? Ему понравилось. Так во всяком случае она мне сказала. Это же не навечно. Ты себе представил, а?
>Нет.
>Ну и как хочешь. Мама там аж до трусов взмокрела на Толика, а ты прямо как инфант какой-то.
>Откуда ты знаешь, что взмокрела?
>Потом скажу, ‒ ответила она после паузы, занятой какой-то репликой в сторону Танечки, с которой она все это время беседовала о салате из сладкой кукурузы.
Бабочка. Так, кажется, шлюх метят. Или проституток ‒ он не помнил. Да и разницу как-то не очень понимал.
>Слышь, Света, ‒ позвал он ее.
>Что?
>Пойди, извинись перед мамой.
>Да. Я сейчас, ‒ сразу и с безропотной готовностью согласилась она, словно и сама об этом только и думала.
Вышла из-за стола и направилась на кухню с двумя опустевшими от салатов посудинами.
А он занялся Танечкой. Чтобы и та взмокрела. Ему почему-то очень сейчас этого захотелось ‒ чтобы действительно взмокрела до корки в трусах...
Львиная доля в общем объеме всего того, что в человеке принято объединять красивым словом existentio ‒ сознательные, подсознательные и надсознательные ощущения, чувства, мотивации, мысли и т.т.т.д. ‒ напрямую или опосредованно связана с эротикой. Так думал он, перебрасываясь отдельными фразами с Таней, в то время как Сережка с Леной развлекали ее Толика. И не только экзистенция ‒ как существование в ощущении, или как там еще это понимается... То же самое касается и самых далеких от нее рабочих процессов жизнедеятельности человеческого организма. Можно сказать и круче ‒ человек насквозь пронизан эросом. Во все стороны его внутреннего и наружного пространства.
Просто мы этого до поры до времени в себе не замечаем... То по незрелости, то по недозрелости, то по перезрелости... Или замечаем, но не обращаем внимания. Какая разница, из чего там не самом деле состоит двигатель внутреннего возгорания? Лишь бы воспалял. Лишь бы возбуждал желание жить, желание быть красивым...
А Танечка и в самом деле красивая. По меньшей мере сейчас ‒ когда ей очень хочется нравиться. Можно поспорить, что она вовсе не думает о том, как бы это ему отдаться. Более того, она уверена, что этого никогда и не будет на самом деле. И никогда она ему не даст. Но понравиться ему очень хочет. Он это чувствует наверняка. И понравиться именно собою женщиной. Именно той самой женщиной, назначение которой ‒ впускать в себя мужчину...
Они проводили гостей всей семьей почти до половины пути. И приглашали приходить еще, поскольку всем понравилось их общество и вообще, они очень хорошие и обаятельные. И их очень любят дети.
И во всех своих словах они были очень искренни.
Потом усадили Елену Андреевну в маршрутку ‒ а она тоже была очень довольна приятно и интересно проведенным временем. Толик ей показался удивительно взрослым собеседником. И пытался подражать ей в том, как она держит вилку и нож. Но главное ‒ ее внучка была замечательно счастливой. А о внуке и говорить нечего ‒ тот в своем Толике души не чаял.
Уборкой ‒ когда они вернулись домой ‒ занялись мать с дочерью, почти насильно прогнав мужчин к телевизору болеть за их любимый "Металлург". А сами, звеня посудой, все ворковали и ворковали о чем-то своем, сугубо женском и совершенно личном...
В постель к нему жена легла как бы немного в чем-то виноватой, но от первого же прикосновения загорелась такой бурной страстью, что уже через четыре с половиной минуты они разрешились обильным обоюдным оргазмом, не проронив за все это время друг для друга ни единого слова.
И потом снова молчали, разъединившись и уединившись в своих внутренних мирах.
Должно было быть все иначе. Совсем не так у них бывает после подобных дружеских компанейских сборов. Они долго играют друг с дружкой, шутят, бесятся, острят, подкалывают, вспоминают и обсуждают на все лады замаскированные эротические подробности поведения всех присутствовавших, воображают и фантазируют вслух черт-те что, и ведут себя черт-те как, и придумывают, как кто из тех умеет между собой, и как кто из тех сумел бы с нею или сумела бы с ним, и все это пробуют тут же, ‒ то в смехе и приколах, то по-настоящему застывая или заходясь от воображения непривычного партнера, ‒ вплоть до самых взаправдашних шепотов или вскриков: Лешенька, Аллочка, стервочка Жанка, Андрей... и все такое далее и все тому подобное. И всегда подыгрывали друг дружке в воображениях и потакали любым невероятным позывам. И всегда смеялись потом своей разнузданной распущенности и блядской похотливости, не осуждая и не сердясь ни на какие излишества. Так, оставаясь вдвоем друг с дружкой, они перетрахались почти со всеми своими близкими и дальними знакомыми, и за все шестнадцать лет их совместной жизни почти ни разу им и в голову не пришло реализовать свою похоть напрямую с чужим партнером. Пока не появился этот Димка и одним движением своего пальца не изменил их жизнь до неузнаваемости.
Он хотел было отвернуться на бок и начать мысли на сон, как вдруг она положила свою ладонь на его руку и он почувствовал, что она вся дрожит. Той самой, лишь один единственный раз знакомой ему судорожной дрожью.
Он поднялся над нею и включил ночник. Она лежала с закрытыми глазами, раскинув ноги и руки, словно распятая за грехи любодеяния дева. И, почувствовав его над собою, тут же выпятила к нему свои губы судорожным сокращением ягодиц. А на них все еще блестели лишь слегка подсыхающие потеки смешанного их секрета ‒ она даже не притронулась к промежности все это время после оргазма.
И он буквально физически ощутил восторг этих губ, вновь принимающих в себя желанного своего хозяина.
Взахлеб восторг,
Восторг взасос...
Тот самый восторг, который однажды он уже чувствовал...
И потом они чуть ли не в течение часа удивлялись тому, что с ними происходит. Это были совсем новые для них чувства и ощущения. Никогда раньше они не проникались друг в друга так глубоко и в то же время никогда не оказывались такими отдельными от своих половых органов ‒ органов их наслаждения и их бессмертия. Никогда раньше им не приходило в голову наблюдать за теми как бы со стороны, ‒ то с высоты, то с низины, то с отдаленных от них пригорков своего сознания ‒ через поля, колышущиеся ковылем, через леса, шелестящие кронами деревьев, через океаны, причесывающиеся белыми гребешками волн, через пустыни, исчерченные узорами песчаных дюн, через глубокие овраги и пропасти, захватывающие дух глубиною пространства, через толпы людей, взирающих на них с недоумением и вожделением, через улицы и площади, через арены и ристалища, через города и поселки, через пушистые облака, обнимающие и ласкающие их своими еле ощутимыми поверхностями...
‒ Смотри, смотри... ‒ задыхаясь, шептала Ирка, ‒ это мы, мы с тобою, я и ты, только Я и Ты... мы всегда есть, мы всегда с тобой были, всегда были, сейчас есть, и навсегда будем...
‒ Это наверное потому, что мы испробовали чужих нам мужчин и женщин, ‒ предположила Ирина, улегшись щекой и ладонями на его плечо. ‒ Как иначе я такое смогла бы? Мы любились с тобою шестнадцать лет, без чьего-либо чужого участия, и ничего подобного с нами не случалось...
‒ Может быть.
‒ Там в губах какие-то мышцы новые появились, что ли? Они выпячиваются и захватывают его, словно какие-то щупальца. Мне даже страшно становится. А в животе ‒ вот здесь ‒ какой-то вакуум образуется. Вот точно здесь, на совсем маленьком участке ‒ там, где матка, только чуть глубже, потрогай. И затягивает его внутрь, совсем не спрашиваясь меня... Но Боже, как мне приятно! Просто неистово приятно...
‒ Мне тоже.
‒ Знаешь, я теперь почти уверена, что Танечка и Толик будут с нами. Они уже с нами. Это все подстроено. Заведомо подстроено. И ничего уже нельзя изменить.
‒ Ты думаешь о том, что говоришь? А Светка? О ней ты думаешь? Она ведь уже не только слышит нас. Она нас чувствует. Почти читает наши мысли и переживания. Знаешь, что она сегодня мне сказала? Что ты взмокрела на Толика до трусов. Ты действительно взмокрела?
‒ Да. Но мы помирились.
‒ При чем здесь ‒ помирились?
‒ Она прощает меня.
‒ Как же ты будешь с ее Толиком, если она обо всем будет знать? Она же возненавидит нас.
‒ Она уже не девочка. Она женщина, Витя. Она будет с нами.
‒ Что ты мелешь? Она еще подросток.
‒ В день ее совершеннолетия ты ей разрешишь. Ничего уже не изменить, Витя. Так и будет, я знаю. Они ‒ наша семья. Только пожалуйста, не трогай Танечку, пока Толик сам об этом не попросит. Я тебя очень прошу. Как бы тебе этого ни хотелось. Потерпи.
‒ Я и не собирался ее трогать.
‒ Тронешь. Это случится не скоро. Мы еще долго притираться друг к другу будем. Пока все вместе не поймем, что мы ‒ одна семья. Полгода пройдет. Может, чуть меньше. А может и целый год.
‒ Светка говорила, что ты пустила его себе на грудь. А я не почувствовал. Пустила?
‒ Да. Пустила. И он это сразу понял. Я увидела, как он сомлел. Знаешь, как он гладил ее? Совсем не так, как ты. И не так, как все остальные, кто трогал ее в уме или наяву.
‒ А как?
‒ Когда-нибудь увидишь... Я не знаю, как это словами сказать.
‒ Почему же я этого не почувствовал?
‒ Ты с Танечкой тогда смотрелся. И Светка тебя тоже отвлекать сразу стала. Сразу, как только поняла, чем мы с ним через весь стол занимаемся...
‒ А мама?
‒ Мама? Я не знаю. Она же сбоку, между нами сидела. Она не мешала, это я точно помню...
‒ Мама чувствует тебя еще больше, чем Светка.
‒ Ну и пусть.
Они немного помолчали, а затем Ирка вдруг спросила:
‒ Слушай, а почему ты тогда, в четверг, даже не поинтересовался, где это я после работы задержалась?
Он хотел было поинтересоваться, но в это время скрипнула дверь и в комнату на цыпочках впорхнула Светлана, ярко освещенная лунным светом, падающим из окна.
‒ Я к вам, ‒ прошептала она в тень постели, ничуть не сомневаясь, что там в данный момент совсем не просмотром сновидений занимаются, ‒ мне не спится одной. Страшно.
Они освободили ей место между собой.
‒ Что за бури у вас здесь происходят? Все пространство по дому ходуном ходит. Ой! Понятно. Я вам сейчас простыню сменю. Совсем разленились, да? Так и утонуть можно. В собственном соку.
‒ Не болтай. Который час? Сережка спит?
‒ Начало первого. Спит. И лыбится.
Она заменила простыню, бесцеремонно перекатывая их голые тела с одного края кровати на другой и поучая:
‒ Полотенце надо подкладывать. Накопили... море целое.
Потом улеглась на бок под руку отца, тесно прижавшись к нему спиной. Уложила под щеку обе ладошки и, зевнув во весь рот, заверила:
‒ Я рано встану. Сережка не заметит. А вы продолжайте ругаться.
‒ Мы не ругаемся.
‒ Все равно. Продолжайте. Я вам не мешаю.
Но они не стали продолжать. Молча думали одни и те же свои мысли.
>Забоялись, да?
>Нет. Просто спать уже хочется, ‒ ответил отец.
>Забоялись. Я же вижу. Про меня и Толик-Танечку говорили.
>А ты подслушивала?
>Нет. Я и так знаю. О чем вы еще можете сейчас говорить? Мама, ты меня слышишь?
>Слышу.
>Класс. А они нас ‒ нет. Ты расстроились, да, мама?
>Чему?
