Он слышал босое топанье на кухню, хлопанье дверцы холодильника, звон чашек и блюдец. Потом стук в дверь к нему и шепот просунувшейся в приоткрытую щель Ирки:
‒ Заканчивай, Катя в туалет хочет.
‒ Пусть заходит и мочится. Я ей не мешаю, ‒ почему-то зло ответил он, как будто Катька была в чем-то перед ним виновата.
‒ Но ей же и подмыться надо.
‒ Подмоется. Не маленькая.
Сама с нею голая в ванной чуть ли не трахалась. Или на самом деле трахалась, черт его знает, как это называется между женщинами.
Черт-те что! Катька и в самом деле зашла. Почти не глядя на него, спустила трусики, задрала платьице, села на унитаз и тут же послышалось бульканье ее струи по водной поверхности отстойника. Закончив, она еще пару раз вроде как слегка натужилась и выпустила в унитаз остатки мочи. Спустила воду. Потом вытащила одну ногу из скатившихся к полу трусиков, занесла ее в ванну, переместила туда свою промежность и стала подмывать испачканную мочой писку.
‒ Болит глаз, да? ‒ участливо спросила его.
‒ Нет. Может тебе помочь?
‒ Я уже. Спасибо.
Подтерлась его полотенцем, быстро натянула под короткое платьице трусики, обычные, трикотажные, и вышла, не оглядываясь.
Ну и жизнь пошла! Даже Светка уже давно такого себе не позволяла. А Ирка раз в год, когда ставало вовсе невтерпеж.
Но ее трусики ему очень понравились. Настоящие. Не искусственные.
Он вышел из ванной в одних плавках, ‒ они сидели в комнате на диване, пили холодный компот и заедали его печеньем. Или наоборот.
‒ Я до утра, можно? Ира разрешает.
‒ Можно. Что-то случилось?
‒ Нет. Просто я отправила Витьку в Сумы, к его брату. У нас теперь будет машина. Брат купил себе новую, а ему свою шестерку отдает. В подарок на свадьбу.
‒ А если он позвонит своей невесте?
‒ А я завтра провод порву. Скажу, что нечаянно.
‒ Он не поверит.
‒ Конечно не поверит. Но я ведь скажу, что он сам виноват, поставил его прямо возле кровати. Это на самом деле так. А если убедить его, что он в чем-то передо мною виноват, то он поверит во что угодно, даже в то, что я еще целка.
‒ Ну и ну.
‒ Ты что, не понимаешь? ‒ вдруг обиделась она. ‒ Ваши дети скоро приедут, Витька за мной, как за квочкой...
‒ А говорила, что ручной.
‒ Ручной. Но обижать его не хочу. Мне с ним ребеночка воспитывать.
‒ А ты и не обижай.
‒ Ира, чего он на меня вызверился... ‒ чуть не плача, прильнула она к Ирке, ‒ скажи ему. Я люблю вас. Обоих. Ему что, жалко. Одну ночь всего... Никто же не узнает.
‒ Да я вовсе не вызверился. Ирка, скажи ей.
‒ Постарайся нам не грубить, ‒ спокойно сказала та, ласково обнимая за плечи гостью. ‒ Пойди, поешь. Там на кухне, я приготовила. Ты голодный. Поэтому злой.
‒ Да не злой я. Чего это вы на меня налетели...
И пошел от них в кухню.
Есть не хотелось. Он съел кусок селедки с хлебом и помидором, а остальное вернул в холодильник.
Странная эта Катька оказалась. Прямодушная, как солнечный зайчик. Никогда раньше он ее такою себе не представлял.
Вернулся в комнату, сел перед ними на корточки, свел четыре коленки между двумя своими. Получилось шесть.
‒ Что-то мне вас очень захотелось. Обоих.
‒ Мы еще подумаем, давать или не давать, ‒ закокетничала жена.
А Катька спрятала лицо у нее за шеей и оттуда сообщила:
‒ Я дам.
Тогда Ирка как бы вздохнула и подвела черту:
‒ Давайте стелиться. И чистить зубы. Поздно уже.
Когда они все оказались возле расстеленной постели, он сказал:
‒ Вы сначала ложитесь, а потом я буду себе место выбирать.
‒ А платье?
‒ Снять?
‒ Нет. Я сама. А ты смотри, хорошо? Потом скажешь.
Катька стала снимать свое слегка приталенное платьице через голову, оно туго продвигалось через голые грудки, которые затем выскакивали из-под него, а она еще и слегка как бы подпрыгивала при этом.
‒ Так?
‒ Что так?
‒ Качаются?
‒ Качаются. Очень красиво.
‒ Честно? Как у Иры?
‒ У тебя же они девичьи, совсем юные. Они по-другому качаются.
Хорошо ответил. Не разочаровал ее.
‒ Я прошлый раз как увидела, когда Витька Иру раздевал ‒ нет, не он, он лопух, ей самой пришлось кофточку для него снимать ‒ и как они у нее из-под кофточки выскочили, так у меня аж стрельнуло в животе. Научите меня, как сохранить их после ребеночка, а? Мне тоже хочется быть всегда такой красивой, как Ира. Чтобы меня так же глазами лапали все прохожие.
‒ Тебя и так чуть ли не общупывают. Руки сами тянутся, по себе знаю...
‒ Так это сейчас. А потом... как вытянуться... хоть узлом на спине завязывай. Ира, научишь?
‒ Если будешь прилежной.
‒ Мне трусы самой снять?
‒ Нет. Иринка пусть снимет.
‒ Ирочка, снимай.
Ирка стрельнула искоса на него, но трусы с нее все-таки послушно сняла. Сама она была уже обнаженной.
‒ А теперь, ложитесь.
‒ А теперь? ‒ спросила Ирка, когда они улеглись рядышком.
‒ Показывайте мне, что вы делали прошлый раз без меня в ванной.
‒ Сначала воду включи, ‒ засмеялась Катька.
‒ Не паясничай, ‒ полушутя сказал Виктор. ‒ Мне же интересно, как женщины любят друг друга.
‒ Витя, зачем ты так? ‒ расстроилась Ирина, видимо предчувствуя неприятную сцену. В испуганном ожидании неприятных слов напряглась и Катька. А потом вскочила к Виктору, схватилась за его руки и начала лепетать:
‒ Витя, это совсем не то, что ты думаешь. Подожди, не перебивай, я тебе все расскажу. Вам обоим все расскажу. С самого начала. Только не перебивайте меня. Пожалуйста. Витя, я на самом деле влюбилась не в тебя. Я... в вас обоих влюбилась. В один момент. Тогда, когда вы целовались прямо на улице. Именно в обоих, когда вы вместе. А дальше что хотите думайте. Меня теперь тянет к вам, как безумную. Я думаю и мечтаю о вас все время, непрерывно. И не в раздельности, а только как вы оба рядом со мною, вы для меня как один человек, нет, я не так говорю, вы для меня всегда двое, но в отдельности мне вас мало, мне не хватает присутствия второй вашей части, вроде как недействительно все становится, вроде как не настоящее, как иллюзия. И еще, самое главное, что я поняла, ‒ вы мне нужны даже без секса, хотя мысли о сексе с вами просто сводят меня с ума. Я уже знаю, что готова отдаться Ирине как угодно, и сама целовать, ласкать, лизать ее, везде, в писке, в попке, в сиськах, пить ее и наливать ей, и все только потому, что это же самое делаешь с ней ты, мужчина, которого я... в общем... и я готова отдаваться тебе, как только ты захочешь, с любыми извращениями, ласкать и лизать тебя везде, даже в попу, пить твое и наливать тебе, и все только потому, что это же самое делает с тобою она, женщина, от которой я тоже без ума. И чтобы только вы были в это время вместе. Чтобы мы все видели друг друга. Я никогда не мечтаю о вас раздельно. Это правда. Я этого не придумала. Это само собой произошло. Я сама не знаю, что это такое. Я читала книгу про извращения, там такого нет. Я не лесбиянка. Мне о подобной близости с другой девушкой противно даже думать, и всегда так было. А парней у меня было четырнадцать, не считая тебя. Ты вообще не в счет. И ни с кем даже отдаленно подобного ничего не было. А Витьку я захомутала в надежде спрятаться за него. Потому что он вообще хороший. И я кроме тебя только на него бывала мокрая. А он Ире кончил за две минуты. Разве так можно. Поэтому я без тебя ее в ванной... выпила, вместе с Витькиной спермой... Ира ведь совсем готовой была, как из-под пытки, она ведь на нас с тобой долго смотрела, у нее полно уже было, я только губы подставляла... хотя мне было стыдно перед тобой, что ты этого не видел... будто я тайком тебя обворовывала...
‒ Подожди. Я чего-то совсем зачумел... Подождите.
‒ Вить, ‒ вдруг послышался тихий Иринин голос, ‒ я от нее тоже без ума.
‒ Вы меня сейчас добьете. У тебя были сигареты. Где они?
‒ Их... забрал...
‒ Тогда я выпью.
‒ Я сейчас принесу, ‒ схватилась Ирка, но он придержал ее рукой.
‒ Я сам.
‒ Тогда и нам. Чуть-чуть.
‒ Водки что ли?
‒ А у нас больше ничего нет.
Есть, конечно. Две бутылки венгерского полусладкого в шкафу. Но они неприкасаемые. Поминальные. На помин о Насте, Пашкиной жене.
В бутылке было меньше, чем чуть-чуть. Зато водка была холодная, как лед. Он разделил на три равных части, оказалось по полрюмки. А у него от селедки уже началась жажда. И почему-то именно на водку.
Он принес на маленьком подносе все три рюмки и по ломтику свежего огурца на каждую. Одним глотком сразу же осушил свою. Ирка, не поднимаясь с постели, только смочила язык. Точно так же поступила и Катька. Договорились.
‒ Эту выпьешь, когда перестанешь дуться, ‒ сказала Ирка, возвращая рюмку на поднос.
‒ А эту, когда заслужишь, ‒ сказала она же, указывая на Катькину.
‒ Я не дуюсь. Просто я сегодня... как побитый. А на самом деле... мне нравится, когда вы так друг с дружкой... очень нравится. Даже когда вы без меня... тогда, в ванной баловались. И ничего дурного я не думаю.
‒ Можешь выпить мою, ‒ сказала Ирка.
А когда он выпил, добавила:
‒ Я знаю, что нравится. Иначе я в Катю и не влюбилась бы. И мысли такой не появилось бы. Ни в теле, ни в уме.
‒ Получается так, что это я влюбил вас друг в дружку, да?
‒ Что-то вроде этого, ‒ как бы с удивленным озарением отметила Катька.
>А что потом? У нее теперь муж. Будем с ним скандалить?
>Не знаю, Витя. Время покажет.
>Ничего хорошего оно не покажет. Чем лучше ей будет с нами, тем сильнее она к нам привяжется.
>Примем ее Витьку. Или ты ревнуешь?
>И организуем собственную сексуальную коммуну? Наподобие созданной врачихой Флорой?
>Не знаю.
>Хватит с меня одной коммуны. Мама, Светланка, ты...
>Это гарем, а не коммуна.
Он засмеялся вслух. Наверное, скорее горько, чем весело.
‒ Вы что, молча разговариваете друг с другом? ‒ отреагировала Катька.
‒ Она тебе рассказала, откуда у меня фингал?
‒ Да.
>Рассказала?
>В самых общих чертах.
>Зачем?
>Не знаю.
>Ты закрывалась от меня там, в том вертепе?
>Нет. Ты сам не отвечал. Я искала тебя. Почти все время искала. А ты как за коркой укрылся.
>Какой коркой?
>Не знаю. Коркой. Просто коркой.
>А сейчас?
>Сейчас нет.
>А тогда, когда я был в ванной?
>Тоже корка была.
>Значит, не только там, но и дома?
>Да. Раньше такого не было.
>А когда этой корки не стало?
>Когда ты свел наши колени.
‒ Что вы сейчас делаете? ‒ забеспокоилась Катька. ‒ У вас глаза одинаковыми стали.
‒ Я хочу третью рюмку, ‒ сказал он и снял плавки. ‒ Будете меня слушаться? Я буду любить вас сразу обоих. Одновременно. И чтобы каждая обоих тоже. Одновременно. В шесть коленок.
‒ Как это? ‒ всерьез удивилась Ирка.
‒ А так.
Он повернул ее на спину, а под попу подложил самую большую подушку. Потом уложил на нее Катьку, грудью в грудь, животом в живот, лобком в лобок. Широко развел сначала Катькины ноги, ‒ от высокой подушки они опустились за Иркиными на коленки. Потом широко развел под ними Иркины и тоже согнул их в коленках. И перед ним высоко выставились две открытые, ничем не защищенные промежности, замершие в ожидании прикосновений. А у него дух перехватило от их необыкновенной близости, от их притягательности, от их выжидательной обращенности друг к дружке и к нему.
Он поцеловал сначала Иринкину. Мягко и бережно. Потом Катькину. Мягко и бережно. Потом снова. Потом опять. Гладил руками. Облизывал языком. Трепал губами и пальцами. Втягивал в рот. И еще и еще. А они шли ему навстречу, шевелились и выпячивались, втягивались и снова трепетали, и все пытались прильнуть друг к дружке, но в таком положении у них это плохо получалось, и тогда он стал помогать им, соединяя их попки, а они были так податливы его сильным рукам, что с его помощью все стало получаться, и тогда он стал раскрывать их так, чтобы они зияли, и соединял отверстием в отверстие, и сильно прижимал за попки, чтобы оба отверстия слились в одно, и они смыкались, и целовали друг дружку почти так, как губами рта, и смачно чмокали при этом чуть ли не с такой же звонкостью... и он тоже целовал их поочередно с такой же звонкостью... и снова удивлялся, почему их называют срамными, ‒ ведь они такие красивые, такие нежные, их сок так приятен, и уж никак не противнее слюны во рту, и ничего в таких поцелуях нет ни зазорного, ни аморального, ни в какой иной мере предосудительного, совсем наоборот, совсем наоборот... даже с Катькой, как бы чужой девушкой ‒ частной собственностью совсем другого мужчины, и с Иринкиной мамой, привычной, близкой и родной по жизни, и такой нежданно-негаданно сладкой в соитии, и со своей дочуркой, Светланкой, ‒ Боже, как ему было тогда больно, не только болью, высосанной из ее тела, но и своей собственной, схватившей его за то, что он сделал такое со своей дочерью... а потом эта боль прошла, "там ведь то же самое тело, что и плечи, и щеки...", родное и близкое, и тот поцелуй из болезненного превратился в его ощущениях в символ близости самой что ни на есть высшей степени... потому, что у женщины там ‒ оно особенное, святое... а у дочери... еще выше святого...
А тем временем тела обеих женщин перед ним, ‒ его жены, и его любовницы, ‒ словно слились в одно.
Катькина голова плавно заволновалась над Иркиной. Они целовались. С такой нежностью и такой страстью, с какою целовались бы с ним. Он видел это по Иркиным рукам, обвившим Катькину спину.
И пусть. Пусть целуются. Лесбиянки откуда ни возьмись... Пусть любятся так. Пусть как угодно любятся. И что угодно друг с дружкой выделывают. Ведь это всего лишь тела, в которых они живут... и если уж любишь свое тело, значит веришь, и значит, можешь позволить ему его желания... а Иринкино тело ‒ его собственность, и он любит его, безумно любит, а значит, должен позволять ему его желания... любые желания, разрешенные природой, а большего, чем разрешено природой, оно и в принципе не может желать...
Он лишь на полминуты оставил их как бы самих, а они это тут же почувствовали и заелозили нетерпеливо попками, призывая его вернуться к участию.
Он привстал на колени и его напряженная желанием плоть плавно вошла в Иринкину. И сразу же вслед за этим переместилась в Катькину. И снова вниз. И опять вверх.
