Как будто Виктор может сказать что-то путное. Он так и выразился в его сторону. Но тот ничего не ответил и все остальное время они промолчали.
А Виктор, все еще не освободившийся от подозрений, внимательно следил и за Валентином, и за дорогой, и за машинами ‒ всеми встречными и всеми попутными.
Они прошли ту самую комнату и через небольшой коридор попали в уютную спальню, где на роскошной широкой кровати лежала Флора. Рядом сидел мальчик ‒ явно ее сынишка. Впрочем, не сидел, а скорее полулежал со спущенными к полу ногами, обняв мать за туловище и приложившись щекой к обнаженной левой груди. Увидев с вошедшим отцом незнакомца, он сразу привстал и прикрыл краем простыни мамину грудь. Затем, бросив в его сторону короткий, наполненный грустью взгляд, вышел из комнаты. Пожалуй, именно этот взгляд сразу рассеял все подозрения Виктора относительно неискренности Валентина. Видимо, мальчишка принял его за очередного доктора.
Флора лежала с закрытыми глазами, однако было заметно, что она не спит. На лбу и кончике носа виднелись мелкие капельки пота, а губы пересохли, как это бывает при долгой лихорадке.
Почувствовав вошедших, она приоткрыла глаза и удивленно уставилась на Виктора. Долго смотрела сквозь едва разошедшиеся веки не моргая ‒ так, будто не верила в его реальность.
И сама была сейчас очень похожа на собственный призрак ‒ тот, что являлся к нему в его комнате.
Он сел рядом ‒ на то самое место, где только что сидел ее сын ‒ и взял за руку, как бы здороваясь с ней. Еще и сказал:
‒ Здравствуй, Флора.
В ответ она беззвучно прошевелила губами встречное приветствие. Потом взяла его руку своей и потянула к груди, другой при этом стягивая с нее простыню. Руки ее были очень слабы, но он понял их намерения и положил свою ладонь под левую грудь, оттесняя ее вверх, чтобы услышать биение сердца. Под влажной кожей почувствовал неестественно частые удары. Она положила поверх его ладони свою и как бы подтолкнула к тому, чтобы он еще сильнее прижался к ее груди. Потом снова закрыла глаза и на лице промелькнуло некое подобие улыбки.
Самка. Женщина-самка, ‒ вдруг подумал он о ней. А ее веки слегка при этом вздрогнули. Будто в подтверждение этой мысли. Или в благодарность за нее.
Несмотря на измученный вид, она показалась ему сейчас воплощением сексуальной женственности. Не просто аморфной женственности, а именно сексуальной. И только. Такою он ее не помнил. Он ее помнил совсем другой... Вдруг пришла в голову нелепая мысль, что ей нужно сделать клизму. Вычистить ее внутренности. Омыть тело хвойной родниковой водой. Чтобы пахла свежестью. И снаружи, и изнутри. И чтобы была прикрыта только собственной кожей ‒ тонкой и гладкой, как поверхность озера. И окутана снаружи только пустым пространством...
И тогда она станет самой собою.
Живой сексуальной плотью, всегда готовой к своему единственному, но самому таинственному во всей окружающей природе назначению...
Он потянул простыню вниз, до самых бедер, обнажив пушистую промежность. И ее щеки на это его движение дрогнули согласным участием.
Той же свободной рукой он дотронулся до ее лба ‒ тот был холодным и влажным. И ей явно понравилось касание его горячей ладони. И она улыбнулась теперь уже настоящей, совсем не болезненной улыбкой. И буквально через пару минут биение сердца начало замедляться, постепенно переходя к нормальному ритму. А еще через несколько минут она заснула. Он почувствовал это по быстро расслабившейся ее руке и увидел по успокоившимся зрачкам, беспокойно бегавшим до этого под складками век со стороны в сторону.
Заметил это и Валентин, остававшийся стоять у двери. Тихо подошел и взял ее за запястье, удивленно сверяя со своими часами ее пульс. Жестом попросил, чтобы он не убирал руку с ее груди, и чтобы посидел еще хоть немного рядом с нею. А сам опустился на колени у изголовья и долго смотрел на ее успокоенное лицо, будто не веря тому, что она действительно уснула.
Когда они вышли из спальни, мальчик поднял к ним глаза.
‒ Уснула, ‒ обрадовано сообщил ему отец и тот одарил Виктора совсем взрослым, благодарным взглядом.
Странный визит, ‒ думал Виктор в машине на обратном пути. ‒ Будто и в самом деле вызвали доктора на дом. И он явился и помог страждущей.
Но думал он, как ни странно, не о Флоре. У него не выходили почему-то из памяти мальчишечьи глаза. Что-то в них было особенное, как бы совсем не детское. Умные глаза. Читающие. Оценивающие. Знающие и понимающие что-то такое, чего не знал и не понимал он сам...
Валентин все время молчал. Но только где-то на середине пути Виктор понял причину его молчания: тот долго думал одну и ту же фразу, которую решился сказать только минут через десять, когда они слегка призастряли в пробке на мосту:
‒ Можно я пообещаю ей, что ты еще как-нибудь заглянешь?
Виктор безразлично пожал плечами, но Валентин сразу успокоился.
Они переехали мост и тут Виктор неожиданно для себя нарушил свое молчание:
‒ Ты случайно не знаешь, где бывают тельняшки?
Валентин не понял вопроса, удивленно посмотрел на него.
‒ Я имею в виду обыкновенные матросские тельняшки. Можно вообще в городе достать?
‒ Зачем? ‒ все еще не понимал Валентин.
‒ Для сына. Он у меня бредит морем.
Валентин круто подал вправо и остановился у бордюра. Спешно достал с заднего сидения кейс и вытащил оттуда толстую потертую записную книжку. Стал рыться в ее страницах.
‒ Сейчас, сейчас, ‒ суетился он, выискивая нужный номер телефона. Затем достал с пояса мобильник и позвонил, объясняя туда содержание вдруг появившейся проблемы. Потом позвонил по другому номеру. Потом еще. И так раз десять, каждый раз повторяя одно и то же.
Виктору стало неловко и он сказал об этом. А тот не обращал внимания, поглощенный поставленной перед собой задачей. Пока, наконец, не сказал обрадовано:
‒ Все. Порядок. Едем.
И рванул вперед, перестраиваясь в крайний левый ряд для поворота в сторону, противоположную их первоначальному направлению. Минут через десять, остановившись в каком-то незнакомом переулке, он вышел из машины и нырнул в двери полуподвального помещения, ‒ не то какой-то мастерской, не то склада, не то задрипанного магазинчика. И еще через пять минут вышел со свертком, который вручил Виктору.
Все, как доктор попросил ‒ настоящая тельняшка, даже две, почти в самый раз на Сережку. Ну, может самую малость великоваты будут, но это уже мелочи. Нет, это даже хорошо ‒ тот последнее время быстро расти начал.
Естественно, денег Валентин не взял.
А еще через четверть часа Виктор был уже дома.
Сережкиной радости не было предела. Вначале он аж застыл от неожиданности, словно увидел перед собою невообразимое сокровище. Но потом быстро пришел в себя, спешно натянул один из символов моря на тело и бегом к трюмо. И не снимал до вечера, то и дело как бы нечаянно проходя мимо зеркала в прихожей. Или мимо трельяжа в большой комнате, где было еще виднее ‒ даже со спины.
‒ Ну что, вылечил? ‒ спросила Ирина, как только они уединились.
‒ Не знаю. Может быть. Очень даже может быть.
И рассказал все о неожиданном визите. В том числе и о своих странных ощущениях ‒ и по отношению к Флоре, и по отношению к ее сынишке.
‒ Самка... ‒ задумчиво повторила за ним жена. ‒ А я не самка?
‒ Нет. Ты ‒ моя часть. Моя женская половина. А она совсем другая. Отдельная от всех.
‒ Я тоже отдельная от всех. Кроме тебя. Совершенно отдельная. Не веришь?
‒ Верю.
Они еще долго говорили о Флоре, ее муже и сынишке. И Ирина почему-то больше не иронизировала по ее поводу. Совсем наоборот.
А вечером, укладываясь в постель, они взяли к себе Сережку. Уложили его между собой и долго беседовали на самые разные, интересные ему темы. Говорили, как равные с равным, не позволяя себе ни тени превосходства или назидательности. Разве что само собою получалось так, что он слушал их, как более знающих и более опытных в разных житейских делах. И не только житейских.
Потому и задавал им вопрос за вопросом. Будто долго копил их специально для этого вечера. Самых разных. Даже тех, какие в другой обстановке никогда не задал бы:
‒ Ма, а ты меня грудью кормила?
‒ Конечно, сынок. До семи месяцев. А потом ты сам бросил. Соска почему-то больше понравилась.
‒ И совсем не поэтому, ‒ поправил ее отец, давая понять сыну, что тот затронул их давний спор, ‒ просто он хотел поберечь твою грудь, чтобы она оставалась такой, какою и до него была ‒ круглой, упругой и самой красивой во всем мире.
‒ А почему я этого не помню?
‒ Потому что совсем маленьким был, ‒ предположила мать.
‒ Это, к сожалению, все забывают, ‒ добавил отец. ‒ И я тоже не помню.
‒ Почему?
‒ Не знаю, ‒ признался он. ‒ Мы многое почему-то забываем. Особенно о мамах. Много всего такого, что на самом деле обязаны были бы помнить всю свою жизнь.
‒ А я не забуду.
И он, совсем не стесняясь, положил голову щекою на почти совсем оголившуюся от ночной рубашки мамину грудь. Вряд ли он понял, что мама именно так лежала, чтобы ему было удобно это сделать. А может и понял ‒ и потому так и сделал...
‒ Ты же сказал, что уже забыл.
‒ Но вы же напомнили. И я уже почти что вспомнил...
9. Его Всевеличие Эрос, Бог Наслаждения и Бессмертия
В понедельник Ирина позвонила от Пашки и как бы соврала, что находится у подруги и задержится у нее до вечера. А о том, что она звонит именно от Пашки, и что у нее в общем-то все в порядке, Виктор должен был определить по имени этой самой подруги. Такая вот незамысловатая конспирация.
Весь вечер Виктор прислушивался к своим ощущениям. Но ничего не прислышал. Почти ничего. Так ‒ легкие мимолетные всплески далеких Иркиных эмоций. Да и те он скорее сам придумал, чем ощутил ‒ так ему показалось.
Он недоумевал. Неужели он потерял способность ее чувствовать? Или она каким-то образом от него закрылась?
Нет. У нее не было причин от него закрываться, даже если бы она умела это делать. И свои способности он потерять не мог, наоборот, он был уверен, что в последние дни они у него еще более обострились.
Значит, ничего и не происходит?
И ревности он почему-то ни капли не чувствовал. Впрочем, ее и заранее не было ‒ это же Пашка...
Ну и что, что Пашка? ‒ спрашивал он сам себя.
И не знал, что ответить. Но ревности так и не ощутил. Может, совсем уже очерствел...
Ну да, с какой это стати? Нет, он никак не очерствел. Совсем наоборот. Совсем-совсем наоборот...
За эти два с половиной месяца самых разных сексуальных неожиданностей он весь проникся совершенно новыми чувствами к своей жене, ‒ очень сильными, всепоглощающими, глубокими и таинственно-загадочными, непредвиденными и ранее им никогда не испытываемыми. Он как бы переступил на новый уровень ее восприятия ‒ одновременно и более высокий, и более глубокий, чем прежний. Да, она стала для него и выше, и глубже, чем была до этого. И еще более загадочной. Будто в ней вот-вот готова была раскрыться ему какая-то удивительная тайна, о которой он и слыхом не слыхивал, и видом не видывал...
Что же они там весь вечер делают? О погоде, что ли, болтают?
Ничего он не чувствовал. Ну ничего. Совсем.
А вот Светланка сразу что-то надыбала. Мгновенно, как только зашла и передала "пламенный привет" от Танечки-Толика. И босоножки не сбросила, а уже что-то поняла. Даже еще не убедившись воочию, что матери нет дома.
Подошла к нему, сжала ладонями его щеки и строго спросила:
‒ Где мама?
‒ Скоро придет, ‒ как можно более индифферентно ответил он, освобождаясь из ее ладоней. ‒ Кушать будешь?
‒ Когда придет, тогда и будем. Сережка звонил?
‒ Нет.
‒ Он у Лены остается. Ее Бориска опять в командировку умотал.
‒ Я знаю. Она звонила.
Она быстро переоделась в домашний халатик.
‒ Слышь, папа. А вам не кажется, что это... слишком?
‒ Что слишком?
‒ Ну это. С мамой.
Что за ребенок, в самом деле! Как же им дальше с нею жить? Она что, насквозь их видит, что ли?
‒ А что с мамой? Что ты такое придумала?
‒ Ничего не придумала. У тебя на физиономии все нарисовано. Яркими красками супружеской жизни.
Да. Развеселила. Но он совершенно искренне отреагировал не ее смешные слова:
‒ Не выдумывай. Ничего там не нарисовано.
‒ Хочешь, я проведу с нею воспитательную работу?
‒ Никакой такой работы не требуется.
‒ Это... тот самый?
‒ Нет. Она к Пашутину зашла. Просто так. Не для того, о чем ты подумала.
‒ Почему же ты тогда такой?
‒ Чудная. Обычный я. Тебе показалось.
‒ Не чудная, а проницательная. Меня только что Толик таким словом похвалил.
‒ Он тебя провожал?
‒ Да. Вместе с Танечкой. Им все равно в магазин нужно было. И он, кстати, вел меня за ручку. А Таня за другую. Я приглашала их зайти к нам, но они постеснялись. А жаль. Как мне себя вести, когда мама придет?
‒ Обыкновенно.
‒ Ловлю тебя на этом слове.
Ирина пришла, когда за окном только-только начали сгущаться сумерки.
Почти обычная. Какою всегда приходит домой после работы.
Тронула кратким поцелуем губы мужа, шепотом уведомив: "Совсем чуть-чуть шампанского", ‒ словно оправдываясь за возможный алкогольный запах, которого на самом деле он и не почувствовал. Вопросительно махнула ресницами в сторону Светкиной двери и получила такой же шепотный ответ: "Читает. Ждет, чтобы вместе поужинать". Ответив так, Виктор еще и жестами добавил: мол, ничего не поделаешь, без тебя не захотела; и поосторожнее с ней ‒ уж очень подозрительно приняла твой визит к Пашке.
Она первым делом направилась к дочери, крикнула в дверь: "Привет! Переодеваюсь ‒ и за ужин". Приглашающе махнула рукой мужу, чтобы зашел с нею в их комнату. Как оказалось ‒ для того, чтобы он видел, как она переодевается. Мол, у меня все в порядке, все на месте, как и было. И трусы при нем на себе заменила ‒ блезирные на обычные трикотажные. И как бы невзначай продемонстрировала нижнюю часть блезирных ‒ мол, сухие и прозрачные, как только из магазина. И потом сразу на кухню, где уже хозяйничала дочь.
‒ А в душ? ‒ с еле заметной ехидцей осведомилась Светка.
Совсем не назидательно, а так, с легким подколом: мол, даже если где-то уже и приняла, хотя бы для виду дома поплескалась.
‒ Потом. Здесь руки помою. Что там у нас сегодня? Ишь ты, фаршированный перчик.
‒ Да. И на первое, и на второе. И даже на третье.
