Ирка шлепнула ее по заднице, чтобы не болтала глупостей.
Но Светка больше и не паясничала. И сама она вела себя вполне непринужденно ‒ даже о Пашке слов несколько как бы между прочим сказала: какой он кем-то там на работе обиженный и вообще неудачливый.
Когда они расходились по комнатам, дочь предупредила:
‒ Я долго буду читать. Так что не волнуйтесь, что свет гореть будет.
Первым делом Ирка вытащила из сумочки неиспользованные презервативы и спрятала их назад, в коробочку.
‒ Не получилось? ‒ спросил Виктор.
Она как-то недовольно вздохнула:
‒ Получилось. Почти. У него свои есть. А эти я на него пожалела. Пусть тебе будут. Слушай, пора бы тебе уже и в ванной какую-нибудь клямку
* * *
приделать. А то совсем негде уединиться.
‒ Хорошо. Завтра же с Сережкой займемся.
‒ Я хочу, чтобы ты меня обмыл. Поласкал-пополоскал. Сейчас. А?
‒ Давай.
А она вдруг криво усмехнулась:
‒ Представляешь, он на прощанье предложил мне какой-то шампунь. Как бы в подарок за... Нет, ты представляешь?
‒ Вполне, ‒ улыбнулся он.
‒ Не издевайся хоть ты. Пошли. Я раздеться должна при тебе.
‒ Почему должна?
‒ Ай, ‒ махнула она рукой, ‒ ты этого, наверное, не поймешь. Пошли.
Она знала, что для него значило это ласканье-полосканье. Поэтому, когда просила, ничуть не сомневалась, что он тут же откликнется. И сама невероятно любила быть ласканой-полосканной.
Это слово ‒ оно одно, а никак не два ‒ они придумали очень давно, и так же давно оно стало для них нерасчленимым, но содержащим огромное разнообразие смыслов. Все, даже самое что ни на есть философское, оно в себе объединяло, ‒ физическое действо и умозрительное восприятие, логические абстракции и чувственные рефлексии, объективную реальность и трансцендентальное созерцание, искусство и науку, поэзию и ваяние, исследование и эксперимент; за годы их близости оно постепенно превратилось чуть ли не в философскую категорию, по значимости для их мировосприятия почти равнозначную таким категориям, как материя, сознание, дух или идея ‒ потому как в ней они соединялись воедино, как составные части их обоюдосуществования.
Потому и значило для них это действо далеко не только освобождение от пота, пыли или... всего иного.
Это правда, что так бывает...
На самом-самом деле.
И это была одна из их тайн, которой они никогда ни с кем не делились.
Кстати, отсюда и начались его представления о поверхностях, как формоопределяющей основе в структуре мироздания. Не правда ли ‒ смешно? Нет, на самом деле вовсе не смешно...
Когда не так давно Ирина обмолвилась не дающей теперь ему покоя фразой: "Ведь это всего-навсего тела, в которых мы живем", ‒ он сразу понял, откуда она к ней пришла. Отсюда, из ласканий-полосканий... И именно здесь она научилась относиться к своему телу так, как к нему относился он сам...
Они пробыли в ванной больше часа. У него никогда не получалось контролировать это удивительное время. Забывается он. Вчистую. И она тоже. Вероятно, в еще большей степени...
Их просторная ванна, похожая на слегка усеченный прямоугольный конус круга, долго потом журчала уходящей из нее водой, а они под это журчание обтирали тела друг друга двумя концами одного полотенца. Специального.
Потом они улеглись одухотворенные в постель и настало, наконец, время рассказать все о Пашке. Но начала она с таких неожиданных слов, от которых у Виктора вся одухотворенность улетучилась в одно мгновение ока:
‒ Это был таки твой ребенок.
‒ Что?! ‒ не на шутку возмутился он. ‒ Это он так сказал?
‒ Нет. Нет. Он об этом не знает. И о том что ты с Настей тогда согрешил ‒ тоже. Он ничего не знает. Вообще. И если бы родила, тоже не узнал бы. Принял бы за своего. Может, она именно так и хотела, вы ведь немного похожи ‒ глаза у обоих голубые, и волосы почти одинаково светлые ‒ никто и не догадался бы. И тебе она никогда не призналась бы. И мне тоже.
‒ С чего же ты взяла, что мой?
‒ Не знаю, как это тебе сказать. Твой.
‒ Если не знаешь, зачем тогда мне такое говоришь? Зачем душу мне рвешь?
‒ Я не рву, Витенька, что ты, милый... прости, совсем этого не хотела... Наоборот, я другое хотела сказать... Я Настю почти как себя знала ‒ мы же с пяти лет все время вместе. Как сестры были. Даже больше, чем сестры. А только сейчас поняла ‒ она не приняла бы от него. Как не приняла за три года их совместной жизни.
‒ Подожди. Как это ‒ не приняла?
‒ От таких не принимают. А тем более Настя. Не знаю, как это происходит. Спазмируются трубы, не пускает в себя матка, не открывается маточный зев, выплевывает влагалище, ‒ откуда я могу знать, как? Не знаю. Но как-то же происходит ‒ сколько таких пар, что годами не могут забеременеть... У Завацкого нужно спросить, он же гинеколог.
‒ Чепуха все это.
‒ Я бы от него не забеременела. Точно. Прямо физически чувствовала, как все там перекрывается. Само собой.
‒ Ты что, дала без презерватива?
‒ Нет. Но даже если бы и спустил в нее, она бы сразу выплюнула.
‒ Не слышал о таком.
‒ Не видел, как она плевалась?
Видел. И сразу вспомнил.
‒ То было совсем другое.
‒ Да, другое.
Она прильнула к нему тесно-тесно и замерла. Потом продолжила шепотом:
‒ Мне очень стыдно теперь, что я к нему пошла. И перед тобой, и перед собой. Не нужно было этого делать. И за то, что я теперь узнала... что это был наш ребенок... теперь только и думаю об этом.
‒ Не сочиняй. Еще и наш. При чем здесь ты?
‒ Не знаю. Наш. Он и мой тоже. Ты же как бы на меня тогда залез. И вообще...
‒ Не трави ерундой. Это их ребенок. Гораздо вероятнее, чем мой. В тысячу раз вероятнее. Настя сношалась с ним и за день до того, и сразу после. И они не предохранялись. Она мне об этом говорила.
‒ Зачем?
‒ Сказала, что он сыт на неделю и поэтому она свободна от него.
Ирина снова отклонилась и стала говорить в потолок:
‒ Она была очень сексуальная. Все время хотела. С двенадцати лет об этом начала говорить. А потом так вообще... Целовала меня туда несколько раз. И просила, чтобы и я ее туда целовала. Я три раза так делала. Но мне тогда это жутко не понравилось. Все три раза. Это с Катькой почему-то все иначе произошло. Ты не находишь, что они чем-то похожи?
‒ Я тебе тоже чуть было не задал этот же вопрос. Тогда, когда Катька первый раз к нам пришла. Но почему-то испугался.
‒ Похожи. Когда мы с Катькой сходили с ума, я все время Настю вспоминала...
Она помолчала, о чем-то думая или что-то вспоминая. А потом продолжила:
‒ Я ее и рукой там ласкала ‒ она очень просила, говорила, что намного приятнее, чем самой. Это случалось редко. Эпизодами. Я считала это аморальным. Но на нее такое находило, что она точно отдалась бы тогда кому-нибудь. К нам ведь все время кололись. Особенно из старших классов. Ну я и лапала ее, как она просила. Вместо пацанов. Черта с два Пашка получил бы ее девственницей, если бы не я. Сейчас уже и не пойму ‒ почему она меня слушалась? Даже после школы. Мы уже с тобой вовсю сексом упражнялись, а она прибегала ко мне, чтобы я только пощекотала. Или чтобы рассказывала, что и как мы с тобою вытворяем. И тоже принца ждала... Чтобы тоже взял ее целой. Как ты меня.
Снова замолчала, будто не решаясь сказать что-то особенно стыдное. Но все-таки сказала:
‒ Однажды вечером она пришла прямо сразу после того, как ты с меня слез. Ты ей открыл и тут же в институт убежал. Не помнишь?
‒ Нет. Я все время вечерами туда бегал.
‒ А я тогда даже подмыться не успела, все твое там внутри у меня чуть не плескалось. И взяла и сказала ей об этом... Она тогда... в общем, все твое из меня высосала. Как с ума сошла. Я не знала, куда мне от нее и от стыда деться ‒ у нее столько силы в руках появилось, буквально изнасиловала меня. Мы даже поссорились на два дня. И после этого она меня больше ни разу не просила пощекотать... До самой своей смерти. Знаешь, как много я потом обо всем этом передумала? Наверное, так же, как и ты. И вроде не виновата я ни в чем, а все равно такое чувство, будто не права была, будто должна была ей отдаться тогда, позволить делать с собою все, что она хотела. И ничего со мною не сталось бы. А она что-то еще хотела... И так и ушла... И нет ее больше. А ведь я была единственной, с которой она смела все такое... Ни с кем из девчат даже не целовалась.
‒ Вот почему у тебя с Катькой так просто все произошло...
‒ Наверное. Тебе стыдно за меня?
‒ Нет. Совсем не стыдно. Любитесь. Когда захочешь.
‒ Я без тебя почему-то не хочу. А с тобой ‒ да. Особенно сейчас. После этого Пашки. Давай ее пригласим? Только без Витьки.
‒ У них же свадьба в субботу. И дети. Светланка все сразу поймет.
Легкая на помин дочка в это время заскреблась в дверь. Потом тихонько постучала и приоткрыла ее:
‒ Мам, пустИте меня, а?
‒ Чего тебе?
‒ Просто. Мне нужно к вам.
‒ Хорошо, заходи. Только ненадолго.
‒ Вы еще не полюбились? Тогда я подожду. А потом приду.
‒ Не полюбились, не полюбились... ‒ перекривила мать. ‒ Заходи сейчас.
‒ Не ворчи. Мне надо.
Она влезла между родителями, бесцеремонно растолкав их и освободив для себя место.
‒ Ну. Что? ‒ спросила Ирина, когда та улеглась.
‒ Что ‒ что? Рассказывай дальше.
‒ Что рассказывать?
‒ Про то, где и как ты сегодня была.
Ирка откинулась на спину и замолчала, уставившись неподвижным взглядом в потолок. И очень долго так молчала. И Светка застыла в неподвижности, еще и отца ладошкой за руку сдавила ‒ мол, не встревай, жди.
И та не выдержала:
‒ Я папе сегодня изменила с другим мужчиной.
‒ Но он же разрешил, ‒ тут же, без секундной паузы возразила дочь.
‒ Да.
‒ Значит не изменила. Рассказывай дальше. Не останавливайся.
‒ Светка, я не могу при тебе, понимаешь? Уйди. Папе я все скажу, а тебе не смогу. Не смогу и все. Он тебе потом сам перескажет.
Дочь обиженно шмыгнула носом и тут же привстала, собираясь последовать ее приказу. Но передумала. Снова легла, тесно прижавшись спиной к отцу и набросив на себя его руку.
‒ Я и папа ‒ это одно и то же. Я состою из его генов, поняла? Если уж ты считаешь, что изменила ему ‒ ну, ты так обмолвилась, ‒ значит ты изменила и мне. Ты понимаешь, о чем я? Рассказывай обоим.
Ирка сокрушенно вздохнула и закрыла глаза.
‒ Да. Помолчи немножко, ‒ посоветовала Светка. ‒ Привыкни ко мне. И ты, папа, тоже. А потом говорите мне все, как есть. Оба. И не пудрите мне мозги. Я знаю, что у вас последнее время что-то происходит. Очень серьезное. Такое, чего в других семьях не бывает. Но очень хорошее. Честное. Меня вы не обманете. Даже не пытайтесь. Ты же хочешь, чтобы я стала сильной, уверенной и независимой? Хочешь, ‒ ты говорила. Значит, я должна продолжать вас. Со всем тем, что произошло с вами. Со всеми удачами и неудачами, достижениями и ошибками. Я должна все знать. А ты па, кстати, потом расскажешь, куда вчера ездил. Ты приехал весь в женщине. С головы до ног. И не сочиняй, что это была Катя. Это совсем другая. Я ее еще не знаю.
‒ Ладно, ‒ согласился отец. ‒ Только не налетай на маму. Сначала меня послушай. Ты уже знаешь, Пашутин ‒ это муж погибшей десять лет назад маминой подруги...
И он рассказал вкратце об их отношениях с Пашутиными, а потом подробнее о том, как нечаянно залез на Настю и как они с нею как бы изменили и маме, и Пашке. И как он нес в себе все эти годы чувство вины перед обоими. И о том, что происходило с Пашкой после Настиной гибели. И о том, каким тот стал неуклюжим и неудачливым. И что мама его пожалела ‒ еще раньше, потому что была подругой его жены ‒ настоящей и единственной, и сейчас, сегодня, согласилась снова поддержать его своим самым близким участием, потому что ему очень плохо. И он, Виктор, разрешил и даже посоветовал ей это сделать, а сам не только не осудил, а наоборот, почувствовал какое-то облегчение...
И мать дополнила его рассказ подробностями из нынешней Пашкиной жизни. И о том, как она разрешила ему целовать свою грудь после гибели Насти. И о том, как и зачем он просил ее прийти к нему домой сейчас. И почему она пошла.
‒ И ты ему дала?
‒ Да.
‒ Сильно хотела?
‒ Нет. Я его почти совсем не хотела. Какой-то интерес был вначале ‒ ну, типа того ‒ как он поведет себя, как он вообще это делает, что именно я могу с ним почувствовать не так, как с твоим папой... И что чувствовала с ним Настя ‒ это было особенно интересно, мы ведь с нею были очень близкими подругами, знали друг о дружке почти все. Но потом и этот интерес улетучился. Он какой-то... совсем чужой. Из другой жизни. Я теперь недоумеваю, как Настя с ним могла целые три года...
‒ Может потому, что она не знала никого другого, ‒ вставил Виктор.
‒ Наверное, ‒ согласилась она.
‒ А он тебя сильно хотел? ‒ снова перехватила инициативу Светка.
‒ Да. Очень. Но не в том смысле, в каком мы это понимаем с папой. Дрожал. Как-то резко и нетерпеливо дергался. Придавил меня локтем нечаянно, вот сюда. Суматошно спешил.
‒ Подожди. Давай с самого начала. Как ты только пришла. Или ты уже папе рассказывала?
‒ Нет. Мы о другом говорили.
‒ Тогда давай.
‒ Ну, он сразу засуетился, стал выставлять на стол шампанское, конфеты, фрукты. Очень обрадовался ‒ видно, сомневался, что я все-таки приду. Стал говорить о Насте. Он ее до сих пор любит. По-своему, конечно. Слов таких не было, но я это поняла совершенно определенно. Меня поначалу очень боялся ‒ не знал, как я буду себя вести. Несмотря на то, что я ведь пришла в ответ на предложение явно не двусмысленное. Руки его дрожали ‒ так, знаешь, мелко-мелко, почти незаметно. Мы за столом почти два часа просидели и они у него все время такими были. Говорили о разном, а думали непрерывно только об одном. И я за эти два часа несколько раз меняла решение ‒ то собиралась немедленно уйти, то сама раздеться и обнять, то отсидеть до полдевятого и вежливо распрощаться...
‒ А как на самом деле это произошло? ‒ заторопила дочь, поскольку Ирина замолчала и о чем-то задумалась.
‒ Дождалась момента, когда могла ему как бы уступить. Он к этому времени совсем меня разжалобил. Сетовал, что никто его не понимает. Что он уже полгода не видел голой женщины ‒ а сам так хочет, что с ума можно сойти. Что ни с кем надолго не получается, хотя он и старается быть хорошим. И готов на все, чтобы сделать женщину счастливой. И даже перечислял, что именно ‒ но все такое, что смешно, ей-Богу, за ним повторять.
