‒ И что?
Ирка страшно смутилась. Видно было, что она готова сквозь кровать, пол и дальше сквозь землю провалиться.
‒ Он... разрешил.
‒ Как это? Все, что ли?
‒ Все.
‒ И ты дала?
‒ Дала...
‒ Класс... ‒ растерянно пробормотала Светка. ‒ А по заднице? Надавал потом?
‒ Н-нет. Не надавал.
‒ А я б надавала.
‒ Тогда и мне вам надавать?
‒ Ничего себе! Ну ты и даешь! Сравнила. Мы же родные. Нам можно.
Но Ирка уже спрятала свое лицо в ее коленях. От еще более нового стыда. Опять ляпнула пакость...
А Светка воспользовалась моментом, оголила от рубашки ее выставившуюся попу, и оттянула по каждой ягодице с такой силой, с таким звонким лязгом, что Ирка дважды вскрикнула от боли и сжала от напряжения пальцами ее бедра.
‒ Вот. Теперь ей легче будет. Почему ты так не сделал? Пожалел?
‒ Светка, разве так можно... маму!? ‒ не выдержал Виктор, заметивший вылетевшие из ее глаз мстительные искры.
‒ Надо. Тебе сильно больно, мамочка? ‒ подняла она ее лицо к своему.
‒ Ничего, ‒ прошептала Ирка. ‒ Ничего, доченька.
‒ А у меня ладонь аж печет.
И Ирка стала целовать ее ладонь, чтоб она у нее не пекла...
А Виктор ‒ моментально покрасневшие Иркины ягодицы.
‒ Я сама, ‒ перебила его Светка и сделала то же самое.
А когда они подняли головы, отец строго сказал:
‒ Чтобы больше никогда так не делала, слышишь! Тебя мама хоть раз ударила?
Она сжалась от его окрика и промямлила:
‒ Не буду... Никогда больше не буду... Папочка, обними нас...
А ему больше ничего и не оставалось делать.
Так они пролежали несколько минут молча, обнятые им, ‒ мама спиной к дочери, дочь спиной к отцу.
‒ Мам, можно я сегодня буду первая?
‒ Можно... ‒ неожиданно ответила Ирина.
‒ Пап, ты слышал?
‒ Слышал.
И перенес свою руку на Светкины груди.
‒ Только не сильно их, они уже немножко болят.
‒ Да. Я не сильно.
‒ Лучше туда. Где совсем бело. К яське.
И он опустил ладонь туда, где совсем бело. К ясоньке.
‒ Мам, ты будешь смотреть?
‒ Да.
‒ Только мы сначала долго ласкаться будем. Во всех местах. Слышишь, папочка?
‒ Слышу.
‒ Тогда ласкай. А потом я тебя.
Он и в самом деле стал ласкать ее. Во всех местах. И ему было поразительно приятно. И он переглядывался с повернувшейся к ним женой, а та улыбалась глазами и даже давала устные советы, и ему, и дочери. Учительница.
‒ Подожди пап. Теперь я. У меня там в яське уже как хлющ. И в животе все вздрагивает. Нет. Мам, я сначала рассмотрю его. А то прошлый раз совсем не рассмотрела, откуда моя вторая генетическая половинка выскочила. Представляешь, это у него почти полкрови сейчас здесь. Наверное, целый литр.
‒ Ты что, литр. Меньше. Сравни с литровой банкой.
И обе стали перехохатываться.
‒ Слышь, мам, говорят, у мужиков сюда кровь из мозгов переходит. А мозги на это время малокровными становятся. Пап, это правда?
‒ Очень даже может быть, ‒ засмеялся он.
‒ В это время, говорят, на них любую лапшу можно вешать. Они ничего путного не соображают. Это правда, пап?
‒ Кто это такое говорит? ‒ совсем развеселился отец.
‒ Вообще-то никто. Это я так думаю. Из личных наблюдений. Я даже экспериментировала. С одним нашим учителем. Пока он прятался в стол своей мотней, я такой чепухи у доски наговорила, наши все чуть не ржали под парты, а он меня потом совершенно серьезно похвалил и высший балл выписал. Представляете? И еще было сегодня, самый свежий пример. В троллейбусе. Один кнок дострелялся глазами на мою попу так, что стал руками прикрывать бугор в штанах. И проехал свою остановку. А чего он вдруг у тебя мягким стал?
‒ Кровь в мозги возвращается, ‒ снова засмеялся отец.
‒ Давай назад. Нет, подожди, я сама.
Она вскочила, навесилась над ним своей промежностью и стала целовать губками своей изящной девочки его головку, придерживая ее носитель ласковыми пальчиками. И смотреть ему в лицо, словно ожидая, когда оно побледнеет от малокровия.
А его мальчик хоть и был мягковатым, но вполне дееспособным и, только почувствовав влажную теплую мякоть, тут же соскользнул в ямку и уперся кончиком в еще не раскрывшееся отверстие. И Светка сразу это ощутила, и стала и сама насаживаться, и его подправлять, слегка подталкивая в нужном направлении... пока он не проскользнул сквозь тугой, но скользкий обруч и не устремился в сочную, податливую глубину... А она сразу прикрыла глаза и стала хныкать, жалобно и сладострастно, и пальчики убрала, потому что он теперь шел почти беспрепятственно, несмотря на то, что оставался все еще мягким...
‒ О-о-о-й... мамочка родненькая моя... как прикольно... как прикольно...
И насадила себя губками до самого подножия.
‒ Ой, замри папочка. Не делай ничего. Слушай.
И он на самом деле услышал. Слабые, нежные, но очень четкие пожатия ее влагалища, два раза у самого входа, потом легкие подрагивания снизу, потом колечком в самой глубине...
‒ Слышишь? ‒ совсем тихим шепотом зашептала она, чтобы не спугнуть.
‒ Слышу, ‒ таким же шепотом ответил он.
‒ А сейчас?
‒ Тоже.
‒ Ты понимаешь?
‒ Да. Зовет в него мою кровь.
‒ А сейчас?
‒ Чтобы вверх. Чтобы приподнять ее.
‒ А теперь? Слышишь? Он отвечает, отвечает... а-х-х-х-х...
Она шумно вдруг выдохнула весь воздух из легких и вытянулась изогнутой спиною над ним, будто проколотая на все тело, до самой шеи...
‒ Витенька, Витенька... ‒ забеспокоилась вдруг Ирка, зачарованно наблюдавшая за их соитием. ‒ Не надо... не надо так напрягать... она же у нее маленькая... совсем детская... ты растянешь, порвешь ее...
‒ Мама... ‒ выдохнула ей Светка. ‒ Какую чепуху ты несешь... Я из тебя какою громадиной вылезла... а ты все равно... как юная... бестия... с тонкой... дырочкой...
И насела еще сильнее, беспросветно прижав губки к отцовым волосам. И заходилась над ним волнами своего тела, плотным обручем схватившись за его твердый корень и качая внутри себя маятником вместе с влагалищем взад-вперед, взад-вперед, взад-вперед... от живота к позвоночнику, от позвоночника к животу...
А у него и правда в голове малокровие наступило. Будто он весь во влагалище дочери перелился. Всеми своими жизненными соками.
И Ирка замолчала, очарованная Светкиной грацией. А когда та как бы устала и опустилась грудью на отца, удивленно поинтересовалась:
‒ Где ты такому научилась?
‒ Я не училась. Папа так попросил. Точнее, не сам папа, а его... мой... мой мальчик-папчик.
И тут же очень строго глянула на маму:
‒ Только мне можно так его называть, поняла!
‒ Хорошо, только тебе, ‒ улыбнулась Иринка, мягко поцеловав ее плечо. ‒ Только тебе, обещаю.
И Светка успокоенно положила голову на плечо папе. А потом прошептала прямо в ухо, так чтобы мама не расслышала:
‒ Ты обещал меня сидя приколоть, помнишь? Я сейчас хочу. Только чтобы сначала. Нет, не надо, не сначала, а то мама скажет, что ее очередь. Не вынимай, прямо так встанем. Или ты уже хочешь маму?
А он в ушко ей:
‒ Давай маму немножко. А потом приколю.
‒ А как мы ее положим?
‒ Как ты скажешь.
‒ Тогда я ее сама поставлю. Покажу, как ты потом, в третий раз, меня. Только если она начнет брыкаться, подержишь, пока мы ее правильно выставим, хорошо?
Ирка почти совсем уже не стеснялась дочери, но отец не позволил ее "выставлять" и ваять из нее скульптуру, снисходительно, но не обидно согласившись при этом, что ничего не понимает в искусстве. Он очень бережно и ласково обращался с женой, избегая грубых несуразностей и поворотов, которые могли бы по его представлениям показаться безобразными в глазах дочери. Следил за выражениями своего лица, а краешками глаз за выражениями Светкиного. Радовался тому, как быстро вчувствовалась Иринка в диктуемую им гармонию движений и поз, как легко покорялась она естественности последовательностей, то безраздельно отдавая себя во власть намерений своего мужчины, то принимая сладкое вече инициативы с его тела на свое, то возгораясь собственной внутренней страстью, то впитывая в себя страсть мужчины, то выжигая его голубым пламенем своего взгляда, то растворяя себя в растворе его ласковых глаз... И в какие-то некоторые моменты Иринка таки оказалась в том самом положении, которого добивалась Светка, удивленно взиравшая на неестественно естественную естественность происходящего, и то и дело шептавшую одними губами: Боже, папочка-мамочка, как красиво вы любитесь, как красиво... И отец чувствовал, что она уже всем своим существом по-настоящему ощутила, что позы в любви не выставляются, а происходят сами собой... что в любви они вообще перестают быть позами, а становятся совсем чем-то иным, о чем слов в языках не бывает и не может быть... И тут же вдруг появилась рядом врачиха Флора, она тоже уставилась на них с Ириной, а потом на всех троих, изумленно вышевеливая что-то своими губами, будто увидела невидимое...
Когда он потом мягко опустил жену в постель, на короткое прощанье поцеловал ее подрагивающие веки, и затем они, наконец, рассоединились, он не выдержал и благодарно прикоснулся губами еще и к ее успокаивающейся щелочке, а Светка тоже не сдержалась и поцеловала ее живот и даже потянулась губами ниже, как папа, но он поднял ее личико к своему, показал глазами куда ей нужно целовать и она прижалась к его губам.
‒ Теперь меня, да?
‒ Теперь тебя, да.
Он пересел на край кровати и она воссела на него широко расставленными ножками, и смотрела при этом на маму, будто хвастаясь, как легко ее мальчик-папчик проникает в ее малюсенькое отверстие и потом скользит по ее узенькому гнездышку, а оно было совсем скользким, ‒ она ведь все это время была вместе с ними и переживала своим влагалищем то, что происходило с ее мамой.
А мама в самом деле радовалась вместе с ней, она и думала весь этот вечер только об одном, о том, что ничего страшного, что у ее дочки все будет нормально, что у нее теперь уже совсем не болит, пока хотя бы с папой, а это уже очень много...
‒ Ты только ничего не делай, папа. Давай послушаем. Они так прикольно разговаривают между собой...
И они стали слушать.
И сразу стало так, будто две их разнополые плоти слились для самостоятельного общения, то что-то ласково сообщая друг дружке, то делясь какими-то своими воспоминаниями или впечатлениями, то как бы споря и перебивая собеседника собственными мнениями, словно пытаясь убедить в чем-нибудь своем или настоять на чем-нибудь своем, то снова мирясь и обласкивая друг дружку мягкими жестами, то будоража вдруг возникающими желаниями чего-то особенного, что они друг дружке якобы должны сказать или сделать... А их хозяева, затаив дыхание, пытались определить, как они это делают, какими мышцами, или связками, или еще чем-то; и пытались разобраться в смыслах сообщений, воспоминаний, пререканий, императивов, пожеланий и еще многого всякого, что происходило там внизу; и периодически тихо-тихо перешептывались, с радостным удивлением угадывая отдельные слова, предложения или фразы; и напрягались как струны несколько раз от сладостной спазматической боли, которая почему-то казалась им желанной, потому что несла в себе какой-то особенный, таинственный смысл, который тут же ускользал от них куда-то в глубину, как только они пытались в него проникнуть...
А потом на какое-нибудь время они оставляли их наедине, не беспокоя своим присутствием и Светланка каждый раз что-нибудь шаловливое или совсем не шаловливое для этого придумывала. Нежно рисовала выпяченными кончиками сосков что-нибудь у него на груди, и даже до живота ими дотягивалась, чтобы закончить рисунок, а потом вопросительно поднимала к нему смеющиеся глаза: угадал? Шептала ему на ухо какое-то странное стихотворение, которое она сочинила в лагере только для него одного, своего любимого папочки. Прикрывала ему ладошками глаза и требовала определить, в какую сторону смотрят ее зрачки. И он все время точно угадывал, а она этому почему-то не удивлялась.
А потом они снова прислушивались и восторженным шепотом делились одинаково угаданными словами. И снова застывали от таинственно сладостной боли ущемлений, то совсем мягких, то тугих и жестких; то только кольцом устья, то почти всем влагалищем; то мягкими волнами, то грубыми схватываниями, будто в намерении навсегда оставить его в себе...
Светланка совсем этого не пугалась и улыбалась ему глазами, ясно намекая на то, что и ему нечего бояться, они там просто так разговаривают...
А он все удивлялся сам в себе, ‒ почему никогда раньше вообще об этом не слышал? Ведь кто-то должен был такое же ощущать. И это обязательно было бы известно всем. Может, это потому, что дочь? Его плоть, его гены, "отпочкованная" часть его "Я"... Ведь с Еленой Андреевной хотя и было что-то похожее, но совсем не то. И совсем не так. Может, только в кровном родстве и достижимо это странное, таинственное ощущение автономного от сознания общения мужской и женской плоти? А может, нельзя его людям, опасно? Может, потому повсюду и запрещены такие связи? Религиями, культурами, нравами, моралью...
А Светланка тем временем выпустила его к маме, и снова изумлялась: вы так все время, да? А они отвечали, что конечно нет, по-разному у них это бывает, почти всегда по-разному. И грубо бывает, и совсем развратно даже, и как угодно бывает, но всегда так, что им еще больше хочется друг друга любить и любить.
Светка все-таки поймала момент, указала глазами на открывшуюся мамину попку и прошевелила ему губами: посмотри, как сжимается дырочка, почему это так? И ты прошлый раз меня о том же просил. А он не нашелся, что сразу ей ответить, и тогда она подставила себя так, как хотела выставить маму и призывно завиляла хвостиком, чтобы и мама это увидела и уступила папу ей, а та сразу так и поступила.
И он вдруг вспомнил Елену Андреевну в таком же положении, а потом Иринку при ней, и что тогда с Иринкой бешенное происходило из-за его сверлящего взгляда, и вдруг испугался, что и со Светланкой сейчас такое же произойдет, и не стал ее перевозбуждать, а только очень нежно щекотать ее стеночки шершавой короной своей головки.
А она выставилась так, что как бы нарочно демонстрировала ему: смотри, как и у меня попочка все время сжимается и разжимается.
А чуть позже стала донимать их вопросами, почему это так, откуда в природе такое презрение к человеку, что она соединила в одном месте диаметрально противоположное, чуть ли не смешала такое божественное наслаждение с дерьмом...
