Эротические страницы из жизни Фролова

Велиар Архипов

Эротические страницы из жизни Фролова

1. Ирина... 2. Елена Андреевна... 3. Светлана...

4. Катя Решетилова... 5. Шесть коленок... 6. Флора...

7. Доченька, дочурка... 8. Самая необыкновенная на свете любовь...

9. Его Всевеличие Эрос, Бог Наслаждения и Бессмертия

Предисловие 

Лечить — так лечить,

любить — так любить,

гулять — так гулять,

стрелять — так стрелять

Александр Розенбаум

Сексуальная жизнь людей — это огромное пространство,

неимоверной глубины и высоты,

бесконечное вширь, вдаль и наискось,

наполненное удивительными радугами и сияниями,

никогда вконец не исчерпываемыми ощущениями,

чувствами и переживаниями...

Ирина Фролова

Предлагаемые Читателю страницы посвящены одному из самых загадочных явлений человеческой природы — Эросу.

Это, конечно, не научная работа (автор старался приложить все силы для того, чтобы избежать какой бы то ни было наукообразности). И не философская. Это как бы литература — попытка чисто теоретического исследования в художественных образах самиздата событий, явлений и идей, реально или виртуально существующих, но скрытых за занавесом, вытканном стражниками нравственного правопорядка (под понятием "самиздат" в данном случае имеется в виду особое направление в русской субкультуре, развившееся в середине прошлого столетия из номенклатурного императива: "Не читать!").

Самиздатовский профиль работы не требует строгого соблюдения официально или неофициально общеузаконенных литературных и языковых норм. Она никогда не будет издаваться на бумаге. Потому она такая, какая есть.

И это — первое, что должен наперед учесть Читатель.

"Протокольный" стиль изложения не был заведомо предумышленным — так получилось. Но ведь перед Вами на самом деле не повесть и не роман, а самые обыкновенные страницы. Страницы и все.

Особенно прошу не сетовать на "украинизмы" в синтаксисе (да и не только в синтаксисе). Вот они не случайны. И имеют на то очень серьезные языковые причины и основания. Но развивать эту тему здесь не входило в мои задачи.

Второе.

Эротикой я называю все, обусловленное эросом — во всем своем диапазоне — от платонической любви до извращенного секса, от мысленных вожделений до оргазма в самые непотребные места. Более изысканные творческие и номенклатурные умы настаивают на отделении от нее (а на самом деле и от эроса) так называемых "низменных" причастий, именуемых заведомо недефинитивным термином "порно-", — вплоть до полного его самоопределения и предоставления независимости. Дабы не дискредитировать поэтизированную дозволенность грязной недозволенностью. Столь размашистая элективность явно несостоятельна. "Порно" самоопределению недоступно, поскольку не есть явлением концептуальной действительности (каковым есть эротика в целом), а является выражением отношения к определенной ее части (определенной, впрочем, крайне неустойчиво). Даже отдельной ветвью эротики его называть нельзя (и не только из-за размытости постоянно меняющихся границ), — иначе придется возвращаться к далекому и безысходному порноэротическому спору о том, что есть бифуркация, а что — дихотомия.

Порно — это сугубо субъектная эмоция, организованная в общественный регламент восприятия и оценки действительности, изменяющийся от традиции к традиции, от народа к народу (и от одного его слоя к другому), от века до века, от культуры до культуры и т.д.

Останавливаюсь на этом, поскольку собираюсь сейчас упасть на свои как бы литературные колени и так просить прощения у тех читателей, чьи благочестивые настроения мне, возможно, придется испортить (попытка шутки, на самом деле на литературные колени готов упасть разве что перед Богами Русского Пантеона и тем Единым, кто вселил в вечность нашу вселенную — но они как раз этого и не требуют — скорее наоборот, не одобряют; прощения, однако, прошу вполне серьезно и осмысленно).

Дело в том, что для большой части читателей выражением безобразного "порно" является любое или почти любое изображение, описание или озвучивание половых органов, особенно в их экзальтированном состоянии, а еще более — всего того, что они вытворяют друг с другом, а также с другими, близлежащими и отдаленными от них частями тела и души.

Все это, а также многое другое похлеще, имеется в избытке на данных страницах, причем в самом "что ни на есть" густоэмульгированном виде.

И хотя сам я КАТЕГОРИЧЕСКИ ОТРИЦАЮ принадлежность данной работы к какому бы то ни было варианту порнопродукции, считаю своим долгом предупредить о вышеизложенных особенностях и предложить всем, сомневающимся в целесообразности дальнейшего чтения, прекратить его на этом абзаце.

Теперь третье. Зачем и почему именно так.

Я почти не испытываю неловкости при описании запредельно интимных подробностей любых вариантов человеческих межполовых отношений. И семейных тоже. С самых разных позиций готов уговорить любого, доступного нормальным ощущениям реальности, в том, что прием пищи или игра на музыкальном инструменте — акты не менее "безобразные", чем половой. Или наоборот, столь же прекрасные. И нет у человека органов и частей тела, достойных стыда или презрения; и нет естественных потребностей и отправлений, достойных того же.

Потому именно так.

Зачем и для кого?

Как бы для тех, кто не стыдится себя и своей природы.

На самом деле — для всех. Даже для живущих в жестком плену дихотомического мышления. И в том числе тех, кто уже покинул эти страницы. Не исключено, что еще вернутся. И таю надежду, что согласятся — здесь есть над чем подумать. Но прошу при этом учесть — данная работа не имеет своей целью пропаганды описываемых событий, а также идей и суждений, высказанных ее персонажами.

Надеюсь оказаться особенно полезным тем, кто нуждается в объекте внутренней критики окружающего пространства и его идей, в том числе и воинствующим стражникам, берущим на себя функции половых органов безопасности в структуре общественного организма.

Я писал эту тему серьезно. Не для развлечения и не для возбуждения эротических фантазий (хотя, если последнее происходит — я только "За").

И ни в коем случае не для инициации так называемых "низменных страстей".

Если все же нечто подобное кто-то почувствовал, нужно сделать вот что: несколько раз интенсивно потрясти головой в разные стороны, а затем подойти к зеркалу, пристально посмотреть в глаза своему отражению, глядя до тех пор, пока... (сами почувствуете, до каких), — и все пройдет (дистанция имеет значение — она выбирается опытным путем — не прошло на одной, нужно повторить на другой; кстати, этот прием полезен и при многих других, не вполне желаемых внутренних неурядицах). А если и при дальнейшем чтении подобные эпизоды повторятся, нужно сходить, к примеру, в галантерейный магазин, — скорее всего эти страсти возобновятся и при виде трусиков на прилавках; тогда необходимы более действенные приемы, лучший из которых — научиться любить. Любовь — самое мощное средство самоподавления низменных страстей.

Минимальная авторская дистанция от персонажей и всего того, что они "вытворяют", выбрана мною осмысленно. Такая позиция таит в себе риск самому показаться патологически "озабоченным", но более подходящей я не нашел. Не исключены и "ошибки воображения" — сам я не имею "личного опыта в инцесте", равно, как и в "создании полигамной семьи".

Четвертое.

Конечно, тема деликатная.

Конечно, требует особого чувства меры.

Особенно, когда речь идет о событиях, выходящих далеко за рамки общепринятых этических норм. И когда заведомо и вынужденно нарушаются правила "высокой" литературной этики. Сохранять при этом соответствие обычным эстетическим нормам крайне затруднительно, — я пытался к ним приблизиться, но лишь до тех пор, пока не понял, что эти попытки — бессмысленный паллиатив.

У всего, что связано с эросом — собственная эстетика. Правила, по которым она формируется, отличаются от таковых в иных сферах человеческого существования.

Почему?

Потому, что ни в какой иной сфере священное по своей внутренней природе действо не облачено в столь противоречивые концептуальные одежды. И еще по ряду причин. Но это — отдельная тема. Слишком большая и сложная для предисловий. И не только для предисловий...

Искренне Ваш,

Велиар Архипов.

04.04.04

1. Ирина

В эту пятницу Виктор Фролов и его жена Ирина сразу же после работы встретились в самом престижном универсаме, чтобы прикупить чего-нибудь особенного к столу. Такого, чего больше нигде не купишь. Это он так придумал. Еще и набрал всего разного с полок, как на именины. Хотя, по правде говоря, она на этот раз вполне могла обойтись и без него. И значительно меньшим количеством покупок.

Зато домой они поехали вместе. Не станет же он, в самом деле, отправлять ее одну с двумя полными пакетами продуктов.

Впереди было три дня выходных ‒ суббота, воскресенье, плюс понедельник за Троицу. Людей всюду полно, несмотря на тридцатиградусную жару. Вщерть

* * *

переполненные маршрутки гнали, не останавливаясь, мимо остановки, так что пришлось втискиваться в пятидесятикопеечный автобус. Минут пятнадцать езды простояли молча, тесно прижавшись друг к другу в узком проходе, не обращая внимания на толчки и территориальные претензии протискивающихся к выходу потных пассажиров. Им было не до них. Все их мысли были заняты предстоящим событием, на которое они согласились еще в среду, два дня назад. Как-то так получилось, что взяли и решились. Она отважилась согласиться сначала с собой, затем с ним. Он ‒ сначала с ней, затем с собой. Вот так. А откуда произошла эта их решимость, они теперь и сами не могли понять.

Черт-те что, а не пятница...

Оба волновались. Каждый по-своему и одинаково вместе. И у обоих где-то в глубине души прятался страх. У каждого свой, и один и тот же на двоих. Виктор, как и подобает мужчине, старался выглядеть спокойным и уравновешенным. Ирина даже не пыталась. Она то и дело заглядывала в его глаза, что-то выискивая в них, ‒ может быть испуг, может быть неодобрение или осуждение, что-нибудь, что может дать повод удержаться от задуманного. Он понимал, что должен о чем-нибудь постороннем говорить, чем-то занять ее мысли, но, как назло, его совершенно некстати охватило внезапно вылезшее из памяти событие многолетней давности, воспоминание о котором всегда парализовало его мысли. А чтобы отогнать его, ему самому нужна была помощь. Так они и промолчали всю дорогу.

С подножки он снял ее за талию. В точности так, как сделал это впервые шестнадцать лет назад, с первого же прикосновения осознав, что снял девушку своей мечты.

С того события у подножки автобуса началась их совместная личная жизнь. Ей только-только исполнилось семнадцать, он был на два с половиной года старше. Вчерашняя школьница и студент инженерной академии. Без семи дней в точности шестнадцать лет назад. Двадцатого июня.

Он собирался тогда с друзьями в горы. У него уже был билет на поезд и упакованный рюкзак. Но она согласилась на свидание, и друзья уехали без него.

Это правда, что так бывает.

Они только коснулись друг друга и весь мир мгновенно изменился. Не стало больше девушек и парней, женщин и мужчин. Остались только окружающие люди, ‒ друзья, приятели, родственники, близкие, посторонние, чужие, хорошие, плохие, так себе или совсем никакие, ‒ просто разные люди с половыми признаками, почти совершенно для них индифферентными. И отдельно от них ‒ он и она; она ‒ женщина, единственно настоящая, он ‒ мужчина, единственно настоящий.

Они сразу стали друг для друга незаменимыми. И пользовались своей незаменимостью обильно и всласть все совместные годы, изо дня в день, из ночи в ночь, не стесняясь самых невероятных желаний и порывов. А дефицитом гормонов они не страдали, скорее наоборот.

Первой родилась Светланка, ей уже пятнадцать. Затем, через три года ‒ Сережка. Жили все это время вместе с мамой Ирины в ее двухкомнатной сталинской квартире вплоть до прошлого лета, когда, наконец, накопилась сумма, достаточная для покупки их собственной, трехкомнатной. Они и с мамой жили хоть и в тесноте, но никак не в обиде. Комнаты там раздельные, одна совсем маленькая, три на четыре с половиной, ‒ ее занимала Елена Андреевна, а Виктор с Ириной, а затем и с детьми, размещались в большей, четыре на пять метров, под окном которой росла роскошная липа, теперь уже достающая своими ветками до самого оконного карниза.

Виктор перешел к ним жить из общежития уже через месяц после знакомства, ‒ на этом настояла сама Елена Андреевна, хотя о свадьбе тогда еще и речи быть не могло.

Она оказалась удивительной женщиной. Доброй и всепонимающей. Всегда спокойной и улыбчивой, а улыбка ее, неизменно отмеченная какой-то особенной грустинкой, творила в доме настоящие чудеса, ‒ даже новорожденные дети, глядя на нее, переставали плакать.

Мужа она потеряла, когда Ирине было всего три года. Он был танкистом, старшим лейтенантом. Ушел воевать молодым и красивым, а вернулся в цинковом гробу, не подлежащем вскрытию. Так ей сказали. Ирину воспитывала сама, о втором замужестве вроде бы и не задумывалась. Может быть потому та выросла так сильно похожей на мать ‒ не только внешне, но и характером, повадками, говором. "Дочери обычно на отца бывают больше похожи, а Ирина чисто в меня вышла, ‒ говорила она. ‒ Совсем мало от Сергея, разве что глаза..."

После смерти мужа она не была совсем уж затворницей. Ирина рассказывала о трех мужчинах, в разные годы прибившихся к ней. Приятные, говорит, приличные были. Но более месяца она их не выдерживала и после каждого такого романа подолгу занимала дочку воспоминаниями о своем лейтенанте. Он так и остался незаменимым. Появлялись ухажеры и при Викторе, но тоже ненадолго. Наверное, были и вне дома. Она ведь и сейчас, в свои пятьдесят два, все еще красива и обаятельна. И выглядит значительно моложе своих лет. Да мало сказать, ‒ моложе, настоящая молодая женщина, как говорят, "вся в соку". Виктору ее одиночество всегда казалось странным. Неоднократно приходила в голову мысль, что это они с Ириной мешают ей наладить личную жизнь. Несколько раз они твердо намеревались снять квартиру, но Елена Андреевна почему-то очень из-за этого расстраивалась и однажды, когда они уже уплатили было задаток, расплакалась чуть ли не навзрыд, будто они злое что-то совершают. А еще как-то он, неожиданно для себя, набрался хамства и сам посоветовал ей выйти замуж или просто обзавестись постоянным мужчиной. Она могла бы и обидеться, но ответила своим обычным ровным голосом: "Ничто женское мне не чуждо, Витя, но я научилась обходиться виртуальной любовью". И добавила, заметив его растерянность: "Перед тобой я этого не стыжусь".

А задолго до этого разговора, в день рождения Сережки, как раз и случилось то странное событие, нечаянные воспоминания о котором до сих пор беспокоят Виктора стыдом перед самим собой и перед Еленой Андреевной. Тот день казался одним из самых счастливых в его жизни. Он так хотел сына, что когда долгое ожидание закончилось сообщением из окошка справочной роддома "а у Фроловых мальчик", он совершенно потерял голову. Дома он напился. Не то, чтобы много выпил, просто от пары-трех рюмок допьянел до такой степени, что при полном сознании и полном сохранении координации движений почти совсем утратил контроль над своими поступками. Уложив Светланку спать, они с Еленой Андреевной долго сидели на кухне, радуясь вместе благополучному исходу не совсем гладко протекавшей беременности, обсуждали предстоящие хлопоты, спорили о преимуществах и недостатках различных имен, пока он не согласился, что Сергей Фролов звучит очень здорово, не хуже, чем у самого лейтенанта. Потом он ушел в ванную, под душ, почему-то это он хорошо запомнил, а когда вышел, ее на кухне уже не застал. Она лежала в постели в своей комнате, на его стук ответила "да" и он вошел и сел на постель рядом, а потом, никак не успевая оценить свои действия, стянул с нее простынь и улегся на мягкое тело так, будто имел на это свое ежедневное право. Удивление, виноватость, а затем испуг в ее глазах быстро сменились покорным успокоением, и она не сделала ни одного несогласного движения, а когда он привстал, чтобы стянуть со своих ног застрявшие на лодыжках плавки, послушно раздвинула ноги, прикрыла веки и отвернула голову к стене. Какое-то время он заворожено смотрел на обнаженное тело, чем-то очень близкое и чем-то совсем незнакомое, согласное быть покорным его желанию. "Остановись! Погладь ее рукой, извинись и снова укрой", ‒ такие слова он услышал в тот момент от какого-то дальнего родственника, который оказался почему-то внутри него. "Пошел вон!" ‒ молча ответил он и еще шире раздвинув ее ноги, воткнул одеревеневший до боли ноган в раскрывшуюся щель, в одно движение загнав его по основание и продолжая давить и давить, чтобы проникнуть глубже, еще глубже, как можно более глубже... и тут же начал выливать в нее все, что накопилось в организме за несколько недель вынужденного воздержания. Лил и лил, удивляясь, откуда берется в нем столько жидкости, будто она идет не только из ритмично сокращающейся мошонки, а еще откуда-то от живота, позвоночника, грудины, от самой подъязычной кости. А она... она безропотно наполнялась его секретом, не отвечая ни малейшим встречным движением, ни сколько-нибудь заметным изменением покоя на лице. И только когда он, наконец, полностью опустошился и обмяк, подняла закинутые за голову руки и, не поворачивая к нему лица, осторожно взяла за плечи и притянула на себя. "Все хорошо, Витенька, все хорошо, ‒ прошептала она сдержанно-спокойным голосом, затем так же осторожно подтянула его за ягодицы вплотную к своей промежности и тут же отняла руки, разбросив их в стороны. ‒ Полежи так, родной, успокойся". Но уже через несколько секунд вдруг заплакала, зарыдала от обиды, горько-горько, с таким особенным, тихим подвыванием, какое он слышал раньше только на похоронах. И он струсил. Струсил, как нашкодивший мальчишка. Как вор, застигнутый врасплох. И убежал. Бегом, бегом, схватив по пути скомканные плавки и лихорадочно натягивая их на себя, будто стараясь кому-то успеть показать, что он, мол, ни при чем, он в плавках...

События той ночи прочно отпечатались в памяти Виктора на всю его жизнь и, как он ни старался их запамятовать, то и дело выплывали в сознании, беспокоя душевной горечью и обидой на самого себя.

Вот и сейчас совсем некстати та же история. Он таки сжал непроизвольно зубы и сожмурился, как от внутренней боли, чтобы отогнать навязчивое покаяние...

‒ Что? ‒ не то с тревогой, не то с надеждой мгновенно отреагировала Ирина. ‒ Отбой?

‒ Нет, нет, ‒ поспешно заговорил он, ‒ просто камешек под подошву попал.

И для убедительности стал прихрамывать.

Никакого камешка на асфальте за ним не оставалось, но она не стала продолжать тему, а понять, поверила или нет, он не смог, ‒ она снова вернулась в свои мысли, в мучающие ее сомнения и всевозможные опасения, отчего выглядела напряженной и потерянной. Напряжение усиливалось по мере приближения их к дому.

Нельзя молчать, нужно о чем-нибудь говорить, ‒ думал Виктор, ‒ иначе зачем было навязываться провожать, сама дошла бы.

А слов почему-то не было. Так и дотопали до самой двери.

Язык, слава Богу, развязался, как только они вошли в квартиру. Чуть переступив порог, он сразу же разразился непрерывной, отвлеченной от главной темы ерундовиной, не давая ей вставить своего слова и, пока она бездельно сидела не диване, глядя в одну абстрактную точку на полу, сновал между кухней и комнатой, занятый то раскладкой по своим местам продуктов, то упаковкой своего кейса, то еще чем-то, что пришло в этот момент в голову.

Его хватило на целых пять минут, после чего он прекратил словоблудие, по хозяйски напомнил, что шампанское в морозильнике долго держать нельзя, подошел к ней вплотную, поднял за руки, мягко поцеловал в губы.

Он сделал все, чтобы она по его инициативе не отказалась от задуманной ими дикой затеи.

‒ Я пошел. Пока.

Она снова опустилась на диван, как только он выпустил ее из объятий.

И ничего ему не ответила.

Они заранее договорились, что переночует он у мамы, поскольку у Ирины по работе выпало ночное дежурство, дети в деревне и это очень удобно, чтобы вытравить вдруг появившихся на прошлой неделе прусаков каким-то особенно свирепым порошком, после которого, якобы, они вообще больше не появляются. Ничего более убедительного они не придумали, но Елена Андреевна и на это отреагировала с пониманием, поскольку сама когда-то слышала о таком порошке. Не удивило ее и ночное дежурство, каких у Ирины никогда раньше не бывало.

Было что-то около шести после полудня, город начал потихоньку остывать от изнуряющей жары, необычно рано, еще в апреле, пришедшей в этом году. 13 июня, пятница ‒ вдруг вспомнил он сегодняшнюю дату. Надо же. Что-то связано было в его памяти с этой жарой и этой датой. И еще с чем-то. Конечно. Он тут же вспомнил. Гуляев, знакомый синоптик. Это он ему года два назад сказал: будет раннее жаркое лето и в пятницу тринадцатого...

Правда, говорил он это вроде бы как полушутя и вроде бы как о его работе... но откуда он знал именно это число? И жару?

Воспоминание о Гуляеве обрадовало Виктора, думать о нем было приятно и вспомнить было что. Этот молчаливый человек, на полтора десятка лет старше его, легко вывел его однажды, а если быть точным, ровно шесть лет назад, из глубокого психологического тупика, удивительно точно подсказав правильное направление в его научной работе, быстро завершившейся нужным решением и успешной защитой диссертации...

Елены Андреевны дома не оказалось. Она иногда задерживалась не работе, хотя устраивалась туда на неполный рабочий день. Так, чтобы не все время дома сидеть. Хотя дома она зарабатывала значительно больше, чем на этой своей работе. Переводами. Она хорошо знала английский, а главное ‒ очень грамотно писала. И стиль у нее красивый, этакий писательский...

Часы показывали половину восьмого. Воспоминания о Гуляеве и его удивительных друзьях недолго настраивали его на высокие материи, а здесь, в квартире, где прошло более пятнадцати лет его супружеской жизни, сразу улетучились. Мысли пошли только об Ирине и гнать их от себя он уже и не собирался пробовать.

Наскоро освежившись в душе, он решил занять себя приготовлением чего-нибудь на ужин, нашел все необходимое в холодильнике и принялся за дело. Необходимого оказалось более чем достаточно. Учла, значит, Елена Андреевна его присутствие.

На самом деле почти ничего после той злополучной ночи в семейных отношениях не изменилось. Разве только... да нет, только поначалу он стал было с нею несколько более стеснительным. Но потом все прошло, она ни разу на малейшим намеком не показала, что помнит его конфуз. Может и вправду забыла.

В восемь к Ирине должен придти он. Его зовут Дима и ему двадцать девять лет. Десять дней назад, лежа под Виктором в постели, Ирина сказала:

‒ Знаешь, сегодня меня снял один парень. Я влезла на стол, чтобы поправить защипки на шторах... Там же никого не было... а я в этой своей юбочке... А он зашел незаметно... Конечно, все увидел, я же потянулась, руками до карниза еле дотягивалась... И он меня снял, так, знаешь, за талию, и спустил на пол.

‒ Сквозь брюки?

Последние годы они часто так фантазировали, дразня и возбуждая друг в друге нечто вроде ревности, то с шутками, плоскими или по-настоящему остроумными, то вроде как совсем всерьез, воображая самые тривиальные или самые невероятные ситуации, заставляя друг друга верить в действительность иллюзий разными тонкими подробностями придуманного. Как правило, это сильно возбуждало обоих, часто доводило до настоящего экстаза, и чем реальнее казались им их совместные выдумки, тем сильнее и неистовее они любились. Им это вовсе не казалось чем-то дурным, они не боялись фантазировать ни самую изощренную ерунду, ни даже самые правдоподобные ситуации, и даже имея в виду конкретных, реально существующих лиц, и даже тех, да и более всего тех, кто и в самом деле мог стать предметом ревности. Они не боялись потерять друг друга, потому что знали, что это невозможно. И потому что знали, что это не более чем фантазии.

‒ Нет, правда, это было на самом деле... На мне трусики были... те, белые... в которых попка совсем голая.

‒ Ты пришла в синих.

‒ Я переодела. Ты не заметил, на кухне был... Те, белые были на мне мокрые, а когда подсохли, стали внизу как корка.

‒ Ты тоже спустила?

‒ Нет. Просто потекло с меня... Он...

‒ Что он? Ну говори, говори...

‒ Он там меня потрогал...

‒ Как ты ему это разрешила?

‒ Я не разрешала... Он сам... Сзади... С этой короткой юбкой... я и сообразить ничего не успела... Он просунул туда пальцы... они у него дрожали... от страха, наверное... или от возбуждения... а у меня ноги как раз расставлены были, ну так получилось... я ничего не успела сообразить, правда... и так и стою... задом к нему... пока не почувствовала, как его средний палец вдавил трусики прямо в щель, так глубоко, что они натянулись... а двумя другими пальцами сжал губки с обеих сторон... а затем сразу отнял... Это произошло на самом деле, понимаешь? Ему самому так неловко стало... Сказал: "Извините, не сдержался"... А с меня потом полдня текло...

Эту же фантазию на следующую ночь продолжил он, сочиняя в одиночку для нее и для себя их тайное совокупление в самых нежных тонах, какие он только мог себе представить, а она только выдыхала: да... да... да, милый... да... и, не дожидаясь его завершающих тонезмов

* * *

, обильно кончила и размякла так, будто сделала это в некоторый раз подряд.

А на третий день он вдруг понял, что в первую ночь она вовсе не фантазировала, а говорила то, что было на самом деле. Он это понял, потому что знал ее, как самого себя.

У нее раньше никогда не было другого мужчины. Не только в смысле секса, а вообще в смысле какой-либо привязанности, реальной влюбленности или симпатии на межполовой основе. Если бы было, она бы сказала ему. Как рассказывала обо всех ухаживаниях за ней со стороны знакомых и незнакомых сексуально озабоченных мужчин, о степени их достижений и неудач, ‒ кому-то досталось ее поцеловать, кому-то прижать к себе за попку, кому-то коротко пошарить ладонью под лифчиком, а Павлику с соседнего отдела она даже разрешила поцеловать обе груди, сама обнажив для него соски. Такое случается с каждой привлекательной женщиной. У нее не было причин это скрывать. Так поступила она и сейчас, просто, как бы в шутку, но вполне серьезно признавшись:

‒ Черт-те что, кажется, он действительно меня снял... Я на самом деле его хочу.

Впервые за все годы она сказала такое вне их совместных фантазий. И он поверил. И не просто поверил, а физически ощутил, что она доверяет ему свою сокровенную правду.

‒ А он?

‒ Он тоже.

‒ Вот и хорошо. Дай ему.

‒ Ты что!? Серьезно? Поехал что ли?

‒ Поехал, ‒ согласился он и завершил разговор удачно найденной шуткой.

А спустя два часа в постели она сама попросила его:

‒ Придумай что-нибудь о нем... Как прошлый раз...

И он легко заставил ее всем телом поверить, что это не он, ее муж, обнимает, ласкает и целует ее, входит в ее лоно и шевелит головкой напрягшуюся в ожидании встречной струи шейку матки, а тот, другой, простодушный парень Дима, наладчик электронной аппаратуры, приехавший в их отдел из другого города всего на две недели и страстно захотевший ее, чужую жену, красивую, нежную, гладкую и пушистую, мягкую и упругую, сладкую женщину и неистовую любовницу. Она то замирала, вслушиваясь в его гипнотизирующий шепот, то, изнемогая от болезненного желания, судорожно металась наэлектризованным телом, безуспешно пытаясь расслабить его глубокими выдохами протяжного грудного стона.

Это было в прошлую пятницу. А в субботу они провожали детей в деревню к его родителям и что-то заподозрившая Светланка строго сказала ему на прощанье, пристально вглядываясь в его глаза:

‒ Не обижай маму, ладно? Она у нас очень хорошая.

Как будто он когда-нибудь ее обижал.

Они остались вдвоем в доме. Жизнь шла вроде бы своим чередом, только Ирина стала вдруг необычно задумчива и молчалива. И во вторник он сказал ей, как бы между прочим:

‒ Ты вполне можешь пригласить его на вечер в гости. Так, посидеть вдвоем, шампанского выпить, поболтать. Я не против. Даже наоборот. Что тут особенного?

‒ Вдвоем? А ты?

‒ А что я? Негде, что ли, переночевать одну ночь? На работе перекантуюсь или к маме пойду.

‒ К маме, ‒ согласилась она и тут же испугалась выскочивших слов, виновато втянула голову в плечи и потупила глаза, словно провинившаяся школьница.

‒ Ну что ты, в самом деле... ‒ он ласково потрепал ее за челку, ‒ чудная какая. Будто мы не чувствуем друг друга насквозь... Что тут особенного? Я даже рад, что за столько лет появился хоть кто-то, кто тебя заинтересовал. Это нашей любви не нарушит. А вот вечная память о несбывшемся желании уж точно омрачит. Так что не морочь себе голову, тяни его сюда и проведи хоть одну сумасшедшую ночь без моего присутствия.

‒ Вить, мы и в самом деле поехали? Или ты издеваешься?

‒ Ничего не издеваюсь. Не хочу быть висячим замком на супружеской клетке. Противно жить потом будет. Если ты побоишься, сам его приглашу. Напою обоих и подложу тебя под него, еще и за ноги-руки буду держать, пока не перестанешь брыкаться.

От неожиданности она вытаращила на него глаза. Он говорил так искренне, будто сам верил в свои слова.

‒ Поздно.

‒ Что поздно?

‒ Он с нами вчера рассчитался, сдал прибор. Еще утром. И сразу уехал на другое предприятие. Я даже не знаю, куда. Там тоже такая же электронная махина. Сказал только, что работы до конца недели. Вот и все.

‒ Ну, тогда не знаю...

Это все, что он нашелся сказать. А то ли с души свалился камень какой, то ли другой какой навалился, понять не понял.

А она к нему на диван подсела, обняла страстно и влажными поцелуями в шею уткнулась. Сидеть так было не очень удобно, он попытался слегка отстранить ее, чтобы усадить на колени, но она будто прилипла, силой не оторвешь. Тогда он ухватил ее за ягодицы, легко приподнял, раздвинул коленями ее бедра и взгромоздил верхом на свои. Она послушно подняла широко расставленные ноги и свела их у него за спиной, еще теснее прижавшись к нему теперь уже всем своим телом. Ему все-таки удалось повернуть ее губы к своим, влажными они оказались от слез, обильно стекающих по щекам. Она плакала беззвучно, без содроганий и всхлипываний. И непонятно было, от чего эти слезы лились, от радости или от боли.

В тот вечер и в ту ночь они ни разу больше не вспомнили о нем.

А наутро она проснулась почти веселой, избыточно нежной и ласковой. Такой же он застал ее после работы. Она обычно приходила раньше и к его приходу успевала приготовить ужин на всю компанию, если у Светланки не получалось сделать это до нее. Если же не складывалось у обоих, они это делали гурьбой. Детям нравилось.

Они сели за стол вместе, она много всякого рассказывала о своих делах на работе, но самое главное сказала тогда, когда уже вымыты были все тарелки и они перешли в комнату.

‒ Он встретил меня. Сегодня. После работы. Ожидал у проходной. Сказал, что у него билет на поезд, на субботу. На девять сорок утра. И хотел меня проводить домой.

‒ Проводил?

‒ Нет. Я напомнила ему, что я замужняя женщина и это не совсем прилично, провожать чужих жен.

‒ А он?

‒ Он согласился. Но я сказала, что муж уезжает завтра в командировку, ночным поездом. А вернется в субботу. Что у мужа тоже на руках билеты, туда и обратно. И пригласила его в гости. На пятницу. На восемь вечера. Посидеть, поболтать...

Она почти не смущалась, рассказывая ему это. И не шутила.

‒ Вот и здорово. И я отремонтирую, наконец, смеситель в ванной. Давно маме обещал. Уже стыдно отговариваться.

‒ Ты не возненавидишь меня после этого?

Она смотрела ему в глаза прямо и испытывающе, как школьный учитель.

‒ Нет. Обещаю.

Она поверила. Иногда она верила ему больше, чем самой себе.

А он ей. Больше, чем самому себе. Еще чаще, чем иногда.

Вот и восемь. Он, этот Дима, должен был сначала ей позвонить. С полчаса назад. Так они уговорились. А она может позвонить к маме, если все по какой-либо причине расстроилось. До десяти. Если до десяти не позвонит, значит... тогда можно придти домой утром, не раньше девяти. Или позвонить сначала.

Наверное, уже пришел. А может и нет. Может, в последний момент испугался свирепого мужа. Или передумал. Или еще чего-нибудь не так оказалось... А может она сама сдрейфит. По телефону откажет или просто не откроет дверь. Нет. Если бы по телефону, то уже сюда позвонила бы и сообщила. И дверь она откроет. Или уже открыла...

Что за черт. Если думать об этом, то можно и свихнуться.

Он вспомнил о смесителе. Это как раз то, чем можно занять голову. И с пользой для дела.

Вентиль горячей воды протекал. Чтобы стук капель по металлу ванны не действовал на нервы, Елена Андреевна набросила длинный бинт, по которому капли спускались, как с горки. На замену прокладок ушло в общей сложности всего десять минут. Черт-те что. Он рассчитывал хотя бы на полчаса-час.

Убрал все за собой. Снова ополоснулся под душем. Холодной водой. Потом разобрал вентиль холодной воды и заменил прокладки. Еще пятнадцать минут.

Внутри, где-то сразу за грудиной, загорелся огонек. Он нажал на нее рукой, глубоко вздохнул и тот сразу же погас. Виктор прислушался к своим ощущениям чуть глубже. Да, так и оказалось, там тлел маленький уголек. Почти не ощутимый.

Почему он согласился на эту авантюру? А он и сам не знал. Может быть, ради нее. А может быть, чтоб себе отомстить, унизить или что-нибудь еще. Не знает. Вот Гуляев, тот, наверное, все сумел бы объяснить. И правда оказалась бы такой неожиданной и очевидной, будто всегда лежала не самой поверхности жизни. Но Гуляева нет. Он давно живет в другом городе и бывает здесь только в июле и августе, да и то не каждый год.

Скорее всего, ради нее. Ведь он любил ее так, как можно любить только себя самого. И она тоже. А теперь вот нечаянно влюбилась. На самом деле для него это почти то же, что влюбился он. В последние годы с ним пару раз такое было. Это приятное чувство. И приятное желание. Он знал, что получил бы безумное удовольствие от овладения теми девицами. Тем более что и одна, а затем и другая горели тем же желанием. Но тогда он этого не сделал. Из страха нарушить верность Ирине. Потом он долго мучился сомнениями, правильно ли он поступил, ограничивая свою плоть от того сладкого порыва. Ведь Ирина ‒ как бы его часть, часть его Я. Получалось, что он боялся нарушить верность самому себе. Чепуха какая-то получалась. Так он и пришел спустя некоторое время раздумий к уверенности, что посягнув на лоно понравившейся ему женщины, он никак не нарушит верность себе, своему телу, своим чувствам и желаниям. И верность своей жене тоже.

Те влюбленности давно прошли, ‒ они даже обыграли их в своих фантазиях. Но чувство неразрешенной тайны осталось. Не из тех, сладких, интригующих, какие волнуют человека при наличии надежды на постижение, а из тех противных и унизительных, обусловленных вмешательством какой-нибудь тупой посторонней силы. Нечто подобное, но в более концентрированном виде, он чувствовал также, когда надолго застрял в своей диссертации, соскочив на стезю, абсолютно неприемлимую для его руководителя. Он тогда чуть не свихнулся. И как здорово тогда Влад разрешил все его проблемы. Одной простой фразой: продолжение события должно быть естественным, тогда оно оказывается верным. Что-то так. Или близко к этому. Он тогда сразу нашел выход. Отбросил все самые агрессивные запреты общепринятой парадигмы и пошел самым естественным, непосредственно вытекающим из сложившейся в его расчетах ситуации продолжением. И все сразу стало на свои места.

Продолжение должно быть естественным. Влюбленность должна заканчиваться тем, ради чего она вдруг появляется. И тогда все будет на своих местах. И он ее ‒ своей жены и своего лучшего друга ‒ никак не потеряет, ведь имеет ее совсем не так, как всех других людей. Для него "потерять ее" означает отчуждение, а не утрату разлукой. А риск отчуждения намного выше при запертости, чем при полной вседозволенности. Уж это он знал точно. Они прожили рука об руку, душа в душу уже шестнадцать лет. И не раз говорили о верности. И оба понимали ее примерно одинаково.

Зазвенел телефон. Что-то выскочило у него из груди. Часы показывали девять с минутами.

Все. Отбой. Терзания закончились и вдруг показались такими захватывающими, что он от наслаждения зажмурил глаза.

Голос Елены Андреевны:

‒ Здравствуй, Витя. Что там у вас, получилась?

‒ А? Да, здравствуйте. Вроде как получилось... ‒ растерянно промямлил он.

‒ Ира на дежурстве?

‒ На дежурстве...

‒ Голова разболелась? ‒ сочувственно констатировала она.

‒ Да нет, ничего. Была бы на плечах...

‒ Ты вот что сделай. У меня в секретере немировская бутылка стоит, красивая такая, я только сегодня ее купила. Выпей немного. Помогает. Этот порошок действительно очень злой. А я скоро тоже приду. Поесть нашел что?

‒ Нашел.

‒ Ну, пока.

Она положила трубку, а он застыл со своей, забыв вдруг, куда ее теперь нужно деть.

‒ Да уж... Вроде как получилось...

Они там уже час, как вдвоем. Уголек за грудиной начал снова разгораться и Виктор не стал пытаться его гасить. ...Получилось... Конечно, она немного стесняется его... по меньшей мере сейчас, в самом начале. В чем она? В желтом халатике или джинсовых шортах с обтрепками на штанинках? В них шов прострочен прямо по щелке и втягивается между губами, очень заманчиво выпячивая их рельефы. Или она уже без ничего? Нет, рано. Она говорила, что он не очень смелый. И застенчивый. Наверное, сейчас они просто танцуют. И целуются. Им некуда спешить. Впереди вся ночь...

...Без ничего... Он улыбнулся великолепной нелепости привычного оборота. Он только сейчас обнаружил эту нелепость. Гуляев ему как-то заметил: иногда очевидные нелепости таят в себе значительно более глубокий смысл, чем любая общепонятная лепота.

И у него вдруг возникло четкое ощущение уверенности, что в кажущейся нелепости происходящего с ним сегодня тоже скрыт какой-то особенный, еще неизвестный ему, глубокий смысл.

Он что-то еще обещал отремонтировать Елене Андреевне... и забыл, что.

Она так и не переселилась из своей комнаты. Все, что было в ней при них, осталось на своих местах. А большую, бывшую их комнату, она превратила в нечто вроде гостиной. И здесь спали дети. Они любили оставаться у нее.

Сейчас в их комнате стоял запах липового цвета...

Вот о чем он забыл. На одной из нижних дверец ее секретера давно отлетела ручка, а замок, миниатюрный, но далеко не бутафорный, типа английского, болтался в своем ложе как поршень, готовый вот-вот провалиться внутрь. Эта дверца всегда у нее была закрыта на ключ, за годы совместной жизни Виктор привык считать, что она там прятала некоторые свои рукописи, неприлично испачканное нижнее белье и еще что-то, о чем ему было лень догадываться. Он никогда туда не заглядывал. А ключ она прятала так, что ни Ирина, ни дети не смогли ни разу его обнаружить.

Пожалуй, это было единственное запертое место в квартире. У каждого был свой неприкасаемый ящик для личных вещей, но замков они не ставили, а твердое правило не шастать в чужих личных вещах соблюдалось и без замков даже детьми. А вот многое остальное, то, что считается глубоко личным или чего особенно стесняются в большинстве других семей, у них почему-то не становилось предметом неукоснительного табу. Ванная и туалет здесь тоже совмещенные, шпингалет с дверей из-за детей в свое время ему пришлось снять, и мама могла спокойно зайти за веником или еще чем-нибудь срочно понадобившимся в то время, когда он находился голый в ванне, Ирка или Светланка (по меньшей мере до двенадцати лет) ‒ зайти и сесть при нем на унитаз пописать. Как-то так незаметно сложилось, что даже их брачное ложе то и дело оказывалось на виду, ‒ то у мамы, то у детей. Стеснялись они только поначалу, а потом свыклись и почти не смущались, когда кто-то из семьи становился свидетелем их близости. Разве что избегали в таких случаях совсем неприличных излишеств. Ничего особенного, ‒ говорила Ирина, ‒ мама все понимает. Бывало и так, что при маме они и начинали, и кончали, а та даже позволяла себе шуточные комментарии. Ну, а с детьми... они ведь все время спали с ними в одной комнате... а телесная любовь была ежедневной потребностью обоих, периодами потребностью всепоглощающей, в том числе и стыд, и правила приличия, и установленные кем-то нормы ответственности перед детьми. Ну, конечно, не так уж безумны они были, но укрываться от детей им не всегда удавалось. Для самооправдания они придумали даже собственную философию, ‒ дети должны знать, что это естественно... дети должны знать, что это любовь, а не физиология тел... дети должны учиться этому у любящих друг друга родителей, а не у первых попавшихся просветителей... Придуманная изначально в оправдание, эта философия постепенно стала предметом их почти полного доверия и, если вдруг возникали какие-нибудь спорные последствия отработанных ими тезисов, они быстро находили им соответствующие решения... Да и с детьми их, тьфу-тьфу, все пока было нормально...

Половина десятого. Еще полчаса, как Ирина может позвонить и сказать: ну вот, ничего и не сталося... Напрасно нервы себе трепали...

Но она уже не позвонит. Виктор начал чувствовать это. Она уже и не думает о телефоне. Может быть, кто-то не верит, что чувства близкого человека можно ощущать на расстоянии. Так это те, для кого настоящей близости просто не существует. Они и рядом людей почти не чувствуют, только себя. Им для этого непременно нужно видеть и слышать друг друга. Таких, кстати, большинство. Видимо, это как-то оправдано природой. Но Виктор из другой категории. Плохо это или хорошо, а наиболее острые переживания самых близких ему людей передавались в его сознание моментально, где бы те ни находились. Однажды дома его вдруг охватил мгновенный необъяснимый страх, перешедший в мучительную тревогу. Оказалось, Ирина в тот момент попала под автобус. К счастью, водитель успел затормозить и она легко отделалась, но страх пережила жуткий. Было и еще несколько подобных случаев. С его сестрой еще в детстве, с Ириной, со Светланкой, с Сережкой. А если он сам, бывало, находился в некотором особенном психологическом состоянии, у него получалось ощущать на расстоянии и значительно менее острые их эмоции.

Поэтому он ничуть не сомневался в том, что вот сейчас, в этот самый момент она переживает внутри себя все усиливающееся желание чужого тела... И снова запылал огонь в его груди. Ревность. Конечно, именно такая она, ревность. Страх потери своей неприкасаемой собственности. Распирающий душу. Дерущий изнутри. Оттягивающий подъязычную кость до самого позвоночника... И понять невозможно, чего именно он страшится... Ведь он ее на самом деле не теряет... Она от него никуда не денется...

Звонок в дверь и, без паузы, поворот ключа в замке. Это Елена Андреевна.

‒ Задержалась, ‒ сказала она, войдя в большую комнату, где он стоял, обратившись к окну, чтобы она не увидела его лица.

Он не ответил и не обернулся. Надо бы, но не смог. Она видимо почувствовала это и тут же вышла. Через пару минут послышался шум воды в ванной. Забралась под душ.

Хорошо, что она уже пришла. В ее присутствии почему-то всегда все упрощается. Хорошо, что он не ушел ночевать на работу. Замучил бы себя...

‒ Спасибо за кран, ‒ сказала Елена Андреевна, выйдя из ванной с полотенцем на голове.

Он был уже на кухне.

‒ У Вас сигарет случайно нет?

‒ Есть, ‒ ответила она без удивления. ‒ Сейчас.

Она ушла в свою комнату и он услышал скрип замочка ее секретера. Удивился, ‒ зачем там сигареты держать? Послышался щелчок захлопывания и через несколько секунд она положила на стол нераспечатанную пачку "Марльборо" и красивую, тяжелую зажигалку.

‒ На балкон иди. Я пока тут постряпаю.

Балкон тут же, от кухни. Маленький, как и в большинстве сталинских домов, не сравнить с их почти лоджией... Зажигалка оказалось совсем еще не пользованной и, видимо, очень дорогой, язычок пламени имел очень своеобразную форму и какой-то особенный, завораживающий цвет; Виктор уставился в него глазами и вдруг четко как бы ощутил в собственном теле сиюминутное биение Иринкиного сердца и понял, что она сейчас находится под этим парнем у них на балконе, том, что из их спальни, застекленном... и увидел ее глазами пятно на потолке, то самое, плохо закрашенное... потому что она лежала сейчас на матраце лицом вверх...

С ним нередко так бывает, что он как бы ее глазами видит то, что она на самом деле видит в тот же момент, находясь на отдалении от него.

Он несколько раз тряхнул головой. Видение не исчезло. Да, она лежит. И ей очень сейчас приятно. Жутко приятно, потому что сердце ее колотится, как...

Дрожащей рукой зажег сигарету. Затянулся. Закашлялся. Он не был курящим.

‒ Э, да ты сегодня совсем как ухажер, ‒ послышалось из кухни. ‒ А сам почему не поел?

Он не ответил.

‒ Ну и хорошо. Поедим вместе. Будешь?

‒ Да вообще-то не хочется...

‒ Совсем немного. За компанию.

‒ Хорошо.

Она умела есть красиво. И у нее этому научилась Ирина. И дети тоже. И он, воспитанный деревней. Она была из тех людей, которым хочется подражать.

‒ Подожди.

Она вышла и тут же вернулась с бутылкой дорогой немировской.

‒ Глотни. Только совсем немножко.

Поставила перед ним рюмку.

‒ Давай, давай. Не бойся, я за тобой присмотрю.

Она явно уже почувствовала, что с ним что-то неладно. Но она никогда не лезет в душу. Это же Елена Андреевна.

Такую водку можно не закусывать. Он опрокинул в пищевод полную рюмку одним махом. И ему почудилось, будто сразу вслед за глотком зашипели где-то за грудиной горячие угольки. Приятно ударило в голову.

‒ Ира звонила?

‒ Да, ‒ поспешно соврал он, заметив особенность интонации и ее периферический взгляд, ‒ у нее все в порядке.

Теперь он почувствовал, что она тоже была внутренне напряжена, а после его слов вдруг расслабилась, успокоилась, пришла в свое обычное состояние.

И он тоже вдруг успокоился. Вдруг подумал, что даже если Елена Андреевна и узнает правду, ничего плохого не произойдет. Им бояться нечего. Пусть узнает. Не от него, конечно. От него она ничего не услышит. Но Ирка потом вполне может проболтаться... Хотя еще неизвестно, какой след на самом деле оставит у нее эта ночь... Нет, в любом случае проболтается. Это же Ирка. Она все еще как дитя.

Вот, опять непроизвольно задрожала рука, от пальцев до самого плеча. Что это они там такое делают? И Елена Андреевна заметила. Хорошо, что никак не отреагировала, а то пришлось бы плести какую-нибудь чепуху. Стала рассказывать о своей работе.

Она молодец. Постепенно развязала язык и ему, он тоже заговорил о работе, всякое-разное, что ей действительно могло быть интересно.

И они проговорили так около полутора часов и только пару раз за это время у него повторилось это странное, никогда раньше не испытываемое дрожание правой руки. Он знал, с чем оно связано, но не понимал, что оно означает.

Потом ему захотелось еще одну рюмку, кажется, уже четвертую или пятую по счету, но она почему-то возразила:

‒ Не надо Витя. Потом. Завтра. Или послезавтра. Заберешь бутылку, хоть всю сразу выпьешь. А сегодня больше не нужно.

‒ Я же почти не пил.

‒ Все равно. Не надо.

‒ Хорошо.

Принялся убирать со стола и она позволила ему это, не вмешиваясь. Потом ушла к себе.

Убрав на кухне, он пошел в другую комнату, по пути проговорив в ее полураскрытую дверь:

‒ Я тоже спать... Спокойной ночи.

Елена Андреевна не ответила, но тут же появилась в дверях вслед за ним. Сказала:

‒ Знаешь Витя, мне кажется, тебе лучше не оставаться одному. Давай посидим вместе. Завтра выходной, отоспимся. Не заснешь ты сейчас...

Он промолчал. Что тут скажешь? Она всегда все чувствует, ‒ приблизительно по сути, но всегда точно по тому, как и чем может помочь... И почти никогда в этом не ошибается...

‒ Я бы мог исправить у Вас замок. Давно обещал...

‒ Да. Он скоро совсем вывалится. Но там стучать, наверное, придется. А сейчас уже ночь. Начало первого.

‒ Может и не придется. Судя по всему, там просто шурупы повылетали.

‒ Хорошо. Попробуй.

Он последовал за ней, выдержав значительную паузу, чтобы она успела взять из своего тайного загашника ключ и перепрятать куда-нибудь то, чего ему не положено видеть.

‒ Можно, да? ‒ предупредительно спросил он, не доходя до раскрытой двери, но, не дождавшись ответа, подошел к порогу.

‒ Можно, ‒ запоздало ответила она.

Она сидела на краешке нерасстеленной постели, теребя в руках ключик, а дверца секретера оставалась закрытой.

‒ Вам может быть нужно сначала там...

Он не нашелся, как продолжить, считая, что и так понятно выразился.

Она ответила, хотя и не сразу:

‒ Да чего уж там... Открывай, смотри...

Будто согласилась себя чем-то опорочить.

‒ Я инструменты возьму, ‒ сказал он, как бы не обращая внимания на протянутый ему ключ. И, предоставляя ей добавочное время, долго возился в ящике для инструментов, лет десять назад приспособленном им в прихожей возле обувного шкафа.

‒ Какой ты, в самом деле... ‒ сказала она, вставая с постели, когда он, наконец, вернулся. Вздохнула. ‒ Точно мой Сергей...

Она не пояснила, что имеет в виду, и вышла в ванную. Ключ торчал в замке, но дверца не была открыта.

На обоих полках лежали аккуратно сложенные свертки, кипы бумаг, какие-то коробочки и... игрушки из сексшопа, имитаторы мужского полового органа. Несколько штук, все разной формы и размеров.

Надо же. Он ожидал чего угодно, только не этого...

С замком он справился быстро. Пришлось, правда, его раскрутить, разболтанные шурупы закручивались в дверцу изнутри него. Проверил пару раз на состоятельность, затем закрыл и оставил ключ в замке.

Через пару минут она вернулась. В руках она держала две рюмки и два миниатюрных бутерброда.

‒ Все-таки выпьем немного, ‒ вздохнула она.

Сама открыла бутылку и налила поровну, чуть не до краев. Он потянулся взять одну из рюмок, но она спешно опередила его.

‒ С руки.

И подала ему ее из руки в руку. Видимо, для нее это что-то особенное обозначало.

‒ Давай. За Сергея, любимого моего. За тебя. За Иринку. За Светланку. За Сережку. За всех нас.

Выпили до дна. Она будто от непривычки слегка скривилась.

‒ Я еще закурю, хорошо? ‒ спросился он.

‒ Конечно.

Он собрался было по направлению к кухне, но она остановила его за руку.

‒ Не будь один, Витя. Хватит с тебя. Кури здесь. Окно открыто.

И он передумал курить. Не любил, когда дым в комнате.

‒ Ну ладно. Пойдем. И мне что-то захотелось.

От этой рюмки Виктору стало необычно приятно и спокойно. Может быть потому, что с ее руки, ‒ подумал он.

Они стояли минут пятнадцать на балконе, не включая на кухне свет, не роняя ни слова. Выкурили по две сигареты. Потом она, наконец, нарушила молчание:

‒ Решилась все-таки Иринка... Не суди ее строго.

‒ Я ее вообще не сужу.

‒ У вас все будет хорошо. Еще лучше, чем было.

‒ Я знаю.

‒ Да.

Она будто гору со своих плеч свалила, Виктор это почувствовал.

Они вернулись в комнату и она сказала:

‒ Ты успокоился?

‒ Как ни странно, да.

‒ Спасибо тебе.

‒ Мне? За что? Это Вы за мною присматривали, ‒ улыбнулся он.

‒ За любовь твою к Иринке.

‒ Ложитесь. Поздно уже.

‒ А ты все равно не уходи. Сиди здесь. Можешь компьютер включить, там у меня новая библиотека, недавно ребята с фирмы установили.

Она сняла покрывало, отошла в сторонку, за спину Виктору. Переоделась.

Легла в легком халате.

‒ Я не стесняюсь. Но и тебя не хочу смущать, ‒ как бы извинилась она за халат, за то, что в такую жару вынуждена лечь не раздетой, а ему поневоле приходится быть в этом виноватым.

‒ Да я не смущаюсь.

Все так просто с ней. С нею всегда все просто и естественно. Она могла бы лечь при нем и раздетой, даже без лифчика. Так уже дважды бывало. Стыдиться-то на самом деле ей было нечего, у нее все в теле было в порядке, и вовсе не на свои пятьдесят два. Но, скорее всего не поэтому. Просто слишком долго они жили рядом, отвыкли таиться.

‒ Включай. Мне свет не мешает.

‒ Не хочется.

‒ Тогда садись рядом, не маячь. Еще о чем-нибудь поговорим. Мне тоже что-то спать не хочется.

Он подсел на край кровати, и она слегка отодвинулась, освобождая ему больше места.

‒ У вас с Иринкой почти идентичные позы, когда вы лежите. И вообще, вы очень похожи. Помните, года два назад вы вдвоем приходили ко мне на работу? Варламов тогда сказал: к тебе там две фемины пришли, близнецы, что ли?

Они засмеялись. Заметно было, как она довольна, что разговор снова завязался, что ей удается отвлечь его от неприятных мыслей.

‒ Да уж. Похожи конечно. Только что старее я на целых восемнадцать лет.

‒ Старше, ‒ поправил он.

‒ Ну старше.

‒ Дай Бог, чтоб Иринка была такою через восемнадцать.

‒ А ты гоняй ее побольше.

‒ А можно я посмотрю на Вас? Интересно, какой Иринка станет.

‒ Да, смотри.

Верхние пуговицы халата расстегивались легко, нижняя почему-то застряла в петле и она помогла ему ее расстегнуть. Он раскрыл полы, обнажив наполовину голое тело. Лифчика на ней не было, только тонкие шелковые штанишки с кружевами и с простроченным по центру швом, точно как в Иринкиных шортах. Штанишки невысокие, туго подтянутые, глубоко врезавшиеся в половую щель.

‒ Красиво. У Иринки такие шорты. Джинсовые. А там не давит?

‒ Нет, ‒ она усмехнулась, понимая, что он имеет в виду, но ничуть не смутилась, ‒ это даже приятно. Такое, знаешь, ощущение подобранности. Или подтянутости. Не знаю, как лучше сказать.

‒ У Ирки точно так в шортах.

‒ Я видела.

Она была чуть полнее Ирины, груди покрупнее, чуть больше и мягче живот. Но кожа была гладкая, как у совсем молодой женщины. Она очень тщательно ухаживала за собой.

‒ А груди у вас у всех одинаковые. У Иринки такие же заостренные, и у Светланки так же конусами торчат.

‒ Мои же они. Из меня сделаны.

Он взял одну ее грудь, обхватив с обеих сторон руками, приподнял и осторожно сжал, так, что она слегка вздулась и напряглась. Она и в таком виде оставалась заостренной.

‒ Красиво. Ничего, что я так?

‒ Отвисла за последние годы. А была точно такой, как у Ирки.

Он с удовольствием проделал то же и с другой грудью, потом попробовал на ощупь соски. Они быстро напряглись. Он вообще неравнодушен к этой части женского организма, очень любит шевелить их кончиками пальцев. И Ирина любит такую ласку.

Он сказал ей об этом.

‒ Мне тоже нравится. Приятно, ‒ сказала она. ‒ Давай я таки халат сниму, раз уж ты не смущаешься видеть меня голой.

Она присела и сбросила его с плеч. Вытащила из-под себя и отложила в сторону.

‒ Только трусы пусть остаются, хорошо?

Закинула руки за голову. И в самом деле, в таком положении становится почти незаметной отвислость груди.

‒ Я давно намеревался спросить, как получилось, что Ваша грудь осталась такой... совсем вот не сплющивается... Ведь Вы кормили Иринку. И у нее тоже она как у девочки... Это наследственное? У других женщин ведь не так.

‒ Не знаю. Маму свою помню смутно, но, кажется, у нее тоже она не пострадала от кормления. Думаю, что это у нас порода такая. Ты на подбородок обрати внимание. Для женщины это еще важнее груди, ее-то можно лифчиком подоформить. Так вот, в нашем роду ни у кого второго подбородка не было. Есть чем гордиться. И шеи у всех длинные. И кожа гладкая была у всех. Мама говорила. Это я помню.

‒ Да. Такое ощущение, что передо мною лежит Иринка в своем будущем виде.

‒ Это на самом деле почти что так и есть...

‒ Реализованная фантазия... Мы иногда с нею фантазируем... во время близости... И такую она однажды придумала.

‒ На самом деле грудь у меня уже сильно распластывается... это сейчас просто она набухла.

‒ У Вас месячные? ‒ непроизвольно удивился он.

‒ Нет, ‒ улыбнулась она, ‒ это она... немножко возбудилась...

Он наклонился и взял губами сосок. Втянул в себя. Еще раз. И еще. Потянулся к другому и все повторил. Она запрокинула голову, растянув и без того не короткую шею. И он поцеловал шею.

Все так просто и доступно, словно не впервые... Схватил губами сразу оба соска, соединив груди руками. Сказал:

‒ А вот так с молодой Иринкой не получается. Почти не соединяются. Выскальзывают.

Она не откликнулась. Подтянувшись к запрокинутой на бок голове, он прихватил губами мочку ее уха. Почувствовал тонкий запах ее самых дорогих духов, которые они с Иринкой подарили ей еще несколько лет назад. Она пользовалась ими крайне редко. Из бережливости. "В самых ответственных случаях".

‒ Нет, нет, ‒ отстранила она его, мягко, без раздражения, сделав отрицательный жест обеими руками, ‒ этого не надо. Пожалуйста.

Он уложил голову ей на грудь и так застыл, наблюдая за острым конусом соска прямо перед своим носом. В ответ она прикрыла ладонью его волосы и так они пролежали минут двадцать почти без движения и без слов.

Как-то само собою они с Еленой Андреевной оказались в одном из привычных для них с Ириной положений, позволяющих ощущать себя как бы единым целым, лишь как бы условно разделенном природой или кем-то там еще на две якобы противоположные части; раздвоенным как бы только для того, чтобы это единое целое получило три особенных дополнительных возможности, ‒ диалога в ролях, скрещения чувств и сладостного совокупления. Он не знал, о чем думала в эти минуты Елена Андреевна, а его более всего занимала теперь именно эта мысль, ‒ что рядом с ним каким-то чудом оказалась его Ирина из своего будущего, абсолютно реальная, доступная непосредственным ощущениям, не придуманная и не воображаемая. Он может гладить ее, целовать, может войти в ее лоно, спросить о чем-нибудь и услышать ответ... Что это за машина времени такая? Откуда она взялась? Может быть, именно он ее и изобрел, вчера, например, или два месяца назад... Изобрел незаметно для самого себя и запустил нечаянно в действие...

Внезапно перед глазами снова промелькнуло пятно на балконе, тут же сменившееся репродукцией Валеджо, той, что висит на стене над их с Ириной ложем, почему-то в перевернутом изображении. Ах да, так она выглядит снизу, если запрокинуть голову... А под своею ладонью, лежащей на ее животе, почувствовал вдруг приподнявшуюся матку, потом еще и еще, будто подталкиваемую изнутри снизу... да, конечно, там сейчас находится ноган ее любовника и ей невыносимо сладко от этих толчков и она подмахивает ему навстречу, насаживая себя на него...

‒ Тебе хорошо, правда?

‒ Да, Витенька, хорошо, ‒ слышит он тихий Иринкин голос, на самом деле голос ее мамы, а на еще более самом деле голос их обоих. И его рука, лежащая на ее животе, начинает неистово дрожать...

‒ Успокойся, милый, все хорошо, все хорошо...

Голос у Елены Андреевны тоже слегка дрожит. Она взяла его ладонь своей и уложила на вздыбившуюся грудь, с силой прижав ее к соску.

‒ Все хорошо...

‒ Он ее сейчас...

‒ Я знаю... Ей хорошо...

Ее тело расслабилось и его рука перестала дрожать.

‒ Давай о чем-нибудь говорить... или... или смотри меня... не закрывай глаза...

Лучше смотреть. Конечно. Она разрешает. А завтра уже не разрешит. Завтра он и сам не осмелится, ‒ что он, совсем с ума сошел, что ли? А ему вдруг так захотелось высмотреть ее всю. Какая она на самом деле. Пока как бы пьяный...

Он приподнялся, свел ей плотно ноги и присел верхом на бедра. Потом передвинулся чуть ниже, чтобы было больше видно... Она снова запрокинула голову и руки, ‒ смотри... смотри, какой твоя Иринка будет... еще есть на что смотреть... Еще совсем немного... два, три, может пять лет... и все... потом смотреть нечего... и незачем...

Свет торшера мягкий, желтоватый, придает голому телу очень приятный оттенок. Возле левого соска красноватое пятнышко засоса. Когда он успел его сделать? Расслабленный живот опустился, слегка распластавшись и от этого расширившись... Возле пупка слегка подрагивает. Он провел по мягкой коже кончиками пальцев, чтобы ей стало лоскотно. Она отреагировала мгновенно. Живот подобрался, округлился, стал как у немного беременной... такой тугой и приманивающий...

‒ Ой, лоскотно...

Ну вот опять... точь-в-точь как Иринка.

> Остановись. Не лапай. Не положено так.

Вот еще. Дюжину лет он не слышал в себе этого голоса. Дедов что ли? Или прадедов?

> Ты кто такой, советы мне давать?

> Никто я. Самый никто. А матушку не трожь. Больно потом будет.

> Сам знаю. Ну и что?

Голубые штанишки из очень тонкой блестящей ткани. Почти не просвечиваются. Нет, все-таки просвечиваются, это голубизна отвлекает. Он слегка оттянул резинку, под нею обозначился красноватый гофрированный след.

‒ Давит, ‒ сказал он. ‒ Нужно другую втянуть.

‒ Я их только сегодня купила, ‒ призналась она.

Он стянул резинку чуть пониже, сантиметра на два, и она при этом послушно приподняла спину. Разгладил над лобком, почувствовал, как под тканью шуршат волосинки. Тоже светлые, как у Ирины. Иначе бы просвечивали... Стянул ткань немного вниз, чтобы не врезалась в щель... еще и расправил чуть-чуть прямо над нею, и за штанинки слегка оттянул. Лобок у нее сильно выпуклый. У Иринки тоже, но меньше... Нет, пожалуй, так кажется из-за складки между животом и лобком. У Иринки такой складки еще почти не видно.

‒ У Вас в молодости между бедер оставалось пространство, как у Ирины, или всегда было как сейчас? У нее, когда она ходит или ровно стоит, они не касаются друг друга. И промежность такая свободная, выпуклая. Под этим ее полупрозрачным платьем так здорово смотрится...

‒ Не могу вспомнить... Я всегда была немного полнее ее. Меня ведь некому было так тренировать...

Тихо, но весело засмеялась.

‒ Почему некому, а Сергей?

‒ Ну, мы не так часто, как вы... А вообще, мне кажется, что они не касаются...

‒ Кто?

‒ Бедра. Ты их просто слишком сдавил.

Он сидел на ней уже с полчаса и теперь спохватился, ‒ у нее, наверное, ноги уже сомлели... Сразу поднялся на колени и слегка развел ей бедра. И в самом деле, теперь они почти не касались друг друга.

‒ Не касаются...

На штанишках заметил маленькое влажное пятнышко. Как раз над тем местом... Ляпнул:

‒ Знаете, я почему-то раньше считал, что в Ваши годы у женщин уже не бывает желания к сексу.

И засмеялся, как бы над своим невежеством.

Она совсем не обиделась, тоже весело улыбнулась.

‒ Думаю, что и у глубоких старух бывает... Это ведь не только с гормонами связано. Еще и с памятью. С воображением. С ними даже в большей степени... Не знаю, как у мужчин.

И, вздохнув, как бы не сразу решившись, добавила:

‒ А у меня, милый мой Витенька, и гормонов еще в избытке. Не по возрасту...

Он тут же вспомнил игрушки в ее секретере. Она, по-видимому, тоже об этом подумала, потому что сжала зубы и зажмурилась, как бывает в моменты жестокой внутренней неловкости. Видимо, жалеет теперь, что так получилось...

Сжала зубы и зажмурилась...

Он тут же вспомнил свое, вечно повторяющееся болезненное раскаяние... Вспомнил с жутким недоумением, глядя ей прямо под лобок, туда, где располагается это отверстие... Он ведь там уже был! Каким образом ему удалось это совершенно забыть? Ведь даже голос далекого предка только что звучал, в точности как тогда...

Он мгновенно опустился, плечи обмякли и съежились, глаза сами собой закрылись от приступа ошеломительного стыда...

Она мгновенно отреагировала, поднялась в постели, прижалась к нему, стала гладить по голове, как ребенка.

‒ Ну что ты, миленький... Ну не надо, пожалуйста... Ты же сам чувствуешь, как ей сейчас... Ты же все понимаешь... Ничего плохого в этом нет... Она любит только тебя и никого больше... И всегда будет любить. Это совсем другое, совсем другое, понимаешь? Только чтобы убедиться, что лучше тебя нет и быть не может. Ну давай я сниму трусы, ладно? А ты смотри, сколько хочешь. Увидишь, я почти такая же...

Она ничего не поняла. Она и говорила с ним, как с ребенком.

‒ Давай. Смотри, здесь все, как у Ирины, ‒ она уже слегка отстранила его, чтобы он не мешал, освободила ноги и стала быстро снимать штанишки, пока не отбросила их на пол, ‒ все так же, как у нее, посмотри.

И легла, разложив ноги по обе стороны от него, все еще полусидящего на согнутых коленях.

Затем, то ли ей стало вдруг неловко от бесстыдства, то ли она уловила в его взгляде что-то еще, ее настораживающее, снова приподнялась, снова обняла, одной рукой, левой, а правой взяла за подбородок, как школьника, повернула лицом к себе.

‒ Ну посмотри на меня, в глаза посмотри, разве я тебя когда-нибудь обманывала?

‒ Нет... ‒ как школьник он и ответил.

‒ Значит, веришь ей?

‒ Да.

Она еще несколько секунд смотрела в его глаза, пока он не отвел от нее взгляда, затем мягко поцеловала закрытые губы. Снова опустилась на постель, закрыла глаза руками и прошептала чуть слышно:

‒ Господи, прости меня...

И застыла так.

‒ Я... ‒ нерешительно начал мямлить он, ‒ посмотрю Вас... как Ирку... можно?

‒ Да.

Подушку она из-под головы отбросила еще раньше, и он взял и, сам не понимая что делает, просунул ее под послушно приподнявшиеся ягодицы до самой спины так, что ее промежность выпятилась и как бы нависла высоко над простыней. Лег между ее ног лицом к лону, так близко, что мог различать кожные поры.

‒ Отто Вейнингер

* * *

считал половые органы безобразными... Как он мог такое говорить?

‒ Он был мальчишкой, ‒ улыбнулась она. ‒ Очень умным, но мальчишкой... Да и не только он так думал. Большинство так думает...

Мальчишкой. А он-то кто? Сильно взрослый? Как дите малое, уставился и любуется. Будто в первый раз видит...

Но стыдно ему почему-то не стало. Наоборот, как-то легко и просто на душе. Будто и вправду перед ним его Иринка... Никаких сомнений, никакого смущения.

‒ Она сейчас тоже так же лежит.

Он сказал это совсем спокойно, хотя представил себе так ярко, будто увидел воочию. Она почувствовала его спокойствие и не растревожилась, как раньше. Промолчала. Только будто судорога под лоном прошла...

Он погладил его ладонью. Светлые, пепельного цвета волосинки почти не кучерявились, как у Ирины, а расходились изогнутым веером от центра в стороны. Они были короткими, пушистыми и совсем не жесткими, будто она умывала их специальным шампунем.

‒ Вы их причесываете?

Она заходилась тихим смешком, но потом серьезно сказала:

‒ Нет, просто так привыкла разглаживать. А вообще, они так и растут. С детства. У Иринки почему-то нет. А у Светланки точь-в-точь как у меня. Ты видел?

‒ Нет.

‒ На бедрах и... там, между ними я лет десять назад почти каждый месяц депилировала... ходила к одной женщине, которая это умеет, горячим парафином... Все хотела одному мужчине понравиться... Теперь там волосы совсем не растут. Как она и обещала.

‒ Да. Так лучше. Кожа такая гладкая, ухоженная. Даже глаже, чем у Ирки.

‒ Я Ирку к этой женщине несколько раз пыталась отвести. А она смеется: я что, блядь что ли? Ой, извини... вырвалось... ‒ она на самом деле смутилась. ‒ Нехорошее слово... ой, какое нехорошее... злое и обидное.

С минуту отмолчалась о чем-то своем горьком и затем продолжила:

‒ Увидишь, после сегодняшней ночи Ирка станет больше следить за собой и за этим местом... Вот увидишь... Она слишком к тебе привыкла, многого в себе не замечает...

‒ Да она и так очень аккуратная. Мне нравится.

‒ Аккуратная, но не очень ухоженная. Времени ей жалко. А это место женщина должна особенно лелеять... всю свою душу в него вкладывать... Любить, уважать... Святое оно... Отсюда реализуется в мир самое сокровенное чудо ‒ человеческое дитя. Новая человеческая душа... Я все недоумеваю, как нужно презирать самих себя, чтобы называть это место срамным... Знаешь, как ее называют по науке? Официально, в учебниках? Срамные губы. В дословном переводе с латинского. Это какими придурками надо было быть ученым, чтобы так их назвать, не понимаю... ладно уж лживые попы, у них свои причины... но ученые?

‒ С Вашего этого места картины можно рисовать...

Засмеялась:

‒ Этого места... А как вы с Ириной это место называете?.. ну, в моменты особенной нежности, страсти...

‒ Когда как. Разное придумываем...

‒ Стыдно говорить?

‒ Да.

Они говорили тихо, но он различал каждое слово со всеми интонациями. Это самое место находилось сейчас в двадцати сантиметрах от его глаз, и он на самом деле любовался его таинственной красотой и изяществом. Лица ее он не видел, оно было там, впереди, за гладким овалом живота и выглядывающими из-за него конусами сосков.

Красавица писаная... Такая вот, оказывается, ее девочка... И у Иринки такая же красуня, и пусть этот Дима полюбуется, если умеет любоваться, и если Иринка тоже так ее покажет, как ему мама...

Покажет. Уже показала. И заманила уже.

А они все-таки у них немного разные. Отличаются.

Он сказал ей об этом.

‒ Да. У нее ‒ царица.

‒ Тогда у Вас королева.

‒ Ты понимаешь разницу?

‒ У нее она властная. А у Вас нет. Мне так кажется. И почти совсем закрытая. И стебель вот этот у Вас длиннее. Словно страж, охраняющий сокровище...

‒ Витя... Ты бы... сумел говорить мне... "ты"? Не вообще, а... сейчас...

‒ Да. Я попробую. Наверное, смогу.

Великолепие амфорных рельефов и очертаний ее промежности казалось ему завершенным произведением искусства. Он так ей и сказал. А она ничего не ответила, только чуть вздрогнула стеблем. И тот слегка приподнялся, словно заволновался чужим притязанием. Мущинка. Сторож. Поразительно ровный и аккуратный. Словно выточенный.

Ее расставленные ноги иногда симметрично покачивались согнутыми коленками, а когда отклонялись в стороны шире определенного угла, щель слегка приоткрывалась, и он замечал в ее глубине розовые лепестки нимф. Вся кожа промежности была у нее удивительно гладкая, без пупырышек, родинок и даже слабых проявлений пигментации. Совсем как у юной девочки. Губы были почти свободны от волос, только вверху, там, где из ямки, очень похожей на ребеночью, начинался стебель, их покрывали редкие пушистые волосинки. Это были на самом деле губы, к таким губам тянуло прикоснуться своими...

Словно чувствуя его мысли она на несколько мгновений судорожно сжала бедрами его голову, но тут же отстранила в стороны, так далеко, что губы полностью разомкнулись.

Он наклонился и осторожно прильнул к ним своими губами.

Они оказались прохладными и очень нежными, он даже испугался, что поранит их своими, шершавыми...

Она застыла.

Кожа легко бралась кончиками его губ, легко оттягивалась, но когда он ее отпускал, упруго возвращалась назад. Он повторял это с каждым следующим сантиметром, от верхней до нижней ямки, переходя с одной стороны на другую... Потом, ласково оттесняя губы в стороны, проник вглубь, где сразу почувствовал мягкие лепестки, стал легко втягивать их, то совсем чуть-чуть, то глубоко на язык, шевеля, теребя и прижимая их к небу. Они оказались такими же эластичными и объемными, как у Иринки, только у Иринки они всегда торчат из-под щели, а у мамы почему-то оказались спрятанными внутри. Потом нашел языком углубление, зашел в него, будто спустился с горки, там оказалось влажно и тепло... Почувствовал, как в верхнюю губу стал упираться все более напрягающийся бугорок, переместился к нему, прихватил губами и тот потянулся к нему плотным штырьком, удерживаемым с двух сторон натянувшимися уздечками...

В голове приятно закружилось, зашумело... Под языком оказывалось все больше приятной влаги, и он слизывал ее, как сок с ягодной мякоти... и тот казался ему необыкновенно вкусным, немножко терпким, дурманящим, не похожим на Иринкин, у которой он тоже приятный, но не до такой же степени...

Руки сами потянулись вверх, сюда же, легли ладонями в ямки по краям губ, мягко заскользили по гладкой, ухоженной коже, от ягодичных складок вверх до выступающего упругим пригорком лона, покрытого пушистыми волосинками, и снова вниз до придавленных к подушке мягких ягодиц...

Совсем закружилась голова и он слегка отстранился, большими пальцами растянул губы в стороны и стал с не меньшим наслаждением разглядывать розовые внутренности этого сокровища, такого близкого и родного, выпустившего на свет его любимую жену, его Иринку, Иринку, у которой здесь же, в этом же месте есть такое же, любимое им, сокровище, выпустившее на свет его любимую дочку, его Светланку, у которой здесь, в этом самом месте созревает такое же сокровище, которое станет любимым кому-то еще и потом выпустит на свет такое же родное живое существо...

И он снова прильнул губами в растянутое розовое пространство, сильно втянул в себя его мякоть, так, что снизу, из того самого отверстия прыснула на язык струйка горячей жидкости, и он тут же проглотил ее и втянул еще, и снова почувствовал тонкую струю, еще более острую и пьянящую...

Он вдруг вспомнил, сколько доброго она сделала для них, для Ирины, детей, лично для него... И вот сейчас, не задумываясь, пришла ему на помощь... оставив стыд, наплевав на приличия, мораль, нравственные законы...

‒ Витенька...

Он, наконец, отстранился, привстал перед ней на колени, запрокинул голову и глубоко вдохнул полными легкими.

Он не стал извиняться и раскаиваться.

Бережно выпрямил ее ноги, чтобы они отдохнули.

Он не знал, сколько времени он держал ее в одном и том же положении... знал только, что долго... очень долго.

Аккуратно соединил пальцами ее губы, так и оставшиеся разинутыми. Уложил внутрь набухшие и покрасневшие лепестки. Разгладил взъерошенные волосы на лобке. Нагнулся и нежно поцеловал приведенное в порядок сокровище.

И так и остался стоять на коленях, все еще в плавках, хотя знал, что скоро их снимет... потому, что она уже разрешила... потому, что плавки выпятились до грубого неприличия уже давно и сдержать себя он уже не сможет... и не захочет... и не должен...

Только сначала пусть отдохнут ее ноги... Она уже не девочка, их мама... Она устает...

‒ Ляг на бок, мама... отдохни немного...

Она послушно повернулась на бок, лицом к стене и он помог ей переложить сомлевшие ноги...

А сам лег рядом со спины, совсем не стесняясь упершегося ей между ягодиц напряженного своего жеребца. Обнял и поцеловал в шею.

Минут десять они не проронили ни слова... будто каждый остался сам по себе. Потом прошептал у нее над ухом:

‒ Я хочу тебя...

Она ответила еле ощутимым пожатием лежащей у нее на груди его ладони.

Вот почему на самом деле он остановился, ‒ понял он, ‒ ему хотелось почувствовать ее согласие, снова хотелось увидеть начало, чтобы не в пылу одуряющей страсти, не в минуту потери контроля над собой, а вот так, из обоюдного как бы покоя...

Он отстранился и только слегка тронул ладонью за плечо, предлагая повернуться на спину. Она сразу же так и сделала.

Они оба уже пришли в себя. Оба хорошо помнили, кто они на самом деле друг другу. Они оба хорошо понимали, что происходит. Вот чего он хотел... Чтобы она смотрела ему в глаза...

Жеребец выскочил на свободу как ванька-встанька, когда он стягивал плавки. Она улыбнулась. В ее улыбке он прочитал: да, мне очень приятно, я не боюсь, наоборот, я благодарна ему, что он такой из-за меня.

Он снова присел меж ее раздвинутых бедер. И она снова закинула руки за голову. Но теперь смотрела прямо ему в глаза. А он водил взглядом от ее глаз по всему ее телу, все еще не касаясь его.

Она медленно стала поднимать согнутые в коленях ноги, взглядом будто говоря: смотри, выбирай, как тебе нравится. И он смотрел. Они поднимались все выше и выше... и он снова подложил под ягодицы подушку, чтобы ей было легче отводить их все дальше к плечам.

В ее взгляде появились озорные огоньки: смотри, мол, вот как я умею, не хуже, чем наша Ирка...

Их Ирка оставалась рядом... хотя была далеко от них... в чужих объятиях.

Помогая себе руками, она дотянула колени до самых плеч, так, что слегка раскинутые груди примостились у нее под коленками.

Он и не подозревал, что она тоже такая гибкая...

Теперь она высоко выпятилась к нему своей прекрасно-бесстыжей промежностью, и он подсел бедрами под ягодицы, чтобы они не оставались на весу. Они смотрели друг другу в глаза, лишь на некоторые секунды переводя взгляды на ее высоко выставленное лоно. Когда он приложился к нему губами, она смотрела... Ей было все видно, ‒ как он разводит языком ее сомкнутые губы... как теребит выступившие из-под них и все более набухающие нимфы, как берет в рот складку над ямкой губ... втягивая ее глубоко вместе с волосинками... как то и дело поднимает глаза, чтобы встретиться с ее взглядом... Как водит потом пальцами по губам, оттягивает крылышки нимф в стороны и разглядывает все более увлажняющийся вход в ее покои... И все это она позволяет ему так же безропотно, как Иринка... и так же игриво-стыдливо хихикает в ответ на лоскотные касания другого отверстия, совсем не любовного предназначения, но такого же аккуратного и ухоженного... и не делает ни единого недовольного движения в ответ на широкое разведение ягодиц ‒ смотри и трогай все, что там расположено...

Он снова ласкал и ласкал ее, она дышала все глубже и чаще, то и дело вздрагивала и трепетала, пока не прошептала на выдохе самого глубокого вдоха:

‒ Все, милый... все... не могу больше... заходи... родной ты мой... заходи...

И развела бедра так, как считала лучшим для него... и приподняла голову, чтобы он понял, что она хочет увидеть начало... и он не лег на нее, а уперся руками в постель... и, так, чтобы она видела, осторожно подвел голую головку к раскрытой щели и затем так же осторожно вставил между лепестками, так, чтобы они обняли и укрыли ее собою... и держал так до тех пор, пока она не подалась к нему навстречу, так же осторожно и медленно... и он тоже пошел навстречу, так же осторожно и медленно... и она завороженным взглядом смотрела, как он входит в нее... твердый и огромный, с резко набухшими синевой венами... и медленно входил, пока не зашел полностью и не сомкнулась все сужающееся простанство между двумя лобками...

Только тогда она отбросила голову и издала протяжный грудной стон, зачем-то сдерживаемый ею и затихший у нее в груди, так и не вырвавшись через полуоткрытый рот...

Он опустился на нее, прикрыл ее рот своим и медленно выдохнул все, что было в легких, не чувствуя препятствия, потому что она вдохнула его выдох в себя, точно так, как это делает Иринка, а затем выдохнула в него и он вдохнул в себя ее выдох... и так несколько раз... после чего резко напряг свой могучий отросток до максимально возможной степени, вдавив его в еще не растянутую стенку влагалища так, что она сладко вскрикнула... и они начали встречные движения, такие точные и синхронные, будто их слившиеся воедино органы наслаждения бесконечно давно знали друг друга...

И обоим было нестерпимо сладко от этого скользящего касания плоти, от пробегавших по их телам волн судорожного трепета, переливавшихся из одного в другое, и потом обратно... и так все время... все их время, одно и то же на двоих... потому, что ощущение пространства куда-то вдруг улетучилось... потом вдруг вернулось, но совсем другим, совсем не таким, как раньше... и ему вдруг причудилась там, внутри у нее, маленькая-маленькая Иринка, с удивлением и любопытством глядящая на то приближающийся, то удаляющийся конус живой плоти, и с каждым толчком она все увеличивалась и взрослела, и вдруг у нее тоже расставились ножки, а между ними тонкая щелочка, гладкая, без волос, с двумя ямками, верхней и нижней, а на следующем толчке появились светлые, кучерявые волосики и она все ближе придвигалась к нему, пока он не коснулся ее щелки, а потом не вошел в нее головкой, а потом она обхватила его целиком, втянув его в себя и сжимая влагалищем чуть не до боли, но такой сладкой и желанной... и он уже ощущал под собою и ее, свою любимую Иринку, а в то же время и ее, ее маму, ‒ не то сразу двоих, не то одну в двух телах, не то одно тело с двумя родными ему именами... и осязаемо чувствовал как он скользит во влагалище, мамином и Иринкином одновременно... и ему стало в них теснее... и это было так великолепно приятно и необычно... пока вдруг не почудилась ему внутри Ирины маленькая-маленькая Светланка... которая все увеличивалась и увеличивалась, с удивлением и любопытством разглядывая то удаляющийся, то приближающийся конус, а потом расставившая свои ножки и приближающаяся к нему, чтобы так же подставить свою совсем тонкую щелку и пустить его в себя... и вот она уже коснулась его и он почувствовал, что вот-вот войдет в ее нежное лоно... и он даже затрясся от неожиданности и страха... и невыносимой боли... и резко открыл глаза, и увидел перед собою искаженное ужасом лицо Елены Андреевны, и услышал ее дикий крик:

‒ Выходи! Выходи немедленно, пожа-а-а-луйста!.. Витенька, родной, выходи-и-и... прошу тебя!

Жестокая боль сковала его корень у самого основания. Но как щемяще желанна и прекрасна была эта боль! Как напряглась и вздулась его плоть там дальше, в ее недрах, как забилась она в никогда не испытываемом ранее наслаждении!

Елена Андреевна все пыталась выскользнуть из-под него, но он не имел сил ее отпустить, еще сильнее вдавил в нее уже давно готовый выстрелить ствол, сжал в своих объятиях так сильно, что она чуть не задохнулась, и выпустил дикую струю, сам каким-то образом почувствовав, с какой великолепной силой ударила она в в задний свод влагалища... а потом еще и еще... еще и еще... пока она под ним вдруг совсем не обмякла...

Она смотрела на него все еще испуганными, широко раскрытыми глазами, а он, вовсе не чувствуя никаких угрызений совести, благодарно ей улыбнулся и сказал:

‒ Как это здорово, мама. Ты зачем испугалась? Глупенькая.

И, чтобы спрятать от себя ее испуг, поцеловал в верхние веки, которые ей пришлось прикрыть.

Сейчас он уже понял источник боли. У Елены Андреевны был жуткий по силе судорожный спазм устья влагалища. Он где-то слышал о том, что такое бывает. Или читал.

И вдруг вспомнил, как еще в детстве кто-то из старших мальчишек рассказывал, что, мол, у некоторых женщин точно так, как у сучек бывает ‒ как захватит, не разымешь. Потому что, мол, сами они такие же сучки.

Спазм начал проходить почти сразу же, как он в нее кончил. И он не стал выходить, удерживая в ней свой отросток, почему-то необычно долго не размягчающийся.

И она больше не открывала глаз, как могла расслабилась, и спокойно лежала под ним, расправив усталые ноги. Он чувствовал их непроизвольную дрожь...

‒ Прости меня... я сделала тебе больно... думала, что снова этого не будет... как тогда... двенадцать лет назад... прости...

Они пролежали так несколько минут, а чтобы ей не было тяжело, он слегка поддерживал свое тело локтями.

Вот и все, ‒ думал он. ‒ Что он скажет теперь Иринке? Как будет оправдываться?

Оказалось, однако, что не все... Он почувствовал несколько мягких, коротких зажимов, то снаружи, то глубоко в недрах ее мякоти... и его чуть расслабившаяся плоть сама, независимо от его воли, начала напрягаться снова...

Она почувствовала и открыла глаза. В них больше не было испуга. Было желание.

Он провел несколько раз по влагалищу, осторожно и медленно, вперед, назад, вперед, назад... и ее зрачки закатились под верхние веки...

Она снова приподняла колени и сразу пошла ему навстречу... И он приподнялся на руках и начал ее долбить, в буквальном смысле этого слова, то очень быстро, то чуть замедляя и снова быстро, с силой вонзаясь вглубь и медленно выходя до самого зева... и снова... и снова... пока она на стала напрягать живот, а потом всю промежность, а потом стенку своей, похожей на девичью, пещерки в сладостных конвульсиях, сзади наперед, как будто хотела вытолкнуть его из нее, но он был тверд и упрям, и лез в глубину против этих мышечных волн, закрывая собою выход скопившейся в ней жидкости, пока та, наконец, не прорвалась наружу, с силой, по всему периметру обтекая поверхность препятствия горячими струями и выбрызгиваясь на его тело... один, другой, третий, четвертый поток... Глаза ее зажмурились, зубы сцепились, пальцы впились в простыню...

Простыня и подушка под ягодицами стали такими мокрыми, что их можно было выкручивать.

Но у нее долго не находилось сил подняться...

Он вытянул края простыни из-под краев матраса и сухими концами аккуратно вытер ее, а потом себя. Поднялась она только через несколько минут, пошла качаясь, и он поддерживал ее за талию до самой ванной.

Он открыл ей воду, но ручка душевого рассекателя выпадала у нее из рук. Тогда он обмыл ее сам, а она обессилено, виновато-стеснительно смотрела на его правую руку, орудующую мылом у нее между ног, а потом так же смывающую пену с волос на лобке, с губ ее красавицы-девчушки, разинутой, опустошенной и расслабленной... А потом закрыла от удовольствия усталостью глаза, когда он обтирал ее мягким полотенцем...

Он уложил ее на свежую простыню, положив на матрас еще и одеяло, потому что тот был тоже безнадежно мокр... и укрыл другой простыней, чтобы она закрыла глаза и уснула...

‒ Ну вот. Ты, наверное, все теперь понял... Как ты вытерпел?

‒ У тебя так... часто?

‒ Всегда. Со всеми, с кем пыталась... кроме Сергея, ‒ она тяжело вздохнула, ‒ и одного единственного случая... с тобой... тогда, двенадцать лет назад. Да и сегодня тоже... можно сказать, почти не больно было. Совсем не так, как... с другими. А тебе?

‒ А мне вообще безумно приятно. Даже не знаю, как это словами описать.

‒ Ты не скажешь Иринке? Она ничего о моей болезни не знает.

‒ Нет, не скажу.

‒ Спасибо.

И она прикрыла глаза.

А сон ее был спокойный и бестревожный...

Домой он не стал звонить, поскольку телефон стоял у изголовья спящей Елены Андреевны и он боялся ее разбудить.

В половине восьмого он вышел от нее и медленным шагом направился к дому. Ему можно было придти в начале десятого, ‒ так они договорились. Или когда угодно позже. Но не раньше. И он должен сначала позвонить, а если она не станет открывать, попробовать ключом замок. Если они все еще будут в квартире, замок будет на защелке. Мало ли как сложится...

Ему очень хотелось увидеть этого Димку, хотя бы издали. Например, как он выходит из дома. Но они так не договаривались, и он не посмел приближаться к дому раньше девяти. А если честно, ‒ он сейчас не очень верил себе. Не знал, что может стукнуть ему в голову. Пережитое им жгучее чувство ревности оказалось значительно более сильным, чем он предполагал. А сейчас, находясь уже без присмотра Елены Андреевны, оно стало еще и злым.

Он позвонил ровно в девять. Один раз. Она не открыла. Пошла, наверное, провожать... Или они все еще там.

Очень тихо вставил ключ. Замок открылся. Он был закрыт только на защелку. Так бывает, когда кто-то из них дома.

Она лежала в постели, укрытая до подбородка простыней, и неотрывно смотрела ему в глаза. В спальне царил беспорядок. Не то, чтобы полный бардак, но... Ее шорты валялись возле дверей балкона, а трусики, те самые, в которых попка остается голой, под зеркалом на трюмо. Далеко от постели... На кресле валялось их банное полотенце, явно не совсем сухое, пользованное. Возле кровати на полу ‒ скомканная простыня. Тоже отпользованная...

‒ Ты... ты видел его?

‒ Нет.

‒ Он только что ушел...

Левым кулачком она крепко прижимала край простыни к подбородку. Что было в ее глазах? Страх. Да. Виноватость. Тревога. Ожидание боли. Ожидание чего-то еще. Она пыталась понять, что именно сейчас произойдет.

Такой взгляд от нее он видел впервые в жизни. И сам вдруг почувствовал себя виноватым.

Сел на постель рядом с нею. Она не двинулась. И молча, выжидающе смотрела ему в глаза.

‒ Ты пахнешь мятой, ‒ спокойно сказал он.

‒ Мятая я и есть.

Он потянул рукой за простыню и она разжала кулачок. Она лежала совсем голая, с плотно сведенными бедрами. Правая ладонь лодочкой прикрывала промежность. Возле соска левой груди краснел грубый засос... точь-в-точь в том же месте, как и у мамы.

‒ Тебе... плохо?

‒ Нет, ‒ сразу, без паузы, ответила она. Шепотом.

Его уравновешенный голос немного успокоил ее.

‒ Я ему дала...

‒ Я знаю. Я хочу тебя. Очень.

‒ Да. Я тоже. Очень.

Футболку, брюки, трусы, носки он снял не торопясь. Она ждала. Не двигаясь.

Залез коленями между ног. Она убрала ладонь и он увидел слипшиеся волосы.

‒ Я не подмылась...

‒ Не надо. Я хочу так.

Это она хотела так. Иначе бы уже подмылась. Она очень аккуратная, его Иринка.

Ее девчонка наполовину зияла. Губки были припухшими, покрасневшими, на правой ‒ продолговатый, совсем свежий засос. Нимфы посинели, отекли, сильно набухли и выступали из щели почти на два сантиметра...

Она развела ноги и приподняла их, почти не разгибая коленки. Под ягодицами серело небольшое мокрое пятно. Совсем небольшое... Она недавно заменила простынь.

Его ствол был уже почти деревянным.

Он вставил головку под лепестки, слегка расшевелив их перед этим. Помогал рукой, чтобы не тыкать мимо, ‒ ей может быть сейчас больно. Он не хотел, чтобы ей было больно...

Головка легко проскользнула сквозь устье и вошла во влагалище почти до дна. Там было горячо и влажно. Он совсем не чувствовал стенок, только плотный, податливый бугорок шейки.

Опустился на нее всем телом, правой рукой обнял под спину, чтобы прижать к себе, а левую подвел под ягодицы, приподняв их, чтобы еще плотнее войти в нее. И прильнул к ее приподнятым для поцелуя губам. Она тут же ответила встречным поцелуем. Ее губы были слегка солоноватыми...

Они замерли. Плотно прижавшись к лону, чувствуя, как шуршат между кожей их сплетающиеся волосы, он стал ритмично напрягать и расслаблять свою плоть, так, что головка задвигалась то вверх, то вниз, наскальзывая по пути на выпятившуюся к ней шейку. Иринка очень любит так... И он тоже.

И они закрыли глаза, прислушиваясь к ощущениям...

Да, она осталась такой же, какой он привык ее чувствовать. И все же что-то в ней изменилось. И он никак теперь не может понять, что именно. Почему-то полезли в голову воспоминания... обо всей их совместной жизни... О первой их близости, на пятый день их знакомства, обоюдожеланной, но долго, очень долго, два или три часа, безуспешной, ‒ он никак не мог проникнуть в нее, хотя она ему пыталась помогать... Как она прятала потом окровавленную простыню от мамы, а та все равно на нее нечаянно наткнулась, в тот же день, в их же присутствии, и как они тогда испугались, а мама ничего и не сказала, а только подошла к ним и обняла сразу обоих... Как потом она была беременной и все время очень хотела, а на последних месяцах ей было совсем нельзя, врачи категорически запретили лазить туда и как она тогда впервые в их жизни предложила взять в рот, чтобы он освободился точно так, как туда, как им обоим было стыдно и все же она взяла и он двигал в широко раскрытый рот, потому, что он у него очень толстый, и она терпела, пока он не спустил, а потом отплевывалась и виновато оправдывалась, что невкусно... как потом, когда Сережке было уже два года, она стыдливо призналась, что дала Пашке Пашутину пососать свою грудь, потому что тот очень просил, а Пашка тогда сам не свой был после гибели Насти, своей жены и лучшей Иркиной подруги, все боялись, что он что-нибудь с собой сделает, и Виктор сказал ей тогда ‒ Пашке можно, и разрешил еще, и она давала Пашке свою грудь еще два раза, а потом стала часто рассказывать ему, как Пашка сосал, и что чувствовала при этом она, и с этого начались их фантазии... Потом вдруг вспомнил, как однажды он заболел и они с мамой по очереди ухаживали за ним в больнице, как они обе переживали, и ему вдруг почудилось, что под ним сейчас лежит не только Иринка, но и мама и он водит сейчас головкой в их влагалище, одном и том же на двоих... Ему стало от этого жутко неловко, но в то же время и бесконечно приятно, потому, что влагалище начало уже ритмично и мягко сжиматься, в ритм с качаниями его головки, и он слышал до боли родной и ласковый голос:

‒ Е?и меня, миленький, родной мой, е?и...

И он вспомнил, как они впервые стали говорить друг другу эти нецензурные слова, которые и до сих пор говорят только в постели и никогда вне ее, потому, что там они бранные, грязные и безобразные, а в постели нежные, ласковые, чистые, возбуждающие, или наоборот, сильные, звонкие, неистовые, доводящие до экстаза; как он совсем случайно сказал ей тогда: подстрахуй попку, и она прыснула смехом, ответила озорно: подстрахуем вместе, и он тоже прыснул, и им понравилось...

‒ Боже, как необычно...

Сокращения влагалища становились все более сильными, и ему вдруг почудилось, что под ним сейчас не только мама с Иринкой, но и его Светланка, с ее нежным пушком на лобке и набухшими в виде конусов сосками и ему стало от этого страшно, он вздрогнул, будто пронизанный током, вскинулся и открыл глаза...

Иринка тоже замерла, и тоже испуганно вскинула на него широко открытые веки.

‒ Что? Что, милый?

Тревога в ее шепоте вернула его к реальности, он тут же вспомнил, что она только что из-под другого мужчины и у него заныло в груди...

‒ Как ты? ‒ спросил он тоже шепотом.

‒ Ничего.

Она поняла, о чем он спрашивает, и добавила:

‒ Хорошо мне было... очень... Ты меня простил?

‒ Да.

‒ Посмотри в глаза.

Их взгляды встретились.

‒ Простил... любимый мой...

Все. Этого скрещивания взглядов оказалось достаточно, чтобы все вернулось на свои места... Они оба сразу же почувствовали, как вмиг растаяла между ними завеса некой неопределенной отчужденности. Они снова стали единым целым...

‒ Болит девочка?

‒ Нет. Совсем нет. Попка немножко. Чуть-чуть...

‒ Ты дала в попку?

‒ Было совсем не больно. Я ему презервативы надевала. Из тех, что ты купил на сегодня. Они такие скользкие снаружи. А у него он такой смешной, длинный-длинный, длиннее твоего и в два раза тоньше. И загнутый кверху. Он так легко проскочил, я совсем не почувствовала боли. Только приятно было жутко... Он его весь туда засадил... и так упирался снизу, в матку... такое впечатление было, что он изнутри меня... Ты ведь так ни разу по-настоящему этого и не сделал...

‒ Тебе же больно было...

‒ Да. Он у тебя такой толстый. Я думала, что у всех мужиков он таким становится, когда встает. А у него он только удлинялся...

‒ Он сам попросил?

‒ Да. Сначала спереди, как сейчас лежу, только ноги мне сильно задрал. Потом сзади, это вообще... как конь. А потом и стоя, в ванной.

Лежащий во влагалище шалбан непроизвольно подскочил.

‒ Ага! ‒ лукаво улыбнулась она. ‒ Возбуждает? Так тебе и надо...

Она стала игривой и озорной, такой, какою он ее всегда так любил...

‒ А ты... что ты почувствовал, когда только вошел? Я другая стала?

‒ Еще не знаю...

‒ Я специально так осталась... какой с ним была. Даже не вставала после него... Мы только что утром еще раз... последний...

‒ Ты внутри вся еще мокрая.

‒ Я теперь тебя кому-нибудь тоже на один раз подарю. А сама к маме пойду ночевать и мучиться.

‒ Я никого кроме тебя пока не хочу.

‒ Тогда иди ко мне. Сюда.

И стала подталкивать за ягодицы, призывая подняться.

Он знал, что она хочет. Вытащил ствол из влагалища, отчего она на мгновение сомлела и съежилась всем телом, и поднес ей ко рту. Хотел вытереть, но она сказала ‒ не надо... и вытянулась открытыми губами навстречу.

Она старалась втянуть головку как можно глубже, удерживая его за ягодицы, чтобы он не отстранялся, когда она вдавливала ее себе в зев, глубже, глубже и смотрела при этом ему в глаза... У него начались позывы спустить, но она, почувствовав это, сразу освободилась и сказала:

‒ Нет, подожди... сейчас.

Озорно-шутливо оттолкнула его, потянулась к тумбочке, открыла ящик и взяла коробочку с кремом.

‒ Сюда его давай. Приведем в порядок.

Он подставился ей, и она обильно смазала кремом головку, крайнюю плоть и дальше... Потом подтянула к себе подушку, подложила ее себе под попку, подняла и сильно расставила ноги, широко обнажив всю промежность:

‒ Зайди... в попку...

‒ Нет, что ты... тебе же будет больно...

‒ Пожалуйста... я прошу... ну пожалуйста...

‒ Я одену презерватив...

‒ Нет, я не хочу... так, так зайди...

Ему не хотелось делать ей больно... Но хотелось войти.

‒ Витенька, родной, сделай это... Закрой... я не хочу, чтобы там оставался его член... Я твой хочу...

И он начал вставлять... Сфинктер был плотно сжат и не пускал головку даже до половины...

‒ Не жалей, не жалей ее, сучку, дави, слышишь, дави!

Он вдавил сильнее, удерживая за талию, ее лицо исказилась от боли, но она продолжала твердить:

‒ Дави, Витя, дави!

И он загнал его внутрь, сразу по самый корень, где не было смазано, и когда он пошел назад, сфинктер стал вытягиваться за ним.

Иринка откинула голову на простыню, чтобы он не видел гримасы боли, и не умолкала:

‒ Не держи так, долби... сильнее, сильнее...

И он начал долбить. Так, что пришлось придерживать, чтобы она не слетела с подушки.

Он направлял удары вверх и смотрел, как от каждого толчка бугорком приподнимался ее живот, то прямо по центру, между пупком и лоном, то чуть левее, то чуть правее, там, куда он направлял толчки. Потом живот вдруг перестал подскакивать, напрягся как доска и она приподнялась на локтях, чтобы еще сильнее его напрягать и чтобы видеть, что там происходит в ее промежности. Глаза ее расширились, рот приоткрылся, она заворожено смотрела на его дергающийся живот, потом вдруг выпустила из горла протяжный не то стон, не то рев, заходила ходуном на его жеребце так, что он больше не смог сдерживаться и выпустил первую струю, и вдруг увидел, и она тоже увидела, как из раскрывшегося влагалища брызнула обильная струя жидкости, ударив его в живот, и этот удар тут же повторился, потому что вылетела вторая струя, потом третья, она продолжала судорожно сжимать и расслаблять промежность, выбрасывая из себя вместе с собственной плазмой остатки чужого семени, пока, пораженная происходящим, не опрокинулась назад, разбросав в изнемождении руки по обе стороны от себя.

Он вытащил очумелого своего вандала из попки и Иринка почти не прореагировала. Отверстие оставалось зиять, некоторое время почти не сужаясь и он страшно испугался, потому что увидел внутри гладкую, побледневшую слизистую с тонким рисунком кровеносных капилляров, как в ухе кролика...

Испуг прошел через десяток секунд, когда сфинктер постепенно пришел в себя и отверстие сомкнулось, стянув на себя аккуратные радиальные складочки. Только тогда он упал на постель рядом с нею, тоже совершенно изможденный, без единой мысли в голове...

Когда они мылись в ванной, она уже озорничала, удивлялась, почему у них обоих, и у Димки, и у него, оказывались совсем чистыми члены, ведь в попке должно быть грязно, и он тоже этому удивлялся и обещал у кого-нибудь спросить.

Они вместе меняли постель, перебрасывались плоскими шуточками, но когда, наконец, улеглись, уснули мгновенно...

Они проспали до глубокой ночи, он проснулся только однажды, когда услышал какой-то шорох и, открыв глаза, встретился взглядом с Еленой Андреевной, и та приложила палец к губам, чтобы он не поднимал шума и не будил их Иринку, которая раскинулась на кровати голой попкой вверх. Он еще подумал, какие они скоты, что не позвонили ей, она ведь волновалась за них, и вот пришлось ей телепаться сюда, потому что их телефон был отключен еще до прихода сюда Виктора. И он снова закрыл глаза, даже не подумав прикрыть перед мамой свое голое тело...

А ночью они проснулись почти одновременно и снова стали любиться, и она ему рассказывала, как к ней ровно в восемь пришел Димка, как они пили его шампанское, сидели и болтали, как он долго никак не мог отважиться ни на что решительное и ей было жутко интересно, с чего же он начнет; как он потом начал с того же, что уже пробовал, ‒ взял ее рукой за попку и просунул палец через трусики ей во влагалище, а она все еще кокетничала и держалась, потому, что ей было очень интересно, как это дальше бывает, хотя на самом деле давно хотелось повалить его и натянуть себя на его член по самую рукоятку; как они потом раздевались по всей комнате, то он ее, то, в отместку, она его, как он потом сосал ее грудь и удивлялся конусовидным соскам, как оказался между ног, когда она стояла возле зеркала, и начал обсасывать ее писку, и как она взяла его за голову и начала вдавливать писку ему в рот и чуть не спустила, а может быть и спустила, потому что он что-то сглатывал, и как после этого она перестала озорничать и он всадил в нее на кресле, потому, что она уже сама расставила ноги и подставилась ему; и было тогда уже темно, и после этого они вытворяли на кровати черт-те что, потом на балконе черт-те что, и снова на кровати, полу, кресле, она снова озорничала, подставляя себя во всех мыслимых и немыслимых позах, а он зверел и сходил с ума, совсем терял контроль над собой, так рычал и по звериному гримасничал, что она испугалась, вдруг он и правда превратится в козла; он дважды спустил ей в писку, без презерватива, она ведь на таблетке, и ей так хотелось почувствовать его семя, и один раз в рот, а потом прямо перед уходом он снова спустил ей во влагалище, уже совсем немного, и она не стала подмываться, тоже из озорства, но как потом, когда он пришел, она испугалась всему тому, что навытворяла за ночь, и не знала, что на самом деле будет с ними теперь...

Рассказала, что у него жена настоящая еврейка и уже уехала в Израиль, где у нее полно родственников и вот теперь скоро нужно будет уезжать и ему, хотя он никогда раньше не был евреем; потому что нашли уже очень хорошую работу продавцом сосисок и документы уже почти все оформлены; что у него есть маленький сынок, которому три годика и он тоже уже живет в Израиле и у него там такое красивое имя Моня, Эммануил Дмитриевич по нашему.

‒ Ты хоть представляешь, что на самом деле произошло? ‒ говорила она, разбросав по сторонам руки и ноги и выпятив набухшую промежность. ‒ Уму непостижимое. Это я самая, я, твоя родная жена, тридцати трех лет от роду и шестнадцати лет как твоя собственность, с твоего же уму непостижимого разрешения дала себя трахать всю ночь впервые в жизни какому-то совершенно чужому козлу, во все отверстия по очереди, и горела при этом от страсти, изнемогала от удовольствия, зверела и превращалась в скотину... Как можно такому поверить в нормальном виде?

‒ Не говори так. Козлу я бы не разрешил. Вы же влюбились...

‒ Ты бы посмотрел на него утром. Когда я сказала ему правду. Что я у мужа попросилась и муж мне разрешил. А сам ушел ночевать к маме. Как он вскочил. Как испугался, что ты вдруг придешь и застанешь его со мной. И сделаешь из него кусок мяса, ‒ она вовсю захохотала, ‒ он так и пробормотал, ‒ "кусок мяса из меня сделает", ‒ он, оказывается, видел тебя, наверное ходил за мною украдкой. Козел он. Хоть и сладкий очень. Все они наверное козлы...

Воскресенье они тоже проспали, но проснулись не очень поздно и она позвонила, наконец, маме, сказала, что все в порядке, а потом вдруг спросила Виктора, правда ли, что он отремонтировал замок на секретере, и он почему-то смутился, и она вдруг насторожилась, спросила, что он видел внутри, и он соврал, что бумаги и все, больше ничего, и она стала еще боле подозрительна, и вдруг прямо спросила:

‒ Ты что, был с мамой?

И он на самом деле провалился сквозь землю и оттуда промямлил:

‒ Да.

А она испуганно сказала:

‒ О Господи...

Именно так, как написано, без запятой. Закрыла лицо руками, чтобы он не видел, что у нее стало на лице, и ушла в ванную. А потом вернулась к нему заплаканная, села рядом и тихо сказала:

‒ Ты врешь. Врешь все... Ну зачем ты мне врешь? Она же не может. Она не может с мужчинами...

‒ Откуда ты знаешь?

‒ Знаю. Сказал один, который к ней приходил. А потом докторица эта, к которой я проверяться хожу, проговорилась...

‒ Зачем ты мне это говоришь?

‒ Вагинизм у нее. Болезнь такая, невозможно во влагалище член ввести...

‒ А ты-то как на свет появилась? ‒ вдруг расхохотался он. ‒ Через попку?

‒ Попку?

Она смотрела на него широко открытыми, то ли от изумления, то ли от какого-то озарения глазами, без тени злости или обиды:

‒ Ты ее... в попку??

И уставилась в его зрачки, пытаясь выудить из них сермяжную правду. А потом вдруг перешла на шепот:

‒ И у тебя... у вас... получилось?

‒ Не трогал я ее попку, отстань от меня, и так тошно на душе...

И встал, собираясь смыться в туалет.

‒ Нет, подожди, подожди! ‒ схватила его за руку и снова повернула к себе. Губы ее дрожали...

‒ Не отводи глаза, прошу тебя...

И снова так тихо, что он еле расслышал:

‒ Получилось? Правда?

‒ Правда...

‒ В пис... туда?

‒ Да.

Как она стояла, так и навалилась на него всем телом, свалив его, внезапно потерявшего равновесие, на пол. Он сильно ударился затылком, но она, оказавшись на нем, не обратила никакого внимания на стук, впилась в его лицо губами и стала яростно целовать, ‒ щеки, губы, нос, лоб, брови, глаза, поливая все это своими слезами, прерываясь лишь для того, чтобы без конца повторять: милый мой... родной мой... мамочка моя родная... миленькая... получилось... родные мои... любимые...

Всю эту ночь, а потом утро шестнадцатого июня 2003 года над городом хлестал дождь, первый за два месяца тридцатиградусной жары. Ревел ветер, гремели громы и в удивленные окна домов ослепительно-белым причастием сверкали совсем близкие молнии...

Этот внезапный ливень принес, наконец, нашему городу желанную и давно ожидаемую прохладу...

2. Елена Андреевна

Двадцать первое июня оказалось в этом году субботой, хотя в прошлом году было пятницей, а позапрошлом, когда Елене Андреевне исполнилось ровно пятьдесят, ‒ вообще четвергом.

Подарок для нее на этот раз им, слава Богу, не пришлось долго обсуждать и выискивать по прилавкам, ‒ еще в понедельник Ирина принесла с работы красиво упакованный пакетик и с гордым видом положила на стол перед Виктором:

‒ Сорвалась сегодня с обеда в "Матильду". Это для мамы. На двадцать первое.

‒ Дождь же шел.

‒ Ну и что?

В прозрачном пакетике были духи. Небольшая, очень элегантная коробочка. Made in Paris.

‒ И сколько?

‒ Двести восемьдесят.

‒ Ничего себе.

‒ Ну и что?

Таких дорогих духов он даже ей ‒ Иринке никогда не дарил... В самом деле, ну и что?

Помотаться, однако, по магазинам им все-таки пришлось. Все субботнее утро они переезжали из одного района города в другой, пока, наконец, не нашли в маленьком фирменном магазинчике "Крымские вина" то, что ей не давало покоя, ‒ обыкновенную бутылку кагора, правда, с какой-то особенной наклейкой, которую она тщательно сверяла с образцом из кладовок собственной памяти. Цена тоже оказалась особенной, но Виктор оставил ее без комментариев.

К маме они заявились в семь часов вечера. У нее сидели две ее приятельницы с работы и, само собой разумеется, Тамара Ильинична ‒ ее самая давняя и верная подруга, работающая врачом кожного отделения в областном кожвендиспансере. Обе приятельницы были уже слегка поддатые, процедура знакомства прошла со множеством весьма горизонтальных шуток, с Ильиничной же они уже были достаточно хорошо знакомы, ‒ по правилу, заведенному Еленой Андреевной, она регулярно следит за Иринкой, а теперь и за Светланкой, чтобы все у них было в порядке, чтобы не дай Бог не пропустить грибков или еще каких-нибудь простейших паразитов, которые цепляются далеко не только межполовыми путями, а находят и другие, намного более доступные. Разговор за столом, естественно, именно об этом и шел, приятельницы были в восторге от Тамары Ильиничны, проявляли живой интерес к дерматовенерологической науке, и практике тоже, поскольку обе они, как выяснилось, вольные птахи и ничто человеческое им не чуждо, и даже более того. Они просидели еще около полутора часов и ушли вместе с Тамарой Ильиничной, ‒ та всегда уходила домой не позже этого времени, чтобы успеть к чему-то там такому, что ожидало ее дома.

Ирина сразу бросилась убирать со стола, чтобы накрыть, наконец, свой, домашний, мыла посуду, звенела вилками и бокалами, была игрива, как котенок; мама то и дело бегала к телефону и отвечала на поздравительные звонки; а Виктор, осушивший за это время несколько рюмок немировской из знакомой ему бутылки, вышел на балкон и закурил из начатой им неделю назад пачки, на что Иринка, как ни странно, не обратила никакого внимания.

По заведенному Еленой Андреевной правилу, все дни рождения в их семье отмечали не столько как дни, сколько как часы, и обязательно с минутами, благо почти все они были послеобеденными или вечерними, а не ночными там или утренними. Сама она родилась в двадцать одну минуту десятого по вечеру. Светланка, кстати, совсем рядом с ней ‒ в пятнадцать минут десятого. Ирина в шестнадцать сорок одну, Сережка в шестнадцать двадцать, а сам Виктор в семнадцать сорок две. И только Сергей, Иринин отец, не сумел предвидеть и не вписался, родившись почему-то ранним утром, в пять ноль пять.

Эти точные цифры времени каждый из них помнил назубок. Обычно они все вставали с мест за минуту до этого, торжественно ожидая волнующего момента и, когда раздавался сигнал специально заведенного будильника, звенели бокалами, осушали их до дна и потом по очереди целовали именинника. И только день рождения покойного отца отмечали не вовремя, вечером...

Когда кто-нибудь был настроен особенно озорно, а это чаще всего бывала Иринка, они весело отсчитывали, где и как в каждый текущий момент находится будущий, а потом настоящий новорожденный, Иринка даже позволяла себе при детях озорно натуживаться, смешно расставляя при этом коленки, имитируя процесс появления на свет своего замечательного дитяти. Неизвестно, что представляли себе при этом дети, но воображение Виктора всегда отличалось особенной яркостью.

И вот теперь он думал о том, что на самом деле эта традиция тесно взаимосвязана с тем особенным отношением Елены Андреевны к женскому половому хозяйству, какое он почувствовал в ней неделю назад. Он также вспомнил однажды проговоренные ею нотации Иринке, у которой недоставало организованности вовремя ходить к Тамаре Ильиничне "на мазок": это место принадлежит не только тебе, даже не столько тебе, ‒ настаивала она, ‒ ты только его хранительница, и беречь должна его как положено по твоему природному долгу... Говорила она это при Викторе, наверное преднамеренно, с явным намеком на то, кому на самом деле принадлежит это место... И, кстати, после этого Ирина больше не привередничала, систематически отмечаясь у Ильиничны. Пару раз даже что-то там выводила, грибок какой-то, и его тоже заставили таблетки пить и мазать в паху какой-то коричневой жидкостью. И Светланку. Надо, так надо... По заверению Ильиничны, сейчас у семидесяти процентов мужчин и женщин там заводится какая-то разнообразная условно-патогенная дрянь, от которой бывают всякие вполне патогенные неприятности.

Теперь это место принадлежит не только ему, а еще одному, совсем другому, которого он даже не видел в глаза. Впрочем, что значит, ‒ принадлежит? Виктор сам дал ему им временно попользоваться, только один раз попользоваться... а если быть точным, так совсем наоборот... Конечно, какие тут могут быть притязания этого мятника Димы с длинным, изогнутым членом? Это они с Ириной попользовали его, чтобы попробовать своим сокровенным местом чего-нибудь этакого, свеженького, необычного... Вот и все.

‒ Эй! Смока новоявленный! ‒ позвала его из комнаты Ирина. Смоками она называла курильщиков.

Когда он вошел в комнату, Ирина уже подготовила все к торжественной процедуре вручения подарков, стояла с его кейсом, в котором эти подарки находились, а Елена Андреевна стояла напротив, тоже торжественная, готовая к их приему.

Сначала вручили духи. Она, как положено, вскрыла упаковку, стала разглядывать коробочку, читать вслух французские письмена, потом вдруг изменилась в лице и почти с настоящим ужасом воскликнула;

‒ Вы что, дети! Это же стоит уйму денег! Вы хоть знаете, что это за духи?!

‒ Знаем, знаем, ‒ восторженная ее реакцией, заверила Ирина, ‒ не первый год замужем!

На протянутую затем бутылку кагора отреагировала более индифферентно, но, бросив положенный взгляд на наклейку, вдруг затихла и застыла на месте. Потом осторожно поставила на праздничный стол, с какой-то странной интонацией тихо спросила:

‒ Сегодня будем... ее?

‒ Конечно. Прямо сейчас. И ее и все остальное! Вить, давай. За дело!

Она была сегодня особенно заводной и игривой, его Иринка.

Заветный будильник показывал двадцать один ноль пять, оставалось шестнадцать минут, он долго возился с пробкой, хотя штопор был классный, им же подаренный ей пару лет назад, но пробка была, по-видимому, тоже классная, а когда послышался ее хлопок, оставалось уже десять минут.

‒ Сейчас ты такая маленькая-маленькая, розовенькая, вся мокренькая, сидишь себе головкой вперед и думаешь: ну когда уже, наконец... ну давай, давай, тужься...

И понеслась... так, что мама даже раскраснелась. Умеет Ирка сочинять воображения... никогда не повторяясь. Это уж точно.

‒ Плюх! ‒ воскликнула, наконец, она, перекрикивая звон будильника. ‒ Все! Выскочила на свет Божий! Поздравляем тебя! Всем до дна!

Вино действительно оказалось замечательным на вкус, густым, совсем не приторным, с необыкновенно приятным, тонким запахом...

‒ Так. Первая процедура в новом году!

Взяла коробочку с духами, подошла к маме, открыла пробку пузырька, понюхала, поднесла к маминому носу, потом перевернула на пальце и перенесла капельки ей за уши, за одно, потом за другое, с наслаждением втянула в себя запах и поцеловала в обе щеки.

‒ Теперь ты, ‒ повернулась к Виктору.

Тот в свою очередь отметился на обеих щеках. Духи, конечно, были потрясные...

‒ Спасибо, дети... спасибо... Так приятно...

В общем, процедура получилась отменно, и все они были очень довольные, по-настоящему веселые и озорные. Радовались смешным воспоминаниям, перебивали друг друга, спорили о том, как было на самом деле; снова пили вино, по чуть-чуть, чтобы не сильно пьянеть; бегали в туалет, по быстрому, чтобы не прозёвывать воспоминаний; потом снова поднимали тосты, снова по чуть-чуть, потому что ведь и водку уже сегодня пили, хоть понемногу, но все-таки... и так целые два часа, пока Иринка не воскликнула, широко расставив руки и выпятив к Виктору грудь:

‒ Так. Все. А теперь я хочу!

Елена Андреевна засмеялась, помахала ей шутливо-укоризненно пальцем, покачала головой:

‒ Ой Ирка, Ирка... неугомонная... совсем стыда в тебе нет.

‒ Ни-и-и чуточки!

‒ Ну, лезьте тогда на диван, постель я вам сейчас принесу.

‒ Со стола не убирай! Мы еще все будем пить!

Одним движением стянула кофточку и прижалась голой грудью к голове сидящего за столом мужа, а тот шутливо-жадно цапнул ее губами за сосок.

Они оказались на диване раньше, чем мама принесла постель; на Иринке уже не было юбки, а на нем брюк и футболки, только плавки, он не дал ей их стянуть, пока не придет и не уйдет мама, тогда она тоже не стала снимать свои трусики, те самые, в которых попка остается совсем голой, а оседлала его верхом, уткнувшись руками в его грудь, но, когда мама зашла с подушкой и простыней и, не находя, куда это им положить, чтобы они достали, все-таки подошла и положила подушку Виктору к голове, Ирка вдруг быстро оттянула вниз его плавки, так, что его плотный стержень маятником выскочил из-под них и стал торчком вверх, а потом так же быстро оттянула вбок трусики и плавно насадила себя на него до упора, так, что мама видела все это прямо перед собой...

‒ Все. Можешь оставаться. Уже ничего не видно.

А мама так же озорно-осудительно покачала головой и пошла в свою комнату, проронив на ходу:

‒ Как насытитесь, скажете.

Ирина склонилась к нему, только слегка касаясь сосками его груди и, глядя прямо в глаза еще неизвестным ему взглядом, стала очень медленно водить попку вперед-назад-вверх, совсем невысоко, чтобы он не выскочил, и невыносимо медленно. Он намерился было ответить встречными движениями, но она остановила:

‒ Не надо. Я сама.

Потом строго добавила:

‒ И смотри, не спусти мне.

‒ Ты же на таблетке...

‒ Все равно. Не спускай.

Потом совсем опустилась на него и они пролежали так много минут, ни слова друг другу не говоря и не рассоединяясь...

‒ Все. Насытились. Пошли туда. Ей скучно.

Елена Андреевна прилегла боком на постель и перелистывала какую-то книжку. Читала она в очках. Она оставалась в том же халате, что и за столом.

Когда они вошли, она сразу отложила книжку на стол и сняла очки, намереваясь встать. Но Ирка уже подошла к ней и подсела рядом, положив руку ей на плечо.

‒ Мы уже.

У нее снова начался приступ озорства.

‒ Лежи. Ты новорожденная. Тебе только два часа. Ты еще ничего не понимаешь. Даже не умеешь говорить.

‒ Умею. Чудище маленькое... Сейчас я тебе скажу... Одень сейчас же кофту.

Елена Андреевна тоже умела быть игривой. Но сейчас в ее игривости пряталась еле скрываемая напряженность. Она видимо почувствовала, что Ирка что-то о ее близости с Виктором уже знает...

‒ Ой-ой-ой, ‒ перекривила ее Ирка. ‒ Какие мы строгенькие...

И наклонилась у нее прямо над лицом, стала что-то шептать и хихикать, что-то такое смешное, что вскоре всхихикнула и мама и они стали перешептываться вместе, то и дело заходясь своими хиханьками и хаханьками. А потом вдруг Ирка передвинула свою попку чуть вперед, и Виктор понял этот ее жест, он уже давно все понял... и вовсе не намеревался выходить из этой игры, совсем наоборот, его тоже захватил необъяснимый азарт, и он подсел сзади Ирки к ногам ее мамы и тоже положил на нее руку, на бедро, прикрытое тонким халатом. Ирка подвинулась еще дальше, освобождая для него место, ее спина и голова закрыла от него лицо Елены Андреевны и он не видел и не слышал, о чем они там шепчутся, а просто отвернул халат и слегка подтолкнул в бедро, чтобы она повернулась с бока на спину, а Ирка почувствовала этот толчок и тоже сделала движение вперед и вбок, так, что мама легко перевалилась на спину, и они продолжали шептаться, будто не замечая того, что сейчас произойдет.

На ней были тонкие прозрачные трусики телесного цвета, плотно облегающие тело, без единой строчки, даже окантовка была почти незаметной, они совсем узко прикрывали выпяченные продольным холмиком губы и были совершенно мокрыми в этом месте. Виктор влез ей между ног и опустил плавки. Ткань трусиков оказалась очень эластичной, легко оттянулась влево, к самому краю, и осталась там, удерживаемая выпуклой губой. Взял своего ухаря в руку, осторожно расширил головкой мамину щелку, соскользнул с горки вниз и плавно вошел им в мокрое отверстие, раздвигая одновременно ее ноги, пока левое ее колено не легло на Иринкину спину, а когда дошел до конца, подтолкнул дальше, вперед, чтобы Ирка почувствовала, что уже все. И она почувствовала. Еще сильнее прижалась к маминой груди, чтобы та, не дай Бог, не начала брыкаться, и все время что-то шептала, шептала, шептала и качалась вместе с нею взад-вперед, взад-вперед, взад-вперед...

Он весь был напряжен как струна, и ему казалось, что он вот-вот порвется... Под самым корнем, в предательски сжимающейся мошонке скопился огромный комок жидкости, готовый в любую секунду вырваться из него... А когда он почувствовал встречные движения губ, а потом и стенок ее влагалища, он уже не нашел силы сдерживаться, внезапно лопнул от перенапряжения и из него полилось...

Издав непроизвольное мычание, он еще раз вдавил почти обмякший член и затем повалился на Иринкину спину, потом дальше, вправо, пока не скатился с них на постель, безнадежно обессиленный и расслабившийся, а мамино мокрое отверстие громко и бесстыже чмокнуло, будто с сожалением выпуская его из себя...

Иринка еще некоторое время лежала на маминой груди, продолжая свой шепот, потом приподнялась, расправила скомканный халат на ее груди, попала взглядом ему между ног, потянулась туда губами через мамин живот, тонко поцеловала самый кончик, потом сердито шлепнула ладошкой по его руке:

‒ Тоже мне еще... Метеор.

Она видимо ожидала большего, но она сама виновата, не надо было так долго на нем сидеть... Однако Иринка уже и забыла о существовании мужа, продолжая свой парализующий маму шепот, и он теперь отчетливо различал ее слова и даже испугался за нее, она и сама казалась загипнотизированной собственным шепотом...

‒ ...Ну вот, моя маленькая, видишь, совсем не больно, ни чуточки не больно. Сейчас мы вытрем нашу славную щелочку, чтоб ее не лоскотало... вот так... вот так... моя послушная девочка...

Она осторожно промокала мамины губы неизвестно откуда взявшейся прокладкой, потом вдавила в щель и затолкала немножко ткани в отверстие, а то, что осталось снаружи, аккуратно разгладила и потом так же аккуратно укрыла под трусики...

‒ Теперь не щиплет, правда? Видишь, как все хорошо, тепленько там, полненько, сладенько... давай сюда нашу ножку, вот так, протяни, протяни, сюда... славненькая моя девочка, совсем ты еще несмышленая...

Ах да, прокладки она купила утром для себя, послезавтра у не должны пойти месячные, он совсем забыл...

Она продолжала поглаживать маму, подправлять халат, шептать ласковые слова, и во всем этом начисто отсутствовали признаки какой-либо эротичности, она была только ласковой мамой своей несмышленой девочки... ее собственной мамы.

‒ Ну вот, милая, полежим теперь... Лежи, лежи, не двигайся... Пусть впитается... Он хороший... такой хороший... самый лучший в мире... От него там всегда так тепло и сладко... сейчас все впитается... в каждую твою клеточку... лежи смирненько...

Нечаянно попала взглядом ему в глаза и сердито погрозила кулачком, мол, я тебе еще покажу... неумеха.

Мама лежала с закрытыми глазами и не видела ее жеста, а ему и в самом деле стало стыдно за себя, он потянулся к ним, приблизился вплотную, тоже положил голову маме в подмышку, а левую руку на ее грудь, точь-в-точь как Иринка...

А у той вдруг вспыхнули в глазах озорные огоньки, она расстегнула пуговицы халата и извлекла мамину левую грудь:

‒ Смотри, видишь? Когда я была маленькая, я вот отсюда сосала мамино молочко.

И отклонила свободной левой рукой попытавшуюся было приподняться мамину голову назад, к подушке:

‒ Лежи смирно. Не мешай детям играться.

И та, не промолвив ни слова, покорно подчинилась. Как загипнотизированная.

‒ Смешно, правда?

Она схватила губами торчащий из набухшего конусом светлого ореола сосок и стала подсасывать его в себя, подтягивая ореол, совсем как ребеночек, без капли эротики. И озорно при этом заглядывала ему в глаза. И он тоже отвернул правый уголок расстегнутого халата и взял губами сосок и втянул его в себя, вместе с окружающим ореолом, отчего мама невольно вздрогнула...

‒ Не рыпайся! Мы играемся.

‒ Ой дети... ‒ послышался мамин голос откуда-то издалека, ‒ вы... хоть понимаете... что происходит...

‒ Отстань. Понимаем. Не первый год замужем. И потом ‒ мы пьяные.

И расстегнула остальные пуговицы халата, обнажив живот.

‒ Видишь, какой он... Вот тут, тут, потрогай... чувствуешь? Там такой домик... где я родилась...

‒ Родилась здесь, ‒ уточнил он таким же шепотом, показывая между ног.

‒ Нет. Оттуда я потом вылезла. Представляешь, как это было? И сразу как закричу-у-у... Здорово, правда. Я еще никогда так на нее не смотрела. А это так здорово... Какая у нее голенькая писка, ты видел?

‒ Видел...

‒ Я ее прикрыла, чтоб всосалось. Ты много спустил?

‒ Много.

‒ А как там?

Он пожал плечами, не зная, что ответить.

‒ Ну мне же интересно, что, тебе жалко сказать? Так, как у меня или как-нибудь иначе?

Он опять не нашелся, что ответить.

‒ Вредный. Видишь дырочку? Это пупок. От ее мамы. У меня точно такой же. От нее. От моей мамочки... У нас одна и та же плоть, только перерезанная ножницами... на две части... младшую и старшую.

‒ У тебя он не такой глубокий.

‒ Она просто немного полнее. Когда я постарею, он будет такой же.

‒ Она совсем не старая.

‒ Да. А я совсем ребенок. Мне так все любопытно... Почему ты не хочешь сказать, как у нее там?

‒ Я не знаю, как это сказать.

‒ Ты не распробовал... Давай еще, а?

Последние два слова она прошептала совсем тихо, будто испугалась, что мама их подслушает. Но сказала совсем без озорства, совсем серьезно...

‒ У нее ведь не было спазма?

‒ Нет.

‒ Совсем?

‒ Совсем.

‒ Вот видишь... Давай, а? Я ее подержу. Она пьяненькая и очень счастливая, правда... Я это чувствую... Только стесняется сильно...

‒ Там полно...

‒ А мы выдавим. Через живот. Ты потом еще ей нальешь.

‒ Она не разрешит.

‒ А мы не будем спрашивать.

‒ Ирка, ей стыдно будет.

‒ Да... ‒ согласилась вдруг она и вздохнула. ‒ А давай ее еще напоим? Там водка еще осталась. И вино... Нет, давай все-таки попробуем выдавить... Или прямо так... Я очень хочу посмотреть...

‒ Давай потом.

‒ А вдруг она потом не даст?

‒ Может и не дать... Представляешь, что будет, когда мы протрезвеем?

‒ Ну и что?

‒ Страшно. Мы ведь все любим друг друга.

‒ Вот и будем любить.

‒ Ну не так же...

‒ А почему? Почему не так? Ее ведь никто больше так не любит. А ей тоже хочется, я знаю.

‒ Может быть теперь она сможет...

‒ Не сможет. Да и не хочу я, чтобы туда всякие козлы лазили. Противно.

‒ При чем здесь ты?

Она легла щекой на живот:

‒ Не знаю... Она такая чистая, она лучше меня, всегда лучше, нельзя туда всякому... только тебе можно... как папе... Нальешь ей еще? За папу.

И она закрыла глаза, что-то представляя себе в своем воображении. Потом резко приподняла голову:

‒ А давай начнем ей снимать трусы? Если будет сильно брыкаться, скажем, что балуемся и оденем назад.

Не ожидая его согласия, она начала осторожно спускать резинку. Под нею совсем не оставалось следа...

‒ Ирка, прекрати! ‒ сразу послышался мамин голос. Далекий и совсем слабенький. ‒ Хватит меня мучить... Ирка, мне стыдно! Неужели ты не понимаешь!?

‒ Ну и что? Постыдись немножко. Тебе что, жалко? Что в этом страшного?

И мама не ответила, снова расслабилась. Может быть и вправду решила, что ничего страшного нет. Или устала...

‒ Спускай ниже, пока она притихла, ‒ шепнула Ирка. ‒ Только осторожно, там прокладка.

Он боязливо продолжил процедуру, а мама почти не отреагировала, только слегка сжала ноги, но не настолько, чтобы ему помешать. А потом снова расслабилась.

Прокладка была мокрая и легко выпала из щелки на покрывало, между ног. Ирка достала ее оттуда и отбросила на пол. Достала из-под резинки своих трусов еще одну, свежую, и подложила к ее ягодицам. Перекинула свою правую ногу ей на плечо и так улеглась сбоку на ее тело, а потом сильно нажала на живот к лобку и из щели начало выливаться содержимое...

‒ Ирка, ты что? ‒ почти закричала мама, но так тихо и безнадежно, что Ирка не обратила на ее крик никакого внимания, надавила еще раз и еще одна струйка потекла вниз, на прокладку. Тогда она быстро вытащила ее из-под ягодиц, промокнула сухим концом щель и шепнула:

‒ Хватит. Давай.

И, помогая руками раздвинуть мамины ноги пошире, уставилась во все глаза на его огромный шатун, подведенный к голенькой маминой девочке, такой, оказывается, маленькой перед ним, легко попавшим в нужное место без помощи руки и потом медленно вошедшим в расширяющееся между губ пространство, раздвигая и натягивая их вокруг себя. Она смотрела на это с открытым ртом, как смотрят дети на что-то сверхъестественное, пока он не вошел до конца... потом перевела взгляд ему в глаза, не то испуганный, не то радостный, совсем ему еще незнакомый:

‒ Господи, как это красиво...

Елена Андреевна совсем не сопротивлялась, у нее не было на это никаких сил...

‒ Как это красиво, мамочка, ‒ шептала Иринка ей прямо в лицо, уже повернувшись на сто восемьдесят градусов, обнимая ее шею и укладываясь рядом, вдоль ее тела. ‒ Какие вы у меня славные...

А Виктор опустился на ее живот, потом на грудь, потом приблизился к ее губам и мягко поцеловал прямо перед расширенными от восторга Иринкиными глазами... И мама так же легко и мягко ответила... и сразу открыла глаза, в которых стояли слезы... и он тогда стал целовать влажные уголки ее глаз, а она ответила мягкими сокращениями влагалища...

Теперь он совсем не спешил, незачем было спешить, она лежала под ним кроткая и покорная, непрерывно смотрела ему в глаза и он не отводил от нее своих, а Иринка не говорила больше ни слова, не двигалась и не дотрагивалась до них, чтобы не дай Бог не спугнуть, радостно следила за ее лицом, за полуоткрытым ртом, за ее дыханием, то частым и глубоким, в такт его толчкам, то вдруг замирающим от наслаждения...

Пятнадцать долгих лет ее мама не ощущала в себе мужчины...

Он кончил вместе с нею, как только почувствовал короткие и частые биения влагалища, точь-в-точь такие, какие ощущаешь, когда прощупываешь пульс.

Он пролежал на ней еще много минут, а его жена непрерывно гладила ему спину, ласково и благодарно...

Иринка вскочила с кровати первой и побежала в туалет. Они слышали, как она долго освобождает переполненный мочевой пузырь, и оба почему-то вздрагивали от еле сдерживаемого смеха. Она вернулась веселая, снова озорная, а когда мама попыталась подняться по тому же поводу, вдруг придержала ее:

‒ Подожди, подожди, сейчас...

И бесцеремонно затолкала ей в щелку свежую салфетку, чуть ли не целиком, заткнув выход, чтобы не пролилось...

‒ Не выпускай из себя. Пусть там будет. Очень полезно для организма.

Потом они снова сели за стол и сразу, одним тостом, проглотили весь оставшийся кагор, и были веселы, и мама совсем уже не стыдилась того, что на самом деле произошло, и Виктор тоже совсем не стыдился, а Иринка и подавно совсем не стыдилась...

И только однажды Елена Андреевна все-таки вдруг притихла, насупилась, а когда Ирина потормошила ее за руку, подняла на нее виноватые глаза:

‒ Девочка моя, прости меня. Если сможешь.

И тогда Ирина закричала, нет, почти завизжала:

‒ Не смей! Не смей извиняться! Никогда больше не смей извиняться, иначе я тебя ударю!

И бросилась к ней, сидящей, на шею, забралась на ее бедра, обхватив ногами спину и спрятав лицо у нее за плечом:

‒ Он наш, слышишь? Мой и твой. Наш, наш, общий, один и тот же, для тебя и для меня, правда, Витя?

И обернулась к нему умоляющим взглядом:

‒ Правда же?

Тридцать три года ей, а ведет себя, как ребенок...

‒ Конечно правда.

И он обнял их, положив свою голову на груди, ‒ правой щекой на Иринкину, прикрытую одной тонкой кофточкой, левой щекой на мамину, прикрытую одним тонким халатом...

Первой утром проснулась мама, ‒ когда Виктор открыл глаза, она уже возвратилась из ванной и стояла в своем халате рядом, будто не зная, как ей поступить, ‒ снова ложиться или приняться за уборку стола. Она приложила палец к губам, показывая этим, что Иринка еще спит и не надо ее будить, пусть ребенок еще поспит, она вчера очень вымоталась...

Халат на ней не был застегнут, только накинут, под ним ничего больше не было, Виктор протянул к ней руку, как бы для того, чтобы она подала ему свою, она подошла и подала ладонь, а он подтянул ее к самому краю кровати, а затем потянул за полу халата, призывая снять его и лечь снова в постель, потому что еще совсем рано, еще и десяти нет, а спешить им некуда, воскресенье же... Она почти не упрямилась, легла рядом, туда, откуда недавно проснулась, и он положил руку на ее грудь, прохладную и немножко еще влажную после душа, а потом потянулся на нее, потому что у него на нее крепко стоял и она это видела, он ведь лежал совсем голый, как и Иринка за его спиной. Елена Андреевна сразу пустила его ноги между своих, и он улегся на нее, лицом к лицу, намереваясь сначала ее поцеловать, а потом войти, но она прошептала: сперва пойди почисть зубы. И он совсем не сконфузился, потому что она это сказала своими домашними интонациями, от которых любые ее слова кажутся своими собственными, и кроме того она их мама, ей можно так говорить в любой момент, и, наконец, она сказала "сперва", значит будет его ожидать...

Они на самом деле были совсем пьяненькими, если впервые за сто лет забыли почистить зубы перед сном. Все втроем. И он осторожно слез с нее и ушел в ванную. У него долго не получалось помочиться, потому что мочун никак не опускался, торчал как деревянный, упруго покачиваясь от собственной тяжести. Тогда он сел на унитаз и оправился, с этим проблем не оказалось, он всегда делал это по утрам, после сна, и мочевой пузырь тоже постепенно освободился, и он вдруг вспомнил, как однажды Елена Андреевна нечаянно застала его в туалете за этим занятием, как раз тогда, когда он тужился и как ему было тогда неловко, а она, перед тем, как взять из угла понадобившийся ей веник, потрепала его по голове и сказала: да ладно тебе, я все это точно так же делаю. И тут же вспомнил прошлую пятницу, нет, скорее уже субботу, с каким любопытством он разглядывал ее попку и то отверстие, которым она оправляется, какое оно оказалось аккуратное и на самом деле красивое, ‒ ровной точкой, окруженной круглым валиком с радиально расходящимися тонкими складками. А у Иринки оно выглядит изогнутой щелочкой, у нее от Светланки на последних месяцах был геморрой, он потом прошел, но от Сережки потом снова был, и слава Богу опять прошел, хотя отверстие стало как щелка. Все равно тоже красивая. И вспомнил Иринкин шепот, что пока он разглядывал мамину, в Иринкину влезал совсем чужой жулик, длинный и изогнутый, и она сама помогала рукой вставить головку, потому что он сначала не попадал, а когда Иринка подправила, сразу вошел, и она еще придерживала его пальцами, пока он входил, обхватив его за скользкий презерватив, и даже потом двумя руками взяла, чтобы он не согнулся, а влез в попку целиком, и ей почти не было больно, а наоборот невыносимо приятно... А он, ее муж, так жалел ее, не смел этого делать, потому что боялся сделать ей больно... А Дима не побоялся... И засунул... Сначала спереди, под растянутые в стороны губки, ей пришлось тогда очень широко расставить ноги, а Дима еще сказал, что ее влагалище тоже призывно зияет и жаль, что с ними нет еще одного члена... потом сзади, она подставилась ему на коленях и согнутых до предела локтях, потом еще раз сзади, но стоя... И оказалось, что ей это понравилось... Какая странная эта человечья природа...

Вообще странная... Совместить в одном месте такие органы...

Когда он вернулся, вымытый и освеженный, Елена Андреевна лежала вверх животом с согнутыми коленками, которые развела тут же, как только он подошел, поэтому он, не раздумывая, влез между них и сходу всадил себя в открывшееся влажное отверстие.

Она радостно закатила глаза.

‒ Я уже хотела идти помочь тебе подмываться... Тихо, не толкай так, разбудишь...

Они опасливо повернули головы к Ирине и встретились с ее взглядом. Разбудили таки...

‒ Ах вы какие... ‒ прошептала она и стала придвигаться к ним поближе, ‒ прям так, без меня?.. Какие самостоятельные вы у нас теперь... Совсем взрослые.

‒ Твоими стараниями...

Пока мама это говорила, Виктор незаметно подтолкнул ее в бок, и та сразу поняла намек:

‒ Бегом зубы чистить!

‒ И в самом деле... ‒ растерянно произнесла Иринка, прикрывая рот рукой. ‒ А вы уже успели почиститься?

‒ Успели, как видишь.

‒ Противные.

И перелезла через них, намеренно прогладив спину мужа паховой волосистостью.

‒ Давай сзади, а? ‒ прошептал Виктор. ‒ Пока ее нет. Мы еще не пробовали так.

Елена Андреевна улыбнулась и без разговоров перевернулась на колени, упершись руками в постель.

‒ Нет. Ниже.

И легко надавил на ее плечи. Она послушно подалась висящей конусами грудью к простыни.

‒ Еще ниже. Вот так. А здесь выше.

И она выставилась так, как это делает Иринка, когда ей очень хочется шалить. Разве что не виляла ягодицами...

Ее помокревшие голые губки так удобно выставились из-под попки... но он сильно развел руками ягодицы и внезапно поцеловал ее в другое отверстие, ощутив губами плотный круглый валик, мгновенно сильно сжавшийся и втянувшийся вглубь от этого прикосновения.

‒ Витька! Не смей! Ты что? Это место не для этого.

‒ Я просто хотел проверить... это противно или нет...

‒ Ну и... что?

Она, отпрянувшая от него на бок от скверного поцелуя, смотрела теперь исподлобья ему прямо в глаза, ожидая ответа.

‒ Совсем не противно. И пахнет приятно, лучшими французскими духами.

Она не выдержала серьезности, прыснула смехом.

‒ Ты и в самом деле противнючий. Не будешь больше?

‒ Нет.

И она вернулась в прежнее положение. Спешно. Ирка ведь скоро прилетит. А они при ней так не смели. Слишком непристойная эта поза. И тогда, неделю назад, тоже не смели. Она давала так только Сергею... но это было целую вечность назад...

А ему так захотелось сейчас всадить именно туда, в только что поцелованную точку, пахнущую Парижем, и чтобы она помогала ему своей рукой, и чтобы ей от этого было невыносимо приятно, а главное, чтобы вошла Ирка и увидела, куда он наслаждает ее маму...

Но он вошел туда, куда положено природой, так великолепно все придумавшей... и она закачалась ходуном взад-вперед, и ей было немыслимо приятно, он это чувствовал, так же приятно, как и ему, а может быть еще приятней... Хотя она почему-то все пыталась отстраниться, ах да, Ирка, Ирка сейчас прилетит... увидит, стыдно будет, ну и что же, пусть увидит, да она уже рядом стоит, подкралась, вот и мама ее увидела, и уже не отстраняется, а идет навстречу и сжимает его, сжимает, мягко, осторожно, нежно, и втягивает в себя, словно всасывает губами, а Ирка уже рядом с нею лежит, попкой к нему, и что-то ей шепчет, только по губам можно разобрать: тебе хорошо так, мама, тебе так хорошо, правда? А та ей что-то отвечает, тоже одними губами, но он не мог разобрать, что... а потом вдруг услышал знакомое биение пульса у нее внутри, одно, второе, третье, четвертое... и она стала проваливаться вперед, увлекая его за собою, растягиваясь по постели, вперед руками, все еще держа приподнятой свою попку, не желая выпускать его из себя... пока не растянулась на животе и не замычала протяжным выдохом, что все, она уже...

Иринка мгновенно подтянулась на колени, в ту же самую позу, только чуть шире расставив ноги, она видела, что он не кончил, кончила только мама, и как он вынул из мамы своего совсем мокрого и раскрасневшегося мужика, еще выше выставила зад и он воткнул в нее не вытирая, а она тоже была уже невозможно мокрая, но впустила в себя так упруго, что ему показалось, что он вошел не туда, куда надо, он даже глянул вниз, а ягодицы и не нужно было раздвигать, все и так было видно, так немыслимо она изогнулась своим телом, но он все равно раздвинул их пошире, чтобы лучше видеть это отверстие, выставленное прямо вверх, коротенькой изогнутой щелкой, призывно сжимающейся и разжимающейся, выступающей и снова втягивающейся, во все нарастающем и усиливающемся ритме, и тот же ритм он ощущал в сокращениях ее влагалища, у самого входа, а потом и в глубине, таких же судорожных и частых, только на мгновения запаздывающих, это были одни и те же сокращения, одни и те же, одного и того же... он и раньше это видел, но совсем не так, совсем не так, тогда она была еще никем не попробованная, кроме него, и было совсем не так, как сейчас, ведь в этом отверстии уже побывал ранее незнакомый твердый мужской отросток, и теперь она призывала его снова, прямо сейчас, войди, где ты, где ты сейчас, ну почему тебя нет, когда я так тебя хочу, появись, я приму, прямо сейчас, мне мало, мало, мало одного...

Он толкал ее все сильнее, в такт ее учащающихся тонезмов, а она слегка повизгивала при каждом толчке, сначала игриво, потом как-то надрывно, судорожно. А потом вдруг у нее во влагалище все заходило ходуном и она закричала. Она никогда раньше так не кричала. И никогда у нее внутри не бывало такой бури. И он испугался.

‒ Мама! Мамочка моя! Ма-а-м-а-а! Я не могу-у! Мамочка родненькая, сделай что-нибудь, сделай что-нибу-у-дь, прошу тебя...

Ее пальцы впились в простынь, кулачки побледнели от напряжения.

Елена Андреевна привскочила, глаза ее наполнились ужасом, она уставилась в глаза дочери, лихорадочно пытаясь что-то в них прочитать.

‒ Что? Что? Тебе плохо? Девочка моя, скажи, что? Ну, быстренько, говори... говори...

‒ Не-е-т! Нет! Мамочка моя... Хорошо! Господи, как хорошо! Сделай что-нибудь... Скажи, чтобы он не останавливался... пусть е.., пусть он меня е.-.-., скажи ему! Мне мало! Ма-а-ло! Я хочу! Хочу! Господи, как мне сладко!..

И он поверил ей и сам начал сходить с ума... И со всей силы принялся долбить ее так, будто хотел за что-то отомстить... И она вся с ног до головы покрылась восторгом, завизжала и зарычала, задрожала всем телом, вытянув вперед шею, словно лебедица, потом задергалась всем влагалищем и вдруг полилось с нее горячее, обильное, прямо ему на бедра и на колени... один, два, три толчка... а она бессильно повалилась вперед, с громким хлюпом соскочив с напряженного донельзя кронштейна... и продолжая сжимать промежность и выплескивать прозрачную магму прямо на простынь меж расставленных ног...

А он так и остался стоять на коленях, ошеломленный и испуганный, с торчащим, как бревно, отростком, синюшно-красным и блестящим от покрывающей его влаги...

Елена Андреевна сразу обняла ее, прильнула к ней всем телом, укрыла ее попку своей ногой... Крепко обняла, но у Иринки вдруг начался озноб, она повернулась к маме лицом, прижала дрожащие кулачки к своей груди и спряталась так в маминых объятиях.

Прошло несколько минут, пока она успокоилась.

‒ Мамочка, что это было? Я поехала, да? ‒ тихо зашептала она. ‒ Совсем поехала?

‒ Ну что ты, милая... Никуда ты не поехала... Все уже хорошо.

‒ Я ругнулась...

Виновато сжала плечи, будто ожидая наказания.

‒ Тебе дать по попе?

Хихикнула.

‒ Дай.

Мама и в самом деле легонько шлепнула ее, а попав взглядом на Виктора, засмеялась:

‒ А ты что выставился?

И той же рукой подхватила полотенце и, слегка приподнявшись, вытерла его напряженное мужское хозяйство, потом бедра и коленки. Деловито, по маминому.

‒ Приляг, Витя, все уже хорошо.

Но он только придвинулся поближе к Иринкиной спине и осел на голени. Перенесенный испуг отнял у него речь и соображение.

‒ Как мне было здорово... Никогда так раньше не было. Что это, не знаешь? ‒ снова зашептала Ирка.

Елена Андреевна только нежно поцеловала ее в лоб.

‒ В тридцать три года впервые такое испытать... У тебя так было? С папой?

‒ Давно это было... Я уже не помню всего.

‒ Помнишь. Я знаю.

Помолчав еще с минуту, она опять зашептала:

‒ Я как увидела Витьку на тебе, как он озверело тебя оседлал, так у меня там внутри все так заныло... а потом заклокотало все... как в кипящем котле... И так сразу захотелось... просто невыносимо. Еле дождалась, пока ты спустишь... Как хорошо, что ты теперь рядом с нами. Я бы так никогда такого и не испытала... Тебе с ним ведь тоже очень хорошо, правда?

‒ Правда.

‒ Он сильный. А ты не подслушивай! Ляг лучше, обними нас... Ой! Угомони его! Он уперся мне в попку...

‒ Конечно. Ваши ладушки насытились. А он теперь как сирота.

‒ Пусть потерпит немного. Совсем не насытились... Еще умолять будет, чтоб отпустили...

Они весело захихикали.

‒ Как здорово, ‒ радовалась Иринка. ‒ Я теперь буду заставлять вас все это повторять. Может у меня еще так получится.

Она уже не дрожала. И даже стала поигрывать своей мокрой попой.

‒ Всем в ванную! Под душ!

Они умывали маму вдвоем, хотя та пыталась сопротивляться. Потом снова уложили ее голую на кровать и игрались всеми ее прелестями. И она не сопротивлялась, только смеялась над их любопытством, и даже сама озорничала, показывая, как она что-нибудь умеет. Она была удивительно гибкая, и не только для своего возраста. Она умела достать пяткой до своего затылка. И ложить скрещенные голени себе на грудь. И мостик. И шпагат. И забавно шевелить своими колированными, но совсем не переспевшими губчиками, словно крылышками...

‒ Так во-о-т чем ты занимаешься по ночам!

‒ Я с детства такая, ты же знаешь.

‒ Так то детство... а за сейчас я не знала... Честно. Почему ты от нас скрывала?

‒ Ну, вот еще. Демонстрировать, что ли, должна была? Как ты себе это представляешь?

‒ Сейчас же можешь.

‒ Сейчас другое дело...

Елена Андреевна намеревалась что-то добавить, но внезапно осеклась. Запнувшись на нечаянно сорвавшейся с ее губ фразе, она надолго замолчала. Будто споткнулась об нее и упала, больно ударившись тем местом, где спрятана ее страшная тайна.

Они почувствовали это и не стали бередить ее душу, хотя Иринка и выразила было готовность к этому, ей давно хотелось вызвать маму на откровенность, выведать что-то особенное, чего она о ней не знала. Однако Виктор, почувствовав приближение душещипательных сцен, не позволил развернуть ей наступление и начал свое:

‒ Давай, задирай ноги. Раз мама умеет, значит и ты научишься. Будем тебя постепенно натренировывать...

‒ Ну да. У меня косточки поломаются. Ты сам попробуй.

‒ Не поломаются. Ты же мамина. Один к одному. Только чуть моложе.

Избежать душещипательных сцен не удалось. Елена Андреевна вдруг заплакала. Повернулась от них на бок, прикрыла лицо ладонями и затряслась плечами. Без единого звука. Так, что они не сразу поняли, плачет она или смеется.

Видимо, он чего-то не понял, что-то не так сказал... Или слишком уж они ребячились с нею, слишком стыдные вещи позволяли себе и ей. Совсем с ума сошли. Мостик с его предательски-неожиданными поцелуями в выпяченную щель, шевеление губ... Разве можно такое с мамой... С мамами так не играют... разве что только ненормальные...

Хотели как лучше, а получилось...

Ирка подсела к ней со спины и обняла за плечи:

‒ Да ладно тебе, мам... Видишь, как стало все здорово. Мы всегда так играемся. Что тут особенного? Взрослые тоже должны иногда бывать детьми. Никто же нас не видит...

Ну вот. И эта что-то сморозила. Елена Андреевна вздрогнула, как от тока и еще больше затряслась.

Ох как не любил Виктор женских истерик. Хотя с самого начала чувствовал, что все именно так и закончится. Слишком уж неестественные игры они затеяли. Слишком много всего сразу. Занадто

* * *

.

Они совсем потерялись. Не знали, что делать. Мама ни словом не отвечала на их утешения, все плакала, плакала.

Я пошла, попробуй сам... ‒ показала, наконец, Ирина безнадежными жестами и вышла на кухню. Может быть, ей самой захотелось поплакать. С нею так бывает, когда кому-то из близких больно.

То ли услышав, как вышла дочка, то ли почувствовав, наконец, его руку на своем плече, Елена Андреевна вдруг открыла лицо, отвернула ногу и сказала сквозь слезы самое для него неожиданное:

‒ Зайди Витенька. Побудь там. Только не сильно. Просто побудь.

Сильно он и не мог. Его обмякший шланг и не думал вставать. Но вошел легко ‒ ему показалось, что она всосала его в себя.

‒ Ляг на меня.

Они пролежали так несколько минут, и она на самом деле почти успокоилась.

‒ Крикни, пусть Иринка придет. Только не вынимай.

Кричать не было необходимости. Иринка стояла в дверях, прислонившись к лутке спиной и затылком, смотрела в стену напротив и думала о чем-то грустном.

‒ Скажи, пусть ляжет рядом.

Говорить не было необходимости. Иринка поняла сама и легла рядом с ними.

Елена Андреевна проглотила слюну. Или слезы.

‒ Я должна вам все сказать... Только будь все это время во мне. Не выходи. Иначе я не смогу.

Он согласно вдавился поглубже, а жена положила на его ягодицы руку, подтверждая и свое согласие. От этого касания он тут же напрягся и слегка приподнял мамино влагалище, на что она ответила глубоким вздохом, показывая, что все почувствовала и приняла их согласие.

‒ Когда Сережа погиб, я долго не могла в это поверить. Я ведь не видела его тела. И все думала, что он живой. Потом, конечно, поверила, умом поняла, но ощущение осталось, оно и сейчас во мне. Я тогда совсем помешанная была, сказала себе: пусть у него нет своего тела, но во мне-то он может пожить... И сказала так ему, я с ним все время разговаривала... в своем воображении. И он поселился во мне, вот здесь, где затылок, чуть ниже... Смотрел моими глазами, слушал моими ушами, а разговаривал откуда-то отсюда, из шеи, я сначала даже голос его отчетливо в голове слышала. Мы с ним все обсуждали, советовались, иногда даже спорили, ‒ хотя мы и жили в одном теле, но ощущали и воспринимали все по-разному. И оценки событиям у нас были разные. Я, конечно, понимала, что это только игра моего воображения, но мне нравилось, я даже радовалась, когда почти по-настоящему слышала его голос. Мы жили очень мирно, как и при его жизни, хотя и спорили, но никогда не ссорились. Я соглашалась со всеми его желаниями, а он со всеми моими. Два раза даже ходила на футбол, представляете? Ну и... любили друг друга... Об этом стыдно рассказывать... как мы это делали... Все чаще и чаще. Ему нравилось, а я... я только перевозбуждалась сильно... мне только хуже становилось... Для меня все было совсем не так, как с живым... А потом вдруг на меня положил глаз один мужчина. Ирочке тогда уже пять лет было. Мне этот мужчина очень понравился. И я его невыносимо захотела, живого, реального. Я, конечно, спросилась у Сергея, а он... он не разрешил. Наверное, нужно мне было с ним помягче тогда, объяснить все... не ссориться... убедить ‒ у меня ведь уже анализы были... что у меня не так, как у всех женщин, у меня гипер... вылетело из головы название... в общем, слишком много гормонов... я никогда вам не говорила... ты, доченька тоже не знаешь, а сейчас я скажу ‒ у тебя... тоже так, от меня это... когда тебе было семнадцать, у тебя брали кровь, Тамара водила, может помнишь... Тогда это очень дорого было, очень большой анализ, в Москву возили отсюда... таким, как мы, нужно все время... каждый день... каждую ночь... Я у специальных врачей тогда была, хотела хоть тебя вылечить, но мне сказали, что это не болезнь, лечить нельзя, можно только хуже сделать, нарушить гормональный фон... просто мужчина должен быть... способный на каждый день... видишь... как тебе повезло... А мне Сергей не разрешил, стыдил, упрекал, я ведь перед расставанием ему обещала, что она будет его ждать, будет принадлежать только ему, и еще таким словом ее назвала... впервые в жизни... Он ее очень любил, а после смерти вообще обожествлял, говорил: любым другим местом любись, только не ею... и именно так настаивал, когда я его не послушалась и все-таки приняла в себя того мужчину... Сейчас то я понимаю, что это сама я себя стыдила и упрекала, и вообще почти все это с Сергеем внутри себя ‒ игра моего воображения. Такой я дурой оказалась. Сама на себя накликала... Так вжилась, что до сих пор он во мне. И никогда уже не оставит... И буду любить его одного до самой смерти...

Она на несколько минут замолчала, собираясь с мыслями.

И начала сначала...

О том, как они познакомилась с Сергеем, как бешено полюбили друг друга и как в первую же брачную ночь у нее развился первый приступ вагинизма... как они чуть оба не сошли с ума от боли... но он был упрям, пытался снова и снова... и у них постепенно стало получаться... а потом все совершенно прошло и она совсем забыла о своей болезни...

Совершенно забыла... и не вспомнила даже тогда, когда решилась на связь с тем мужчиной, вот на этой же самой кровати, и тот чуть не умер от боли, она держала его в себе больше часа и он бил ее кулаками в лицо, грудь, свирепо щипал в паху, выкручивал руки, уши, кричал ей в лицо: сучка, сука, отпусти... плакал и умолял, а вытащил только тогда, когда она потеряла сознание от побоев... и нянечка сама привела Иринку из садика, потому, что она не смогла за ней пойти...

Как пожилой доктор пытался ее вылечить, говорил, что у рожавших это не проблема, водил на гипноз, приходил с мужчиной, сначала с одним, потом с другим, постарше, но так ничего у них и не вышло... все заканчивалось срочным уколом, от которого она становилась как половая тряпка, в прямом и переносном смыслах... и ей было жутко противно...

Она прочитала потом много книг о вагинизме, специально для этого познакомившись с одним библиоманом (прим. авт.: тем библиоманом был автор этих строк и он может подтвердить, что она ознакомилась с этой темой в полном объеме), но толку от этого никакого не оказалось...

И больше ни один мужчина так и не зашел к ней вовнутрь, хотя были желающие связать с ней свою жизнь, и она могла бы согласиться, если бы не это... но они, раздраженные безуспешными попытками

* * *

овладеть ею, оставляли ее...

Как страшно она переживала за Иринку и как радовалась, увидев тогда окровавленную простынь и их счастливые лица... И делала все, чтобы они любились с Виктором дома, а не где-нибудь, вдруг и с Иринкой такое внезапно произойдет, так лучше пусть дома, при ней, она не дала бы избивать дочь, у нее и на укол все было заготовлено, от того пожилого доктора ампулы остались и она такие же свежие покупала...

И как потом вдруг...

Она на целую минуту замолчала, все время сглатывая слюну, не зная, как ей продолжить... Виктор понял, о чем она сейчас должна сказать и согласно поддел ее пару раз под шейку матки.

Но она, ответив ему своим, извинительным пожатием, почему-то сказала не совсем так, как было на самом деле. Пожалела его. Или Иринку. Или себя. Или всех троих...

Она только сказала, что в день рождения Сережки вдруг снова услышала голос своего мужа... как он вдруг неожиданно снял запрет, но... только с одного мужчины... в благодарность за Сережку, за присвоенное его внуку имя... как она тогда рыдала... от горя и стыда... всю ночь ссорилась с ним... ругала, проклинала за такую изощренную жестокость... обзывала презрительными словами... умоляла, кричала ему: за что, за что, зачем... а тот никак не защищался, только жалко бормотал: не могу, Леночка, милая, не могу иначе, прости...

И вот ей уже пятьдесят два, а долгожданного климакса все нет, у нее все еще идут месячные, регулярно, точно в срок, день в день, а говорят, такого не бывает, а ей все еще очень хочется, хочется Бориса... из отдела рекламы, он один, у него год назад умерла жена, и он часто подходит к ней, и делает намеки, он тоже хочет ее, и он очень хороший, славный, добрый, но спазмы по-прежнему мучают ее, даже с имитаторами, если она, не дай Бог, представит себе кого-то другого, кроме Сергея... или... или его, Виктора...

Ошеломленные ее исповедью, ни Виктор, ни Ирина не могли найти ни одного слова, чтобы хоть что-то ей сказать... утешительное... или обнадеживающее... или вообще хоть что-нибудь... Так и лежали все втроем, без движения... и только влажные струйки слез катились из глаз... маминых и ее дочки...

‒ Я пыталась, снова пыталась... потеряла всякий стыд и пыталась любить ртом... мы так с Сергеем делали... Им нравилось... говорили, что никто больше так не умеет, как я... но потом называли... обыкновенной извращенной блядью... и я била их кулаками и ногами... как сумасшедшая...

И ее вдруг охватил озноб. Все тело задрожало, а живот задергался от рыданий:

‒ Сумасшедшая... сумасшедшая...

‒ Ничего ты не сумасшедшая, мама... мамочка, ‒ запричитала Иринка, ‒ все ведь хорошо с Витей, зачем нам другой?

‒ Он твой муж, доченька...

‒ Ну и что? Хочешь, я отдам его тебе? Насовсем. А ты будешь мне его давать, когда мне будет невтерпеж...

‒ Что ты... такое... несешь...

В самом деле, совсем поехала Ирка. Виктор с силой толкнул Елену Андреевну в пах, так, что у той воздух вырвался изо рта. Потом еще раз, еще сильнее. И снова ей пришлось сделать резкий выдох. И еще раз. И еще, пока ее рыдания не превратились в жалобный, еле сдерживаемый вой.

А такого он вообще не выносил.

Он низко наклонился над ее лицом, крепко подхватил голову своими руками, намереваясь закрыть ее рот губами, но вместо этого громко прошептал:

‒ Хочешь, я ее открою? Для всех. Навсегда.

У нее мгновенно открылись глаза, завывание словно застряло в горле, и она уставилась на него с недоумением, страхом и... надеждой.

‒ Да? Ты? Ее?

‒ Да. Ее.

И он назвал то самое имя, каким она разговаривала со своим виртуальным мужем. Он выронил это слово неожиданно для себя, но это было не то слово, которое мы слышим на улицах, а совсем другое... которое не всякому знакомо, многие люди его и не знает вовсе, ведь это то слово, которым шепчутся только влюбленные и в нем нет ничего общего с уличным, кроме одинаковой последовательности звуков...

‒ Правда? ‒ совсем тихо прошептала она.

‒ Правда... Я разрешаю...

И он забился в ней, а она под ним... с такой обоюдной силой и яростью, что Ирка испуганно прикрыла рот обеими руками и со страхом глядела на них, будто боясь, что они забьют друг друга своими телами до смерти... а что творилось у Елены Андреевны во влагалище, описывать вообще бессмысленно...

Они потом долго дрожали обессиленными конечностями, а Иринка обтирала их полотенцем, подкладывала им под головы подушки, укрывала простынями и ухаживала, как за больными.

Только к полудню они совсем успокоились. Стали переговариваться, подкалывать друг друга веселыми двусмысленными и недвусмысленными шуточками, мечтательно соображать о прелестях теплого и холодного душа и намерились было осуществить свои мечты, когда Ирка, веселым зверьком подкравшись к маме, вдруг прошептала ей:

‒ Мам, а ты покажешь?..

‒ Ну, ‒ вздохнула та, ‒ что еще я должна тебе показать?

‒ Как ты делаешь лучше всех... это... ртом... Ведь правда, что лучше всех?..

‒ Ирка!

‒ Нет, не потом. Сейчас, ‒ продолжала настаивать дочь, не обращая внимания на укоризненные мамины интонации. ‒ И все. Потом уже все. Честно. Будем одеваться.

Елена Андреевна удивленно и почти строго уставилась на нее, мол, сколько можно? Да и стыдно же. Но не выдержала ее настойчиво-умоляющего взгляда, застенчиво улыбнулась, словно растаяла... бросила воровитый взгляд на Виктора и, решившись быть покорной до конца, едва заметным мимическим жестом призвала его к себе...

Они ушли от мамы почти под вечер и, бросившись на кровать, тут же уснули, проспав, как убитые, до самого утра. А утром у Ирки начались месячные.

В тот понедельник он собрал, наконец, для некоего таинственного и весьма щедрого "левого" заказчика очередной световод, ‒ самый лучший, он это чувствовал, таких точных у него до сих пор не получалось, потому что он никогда раньше не работал так глубоко и проникновенно, как в этот день. Будто что-то скатилось, то ли с души, то ли с ума, что-то тучное и массивно-расплывчатое, что закрывало собою предмет его мысли, мешало находить точные решения, а теперь он видел их ясно и даже удивлялся, как это он раньше мог их не заметить. Или это он сам так ловко сошел с ума куда-то глубже, где нет никакого постороннего тумана и все пространство кристально чисто, еще чище, чем кристаллы, с которыми он работал.

Всему причиной были два минувших дня, все то, что произошло в его семье, сладко-противоестественное, недумано-негаданно нагрянувшее на него, обнажившее неведанную ранее исконную простоту человеческих отношений. И не только человеческих... простоту всего окружающего его мира, живого и неживого...

Как все теперь стало просто...

Даже замаячившая на расстоянии вытянутой руки перед ним попка Катьки Решетиловой показалась вдруг легко доступной, и он протянул к ней ладонь, прогладил и влез между ног, нажав пальцем туда, где должно находиться ее отверстие, а та, достав таки, правда, сначала свою коробку с верхней полки стеллажа, расширила на него удивленные глаза и сказала:

‒ Ничего себе! Заявочки...

И пошла вдаль, подчеркнуто невозмутимо, со своим, еще более подчеркнутым сексуальным достоинством, заманчиво покачивая изящными ягодицами, плотно обтянутыми столь же изящными брючатами.

Иринка ждала его с необычно шикарным, но очень скромным по объему ужином.

‒ Быстренько ешь, ‒ приказала она ему, придвигая тарелку с двумя бутербродами, один с обилием красной, другой с таким же обилием черной икры, а также приличным куском жареной телятины без гарнира. ‒ Пойдешь к маме.

‒ Зачем?

‒ Не валяй, пожалуйста, дурака. Ешь. Отнесешь ей ее сумку.

Не ожидая обратных слов, направилась было в комнату, но, спохватившись, вернулась к холодильнику.

‒ Подожди. Еще кусочек селедочки. И чтоб все поел!

По кусочку селедки вечером они обычно ели, чтобы не потеть... Довольно эффективное средство. По меньшей мере, для них. И вообще, ‒ в селедке есть что-то такое, что усиливает не только жажду...

Он поел все. Пока она разговаривала с кем-то по телефону. Наверняка с мамой.

‒ Молодец, ‒ похвалила она, вернувшись на кухню, ‒ мама дома. Собирайся.

‒ Ирка!

‒ Чего ты?

‒ Чем ты думаешь?

‒ Сейчас? Прежде всего этим, потом этим, ‒ она показала сначала на область сердца, потом на голову. ‒ Но и этим, что внизу, тоже.

‒ Что это ты вдруг стала так мною распоряжаться?

‒ Господи, ну неужели ты не понимаешь?.. ‒ она осторожно прильнула к нему, заглядывая в глаза и продолжая почти шепотом, чтобы никто из невидимых не подслушал. ‒ Нельзя ей сегодня одной... после всего вчерашнего... нельзя. Я тебя очень прошу.

Он не ответил. Отвел в сторону глаза...

‒ Увидимся завтра, после работы. Не сегодня вечером, а завтра, понял?

И снова перешла на шепот:

‒ И чтобы вымотал ее до потери пульса, слышишь? Станет ломаться, а она наверное станет, изнасилуй. Задолбай ее, сучку...

‒ Фу на тебя. Что ты несешь? Что с тобой? Это же твоя мама.

‒ Вот именно...

Елена Андреевна ломаться не стала. Только спросила: может не надо, а? А у самой в глазах страх, что он так и скажет, а под халатом голая грудь предательски-бесстыже сосками торчит, а трусики совсем новые, блезирные, специально для него купленные. И духам на шее минут несколько. И не надо было быть особо проницательным, чтобы почувствовать, как она ждала его всем своим телом.

Он не дал ей уснуть до самого утра. И опоздал потом на работу, а Катька Решетилова впервые ехидно-понимающе ухмыльнулась, разочарованным взглядом оценивая его внешний вид.

Что они только не вытворяли...

Она давала ему так, как никогда при Ирке не осмелилась бы. Многие пустые фантазии, накопленные за долгие годы вынужденного воздержания, стали для нее явью. Она совсем потеряла стыд, подставляя себя так, как он до этого и представить себе не мог. Она была потрясающе гибкая и поворотливая.

Трижды они плескались прохладной водой в наполненной до краев ванне, остывая и восстанавливая свои силы для новых, все более невероятных экспериментов. Трижды он пил из нее ее секрет и она чуть не визжала от удовольствия, жадно впиваясь своим отверстием в его губы и с силой выплескивая его ему в рот. А потом озорно, совсем как Ирка, все допытывалась: тебе правда вкусно, да? Трижды она приняла в себя его секрет, то влагалищем, то пищеводом, то снова влагалищем, дрожа при этом от страсти и перевозбуждения. А он потом так же спрашивал: тебе вкусно? А она отвечала, что когда так глубоко, она вкуса не чувствует, а чувствует толчки его горячей струи, вот сюда, прямо под сердце.

И много раз он шептал ей слово "мама", а она отвечала словами "сыночек мой... милый... любимый".

А в самой середине ночи он приказал ей тащить сюда свои игрушки. Она попыталась обмануть его, что, мол, выбросила их теперь, но ведь он не поверил и ей пришлось принести. Она очень смущалась, не хотела при нем, но он стал делать ей это сам и приказал закрыть глаза и представлять себе кого угодно, только не его и не Сергея. У нее долго ничего не получалось, она боялась и непрерывно твердила ему об этом, но потом вдруг притихла, и он все-таки почувствовал встречные движения, все более откровенные и открытые, увидел, как зашевелились ее губы, тесно охватывающие упругую пластмассу и как она, наконец, кончила, запыхиваясь глубокими и частыми придыханиями. А минутой позже она уже обнимала его, поливая слезами и шепча прямо в ухо: спасибо, родной мой... сыночек мой... спасибо тебе.

А в четверг вечером они нагрянули к ней вместе с Ириной. То, что было в ту ночь, вообще неприлично описывать. Ирка сошла с ума. И мама потом вместе с ней. И он тоже.

Они были то юными ровесницами, лукаво отнимающими его друг у дружки на короткие сеансы сладострастия, то ласковыми женами, демонстрирующими друг дружке свое мастерство, то видавшими виды распутными девицами, насилующими его своими отверстиями одновременно во все доступные места, то поочередно многоопытной мамой и маленькой доченькой, несмышленой во взрослых играх. А поскольку ни капельки лейсбийских тональностей у них и с помина не получалось, их взаимные ласки ограничивались материнско-дочерними, а все остальное направлялось на него, покорного и решительного, буйного и нежного, грубого и осторожного, родного и совсем незнакомого, будто впервые почувствованного...

Ирка постоянно требовала повторения всего, что они вытворяли три дня назад без нее, поскольку почти обо всем была уже информирована, вытянув из мужа подробности на следующий же день. Пыталась повторять мамины позы, но у нее получалось совсем не так, и они заливались все втроем и падали от смеха, хватаясь за животы. Требовала научить ее так же глубоко заглатывать, чтобы и ей прямо в пищевод, к самому сердцу; вываливала глаза из орбит, вовсю старалась не вытолкнуть, не закашляться и не вырвать. Но ничего похожего у нее так и не получилось. Оправдывалась, что он у него слишком толстый, что вот она возьмет и попробует другой, потоньше и подлиннее, и у нее наверняка тогда тоже получится. Но они знали, что не получится, чтобы получилось, надо пережить все то, что пережила за свою жизнь Елена Андреевна.

Загорелась игрушками, ‒ мама сама о них проболталась, думала, что Ирка знала, а ведь Виктор об этом умолчал, и Ирка сердито шлепала его по ягодицам. Требовала, чтобы за это он и ей так сделал, пока она будет представлять себе сама знает кого. И он сделал и она на самом деле кончила на пластмассу. Впервые в жизни, потому что им до этого такое и в голову не приходило.

Проснулись они в объятиях, умудрившись обнять друг дружку через его далеко не маленькое тело. И никто не мог вспомнить, когда и как они уснули. Мама соврала первой: Господи, как стыдно... Потом то же самое соврала Ирка. А Виктор не стал врать: ничего не стыдно, я вас обоих неистово люблю. Потому что вы обе есть одна и та же, только одна старшая, а другая младшая. Но все равно одна и та же...

И он на самом деле не врал.

И все они на самом деле казались счастливыми.

Они договорились потом, что от этой неистовости пора передохнуть. Мужчину нужно жалеть. И не пересыщать. Хотя бы дней пять. Или четыре.

В субботу снова был какой-то праздник и поэтому следующий понедельник стал еще одним выходным. Полвоскресенья и утро понедельника мамин телефон не отвечал, и Ирка страшно почему-то разволновалась.

‒ Пошли, ‒ сказала она мужу. ‒ Что-то случилось.

‒ Плохое?

‒ Не знаю! ‒ ответила она резко. ‒ Что ты ко мне пристал?

Он и не думал приставать, она еще с вечера была не в себе.

Елена Андреевна на звонок не открывала, а ключ упирался в защелку замка. Они оба сильно испугались, подозревая черт-те что, но не признаваясь друг другу в своих подозрениях.

‒ Я говорила тебе, нельзя оставлять ее одну! ‒ то и дело тревожным шепотом повторяла она, все еще пытаясь открыть замок дрожащими от волнения руками и принюхиваясь к лутке, нет ли оттуда не дай Бог какого-то запаха.

Наконец, внутри послышалось шлепанье босых ног и у них сразу отлегло от сердца. Замок долго не мог открыться, а когда открылся, они увидели перед собою смущенную донельзя Елену Андреевну, в накинутом на голое тело халатике, слегка взъерошенную и виновато молчащую...

Ирина нахально отстранила ее и решительно направилась по коридору, заглядывая на ходу в ванную, кухню, пристально оглядывая их вплоть до потолка, будто там тоже мог кто-то спрятаться. Елена Андреевна молча семенила за ней, пока та не остановилась как вкопанная, ‒ из дверей бывшей их комнаты вышло столь же смущенное, как и мама, мужское существо, голое по пояс, весьма симпатичное лицом и достаточно мужественное в формах, лет этак пятидесяти...

‒ Это... Борис Алексеевич, ‒ быстрым голосом представила его мама. ‒ А это Ирина, моя дочка...

‒ Здравствуйте, ‒ растерянно промямлила та, подавая мужчине руку. ‒ Извините, ради Бога, мы так ворвались...

‒ Да ничего, ничего, ‒ как бы обрадовано откликнулся Борис Алексеевич, ‒ очень приятно, мне очень приятно...

У него оказался красивый, бархатный баритон, почти как у Крисса Ри, а в уголках светлых, как талая вода, глаз четко обозначались характерные морщинки природной доброты.

А Елена Андреевна уже повернула лицо к Виктору, чтобы представить и его, и он невольно заглянул ей в глаза ‒ с одним только немым вопросом, хотя никакого специального ответа и не нужно было, она все светилась им, не только сиянием счастливых глаз, но и всем своим телом...

‒ А это Виктор... мой муж, ‒ опередила Ирина маму.

Господи, она чуть не ляпнула "наш" и даже мама это почувствовала. Вот дура!

‒ Здравствуйте. Мы только на минутку. Телефон молчал, мы заволновались...

‒ Да. Мы побежали. Слава Богу, все в порядке.

И она не выдержала, обхватила маму за шею и поцеловала в щеку:

‒ Ведите себя хорошо.

Они пошли домой пешком и за полдороги не проронили ни слова. Потом она вдруг села на скамейку и сложила локти на коленках. Он уселся рядом, не собираясь тревожить ее лишними словами. Однако все-таки не сдержался от упрека:

‒ Тоже еще... Ворвалась, как... Неловко теперь.

Она шмыгнула носом.

‒ Ты не знаешь... Она всего год назад пыталась покончить с собой...

‒ Что-о?!

‒ Не ори на меня!

Он застыл, как истукан, не зная, верить или не верить ее словам. А она только шмыгала носом и теребила пальцами носовой платок.

‒ Я как почувствовала тогда, вернулась назад, за зонтиком... с остановки. А в квартире газа полно... она уже и глаза закрыла. И записка на столе лежала... Боже... она даже похороны наперед оплатила... они потом пришли... уточнять... А она мне так и не открылась... ни словом... до самого прошлого воскресенья...

‒ Почему ты мне об этом раньше не сказала? ‒ возмутился вдруг он.

‒ Еще чего. Может и из-за кого?

‒ Что? Что ты мелешь!?

Но она больше ничего не говорила, на несколько минут полностью замкнувшись в своих мыслях. Пока не затопала пятками по асфальту, нервно и беспомощно:

‒ Господи, какие же мы с тобою скоты... Почему мы не додумались до этого раньше? Куда смотрели наши тупые глаза, а? Ты видел, какая она счастливая? А он? У них все получилось. Ты разрешил... только разрешил и у нее все получилось... так просто...

‒ Ну, ну, успокойся. Откуда же мы знали? Все ведь теперь хорошо...

‒ Ну хотя бы на пять, семь лет раньше... Сколько же ей осталось своего счастья?.. Безмозглые, бездушные слепцы...

‒ Но все-таки додумались же...

Она сразу запнулась, а потом неожиданно изменила тон:

‒ А он ничего мужчинка, правда?

‒ Вроде ничего...

‒ Интересно, какой он у него? Такой как у тебя или длинный и тонкий?

И захихикала.

А когда они подходили к самому дому, ему вдруг в голову как что-то выстрелило, он схватил ее за руки и повернул лицом к себе.

‒ Слушай, ты, ‒ выпалил он, пытаясь пронзить ее взглядом на самую дальнюю глубину, ‒ а этот, как его, мятник Димка... он на самом деле существует?

Но она не пустила его глубже зрачков, отвела глаза:

‒ Ты же не сошел с ума, правда? Конечно существует. И я ему тогда дала. С удовольствием.

А уже дома, в постели, на высоте индуцированного возбуждения, она вдруг остановила его и шепотом спросила:

‒ Ты ревнуешь ее?

‒ Нет. Совсем нет. С какой стати?

‒ Не ревнуй. Она от тебя никуда не денется. Когда захочешь, возьмешь ее. Даже если она выйдет замуж за этого Бориску. Только кликнешь, и она прибежит к тебе и подставится, не задумываясь, еще и раздвинет, вот так, чтобы сразу попал, вот так, как покорная сучка ‒ я знаю, можешь быть в этом уверен, ведь она ‒ это я, только чуть постарше...

3. Светлана

Костя все еще не приходил за световодами, а он собрал их уже три штуки, хотя деньги наперед получил только за один из них. Всего за четыре месяца он их сделал уже шестнадцать, каждый раз все лучше и точнее, эти последние три давали на выходе разрешение уже почти до сотни нанометров, настолько точно он подгонял кристаллы. Работа нравилась ему, это была не обычная халтура, хотя и левая, о которой никто в отделе и в лаборатории не знал, да и кому какое дело, многие из его коллег таким же вот образом подрабатывали и никогда не лезли друг другу с вопросами, а начальство вообще не обращало внимания, лишь бы плановая работа шла, у них там были свои приемы на дополнительный приработок. В назначении этих световодов Виктор подозревал что-то таинственное, и это ощущение усиливалось тем, что ни о Косте, ни о его таинственном шефе, для которого они изготавливались, он ничего не знал ‒ ни телефонов, ни адресов, а "шефа" вообще в глаза не видел. И слышал о нем только один раз, по междугородке от Гуляева, почти полгода назад, когда он попросил оказать тому содействие. Он и о Гуляеве практически ничего не знал ‒ ни где живет, ни где работает. И раньше не знал, они встречались только в лабораториях института, он тогда откуда-то приехал, то ли из Киева, то ли из Харькова, они вместе обедали в кафе, а иногда просто ходили по улицам, но говорили совсем не об адресах и телефонах.

Он часами сидел за столом, не вставая, к тому же Катька Решетилова все чаще стала укладывать свои коробки на стеллаж рядом с его столом и каждый день по несколько раз доставала их с верхнего яруса. Он даже подумал, что она специально это делает, чтобы он повторил свою наглую попытку, а затем смазать ему пощечину сразу за обе, потому что за одну первую было уже как-то поздновато.

В пятницу четвертого июля она вообще оказалась в мини-юбке, и он увидел, как топорщатся от волос между ног ее трусики, и таки не выдержал. Осмотревшись и убедившись, что никого больше в лаборатории нет, ‒ все смылись на обед, ‒ протянул к ней руку и приложил ладонь к трусикам, погладил и слегка прижал, а она почти не отреагировала, и он тогда взял и зашел пальцем в ее отверстие. Вместе с трусиками, которые при этом сильно натянулись. Еще бы, он всунул почти весь палец. Только тогда она, не оборачиваясь, отклонила его руку, а когда обернулась, не ударила его, а спросила почти ехидно:

‒ Что, интересно?

Потом почему-то спохватилась, показывая всем видом, что она вовсе не хотела быть ехидной и спросила еще, совсем другим, хорошим тоном:

‒ У тебя что, никого нет?

‒ Почему нет? Жена есть.

Она едва заметно улыбнулась его наивности.

‒ Я видела. Балдежная. Мне бы такую шею... И вообще... А у меня тоже парень есть. Встречаемся иногда. Хороший.

Вечером он все рассказал Иринке. Та страшно возбудилась, а в постели насочиняла ему таких фантазий, что он почти реально почувствовал под собою Катьку...

А на следующий день они встречали детей. На вокзал пришли намного раньше положенного и прохаживались по перрону, поскольку все скамейки были безнадежно заняты. Отправлялся с первого пути на юг какой-то поезд, они рассматривали провожающих, уступали дорогу опаздывающим пассажирам, тоже размечтались о море... И надо же было такому случиться, ‒ в двадцати метрах от них вдруг оказалась Катька Решетилова, машущая пальчиками в окно вагона, из-за грязного стекла которого ей отвечали тем же мужчина и женщина ‒ по всему видать, ее родители.

‒ Красивые сейчас девчонки, ‒ сказала Ирина, глядя на нее. ‒ Вольные, раскованные.

‒ Да уж, ‒ ответил он, когда Катька повернулась и увидела их. Махнула еще раз рукой уходящему поезду и подошла к ним.

‒ Здравствуйте, Виктор Степанович. Добрый день. Провожаете?

Добрый день ‒ это в сторону Ирины.

‒ Нет. Наоборот, встречаем. Детей из деревни ждем. Из России.

‒ Самих что ли? ‒ удивилась она.

‒ Нет. С одной женщиной, моей землячкой.

Затем представил их друг другу:

‒ Ирина. Моя жена. А это Катя Решетилова, мы с ней вместе работаем.

‒ Очень приятно... Вы очень красивая.

‒ Спасибо, ‒ благодарно засмеялась Ирина. ‒ Вы тоже. Очень.

‒ Ну пока.

‒ Пока. До свидания, ‒ ответили они.

Когда та отошла, Ирка крепко сжала его локоть ладонью:

‒ Ничего себе, Катенька. Ягодка некусаная...

Детской радости не было границ. Они очень соскучились, а отношения в семье были такими, что они захлебывались от нетерпения высказаться, рассказать обо всех своих впечатлениях сразу, прямо на ходу. Две огромных сумки были полны гостинцев от его родителей и они взяли такси, раскошелившись на целую десятку и еще пару гривен в придачу.

Дома их уже ждала Елена Андреевна, она сияла от радости, обнимая и целуя любимых внучат. Стол уже был накрыт, они просидели за ним несколько часов, потому как не столько ели, сколько слушали то и дело перебивающих друг друга детей об интересностях деревенской жизни. Самым внимательным слушателем как всегда была бабушка, она слушала их с открытым от искреннего любопытства ртом, интересовалась тонкими подробностями, и ее совсем не притворная позиция абсолютного равенства с детьми страшно нравилась им.

Наговорившись с "предками", Сережка стал звонить своему лепшему дружку, а тот, оказывается, сидел дома, ждал его звонка и обижался, что он так долго не звонил.

Он тут же стал поторапливать бабушку ‒ его дружок Стасик жил в ее дворе, там они и подружились с трехлетнего возраста.

Вслед за ними улетела Светланка, тоже к подружкам, смешливым сестричкам-близняшкам Ане и Маше, ее одноклассницам.

Виктор и Ирина остались одни, перебирали по памяти услышанное, радовались, что все, слава Богу, благополучно...

‒ Ты заметил, как изменилась мама за эти дни? ‒ спросила потом Ирина. ‒ Совсем помолодела, щеки розовые, радостная вся. А как на тебя смотрела... как на благодетеля святого...

‒ Ладно тебе.

‒ Ну не злись, не злись... Я так рада за нее.

А потом вдруг переметнулась мыслями на Катьку.

‒ Слушай, она мне так понравилась. Такая хорошенькая. Сколько ей лет?

‒ Не знаю точно. Двадцать два-двадцать три. Так наверное. Спрошу.

‒ Не злись, ‒ прижалась она к нему, ‒ я так хочу тебя ревновать... по-настоящему, как ты тогда... страдать, мучиться... терпеть... Я уже немножко ревную.

‒ Мазохистка. Будешь ревновать, не стану ничего рассказывать.

‒ Ты что? Нам так нельзя. Я уже не ревную, правда. Ты так и не сказал, какого цвета трусики у нее были...

‒ Белые. Чисто белые. Как твои. Только свободные внизу, с напуском, так это называется?

‒ Те же, наверное, что и сегодня на ней. Под брюками. Давай мне такие брюки купим, а?

‒ Давай. Тебе будет здорово.

‒ А удобно в моем возрасте?

‒ В каком еще возрасте? Тебе же не пятьдесят. Совсем юная еще.

‒ Светланке купим. С получки. А я примерю и посмотрим...

‒ Рано еще Светланке сверкать задницей. В таком виде это место не только взгляды притягивает... Джинсовые ей купим. Перед школой. А завтра на лагерь шорты. И Сережке.

‒ Она у меня мои в лагерь просит. Представляешь, они на нее уже почти как раз. Даже не почти. Давай дадим. А то влетим завтра... гривен на триста пятьдесят. В общем зачете.

‒ На Анголенко съездим. Там дешевле, чем на Вознесенке.

‒ Слушай, а давай я попрошусь ‒ Катькины примерю. Как ты смотришь?

‒ В магазин пойдем и примеришь. Что, я ей так и скажу: дай штаны померить?

‒ Зачем? Просто пригласи в гости. Я сама скажу. Где это Светка задевалась? Поздно уже. И Сережку надо уже забирать. Ты поедешь?

Ехать не пришлось. Позвонила Елена Андреевна и сообщила, что он останется у нее.

‒ А он Вам... не будет мешать?

‒ Нет, ‒ улыбнулась она в трубку, ‒ у меня от сегодня большой перерыв. На целых три дня. По техническим причинам.

А потом тихо добавила:

‒ Спасибо, Витя... За все...

Светланка заявилась в полдесятого. Точно как обещала. Довольная. Нарассказывалась.

‒ Вы уже в постель?

‒ Завтра с утра на рынок поедем. Шорты тебе купим.

‒ Я мамины хочу. Они уже поношены. И обтягивают.

‒ Обтягивают. А ей что?

‒ А ей новые. Сережка у Лены? Класс. Как он мне надоел...

И шмыгнула в ванную. Из-за двери еще прокричала:

‒ И две ее футболки ‒ те, балдежные, тоже уже мои. Мы договорились.

‒ Может и трусы тоже?

Она приоткрыла дверь и, высунув только голову, кокетливо заявила:

‒ А трусы завтра купим. Целую пачку. Мамины мне не подходят.

Засмеялась и тут же прихлопнула дверь, чтобы не получить по носу. Выражение ее лица вдруг напомнило ему другой случай, годичной давности...

На каждого члена семьи у них теперь отдельная комната. Когда Виктор за праздничным новосельным столом гордо сказал эту фразу, Светка взяла и ляпнула:

‒ Одна в запасе.

‒ В каком смысле?

‒ Моя.

И прыснув смехом прямо в тарелку, схватилась и убежала, чтобы не получить по носу. Только тогда все поняли двусмысленность фразы. Даже Сережка ухмыльнулся. И им с Ириной пришлось смеяться, не выдержали.

Все три комнаты в их квартире были раздельными и они с Ириной занимали самую большую, которая по площади почти равнялась двум детским и находилась по коридору напротив их. Каким-то само собою разумеющимся образом они в своей семье считались за одного члена. Что-то вроде папа-мама. Одно и то же. В большинстве самых разных разговоров дети их не делили надвое: это вы, вроде как одна сущность, а это мы, вроде как две сущности ‒ разные, а вы одно и то же.

По сути это так и было для них.

Светка однажды его спросила:

‒ Папа, ты в других людях тоже умеешь так... растворяться? Как в маме.

‒ Что ты имеешь в виду?

‒ Ничего плохого, ‒ испугалась она его грозного тона. ‒ Я просто хотела сказать... вы с мамой, как один и тот же человек ‒ ты слушаешься ее, а она еще больше слушается тебя. Вы такие взаимопослушные...

‒ Ну, это не совсем так.

‒ Перестань. Я же вижу. Ты вроде как растворился в ней... и руководишь ею изнутри нее, тем самым, чем растворился.

‒ Ну ты и философ...

‒ А она в тебе так раствориться не умеет. Я вижу. Может это потому, что ты кончаешь прямо в нее?

Он чуть не ляпнул в ответ, что она тоже иногда в него кончает, но только вытаращил на нее глаза:

‒ Светка!

‒ Чего Светка? Что я, маленькая? Уставился, как на новорожденную. А я вами очень горжусь. Ты бы слышал, как другие родители качают друг другу права. Умора. Придурки какие-то. А ты такой... что тебя просто невозможно не слушаться. Ты и чужих людей можешь так приручать? Научи меня, а? Или для этого нужно иметь... ну, быть мужиком?

‒ Не обязательно.

‒ Тогда научи.

‒ Да я и так вроде учу... стараюсь...

‒ Ловлю тебя на слове.

А совсем недавно, почти перед отъездом в деревню, она вдруг спросила:

‒ Папа, а если вдруг мама тебе изменит?

‒ В каком смысле?

‒ Ну, в прямом. С другим мужчиной...

‒ С чего ты взяла?

‒ Ну, а вдруг ей захочется... мало ли... всякое бывает. Что тогда будет?

‒ Отшлепаю ее по заднице.

‒ И все?

‒ А что еще?

‒ На прошлой неделе Галькину маму ее отец на своей кровати с любовником застал. Прямо в самый интересный момент. Жуть, что было. Все соседи повыбегали. И теперь все трое в больнице лежат. А маме больше всех досталось... Галька передачи им носит. Раздельные.

‒ Придурки.

‒ А ты только по заднице?

‒ Мы с мамой друг другу не изменяем.

‒ А если вдруг захочется?

‒ Светка!

Может, она тогда уже заведомо что-то знала? Или предчувствовала. В их семье все друг в друга слишком уж глубоко прониклись...

Он поймал себя на мысли, что и сейчас вспоминает эти разговоры, будто что-то такое предчувствуя...

Ирка уже лежала в постели, когда он вошел после душа. Попкой вверх, с раскинутыми ногами, в тех самых белых трусиках. Представление начинается...

‒ Сделай мне так же, как ей...

‒ Трусики прорву.

‒ Ну и что? Новые завтра купим. Такие, как у нее. И ей тоже купим. Подаришь и скажешь, что это за те, что испортил.

‒ Я их не испортил.

‒ Но ей же пришлось их стирать.

‒ Вроде она их и так не стирает...

‒ Не груби мне. Давай, сделай... точно так же...

Они оба были уже голые и предвозбужденные, когда в дверь постучала Светка.

‒ Мам, можно мне с вами? Пап, скажи ей, чтобы она разрешила.

‒ Светка! ‒ в отчаянии крикнула Ирина. ‒ Ну, ты и выбираешь время!

‒ Ну можно, а?

‒ Мы голые!

‒ Ну и что?

Ох уж это "ну и что". Даже интонации Иркины.

‒ Я вам что-то сказать хочу.

‒ Ладно, подожди.

Пока Ирка набрасывала простыню на себя и мужа, Светка уже приближалась к ним на цыпочках.

‒ Садись сюда, рядышком. Рассказывай. И не смотри так на нас.

Когда кто-то из детей собирался что-то рассказать, для них с мужем не существовало занятости.

‒ Меня Сережка все время за грудь трогает. И туда, вниз подглядывает, просит тоже показать. Говорит, что видел только детскую, без волос.

Ну вот. И здесь начинаются проблемы...

‒ Как быстро вы все взрослеете, Господи...

‒ Он специально обманывает. Он видел с волосами. У тебя. Он мне раньше рассказывал.

‒ А ты чего молчишь? ‒ повернулась Ирина к мужу, не зная, что ей на это сказать. ‒ По мужским проблемам специалист у нас ты.

‒ Какие тут проблемы... проблем пока нет. Ему интересно, возраст уже такой, двенадцать. А ты единственная, кого он не стесняется. Родная сестричка. Старшая.

‒ Он и маму не стесняется.

‒ Мама ему не так интересна.

‒ Так что, мне показать ему? Расставить ноги и показать?

‒ Подожди, не горячись. Давай поговорим. Не обязательно расставлять ноги. Если понадобится, это сделает мама. В каком тоне он тебя трогает и просит?

‒ В разных. В зависимости от...

‒ Ситуации или настроения?

‒ И от того, и от другого.

‒ Ты пожалуйста постарайся разобраться, что им движет в тот или иной момент. Если просто любопытство, расскажи ему все, что знаешь, при этом учти, что твои слова и суждения будут значить для него значительно больше, чем наши, он им больше поверит. Объясняя, можно даже и показать немножко, но так, чтобы у него от этого не осталось неприятного или грязного осадка, а наоборот, чтобы он тебя еще больше зауважал. У него именно эти, первые впечатления и картины потом на всю жизнь в памяти останутся. Понимаешь?

‒ А если не просто любопытство?

‒ Тогда тем более переводи все в тональность просвещения. Старайся не кокетничать и не усиливать в нем... ну, ты понимаешь. На самом деле между кровными родственниками, которые все время живут рядом, как правило, не возникает такого... желания. По самым разным причинам, в том числе чисто физиологическим, неосознаваемым. У меня так с моей сестрой было. Просто не хочется, не приходит в голову и все.

‒ Сережке приходит. Вы бы видели, как у него торчит. И о Янке он тоже знает.

‒ Какой Янке?

‒ С бывшего нашего двора. Она из Б-класса. Ее почти каждый день старший брат... имеет. Еще и дружкам своим дает. Прямо в школе.

‒ Господи, что за страхи такие, ‒ подала голос Ирина. ‒ Сколько же им лет?

‒ Ей четырнадцать, на год младше меня. А ему семнадцать.

‒ А родители у них есть?

‒ Конечно. Очень даже приличные. В смысле, ‒ денег у них, как грязи.

‒ А как она?

‒ Ничего. Хвастается.

‒ Ну и дела-а-а... Что творится в храме Божьем... Господи, ну и дела-то...

‒ Чего ты, мама?

‒ Как чего? Четырнадцать лет!

‒ Хм. У нас почти все девчонки уже... А Инку Беньо никто вообще не хочет, так она сама, огурцом проткнула...

Ирка вскочила на кровати, увлекая за собою простыню и не замечая, что стягивает ее с Виктора. Уставилась во все глаза на Светку.

‒ Я... ‒ потупилась та, ‒ как раз об этом... и хотела сказать...

Ирка как обомлела. Слова не может вымолвить.

‒ Только вы не спрашивайте кто он, хорошо? Пожалуйста.

‒ Х..х.орошо, ‒ чуть не задыхаясь, выдавила из себя она.

‒ Я сразу не сказала... и не спросилась... боялась, что вы не отпустите в деревню...

‒ Кто он?

‒ Ты же обещала...

‒ Да, да. Конечно. Конечно...

‒ Я всего один раз. Почти никакой. Мне стало так больно... жутко больно.

‒ Что?!! ‒ испуганно воскликнула Ирина, ‒ А... ему?

‒ Тоже. Орать начал. А потом... назвал нехорошим словом и убежал.

‒ К-каким словом? Каким словом, я спрашиваю?!!

‒ Сучкой. И сукой тоже.

‒ Господи... Господи помилуй! Помилуй, Господи...

Она бросилась к Светке и обняла ее со всей силы, непрерывно причитая на ее затылок "Господи помилуй"...

‒ Успокойся, успокойся! ‒ грозно крикнул на нее Виктор, видя, как испугалась ее причитаний дочка. ‒ Отлепись от нее сейчас же!

Его голос подействовал на нее как разряд электрического тока. Она мгновенно отстранилась от дочери и направила на мужа полные ужаса глаза.

‒ Иди ко мне, доченька... сюда, сюда... ляг рядышком, вот так... Ирка, отцепись! Или выйди отсюда!!!

Но та так и осталась сидеть с выпученными глазами и открытым от страха ртом, только наполовину прикрытым обеими ладонями, не замечая, что простыня слетела с нее и она сидит совершенно голая.

‒ Не стесняйся, что я голый, я сейчас оденусь... сейчас...

‒ Да не надо. Я тебя не стесняюсь. Я уже видела.

‒ Вот и хорошо, ‒ продолжал он нести, сам не понимая, что. Потому что думал совсем о другом... Об этой страшной напасти на их семью. И в голове крутились только два слова: за что? За что?

‒ Ты совсем уже взрослая стала... Я и не заметил, как ты повзрослела... Такая красивая... Расскажи, расскажи подробнее, как было. Ничего не стесняйся... Кровь была?

‒ Да. Немножко. На платье сзади пятно было. На том цветастом. А потом еще на трусах. Вымазались чуть-чуть.

‒ Он... вошел в тебя совсем? Глубоко?

‒ Наверное не совсем, я не знаю... я же не видела. Я лежала вверх лицом. Да и темно уже было.

‒ А ноги? Ты поднимала ноги?

‒ Нет. Они так лежали. Как сейчас. Только шире.

‒ Когда тебе стало больно?

‒ Сразу. А что? Почему вы так испугались? Всем ведь бывает больно сначала.

‒ Конечно всем. Когда это было?

‒ 24 мая. В субботу, ‒ она проглотила слюну. ‒ В парке.

‒ На земле?

‒ Там густая трава... между кустами. Совсем тепло было. И сухо. Почему вы так испугались?

‒ А ты как хотела? Конечно испугались. Тебе же больно было. Ты бы на нашем месте тоже испугалась.

‒ У меня потом быстро прошло. Боль я имею в виду.

‒ А раньше такой боли не было?

‒ Откуда? ‒ удивленно расширила она глаза ‒ Это же было в первый раз. Я раньше никому не давала.

‒ А потом?

‒ И потом тоже.

‒ И больше не болело?

‒ Нет. Что с вами вообще? Что тут такого? У меня почти все подруги уже давно со сбитыми целками и ничего. Родителям, конечно, не говорят... но вы же не такие, как все...

‒ Да. Конечно... Откуда у тебя такое слово?

‒ Ой, так все говорят. Ты посмотришь?

‒ Что?

‒ Ну... как у меня там... стало.

‒ А ты не будешь стесняться?

‒ Конечно буду. Ну и что? Мне интересно знать. Ты же понимаешь в этом больше, чем я.

Ох уж это "ну и что"! Он несколько мгновений нерешительно смотрел на нее, а потом вопросительно повернулся к жене. Та только растерянно пожала плечами.

‒ Снимай трусы, ‒ приказал он дочери.

‒ Знакомиться будем?

‒ Не хихикай. Снимай. Подушку под попку. Вот так. Ирка, включи верхний свет.

‒ Да, включи. Доктору плохо видно.

‒ Давай-ка без озорства. Разводи быстренько ноги. Коленки, коленки согни.

Она развела ноги, и он застыл на месте, не в силах оторвать внезапно окоченевшего взгляда от ее промежности. А шея сама втянулась между плеч от изумления.

‒ Ирка... Ты только посмотри... какое сокровище мы с тобою сочинили...

Светка смешно прыснула, дернувшись животом. Потом еще раз. Но от комментариев воздержалась.

‒ Ты только глянь, какая красавица у нас получилась... какое чудо внеземное...

Может быть, он сказал эти слова каким-нибудь особенным тоном, но Светку от них сразу покинула смешливость, она как бы поверила ему и тут же стянула через голову коротенькую ночнушку, выставив вверх острые конуса уже полностью оформившихся грудей, как бы показывая: вот какая я вся, любуйтесь на свое произведение.

Он любовался, затаив дыхание, не обращая ни йоты своего внимания за пределы видимого, будто перед ним открылось само божественное откровение. Такой гармонии поверхностей он никогда раньше нигде и ни в чем не ощущал... Такой чистоты, изящества и совершенства линий он никогда и представить себе не смог бы... Если бы от пересказа, так и не поверил бы, что такое бывает на самом деле...

‒ Па, хватит любоваться, я же стесняюсь...

Когда же это произошло, что он ничего не заметил? Он пытался восстановить в памяти, как и когда он видел ее в последний раз совсем голенькой, но выплывали только совсем детские картинки.

Нужно дотрагиваться до нее руками, чтобы посмотреть... заглянуть внутрь... а у него не было на это сил... он просто не посмеет этого сделать... не сможет...

‒ Мам, скажи ему...

Он беспомощно и даже испуганно посмотрел на Иринку... Жена, видимо, поняла его состояние, присела рядом, нет, улеглась на бок, лицом к нему, и развела пальцами ее губки. Призвала его наклониться, чтобы он увидел, что у нее внутри... Он видел, но ничего не соображал. Забыл даже, зачем они все это делают...

‒ Ну что там?..

‒ Ничего. Подожди. Потерпи немного.

От Иринкиных слов он вернулся к действительности.

‒ Смотри, ‒ шепнула она ему, ‒ надорвана, до самого края. И с этой стороны тоже. Она уже не девственница.

‒ Значит, он все-таки в нее вошел? ‒ так же тихо шепнул ей он.

‒ Да, наверное.

‒ Но дальше совсем не видно отверстия...

‒ А у меня его видно?

‒ Да.

‒ Всегда, что ли? ‒ удивилась почему-то она.

‒ Ну, не зияет, конечно, пока не разбужирую, но поперечная щелка почти всегда видна.

‒ Я же рожавшая... Может у нее так и должно быть? Попробуй пальцем.

‒ Нет, ты.

‒ У меня ногти.

‒ Что вы там шепчетесь!? Говорите громче. Я ничего не разберу.

‒ Ну потерпи же немного! ‒ огрызнулась Ирка. ‒ Мы все расскажем. Потерпи. Только если будет больно, сразу скажешь.

И повелительно махнула ресницами мужу.

Когда он прикоснулся к ее отверстию подушечкой пальца, она вздрогнула. Он слегка надавил между обрывками девственной плевы и, почувствовав углубление, попытался его слегка раздвинуть. Оно было совсем сухим.

‒ Ой!

‒ Больно?

‒ Нет. Лоскотно. Ну, не лоскотно, а как-то так...

‒ Подожди, ‒ шепнула Ирка и, быстро достав из тумбочки крем, смазала ему палец. ‒ Попробуй так.

Он очень осторожно, в несколько приемов, попытался ввести кончик пальца в тугое отверстие. Палец легко скользнул по его краям, но обхватывался так плотно, что он боялся проникать вглубь более, чем на полфаланги.

‒ Что вы там делаете? Вы меня...

‒ Больно?

‒ Нет. Наоборот.

Тогда он медленно вошел всем своим пальцем, глубоко, ощущая по ходу движения влажную, гофрированную стенку влагалища...

А потом... она внезапно напряглась, с невероятной силой обхватила его палец, сжала его, словно тисками, и закричала:

‒ Больно! Больно, мамочка-а-а!

И, хотя он сразу же вытащил палец, она все еще кричала, а ее губки ходили ходуном, судорожно сжимались, вздрагивали и мелко-мелко дрожали, как это умела делать ее бабушка, только намного интенсивнее... Они сразу узнали настоящий острый приступ вагинизма, как описывала его им Елена Андреевна...

‒ Ну сделайте же что-нибудь, пожалуйста, сделайте что-нибудь!...

Ирка застыла от ужаса, а он дрожал всем телом, готовый расплющиться, умереть на месте, лишь бы ей не было так больно, его любимой дочурке... Совершенно не понимая и не осознавая, что делает, он вдруг кинулся к ней губами, обхватил ими ее плотно сжатое отверстие, будто стараясь всосать в себя ее боль... и она почти сразу начала расслабляться... и затихла... так же внезапно, как начала кричать...

‒ Мамочка, что это было? ‒ спросила она через пару минут.

Он осторожно снял с нее свои губы, унося в полостях носа сладкий запах ее лепестков и горьковатый привкус крема на языке...

‒ Па... ты меня... поцеловал, да?

‒ Да, родная...

И лег рядом с нею, обнял нежно, положил свою голову на подушку рядом с ее головой.

‒ Не болит больше?

‒ Нет. Совсем. Как рукой сняло. Будто вся боль... внезапно пропала в твои губы. Па, что это было?

А Ирка продолжала лежать у нее в ногах и реветь...

‒ Ир, сходи в ванную, умойся, пожалуйста...

Та молча, совершенно потерянно и обреченно поднялась с постели и пошла голая, покачиваясь и не глядя в их сторону...

‒ Чего она?

Он оставил ее вопрос без ответа.

‒ У тебя будет великолепная грудь...

‒ Почему будет? ‒ вдруг кокетливо произнесла она, подглядывая, как он проводит ладонью по гладкой сфере ее груди и пробует на ощупь вздувшийся сосковый ореол. ‒ А сейчас разве нет?

‒ И сейчас.

‒ Пап. Ты меня хочешь, да?

Он аж привскочил. Изумленно посмотрел ей в глаза, совершенно не находясь, как ему отреагировать на ее нелепый вопрос.

‒ Ой! Прости папочка. Что я такое ляпнула, сама не знаю. Я не нарочно, правда.

‒ Никогда больше так не говори... И не думай...

Он притянул ее голову себе на грудь, умостил там и стал гладить ее волосы.

‒ Теперь я... моя боль растворится в тебе и будет тобою командовать, как ты командуешь мамой...

Она произнесла эти слова полушутя-полуигриво, но он вдруг так остро почувствовал их страшную глубину, что даже озноб пошел по коже.

‒ Холодно? ‒ удивилась она.

Он только вздохнул.

‒ Почему мама так долго?

Мама не долго. Легкая на помин она возвращалась, все такая же голая и беззащитная.

Виктор слегка приподнялся, сам отодвинулся и подвинул за попку поближе к себе дочку, чтобы освободить побольше места для ее мамы и вдруг с нелепым удивлением понял, что все это время его не то полурасслабленный, не то полунапряженный отросток располагался на бедре его дочери. Ему стало стыдно и он начал шарить глазами в поисках плавок.

‒ Чего ты, пап? Мама же раздетая. И я тоже.

И притянула его за руку к себе.

‒ Давайте, рассказывайте.

Ирка вяло улеглась с другой стороны дочери и обняла ее за живот, глядя сквозь видимое в какое-то невидимое пространство, не слыша слов и думая о чем-то болезненно горьком...

‒ О чем рассказывать?

‒ Ну, как она выглядит теперь... эта... целка. Я ведь еще почти целка, да?

‒ Надорванная. С двух сторон. Не говори больше этого слова. Некрасивое оно.

‒ А какое красивое?

‒ Ну, плева. Девственная плева.

‒ Хи, нашел красивее... к тому же не девственное... мясное какое-то.

В самом деле. Черт-те что...

‒ Ты уже не девственница.

‒ Тогда почему она в себя... не пускает?

‒ А ты сама пробовала?

‒ Пробовала, ‒ почему-то застеснялась она.

‒ И не пускает?

Она запнулась, явно стесняясь ответить правду. Но потом все-таки сказала:

‒ Просто так не пускает. Еще сильнее сжимается. И очень больной делается. Не так, конечно, как сейчас. Без судорог, но все равно...

‒ Просто так? А как пускает?

‒ Я не скажу... Я не могу сказать это тебе, папа.

Кажется, он понял. И не стал дальше расспрашивать. И Ирка, кажется, поняла. И тоже молчала.

‒ А как вы с мамой зовете... это место?

‒ Ну, по разному, когда как...

‒ Ну как?

Странно. Эта фраза уже дважды прозвучала совсем недавно. Как вы зовете это место... Все так странно с ним происходит в последнее время... будто все это уже когда-то было... и снова повторяется. По нескольку раз.

‒ Щелка например. Щелочка. Щелкунчик. Гнездышко. Мордочка. Плюшка. Мнушка. Сочница. Бубочки. Ладушки. Пухлики. Плямки. Мямли. Сони. Тихони. Цапки. Хапки-охапки...

Она всхихикивала на каждое слово, чем даже Ирку немножко развеселила. Та тоже добавлять стала:

‒ Обезьянка. Мнышка. Жмушка.

И немножко заулыбалась.

‒ А еще?

‒ Пирожок. Пышка. Опашка. Бубличек, ‒ уже наполненная улыбкой, продолжила Ирка. ‒ Меня так папа пугает: не трожь, говорит, а то бублик из тебя сделаю...

‒ А еще? ‒ не унималась хохочущая Светка.

‒ Угодница. Голубица. Жига. Ласута. Хоха. Волоха. Ой, много еще по-всякому, папа у нас такой выдумщик...

‒ А пихвой не зовете?

И Светка почти как зареготала.

‒ Какой еще... пихвой?

‒ Родной язык надо изучать. Это ее обыкновенное, наше, украинское, название. В любом словаре есть.

‒ Да ты что?

‒ Честное слово. Можешь посмотреть в нашем, он у меня на полке стоит.

Когда они насмеялись вдоволь, она снова вернулась к своему:

‒ Ладно. И все-таки, почему мне снова так больно стало?

‒ Точно так же?

‒ Да. Как тогда, в парке.

Он вздохнул, не зная, что ему на это ответить.

‒ Не хотите говорить?

Откуда ему знать, говорить или не говорить? Можно, нужно или нельзя?

‒ Ну и ладно... раз вы такие. Давайте теперь вы.

‒ Что давайте?

‒ Я же не стеснялась? Нет, наоборот, стеснялась, но показала же? Теперь и я хочу посмотреть.

‒ Что посмотреть?

‒ Ну, как вы... любитесь... и вообще все...

‒ Да что ты, маленькая моя...

‒ Я уже не маленькая. Но воспитывать вы меня еще обязаны... в тональностях просвещения... как раз тот случай.

‒ Ну ты и хитрюшка... Только как же мы это сможем?.. У нас ведь это не... просто секс, у нас это любовь.

‒ Тем более. А я сяду смирненько здесь, в уголочке, а вы обо мне совсем забудете, будто меня и нет рядом.

‒ Да не сумеем мы так, доченька...

‒ Сумеете. Еще как сумеете, если любовь... Я сейчас приду, пописаю только... Не начинайте без меня!

И улетела, словно на крыльях.

Виктор тоже непроизвольно вскочил, ища, куда же он заподевал свои плавки. Они оказались на полу возле тумбочки, он было наклонился за ними, но Ирка остановила его рукой:

‒ Подожди... ‒ она смотрела на него жалобными, почти плачущими глазами, в которых испуг смешивался с неведомой надеждой. ‒ Подожди, может... может и правда... пусть увидит... что это легко... просто... обычно... может ей это поможет?..

‒ Я не знаю... ‒ таким же захлебывающимся шепотом ответил он. ‒ У меня, наверное, не встанет... А вдруг только хуже сделаем?

‒ Все равно... не одевайся... пусть привыкнет... к нему. Не прячь от нее... пусть...

Она не закончила своих слов и вдруг прильнула губами к его головке, протиснула руку под мошонку, стала гладить ее в такт движениям своих губ, чтобы поднялся, встал до возвращения Светланки и чтобы потом не падал...

Когда та вернулась, на тех же крыльях, что и улетела, они уже сидели, слившись своими телами, он на коленях, а она верхом на его правом бедре, и целовали друг другу губы. Светка неслышно вскочила на кровать и уселась в уголке возле стены со стороны изголовья, поджав коленки к груди и обхватив их руками, а ее прекрасная девчушка выпукло выставилась между плотно сжатыми бедрами. Ирка специально повернулась так, чтобы она видела их страстный и в то же время ласковый поцелуй, полный искренней любви и нежности друг к другу.

Потом она медленно опустилась на спину, откинула голову назад, лицом к Светке, закрыла глаза и протянула к ней правую руку, положив ладонь на ее стопу. Он аккуратно развел ее ноги, стараясь не смотреть в сторону дочери, и хотел было лечь на грудь жене, но та выставила вперед левую руку, чтобы он этого не делал, чтобы дочка все видела... И он послушался.

Светка с открытым от изумления ртом наблюдала, как он медленно входит под лоно ее матери, раздвигая и растягивая входное отверстие, увлекая за собою внутрь лепесточки нимф, оставляя снаружи только охватывающие его со всех сторон упругим валиком губы. И как потом он так же медленно выходит, теперь уже влажный и блестящий, а за ним выпрямляются лепестки и скользят по верхней и боковым поверхностям... И потом снова, так же бережно и нежно... и снова... и еще раз... и еще... все глубже и глубже... все быстрее и быстрее... И как мама качается от его толчков и открытыми глазами что-то ласковое ей, своей дочери, говорит... о том, как ей сладко под ее папой... как она любит его... и как она отдает ему себя всю, до самого краешка своей души...

Если бы это можно было выдержать, он бы продолжал так вечно, но он потерял над собой контроль и неожиданно для себя выпустил струю, и Иринка тоже ее не ожидала и даже удивленно подняла на него глаза, но ничего уже поделать было нельзя, она только стала насаживаться на него встречными движениями, пока он полностью не опустошился. А потом он осторожно и расслабленно лег на нее и поцеловал в приоткрытые губы.

Светка тоже сообразила, что уже наверное все, улеглась рядышком с ними. Прошептала:

‒ Все?

А не получив ответа, добавила:

‒ Противные. Так быстро...

Потом стала гладить папу по спине и хлопать ладошкой по его ягодицам.

‒ Перестань.

Но она только хихикала и не переставала.

Он осторожно вышел из Иринки и сел возле ее ног. Светка сразу же вскочила вслед и, оставив маму, подсела к нему, быстро принялась промокать его мокрое хозяйство неизвестно как появившейся в ее руках простынкой.

‒ Боже, какой он у тебя огромный. Ужас! Ко-о-шмар! Бедная мамочка, как он в ней вмещается!?

Подняла на него вопросительные глаза:

‒ У Сережки тоже такой будет, что ли? Ко-о-шма-ар!

Она повернулась лицом к маминой промежности, будто желая убедиться, что та не порвалась из-за него. Иринка все еще оставалась с расставленными ногами, ее отверстие было почти обнажено и из него истекала перламутровая жидкость.

‒ Это... это из этих капелек... я получилась?..

Потом резко повернула голову к отцу:

‒ Пап! Как я оттудова вылезла?! Там же тесно!

‒ Прорвалась как-то.

И все начали смеяться и поддевать друг друга смешными остротами.

Наутро Светка вышла из ванной светлая, лукаво-улыбчатая, но исключительно надежная хранительница самой сокровенной их общей тайны. А они, отправив ее почти в полвторого в постель, всю ночь так и не сомкнули глаз. И о чем только они не переговорили в ту ночь...

На рынок отправились все вместе, встретившись с Еленой Андреевной и Сережкой на трамвайной остановке. Елене Андреевне они ничего не сказали, чтобы не омрачить страшным известием ее медовый месяц. Отложили на дальнее потом. Все равно она вряд ли сможет сейчас чем-нибудь помочь.

Растратились они вщент

* * *

, всем, что взяли с собой ‒ и они, и бабушка ‒ но остались очень довольны покупками, а когда вернулись домой, завалились, вконец обессиленные, спать, и проснулись только к вечеру, когда Светланка уже пришла домой от подруг и хлюпалась в ванной.

На кухне они обнаружили приготовленный ею ужин, не так-сяк, а с украшениями из зелени и узорно вырезанных ломтиков от огурцов и помидоров.

Она выскочила из ванной в полураспахнутом халатике, расчесывая влажные волосы и щеголяя перед отцом новыми трусиками и точеным девичьим бюстом.

‒ Эй, а ну подойди.

Подошла она к нему походкой манекенщицы, еще и суперэлегантно провернулась перед ним, отводя артистичными движениями обеих рук полу халата, чтобы показать, как выглядит она в этих трусиках сзади.

‒ Вот что, лапушка, ‒ сказал он ей назидательно, запахивая полы халата и завязывая поясок. ‒ Когда в доме мужчина, халат должен быть все время в таком положении. Ясно?

‒ Ясно, ‒ ответила она серьезно, как будто даже немного расстроившись из-за своего озорства. И добавила:

‒ Сережка будет у бабушки. Я договорилась.

‒ Договорилась или уговорила?

‒ Какая разница? Вы меня вчера надули. На самом деле вы не так все это делаете.

‒ Что? Почему надули?

‒ Ай перестань... притворяться. Вроде я совсем маленькая. Да я вам сейчас такое расскажу... ахнете.

‒ Что еще за... ахнете? ‒ всерьез встревожилась Ирина.

‒ Потом, потом. После ужина. Глянь папа, как она взъерошилась. Прям как ежичек.

Еще ночью они утвердились в мысли, что для Светки лучше всего, если она привыкнет к мужскому естеству, как к чему-то обычному, совсем для нее не опасному и никоим образом не запретному, но, в то же время, должны ее как-то убедить, что она все-таки еще ребенок, ей еще рано быть женщиной, что все у нее впереди, когда она хотя бы закончит школу, повзрослеет и сможет чувствовать все во много раз богаче и красивее. Они остановились на том, что будут изредка брать ее в свою постель, но не любиться при этом, а говорить о чем-нибудь, совершенно отвлеченном от секса и любви, чтобы мужское тело рядом, пусть хоть и отцовское, не возбуждало в ней ни страха, ни того еще чего-то, что вызывает эти дикие спазмы.

Виктор с содроганием вспоминал, какими словами она обзывала свою маму, считая ее виновницей Светкиного несчастья, и как она потом ползала перед ним на коленях, умоляя простить ее за эти слова и мысли. Но он и сам был в этом не без греха, хотя ни слова не вымолвил вслух. А в то, о чем они договорились, он не особенно верил, потому что на самом деле уже почти реально ощущал растворенную в себе дочкину боль и наперед знал, что только эта поселившаяся в нем боль будет теперь руководить его поступками. У него все рвалось в груди, когда он невольно представлял себе будущее его Светланки в тех событиях, какие происходили с ее бабушкой.

И они очень переживали по поводу предстоящего отдыха детей в лагере ‒ то твердо решали отменить поездку, то утверждались в мысли, что будет еще хуже, что вот в деревне они были ‒ и ничего, а так могут ранить ее подозрениями и недоверием.

В этот вечер они намеревались побыть возле ее постели, пока она не уснет, даже заготовили целую кипу забавных, серьезных и просто интересных для нее разговоров. Но Светка, быстро поняв их намерения, вдруг разразилась потоком неожиданных слов, опережая все их заведомо глубоко и тонко продуманные нравоучения:

‒ Мама, папа, я больше ни под кого не лягу. Поверьте мне. Я ведь вас никогда не обманываю. Я никому больше не позволю даже приблизиться к себе. Не бойтесь за меня. Я никому больше не дам, правда.

Эффект от этих слов стал диаметрально противоположным ожидаемому ею. Никогда ранее Виктору не приходилось видеть свою жену в таком виде. Она вдруг разрыдалась во всю гортань, завыла, как на кладбище, у нее потекло изо всех отверстий, хлынувшие из глаз слезы смешались с тем, что вдруг полилось из носа, она даже уписалась и ее моча потекла из-под халата прямо на пол.

‒ Господи! Что ты такое говоришь, доченька моя! Что ты такое говоришь... ‒ захлебываясь слезами, запричитала она.

Виктор подхватил ее на руки и понес в ванную, а пораженная внезапной маминой истерикой Светка засеменила за ними и стала помогать ему раздевать ее и обмывать ее ноги, а у Ирки еще то и дело брызгало из щели, и ходил ходуном живот, и с лица не сходила жалобная гримаса плача:

‒ За что, Господи, за что? В чем мы провинились перед Тобой? Мы же ни в чем не виноваты. За что ты так с мамой? За что с доченькой моей?.. Ну что Тебе еще нужно от нас!?

Ничего не понимающая Светка и сама начала жалобно причитать, в тон плачущей маме:

‒ Мамочка, что ты, я же ничего такого не сказала, мамочка...

‒ Все. Достаточно! ‒ резко прикрикнул Виктор на обоих. ‒ Прекращаем панихиду!

Замотал жену в полотенце, поднял на руки и понес в спальню.

‒ Иди за мной, ‒ вполоборота приказал Светке. ‒ Давай, вытирай ее. И молчи, ради Бога. Как в рот воды, поняла?

Светка согласно замахала головой и стала бережно вытирать маме лицо, волосы, плечи, грудь, живот, ноги... Потом поцеловала в щеку и даже ободряюще улыбнулась в ее лицо.

Ничего. Ничего страшного, ‒ твердил он сам себе. Сейчас все пройдет, сейчас все вернется на свои места. Никакой Господи их не накажет. Не посмеет. Все будет хорошо.

Сбросил с себя всю одежду и осторожно улегся рядом с женой. Стал ласкать рукой ее грудь, шею, живот, как бы не обращая внимания на замершую рядом дочь, но постоянно чувствуя спиною ее тревожный взгляд, следящий за всеми его движениями.

‒ Не стой сзади, Свет. Ляг сюда.

Светка спешно подчинилась, сбросив на ходу халатик, чтоб тот не путался полами в коленях. А он продолжал целовать соски, поглаживать волосы на лобке, потом ниже, кончиком пальца в щель, туда, где под верхней ямкой появляется плотный бугорок, но тут же почувствовал, что ей это почему-то неприятно, и отвел руку, просто укрыл ее своим телом, а щекой приложился к щеке, спрятав от дочери ставшее вдруг таким некрасивым от страдальческой гримасы ее лицо. Виновато-ободряюще улыбнулся испуганной Светке, мол, извини Светик, сам не знаю, что с мамой, но это сейчас пройдет, вот увидишь, очень скоро пройдет.

‒ Она вчера, наверное, переволновалась, ‒ прошептал он, ‒ возьми ее за руку. Вот так. И помолчи немного...

А чтобы приободрить и отвлечь, указал ресницами ей под живот и украдкой показал большим пальцем, что, мол, ее новые трусики ‒ высший класс. Ответная реакция сразу сняла напряжение с ее лица.

А через минуту она вытянула к нему уже почти бестревожный взгляд: ну что, как мама? Успокоилась? И он в ответ утвердительно махнул ресницами.

А еще через минуту Иринка вдруг подтолкнула голенями ноги мужа, и он привычным движением переместил их между ее развернувшихся ног.

‒ О-ж-и-л-а, ‒ радостно, но беззвучно, одними губами и языком, прокомментировала Светка. И тут же, с подначивающей улыбочкой, подмахнула ему рукой: мол, давай, заходи в нее, она захотела...

Он, как и положено, строго осудил взглядом ее откровенный жест, но тут же попытался последовать ему. У него ничего не вышло, так как его мастер оказался совсем вялым, и Светка чуть не прыснула в голос, а когда он показал ей кулак, вжалась виновато своей длиннющей шеей между плеч и все теми же беззвучными движениями губ стала просить прощения: извини, папочка, я больше не буду... а глазами показала на свою ладонь, крепко сжимаемую маминой: видишь, она очень хочет...

Очень скоро у него получилось, потому что Ирка бесстыдно задрала ноги и потому что он у него всегда в конечном итоге реагирует на касание с ее губками, о чем бы постороннем он в это время ни думал.

Почему-то у него сейчас не появилось даже самой маленькой мысли стесняться своей дочери. И у Ирки наверное тоже ‒ она скорее всего стыдилась сейчас не за задранные вверх и качающиеся маятником ноги, а за свою неожиданную истерику, даже отдаленно похожей на которую никогда еще не было в ее жизни. Может быть, так она хотела загладить свою вину...

‒ Тебе уже не больно, мамочка?..

Господи, хотя бы она не повторяла этого слова...

‒ Нет, девочка моя, не больно. Папа никогда не делает больно.

‒ А что ты сейчас чувствуешь? Там, внутри. И вообще, везде, а?

‒ Радость...

‒ А еще?

‒ Все тело и душа переходят... в седьмое измерение... на седьмое небо.

‒ Да? Где это?

‒ Здесь, доченька. В нас. В нас обоих. Это... очень далеко отовсюду... откуда ни глянь...

Они замолчали. Ирка очень тихо постанывала через полуоткрытые губы, а Светка широко открытыми глазами пыталась представить перед собою седьмое измерение... и седьмое небо.

‒ Видите, как вам хорошо со мною, ‒ вдруг снова заговорила она.

Он чуть было не возразил, что без нее им бывает еще лучше, но, слава Богу, промолчал.

‒ А вы боялись...

Ирка вдруг глубоко и прерывисто вдохнула и начала пульсировать влагалищем... Потом откинула за голову руки, медленно опустила и выпрямила ноги, потянулась всем телом.

‒ Ты... уже?

‒ Да...

‒ Так быстро?

‒ Нет, ‒ она повернулась, наконец, к дочери лицом и с улыбкой заверила, ‒ мы еще будем.

‒ И у папы будет... стоять?

‒ Будет.

‒ Долго?

‒ Сколько захочу.

‒ А ему не вредно?

‒ Я же его берегу...

‒ А что он сейчас внутри у тебя делает?

‒ Озорничает. Балуется.

‒ И не падает?

‒ Нет.

‒ Класс. А сзади? Я хочу посмотреть, как сзади.

Виктор не стал дожидаться ответных слов жены, приподнялся, перевернул ее на живот, слегка раздвинул ноги, растянул в стороны ягодицы, легко вошел в расслабленное отверстие и спрятался там, усевшись на ее бедра.

‒ Класс. Какой ты сильный...

‒ А что ты такое страшное собиралась нам рассказать?

Светка вдруг захихикала и смутилась:

‒ Та! Потом.

И снова захихикалась.

‒ Ну хорошо. Сейчас.

Хотела уже начать, но не сдержалась и опять стала заливаться.

‒ Это... это про Марфу. Рассказывать?

‒ Рассказывай, раз начала. Что еще там эта Марфа вытворила?

‒ Ладно. Слушайте.

И она, прерывая сама себя то смехом, то как бы ужасом, начала рассказывать.

‒ Пошли мы, значит, с Сережкой в Бугаевскую конюшню. Бугаев все равно всегда пьяный, вечно валяется, а лошади ржут с него. Сережке они страшно нравятся, он меня туда часто таскал за собой. Приходим, значит, туда, а там как раз лошадь и ржет. Заходим, а там под этим черным в крапушку конем совсем голая Марфа на четвереньках стоит, задние ноги расставила вот так, а передними руками упирается, чтоб он ее вперед не сдвигал. Я сначала подумала, что она под ним так убирает, а потом как уви-и-дела... а в ней сзади торчит его этот самый... черный такой, толстый, почти как у папы, только длиннее, в ней конечно весь не вмещается... Представляете?

‒ Почти как у папы!? Ой, я не могу! ‒ зареготала внезапно Ирка, залилась хохотом, заходилась животом и промежностью, как ненормальная. ‒ Ой, Светка, не могу, что ты несешь!

‒ Ну наоборот, ‒ сразу же оправдалась и тоже захохотала та, а когда все, наконец, почти успокоились, со смехом пополам продолжила:

‒ Я за Сережку так испугалась ‒ он же все это увидел, он первый туда зашел и со света видимо сначала ничего не понял, подошел прямо к ним и смотрит оторопело, как конь в ее зад туда-сюда водит своим этим самым, розовым посередине... аж причмокивает... Я как схватила сразу его за руку... и скорее назад. А Марфа и внимания на нас не обращает, все кряхтит, тужится, и руками впереди упирается... А груди болтаются туда-сюда... И лошадь ‒ та рыжая ‒ ржет, как сумасшедшая. От ревности, наверное. Представляете? Ужас.

Все трое еще несколько минут ухохатывались, а Ирка долго не могла отойти от ее великолепного сравнения и даже после того, как все успокоились, еще неоднократно вспрыгивала животом от непроизвольных приступов смеха.

‒ Ну и развеселила, доченька... Неужели все правда? Или сочинила?

‒ Какое сочинила? ‒ возмутилась та. ‒ У меня после этого коленки до самой ночи дрожали. Ужас.

‒ А Сережка? ‒ спросил вдруг отец.

‒ Ой. Лучше не спрашивайте.

‒ Что не спрашивать?

‒ Мне стыдно говорить.

‒ Он... при тебе, что ли?

‒ Нет. Как бы спрятался. ‒ Она вздохнула. ‒ Но я все видела. Нечаянно. Он меня не заметил. А я постеснялась остановить.

А потом добавила:

‒ Я уже грудь от него совсем прячу. Не могу, как он на нее смотрит. Прям жрет глазами. Вам нужно с ним поговорить. Только меня не выдавайте, обидится.

Потом вдруг совсем другим тоном обратилась к отцу:

‒ Па.

‒ Что?

‒ Ты разве не видишь? Мама снова хочет.

‒ Ух ты ж и противнюга! ‒ вскинулась на нее Ирка. ‒ Откуда ты знаешь?

‒ Здрасте! Я тебя чувствую, как саму себя.

И тут же очень смутилась двусмысленности необдуманно вырвавшихся слов. Впрочем, ненадолго:

‒ Кстати, и Лену тоже. С нею, между прочим, сильно происходит что-то сексуальное, вы заметили?

‒ С чего ты взяла?

‒ Хи. Я же не девочка. Походка. Осанка. Взгляд. В квартире мужиком пахнет. Знали бы вы, что за духи у нее за ушами... Тебе такие и не снились.

‒ Снились. Это мы ей подарили. На день рождения.

‒ Ничего себе! ‒ она недоверчиво посмотрела на маму. ‒ Шутишь?

‒ Стукнет восемнадцать, мы и тебе такие подарим. Нет, даже семнадцать.

‒ Крепкий намек. С глубоким смыслом.

Да уж. С очень глубоким. У Виктора от него гусиные пупырышки по коже поползли... А сразу вслед за этим вдруг ожила где-то под лопаткой индуцированная дочерью боль...

‒ Папа замерз. Мам, ну забудьте обо мне, а? Полюбитесь так, вроде меня рядом и близко нет. Что вам стоит, а?

Полюбитесь. Это же их собственное слово... Как она его узнала?

‒ Светка, мы же не артисты.

‒ Все равно. Залезь на него, а?

Ирка положила на нее долгий, не то укоризненный, не то вопросительно-испытывающий взгляд.

‒ Чудные вы у меня, однако... Сейчас в каждой пятой квартире есть видик. А в нашей элитной гимназии в каждой второй. Кассет на радиорынке ‒ как грязи. Скинулись за неделю по гривне и в субботу, пока родители на даче, ‒ групповой просмотр. Начиная с первоклашек. Знаете, когда я смотрела первый порнофильм? Во втором классе. Одной из последних, кстати. Знаете, сколько я их видела после этого? Штук тридцать-сорок.

Гром среди неба. Штук тридцать-сорок... Стоит ли после этого удивляться тому, что четырнадцатилетние девчонки стесняются своей девственности?

‒ Светка, ты меня пугаешь...

‒ Не бойся. Я разумный ребенок. Честно. Ну причем здесь я, что сейчас все не так, как раньше? Не так, как у вас было...

‒ Зачем же тебе тогда на нас смотреть?

‒ Как тебе не стыдно сравнивать, мамочка! Ты что!? У вас же все совсем не так... У вас совсем другое... Там такого и в помине нет.

И потом совсем тихо, очень серьезно, абсолютно не по-детски добавила:

‒ Там примитивное измерение, мама. Тупое и примитивное. Эти голые придурки понятия не имеют о Вашей Любви. О настоящем Седьмом Небе...

И еще тише и сокровеннее:

‒ А мне хочется такой же... как у вас... Папа, я никогда не смогу, да?

И Виктор, и Ирина на мгновение замерли от неожиданного, невыносимо жалобно произнесенного вопроса.

‒ Ну почему же... ‒ растерялся он.

‒ Из-за спазма.

‒ Это пройдет. С возрастом.

‒ Тогда почему вы так испугались?

‒ Конечно, сначала испугались. А ты бы на нашем месте не испугалась?

‒ Еще бы. Я ведь вся в Лену.

‒ При чем здесь Лена?

Он не выдержал ее ответного взгляда. Так пристально она на него еще никогда в жизни не смотрела. Откуда она может знать? Неужели Елена Андреевна проболталась?!

‒ А ну иди сюда, ‒ он натянул на себя улыбку, как можно более мягкую, хотя внутри все задрожало, как перед смертельной схваткой...

‒ Ближе, ближе. Не так, попкой придвинься. Вот. Сиди так.

Он просунул ей под трусики руку и погладил упругие губы. Потом мягко прошел пальцем к отверстию. Оно было влажным и он без труда прошел на два сантиметра внутрь.

‒ Ну что, больно?

‒ Нет. Что ты делаешь, папа?

‒ А так?

Сердце его бешено заколотилось от страха, когда он входил в нее глубже.

‒ И так нет.

‒ Вот видишь. Я подержу так и ты убедишься, что никакого спазма не будет. Ты же видела, как легко все получается у мамы.

‒ Совсем не будет?

‒ Ну, может самую малость...

Он вдруг перестал подчиняться сознанию. Будто оно отделилось от него и плавно покатилось с плеч, прямо Ирке, его жене, на живот и грудь. И будто прижалось там к ней, делая неуклюжие и безуспешные попытки командовать его поступками.

Нежно обнял дочку за плечи, притянул к себе поближе.

‒ Открой свои губки. Папа их поцелует. Нет, давай приляжем. Вот так.

Они опустились на простыню. Ирка осталась за его спиной. Вместе с прицепившимся к ней его сознанием.

Светка чуть приоткрыла губы и он их поцеловал.

‒ Как маму. Нравится?

‒ Не знаю. Там нравится.

Он снова протянул руку к ее промежности и проскользнул кончиком пальца во влажное преддверие.

‒ Совсем ведь не больно?

‒ Нет. Очень приятно. Как маме.

В нем не было ни капли вожделения. Только страх. И неизвестно откуда взявшаяся решимость.

‒ А глубже можешь? ‒ шептала она.

‒ Трусики надо снимать.

‒ У меня руки не двигаются...

‒ Ир! Сними ей трусики, ‒ громким шепотом сказал он, не поворачивая головы к жене.

Та перелезла через него, покорно и без единого слова стала стягивать с дочки тонкую ткань... И только стянув полностью, растерянно произнесла:

‒ Вить...

‒ Иди отсюда. Хорошо? Сходи в ванную, обмой свою обезьянку. И не спеши ради Бога.

Светка лежала с закрытыми глазами. Ирка бросила на нее тревожный взгляд и отправилась вон из комнаты... вместе с его сознанием.

‒ Она не обидится?

‒ Нет конечно. Мы же здесь одни.

‒ А что ты будешь делать? Трахнешь меня? Без мамы?

‒ А ты боишься?

‒ Боюсь. У меня будет спазм.

‒ Почему ты в этом уверена?

‒ Не знаю. Знаю, что будет. Я сучка.

‒ Но сейчас ведь нет. Я очень глубоко в тебе.

‒ А тогда будет. Я знаю.

‒ Ничего ты не знаешь. Если и будет, то самую малость. Никакая ты не сучка.

Чтобы суметь зайти в нее, ему нужно было бы закрывать глаза и представлять себе Ирку. Но закрывать глаза он не мог, поскольку чувствовал, что к нему сразу же вернется его сознание.

Почему он не сходил к Елене Андреевне и не посоветовался с нею? Было же время. Она ведь могла сказать ‒ что можно, что нельзя.

‒ Пап.

‒ Что?

‒ Я не буду кричать. Я вытерплю. Лишь бы ты вытерпел.

Он чуть было не возразил: зачем тогда? Никому такого не надо. Надо так, чтобы не терпеть. Натерпеться, доченька моя, тебе и без меня еще столько на роду написано...

‒ Тебе кто-то запрещает?

Она, вероятно, не поняла его вопроса. И слава Богу. Если не поняла сразу, то лучше пусть и дальше не понимает...

‒ Не знаю, ‒ ответила она после некоторого раздумья. ‒ Может быть ты? Если по Фрейду, так ты.

По Фрейду... Уже начиталась. Как же, отличница. Может, убедить ее именно в этом? А потом, года через три-четыре, взять и разрешить. Зачем ей это сейчас? Ведь она еще совсем ребенок. Пусть себе учится. Все равно он не сможет ее. Она же не Елена Андреевна. Она его дочь.

Только какою же она станет за это время? С постоянным подсознательным комплексом... А вдруг еще какой-нибудь сучок попытается в нее влезть и окончательно убедит в том, что она и на самом деле сучка?

‒ Ты тоже не сможешь, да, папа? ‒ понимающе отметила она, разглаживая на его коже выскочившие от внутреннего озноба пупырышки.

‒ Ты же моя дочь.

‒ Ну и что?

Господи. Опять это "ну и что".

‒ Разве я не похожа на маму? Ту, юную, которую ты снял тогда в автобусе?

Он посмотрел на нее расширенными от удивления и внезапного прозрения глазами. В самом деле, очень.

‒ Похожа.

‒ Вот и снимай.

Чертенок. Какой чертенок. Как она до такого додумывается?

‒ Чудовище ты мое родное...

Они неотрывно смотрели друг другу в глаза. И тогда, когда он только коснулся головкой ее упругих губ, а она доверчиво и бесстыдно стала разводить и поднимать ноги, точь-в-точь копируя Иринкины движения. И тогда, когда он осторожно начал тыкаться в них, пытаясь без помощи руки попасть в маленькую щелку и раздвинуть ее, а ее лицо при этом тронула едва заметная лукавая улыбка, ‒ точь-в-точь Иринкина. И тогда, когда он, наконец, проник в ее скользкое от влаги преддверие, а потом нашел отверстие и стал медленно раздвигать его своим конусом, вдавливая все глубже и глубже, а в ее зрачках зашевелились темные клубочки ожидаемого испуга. И тогда, когда он начал преодолевать тугое, но упоительно приятно-скользкое кольцо, обручем сдавливающее все более напрягающуюся, упрямую плоть, а она, как бы назло испугу, еще шире развела коленки и пошла ему навстречу, точь-в-точь, как это делает Иринка. И тогда, когда ее милое личико вдруг исказила гримаса страшной боли, а он ощутил эту боль напряженною плотью, ‒ не свою боль, своей он почему-то совсем не чувствовал, а именно ее боль. И тогда, когда она крикнула одними только глазами: папа, папочка, почему ты сначала не поцеловал меня туда?.. а он потерянно смутился своей забывчивости и несообразительности. И тогда, когда он вдруг виновато улыбнулся сквозь ее слезы и так же внезапно почувствовал, как ее боль быстро перемещается по его собственному телу, снизу вверх, до самой подъязычной кости, откуда началась эта его улыбка, а ее глаза вдруг засветились радостью освобождения... И тогда, когда он прочитал в ее взгляде: Господи, папка, какой же он у тебя толстенный... и ответил своим: если уж его пропустила, так что же говорить о каком-то там другом, который там, где-то в твоем будущем, ждет тебя...

Они очень долго не отводили друг от друга радостного взгляда, одного на двоих, то смеющегося, то чем-нибудь смущенного, то озорного или лукавого.

‒ А теперь сожми попку. Втяни ее в себя, сильно-сильно.

‒ Зачем?

‒ Сейчас узнаешь.

‒ Так?

‒ Еще раз. И еще. Не больно?

‒ Нет. Приятно. Тебе тоже так приятно, пап, да?

‒ Очень. Так делает мама.

‒ Делать еще?

‒ Пока не устанешь.

‒ Хи. Я не устану так до послезавтра.

И вдруг перешла на какой-то совсем незнакомый ему, странно-таинственный шепот:

‒ Подожди. Замри. Совсем замри. Ты слышишь?

‒ Что?

‒ Не слышишь? Они там... разговаривают о чем-то... сами, без нас...

Выдумщица. Философ. Разговаривают...

Но все-таки замер. Прислушался.

А и в самом деле ‒ разговаривают. Или это ему от ее слов так показалось?.. Нет. Не показалось. Надо же, как она все подмечает... И ведь ничего подобного он раньше никогда не чувствовал. Впрочем, что-то отдаленно похожее было с Еленой Андреевной...

Поехал. Совсем поехал.

‒ Ты понимаешь, что мы сейчас вытворяем?

‒ Конечно. Изменяем маме. Что она нам сделает, как ты думаешь? Надает по заднице?

‒ Она сейчас придет. Нам надо кончать.

‒ В меня. Хорошо? Пожалуйста. Мне можно. У меня завтра пойдут месячные.

Ну. Она и об этом знает. Все она знает. Что за ребенок...

‒ Ну пожалуйста. Я очень хочу. Много. Сколько сможешь... Чтоб ты и во мне по-настоящему растворился. Как в маме. До самой капельки...

Она обхватила ладонями его ягодицы и прижала к себе.

‒ Ну папочка... давай... Что я должна сделать?

Ничего ей не надо было больше делать... Из него полилось, едва он почувствовал касание ее ладошек. А она, сразу ощутив его судороги, еще теснее стала прижимать его к себе.

Он перевалился через ее ногу к стенке, а она сразу сжала бедра, чтобы не дай Бог ни капельки не пролилось... Повернулась к нему лицом, он укутал ее в простыню, до самого подбородка, положил голову себе под руку, придвинул за попку поближе и так они и застыли на несколько минут...

‒ Видишь, папчик. Оказывается, все не так страшно. Он солгал. Вовсе я не сучка. Это он такой сучок...

Потом совсем спрятала голову у него на груди.

‒ Ты мой любовничек славный. Мой первый настоящий мужчинка. Мы признаемся маме?

‒ Признаемся, ‒ шепнул он ей. ‒ Она уже здесь, рядышком.

Ирина легла рядом с ними, и к нему сразу же вернулось его сознание.

‒ Ты ревнуешь, мама?

Она шептала прямо в грудь отцу, поэтому Ирина слышала только отражения ее слов.

‒ Совсем немножко.

‒ Зачем? Ведь мы же с тобою одно и то же.

‒ Потому и немножко.

‒ Честно? ‒ резко повернулась она к ней.

‒ Честно. Страшно мне только... Ты ведь еще совсем ребенок.

‒ Ну и что?

‒ Тебе... не было больно?

‒ Почти ни капельки. Папа сказал, что так и должно быть.

‒ Обними его. Он очень грустный.

‒ Ничего он не грустный. Он просто устал. Переволновался.

‒ Пойди тогда, вымойся.

‒ Не хочу. Оно... выльется.

Иринка закусила губу.

‒ Мам. Не надо, а? Ну не плачь.

‒ Я не плачу.

‒ Я видела ее.

‒ Кого?

‒ Радугу. Огромную такую. Мы с папой были прямо внутри нее. Она такая... такая... Как на самом Седьмом Небе...

Светланка приготовила завтрак, когда они еще валялись в постели.

‒ Вставайте. Вам скоро на работу. Какие вы ленивые!

Виктор первый потопал в ванную, а она присела к матери на постель и спросила:

‒ Мам, а зачем ты хотела меня обмануть? Жалко, да?

‒ В чем обмануть, что жалко?

‒ Что все равно все вытечет. Ничего не вытекло. Ни капельки. Все всосалось.

‒ Да?

‒ Да.

‒ Ну... вот и хорошо.

‒ Да. Хорошо, ‒ подтвердила она. ‒ Я чувствую. Почти везде. Особенно здесь и здесь. Почти вот сюда дошло, ‒ она показала на затылок.

‒ Тебе сейчас не больно?

‒ Нет. Мне уже никогда не будет больно. А если и будет, то самую малость.

За завтраком она их упрекнула:

‒ Ну что вы такие кислые? Столько радости в семье, а вы прямо как потерялись. Перестаньте сейчас же.

А потом этак участливо, слегка понизив голос:

‒ Вы испугались, да?

И, ухаживая за их тарелками (как странно они сегодня с Ириной поменялись местами!), продолжила нотации:

‒ Значит так, мама-папа. Лазить к вам в постель я конечно буду. Иногда. Даже очень иногда. Я думаю, вы и сами меня не раз и даже не два позовете. Ну, может быть, когда-нибудь и сама попрошусь. А вы не сумеете или не захотите мне отказать. Это раз. Второе: что в этом такого? Мне же просто интересно. Мне потрясающе интересно быть близко с вами. Третье: я же ваш ребенок, или как? И снова второе: мне интересно и нужно знать почти абсолютно все, что знаете и умеете вы. А теперь, наконец, первое: ничего в этом плохого нет. Испортить меня этим даже не мечтайте. Почему ты не ешь!? Ты посмотри на себя в зеркало! И не перебивай, пожалуйста. Теперь четвертое, самое главное: чтобы с работы пришли такими, как всегда. Я ведь Сережку днем приведу. Хватит ему Лене надоедать. У нее, похоже, медовый месяц происходит. Да, и еще чуть не забыла... Теперь самое второе: тогда, в парке, я сама ему дала... Решилась и дала. Вы понимаете? Не он меня взял, а я ему дала. Я это к тому говорю, чтобы вы знали, если еще не разобрались в своей дочери, ‒ никто и никогда не сможет меня взять без разрешения. А разрешу я теперь только с согласия папы. Сами знаете почему. До самых восемнадцати лет. Мне поклясться? Ну вот и хорошо. А пятое-десятое мы потом обговорим. Шагайте. Уберу я все сегодня сама. Я сегодня дежурная по всем вопросам.

После работы их ожидал ужин, приготовленный детьми. Усердию Сережки можно было только удивляться. Да, сестру он почему-то слушался намного быстрее и аккуратнее, чем маму и папу.

Родители тоже полностью оправдали ее надежды, ‒ никакой кислятины на лицах, привычный свет в глазах, в общем, полностью оклимались.

Они ведь еще не догадывались, что она задумала, их юная бестия.

В десять она привела к ним за руку Сережку и сказала:

‒ Так. Ты уже помылась, мама? Мы к тебе.

Ирина растерянно глянула на дочь.

‒ Пап, ты если хочешь, можешь на десять минут выйти.

Но папа не двинулся с места. Только Сережка стал вырываться из ее руки.

‒ Не дергайся. Стыдливый какой нашелся.

‒ Что ты хочешь? ‒ тревожно спросила Ирина.

‒ Женскую анатомию хочу ему рассказать. На тебе. Не стану же я на себе показывать.

‒ Светка!

‒ Что Светка? Мне с ним почти целый месяц возиться. Успокойся, ради Бога. Я знаю, что делаю. Это вы все забыли. Какими были. И что именно детям необходимо в первую очередь.

‒ Света, зачем ты так? Именно сейчас. Зачем?

‒ Увидишь. И слушайся, пожалуйста. Папа делегировал мне часть своих полномочий на ваше воспитание. Правда, пап?

‒ Допустим, но разве так это делают? ‒ включился Виктор. ‒ Ты же взрослая девушка.

‒ Вот именно. Мама, ляг пожалуйста. Мы ничего страшного с тобой не сделаем. А ты не брыкайся! Пап, может ты все-таки выйдешь? Я только расскажу ему, пока мама полежит. Ты видишь, они стесняются тебя. Десять минут всего. Если бы вы знали, какую чушь и грязь ему хлопцы понарассказывали, вы бы давно уже сами все десять раз рассказали и показали. А то чуть ли не заставлять приходится...

Виктор и в самом деле вышел. Но дверь за собою не закрыл, сел на банкетку, что стояла рядом.

Пусть. Она слишком императивна, прям как учительница в классе, но ей-то на самом деле виднее... Может быть она права. Может быть, для Сережки именно с такой атмосферы должно начинаться знание. Он вдруг вспомнил себя. Ребенком, подростком, юношей... И поплыли из памяти все самые стыдные и невероятно глупые поступки, связанные с его долгим невежеством...

Ирка тоже покорилась. Даже пыталась перехватить инициативу. Но Светка перебила:

‒ Подожди, сначала я. А потом ты расскажешь. Своими словами. Ну вот. Стань сюда. Вот так все у женщин. И у девочек тоже. Красиво, правда? У нашей мамы особенно красиво. Да не стесняйся же ты! Смотри. И не мычи. А ты тоже. Отведи ногу. Да смотри ты! Чего тебе, спрашивается, стесняться, если ты сам отсюда появился? Потом покажу, откуда именно. Это вот губы. Так и называются, по-правильному. Большие половые губы. А из-под них выглядывают другие, они называются малыми половыми или, иначе, нимфами.

‒ Как? ‒ послышался, наконец, голос сына.

‒ Нимфы. Так никто не говорит, но это правильное название. Книжное. А здесь маленькое отверстие, видишь? Давай, возьми, подтяни. Ну видишь? Вот. Это и есть писка. Отсюда мы писаем. У нас не так, как у вас. У нас отдельно. А здесь, в самом низу, большое отверстие. Здесь и есть влагалище. Для мужского писуна. Сюда его вставляют и он целиком там помещается. Только девочкам нельзя. У них вот в этом месте такая преграда девственная есть. Чтобы внутрь попасть, ее разрывать надо. Дефлорацией называется, когда ее рвут.

‒ Чем рвут?

‒ Ну чем же, писуном конечно. А теперь слушай главное. Потому что все остальное тебе мама сама сейчас расскажет и покажет. А главное вот что. Вот отсюда мы с тобой появились. Сначала я, а потом, через три с половиной года, ты. Мы тогда были совсем вот такие и сидели там, в животе у мамы.

‒ Как же мы дышали? ‒ совсем уже осмелел и освоился Сережка.

‒ Это мама объяснит. Я тебе другое хочу сказать. Если бы не эта мамина дырочка, нас с тобой на свете и в помине не было бы. Ты понял? Что ты понял? Не придуривайся, для нас с тобой это место самое святое. А для всех других святое то, что между ногами у их мам. Его нельзя обзывать грязными словами. И думать о нем нельзя плохо. Уважать его надо. И не только мамино, а всех женщин. Мое тоже. У меня все абсолютно так же, как у мамы. И из меня тоже появится когда-то маленький ребеночек. Вот для чего оно. Понял? Я пошла, мам. Пожалуйста, расскажи ему все подробно. Если бы ты знала, что он на улице об этом слушает...

Ну и концовочка... Точная, в самую десятку.

‒ Пошли на кухню, пап. Подслушивать нехорошо, ‒ сказала она на ходу, прикрывая за собою дверь.

Он сел на стул, а она влезла верхом на его колени, набросив руки на голые плечи.

‒ Светка! Сядь нормально.

‒ А! ‒ отмахнулась она от него одной короткой буквой. ‒ Никто не видит. Там все нормально, ‒ заметила она его короткий взгляд вниз, ‒ у меня началось, но я стибрила у мамы тампон вместо прокладки. Мне теперь уже можно, запросто протиснулся. И не смотри на меня так. Знаешь, на самом деле дети должны воспитывать своих родителей в том, как те должны их на самом деле воспитывать. Иначе никакого воспитания не получится. Одна мастурбация какая-то и только. Родители же совершенно забывают о том, что на самом деле необходимо детям. Что знать, что уметь, что иметь. Ну не помнят почему-то. Даже вот вы. А другие так вообще. И все навязывают, навязывают, навязывают свое. А на самом деле воспитателем становится улица. А там столько грязи, папа. Вы за своей работой просто этого не видите.

‒ А тебе не кажется, что мы воруем у него будущее? Лишаем ощущения таинственности этого места? Это... Это очень особенная тайна, она очень важна в... юношеской любви.

‒ Папочка, главная тайна любви совсем не в этом. Она... она в той радуге... а не в гениталиях. Да и какая это тайна? Тебе рассказать? Так слушай. Там, на углу, возле киосков, что напротив бывшей стройки, бомжиха крутится. Ей лет тридцать, хотя выглядит как старуха. Она собирает с пацанов по гривне и на стройке, под тем навесом, показывает им свою промежность. Сережка еще прошлым летом видел. Облезлая, говорит, потная, липкая, худая, да еще с какими-то наростами. Она за пятерку дает семи-восьмилетним пацанам всунуть и спустить. И некоторые соглашаются. А ты говоришь, тайна. Слава Богу, Сережка не посмел. У меня спрашивался. И ты думаешь это все? Тебе еще рассказать?

‒ Ты же говорила, что он говорил, что не видел...

‒ Говорил. Что-то, значит, уже соображает. Как ты думаешь, мама сможет ему правильно объяснить?

‒ Наверное.

‒ Вы не бойтесь брать его к себе в постель. И чтобы мама была голая. Он конечно может спустить в трусы. Но он и так спускает. А ты своими словами тоже все рассказывай ему. Чтобы он не раскрывал рот на тупые и грязные бредни... А с его будущей юношеской любовью от этого ничего плохого не станется. Уверяю тебя. Скорее наоборот.

Она хотела еще что-то добавить, но засомневалась. Потом все же решилась:

‒ Ладно, я тебе все-таки еще скажу. У нас девчонка есть, в третьем классе. Вся в золотых серьгах. В смысле ‒ меняет их со дня на неделю. Она в вендиспансере прошлой осенью целую неделю пробыла. Сифилис. Должна была дольше, но отец ее домой выкупил. Я от бабушкиной этой подруги Тамары нечаянно подслушала. Так эта малая стерва предлагала совсем недавно твоему сыну десятку, чтобы он спустил ей в рот. Представляешь? Я ей, скотине, чуть нос не расквасила. Маме только не говори, хорошо? А то я ей еще и носаком в ее поганую щель заехала.

‒ Он и это тебе сказал?

‒ В том то и дело, что нет. Сама узнала. А нужно так, чтобы он спрашивался. Он вам в постели все рассказывать будет. Вот увидите.

Помолчала немного.

‒ Слышь, папа. А почему это все так? Я вот только что ляпнула Сережке, для чего, мол, мамина щелка предназначена, а теперь сама себе думаю: если бы только для рождения ребенка, так у меня бы уже целая армия сестренок и братишек была. Вы же почти каждый день любитесь. Вам все время хочется?

‒ Ну не все время... У нас и других забот полно. Но как увижу ее голенькую, или почти голенькую, так тогда конечно. Ты вот о Сережке говоришь... а я боюсь... что и он тоже...

‒ Ну и что? Он и так хочет.

‒ Маму?

‒ Нет. Не конкретно кого-то. Мне так кажется. Вообще. Да тебе же лучше знать. А если даже и маму, что с того?

‒ Не знаю. Но думаю, что это не очень хорошо.

‒ Почему? Ты же меня вчера... трахнул. И ничего. Видишь, как мы с тобой теперь разговариваем... Раньше я ни за что так не посмела бы. А теперь... Ты для меня теперь как самая... как самый близкий друг. Я думаю, что даже будущий муж не сможет стать ближе. Разве это плохо?

Он не нашел, что ответить. Ушел от вопроса:

‒ Трахнул. Не нравится мне это слово.

‒ Мне тоже. Это из фильмов. А как вы с мамой это называете?

Он совсем растерялся.

‒ Е..? ‒ попыталась она вызвать его на откровенность, произнеся начальный звук всем известного внецензурного слова.

‒ Не надо, доченька. Плохое это слово.

‒ Его все говорят. Я тоже несколько раз говорила с девчатами. Ну а как еще? Давай придумаем свое, а? И никому больше не будем его говорить.

‒ И маме?

‒ Маме скажем. Только у нее с тобой пусть будет другое. Можно я придумаю?

Она сделала вид, что задумалась, а потом тряхнула головой: ладно, мол, потом.

‒ Пап. А ты не помнишь тот день? Ну, когда вы меня зачали. Это было где-то между пятым и двадцать пятым августа.

‒ Тебе мама сказала?

‒ Нет. Я высчитала. Интересно, где и как это было. Какое у вас было настроение и вообще... Сможешь вспомнить? Это же были первые месяцы вашего знакомства. Должно что-то в памяти остаться.

Осталось. Конечно осталось. Все осталось. Только по дням с такой точностью разве вспомнишь? Он начал пытаться вспоминать и договорился до такого, что и с Иркой вслух не произнес бы.

‒ Ладно. Это я вас с мамой сведу, и будете вместе вспоминать. Мне еще вот что интересно: это если бы другой сперматозоид соединился с маминой клеточкой, то уже не я была бы? Их же там сотни тысяч за раз бывает. Так же? И девочки, и мальчики. Как это получилось, что именно я? Почему мое "Я" не в Сережке, а во мне?

‒ Ну ты и философ... Откуда я знаю? Этого вообще никто не знает.

‒ Кто-то должен знать. Представляешь, сколько у мамы во влагалище таких же "Я" переплавало за все ваши годы? Куда они все деваются?

‒ Не знаю...

‒ Да? А я вот знаю.

‒ Ну и куда же?

‒ Вот сюда. И сюда. И аж сюда. В меня они так всосались, что я их прямо по-настоящему ощущаю. Моих сестричек и братиков. Пап, а я смогла бы родить от тебя ребеночка?

‒ Ну и вопросы у тебя!

‒ Так это же наши с тобою вопросы.

‒ Ну не знаю. Говорят, такое бывает. Только дети получаются никудышние.

‒ Да ты не волнуйся! Я тебе ни за что не дам, когда будет опасно.

‒ Ты и в этом волокешь?

‒ Конечно. По этому поводу у девчат столько всяких бумаг... Я у себя уже точно знаю, когда опасно, а когда нет. Термометром проверяла.

‒ Термометром?

‒ Ну да. Вставляешь в попку каждый вечер и смотришь. Так целый месяц. У меня например, так: двенадцать дней после месячных тридцать семь и три, потом три дня тридцать семь и восемь, а потом снова до самых месячных тридцать семь и три. Вот эти три дня и опасные. Плюс-минус три-четыре конечно, а то ваши живчики очень живучие.

‒ Коту под хвост эти расчеты.

Он чуть было не продолжил, но вовремя осекся. Впрочем, она сходу поняла, на чем он осекся:

‒ И-и-и-хх! Вот вы какие! Так вы меня не хотели? Случайно, да? Я случайная?

‒ Что ты несешь? Думай, что говоришь!

‒ Это ты думай. Вы же еще не были женаты. Только что сам сказал, как прятались от Лены.

‒ Я так не говорил. И мы не прятались.

‒ И она разрешала?

Он чуть было не ответил: а мы не спрашивались. Вот чертовка малая! Все вытянет.

‒ Да. Она в первую же нашу близость случайно все узнала. Простыня ей на глаза попалась. С нашей кровью. И сразу перестала заходить, если мы оставались вдвоем.

‒ Класс. Что ты туда посмотрел? Тебе уже хочется, да?

Она прильнула к нему, крепко вцепилась в шею.

‒ Ты когда-нибудь пустишь меня на себя, вот так, как я сейчас сижу... а?

‒ Если будешь хорошо себя вести...

‒ Пап. А можно я буду называть ее для тебя пи??ой?

‒ Что?! Светка, что ты несешь?

‒ Не знаю.

Он попытался отстранить ее от себя, но она вцепилась так крепко, что у него ничего не получилось.

‒ Чтоб больше я этого слова от тебя не слышал.

‒ Хорошо, папочка. Я больше не буду.

‒ Ясонька. Слышишь? Моя ясонька. Ясочка. Ясуня. Ясунчик.

‒ Ясонька? Ясунчик? Класс... ‒ восхитилась она. ‒ Яська. Это ты придумал?

‒ Да.

‒ А кто-нибудь еще знает?

‒ Нет.

‒ А мама?

‒ И мама нет.

‒ Мы ей скажем, да? Но ее так не называй, хорошо? Только мою. Обещай.

‒ Обещаю.

Скрипнула дверь и она резво, но бесшумно соскочила с его колен. Потом другая. Сережка ушел в свою комнату.

‒ Подождем немного, ‒ сказала Светланка. ‒ Хочешь холодного компота?

‒ Давай.

‒ Ой! У меня пропиталось... извини, ‒ и она стала смеяться. ‒ Коту под хвост эти тампоны...

‒ Я пойду к маме.

‒ Подожди! Переодень трусы, они же в крови. Там у тебя в шкафу еще есть точно такие, новые. А эти спрячь там где-нибудь. Я завтра постираю.

Ирка лежала попой вверх совсем голая и не прикрытая, уткнувшись лицом и руками в подушку.

Он подошел и погладил ее по спине, потом по ягодицам. Она отвела его руку, будто испугавшись, что он дотронется между ног...

И не повернулась к нему.

Он долго ворочался с боку на бок, а она так и не сдвинулась с места...

В среду, девятого июля они проводили детей в лагерь. На вокзал пришла и Елена Андреевна. Она так странно обнимала Светку, что Виктору показалось, что она что-то почувствовала. Или знала.

Подошел поезд, к которому должны были прицепить два уже загруженных вагона с детьми. Среди выходящих из прибывших вагонов пассажиров вдруг мелькнуло знакомое лицо. Впрочем, он мог и ошибиться, было достаточно далеко. А как ему не хватало сейчас этого человека, почти случайного знакомого по фамилии Гуляев. Вот он, по-видимому, смог бы помочь разобраться в себе и в том, что произошло с ним в эти последние три недели.

У него даже возникла короткая мысль догнать и окликнуть, но вдруг он услышал внутри себя какой-то необъяснимый протест: не зови, не ходи туда, там горе, неизбежное и страшное горе...

Он глянул на жену, будто хотел услышать ее объяснений.

Но его жена никаких объяснений дать не могла. Ее как бы и не было рядом.

4. Катя Решетилова

Во вторник 15 июля Виктор собрал пятый световод из того материала, который у него оставался после последней встречи с Костей, когда тот передал ему целую щепоть кристаллов этого прозрачного минерала, назвав его чистейшим уральским корундом, как будто Виктор не понимал, что такое корунд. Теперь у него уже почти ничего не осталось ‒ только мелкие кристаллики отходов, которые он, естественно, не стал выбрасывать, а решил на всякий случай показать, что ничего для себя не отмурыжил. Он ведь достаточно хорошо понимал цену этому минералу. Ничего подобного ему до сих пор не встречалось и встретиться не могло ‒ он знал, что работает не просто с уникальным, а с невозможным на самом деле материалом.

Световод получился просто великолепным. Недаром перед ним маячили Катькины оборочки и рантики, то прикрывающие, то обнажающие ее удивительно изящные формы. А его произведением можно было восхищаться с еще большим наслаждением, чем ее закантованной попкой ‒ так точно были отшлифованы все поверхности и так мягко они улеглись в собственную систему соприкосновений.

Все по-настоящему великолепное чем-то связано друг с другом. И Катькина задница, и юная Светланкина ясочка, и лебяжья Иринкина осанка, и формула зависимости массы от энергии, и полонез Огинского, и крест на вершине горы, и вот теперь сотворенный им ‒ Виктором Фроловым ‒ таинственный световод, чем-то напоминающий собою миниатюрный глаз июльской стрекозы...

Костя все не заявлялся ‒ а жаль, на деньги, которые Виктор мог получить за дополнительные световоды, они с Иринкой могли бы кое-что очень нужное приобрести...

Размечтался.

Почти всю предыдущую неделю его жена Ирина казалась затрансованной, смотрела сквозь вещи неизвестно куда, и сквозь него смотрела неизвестно куда, хотя до этого сквозь него она могла увидеть только саму себя. Без малейших, хоть как-нибудь читаемых интонаций, отвечала на его дежурные вопросы, произносила свои дежурные замечания и сообщения, совсем не задумываясь над смыслом высказываемых фраз. Несколько раз он пытался ее растормошить, но ему это не удавалось, и только после посещения минувшей субботой мамы она слегка приободрилась и даже стала улыбаться своей, так похожей на мамину, улыбкой. Может быть, на нее благоприятно подействовало общение с Борисом Алексеевичем, чей бархатный голосина чаровал ее уши так, что она и не пыталась этого скрывать. А может мамина особенная ласковость, которой она обхаживала ее весь вечер.

Елена Андреевна, конечно, сразу почувствовала что-то неладное, несколько раз с немым вопросом обращала взор на Виктора, а потом на кухне, где они оказались с ним наедине, прямо об этом спросила, а когда он так и не придумал подходящего ответа, еще более взволнованно сообщила, что Ирка попросила у нее... одну из ее этих... игрушек, имитаторов, от чего у Виктора глаза чуть не выкатились на стол, но он все же пообещал, что не проболтается жене и не станет донимать ее вопросами. И чтобы Елена Андреевна не тревожилась, мягко обнял ее свободной рукой, мол, все будет нормально, а она сразу прислонилась к нему, отведя в сторону свою руку, чтобы та не мешала касаться грудью его груди.

Полвоскресенья они с женой провели на пляже, подставляя себя солнцу и разглядывая ‒ то как бы украдкой друг от друга, то совместным развеселенным взглядом ‒ безумно привлекательных, почти совершенно голых молоденьких девчат, крепких телом и загорелых до самолюбования парней, пузатеньких тетушек и дядюшек, резвящихся на мокром песке голеньких малышей... И с какой-то странно опьяняющей гордостью он улавливал вожделенные взгляды парней и мужиков, направленные на его Иринку, облаченную в великолепно откровенный суперкупальник, приобретенный неделю назад по настоянию Светланки...

О такой осанке можно только мечтать ‒ читал он в девчачьих взглядах, провожающих ее до самой воды...

Вот и мечтайте.

‒ Ты вернул ей трусики? ‒ спросила она его в тот вечер как бы между прочим, и на самом деле между прочим, поскольку говорили они совсем о других материях.

‒ Какие трусики?

‒ Я ложила тебе в дипломат.

‒ Не было там никаких трусиков.

Она подняла брови, открыла его кейс и изъяла из бокового кармана приятно шелестящий прозрачный пакетик.

‒ Верни. И пригласи ее к нам. В брюках. Скажи, что я мечтаю о таких же и хочу примерить.

Он не посчитал необходимым что-нибудь ответить.

А когда она ушла в ванную, почти без удивления отметил, что нижний ящик комода, куда она складывала все свои интимные вещи, закрыт на ключ.

Раньше она никогда его так не закрывала. В их семье не было прецедентов шастанья в не своих личных вещах.

Виктор тщательно вычистил кисточкой шлифкамеру, предварительно прикрыв колпачком объектив, ‒ он чуть ли не фанатично следил за чистотой изобретенного и собранного им самим уникального аппарата. Уложил в кейс коробочку со световодом, бросил взгляд на боковой карман и ухмыльнулся про себя, ‒ легкая на невольный помин Катька как раз направлялась в его сторону со своей коробкой.

Дождавшись момента, когда она, примостив ее на верхний ярус стеллажа, слезла со скамейки, он сказал:

‒ Кать, возьми ‒ это тебе.

И положил на край стола сверкающий блестками оконного света пакетик.

Она, безусловно, сразу разобралась, что находится в пакетике, и не дотронулась до него, видимо ожидая какого-то подвоха.

‒ Ты это серьезно?

‒ Конечно. Я твои тебе, наверное, тогда слегка подпортил...

‒ Издеваешься?

‒ Да нет, что ты. Возьми. Совсем я не издеваюсь.

‒ И что потом?

‒ Ничего. Просто возьми и все. Это вроде как подарок...

Ее глаза смеялись, и ему стало страшно неловко. Черт его дернул на это мероприятие... Сейчас засмеет.

Но она не засмеяла. Взяла со стола пакетик и как бы с пренебрежительным любопытством вынула из него содержимое. Вместе с бумажным ярлычком, на котором английским, немецким и французским отпечатаны полагающиеся советы.

‒ Надо же. Точно такие же. Ты специалист по женскому белью?

‒ Это не я. Я в этом не разбираюсь. Это Ирка. Жена.

Она расширила от удивления глаза и недоуменно повела головой:

‒ Жена? При чем здесь жена?

Но в глазах у нее он прочитал и еще что-то, совершенно ему непонятное ‒ какое-то столпотворение мыслей, разнополярных чувств, опасений и предположений. Столпотворение, постепенно оформившееся в достаточно ясную для него конечную мысль: стибрил, мол, паскуда шлифованная эженины трусы и теперь, мол, мне подсовываешь...

И бросила обжигающий руки подарок на стол, даже не заправив его в упаковку.

‒ Да ты что, Кать?! ‒ испугался он. ‒ Она сама именно для тебя их выбирала. Я то в этом ничего не смыслю.

Своих следующих слов она не знала. Смотрела на него, как на полоумного, шевеля краешками зрачков, словно кошка, изготовившаяся к прыжку.

‒ Она видела на вокзале.

‒ При чем здесь вокзал?

‒ Трусики твои видела сквозь брюки.

‒ Ну и что, что видела? Все видят. Ты что, все ей... рассказал?

‒ А что тут такого?

Она села, ‒ нет, почти провалилась на скамейку.

‒ Издеваешься, да? ‒ не то жалобно, не то зло, не то с какой-то непонятной тайной надеждой спросила она.

‒ Да нет, что ты. И в мыслях не было.

‒ Придурок, что ли?

‒ Почему придурок? Просто ей тоже понравились твои брюки. Понимаешь? Она тоже такие хочет. Хочет примерить сначала. Боится, что будет как-то не так выглядеть. Может, зайдешь к нам? Прямо сейчас. Или завтра. Увидишь, что у меня и в мыслях нет издеваться. Ты слишком нравишься мне, чтобы я себе такое позволил.

‒ И для этого нужно дарить трусы?

Она не верила теперь ни одному его слову. Встала со скамейки и пошла прочь, к своему рабочему месту, мимо опустевших столов уже успевших смыться по домам сотрудников лаборатории.

Он намерился было смять и выбросить в кейс злополучные трусы, как вдруг она повернулась и быстро устремилась на возвращение.

Сейчас врежет. Ей-Богу врежет. Ну и пусть. Давно пора. И он даже подставил ей левую щеку, чтобы потом подставить правую.

Но она не врезала. Опять не врезала. Схватила со стола подарок, сверкая не то злым, не то озорным вызовом в глазах и высказалась:

‒ Хорошо. Я приду. Завтра. Брюки одену на завтра и приду. В этих самых... подарочных. Ну что?

‒ Конечно. Спасибо. Извини, что я так... наговорил.

‒ Я из-за этих трусов только что чуть сквозь землю не провалился, ‒ зло сказал он Ирине по возвращении домой. И рассказал все, как было, не утаивая ни единой мелочи. Но Ирка от его рассказа так расхохоталась, что вскоре и он успокоился. И смог нормально поесть.

‒ Господи, какой же ты у меня... неумеха, ‒ то и дело продолжала посмеиваться над ним жена, и ему показалось, что она, наконец, полностью отошла от мучивших ее призраков.

На следующий день Решетилова и в самом деле пришла на работу в брюках, но коробка так и не понадобилась ей, и она за целый день так и не подошла к его столу ближе, чем на пять метров, и ни разу не прицелилась в него своим огнестрельным взглядом. И только в самом конце рабочего дня подошла и равнодушно, без лишних запятых осведомилась:

‒ Так ну что? Идем?

‒ Да. Я тоже уже.

‒ Тоже уже?

‒ В смысле закончил.

‒ Ну тогда пошли.

Их контора располагалась совсем недалеко от его дома, и он всегда ходил пешком, даже когда очень спешил, поскольку никакого удобного транспорта все равно не было.

‒ Мне называть тебя при ней на "вы" или как?

‒ Лучше на "ты", как и называешь. Она вообще не любит притворства.

‒ Хорошо. А ты не врешь, что она сейчас дома?

‒ Не вру.

Она шла независимой от него походкой, той самой, на которую обычно оглядывается большинство встречных прохожих мужской национальности. Изящную сумочку, накинутую тонким ремешком на плечо, она так же изящно придерживала рукой, а тонкие и длинные пальцы с коротко остриженными ногтями каким-то странным образом создавали впечатление почти детской невинности.

Только у самого дома ее походка вдруг изменилась, стала неуверенной, будто она забоялась споткнуться. А потом она и вовсе остановилась.

‒ Знаешь что. Я не пойду.

‒ Почему? Мы же уже совсем пришли. Вот мой дом.

‒ Не пойду. В другой раз.

Он стоял в полной растерянности, не зная, какие слова он теперь должен говорить.

‒ Ну хорошо. Я приду отдельно, ‒ вдруг как бы согласилась она. ‒ Через пятнадцать минут. Какой этаж?

‒ Шестой. Вон в том подъезде. Квартира семьдесят один.

‒ Ну иди.

А сама направилась на другую сторону улицы. Вернувшейся к ней роскошной походкой неотразимой девственницы.

Он понял, что сегодня ее уже не увидит. Ну и ладно. Вот только Ирка снова поднимет на смех.

Ирка на смех не подняла. Только спросила ехидно:

‒ Мне пойти привести ее самой?

‒ Как хочешь.

‒ Ну что ж, пойду.

‒ Куда?

‒ Она в кафе напротив.

Конечно. Она все видела из окна. И увидела небось больше, чем он с тротуара.

‒ Не надо. Она сказала, что сейчас придет. Может ей просто неудобно со мной.

‒ Есть будешь? Или, может, выпьем?

‒ Пожалуй, что выпьем.

‒ Я накрою. А ты пока проследи, когда она совсем уйдет. А то еще и вправду нагрянет.

Но он не стал этого делать. Еще чего.

А Ирка как бы стала себя успокаивать:

‒ Съездим в субботу в магазин, что на улице Гагарина. Я там вроде как такие видела. Там есть примерочная. Правда, обойдется гривен на тридцать дороже.

‒ Это мелочи. А можно и не покупать там. Только примериться, а купить потом на рынке.

‒ На рынке и примерю. Разденусь до трусов прямо в проходе и стану мерить, пока подходящие не выберу. И мужики советами помогут.

Они не успели досмеяться, как зазвонил звонок.

‒ Иди, открой. Это она. Только не пугай ее, ради Бога. Нет. Я сама пойду.

А он и не собирался вставать. Пусть сама и открывает.

‒ Катя? Здравствуйте. Заходите. Проходите, проходите, я не укушу. Вить! Катя пришла, проводи ее в комнату.

Пришлось подниматься и встречать гостью, ‒ Ирка оставила ее ему на попечение, прошмыгнув на кухню.

‒ Пошли, не стесняйся, ‒ взял он ее за руку и повел в большую комнату. Вместе с ее сумочкой. Только босоножки успела сбросить. ‒ Давай, располагайся.

‒ Штаны снимать? ‒ спросила она, и он вдруг понял, что она только что дербалызнула. То ли для храбрости, то ли для наглости. И запах в ее словах сразу ощутил. Запах коньяка он испокон своего века чувствовал, как кот валерьянку. Иринка, кстати, тоже.

‒ Потом. Куда спешить?

‒ У нас все из холодильника. Такая жара... ‒ заговорила вошедшая с гостевым подносом Ирина. И сразу почувствовала, что нужно что-нибудь говорить, говорить...

‒ Детей отправили, в доме как пусто стало. Это наша комната, те две поменьше ‒ Светланкина и Сережкина. Гостей мы всегда здесь принимаем. Так приятно, что Вы согласились зайти. Можно, мы на "ты" будем? На Витьку не обращайте внимания, он при гостях как сам в гостях. Иди, принеси остальное.

Он сразу вышел, предоставляя жене свободу слова. Но задерживаться на кухне не стал, ‒ в Катькином взгляде сквозила плохо скрываемая агрессивность ‒ совершенно ей не свойственная ‒ и он понятия не имел, во что это может вылиться.

Когда он вернулся со вторым подносом, Ирина все еще упражнялась монологом, а гостья молча слушала ее. Потом вдруг выпалила:

‒ Ирина, это Вы надоумили его дарить мне трусы?

‒ Да, я, ‒ опешила та.

‒ А Вы не боитесь таким образом его потерять?

‒ Нет. Не боюсь. Он не из тех, кого можно потерять.

‒ Разве он не сказал Вам, что я к нему неравнодушна?

‒ А ты неравнодушна?

‒ Да.

‒ А он?

‒ А это Вы у него спросите.

‒ Зачем? Мы сами все друг другу говорим. Без спрашиваний. Я знаю, что ты ему очень нравишься. С ним это впервые за все годы нашей совместной жизни. Что в этом плохого? Да и не удивляюсь я этому, глядя на тебя.

‒ Но почему именно трусы?

‒ Не знаю... Сама не знаю... Скажи что-нибудь, ‒ повернулась она к мужу. ‒ Что ты молчишь?

‒ Снимайте штаны. Меряйтесь. Или пошли отсюда.

Последние слова он направил в Катькину сторону, и та от неожиданности втянула голову в плечи.

‒ Не груби ей! ‒ отрезала Ирина. ‒ Сам иди!

И он вышел. Ушел на кухню, достал из холодильника запасную бутылку, открыл и глотнул прямо из горла. Свирепая жидкость обожгла пищевод, и ему сразу полегчало. Он сел и стал ждать, когда его гостья вылетит из комнаты. Или без лишнего шума выйдет в сопровождении хозяйки и потопает к выходу. Что-нибудь такое.

Вместо этого минут через десять-пятнадцать он услышал спокойный зов жены:

‒ Вить, иди сюда на минутку.

Она стояла перед трюмо, разглядывая себя то в фас, то в профиль.

‒ Ну как? ‒ смущенно улыбаясь, осведомилась у него. ‒ Идут? Катя говорит, что хорошо. И мне вроде нравится. Я в них совсем как девчонка.

Катька сидела в одной блузке и злополучных трусиках, тесно прижав друг к дружке тонкие коленки.

‒ Ты не думаешь извиниться? ‒ намекнула как бы между прочим Иринка.

‒ Прости, Катя.

‒ Катенька, ‒ поправила его Иринка.

‒ Катенька, ‒ согласился он.

А Катенька смотрела на него странным, непонятным ему взглядом и молчала.

‒ Ну что ты молчишь, Вить?

‒ Я не молчу. Любуюсь.

‒ Правда? ‒ искренне обрадовалась Ирина. ‒ Нравится? Слышь, Катя, ему тоже нравится. В эту же субботу идем брать. А я их тебе не растянула? Вить, успокой ее, она меня не очень слушается.

И стала стягивать брюки, обнажая голую попу. На ней были такие же трусики, как и на Катьке.

‒ Давайте немного выпьем, ‒ вышел из положения Виктор, не понимающий, как он должен успокаивать Катьку в присутствии жены.

‒ А ты уже, небось, приложился?

‒ Немножко.

‒ Так там же водка. Что же ты вино себе теперь льешь?

‒ Оно сухое.

‒ Какая разница? Не смешивай, а то нам придется тебя откачивать. Я сейчас.

Она положила на банкетку аккуратно расправленные брюки и шмыгнула к кухне. Катька опустила глаза, чтобы не встречаться с ним взглядом:

‒ Извини, Витя. Я сама не знаю, как такое наговорила...

‒ Кать, ты что будешь? ‒ спросила уже прилетевшая Ирка, держа в руках начатую Виктором бутылку.

‒ Пожалуй, немножко водки. У меня от вина голова потом болит.

‒ Это сигнал о том, что она все еще на плечах, ‒ неуклюже сострил Виктор. ‒ Давайте за мир. Во всем мире. И в нашем, в частности.

‒ Ты так и не переоделся с работы, ‒ укоризненно заметила Ирка, когда они приступили к закуске. ‒ Хоть рубашку сними. Мы почти голые сидим и то жарко. Сходи в душ, мы пока на женские темы поговорим.

Он так и сделал. Ощущение неловкости все еще не покидало его. Зато холодный душ с апельсиновым мылом быстро смыл с него стеснительность, и он вернулся к ним в одних шортах на босую ногу.

‒ Мы тебя не дождались, еще по одной выпробовали.

И обе от этих слов захихикали, будто на самом деле выпробовали по три или четыре.

‒ Ой, и мне туда пора, ‒ продолжая хихикать, встала со своего места Катька и быстро потопала в туалет.

‒ Хорошенькая она, правда? А ты как истукан. Чего ты ее не обнимешь? Или это я должна, по-твоему, все успевать?

‒ А ты ревновать не будешь?

‒ Конечно буду. Ну и что?

‒ Тогда обниму.

‒ Только не обидь.

Катька тоже вернулась влажная и пахнущая апельсиновым мылом.

‒ Ну у вас и ванна... ‒ восхищенно отметила она. ‒ И смеситель забойный. Где вы такой откопали?

‒ Витька из Киева привез. Так, теперь моя очередь. Я уже еле сижу.

И Ирка смылась.

Осмелевший Виктор прогладил еще не просохшее Катькино бедро, когда та пробиралась мимо него к своему креслу.

‒ Не трогай меня, ‒ оттолкнула она его руку, но без злости, скорее даже кокетливо. А когда уселась, лукаво улыбнулась:

‒ Узнаешь трусики?

‒ Узнаю, ‒ сокрушенно вздохнул он, ‒ я их теперь всю жизнь помнить буду.

А она весело засмеялась.

‒ Ничего не будешь. Мне очень нравится твоя жена. Я хотела бы иметь такую подругу. Ты меня понял?

‒ Не знаю. В каком смысле?

Она засмеялась еще веселее.

‒ Я не лесбиянка. В самом прямом. С нею очень легко. Я тебе завидую.

‒ Да. Я тоже. Мы очень любим друг друга.

‒ Зачем же тогда ко мне... влез?

Она вовсе не укоряла его. Совсем наоборот. Игриво закусила нижнюю губу и посмотрела из-под бровей самым лукавым вариантом своего взгляда.

Он пожал плечами:

‒ Само собой произошло.

‒ Оба раза?

‒ Оба раза.

‒ А сейчас?

‒ Что сейчас?

‒ Не хочется?

‒ Хочется.

‒ Попробуй.

Может быть она так пошутила, чтобы назло ему раззадорить его. Но ему-то уже было не до шуток. Он мгновенно встал со своего места и, пока она пыталась сообразить, что именно он собирается делать, опустился перед нею на колени, подтянул к себе за попку, раздвигая одновременно ее малоспособные к сопротивлению ноги, подтянул до самого края сидения, так, что голова соскользнула по спинке вниз и она оказалась в полулежачем положении с широко расставленными ногами и выпяченным вперед треугольником трусиков. Она попыталась оттолкнуть его голову руками, но силы были явно неравными, и он прильнул губами к тонкой ткани, ощущая под нею раскрывшуюся выемку. Она все еще продолжала молчаливые отталкивания, но они еще больше раззадорили его, и он оттянул трусики в сторону и впился в горячую обнаженную женскую плоть, расшевеливая ее дрожащим от возбуждения языком и соскальзывая все ниже и ниже, к открывающемуся навстречу ему отверстию.

‒ Не надо, Витенька... Зачем?.. Зачем?.. ‒ стала задыхаться собственным шепотом она. ‒ Ира, Ира сейчас вернется... Оставь меня. Потом... потом... Я обещаю, слышишь? Обещаю... Только не сейчас... Ира же здесь, Витенька... Я боюсь... Господи, я сейчас пропаду от стыда...

В этот момент он услышал характерный скрип туалетной двери ‒ это значит, что Ирка уже вышла, и Катька тоже услышала и вся задергалась, пытаясь вырваться из его тисков, а он почти полностью потерял способность соображать и все лез, лез к ее мягкой и горячей плоти, пока она не стукнула его по голове с достаточной силой, чтобы вернуть к действительности. Он отстранился, дав ей возможность приподняться и соединить коленки, она попятилась вместе с ногами в угол кресла и сжалась там в дрожащий комок...

Ирка предупредительно не спешила заходить в комнату, еще и загремела какой-то посудой на кухне, так что он успел не спеша подняться с колен и вернуться на свое место, вытирая мокрые губы дрожащей ладонью.

Когда Ирка, наконец, вошла, он жадно пил уже успевшую нагреться минералку, а Катька все так же сидела в углу кресла, поджав ноги под попку и склонив колени набок.

‒ Ой, я, кажется, помешала, ‒ суетливо заизвинялась Ирка, поворачивая назад.

‒ Нет, нет, не выходи, останься Ира! Иди сюда, сядь. Не оставляй нас одних!

Ирка в нерешительности остановилась, пытаясь догадаться, что и как произошло в ее короткое отсутствие, потом пошла к Катьке, примостилась на краешек кресла и обняла за плечи.

‒ Ты опять ей грубишь... А убеждал, что она тебе очень нравится... Разве так можно?

Словно ободренная ее словами, а может быть тоном, которым они были произнесены, Катька вдруг прильнула к ней и спрятала свою голову на ее плече.

Ирина тяжело вздохнула и уставилась в одну точку, выступившую на полу где-то рядом с комодом. Потом вдруг виновато опустила глаза и прошептала:

‒ Прости, Катенька. И его, и меня тоже. Глупые мы оба. А я вообще дура. Так вдруг захотелось настоящей ревности в себе почувствовать. Успокойся немного, и мы проводим тебя домой. Я не думала, что будет так... некрасиво. Хотела сделать вам обоим приятно. Знала, что он тебя очень захотел. И что ты... тоже к нему небезразлична. Только ведь он насквозь пропитался мною, сам с места не сдвинется, чтобы... Так я думала. Вот такая я дура... Все вам испортила...

Встала и пошла прочь из комнаты, на ходу бросив мужу:

‒ Прикрой ее чем-нибудь, она вся дрожит. И не задевай больше, только хуже сделаешь.

Не сделаю, ‒ возразил он ей и сам себе, шевеля одной только подъязычной костью. Сорвал с постели покрывало, сложил его аккуратно и положил на тумбочку. Потом подошел к Катьке, молча подхватил ее под спину и коленки, легко поднял и понес к кровати. Осторожно уложил на спину, поправил подушку под ее головой и одним движением стянул с себя шорты вместе с плавками. Она с изумлением уставилась на его обнаженный кочан...

Не давая ей опомниться, он стянул с нее сначала блузку через голову, затем трусики через ноги и лег на нее, не позволяя ей сделать ни одного сопротивительного движения.

Вошел он в нее удивительно легко, ‒ с первого же движения она его пропустила в себя, будто смазанная маслом, хотя ее влагалище показалось ему таким узким, что он даже испугался, что оно разорвется. Она слегка вскрикнула, не то от страха, не то от боли, не то от удовольствия, не то от всего этого и еще чего-то одновременно. И совсем не сопротивлялась, только пыталась пятиться попкой по простыни, пока он в нее втискивался. А потом они оба застыли, слушая дыхание друг друга.

У нее была совсем небольшая и очень мягкая грудь с маленькими, почти мужскими сосками. Белые треугольнички, свободные от загара, выдавали вызывающе чрезмерную откровенность ее пляжного лифчика. Темно-зеленые радужки глаз прыгали из стороны в сторону, сопровождая бегающий туда-сюда по его лицу не то испуганный, не то благодарный, не то всепобеждающий взгляд. И он не мог понять, то ли она радовалась победе, то ли страшилась наказания, то ли наслаждалась своею беспомощностью. Ее руки он крепко держал за запястья, прижав их к подушке у нее за головой. Попкой он не позволял ей даже пошевелиться, буквально припечатав ее в постель. И в стороны сдвинуться она никак не смогла бы, даже если бы попыталась ‒ всаженный в нее столб держал ее безукоризненно надежно.

‒ Вить, я не могу пошевелиться, ‒ жалобно прошептала она. ‒ Отпусти меня, я уже все... пусть смотрит... я буду тебе послушной, делай со мной, что хочешь, хоть прямо при ней. Я хочу обнять тебя, отпусти.

И она обняла его за плечи вдруг такими удивительно длинными руками, что ему показалось, что это он их нечаянно вытянул до неузнаваемости. А сам переместил свои руки под ее мягкие ягодицы и стал двигать их себе навстречу, в такт собственным, то учащающимся, то почти замирающим движениям...

Они провели в одной и той же позе минут двадцать, и Ирина не потревожила их ни своим появлением, ни единым звуком присутствия в доме. И он безнаказанно наслаждался ощущением совершенно незнакомого ему тела, такого непохожего на Иринкино, Светланкино, Елены Андреевны...

На высоте одного из бешеных порывов он чуть было не спустил прямо в нее, сказал ей, что он уже не выдерживает, но она сообщила, что сегодня в нее нельзя, можно будет только через два дня, не раньше, что она обязательно придет к нему для этого куда угодно, куда он скажет, хоть прямо в лаборатории даст ему, чтобы взять в себя его сок, а сейчас, если он хочет, она может взять губами, лишь бы ему стало хорошо. Она и в самом деле попыталась взять губами, но для ее маленького ротика он оказался настолько негабаритным, что у нее глаза начали вылезать из орбит еще до того, как во рту скрылась головка и он побоялся порвать ей губы, хотя она показывала всем своим видом, что готова терпеть, пока он не влезет до самого пищевода. И на живот не стал выливать, ему удалось как-то успокоить свою мошонку, оставить на потом, поскольку после оргазма он всегда расслабляется почти на полчаса, а именно этого ему меньше всего хотелось.

Так получился короткий перерыв, и он раздвинул ей ноги, чтобы посмотреть, как выглядит ее приемная с близи, и удивился увиденной картине. Ее непривычно короткая щель, которая на самом деле была не щелью, а скорее небольшой лощинкой, напоминающей по своим наружным очертаниям падающую каплю, оказалась ни на миллиметр не прикрытой дужками наружных губ, ‒ таковые почти отсутствовали и только слегка намечались у верхней ямки, отчего вся ее женская прелесть оставалась обнаженной и казалась совершенно беззащитной. Изящные веси внутренних губок спускались с коротенькой почки шалашиком и окаймляли собою совсем неглубокое, почти округлое преддверие с зияющим в его нижнем сегменте устьем влагалища. Нежные лепестки лишь частично прикрывали преддверие, и он даже специально подправил их, чтобы убедиться, что хоть вход во влагалище они все-таки способны собою прикрыть.

Нежность розовой кожи казалась просто прелестной, но как же можно содержать ее без защиты? Он чуть было не спросил ее об этом, но вовремя осекся, побоявшись показаться невежественным в науке о женском организме.

Потом он приподнял ее, легкую, почти бесплотную, встал с постели на пол и насадил ее, словно на деревянный вертел, и она испугалась, что он вдруг сейчас же начнет раскручивать ее на нем, как пропеллер, но у него и в мыслях не было ее раскручивать, он просто держал ее, как на вешалке, а она таращила на него глаза с ужасом и восторгом, не понимая, как это у него получается выдерживать ее вес, и как бы страшась сломать его своим лобком, упруго навесившимся на самый корень твердого причастия. И только тогда, когда он уселся на край кровати, она успокоилась, с облегчением почувствовав под ягодицами его бедра.

‒ Ира, ‒ охрипшим голосом позвал он, ‒ Иринка!

Она появилась в дверях через пару десятков секунд с таким видом, будто в чем-то перед ними была виновата и теперь не смела переступить порог без их разрешения.

‒ Иди сюда, Ира. Посмотри на нее. Потрогай.

Его слова видимо обескуражили ее, тем не менее, она медленно приблизилась к кровати и села на ее краешек. Она все еще была в одних трусиках и трикотажной майке, плотно облегающей ее тело и особенно грудь, с торчащими как колышки сосками. Катька вжалась всем телом в Виктора и спрятала голову за его плечо, словно ожидая, что его жена вот-вот станет царапать ее кожу.

‒ Она совсем не такая как ты, ‒ сказал Виктор, ‒ совсем непохожая...

‒ Лучше, да? ‒ опасливо произнесла Ирка.

‒ Нет. Другая. Совсем другая. Потрогай ее грудь.

Ирка с удивлением посмотрела ему в глаза и отрицательно покачала головой.

‒ Потрогай, какая она мягкая. Попку попробуй. Чего ты боишься?

‒ Зачем, Витя?

‒ Ну чтобы ты знала, какая она.

‒ Я и так вижу.

‒ Я тоже видел. Но ведь я видел совсем не так.

‒ Витя, что ты от меня хочешь?

‒ Не знаю. Мне так сладко, что я не могу молчать.

‒ У тебя же на руках Катя. Разве она тебя не слышит?

Он с удивлением перевел глаза со своей жены на Катькину спину и снова на жену, будто говоря: при чем тут Катя? О чем я с нею могу не уметь молчать?

В самом деле, при чем тут Катя?

‒ Слышит, конечно... Она хорошая, правда. Но у нее все не так, как у тебя. Смотри.

И он поднялся вместе с Катькой, поддерживая ее за ягодицы, чтобы она не соскочила с завеса, развернулся и уложил ее на край кровати ногами вверх. Ирка оказалась сидящей совсем рядом, и Катькина левая нога легла на ее плечо.

‒ Смотри.

Он сделал несколько медленных движений на всю стволовую длину, а Ирка и в самом деле вцепилась глазами в область соития и даже поджала ближе к своему телу ее ногу, видимо тоже ничего уже не соображая в своих действиях. В Катькиной промежности было одно только голое отверстие с гладким кожными краями, почти без намека на наличие продольной щели и больших половых губ, только в самом верху при обратном движении выскальзывал наружу кончик клитора, а по бокам показывались краешки нимф.

Голое отверстие в коже со вставленным в него стволом.

‒ Он просто слишком велик для нее... ‒ испуганно прошептала Ирка.

‒ Не знаю, ‒ так же шепотом ответил он. ‒ Она же приняла, очень легко приняла, значит не слишком. И мне так приятно, что вынимать не хочется.

‒ Правда? ‒ вдруг послышался где-то вдалеке от них Катькин шепот.

Он тут же словно забыл об Ирке, снова вошел до корня, улегся на ее живот, упершись ногами в пол, и стал лобызать ее щеки, губы и уши, приговаривая:

‒ Правда, Катенька, правда, милая...

Босые ноги скользили по полу, и он неуклюже то слегка сползал, то снова поднимался на нее. А Ирина как загипнотизированная смотрела на его ритмично напрягающиеся ягодицы и ее ритмично качающиеся ноги...

Чтобы избежать сползаний, он поднялся на руках и плотно уперся ногами в пол, продолжая качать ее тело, закрыв глаза и как бы замкнувшись на собственных ощущениях.

А Катька впервые вдруг повернула голову к Ирине. На какую то секунду та почувствовала в ее взгляде торжество победительницы, но эта секунда острой иглой вонзилась в Иринкино сердце и стала больно укалывать на каждом его толчке. Катька сразу это ощутила, взгляд ее мгновенно изменился на виноватый, а уголки глаз даже заблестели от влаги. Она просила у нее прощения...

‒ Такое ощущение... ‒ полузадыхаясь зашептал Виктор, ‒ что у меня это вообще впервые... что ты первая в моей жизни женщина...

Катька вытаращила глаза, приподняла голову и почти истерически прокричала:

‒ Не смей так говорить при Ирине! Не смей, слышишь!!!

И со всего размаху влепила ему такую хлесткую пощечину, что у Ирки от испуга чуть не отвалилась челюсть, и она как бы бросилась поддерживать ее руками.

Ну вот. Таки врезала. Наконец-то. Дождался.

Затрусил-замотал по сторонам головой, сбрасывая со щеки остатки удара, и затем с удивлением и непониманием уставился на Катьку.

‒ Что случилось?

Он и в самом деле не понимал, что он такого сказал.

‒ Не знаю, ‒ растерянно пробормотала та, будто только как очнулась.

А он взял и рассмеялся. Просто взял и захохотал, вдруг вспоминая, как он несколько раз готовился к ее неминуемой пощечине, а она нанесла ее в самый неожиданный для него момент.

От его смеха нервно задергалась и Катька, а потом и Ирина, и они стали непонятно почему хохотать все втроем, в один голос, перехохатывая друг друга.

Потом Катька все-таки спросила, почему они на самом деле все смеются, и Виктор рассказал почему, и они снова стали хохотать, то в один, то в два, то во все три голоса.

Его расслабившийся парень самопроизвольно выскочил из Катьки еще в начале смеха и теперь болтался в висячем положении, и когда Катька увидела это убожество, она снова изумилась:

‒ Ир, так он же у него почти нормальный...

А когда они, наконец, устали смеяться, она вдруг совсем серьезно и строго повторила Виктору:

‒ И все-таки не смей. Никогда не смей.

‒ Так она же не обиделась... ‒ попытался оправдываться тот, уже понявший, за что получил пощечину.

‒ Не обманывай себя. Счастливее будешь.

Как они любят поучать мужиков. Пирожным их не корми...

А Катька уже и забыла о нем. Стянула с Ирки майку, завалила на кровать, уселась верхом на живот:

‒ Не бойтесь, я не лесбиянка. Но полюбоваться и мне хочется.

А Ирке вроде бы как и понравилось. Разбросала руки в стороны и наблюдает из-под ресниц, как та ее груди гладит и на ощупь пробует.

‒ А ты сильно ревновала, когда он меня трахал?

Ирка ответила не сразу.

‒ Не так, как ожидала. А ты хоть кончила?

‒ Я не умею. А ты умеешь?

‒ Да.

‒ Научи меня.

‒ Научу.

‒ А что нужно делать?

‒ Сильно хотеть. Ну и мышцы тренировать.

‒ Я хочу сильно. А все равно не получается. У меня вообще обычно там сухо.

‒ И на Виктора?

‒ На Виктора было мокро. Прямо текло.

‒ Значит получится. Только на него?

‒ Нет. Еще на одного. А на остальных сухо. Ты знаешь, у меня в жизни не было ни одной подруги, на которую я могла бы так бесстыдно усесться. А ты еще нам разрешишь?

‒ Да.

‒ И не будет сердце болеть?

‒ Вите же приятно. А я это чувствую. У меня у самой тогда все внутри щемит от удовольствия.

‒ Правда? Я никогда о таком не слышала. А я бы, наверное, не смогла. Знаешь, у меня был парень, да он и сейчас почти что есть ‒ как раз тот, на которого у меня бывает мокро, так он все время хотел, чтобы с кем-нибудь вдвоем на меня одну, по очереди или как-нибудь еще, а я ни за что не соглашалась. Он как назовет кого-нибудь, так меня аж воротит. И сразу сухо становится, даже на него. Хорошо, говорит, давай тогда найди нам подругу. Так я ему сразу по физиономии ка-а-к заехала. Он аж упал. Три месяца не встречались. А потом подумала: интересно, а если бы я и в самом деле при нем другому дала, что потом было бы? Бросил бы или наоборот?

‒ А сейчас как ты с ним?

‒ Он считает, что я никуда не годная. Ничего не умею и плохо хочу. Я и в самом деле стала его хуже хотеть. Хотя он мне очень нравится. Не только в этом смысле, вообще, как человек. Чистый такой. Мягкий. Умный очень, почти как твой Виктор. Детей любит. Зарабатывает неплохо. И что интересно, совсем не гулящий. Я сама не пойму, чего это его на групповуху тянет. Виктор, кстати, его видел пару раз. Даже разговаривал.

‒ А как получилось, что тебе понравился Виктор?

‒ А он, гад, на меня внимания не обращал. Я и так, и этак, чуть не голую задницу ему под нос сую, а он ноль внимания. Со мною никто себя так не вел. А потом однажды увидела с ним тебя. Как вы прямо на улице целовались. Вот, думаю, гад, инфантильным прикидывается. А оказалось, что ты его жена. Ну, думаю, если такая женщина с ним живет, значит, точно что-то в нем такое есть. И стала мокреть при одной мысли о нем. Вот так. Слушай, может это я на тебя мокрею? Смотри, опять...

И они расхохотались, как малые девчата.

Этот их обоюдный параллелепипедный взгляд на чуть приподнявшуюся над Иркиным животом Катькину промежность, подействовал на Виктора, развалившегося в полуметре от них, крепче конского возбудителя. Он даже почувствовал хлопок головки по своему волосистому подпупью, так оттянулся вдруг его освирепевший жеребец.

Раз так, значит пора.

Голая Катькина попка, примостившаяся у Ирки над самым лобком, показалась ему чуть приподнятой из-за того, что колени ее были широко расставлены, а сама она наклонилась к Ирине, упираясь в постель прямыми, слегка ротированными кнаружи руками. Точно, что лыжный трамплин, ‒ глядя на ее выгнувшуюся спину, подумал Виктор. У самого Иркиного лобка щель между ягодицами разошлась, и на Иринкиных трусиках покоилось широкое и выпуклое Катькино межножье, и даже отдельные темные волосинки были видны, хотя ее кучерявая растительность почти целиком располагалась на верхнем этаже промежности. Можно было только слегка прижать Катькину талию к Иркиной и тогда ее приоткрытое преддверие расположилось бы так, что он вполне мог бы удобно примоститься и легко войти в него, уложив мошонку на необычно высоко выпятившиеся Иринкины чечевички. Трусики так плотно натянулись над ними, что глубоко врезались в расщелину, а внизу были совершенно мокрыми, и даже на простыни под нею он заметил влажные пятнышки...

Они там продолжали о чем-то шептаться, а Виктор даже растерялся, не зная, в какую первую воткнуть, в Катькину, все еще почти незнакомую, чем-то загадочную, непривычную, неизведанную, или в Иринкину, родную и близкую, тысячи раз опробованную, изученную им до мельчайшей крапинки, до самого незаметного подергивания мышц.

И в этот момент он вдруг как никогда ясно почувствовал, что вовсе она им не изведана, совсем еще не изведана, что она в бесконечное число раз загадочнее Катькиной, любой другой вообще, что он все еще не дознался в ней чего-то самого главного, самого таинственного...

Он буквально онемел от внезапно пришедшей к нему мысли, показавшейся ему такой бездонно глубокой истиной, глубже которой для него просто не может существовать. Что вся его жизнь, все поступки, действия и бездействия, весь он целиком, со всеми мыслями, эмоциями и желаниями, появился, существовал, существует, и будет существовать только ради нее, этой не имеющей приличного названия божественной сущности, которая обеспечивает ему его бессмертие... в детях, внуках, правнуках и дальше, дальше...

Орган бессмертия... Вечного продолжения его жизни...

Орган бессмертия...

Он даже на какое-то время забыл о том, что намеревался что-то куда-то воткнуть. Пока не увидел, как приподнялась Катькина попка, а под нею появилась Иринкина рука, спускающая трусики до лобка, чтобы продемонстрировать Катьке свою волосистость, а потом и Катькина рука, тоже пробующая на ощупь то свои, то Иринкины волосинки. Они сравнивали их на жесткость, хихикая и что-то шепотом обсуждая, совсем как бы забыв о его присутствии. А потом Катькина темная и жестковатая шевелюра снова опустилась и легла на Иринкину, светлую и мягкую... И ее отверстие приподнялось и чуть приблизилось к нему.

А что, как если и из него вылезет его ребеночек? Опять его жизнь... еще одна ветвь его бессмертия...

Он взялся руками за ее ягодицы, большими пальцами подхватив их у самой промежности, и чуть приподнял и раздвинул их. Какая же она беззащитная... Прямо перед ним выставилось поблескивающее от влаги и слегка зияющее отверстие, необычно доступное и опьяняюще привлекательное. Он не выдержал, и на несколько мгновений прикоснулся к нему губами. Катька вздрогнула, но не отстранилась ни на сантиметр.

‒ Катя, слышишь, ‒ сказал он, снова подняв голову, ‒ а ты хочешь ребенка?

‒ Да. Очень, ‒ ответила она сразу, не поворачивая к нему головы. А из-под левой груди тут же показался ее угрожающий кулачок. ‒ Только не от тебя, понял?

‒ Себя я в виду не имел.

И натянул ее одним решительным движением, сразу проникнув до самой матки. Она вскрикнула и упала грудью на грудь Ирины. А потом закачалась на ней под его толчками, все время охая глубокими выдохами прямо в ее шею. А Иринка взяла и обняла ее обеими руками за спину и стала гладить своими ладонями. Он ощущал, как его мошонка двигалась по ее лобку, сначала по ткани трусиков, потом по ее волосам, потом по гладкому животу, потому что от его толчков Катька отодвигалась все дальше, вперед, к Иринкиному лицу. И он увидел, как она стала целовать его Иринку в щеки, нос, губы, и как его Иринка вдруг ответила ей своими губами.

А он все толкал и толкал, перемещаясь коленями вдоль Иркиного тела. Катькины ноги уже лежали на Иркиной груди, а ее руки переместились с Катьки на его ягодицы, судорожно мяли их и влекли ближе, еще ближе к лицу. Потом Катька чуть свела ноги, чтобы слегка приподняться, потому что уткнулась лобком в ее подбородок, а он продолжал яростные толчки, стуча мошонкой по Иркиному подбородку, а потом и по губам... И сразу застыл, почувствовав их мягкий щипок, стал медленно качать на себе Катьку, натягивая и потом снимая ее со ствола по самую головку. От Иринкиных поцелуев его мошонка напряглась, сжалась так, что она чуть ли не всю ее поместила себе в рот, но, почувствовав, как задрожало все его половое естество, тут же отпустила и стала водить кончиком языка по свободной от Катьки поверхности его сумасшедше напряженного тыловища, а та насаживалась и насаживалась, и Иринкин язык перескакивал не ее лобок, там ничего больше не было, кроме ее лобка, потому что все ушло внутрь, остался только бублик, туго натягивающийся на ствол. Она лизала, словно сучка, Катькин лобок, пока не почувствовала языком освобождающийся на обратном движении бугорок клитора, и тогда стала обсасывать и его, а Катька как закричала: а-а-а-а, а-а-а-а, ой, ой...

Он столкнул ее с себя вперед, на лежащую там подушку, чтобы увидеть Иркино лицо, а та смотрела на него с открытым ртом и, почти задыхаясь, шептала:

‒ Родной мой... я больше не могу... у меня там все щемит... зайди... зайди-и-и...

И он как сумасшедший бросился рвать ее трусики, а они не рвались, и он стянул их через поднятые ею ноги, она их потом так широко расставила, что стало видным ее мокрое отверстие, и впустила его так, будто сама в себя засосала, и он предался самозабвенному действу с таким наслаждением, будто не делал этого с нею невыносимо долгие месяцы.

Она лежала перед ним невозможно прекрасная, ни с кем и ни с чем не сравнимая.

Хранительница его вечности.

Одуревшая от восторга Катька вытянула шею, глядя на ее огнедышащий живот, видимо не понимая, что же такое там внутри у нее творится. Она и сама вся дрожала, все еще находясь во власти пьянительного ощущения, неожиданно прерванного не по ее инициативе и, казалось, готова была броситься к ним, чтобы они еще хоть что-нибудь с нею сделали.

И тогда он, сам не зная зачем, протянул ей руку.

Она схватилась за нее обеими ладонями, сжала и потопала коленями вперед, прямо на Ирку, споткнувшись об ее плечи и падая ей на живот.

События почему-то сами становятся такими, какими становятся.

Буквально через пару десятков секунд из Ирки хлынула накопившаяся в ней горячая жидкость, чуть ли не струями выбрызгиваясь вдоль его вздувшихся вен, прямо перед шарообразными Катькиными глазами. Потом он увидел Иркины руки, лихорадочно обхватившие нависшие над ее лицом Катькины ягодицы и крепко сжимающие их в такт своим судорожным тонезмам. А он не спешил спускать, ожидая, когда она полностью освободиться, чтобы затем, взамен выпущенной, наполнить ее своей жидкостью...

А потом Катька вдруг как-то странно стала приподниматься, раскорячиваясь, словно лягушонок, глядя на Виктора неестественно косящимися внутрь глазами и что-то нечленораздельное вышевеливая своими губами. А когда, наконец, приняла почти вертикальное положение, сузила недоуменные глаза на свой собственный живот, то вздувающийся, то втягивающийся волнами, опускающимися к лобку...

‒ А-а-а-а-а, ‒ вдруг издала она истошный вопль, закатив глаза, запрокинув голову к потолку, сжав кулачки согнувшихся в локтях рук и насаживаясь на Иринкин открытый донельзя рот...

‒ И-и-и-и-и, ‒ повторила она все то же еще раз...

И еще... И еще...

А по длинной Иринкиной шее прокатывались судорожные глотки и по щекам текли обильные потеки того, что не попало ей между губ...

Он уже кончил, обильно и мощно, как всегда поощряемый ее мягкими, прощальными пожатиями, от самого устья, а потом до самой своей глубины, а Катька все продолжала тужиться, виновато и, в то же время, изумленно глядя прямо ему в глаза.

Они лежали потом с женой в полуметре друг от друга, лицами вверх, с разбросанными по сторонам ногами, скрестив ладони рук, ее правой, его левой, расслабленные и как бы отрешенные от действительности, а Катька все сновала между ними на коленях, целуя куда посмотрят глаза то его, то ее, и непрерывно что-то шепча, словно помешанная.

Они проводили ее через полтора часа, потому что в одиннадцать ей должна звонить мама, она звонит ей в это время почти каждый день и умрет от волнения, если не услышит ее ответный голос.

Расставаясь, она не скрывала от них радости за совершенное ею неожиданное открытие самой себя...

На следующий день она ничем не продемонстрировала исключительности вчерашнего дня и лишь однажды стрельнула в него многозначительным взглядом, сообщая ему, что она все помнит и что вообще она вся довольная, как поросенок.

А перед самым уходом, уже с перекинутой через плечо сумочкой, она все-таки подошла к его столу и, отпустив лукаво зажатую в зубах нижнюю губу, сказала:

‒ Приходите ко мне в субботу, а? Только вместе.

Он как бы задумался, но она поняла его запинку по-своему и поспешила добавить:

‒ Нет, только ко мне. Я ведь у вас уже была. Уговори, а?

Он пообещал попробовать и она, помахав пальчиками и улыбнувшись на прощанье, запорхала юбочкой к выходу.

Брюки они Ирине таки купили, и точно такого же светло-кремового цвета, как у Катьки, и она потом долго ходила в них по дому, то и дело вертясь перед зеркалом, но в гости решила не одевать, ‒ вдруг там соседи подумают, что она Катькины натянула.

Решение согласиться на приглашение пришло далеко не сразу, они то вдвоем, то порознь осмысливали происшедшее с ними в тот удивительный вечер, то сомневались, то соглашались, порознь или вдвоем, вдвоем или порознь. Пока, наконец, не решились. Договорившись предварительно, как они будут теперь с нею себя вести.

В самом деле, им необходимо было еще раз встретиться всем вместе. Кое в чем объясниться, расставить все знаки препинания на будущее, ведь ему с Катькой еще работать в одном помещении неизвестно сколько. Что-то они согласились разрешить себе, что-то Катьке. В разумных на их взгляд пределах, хотя он не без подколки намекал жене, что она еще должна вернуть Катьке сдачу...

В общем, были аргументы. Но было и еще что-то, что притягивало их к этой субботе и чего они не могли вразумительно сообщить друг другу. Может быть, ощущение некой незавершенности случившегося, может непонятости чего-то, то ли в собственных себе, то ли друг в друге, может еще что-то, им не известное, но поселившееся откуда ни возьмись в их душе.

Катя жила в двухкомнатной хрущевке на четвертом этаже вместе с родителями, уехавшими на три недели в дом отдыха. Она встретила их весьма сдержанно, даже с некоторой смущенностью и виноватостью, будто вот, наконец, пришла в себя и теперь ей немножко стыдно за то, что она вот так ворвалась в их жизнь. Она и не думала бросаться им на шею, хотя три дня назад при расставании еле сдерживалась от этого на улице.

Комнаты в квартире были раздельные, распашонкой, по обе стороны от кухни и санузла. Она сразу провела их в свою, уютно обставленную и оформленную разными настенными безделушками.

Как и положено, сразу выставила на мобильный столик угощение, с двумя, покрытыми холодной росой, бутылками.

Какое-то время они вели индифферентный разговор, ‒ минут, наверное, десять или пятнадцать, ‒ Катька предложила по чуть-чуть и он уже стал открывать бутылку, когда в дверь вдруг снова позвонили и Катька сказала:

‒ Я сейчас.

Она вернулась в сопровождении очкарика, Виктор сразу узнал в нем тезку из титановой конторы, для которой он месяца три назад отшлифовывал штуфы неизвестной ему породы. Парень ему тогда очень понравился, хотя общались они в общей сложности минут двадцать, не больше, суть задачи объяснял очень толково, видно, что работу свою любил, а к фроловскому шлифаппарату сразу проявил небывалый интерес, мгновенно сообразив, с чем и с кем имеет дело. Ему было лет двадцать восемь-тридцать, избытком аппетита он по-видимому не страдал, к спорту если и имел привязанность, то разве что к шахматам. Если начнет бузить, ‒ показал он взглядом жене, ‒ я его быстро успокою, прежде чем мы отсюда уйдем.

‒ Тоже Витя, ‒ представила Катька как бы неожиданного пришельца, хотя и Виктор, и его жена сразу ощутили или, по меньшей мере, вычислили ее неискренность. ‒ А это Ирина, жена Виктора. С Виктором ты знаком.

Что касается очкарика, то для того чужое присутствие явно оказалось значительно более неожиданным, чем для них его. Он почувствовал себя крайне неуютно, даже сделал вид, что он только на минутку и сейчас уйдет. Его неловкость даже усилилась, когда Катька усадила его за столик рядом с собой.

А он все-таки довольно симпатичный, ‒ вдруг пришло Виктору в голову оценить очкарика как бы Иркиными глазами. ‒ Очень даже.

Напряжение слегка спало, когда они опрокинули по рюмке и отметились несколькими дежурными шутками по поводу Катерининых безделушек. А после второй мужчины заговорили о работе, и с очкарика неловкость как рукой сняло.

Катька поняла, что Виктор с женой сразу ее вычислили и стала чуть ли не неистово обхаживать их, чтобы сгладить свою вину и не дай бог не спугнуть в своей, пока не совсем ясной для них, игре. Неужели она всерьез считала, что они согласятся на ее фантазии?

Тем не менее, благодаря стараниям Катьки, господина Немироффа и еще какого-то молдавского предприятия, заседание постепенно перешло в русло обычной веселой вечеринки, свободной от излишней скромности и закомплексованности; шутки и остроты стали приобретать сначала слегка неприличный, а затем откровенно сексуальный характер, Катька совсем перестала следить за своими коленями и полами своего короткого халатика, то и дело сверкая белым треугольничком трусиков, и даже Ирка пару раз влезла себе под кофточку и по домашнему, но с явно преднамеренным изяществом, подправила грудь, будто что-то ей туда постороннее попало.

Пришла очередь магнитофона, ‒ полились медленные мелодии, одна в одну, явно заранее подобранные в одну кассету. Они танцевали, тесно прижимаясь друг к дружке, то меняясь парами, то в обнимку все вместе, стали даже демонстративно поцеловывать партнеров, то в щечки, то в губки, ‒ ага, мол, смотрите пожалуйста, какие мы независимые.

А потом музыка вдруг прекратилась. Откуда ни возьмись наступила общая выжидательно-молчаливая пауза, ‒ две обнявшиеся пары как бы застыли в ожидании неизвестности. И тогда Катька, выпорхнув из рук Виктора, метнулась к дивану, ловким движением раздвинула и набросила на него простынь, вдруг оказавшуюся у нее в руках. А потом так же быстро вернулась назад, снова прильнула к Виктору, прижавшись щекой к его груди, расставив ноги и выпятив вперед промежность.

‒ Раздень меня. Совсем... Ну, слышишь? ‒ она не повернула глаз к своему Витьке, но было ясно, что требование направленно именно к нему, а не к Виктору. ‒ Раздевай. Сейчас.

Она говорила твердым полушепотом, хотя и как-то неуклюже, ‒ видимо, долго заранее перебирала про себя нужные слова, да так и не выбрала те, какие ей хотелось бы.

Но это не имело существенного значения. Они все были уже заведены. И все четверо уже достаточно ясно понимали, что нечто необычное так или иначе произойдет. Недаром считается: что у трезвых на уме, то у хмельных само собою происходит. Конечно, каждый представлял это по-своему, но хотя бы к чему-то готовы были все. И все понимали, что все четверо это понимают. Катька, ‒ на правах хозяйки игры, ‒ просто сделала первый шаг...

Нет, они вовсе не были пьяны. Ну, может быть, самую малость. Виктор вообще мгновенно как бы протрезвел. В его прежней жизни ничего похожего не было. А Ирка как-то сразу согласно ухмыльнулась и, освободившись из обнимающих Витькиных рук, ‒ она была на самую малость ниже его, ‒ села в одно из кресел. Ей-Богу, договорились с Катькой заранее, ‒ что и как. Тогда, чуть раньше, когда долго о чем-то перешептывались.

И только Витька как бы растерялся. Видимо, предполагал какое-то иное развитие событий. Видимо, на Иринку уже как-то навострился, ‒ его можно было понять, ‒ после нескольких как бы нечаянных поглаживаний ее груди и легких взаимоинициативных поцелуев и в самом деле можно было предполагать возможность чего-нибудь большего.

Заметив его смущение, Катька, все еще не отрывая щеки от Викторовой груди, уже несколько мягче продолжила:

‒ Ты же сам этого хотел... а я... если это с Виктором... согласна... Ну же, иди к   н а м.

Виктор почувствовал, как она вся при этом внутренне напряглась, ожидая непредвиденной реакции. Вжалась в него всем телом, будто просила защиты, если таковая понадобится.

Не понадобилась.

Витька беспрекословно подчинился. Подошел к ней сзади и согласно поцеловал в шею.

Да он же совсем слепой! ‒ вдруг почудилось Виктору, когда тот провел по его лицу как бы невидящим взглядом, ‒ очки с него сняла Ирка еще когда они целовались, а теперь держала их в своей руке.

Катька слегка отстранилась от Виктора, опустив руки и отведя их слегка назад и в стороны, ‒ мол, давай, снимай халат, только пуговицы сначала расстегни, я за тебя этого делать не собираюсь.

Виктор почему-то первым отстегнул верхнюю пуговицу ее халатика. Она в ответ закрыла глаза и слегка откинула голову, вытянув при этом шею, ‒ то ли подставляя ее для поцелуя, то ли желая взлететь. Витька продолжил расстегивать, просунув сзади под ее расставленными руками свои. Его неловкие пальцы дрожали...

Закончив с самой нижней, четвертой, он повел руки вверх, до самых грудей, обхватил их ладонями и бережно сжал, ‒ и было в этом движении нечто совершенно особенное, какой-то вызов, что ли, ‒ мол, что бы дальше ни случилось, это ‒ мое, все равно мое, мне принадлежит, все это тело мне принадлежит, что бы дальше ни произошло...

И только после этого медленно распахнул полы халата, обнажая ее грудь, живот, ноги.

Сможет ли он, Виктор, вот так, перед чужим мужчиной сам обнажить свою Иринку для... ‒ так, как это делает сейчас этот парень со своей девушкой? Нет, наверное нет. А ведь грозился ей когда-то... совсем недавно. Нет. Пусть будет как-нибудь иначе, пусть как угодно, как ей захочется, пусть сама, пусть этот, хоть сейчас, только не так. Сам он не сможет...

Халат легко соскочил с Катькиных плеч в Витькины руки, тот чуть замешкался, как бы не зная, куда его положить, и Виктор сделал было движение к собственному участию в процессе, ‒ ну должен же он как-то защитить Витьку! ‒ но Катька каким-то нюхом почувствовала это движение, приподняла слегка веки и отрицательно покачала головой:

‒ Трусы он с меня тоже спустит сам.

И Витька послушно стал спускать с нее трусы, вплоть до щикотолок, ‒ сами они не падали, потому что ноги ее были слегка расставлены.

А если и Ирка сама именно так захочет? ‒ Сам же, мол, раздел!

Ай да Катька! Чертеныш.

Захочет или нет?

Он метнул взгляд в сторону Ирины, а та, уловив его в свой, тут же сделала улыбку и ободряюще сожмурила веки, ‒ мол, все путем, мол, такова   и г р а ...  

Ну, надо же!

Черт-те что и сбоку я...

Черт-те что. Он вдруг вспомнил о Димке. Полезли почему-то в голову все ее путаные пересказы... лукавые недомолвки... она ведь что-то таки скрывала, чего-то недоговаривала...

А Катька, освободив ноги от трусиков, повернулась на сто восемьдесят и прижалась к нему теперь спиной, подхватив обе его руки своими и примостив их у себя на голой груди, подначивая своими пальчиками посмелее разглаживать и мять упругие сферы и напрягшиеся соски; нет, левую она тут же переместила к себе на живот, поближе к лону, так, чтобы он касался пальцами ее волос...

Витька стоял прямо перед ними, а она как бы и не замечала его, запрокинувшись затылком к Викторовому плечу.

‒ А теперь ты немножко посиди, ‒ наконец произнесла она, все еще с закрытыми глазами.

И тут же добавила, подняв голову и открыв веки:

‒ Вон там, в кресле, возле Иринки. И не рыпайся.

Она сказала это строгим, не терпящим возражений голосом, с исподлобья глядя ему в глаза. Витька подчинился, отошел и сел туда, куда она ему указала.

Чертеныш. Да она же над ним просто измывается!

Черт-те что и сбоку я...

Виктору вдруг стало совсем неловко. Неловко именно перед Витькой. Украдкой глянул в его сторону. Увидел, как Ирина протягивает Витьке руку, ‒ она сидела в другом кресле, чуть ближе к дивану, ‒ но не сразу понял значения этого движения, а когда понял, ни с того, ни с сего изумился... Она подавала ему очки!!!

‒ Ну же... ласкай меня, ‒ почти беззвучно прошептала Катька, ‒ ну пожалуйста... ниже руку... ну давай...

И он почему-то послушался ее.

В ответ на его скользящее движение вниз она податливо отвела левую ногу и слегка переместилась попкой на его левое бедро, даже слегка развернулась к сидящим, чтобы оттуда было видно, как он опускается пальцами в ямку, и гладит ее края, и разглаживает волосинки, и как его палец проникает в отверстие, выходит и снова проникает, и снова выходит, а потом движется еще дальше, между ягодиц, и как он широко охватывает ладонью всю промежность и ласково мнет ее между пальцами, а правой рукой так же ласково мнет ее грудь, будто хочет как можно бережнее выдавить что-то из ее соска. А у Катьки руки застыли в полусогнутом положении, и ладони на них висят замершие, и тишина вокруг такая, что по всей комнате слышен скрип волосинок у нее на лобке...

Он не стал больше смотреть в сторону кресел. И не посмотрит больше. Он уже завелся. И как бы забылся.

Он будет играть с Катькой в ее игру...

А та уже повернулась к нему лицом и стала расстегивать ремень на брюках. Глаза у нее заволоклись каким-то сизым туманом, но от этого ее взгляд, который она то и дело поднимала вверх к его глазам, вовсе не казался мутным, совсем наоборот, кристально чистым и ясным, ‒ как луч солнца, пробивающийся сквозь грозовые тучи...

Он снял с себя футболку, пока Катька стягивала с него джинсы вместе с плавками.

Его ноган торчал, и она хотела было приблизиться к нему ртом, но как бы спохватилась, во-время оценив, что это будет уже перебор, высоко поднялась на цыпочки и навесилась на него промежностью, а ему пришлось для этого согнуть колени между ее ног, и даже слегка приподнимать, ведь она была почти на голову ниже. Они стали то нежно, то жарко целовать друг друга, рот в рот, язык в язык, своею грудью он переминал ее груди из стороны в сторону, а руки положил на ягодицы, то прижимая их к себе, то поднимая, то раздвигая в стороны... а она цеплялась за его шею, подтягиваясь и зависая... Потом он снова просунул руку в межъягодичную щель и дальше, дальше, почти до самого лобка, вернулся к ее лепесткам и начал теребить их и оттягивать вниз, а она специально расставила ноги так широко, чтобы они все это видели... Потом просунул средний палец во влагалище, оно было уже совсем мокрым, и он вставил туда и указательный, а большим надавил на отверстие ануса так, что тот сразу раскрылся и пропустил его, ‒ там уже все вокруг было влажным и скользким.

Она так глубоко задышала, что шум ее дыхания перекрыл не только все звуки, но и свет в комнате...

А глаза ее чуть ли не кричали в его глаза: да, да, сделай со мной что-нибудь дикое, самое-самое, хоть разорви меня на части... только так, чтобы он все видел.

Он так и подхватил ее, словно ребеночка, ‒ сзади между ног за лобок правой рукой, а под грудь левой, обхватив при этом своей пятерней ее правую грудку, приподнял над полом, ‒ она при этом смешно согнула коленки, ‒ и в таком раскоряченном виде пронес ее к дивану и установил там в этом же положении. Она ничему не противилась, пыталась предугадать его намерения и делала все так, как угадывала.

Сам он забрался к ней сзади, она сначала выставилась к нему попой, словно свечка, изогнувши спину крутой дугой, но он стал на колени и она, не разгибая спины, развела подальше коленки, чтобы ее входное отверстие опустилось пониже и установилось напротив его ногана.

Все это время она то и дело стреляла глазами в своего друга, окаменело застывшего в кресле, а когда умостилась, уперев правую щеку в диван, уже больше не спускала с него своего взгляда, будто делала все это только ради него. И на своем лице не скрывала ни единого ощущения, испытываемого ею в каждый момент времени.

Ей было, что испытывать.

Он вошел в нее медленно, понимая, что ей больно принимать в себя такое дышло, распирающее ее отверстие во все стороны, увлекающее за собою внутрь все, чем она богата в своей миниатюрной расщелинке. Ее глаза, как и в первый раз, округлились, зубы вцепились в простыню, она вся напряглась и оставалась такой, пока он не вошел полностью... А через несколько движений уже лукаво улыбалась в сторону кресла: видишь, ты все видишь?

Ей хотелось показать все, он почувствовал это и встроился в ее игру... Натягивал ее за волосы так, что она изгибалась всем телом, растягивая свою шею и храпя, словно кобылка под конем... Поднимал ее к себе за грудки, сладко целуя поворачивающиеся к нему раскрытые губы и теребя пальцами то место, где пряталась ее набухшая почка... Поворачивал ее на бок... Растягивал ей ноги чуть ли не до "шпагата"... Заворачивал их чуть ли не за спину... Ставил ее на шею почти вертикально... И долбил, долбил... А она ничего не стеснялась, всем своим видом показывая, как изнемогает от наслаждения под чужим жеребцом, как ловко и похотливо умеет ему подставиться. А потом он пустил ее на себя, и она с восторгом демонстрировала, как насаживается на кол, на все его длину, на всю свою глубину... И ничуть не высыхала, наоборот, становилась все мокрее и мокрее... И дышала, как в сумасшедшем бегу... И стонала, визжала, охала и ихала... и ходила ходуном... и раскачивалась, как маятник...

А когда, наконец, оказалась под ним в самой естественной позе, вдруг закричала:

‒ Мне, мне, в меня, слышишь, в меня выливай... Ирочка, ‒ теперь уже почти завизжала, ‒ скажи ему, пусть в меня, в меня!..

И тут же сама задергалась животом, пошла волнами сверху вниз, почти точно так, как Иринка, и влагалищем запульсировала почти точно так, и он ей начал лить точно так, как льет Иринке, и Иринка это видела, и видел это Катькин дружок, но они оба сидели в своих креслах с полуоткрытыми ртами, словно заколдованные...

‒ Я кончила... ‒ громко выдохнула, наконец, Катька, разбросала руки по сторонам и уронила усталые ноги на простынь.

Под нею засерело огромное мокрое пятно...

Виктор привстал и завалился обессиленный под стенку.

Только после этого Катькин друг Витя сделал попытку встать зачем-то с кресла, у него это плохо получилось, с носа слетели на пол его очки, он упал на одно колено, опустил и второе, подполз к Иринке и зарылся головой в ее юбке, будто хотел расплакаться.

‒ Ты разрешишь ему, Ира? ‒ вдруг как-то совсем спокойно, как-то совсем обыденно спросила Катька, не меняя положения, а только повернув в их сторону свой взгляд.

‒ Разрешит, ‒ подал свой голос с дальнего края дивана Виктор.

Катька повернула голову на голос и тихо-тихо шепнула: "Там простынка свежая, за спинкой. Мы эту совсем испортили. И дай я тебя оботру, какой ты тоже мокрый".

Использованную простыню она скомкала и сунула себе между ног.

Они встали и отошли к своим местам за столом, освобождая декорацию. Катька передвигалась с зажатой между ног простыней, с нее все еще текло, и когда села, подложила ее комком под себя. Залпом выпили по стакану воды.

‒ Может нам выйти? ‒ спросила Катька ни с того, ни с сего и неизвестно у кого.

Никто не ответил и никто не вышел.

Ирина разглаживала рукой волосы на Витькиной голове. Ее соски торчали, готовые прорвать собою плотно обтянувшую их ткань. А Витька почти не шевелился.

Она была просто великолепна в преддверии того, что сейчас должно было произойти... Ее дыхание, возбужденное то ли только что пережитым, то ли тем, что должно произойти теперь, ее пронзительный, направленный вглубь себя взгляд, ее лебединая шея, плавно выгибающаяся вперед к склоненному перед ней самцу, ‒ все пылало таким безумно прекрасным вожделением, что Виктор просто окаменел, не в силах оторвать от нее своего взгляда.

Боже, как он ее любит! Нужно было   у в и д е т ь   ее вот   т а к о ю   перед чужим самцом, чтобы почувствать так, как он это сейчас почувствовал... Ей-Богу, он никогда раньше не переживал этого чувства так сильно, так щемяще невыносимо, так болезненно сладко и бездонно...

Что же тогда чувствовала она, пока он выпендривался с Катькой?..

И тут их взгляды неожиданно встретились. Ему показалось, что она молится... или молит о чем-то его, но он не сумел прочитать, ‒ то ли она просит разрешения, то ли наоборот, просит запретить. И он ей ничего не ответил.

Витька встряхнул головой и поднял глаза на Ирину. Видимо задавал ей тот же вопрос. Она слегка смутилась, снова метнула взгляд на Виктора, но Витька-то и не собирался у него спрашиваться, он ждал ее ответа... А Ирка ответила ему глазами: я не знаю...

Он стал расстегивать ее юбку. Потом потянулся к левой груди и сжал ее рукой. Может быть для того, чтобы почувствовать ее реакцию. Она не отвела его руку, только следовала за нею слегка расширенными зрачками. А тот все смотрел ей в глаза, он хотел видеть ее полное согласие. И она снова обратилась к Виктору: ну скажи же, можно или нельзя? А он опять ответил: не знаю.

Тогда она потянула из юбки кофточку вверх и стала не спеша, как бы нерешительно, снимать ее через голову, высоко поднимая локти. Ее груди оттянулись вверх, потом выскочили из-под сдерживающей их ткани и упруго закачались. Витька зачарованно смотрел на ее вздувшиеся конусами соски, и она, сбросив, наконец, кофточку, тоже смотрела на него и повторяла: я не знаю, но ты же видишь, я же уже почти готова... И Витька потянулся к ее соскам губами... И она, схватившись за спинки кресла, все спрашивала и спрашивала у Виктора одно и то же... все тем же как бы обреченным, затуманенным томной поволокой взглядом...

Она приподняла попку, когда он стягивал с нее юбку. И снова приподняла, когда он стал снимать с нее трусы. И покорно позволила ему поднять и развести ноги... и свесила их коленями со спинок кресла. И он стал гладить внутренние поверхности бедер, а ее вспушенные губки блестели от влаги. А когда он прислонился к ним своими губами, она уже не посмела смотреть на Виктора, отклонила голову в сторону...

Витька сразу приподнялся, стал лихорадочно стаскивать с себя одежду. А она не двинулась и молча ожидала главного... бесстыже и невозможно похотливо выпятив к нему свою разинутую девочку.

Он воткнулся в нее чуть ли не с разгона.

‒ А-а-а-а... ‒ протяжно закричала она, негромко, но с таким вожделением, что у Виктора что-то опустилось в животе.

‒ А-а-а-а... ‒ повторила она непроизвольный стон и вдруг жалобно взмолилась:

‒ Не смотри, не смотри на нас... отвернись, пожалуйста!

Но Виктор отвернуться не смог. Смотрел и смотрел, заворожено и беспомощно, словно на огонь, пожирающий его квартиру. Смотрел, как она стала дергаться ему навстречу, как стала сползать с кресла все ниже, а Витька, широко расставив ноги, пытался своими толчками возвращать ее назад, и у них это никак не получалось, и тогда он подхватил ее под коленки и отвел их почти за груди, и она выпятилась к нему, а он продолжал наседать поверх нее, и из-под него вылезла ее раскоряченная попка, а потом и входное отверстие ее щели, да отсюда вовсе и не было видно щели, только круглое отверстие, жадно обхватывающее прыгающий в нем Витькин отросток с поджатой плотным клубком мошонкой, и видел, как сжимается и разжимается в такт его движениям ее обнажившийся задний проход. Он буквально физически ощутил, что творится сейчас у нее во влагалище, в сфинктере заднего прохода, в животе, груди...

Что же это происходит? Как же так? Это же его, родное, только его, как же он мог это позволить?!

‒ Тебе не страшно, Витя? ‒ вдруг услышал он шепот рядом с собою.

Возле него, упираясь в пол коленями, стояла Катька, сцепившая руки вокруг его живота, будто испугавшаяся, что он вскочит и убьет сейчас всех, кто здесь есть.

Он мгновенно пришел в себя.

‒ Нет, ‒ ответил, ‒ не бойся. Просто... никогда так еще у нас не было...

И в этот момент Витька вдруг вытянулся шеей, напрягся всем телом и забился в ее влагалище теми характерными толчками, какие бывают только при наступлении оргазма. Он ей спускал. И она, тут же почувствовав это, стала встречными движениями всаживать его в себя по самую мошонку, высасывая из него остатки его жидкости...

Потом он сразу же вынул свой отросток и как пьяный повалился на пол, закрыв глаза и разбросав по полу руки. А Ирина стала медленно опускать ноги только тогда, когда к ней подсел Виктор. Ее розовое влагалище зияло и из него истекал Витькин секрет...

‒ Родной мой... ‒ прошептала она, попав на него мутным взглядом, ‒ почему он так быстро...

Он ничего не успел ей сказать, даже дотронуться почти не успел, потому что его мягко, но настойчиво оттолкнула подсевшая к креслу Катька, обнимая и прикрывая собою неестественно голое тело, будто защищая его от свирепого мужа...

‒ Пойдем, моя славная, пойдем, полежи на постели...

И прикрыла ее срамное место салфеткой. Еще и чуть проткнула внутрь, чтобы она не выпала по пути.

‒ В ванную, ‒ сказала Ирина. ‒ Не смотри на меня так, Витя, пожалуйста...

Вовсе не плохо он на нее смотрел. Совсем наоборот. Что она такого придумывает? И врет же все. Врет. Не было никакого Димки. Первый раз это у нее. Что у него, глаз нету, что ли?

Они ушли и заперлись в ванной. А Витька вскоре поднялся. Одел очки. Сел к столу. Они молча осушили по полной с проливом рюмке водки и съели по куску помидора.

‒ Никогда не думал, что это так... ‒ будто оправдываясь, начал Витька, но так и не договорил, и было вообще непонятно, что именно он имел в виду. А потом вдруг ляпнул ни с того, ни с сего что-то по своей работе...

А из ванной послышались взвизгивания и всплески. Наверняка забрались обе в полную ванну. И обмывают теперь друг друга. От греха.

Минут двадцать они просидели вдвоем, перебрасываясь пустыми фразами. Как бы застеснялись друг друга, по очереди натянули плавки.

‒ Что-то долго они... моются, ‒ удивился, наконец, Витька. Он, хотя и был в очках, все равно оставался явно не в своей тарелке.

Они вышли с мокрыми волосами и смеющимися глазами. И не очень тщательно осушенной кожей. Короткие полотенца, в которые они укутали себя по грудь, еле-еле прикрывали промежность.

И сразу ощутили нависшую в атмосфере комнаты неловкость.

‒ Эй, мужички, вы что? А ну-ка поднимайте носы!

Ирка первой подошла к Витьке и задрав ногу, села ему верхом на колени, бросив руки на его плечи:

‒ Ты чего такой невыдержанный, а? ‒ кокетливо спросила она и сделала поцелуй в губы, согнув на бок голову, чтобы не снести ему очки. Полотенце тут же слетело с груди и упало на пол. Она на это и не дернулась, подвинулась поближе к его животу, наседая влажной промежностью на вмиг подскочивший бугор под плавками. Еще и прошла волной всего тела, как бы насаживая себя на этот бугор. А потом прижалась к нему влажной грудью, обняла, склонила голову и прямо в ухо начала что-то шептать, шептать...

Катька точно так же села на Виктора и тоже совсем тихим шепотом спросила:

‒ Ну? Не поссорились?

‒ Все нормально, ‒ ответил он еще тише.

‒ Здорово.

‒ Ну, пойдем, я тебя обмою, ‒ послышался Иркин шепот, теперь уже совсем громкий.

И она соскочила с него, подхватила полотенце и потащила за руку в коридор.

‒ Можно ‒ она его немножко растребушит, а? Он какой-то потерянный... еще возьмет и такой вечер нам испортит...

‒ Не потерянный. Заколдованный он.

‒ Они сейчас трахнутся в ванной. Мы специально немного воды свежей налили. Там удобно. И спереди, и сзади.

И без остановки добавила, освободив из-под резинки его мужское хозяйство:

‒ Я влезу на него, можно? Вон он уже какой...

И сделала протяжный шепотный выдох, когда полностью всадила в себя его до самой почвы.

‒ Хорошо как... А у Витьки он намного тоньше, ты видел? Ты чувствуешь, как я сжимаю?

‒ Немножко.

‒ Я научусь. Мне Иринка рассказала, как это делается. Правда ведь, у меня уже немножко получается?

‒ Правда.

‒ Слушай, а давай в попу, а? Покамест их нет.

‒ Она порвется.

‒ Не порвется. Я мягкая и податливая.

‒ Страшно.

‒ Ну и что? У меня презерватив есть. Одна штука. Пошли на диван.

И соскочила с него. Побежала к шкафу, долго там рылась, наконец нашла, что искала.

‒ Давай я на него надену.

Презерватива хватило менее, чем на треть его ногана. Сверху она смазала его чем-то вроде вазелина.

‒ Боюсь я... ‒ промямлил он.

‒ Не бойся, они там долго будут.

‒ Разорвать тебя боюсь.

‒ Иринку же не разорвал. И я тем более выдержу. Я мягче.

‒ Ты уже пробовала?

‒ В том то и дело, что нет. Давай. Как мне лечь? Я хочу, чтобы сначала спереди, получится?

Он подложил под ее ягодицы подушку, растянул их как можно более широко и попробовал воткнуться, но стенки отверстия, хотя и на самом деле оказалась мягкими и податливымы, все же не настолько, чтобы расползтись до такой степени.

‒ Попробуй еще раз, ‒ попросила она снова, когда очухалась от первой попытки.

‒ Тебе же больно.

‒ Ну и что?

У Ирки она научилась этому "ну и что", что ли.

Вторая попытка тоже оказалась безуспешной.

‒ Ты сначала пальцем попробуй.

Он попробовал пальцем. Стал растягивать в стороны и она заойкала.

‒ Что?

‒ Приятно жутко. Почему от тебя мне все так приятно, а от него не все?

Он вставил третий раз, и у него получилось. Она вся сомлела, когда он уперся мошонкой в крестец, засунув своего вандала почти на всю его длину.

‒ Давай. Води, води. Ой, ой, ай... Еще, не останавливайся...

Неужели ей не больно? Ему страшно было смотреть на то, что он сделал с ее задницей.

‒ А теперь переверни. Нет, выйди, а потом снова...

Она перевернулась в коленно-локтевое положение, и он снова вошел в ее заднее отверстие. Теперь она легко пропустила его, и несколько минут он измывался над нею во все стороны ее внутренностей.

‒ Все, ‒ наконец выдохнула она. ‒ Можешь выходить.

И упала на живот, радостная и очень уставшая.

Он снял презерватив, выворачивая его наизнанку.

‒ Дай сюда. Я спрячу. Не дай Бог Витька увидит.

И она сунула его куда-то под диван.

Он лег рядом с нею, лицом к лицу.

‒ Теперь я все попробовала, ‒ сказала она, ‒ даже в задницу. А то потом может и некогда будет. Да и некому... Как ты думаешь, они еще там долго будут? Нам надо помыться.

‒ Тебе, наверное, виднее.

‒ Мне не виднее. Витька всегда быстро кончает. Пятнадцать минут и все. Это Иринка там его мочалит. Может она и из него мужчину сделает, как ты думаешь?

‒ Покажи попу.

‒ Зачем?

‒ Посмотрю, что я с ней сделал.

Она охотно расставила ноги и раздвинула руками ягодицы, пытаясь и сама вроде бы как досмотреться до долбеного места.

Все у нее там было в порядке, не отличишь от нетронутой. Он так ей и сказал. И ей жутко понравились его слова.

‒ Ты... ты такой неожиданный. Какая счастливая твоя Ирка! Это надо же так ‒ будучи замужем, иметь такие безнаказанные возможности... Хочешь, дай кому хочешь, хочешь возьми, кого хочешь...

‒ Не сочиняй. На самом деле все не так.

‒ Ты ревнуешь ее?

‒ Конечно.

‒ Я видела. Но ведь разрешаешь...

‒ Она же мне с тобой разрешила.

‒ Тю. Это совсем другое. Одно дело мужик, а другое дело баба. У нас же логово. Для мужика вроде как дом родной. Семейное гнездышко. Собственное. А у вас что, ‒ стручок. Куда попал, туда спустил. Вынул, обтерся и все. Спустить ‒ не принять. Разница большая. Я вот, пока они там долбятся, совсем его не ревную. Если хочешь знать, я ее больше ревную, чем его. Я и к тебе ее ревную. Она для меня как святая. А вы долбите ее безжалостно, как животные какие-то. Ее гладить надо. Нежно-нежно... И попку ее лизать. Чтоб так и делал ей, хорошо? Вместо меня.

‒ А ты что, лизала?

‒ Чего ты на меня так уставился!? Ну и что? Что я тебе этим плохого сделала?

Ничего себе. Ну и что.

А из ванной продолжали доноситься ритмичные звуки обоюдострастного соития и уже совсем не сдерживаемые стоны, вскрики и взвизгивания.

‒ Прекратить им их долбежку? Я могу постучать. Хватит им там... Пусть здесь... с нами.

Она уже и привстала, чтобы пойти и прекратить их безобразия.

‒ Пусть. Не трогай...

На некоторое время в ванной наступила тишина, а еще чуть позже она сменилось яростным Иринкиным мычанием, а потом они снова затихли, только иногда нарушая молчание влажным чмоканием.

Потом заскрипели защелкой, тихонько вышли и через пять секунд показались обнятые друг другом в дверях.

‒ Мы там, немножко без вас... ‒ стыдливо сказала Ирка, освобождаясь из объятий и спеша к Виктору, чтобы улечься голенькими грудями на его грудь.

‒ Хочешь меня?

‒ Хочу. Только мне надо помыться.

‒ Пошли, я и тебя тоже обмою.

А к Витьке и Катьке бросила:

‒ Ждите нас. Мы скоро.

Они вошли в ванную, и она загнала его под душ:

‒ Не трогайся. Я сама. И не задавай вопросов.

И стала мыть его мылом, не говоря ни слова, довольная лицом и своими умелыми движениями, тысячи раз натренированными на детях.

‒ Вот. Все. Какой ты у меня... Не здесь. Здесь я только что уже давала. Там, с ними. Вместе с ними.

Когда они зашли в комнату, Витька лежал на Катьке и яростно ее долбил, а та смотрела в их сторону и своим взглядом как бы говорила: ну вот, теперь ею пользуется ее настоящий хозяин...

Однако, как только они улеглись рядом, в ее глазах тут же сверкнули бесовские огоньки, она удивительно ловким приемом выкорчевала из себя Витькин отросток, выскользнула из-под него, стянула с Виктора Иринку и так же ловко подсунула ее на свое место, а та только бросила на мужа извиняющийся взгляд, мол, извини, родной, мы еще успеем, а ему тоже меня хочется, я ему еще не все дала.

Катька насела на Виктора первой, еще до того, как ее Витька опомнился, наклонилась сразу и прошептала в самое ухо, будто извиняясь:

‒ Я дала ему только попробовать.

Ирка же с озорным вызовом подставилась Витьке, подобрала левой рукой его отросток и, воткнув его одним движением в нужное место, сладко застонала. Разбросала руки так, что правая кисть упала Виктору на плечо и она ухватилась за него, будто опасаясь улететь в поднебесье от переживаемого ею наслаждения.

>Подожди, Ирка, подожди. Зачем ты так? Я же хочу тебя, а не Катьку. Устал я уже от нее сегодня. Надоела.

>Неправда, посмотри, как он у тебя в ней стоит.

>Это на тебя стоит. Я тебя хочу.

>Мы еще успеем. Сегодня ночью, завтра, послезавтра. Не капризничай. Ты же видишь, как мне сладко. И на Катьку оглянись, ‒ смотри, она сейчас уписается от удовольствия.

Он оглянулся. И в самом деле, Катька присела над ним на растопыренных корточках так, будто собралась пописать в травку. Только вот писки у нее не было. Задавил ее внутрь его окаменелый стовбур, вместе с нимфами и клитором, натянул на себя по самую верхнюю ямку все содержимое ее маленькой щелки. И возится она по нему вверх-вниз, вверх-вниз, и пьянеет от щемящей лоскотки...

>Вот видишь. Может это у нее в первый и последний раз такое. Разве сможет Витька или кто-нибудь другой так же насадить ее на себя, как ты?

>Ну при чем здесь Катька?

>А ты и на себя посмотри.

Он снова оглянулся. И в самом деле, он выглядел, как счастливый чайник. Пальцы на руках растопырены, мышцы промежности напряглись как в судороге, а по лицу снуют странные гримасы наслаждения.

>Фу, какая безобразная морда лица.

>Ты часто бываешь такой, когда е?ешься. И вовсе это не безобразно. Мне нравится, когда ты теряешь контроль над своим телом.

>Никогда не думал, что я так выгляжу.

>Посмотри на Витьку.

>Ничего себе. Еще отвратительнее.

>А нам с Катькой все равно нравится. Ой, ой.

>Что?

>Лоскотно.

>У тебя во влагалище хлюпает.

>Ну и что? У него же он совсем тонкий. А приятный какой! Кожица как у мальчишки. И тыкается все время вправо, а у меня там что-то такое лоскотное.

>А я куда?

>У тебя он оттуда почему-то соскальзывает, и я лоскотки такой не чувствую.

>Ты все время мычишь.

>Это от наслаждения. И Катька тоже, смотри, как вскрикивает. На каждый твой толчок. Как это все-таки красиво, когда так сливаются два тела. Просто чудо, как красиво. У нее странная девичка, правда? Малюсенькая такая, вся открытая, розовенькая. Тебе не жалко ее уступать Витьке?

>Нет. Если честно, мне тебя жалко уступать.

>Ты меня не уступаешь. Я всегда только с тобой и от тебя никуда не денусь. Но мне же надо почувствовать что-то особенное, чего я с тобой не чувствую. И тебе тоже надо. Ты же сам прошлый раз сказал, что Катька совсем не такая, как я. Послушай, а давай заберем ее к себе. Будешь е?ать нас обоих. По очереди. Она мне нравится. Мне тебя для нее не жалко.

>А что в Витьке такое особенное?

>Да все. Он же совсем другой. И кожа, и запах, и движения, и размеры.

>У него же он тонкий и маленький.

>Ну и что? Он там внутри так забавно прыгает. А твой как поршень. Удивительно, правда? Люди, оказывается, такие разные. И ощущения от них совсем разные. Витька, например, совсем не похож на Димку. А Катька так вообще... Я ей в ванной сдачу отдала. И мне, вроде я лесбиянка какая-то, было так приятно, что сама себе удивляюсь. А если б ты видел, как она мне ее лизала. И совсем это не так, как с вами со всеми. Совсем это другое. Даже сказать не могу, что именно. Видишь, если бы мы не отважились на все это, сколького мы не знали бы, не ощутили бы. Сидели бы до самой старости на одном и том же корме, как конь и кобыла.

>А дальше что? Ты и следующего уже выбрала?

>Нет. Я совсем еще и не думала об этом. А ты?

>Я тоже.

>А разрешишь мне?

>Разрешу.

>И я тебе.

>Он сейчас спустит.

>Нет. Вряд ли. Он два раза спустил в ванной. Второй раз совсем немного, я и не распробовала. Между прочим, у него и вкус совсем не такой, как у тебя. Вить, не смотри на меня так, а? Это же всего-навсего тела, в которых мы с тобой живем. Знаешь, как глубоко у меня получилось? Весь целиком схватила, до самого основания. Твой я так никогда не сумею взять.

>Тела, в которых мы живем... Откуда ты такое взяла? Наши тела, ‒ это и есть Я и Ты.

>Да? Тогда кто же сейчас друг с другом разговаривает? Ой! Слушай, он стал тыкаться мне в попку. Только что чуть совсем в нее не просквозил. Я перелезу на него сверху, ладно? Только будь осторожен, он сейчас на вас кувыркнется. Он такой неуклюжий. Слушай, покажи ему на Катьке, как в попку палец вставлять. Он, кажется, вообще не знает, зачем это нужно.

>Ирка, я сильно хочу в тебя. Мне надо спустить.

>Спускай в нее. Я ему обещала дать свое попробовать. Что я, твое ему буду давать?

>Дай ему сейчас. А потом я.

>Не выдумывай. Мне завтра спустишь. А с ними у нас больше ничего не будет.

>Ты уверена?

>Уверена. Ну ладно. Чего сегодня не успели, оставим на других. Хочешь посмотреть, как он будет лакать? Смотри.

Она слезла с Витькиного отростка и переместилась к его лицу.

‒ Возьми, хочешь?

‒ Хочу.

И он впился губами в ее мохнатку, стал сосать ее, как новорожденный, а она начала ходить по нему волнами и выбрасывать из влагалища одну за другой порции жидкости. Послышались его громкие судорожные глотки.

И на Ирку как вдохновение нашло. Что она стала вытворять своим животом! А когда совсем опустошилась, повалилась рядом, раскоряченная, и сказала:

‒ Все, Витенька. На сегодня хватит. Устала я. Бери свою Катеньку, она по тебе уже сомлела. Одного тебя она хочет. Никто ей больше не нужен.

И тут зазвонил телефон.

А пока Катька разговаривала со своей мамой, Виктор залез на жену и уже через полминуты вылил в нее все, что о ней думал. И она благодарно заглядывала ему в глаза и что-то ласковое шептала, что мог понять только он, он один, ‒ единственный на всем белом свете...

Она была очень образованной, эта Катька. Никому из окружающих и в голову не пришло, что между нею и Виктором что-то могло произойти. А во вторник, в то время, когда все смываются в буфет, поскольку на рабочих местах употреблять пищу категорически запрещено, она подошла к нему, села рядом, положила на край стола руки как школьница на парту, а на руки ‒ правую щеку:

‒ Угадай.

‒ Что?

‒ Ну угадай. Ни за что не угадаешь.

‒ Тогда скажи сама.

‒ Он сделал мне предложение.

‒ Серьезное?

‒ Заявление уже в ЗАГСе.

‒ А условий он никаких не ставил?

‒ Еще чего. Он у меня теперь совсем как ручной.

‒ Надолго ли?

‒ Ты же его почти не знаешь. Конечно надолго. Года на два, не меньше. А там еще чего-нибудь придумаю. Ребеночков ему рожу. Никуда он теперь от меня не денется.

‒ Поздравляю.

‒ Себя поздравь, ‒ ответила она ему лукавым смехом. ‒ Ну что, пока?

‒ Пока.

И она запорхала своей коротенькой юбочкой к выходу на буфет. А у самых дверей вдруг шаловливо приподняла ее сзади, продемонстрировав на прощанье подаренные им трусики. И не оборачиваясь, выпорхнула.

5. Шесть коленок

‒ Я почему-то никак не успеваю осмыслить, что с нами происходит, ‒ сказал Виктор жене во вторник 22 июля, после того, как сообщил ей о неожиданном исходе их субботнего вояжа. ‒ Мне все время кажется, что нами руководит какая-то посторонняя сила, истоков которой я не могу ни понять, ни почувствовать. Ты заметила, ‒ мы с тобой почти только и делаем, что решаем чьи-то проблемы. То самых близких нам людей, то совершенно чужих, еще недавно не имевших к нам никакого отношения. И как решаем! Совершенно непостижимым образом нарушая испокон веков установленные нравственные нормы. Еще полтора месяца назад мы и подумать о таком не посмели бы.

‒ Мама звонила. Привет тебе.

‒ Из дома?

‒ Да. Она сегодня одна. Пойдем к ней?

‒ Я сам. Мне нужно... посоветоваться.

Дополнительные объяснения были излишни.

‒ Хорошо. Но я буду по тебе скучать, учти это. Кстати, Ильинична сказала, что у меня все в порядке по вчерашнему анализу.

‒ Я на пару часов. В любом случае не позже десяти буду дома. Поскучай посильнее.

Елена Андреевна ждала его. Вероятно, пока он был в пути, они с Ириной еще раз созванивались, потому что она его тут же как бы подозрительно спросила:

‒ Ирка сама не захотела идти? ‒ поставив ударение на слово "сама".

А когда он ответил, что не совсем, она как бы расстроено сказала:

‒ А я такое рагу приготовила...

А потом вдруг, как бы обрадовавшись пришедшей ей в голову хорошей мысли, добавила:

‒ С собой возьмешь. Дома поужинаете. Оно и холодное очень вкусное. А сейчас чуть-чуть, со мной. Хорошо?

Он спросил, как у нее дела и она стала рассказывать о Борисе, ‒ какой он порядочный и состоятельный, сам неплохо зарабатывает, да еще и сын шлет и шлет ему из России, ‒ он там где-то на севере как-то с нефтью связан; что у него хорошая машина, отечественная правда, но совсем новая; что она теперь почти каждую ночь с ним, квартира у него большая, трехкомнатная, что он предлагает эту продать и пусть дети купят себе тоже машину, чтобы жить по-человечески. Но она об этом и не думает, внуки ведь растут, им нужнее квартира, а пока можно сдать в наем или пусть вообще стоит себе. Она переживает, что наверное уже замучила его, он ведь не привык каждый день, а тем более через каждый час, у него был раньше режим один раз в неделю, и он никогда не бывает в ней больше пятнадцати минут за раз, но зато он ласковый и любит просто лежать с ней и о чем-нибудь говорить. Что она сегодня специально ушла с детьми посидеть, пусть отдохнет, поспит спокойно, а то у нее пока не получается сдерживать себя и она чувствует, что он может от нее совсем замориться.

А потом она спросила, как дела у них, что случилось с Иринкой, та ведь ей так ничего и не сказала, может дуется на нее, может это из-за нее у них с Виктором теперь что-то не так, но он заверил, что все так, очень даже так, что Ирка, наоборот, очень довольна тем, что они все так сблизились.

Он все искал момента, чтобы рассказать о Светланке, и потом спросить ее совета, как с нею себя вести ему и Ирине, ведь она должна знать это лучше их. Но этот момент почему-то не приходил, а может и приходил, но он почему-то пропускал его; и тогда он начал блуждать словами вокруг да около, расспрашивать об этом как бы из праздного любопытства, у кого и как бывает, что она об этом вообще читала и что рассказывал ей тот старичок доктор, который пытался ее вылечить, и что она сама посоветовала бы какой-нибудь другой молодой женщине, у которой вдруг обнаружилась бы такая же проблема; а она на это ответила такими страшными словами, после которых он и думать не мог о том, чтобы рассказывать о Светланке, а все топтался на своей как бы любознательности. Он и в самом деле разговорил ее, и она стала рассказывать, как старичок доктор принес ей все те игрушки, которые лежали в секретере, и сказал, что это по-видимому все, чем он сможет ей помочь. Что у каждой женщины это проявляется по-своему, но как конкретно, она не может сказать, потому что ни с какой другой так и не встретилась, хотя знает, что такие в городе есть, но чтобы их найти, нужно обращаться к психиатру или к сексопатологу.

Потом он совсем испугался, что она сама догадается, зачем он расспрашивает, ведь он зачем-то к ней пришел, а получалось, что только за этим вот разговором.

Тогда он поймал момент и потащил ее за руку в спальню, как бы шутливо, но очень настойчиво, а она как бы шутливо сопротивлялась и как бы говорила, что без Ирки не будет, но все равно легко дала снять с себя халат, а под халатом не оказалось даже трусиков. Он тоже разделся, но она отослала его сначала в ванную, а потом уже пустила к себе в постель и они лежали рядом, словно муж и жена, словно сын и мать, словно любовник и любовница, продолжая говорить то об одном, то о другом, пока в своих обоюдных поглаживаниях не оказались обеими руками у нее между ног.

‒ Не мешай, ‒ прошептал он, ‒ дай я это еще раз почувствую.

‒ Что? ‒ тем же шепотом спросила она.

‒ Я не знаю, как это выговорить...

‒ Прям так, как чувствуешь, любыми словами, хоть ругливыми, ‒ совсем заинтриговалась она.

‒ Понимаешь, наверное, это у всех мужиков такое чувство... ну, как тебе это сказать... когда знаешь, что к этому месту близкой тебе женщины ради ее же удовольствия совсем недавно прикасался другой мужчина... ну, в ее коже, волосиках, слизистой оболочке... что-то изменяется, они как бы другие на ощупь становятся... Вот и с тобой так же, как с Иркой после Димки, ‒ к чему ни дотронусь, вот к этой травушке, к этим мягким угодницам, к этому стебельку, к этим мятинкам, этой вот мягкой луночке, и этой луночке тоже, ‒ все стало как бы неуловимо иным, и я вроде бы как на самом деле чувствую их недавнее вожделение и наслаждение чужой плотью.

‒ Правда? А если не знаешь?

‒ Не помню больше такого ощущения. А ты думаешь, Ирка и до этого кому-то давала?

‒ Нет. Не давала. Я бы почувствовала. Даже скорее, чем ты.

‒ А этому Димке и в самом деле дала?

‒ Да.

‒ А как ты об этом знаешь? Ты его видела?

‒ Нет. Я чувствую.

‒ Ты и Светланку так чувствуешь?

‒ Светланка еще ребенок. А что со Светланкой?! ‒ вдруг с тревогой вскрикнула она, вскакивая с места. ‒ Что-то случилось?

‒ Да нет, конечно. Я так спросил, к слову.

‒ Мне что-то очень тревожно за нее стало последнее время...

‒ Еще бы. Такой возраст начинается. Ляг. Можно я ее поцелую?

‒ Конечно. Она ведь теперь твоя. Можешь делать с ней все, что захочешь.

‒ А Борис?

‒ Сначала поцелуй.

Она поразительно точно предчувствовала каждое намерение его губ и языка, каждое движение его рук, желающих что-то изменить в ее позе; она замирала, когда он этого хотел, напячивалась на его язык, когда он только успевал об этом подумать; разводила руками губы или растягивала их в длину, раздвигала, поднимала, забрасывала себе за голову свои ноги, поворачивалась на бок и делала ногами и руками немыслимые развороты тела с непременно выпяченной к его губам своей гладенькой красавицей; выставлялась к нему задом так, что вместе с бедрами он легко обнимал ее опущенную к постели спину, а ее груди чувствовал коленями между ее колен, и растягивала потом руками свои ягодицы так, чтобы ему удобно было ухватывать губами ту самую дырочку, которую она совсем недавно приказывала ему губами никогда не трогать. И при этом совсем тихо, но упоительно сладко постанывала всем своим телом.

А когда он, наконец, уложил ее на спину с подушкой под ягодицами, она так широко расставила ноги, что губы разошлись чуть ли не на пять сантиметров и обнажили настежь открытый вход в сокровищницу. Как мягко и ласково она принимала его в себя... Как бережно сводила потом ноги, словно укладывая его в такое родное ему, теплое гнездо... А потом призвала его себе на грудь, обняла, тихо прошептала: замри милый, и тут же стала пульсировать влагалищем, наполняясь горячей влагой.

Он был неподдельно счастлив и даже забыл на некоторое время об их общем горе.

‒ Ты только не спускай сегодня, хорошо?

‒ Тебе нельзя?

‒ Можно. Мне всегда можно. Когда только захочешь. И куда захочешь. Хоть в попу засунь и спускай, я только визжать от радости буду.

‒ Тогда почему?

‒ Ирочке оставь.

‒ У меня и на нее хватит.

‒ Нет. Не хватит. Тебе сегодня ее всю залить надо. С ног до головы.

‒ Зачем?

‒ Сделай так. Я тебя прошу. Она сейчас очень ревнует.

‒ К своей любимой маме? ‒ удивился он. ‒ Совсем нет. Ты же сама видела.

‒ Ты не обижайся на то, что я скажу. Не знаю, смогу ли я это правильно выразить словами... Одно дело, когда ты меня обласкал и обогрел, и совсем другое, ‒ когда сделал это ради собственного оргазма. Совсем другое. Это совсем разные явления. То, что ты меня обласкал и дал возможность насладиться, вызовет у нее радость, ‒ понимаешь, это на самом деле только чуть больше, чем если бы ты просто меня обнял, или ласково погладил по руке, или поцеловал в щечку, или приятно похлопал по попе. Ты сделал все то же, только вошел для этого внутрь меня. Там ведь то же самое тело, что и мои плечи, мои щеки, моя рука. Одно и то же тело. И то, что тебе так приятна ее мама, тоже ей в радость. А оргазм... это только для нее. Для единственной.

‒ Но ведь я при ней тебе спускал. Она радовалась этому. Я видел и чувствовал.

‒ Да. Ведь она дарила мне тебя. Знаешь как приятно делать подарки близким людям. Даже приятнее, чем их получать. Особенно если наяву видишь неописуемый восторг. Ты все-таки сделай, как я прошу.

‒ Хорошо.

‒ Только не выходи. Будь там. Сколько сможешь долго.

‒ Конечно. Хоть всю вечность.

Господи, как она до этого додумалась? "Там ведь то же самое тело, что и плечи, и щеки..." Почему он не додумался до такого сам, когда ему казалось, что он оскверняет свою дочь? Ведь это в самом деле так просто и ясно.

Так просто и ясно. И вовсе он ее не осквернил. Только ближе стал. На целую вечность.

‒ А при ней можно?

‒ Когда-то можно, а когда-то нет. Мы почувствуем. Если ты не почувствуешь, она скажет тебе.

‒ Ирка?

‒ Нет. Моя...

‒ Ой! ‒ еще ниже наклонился он к ней. ‒ Я так и без разрешения выльюсь.

‒ Прости. Это я... как Сережке своему, ‒ совсем тихо прошептала она.

‒ Нет. Наоборот. Говори так. Называй ее так. Мне нравится. Очень нравится. Иди ко мне. Ближе. Ближе. Подними, подними ее. Что она чувствует? Говори, говори.

Она стала задыхаться от нового прилива страсти.

‒ Витенька, сыночек мой... Все чувствую... Выливай... ты слышишь, она говорит тебе то же самое... слышишь?.. чувствуешь?.. Лей... лей...

‒ Да, ‒ выдохнул он, ‒ слышу...

‒ Нет. Подожди. Родной мой. Лучше в Ирочку. В доченьку мою. Пожалуйста...

Он бы не сумел сдержаться, если бы вдруг не вспомнил, зачем он на самом деле пришел. В доченьку мою. Доченьку мою. Доченьку.

И он опал.

Они пролежали без движения несколько минут. Молча. Он в ней, она в нем.

А когда почти успокоились, он спросил:

‒ Он все еще в тебе? Сергей.

‒ Да, ‒ ответила она тихо. ‒ Только говорит теперь твоим голосом. И твоими словами.

‒ Расскажи мне что-нибудь.

‒ Что?

‒ Не знаю. Что-нибудь такое, чего больше никому не рассказываешь.

‒ А ты такое расскажешь?

‒ Я почти все Иринке говорю.

‒ Почти же. А мое ей расскажешь?

‒ Нет. Не расскажу. Правда.

‒ Как я в рот училась. Никому не говорила. И никогда не скажу. Слушай. Это был зубной врач. Симпатичный такой, чернявый. Я у него зуб попалась лечить. Ну, конечно, заигрывать стал. И как бы в шутку сказал, что он с женщинами только в рот. И неженатым оказался. Домой к себе пригласил. А я и пошла. Ну, как начали, это я пропущу. Он и в самом деле только в рот хотел. Сначала просто, как умею. А потом стал учить, как надо. Давал выпить три таблетки, одну от рвоты, другую от кашля, третью не помню от чего. Я выпивала. За полчаса до этого. Потом укладывал меня на специальный такой узкий топчан, лицом вверх, а под шею подкладывал мягкий валик, чтобы голова запрокинутой оказалась. Сам становился сзади и давал сначала только головку, для слюны, и просил, чтобы я пошире расставляла ноги и показывала ему мою... дичь... так он ее называл, и чтобы гладила ее, теребила и все такое разное... у него от этого он сильно вставал. Длинный такой, тонкий, чуточку загнутый вверх. И блестящий, он его каким-то маслом смазывал, совсем не противным. Потом сразу говорил: начали! Я должна была сделать выдох, глубокий вдох и снова выдох, но не полный, после чего он вслух отсчитывал девять секунд. В это время он просовывал его в меня. Такой всегда осторожный и чуткий был, малейшие мои реакции улавливал. У меня только поначалу рвотный рефлекс срабатывал, и в одном месте, в самом начале пищевода, сильная боль была от растягивания. А потом быстро привыкла, даже не закашливалась, а через две недели уже и таблетки были не нужны. Главное, говорил, правильное дыхание. Через каждые девять секунд извлекал головку в рот, чтобы я снова повторила выдох-вдох-неполный выдох. И опять туда, в самую шею, я его конец вот здесь чувствовала, под трахеей, он почти до ямки доходил, когда спускал. А когда спускал, предупреждал сначала, а потом под затылок меня руками брал и так крепко насаживал на себя, что я пошевелить головой не могла, а верхней губой ему под самый корень, в мошонку упиралась. И каждую его струю чувствовала, вот здесь, в груди. Больше месяца к нему ходила. И во всех других положениях научилась. А потом он привел еще одну. С короткой шеей. Сказал мне: или двоих, или ее одну. Я с ним очень легко рассталась. Сразу же, в тот же день. И с тех пор не видела. А это уже давно было. Я потом медицинские книжки читала, оказывается есть специальный прибор, эзофагоскоп называется, его тоже примерно так вводят, до самого желудка. А я так его член принимала... А твой получилось пропустить до конца только мягким, а когда он напрягся, мне очень больно было. Ты больше так не напрягай, хорошо?

‒ Хорошо.

‒ Ты слышишь? ‒ вдруг перешла она на совсем тихий шепот. ‒ Чувствуешь?

‒ Что?

‒ Она опять что-то тебе говорит. Как в тот раз, помнишь? А он вроде как отвечает.

‒ Слышу. О чем они, ты понимаешь?

‒ Не знаю.

‒ Ну и пусть разговаривают. Не будем им мешать.

‒ Да. Не будем. Теперь ты расскажи.

‒ Хорошо. Я вспомнил одно. Тоже никому не говорил, даже Иринке. Стыдно. Меня первый раз поцеловала его губами наша фельдшерица, в соседней деревне она жила. Но я совсем не об этом. В общем, у меня в детстве был фимоз. До тринадцати лет. Это когда крайняя плоть так срастается с головкой, что не слезает с нее. У нас в деревне мальчишек тогда много было, а из колонии как раз вернулся Сява, ему уже лет девятнадцать было, он научил всех мастурбировать. Собирались в посадке и друг перед другом выпендривались, у кого больше, крепче, кто быстрее всех спустит и так далее, много всяких параметров насочиняли. И у всех голая головка получалась, кроме меня. Знаешь, как называется? Залупа. Как я ни старался, никак не мог ее обнажить, а главное, спускал позже всех или вообще не шло, потому что последним оставался, и все смотрели на меня и начинали смеяться. И прозвище ко мне прилепилось такое: беззалупа. Дрался конечно из-за него, свирепел, но от этого оно еще сильнее прилипло. У меня к тому времени он очень быстро расти начал. У всех как положено, равномерно рос, а у меня как назло почти только в толщину. Из-за того, что крайняя плоть не пускала, ‒ так все говорили. И кожа над ним почти перестала смещаться, так натягивалась из-за его толщины, когда он напрягался. В общем, мастурбация у меня совсем перестала получаться. Так знаешь, что я придумал? Брал в руку и начинал пальцами нажимать в разных местах, вроде как на флейте. И от этого становилось так щекотно, что я через некоторое время спускал. Гораздо сильнее, чем от обычной мастурбации. У меня и сейчас так иногда получается, когда Ирка начинает баловаться. Флейтист. Это я со злости так себя прозывал, когда за что-нибудь ненавидел. А исправила меня эта самая фельдшерица. Санька, троюродная сестра, к ней привела. Не сказала, конечно, зачем. Оставила у нее в кабинете и та сама стала расспрашивать. То ли ее белый халат на меня подействовал, то ли уговаривать она умела, но я ей все-таки показал, а она, как сейчас помню, сказала: так это же чепуха, это я и сама тебе прямо сейчас исправлю. И исправила. Больно конечно было, хоть он у меня и онемел от какой-то жидкости, и крови было много, я и не знаю, что она там с ним делала, видел только, как она металлической лопаткой отковыривала от головки эту самую непускалку. А потом перевязала и сказала, чтобы я на следующий день обязательно пришел. Вот на следующий день она и поцеловала его зачем-то. И что-то хорошее о нем сказала, уже не помню, что. И он после этого пошел у меня не только в толщину, но и в длину. И стал таким, какой сейчас.

‒ Они опять о чем-то разговаривают, слышишь?

‒ Слышу.

‒ Как на флейте...

Она прошептала эти слова очень серьезно и совсем не обидно. Ему даже приятно стало от них.

‒ А что Борис?

‒ Борис? Рассказать, как он все это со мной делает?

‒ Расскажи.

Она стала рассказывать. Все. Не упуская самых тонких подробностей. С самого начала и до сего дня. И ничего не стеснялась. А он то лежал на ней, то перекладывал ее на бок, то ложил на живот, то садил на себя, ‒ не то любовник, не то сын, не то муж... а она все говорила и говорила, то и дело останавливаясь, чтобы шепнуть сокровенное:

‒ Слышишь? Снова. Что-то очень ласковое, никак не разберу, что.

Или:

‒ Что с ним? Она сказала что-то обидное?

Или:

‒ Ты чувствуешь? Нет, ты чувствуешь? Она же ему все сама что-то рассказывает, помимо меня.

А завершила свой рассказ совсем неожиданно для него:

‒ А он не умеет с нею разговаривать. И не научится. Он совсем другой, из чужой жизни. Конечно, я наверное смогу ужиться с ним, даже на годы. С ним это не трудно. И даже быть как бы счастливой. Но ты понял, как он хочет меня? Для кончания. Вся его пятнадцатиминутная процедура туда-сюда-двигания подчинена только ожидаемому им оргазму. Все ради этого слива. Ничего другого он просто не понимает.

А потом вдруг ляпнула, глядя прямо в его глаза:

‒ Ты отдал меня ему взаймы? Чтобы побаловать эту мою ненасытную девочку, да?

Может она совсем свихнулась? Или это он уже свихнулся?

‒ Нет. Я хочу, чтобы твоя девочка нашла себе достойного мальчика и любилась с ним, как ей захочется.

‒ А если она такого больше не найдет?

‒ Жизнь покажет.

‒ Жизнь скоротечна, ‒ грустно заметила она. ‒ Не успеешь как следует родиться, а уже и обратно собираться пора...

Он ничего не ответил.

‒ И-и-и-и! ‒ испуганно вдруг изумилась она, ‒ Витька, уже полдесятого! Господи, три часа я тебя в себе держу! И Иринка не звонит, противная. Слазь сейчас же. Мойся и выметайся побыстрее...

Он шел домой с таким ощущением, будто совершил только что некое открытие. И даже не одно. Только все еще никак не мог понять, радостные они или горькие.

Иринка ждала его с частично накрытым столом, чистые тарелки были приготовлены для рагу. По всему видать мама уже позвонила...

‒ Что-то долго ты добирался, ‒ упрекнула. ‒ Поздний у нас ужин получается.

‒ Потом ужин, ‒ сказал он, хватая ее за талию. ‒ Скучала сильно?

‒ Сильно.

Он снял с нее халат, а под ним не оказалось даже трусиков. И она подбрила свою девочку. Так, как у мамы.

Он терзал ее всего около получаса. А потом начал поливать. Сначала одну струю внутрь, куда и положено. А потом на живот, на грудь, на лицо, в губы, залил глаза, уши и нос. Она фыркала, жмурилась и изумленно вскрикивала:

‒ Что ты делаешь! Сумасшедший! Что с тобой?

И облизывалась как котенок, и растирала перламутровую жидкость по лицу, грудям, животу и счастливо смеялась:

‒ Ну и гигант! Прям как из брандспойта! Где ты столько накопил?! Я теперь тебя каждую неделю буду к маме отправлять. На заправку.

И потом вообще не пожелала мыться, даже за стол села голая и немытая, только руки слегка сполоснула, ‒ мол, когда это еще такое будет!

Он стал рассказывать ей свои неудачные попытки приобщить маму к Светланкиной проблеме, затем немного пересказал о ее Борисе, то, что она и сама дочери расскажет. Говорил подробно и много, чтобы скрыть непередаваемое, чего Ирка с его голоса никогда не должна услышать.

‒ Ты ей хоть немножко... кончил?

‒ Нет.

‒ Почему!?

‒ Да я ее просто слегка приласкал. Она без тебя не хочет. Стесняется, наверное.

‒ Противный. Не мог настоять?

‒ Ее есть сейчас кому поливать.

‒ Поливать? ‒ засмеялась она. И стала хохотать во весь голос. ‒ Ой, я не могу! Поливать. Это уж точно.

А потом, насмеявшись, вдруг выдала придуманный по ходу смеха афоризм:

‒ Да уж, и стареющая роза нуждается в поливе, чтобы хоть немного цвести.

В пятницу Ирина пришла домой чуть позже Виктора.

‒ В общем, так. Я встретила Лерку, ты ее еще не знаешь, я с ней познакомилась весной на выставке нашей фирмы. Нас приглашают в гости в одну компанию. Девчонка вроде ничего, интеллигентная. С мужем была и сынишкой, лет восьми. А компания, значит, такая. Четыре женатых пары. Все интеллигенты. Одна пара вообще врачи. Филолог, художник есть, директор какой-то фирмы, ну и остальные того же круга. У всех дети. В общем, порядочные люди. Собираются каждую пятницу. На Правом берегу, здесь адрес. Общаются, сексованные фильмы смотрят, ‒ так Лерка сказала, ‒ класс, да? ‒ отдыхают, а главное ‒ она сказала ‒ все раскомплексованные. Никаких условностей. Говорить можно на любые темы. И все примерно нашего возраста. В общем, я наперед согласилась на всякий случай ‒ я ведь в брюках своих так еще никому и не показывалась. Конечно, если не хочешь, не пойдем. Я предупредила, что такой вариант возможен.

‒ Ну, можно и пойти. Сейчас полпятого. На когда это?

‒ Прямо сейчас. Они тоже туда, только сынишку к родителям отведут. Муж у нее тоже ничего. Приличный. Может, и групповуху там устроят, ‒ засмеялась она, ‒ так я бы такому дала.

Завелась своими горизонтальными шуточками. Это означало, что настроение у нее близкое к игриво-озорному, а когда она бывает такою в компании, то всегда находится в центре внимания.

‒ Ладно. Пойдем.

‒ А тебе Лерка понравится. Ручаюсь. Гульнем напоследок. В следующую субботу дети уже приезжают, потом не разгуляешься.

В пять они уже были на улице. В новых брюках она выглядела просто великолепно, и он радовался, вместе с нею переживая восхищенные взгляды прохожих.

На Правый берег они добрались маршруткой, дом нашли быстро, открыла им очень миловидная женщина лет тридцати, ‒ наверное хозяйка, а за ее спиной и довольная Лерка показалась.

Приняли их очень радушно. Ирку даже восторженно. Перезнакомились.

Бородатый Славик с хвостиком на затылке сразу оказался художником, а его жена Юлечка русскоязычницей. Виктор не совсем понял ее действительное амплуа, но отметил про себя, что длиннющие губы на ее худеньком лице вполне могут скрывать в себе настоящий русский язык.

Лерка и в самом деле ему понравилась. Очень миниатюрная, весьма обаятельная и элегантная блондинка. Обаяла преимущественно выправкой, но и все остальное было очень даже ничего. И профессия хорошо звучала, ‒ представитель фирмы "Аскона". Муж у нее почти красавчик. Представитель другой фирмы, "Абас". И имя подходящее внешности ‒ Жан. Впрочем, ему подошло бы и Жанна.

Позолоченная брюнетка Лидочка вообще была директором межрегиональной фирмы, правда в каком-то там смысле техническим. Имела два образования, правда, не сказала каких. И приличные формы, совсем, правда, не жирные, ‒ состоятельные груди, туго выступающий под платьем животик, пухлые губки с брюнетовым пушком, ямочки на щеках. Ее супруг Миша, почти босс по автомобильному стеклу, возможно при той же фирме, производил впечатление силача с высшим образованием. Оба были здорово загоревшими, по-видимому, недавно с Черного моря. И оба сунули Виктору свои персональные визитки.

И наконец, хозяева квартиры, потомственные врачи Флора и Валентин, она эндокринолог, а он акушер-гинеколог. Акушер-гинеколог возился с видеомагнитофоном и непрерывно чертыхался, а эндокринолог Флора принялась ухаживать за вновь прибывшими гостями. Она тоже имела мягкие формы, большие, слегка даже выпяченные глаза, что, однако, совсем не сказывалось на ее миловидности, а на передней поверхности шеи у нее угадывалась некоторая избыточная полнота, вероятно профессионального происхождения.

Виктор представился как шлифовальщик, а Ирка, как и положено, после некоторой паузы добавила: драгоценных материалов, на что все присутствующие сделали соответствующий знак бровями, показывая, что они правильно оценили хорошо преподнесенную визитку.

Валентин, наконец, перестал чертыхаться, сдался, сообщив, что кина сегодня не будет, что это всегда так бывает, вроде как назло, ‒ его видик совсем скопытился. Все выразили сожаление, поскольку намечалось что-то грандиозное, совсем новое и нетривиальное.

Они продолжали обсуждать какие-то знаменитые фильмы, щеголяя фамилиями режиссеров, продюссеров, актеров и звукооператоров. Принесенную гостями бутылку коньяка обсудили со знанием всех тонкостей коньячного производства. Коньяк был и в самом деле настоящий, хотя по вкусу не отличался от того пойла, что уже стояло в шикарных бутылках на длинном столике, журнальном по высоте и почти теннисном по площади.

Квартира у Флоры и Валентина была, конечно, грандиозная, досталась им от Валиных родителей, тоже бывших акушеров-гинекологов. Обговорили квартиру, потом обстановку, и новые гости узнали много интересного об испанской и финской мебели, о тонких отличиях иранских ковров от турецких и о том, как их надо выявлять, чтобы не дать маху.

Эрудиция всей компании поражала своей широтой, ‒ говорили о готике Гигера, ценах на итальянскую обувь, правах сексуальных меньшинств, операх Верди и первой скрипке симфонического оркестра Вячеслава Реди, о жене Сальвадора Дали, преимуществах банутовых презервативов и еще много о чем; языками ворочали с настоящим изыском, наслаждаясь удачными оборотами собственной речи, периодически покуривали, но при пятиметровой высоте стен задымленности почти не ощущалось. Пили без тостов, понемногу, но закусывали только конфетами и фруктовыми ломтиками, так что вскоре стали проявлять свои лучшие качества и коньячно-водочные изделия. Женщины развеселились, стали таинственно перешептываться, потом совсем распоясались по поводу разных мужских и женских достоинств, стали подтрунивать над Юлей и Жаном, что у них прошлый раз что-то не получилось, подстрекали попробовать еще раз, тем более, что новые гости могут помочь советами. Юлечка как бы смущалась, а ее муж Славик, наоборот, стал им поддакивать, но в то же время оправдывать ее, что она, мол, просто была не в форме, а Жан взял неправильный угол и вообще неправильно ложил ее на банку. Юля тут же успешно перевела разговор в интеллектуальное русло, заверив, что слова "ложить" в русском языке не существует, а есть слово "класть", затеяла таким образом десятисторонний филологический коллоквиум, и даже толстый орфографический словарь, в котором и на самом деле не оказалось этого слова, не внес согласия в разгоревшийся диспут.

Юльку похвалили за умение выкручиваться из деликатных ситуаций, но напомнили, что они с Жаном все равно в пролете и пора бы им уже реабилитироваться. И Славик сказал: давайте, не посрамите честь мундиров.

‒ Чо, в платье, что ли? ‒ уже смеясь, огрызнулась Юлька. ‒ Давай, сам снимай.

Славик тут же выполнил указание жены, оставив ее в трусах и телесного цвета лифчике.

‒ Давай Жан, снимай остальные доспехи и укладывай ее. Или улаживай, ‒ сказал Славик, вызвав новую волну веселого интеллектуального оживления в зале.

Жан стянул рубашку, брюки, трусы и носки, обстоятельно все сложил на тумбочку, потом снял с Юльки лифчик, ее груди сразу уронились вниз, они были небольшими, но далеко не слегка вытянутыми, видимо она когда-то кормила ими или по меньшей мере не смогла сохранить подтянутыми при беременности. Подвел ее к банкетке, услужливо выдвинутой уже к самому центру залы. Банкетка была необычная, длинная, на четыре сидения, причем, отдельные места обозначались мягкими выемками, создающими впечатление волн на ее поверхности.

Она перекинула одну ногу через банкетку и затем легла на спину. Он и в самом деле начал укладывать ее плечи так, чтобы они оказались в самой глубине выемки на банкетке, а кто-то возражал, что не так же, мол, надо наоборот, повыше их нужно выставить, но он не обращал внимания на советы со стороны, а спрашивал у Юльки, как ей будет лучше. Потом перекинул ногу через ее живот и положил свой, вполне приличный для такого красавчика шланг ей между грудей и стал натягивать их поверх него.

Скоро Виктору стал понятен смысл затеивающейся игры. Юлька должна была достать губами до головки Жаниного отростка, но при этом ее соски должны были оставаться сомкнутыми над ним. Фокус, значит, состоял и в изворотливости ее шеи и, в не меньшей мере, в способностях Жана отреагировать соответствующим напряжением, поскольку поддерживать руками ему разрешалось только шею или затылок своей партнерши, а ей только соски свои содержать в полном смыкании. Они приступили к намеченной процедуре, а болельщики стали подбадривать замечаниями и экспресс-советами, совсем по-детски развеселившись и хлопая в ладоши. И Виктор с Иринкой тоже развеселились и тоже давали свои советы.

У Юльки долго не получалось достать, она смешно вытягивала трубочкой губы, а Жан помогал ей, притягивая к себе ее голову, но его головка упиралась ей в подбородок и она могла достать ее только языком, поскольку, как он ни старался, у него никак не получался угол, то есть он никак не мог его напрячь до нужной степени и поднять к ее губам.

‒ На Иринку, на Иринку смотри, ‒ посоветовал ему кто-то из женщин.

Он и в самом деле стал смотреть на выпяченные под кофточкой Иринкины соски, а та почти не смутилась, даже выпятилась навстречу его глазам; потом вниз, на брюки, на просвечивающие под ними ее шикарные белые трусики и на эту кокетливо глубокую бороздку между ее ног, и тогда у него сразу встал так, что Юлька не только поймала его губами, но и обхватила ими всю головку целиком. Все зааплодировали, радостно похлопывая отличившихся игроков по доступным местам.

‒ Приз победительнице! ‒ крикнул Славик, и мужчины стали стягивать с себя одежду и складывать ее на тумбочку, аккуратно, каждый на отдельное место.

Ирка снова уселась на диван по другую от Виктора сторону залы, стала поправлять прическу, когда к ней подсела Лерка и стала что-то шептать, а та, бросив все еще смеющийся взгляд в его сторону, что-то ей ответила и тогда Лерка последовала к нему.

‒ Иринка разрешила мне с тобой немножко пошалить. Она сказала, что я тебе понравилась.

‒ А муж?

‒ Заранее разрешил. Тебе спрашиваться не обязательно.

Мужчины уже разделись, а Юлька все лежала в трусах на банкетке, ожидая обещанного приза. Жан, заметив Лерку возле Виктора, подошел к ним, спросил у него:

‒ Как тебе моя жена?

Виктор сделал достаточно выразительный позитивный физиономический жест.

‒ Попробуй поближе. Не пожалеешь, ‒ поощряюще добавил Жан.

Виктор метнул взгляд в сторону Иринки и та ответила ему легким смыканием ресниц. Ее уже заняла хозяйка дома Флора, они держали в руках рюмки и о чем-то беседовали.

Славик что-то рассказывал голым мужикам о трусах своей жены, а они сгрудились вокруг нее и слушали, помахивая своими жуликоватыми жевчиками. Ирка с забавным озорным интересом бросала на них коротенькие взгляды, не переставая говорить с Флорой.

Наконец, Славик стянул с Юльки трусы через высоко задранные ноги, не дав им при этом опуститься, а оттянув к животу и выставив голую промежность к Валентину, который, прекратив разминать своего чижика, начал вставлять его в Юлькино влагалище. Он не очень-то вставлялся, Юлька была сухой, и Валя выпустил на щель длинную сосульку слюны, попав точно в цель и принявшись растирать плевок головкой по ее губам. На Виктора этот прием подействовал неприятно, и на Иринку тоже, он заметил, как дернулись ее щеки, но вдруг почувствовал, что Жану она даст, и тот таки отработает сегодня его жену, прямо при нем, пока он будет отрабатывать его Лерку, поскольку прятаться друг от друга здесь, видимо, совсем не принято. Но пока на его жену как бы почти не обращали внимания, они все были очень предупредительны, может быть ждали, что она сама разденется и подставит себя кому-нибудь, вот так, как Лерка сейчас пытается подставить себя Виктору, или Виктор сам разденет жену и подставит ее под кого-нибудь, как это продемонстрировал только что Славик. Они были настоящими интеллигентами и принимали в свою компанию новеньких очень осторожно и ненавязчиво.

Валя в конце концов проник сквозь смоченное его слюной отверстие, от чего Юлька издала долго готовящийся ею соответствующий стон, а ее муж, все еще стоя над нею задом к ее лицу и придерживая раскоряченные ноги, ободряюще-любовно похлопал ладошкой по ее лобку. Затем он освободил свое место, предоставив возможность жене продемонстрировать окружающим талант воистину знойной женщины, мечты художника. Она картинно извивалась всем телом, танцевала ягодицами по банкетке, а умелыми ножками по разным частям тела партнера, или делала ими замысловатые воздушные па, как это умеют особо одаренные балерины. Она натягивала свои грудки к губам и томно лизала соски, качая от как бы неописуемого русскими словами вожделения свою голову, украдкой при этом стрельнув пару раз взглядом в сторону Виктора. Валю быстро сменил Миша, и он тоже не сразу вставил, хотя отверстие у Юльки было уже как бы раздолбано, и тоже сплюнул на нее и размазал слюну, а потом сравнительно быстро проткнулся извивающимся с боку на бок полумягким мужичком, совсем не соответствующим мускулистой натуре хозяина. Юлька снова издала положенный стон и затанцевала с новой энергией, когда у Миши все пошло как по маслу и даже его мужичок выпрямился в ее знойном влагалище. Стал готовиться к процедуре и Жан, анонируя свой обмякший член у нее перед носом, а затем, когда тот чуть затугел, переходя к исходной позиции, намереваясь заменить Мишу.

И в этот момент раздался обескураживший всех Леркин возглас:

‒ И-и-и-и! Ни-че-го себе!

Это она обнажила, наконец, Викторов ноган, дышлом выставившийся прямо перед ее носом.

‒ Девки! Вы только гляньте! Монстр!!

Глянули не только девки, а все присутствующие в зале, даже Юлька опустила поднятые к Мише ягодицы и уставилась на неожиданное диво.

Потом стали переводить взгляды на все еще восседающую на диване Ирку, а та смотрела в какую-то незаметную точку над Юлькиным животом, никак не скрывая гордости и даже некоторого самозабвенного высокомерия, ‒ мол, смотрите, что я имею в себе, пока вас балуют малокровными полуфабрикатами.

‒ Я первая открыла! Ирунчик, можно? ‒ воскликнула Лерка, поворачивая лицо к его жене, а та согласно ответила ей своей снисходительной, но вовсе не обидной улыбкой.

И Лерка моментально достала пакетик из кармашка своего платья, а в пакетике оказался презерватив и она извиняющимся тоном приговаривала: "пока только так, мы же с вами впервые...", в то время, как натягивала на него очень тонкую и совершенно прозрачную резину, удивительно мягко и прочно охватывающую его кожу и совсем не стесняющую перекатывания крайней плоти, причем, что странно, дотянувшуюся до самого основания его ствола. Вот это изделие! ‒ отметил он про себя, пока Лерка лихорадочно стягивала трусы из-под платья и затем, забыв его снять, залезла на Виктора с ногами и стала спешно насаживаться промежностью, будто боясь, что он сейчас упадет и насаживаться станет не на что.

‒ Платье, платье хоть сними, ‒ упрекнул ее в излишней поспешности Жан, но ей было не до платья, и тогда Жан сам снял его через поднятые ею руки и она осталась только в прозрачном лифчике и золотой цепочке. А сзади подскочила сидевшая в сторонке Лида и стала освобождать Виктора от брюк, которые были только приспущены до этого Леркой, вытягивая их вместе с плавками, и ему пришлось даже упереться руками в спинки кресла, чтобы она не стащила и его вместе с брюками и Леркой.

Зрелище было еще то, его ствол не подвел своих хозяев, показал себя таким, каким бывает в минуты самого высокого вдохновения и наполнения. Их сразу обступили, и все с почти не скрываемой завистью смотрели то на открытый Леркин рот, то на место еще не завершенного соития, и только Ирка осталась на своем месте, с великодушным видом распробывая напиток из своей рюмки и как бы не отвлекаясь на банальности.

Как ни странно, Лерка все еще не подмокла, была совсем сухая и зацепистая, и он только вдавливал в нее ее мягкие губы и никак не мог проскочить их. Презерватив оказался совсем не скользким. Чувствуя назревшую проблему, она соскочила с него на колени, схватила ртом головку, стала крутить своей головой как заведенная, мычать и слюнявить поверхность густой слюной и он вдруг заметил презрительный и брезгливый Иркин взгляд на обильные паутинки, свисающие с Леркиного рта. Она снова вскочила на него, сходу удачно насадилась отверстием и стала медленно оседать, словно на дубовый сук или жупел какой-нибудь, то сцепив зубы, то судорожно раскрывая рот и выпячивая глаза от распирающих ее ощущений. Наконец, она коснулась растянутыми губами его промежности и жалобно выдохнула:

‒ Ху-у-у-уг... Как здорово... До самой печенки...

И стала умащиваться, елозя своей кучерявой растительностью по его волосам.

‒ Ха-а-а-ах... Держите меня, я сейчас уписаюсь... Ой! Ой! Неси на банку. Неси меня на банку. Мальчики, снимите с меня лифчик, путь прижмет меня к себе. О-о-о-й! Дави, дави!

Виктор поднялся рывком и понес ее, как на вешалке, к банкетке. Она была легкая, как пушинка. Поймал на ходу поощряющий Иркин взгляд: давай, покажи ей нас, раздолбай ее, сделай из нее сплошную дыру с туннелью.

Лерка только вначале испугалась, застыла на несколько моментов расставленными в стороны руками и ногами, будто он ее до позвоночника достал. А потом завизжала и заржала от небывалого удовольствия.

‒ Это же Гарри Флетчер... Девчонки... Настоящий Гарри... Монстр...

Он перевернул ее в раковую шейку. Потом в поющего попа. Потом в коромысло. Потом в северное сияние. В бублик. В калач. В запыхалку. В лестницу инков. Вертолет. Деепричастие. Ниагарский водопад...

Она кряхтела, ржала, мычала, кудахтала и взвизгивала. У нее почти все как-нибудь получалось и она победоносно поглядывала на трех голых баб, выстроившихся рядом, пытающихся в уме повторить ее движения и постоянно переспрашивающих у него: а это как?, а это?, а он повторял им названия поз и действий, придуманных еще сто лет назад, когда они с Иркой были совсем юными.

Мужики стояли во втором ряду и только Ирка продолжала сидеть. И он снова поймал ее взгляд, а в нем было осуждающее недоумение: как ты можешь?, это же наши слова... И он сразу осекся. И даже не заметил, как под ним оказалась врачиха Флора. А следующей он стал ворочать Юльку. А потом черно-волосатую Лиду, проросшую длинной щетиной от лобка до самой крестцовой ямки и болтающую грудями, словно выменем.

Она уселась на нем и стала просить мальчиков, чтобы как в фильме про пирамиды. А мальчики стали натягивать на себя презервативы. Точно такие же, как был на нем. И хлопать Лидку по ягодицам. И разминать их руками. А она прильнула к нему и шептала что-то неразборчивое с иностранными именами. Потом вдруг вскрикнула, поехала по нему своими дынями и животом, но ее тут же остановили и оттянули назад чьи-то руки, а потом он почувствовал посторонние толчки. Кто-то засадил ей еще и в задницу. И она захрапела и заржала, заухала и заохала... Заходилась ходуном на двух вставленных в нее стержнях. И он тоже отчетливо слышал мягкие толчки в тыловище своего ногана, плотно обнятого ее влагалищем.

Он посмотрел на свою Ирку. К ней подсел Валентин, обнял за плечи, опустив ладонь на ее грудь. Что-то тихо заговорил. А она как бы совсем не реагировала, смотрела в одну незаметную точку, расположенную где-то в двадцати пяти сантиметрах над животом Виктора.

>Ирка, ты слышишь, я зову тебя. Где ты? Куда ты спряталась?

Она не отвечала. Будто ее совсем не было рядом.

А на месте Лиды уже умостилась Лерка. И вскоре тоже получила в задницу чей-то член. И тоже заохала и заухала. И просила, чтобы так, как Патрисию. А потом как Жак Нутье Линду. Русскоязычница долбаная.

Валентин уже взялся за обе Иркины груди и лез языком к мочке уха. А она абсолютно не реагировала. И смотрела в ту же точку, где теперь уже находилась Флорина спина.

Во Флорину задницу кто-то долго не мог попасть. Она растягивала свои ягодицы руками, больно упершись подбородком в ключицу Виктора. Он помог ей растягивать своими, одновременно натягивая на себя, чтобы она нечаянно не выскочила. Наконец, у того вялого фрайера получилось и Виктор отпустил свои руки.

А Иркины груди все тискал Валентин, забравшись снизу правой рукой уже ей под кофточку. А она то смотрела странным взглядом на его шастающую под материей руку, то возвращалась к той же невидимой точке.

Все женщины получили положенное им. Настала очередь его жены.

Это общее предвкушение как бы повисло в атмосфере роскошной залы, все еще освещаемой из окна, хотя кто-то уже включил и хрустальную люстру.

Флора потянула Виктора на его кресло, сама уселась рядом с ним, обняв его за живот и приготовившись к ожидаемому представлению.

>Ирка, что с тобой? Зачем ты прячешься? Отзовись. Я хочу услышать твой голос.

Никакого ответа. Она закрылась. Спряталась где-то в глубине своего тела. Может от стыда. Может еще от чего-то.

Мальчики уже вернулись из ванной, деловито, с тщательным соблюдением хорошо заученных требований половой антисептики, меняли презервативы.

‒ Правда, классная резинка? Это Валя достал, ‒ зашептала на ухо Флора, ‒ в Дании на симпозиуме был.

А Ирка смотрела в ту же, пустую на какое-то время точку.

К ней подошел Жан и протянул обе руки. Сам трогать не стал. Ждал, когда она поднимется.

И она поднялась.

И это было сигналом согласия.

Они не спеша окружили ее с трех сторон, оставив свободное место, чтобы зрителям с кресла, где вокруг Виктора сгрудились голые телки, было все хорошо видно.

‒ Она у тебя очень славная, ‒ прошептала Флора. ‒ Возьми меня здесь, засунь палец. Шевели им немножко.

‒ И мне, ‒ так же тихо прошептала Лерка.

Расстегивать ее брюки стал Жан. Она опустила слегка на бок голову и прикрыла глаза. Пока Жан осторожно стягивал эластичную ткань, Славик и Валя взяли каждый по ее руке и стали гладить их ладонями, а Миша просунул сзади руки под кофточку, стал мять ее груди. Она покорно приподняла одну, потом другую ногу, позволила Жану раздвинуть их на ширину плеч. Он потрогал ее трусики между ног и Виктор успел понять, что они совсем сухие. Трое других сняли с нее кофточку, и затем каждый занялся своим: кто лапал ее груди, кто гладил живот, кто ягодицы, кто в это время щупал через трусики ее выпяченную девочку, потом они менялись, каждый облапывал все участки ее тела, пока Валя не снял с нее трусики и тогда она осталась перед ними совсем голая.

‒ У тебя снова встает, ‒ прошептала Флора. ‒ Можно я на него сяду?

‒ Нет, ‒ ответил он.

‒ А я? ‒ наклонилась к нему Лерка.

‒ Нет.

Они совсем не обиделись.

Валя и Славик взяли Ирку с двух сторон под бедра и ягодицы, подняли так, что она оказалась сидящей на их руках с широко расставленными бедрами, сзади ее подмышки поддерживал Миша, протягивая пальцы до самых грудей. Они развернули ее обнаженной девочкой к его креслу, а Миша еще и опустил ее спину, и так понесли к банкетке. Она не открывала глаз и не сопротивлялась ни единому их намерению. А по лицу ее совершенно невозможно было понять, нравится ей все это или нет.

>Ирка! Ирка! Откликнись! Ну скажи же хоть что-нибудь! Тебя же сейчас е?ать будут!

Они аккуратно и бережно уложили ее спиной на банкетку. Скрестили руки за головой. Подтянули пятки к ягодицам и широко развели ноги. И застыли все.

Они, конечно, не знали, что от нее можно тронуться, когда она лежит в таком положении. Потерять не только голову, а все свое существо, вместе со всем своим прошлым, настоящим и будущим. Они ожидали увидеть то, что видят в своих женщинах. К чему они привыкли. К чему привык акушер-гинеколог Валя.

А она из совсем другой породы. Это отпечаталось на их восторженных и ничего не понимающих лицах. И передалось на лица их женщин.

Виктор хорошо представлял себе, что творилось сейчас в жеребиных телах. Он сам не раз все это испытывал. Будто стоишь на самом краешке пропасти и смотришь в ее глубину. Нет, не пропасти, ‒ глубокого и необъятного оврага, с края которого так же захватывает дух, но не так страшно, а хочется катиться и катиться по влажной от горячей росы траве...

А Ирка чувствовала их закоченелые взгляды. И будто задышала огнем из расщелины прямо в их глаза. Смотрите, сходите с ума, берите меня, жеребцы, пока я перед вами голая, пока я согласна, пока муж согласен, пока я даю вам свою девочку, заходите, пока я не передумала и не спрятала ее от вас. И стала зазывать в себя разошедшимися в стороны губами, открывшими розовую мякоть и маленькое отверстие в самом низу расщелины, обещающее сжать в своих объятиях.

Он чувствовал, как хочется им сейчас каждому прикоснуться к ней губами. Он хорошо знает это жуткое, почти мистическое влечение.

Но они интеллигенты. Они дрожат, но сдерживаются. Они заранее решили как-то иначе. И не будут отступать от своего графика.

Или они просто совсем другие. Из другой породы.

Миша переместился к ней за голову, стал на колени и обхватил ладонями ее груди. А она при этом отвернула далеко в сторону лицо, видимо желая спрятать его от мужа. Чтобы он не видел ее сладких мук. Или еще зачем-нибудь. Славик и Валя стали у ее бедер, придерживая и поглаживая их, от коленок до самых губ. А Жан подвел свой впервые так крепко напрягшийся отросток к ее преддверию и нажал, расположившись так, чтобы всем было видно. Иркино отверстие только совсем немного кокетливо как бы посопротивлялось и затем впустило его, упруго обхватив успевшими увлажниться губами. И он застыл, не двигаясь, пока она его обминала и подсасывала влагалищем. И все увидели необычные движения стенки ее живота, ‒ так она делает, когда сосет.

Хорошо хоть не сплюнул. Виктор вдруг ясно осознал, что если бы тот это сделал, он бы не выдержал, развернул бы его красивое рыло на сто восемьдесят градусов и плюнул бы в его мертвые глаза.

‒ Ну, ну, Витенька, сиди, сиди, они ничего плохого ей не сделают, ты же видишь, ей нравится, правда, они хорошие, они знают, что нужно настоящей женщине... ‒ защебетала на ухо Флора, еще крепче прижимаясь к его телу.

‒ Не бойся, ей сейчас будет жутко приятно, вот увидишь, ‒ зашептала и Лерка. ‒ У четверых больше возможностей, чем у одного, вот увидишь сейчас, увидишь, как она забалдеет от них...

‒ Знаешь, как женщине приятно, когда держат так за ноги несколько сильных рук... ‒ продолжала шептать Флора. ‒ И когда один за другим по очереди...

Они, по-видимому, договорились сначала только попробовать. Отдолбив с полминуты, Жан уступил свое место Славику, а сам занял его место. За Славиком через минуту встал Валентин, и у него тоже крепко стоял, а когда его заменил Миша, у того он оказался отвислым, он стал его лихорадочно мастурбировать, а потом тыкать, а двое стоящих рядом услужливо помогли пальцами развести Иркины губы пошире, и она тут же засосала в себя мягкую плоть, покрытую прозрачной резиной.

Они долбили ее с нескрывемыми гримасами наслаждения на мордах, с натянутыми, как струны, жилами на шеях, с судорожной дрожью в напряженных голенях. А она не издавала ни единого звука, притихла как мышка так, что тишину нарушали только кобелиные вздохи и периодические сладкие причмокивания ее влагалища.

‒ Боже праведный, ‒ снова зашептала Флора. ‒ Я тоже ее хочу. Можно?

‒ Нет.

‒ Я умею хорошо. Ей понравится.

‒ Нет.

Они поставили ее на колени и прошли еще один быстрый круг. Она уткнулась руками и щекой в банкетку и качалась, качалась, качалась под их толчками... И снова у Миши еле встал. И она ничего не сделала, чтобы ему помочь. Просто ждала.

‒ Сейчас будет самое интересное, ‒ снова подала голос Флора. ‒ Лягушонка. Так никто, кроме меня, не умеет. Я же королек, ты заметил?

Миша и Валентин уложили Ирку на живот и затем снова подняли на четырех рычагах. Каждый держал ее одной рукой за бедро возле самой коленки, а другой рукой за грудь так, что она оказалась распластанной в воздухе над банкеткой. Жан, чтобы она не сильно обвисала, слегка поддерживал ее и под живот, куда уже подлазил Славик, нацеливаясь своим торчком в ее покрасневшую девочку. Он стал направлять свой отросток рукой, пока Миша и Валя пытались с веса насадить ее на него. У них это довольно быстро получилось, и Славик стал яростно долбить ее снизу, а она висела в воздухе, касаясь его только своим влагалищем, раскоряченная, словно лягушонок. А потом вдруг и сама заходилась. Славик сразу застыл, высоко приподняв пах, а она стала насаживаться на его синюшный член в судорожном ритме, с необыкновенной силой вдавливая его в свое отверстие, бесстыдно чмокающее накапливающейся влагой.

‒ Здорово, да? ‒ шептала Флора. ‒ Видишь, что значит четверо настоящих мужиков. Ты представить себе не можешь, что она сейчас чувствует. Как птица в полете. После этого с женщиной можно делать все, что угодно.

‒ Они и так это делают, ‒ услышал он свой голос.

‒ А тебе разве не приятно это видеть?

‒ Не знаю.

‒ Привыкнешь. И будет приятно. Ей ведь приятно.

‒ Не знаю.

‒ Такого даже в кино нет. Только я умела. А теперь и Иринушка, чудо такое. Знаешь, сколько еще всякого мы понапридумали. Увидишь. Четыре мужика, а теперь еще ты, столько всяких поз и действий на весу могут сделать, ты себе не представляешь... Это я все придумала... Знаешь, что это за чувства, когда тебя работают на весу? Их вообще невозможно описать. Иринка сейчас с ума сходит от удовольствия... Можешь мне поверить, я знаю... Как я ее хочу! Хотя бы чуть-чуть...

‒ А что ты хочешь с нею делать?

‒ Все. Пить из нее. Высасывать.

‒ Что высасывать?

‒ Что угодно. Ее выделения. Сперму. Ликер. Или какой-нибудь сок. У меня есть разные. Ты попробуй, сам увидишь, что это за наслаждение. Это всем нравится. Я придумала. И это полезно. Там витамины. Микроэлементы. А если еще и со спермой...

Ничего себе, придумала. Врачиха долбанная.

Видимо, лягушонка требовала от женщины много сил, особенно от начинающей. Он увидел это по их заботливым лицам. Они осторожно, но настойчиво сняли ее с члена, хотя она продолжала пытаться его достать, яростно сжимая и сморщивая ягодицы и хватая воздух ненасытным отверстием своей девочки.

Они опустили ее потом на Жана. Она уселась не его отросток и слегка успокоилась, упершись руками в боковушки банкетки. Он все подначивал ее руками под бедра, чтобы она работала, но она сделала только несколько вялых движений и застыла. Валя и Миша стояли у изголовья и мастурбировали свои члены прямо перед ее лицом, видимо ожидая, что она потянется к ним ртом. Но она закрыла глаза и плотно сжала губы.

Виктор стал чувствовать, что ей что-то не нравится. Однако она все еще не открывалась ему, прячась неизвестно где.

Славик подошел к ней сзади, стал деловито похлопывать по ягодицам, надавливать на спину, чтобы она опустилась грудью на Жана и выставилась к нему попкой. Жан помог ему, обняв ее и прижав к себе. Славик зачем-то подставил раскрытую ладонь под ее лицо и стал что-то ей на ухо шептать. Виктор увидел, как она вдруг плюнула на его пальцы.

Этими самыми пальцами он вдруг стал ковырять ее попу, смачивая ее плевком задний проход, выпяченный усилиями Жаниных рук, растягивающих ее ягодицы. Засунул туда указательный палец, на что она среагировала сильным сжатием сфинктера. А он продолжал круговыми движениями бужировать отверстие, вставляя палец на все длину, и она вскоре расслабилась. Тогда он вставил сразу два пальца, продолжая те же круговые движения. А она все сидела своим влагалищем на Жанином отростке. А задний проход все больше расслаблялся и превращался в зияющую дырочку.

‒ Сейчас она обалдеет от удовольствия. Смотри, ‒ шепнула Флора.

Вынув пальцы, Славик стал вставлять в Иркину задницу свой обрезиненый член. Ее отверстие лишь чуточку посопротивлялось, а затем медленно пропустило его в себя. По бедрам и ягодицам пошла мелкая дрожь. Он вошел в нее полностью, потом так же медленно вышел и снова вошел. Потом стал постепенно ускорять движения, приноравливаясь к ритму Жаниных толчков, и уже через десяток секунд оба распалились и стали чуть не яростно долбить ее в оба отверстия.

И тут она начала сопротивляться.

‒ Пустите. Отпустите меня, ради Бога. Не хочу я. Все. Не могу.

Она говорила негромко, умоляюще, только для них двоих, как бы так, чтобы ее не расслышал муж. Стала отталкиваться от них руками.

Видимо они не поняли ее. Или не желали и не собирались понимать. Ведь они только начали. У них у всех только-только страсть разгорелась по-настоящему. А она вдруг так неожиданно начала брыкаться.

И оба прихватили ее руками, чтобы не смогла выскочить.

И тогда она вдруг закричала во весь голос и задергалась в истерике:

‒ Не хочу! Не хочу! Вонючие! Отпустите! Витя! Витя! Мне про-ти-вно-о-о!

Виктор так рванулся, что обе женщины, сидевшие на нем с двух сторон кресла отлетели на пол.

‒ Витя, Витенька, не хочу я! Не могу больше! Мерзко мне!

А на Виктора уже надвигался вдруг рассвирепевший Миша, держа у своего подбородка крепко сжатый кулак.

‒ Спокойно, Витя. Сядь. Не то врежу счас. По дружбе. Сядь. Ты наших жен работал, мы тебя не трогали. Она потерпит. Счас все образуется. Она сама нам дала. Она хочет. Хочет, я же чувствую. Я должен ее доиметь, понял?!

Он говорил, грозно выпятив вперед губы, надеясь легко припугнуть Виктора. Жан и Славик продолжали долбить, не останавливаясь, спеша, как перед концом света, крепко сдерживая взбесившуюся Ирку в своих руках. А она продолжала неистово кричать.

Виктор рванулся к ней, но тут же получил мощнейший удар в левый глаз и повалился назад, головой на пол. К нему тут же подскочил Валентин. Может, подумал, что Миша его убил. А может, хотел и сам поддать.

‒ Не боись, Валя. Трупа не будет. Через десять минут оклимается. Как раз успеем. Она же балдеет, ты посмотри, посмотри, что с нею делается. Ей нравится. Смотри, как извивается, это же от восторга...

Но Виктор от его слов оклимался почти мгновенно. Вскочил на ноги.

Славик зажал Ирке рот ладонью и продолжал толкать ее в задницу. Она уже съехала на Жанин живот, кусала зажимающие ее рот пальцы и мычала. А Жан испуганно смотрел из-под нее на Виктора. Он видимо острее других чувствовал надвигающуюся трагедию. И онемевшие женщины тоже уставились своими расширенными зрачками на Виктора ‒ видимо в нем появилось что-то, что заставило их онеметь.

Валентин вдруг крепко обхватил его сзади, прижав руки к бокам, ожидая уже двигавшегося к ним для нокаутирующего успокоения Мишу.

Валя конечно сглупил. Миша раскромсал бы Виктора и без него. А так и сам заработал, и ударника подвел.

Со всей силы своей правой ноги Виктор врезал пяткой Мишу прямо в нос. Бить было удивительно удобно, сзади его хорошо поддерживал хозяин квартиры. Нос громко хряснул и Миша оказался в глубоком обалдении. Успел только схватиться рукой за окровавившееся лицо и свалился тюфяком на пол. А Виктор вместе с Валей полетел назад. Ничего с Валей особенного, скорее всего, не сталось, хотя он не стал делать глупых попыток вернуться в вертикальное положение. А Виктор, мягко перекатившись через него задним кульбитом, тут же снова вскочил на ноги. Ирина в это время хватала рукой бутылку с коньяком, готовая запустить ее в оторопевшего Славика. Она уже вырвалась из его объятий, и он только протягивал к ней успокаивающим жестом обе руки, ‒ мол, как бы подожди, не бросай, я тебя больше не трону.

‒ Назад! ‒ громко зарычал Виктор. ‒ Убью! В угол!

И Славик покорно попятился в указанное место, продолжая свой успокаивающий жест. А Жан все еще лежал на банкетке. А женщины все еще не очухались, сидели на полу и смотрели, что произойдет дальше. И даже Лида молчала, обтирая кровь с Мишиного лица.

Они, вероятно, боялись лишнего шума. Соседей боялись. Скандала боялись.

Иринина одежда лежала аккуратно сложенной на диване. Его одежду подала ему Флора, ‒ единственная, кто быстро пришла в себя. Поочередно, ‒ плавки, брюки, рубашку. Потом нашла его барсетку и Иркину сумочку. Удивительно, но она совсем не пугалась его. А глаза ее улыбались, хотя она старалась казаться озабоченной и испуганной.

А на прощанье вдруг сунула ему в руку визитную карточку и какую-то крупную монету. И зажала их ладонями в его ладони.

А потом, у самых дверей, когда он уже пропустил вперед Ирину, вдруг схватила его за руку, чтобы он повернулся к ней лицом, и сказала:

‒ Вы все равно к этому придете. Как и мы. Может, вспомнишь тогда обо мне, а?

Они вышли из подъезда в сумерки. Неужели еще так рано? Или уже утро?

Часы показывали половину десятого. А такси будто специально ожидало их на улице.

И через двадцать минут они были уже дома.

Нагулялись.

Ирка, сбросив брюки и кофточку, первым делом рванулась в ванную обмываться. А Виктор стал разглядывать в коридорном зеркале свою физиономию. Под левым глазом у него красовался приличный фингал. Да и верхнее веко тоже заплыло. Он вдруг как бы о чем-то вспомнил и полез в карман. Вытащил Флорину визитку и монету. Одна гривна. Она дала ему ее, чтобы он приложил холод к своему глазу. Надо же, какая забота. А он об этом даже не подумал.

Ирка стояла под шелестящим водой душем и разговаривала. Ему вдруг почудилось, что в ванной еще кто-то есть и он приоткрыл туда дверь. Нет. Она разговаривала сама с собой, обзывая себя весьма некрасивыми словами. Глаза ее были закрыты из-за намыленности, и она не заметила его подглядывания.

Потом он услышал, как она вылезла из ванной, а через некоторое время очень резко и громко испражнилась.

‒ На тебе, гадость вонючая! ‒ услышал он ее чуть ли не радостный возглас, хотя и тихий, но с близкого расстояния хорошо различимый.

Тут же зашумел унитаз, и она снова заскочила в ванну.

Ему тоже невыносимо хотелось вымыться, но он решил ее не беспокоить. Сел. Стал ждать. Задумался.

Она вышла голая. Сразу бросилась перед ним на колени, уткнулась лицом в его живот и расплакалась. Он не стал ее успокаивать, только положил руки на мокрые волосы и принялся их как можно более ласково поглаживать.

‒ Прости меня, ‒ сказала она, почти выплакавшись. ‒ Столько натворила, дура, на всю жизнь хватит.

‒ Ладно тебе. Я сам во всем виноват.

‒ При чем здесь ты. Это я. Дура! Дура набитая! Мы могли бы сразу уйти. Как только этот придурок стал доставать ее рот. А я... похвастать захотела тобой, когда увидела его обтрепыш. Перед этими кобылами. Дохвасталась... Резких ощущений захотелось. И получила. Х?й в жопу.

‒ Не говори так, Ирка, ты что? Рехнулась?

‒ Жопа! Жопа! Жопа е?аная! И не уговаривай меня, слышишь! Не попка она теперь, а жопа! Ненавижу! Ненавижу ее! Вонючая она, как все они.

‒ Прекрати!

Такого он еще никогда в жизни от нее не слышал. На его окрик она снова разрыдалась и сквозь слезы принялась бормотать:

‒ Витенька, миленький, ты не пустишь их больше на себя, не пустишь? У них в жопах говно. Они все воняют. Витенька, не пускай их больше на себя... не пускай.

‒ Рехнулась, точно. На кой хрен они мне сдались?

‒ Эта кобыла сунула тебе визитку...

‒ Вот она, эта визитка, возьми.

Она стала яростно рвать картонку на мелкие кусочки.

‒ А остальные?

‒ В барсетке. Только Мишкину не рви. Она мне еще может понадобиться.

‒ Боже! Что же это я? Тебе же больно, ‒ вдруг спохватилась она при напоминании о Мишке.

‒ Уже не больно. Ему больнее. Я ему нос сломал.

Зазвонил телефон. Ирка вздрогнула, испуганно посмотрела на аппарат.

‒ Мама, наверное. Я сам.

Оказалась не мама. Оказалась Катька.

‒ У вас что-то случилось? ‒ не то вкрадчиво, не то настороженно спросила она после приветствия.

‒ Нет. Все в порядке.

‒ Я вам несколько раз звонила и никто не поднимал трубку. Вы одни?

‒ Да.

‒ Можно я к вам приеду?

Этого еще не хватало. Он замялся, не зная, как ее помягче отшить. Но Ирка, по его тону понявшая, что звонит не мама, выхватила трубку и зло крикнула в нее:

‒ Алло!

И тут же осела от неожиданности, услышав Катькин голос.

‒ Катенька, извини. Извини, ради Бога. Я ошиблась, подумала, что это... что это не ты... Нет, все в порядке... Да, да, конечно... конечно приезжай... Витя встретит тебя... Нет, Витя не может, я тебя встречу... Ну хорошо, хорошо... Мы тебя будем ждать... Приезжай... Да, можно...

Она положила трубку и почти радостно сообщила:

‒ Катька сейчас приедет.

‒ В пол-одинадцатого? Зачем она нам сейчас? Своих проблем что ли мало?

‒ Она нужна мне, Витя. Именно сейчас. Витенька, она чистая, понимаешь? Она нужна мне. Нам обоим нужна.

‒ Ты давала Лерке наш телефон? ‒ подозрительно спросил он, меняя тему.

‒ Нет.

‒ А чей звонок ты ожидала?

‒ Не ожидала. Сама не знаю, почему подумала на них, ‒ растерянно произнесла она. ‒ Катя будет через двадцать минут. Приведи себя в порядок.

‒ Трахать ее я не собираюсь. И провожать потом тоже.

‒ Тебя никто не просит. Ты что, не хочешь вымыться после этих вонючих кобылиц? Подожди. Покажи, что они с ним сделали.

‒ Пожалуйста. Посмотри.

Он почему-то разозлился на нее. Вероятно из-за Катьки. Не дай Бог еще притащит сюда своего Витьку. Или еще кого-нибудь. А даже если и сама. Провожать ее потом среди ночи. А он с подбитым глазом. Черт-те что, а не жизнь.

‒ Вот это да. Ты тоже совсем поехал.

‒ Что?

‒ Посмотри на свое хозяйство.

Его сморщенное хозяйство все еще было покрыто резиной.

‒ Ты это специально?

‒ Да нет. Забыл.

‒ Забыл?!

Она начала хохотать, как сумасшедшая.

‒ Ой не могу, забыл!

‒ Да правда, я его совсем не чувствовал.

‒ Это тот же самый?

‒ Да.

‒ А почему он пустой?

‒ В каком смысле?

‒ Ты не кончал?

‒ Нет.

‒ Честно?

‒ Честно.

‒ Может, он порвался?

‒ Он не рвется. Вон, внизу немного скопилось.

‒ А ну пошли в ванную. Мне Хлорка эту резину десять минут расписывала как самое совершенное достижение трахальной науки.

Они зашли в ванную, и она сказала:

‒ Снимай. И положи вот сюда, в пакет.

‒ Зачем?

‒ Еще не знаю. Не выбрасывай.

Потом взяла его мокрую головку в руку.

‒ Значит, они его не касались? Только через эту резину?

‒ Да, не касались.

‒ А разве Хлорка потом не сидела на нем, когда они меня...

‒ Нет

‒ И не сосала?

‒ Нет. К тому же эта резина все время оставалась на мне. Я забыл про нее.

‒ И ты ни разу не кончил. Значит...

‒ Значит.

‒ А я, дура, за это жопу подставила. Еще и сплюнула ему на пальцы, чтобы он ее расковырял...

И она снова чуть в слезы не бросилась.

‒ Прекрати! Если еще раз повторишь это мерзкое слово, я... Ты мне от него противней, чем когда была под Сявой. Иди отсюда, я вымоюсь.

Она от его неожиданных слов вся сразу сморщилась, завиноватилась и покорно попятилась из ванной.

Он не спешил. Драил себя вдоль и поперек самой жесткой мочалкой. Трижды мылился и тщательно смывал мыльную скользкость со всех закоулков тела. Ему казалось, будто оно покрылось незаметной глазу, но явно ощущаемой неким внутренним органом чувств тонкой коростой, мешающей ему чувствовать окружающее пространство. Это незнакомое ему ранее ощущение стало появляться сразу же, как только он увидел призовую долбежку Юльки, Сявиной жены. А потом стало усиливаться. Может быть, из-за него он не смог найти тогда Ирку, не смог расслышать ее... не стала бы она тогда сама так прятаться... ведь она находилась рядом, а когда она совсем рядом, он ее всегда быстро находит... да и искать обычно не приходится, она сама всегда навстречу идет.

Он тер себя и все пытался понять, при чем здесь Юлька. Что у него с нею может быть общего? А может дело не в ней, а в Лиде? Да, с нее началось конкретное ощущение корки. Когда он увидел ее заросшую смоляно-черной шерстью промежность и мягкие, обильные половые губы, буквально болтающиеся по его скользкому члену. Нет, скорее, когда кто-то из е?арей засадил Лидке в зад. Да, именно тогда, ‒ он еще представил себе ее волосатый анус, распираемый членом. Да, именно тогда.

Ну и что? При чем здесь он?! Какое ему дело до ее ануса?

А может он уже тогда знал, где-то внутри себя знал, что тот же е?арь засадит точно так же свой поганый член в задницу его жены?

А может все дело в этих поганых членах? В чем-то же была причина!

Он услышал, как зазвенел дверной звонок, как Ирка открыла дверь, как они с Катькой приветствовали друг друга и потом пошли в комнату. Но покидать ванную не спешил. Все тер и тер себя, хотя ощущение чего-то чужеродного в кожных порах так и не проходило, и он все отчетливее понимал, что таким способом его не смоешь.

Он слышал босое топанье на кухню, хлопанье дверцы холодильника, звон чашек и блюдец. Потом стук в дверь к нему и шепот просунувшейся в приоткрытую щель Ирки:

‒ Заканчивай, Катя в туалет хочет.

‒ Пусть заходит и мочится. Я ей не мешаю, ‒ почему-то зло ответил он, как будто Катька была в чем-то перед ним виновата.

‒ Но ей же и подмыться надо.

‒ Подмоется. Не маленькая.

Сама с нею голая в ванной чуть ли не трахалась. Или на самом деле трахалась, черт его знает, как это называется между женщинами.

Черт-те что! Катька и в самом деле зашла. Почти не глядя на него, спустила трусики, задрала платьице, села на унитаз и тут же послышалось бульканье ее струи по водной поверхности отстойника. Закончив, она еще пару раз вроде как слегка натужилась и выпустила в унитаз остатки мочи. Спустила воду. Потом вытащила одну ногу из скатившихся к полу трусиков, занесла ее в ванну, переместила туда свою промежность и стала подмывать испачканную мочой писку.

‒ Болит глаз, да? ‒ участливо спросила его.

‒ Нет. Может тебе помочь?

‒ Я уже. Спасибо.

Подтерлась его полотенцем, быстро натянула под короткое платьице трусики, обычные, трикотажные, и вышла, не оглядываясь.

Ну и жизнь пошла! Даже Светка уже давно такого себе не позволяла. А Ирка раз в год, когда ставало вовсе невтерпеж.

Но ее трусики ему очень понравились. Настоящие. Не искусственные.

Он вышел из ванной в одних плавках, ‒ они сидели в комнате на диване, пили холодный компот и заедали его печеньем. Или наоборот.

‒ Я до утра, можно? Ира разрешает.

‒ Можно. Что-то случилось?

‒ Нет. Просто я отправила Витьку в Сумы, к его брату. У нас теперь будет машина. Брат купил себе новую, а ему свою шестерку отдает. В подарок на свадьбу.

‒ А если он позвонит своей невесте?

‒ А я завтра провод порву. Скажу, что нечаянно.

‒ Он не поверит.

‒ Конечно не поверит. Но я ведь скажу, что он сам виноват, поставил его прямо возле кровати. Это на самом деле так. А если убедить его, что он в чем-то передо мною виноват, то он поверит во что угодно, даже в то, что я еще целка.

‒ Ну и ну.

‒ Ты что, не понимаешь? ‒ вдруг обиделась она. ‒ Ваши дети скоро приедут, Витька за мной, как за квочкой...

‒ А говорила, что ручной.

‒ Ручной. Но обижать его не хочу. Мне с ним ребеночка воспитывать.

‒ А ты и не обижай.

‒ Ира, чего он на меня вызверился... ‒ чуть не плача, прильнула она к Ирке, ‒ скажи ему. Я люблю вас. Обоих. Ему что, жалко. Одну ночь всего... Никто же не узнает.

‒ Да я вовсе не вызверился. Ирка, скажи ей.

‒ Постарайся нам не грубить, ‒ спокойно сказала та, ласково обнимая за плечи гостью. ‒ Пойди, поешь. Там на кухне, я приготовила. Ты голодный. Поэтому злой.

‒ Да не злой я. Чего это вы на меня налетели...

И пошел от них в кухню.

Есть не хотелось. Он съел кусок селедки с хлебом и помидором, а остальное вернул в холодильник.

Странная эта Катька оказалась. Прямодушная, как солнечный зайчик. Никогда раньше он ее такою себе не представлял.

Вернулся в комнату, сел перед ними на корточки, свел четыре коленки между двумя своими. Получилось шесть.

‒ Что-то мне вас очень захотелось. Обоих.

‒ Мы еще подумаем, давать или не давать, ‒ закокетничала жена.

А Катька спрятала лицо у нее за шеей и оттуда сообщила:

‒ Я дам.

Тогда Ирка как бы вздохнула и подвела черту:

‒ Давайте стелиться. И чистить зубы. Поздно уже.

Когда они все оказались возле расстеленной постели, он сказал:

‒ Вы сначала ложитесь, а потом я буду себе место выбирать.

‒ А платье?

‒ Снять?

‒ Нет. Я сама. А ты смотри, хорошо? Потом скажешь.

Катька стала снимать свое слегка приталенное платьице через голову, оно туго продвигалось через голые грудки, которые затем выскакивали из-под него, а она еще и слегка как бы подпрыгивала при этом.

‒ Так?

‒ Что так?

‒ Качаются?

‒ Качаются. Очень красиво.

‒ Честно? Как у Иры?

‒ У тебя же они девичьи, совсем юные. Они по-другому качаются.

Хорошо ответил. Не разочаровал ее.

‒ Я прошлый раз как увидела, когда Витька Иру раздевал ‒ нет, не он, он лопух, ей самой пришлось кофточку для него снимать ‒ и как они у нее из-под кофточки выскочили, так у меня аж стрельнуло в животе. Научите меня, как сохранить их после ребеночка, а? Мне тоже хочется быть всегда такой красивой, как Ира. Чтобы меня так же глазами лапали все прохожие.

‒ Тебя и так чуть ли не общупывают. Руки сами тянутся, по себе знаю...

‒ Так это сейчас. А потом... как вытянуться... хоть узлом на спине завязывай. Ира, научишь?

‒ Если будешь прилежной.

‒ Мне трусы самой снять?

‒ Нет. Иринка пусть снимет.

‒ Ирочка, снимай.

Ирка стрельнула искоса на него, но трусы с нее все-таки послушно сняла. Сама она была уже обнаженной.

‒ А теперь, ложитесь.

‒ А теперь? ‒ спросила Ирка, когда они улеглись рядышком.

‒ Показывайте мне, что вы делали прошлый раз без меня в ванной.

‒ Сначала воду включи, ‒ засмеялась Катька.

‒ Не паясничай, ‒ полушутя сказал Виктор. ‒ Мне же интересно, как женщины любят друг друга.

‒ Витя, зачем ты так? ‒ расстроилась Ирина, видимо предчувствуя неприятную сцену. В испуганном ожидании неприятных слов напряглась и Катька. А потом вскочила к Виктору, схватилась за его руки и начала лепетать:

‒ Витя, это совсем не то, что ты думаешь. Подожди, не перебивай, я тебе все расскажу. Вам обоим все расскажу. С самого начала. Только не перебивайте меня. Пожалуйста. Витя, я на самом деле влюбилась не в тебя. Я... в вас обоих влюбилась. В один момент. Тогда, когда вы целовались прямо на улице. Именно в обоих, когда вы вместе. А дальше что хотите думайте. Меня теперь тянет к вам, как безумную. Я думаю и мечтаю о вас все время, непрерывно. И не в раздельности, а только как вы оба рядом со мною, вы для меня как один человек, нет, я не так говорю, вы для меня всегда двое, но в отдельности мне вас мало, мне не хватает присутствия второй вашей части, вроде как недействительно все становится, вроде как не настоящее, как иллюзия. И еще, самое главное, что я поняла, ‒ вы мне нужны даже без секса, хотя мысли о сексе с вами просто сводят меня с ума. Я уже знаю, что готова отдаться Ирине как угодно, и сама целовать, ласкать, лизать ее, везде, в писке, в попке, в сиськах, пить ее и наливать ей, и все только потому, что это же самое делаешь с ней ты, мужчина, которого я... в общем... и я готова отдаваться тебе, как только ты захочешь, с любыми извращениями, ласкать и лизать тебя везде, даже в попу, пить твое и наливать тебе, и все только потому, что это же самое делает с тобою она, женщина, от которой я тоже без ума. И чтобы только вы были в это время вместе. Чтобы мы все видели друг друга. Я никогда не мечтаю о вас раздельно. Это правда. Я этого не придумала. Это само собой произошло. Я сама не знаю, что это такое. Я читала книгу про извращения, там такого нет. Я не лесбиянка. Мне о подобной близости с другой девушкой противно даже думать, и всегда так было. А парней у меня было четырнадцать, не считая тебя. Ты вообще не в счет. И ни с кем даже отдаленно подобного ничего не было. А Витьку я захомутала в надежде спрятаться за него. Потому что он вообще хороший. И я кроме тебя только на него бывала мокрая. А он Ире кончил за две минуты. Разве так можно. Поэтому я без тебя ее в ванной... выпила, вместе с Витькиной спермой... Ира ведь совсем готовой была, как из-под пытки, она ведь на нас с тобой долго смотрела, у нее полно уже было, я только губы подставляла... хотя мне было стыдно перед тобой, что ты этого не видел... будто я тайком тебя обворовывала...

‒ Подожди. Я чего-то совсем зачумел... Подождите.

‒ Вить, ‒ вдруг послышался тихий Иринин голос, ‒ я от нее тоже без ума.

‒ Вы меня сейчас добьете. У тебя были сигареты. Где они?

‒ Их... забрал...

‒ Тогда я выпью.

‒ Я сейчас принесу, ‒ схватилась Ирка, но он придержал ее рукой.

‒ Я сам.

‒ Тогда и нам. Чуть-чуть.

‒ Водки что ли?

‒ А у нас больше ничего нет.

Есть, конечно. Две бутылки венгерского полусладкого в шкафу. Но они неприкасаемые. Поминальные. На помин о Насте, Пашкиной жене.

В бутылке было меньше, чем чуть-чуть. Зато водка была холодная, как лед. Он разделил на три равных части, оказалось по полрюмки. А у него от селедки уже началась жажда. И почему-то именно на водку.

Он принес на маленьком подносе все три рюмки и по ломтику свежего огурца на каждую. Одним глотком сразу же осушил свою. Ирка, не поднимаясь с постели, только смочила язык. Точно так же поступила и Катька. Договорились.

‒ Эту выпьешь, когда перестанешь дуться, ‒ сказала Ирка, возвращая рюмку на поднос.

‒ А эту, когда заслужишь, ‒ сказала она же, указывая на Катькину.

‒ Я не дуюсь. Просто я сегодня... как побитый. А на самом деле... мне нравится, когда вы так друг с дружкой... очень нравится. Даже когда вы без меня... тогда, в ванной баловались. И ничего дурного я не думаю.

‒ Можешь выпить мою, ‒ сказала Ирка.

А когда он выпил, добавила:

‒ Я знаю, что нравится. Иначе я в Катю и не влюбилась бы. И мысли такой не появилось бы. Ни в теле, ни в уме.

‒ Получается так, что это я влюбил вас друг в дружку, да?

‒ Что-то вроде этого, ‒ как бы с удивленным озарением отметила Катька.

>А что потом? У нее теперь муж. Будем с ним скандалить?

>Не знаю, Витя. Время покажет.

>Ничего хорошего оно не покажет. Чем лучше ей будет с нами, тем сильнее она к нам привяжется.

>Примем ее Витьку. Или ты ревнуешь?

>И организуем собственную сексуальную коммуну? Наподобие созданной врачихой Флорой?

>Не знаю.

>Хватит с меня одной коммуны. Мама, Светланка, ты...

>Это гарем, а не коммуна.

Он засмеялся вслух. Наверное, скорее горько, чем весело.

‒ Вы что, молча разговариваете друг с другом? ‒ отреагировала Катька.

‒ Она тебе рассказала, откуда у меня фингал?

‒ Да.

>Рассказала?

>В самых общих чертах.

>Зачем?

>Не знаю.

>Ты закрывалась от меня там, в том вертепе?

>Нет. Ты сам не отвечал. Я искала тебя. Почти все время искала. А ты как за коркой укрылся.

>Какой коркой?

>Не знаю. Коркой. Просто коркой.

>А сейчас?

>Сейчас нет.

>А тогда, когда я был в ванной?

>Тоже корка была.

>Значит, не только там, но и дома?

>Да. Раньше такого не было.

>А когда этой корки не стало?

>Когда ты свел наши колени.

‒ Что вы сейчас делаете? ‒ забеспокоилась Катька. ‒ У вас глаза одинаковыми стали.

‒ Я хочу третью рюмку, ‒ сказал он и снял плавки. ‒ Будете меня слушаться? Я буду любить вас сразу обоих. Одновременно. И чтобы каждая обоих тоже. Одновременно. В шесть коленок.

‒ Как это? ‒ всерьез удивилась Ирка.

‒ А так.

Он повернул ее на спину, а под попу подложил самую большую подушку. Потом уложил на нее Катьку, грудью в грудь, животом в живот, лобком в лобок. Широко развел сначала Катькины ноги, ‒ от высокой подушки они опустились за Иркиными на коленки. Потом широко развел под ними Иркины и тоже согнул их в коленках. И перед ним высоко выставились две открытые, ничем не защищенные промежности, замершие в ожидании прикосновений. А у него дух перехватило от их необыкновенной близости, от их притягательности, от их выжидательной обращенности друг к дружке и к нему.

Он поцеловал сначала Иринкину. Мягко и бережно. Потом Катькину. Мягко и бережно. Потом снова. Потом опять. Гладил руками. Облизывал языком. Трепал губами и пальцами. Втягивал в рот. И еще и еще. А они шли ему навстречу, шевелились и выпячивались, втягивались и снова трепетали, и все пытались прильнуть друг к дружке, но в таком положении у них это плохо получалось, и тогда он стал помогать им, соединяя их попки, а они были так податливы его сильным рукам, что с его помощью все стало получаться, и тогда он стал раскрывать их так, чтобы они зияли, и соединял отверстием в отверстие, и сильно прижимал за попки, чтобы оба отверстия слились в одно, и они смыкались, и целовали друг дружку почти так, как губами рта, и смачно чмокали при этом чуть ли не с такой же звонкостью... и он тоже целовал их поочередно с такой же звонкостью... и снова удивлялся, почему их называют срамными, ‒ ведь они такие красивые, такие нежные, их сок так приятен, и уж никак не противнее слюны во рту, и ничего в таких поцелуях нет ни зазорного, ни аморального, ни в какой иной мере предосудительного, совсем наоборот, совсем наоборот... даже с Катькой, как бы чужой девушкой ‒ частной собственностью совсем другого мужчины, и с Иринкиной мамой, привычной, близкой и родной по жизни, и такой нежданно-негаданно сладкой в соитии, и со своей дочуркой, Светланкой, ‒ Боже, как ему было тогда больно, не только болью, высосанной из ее тела, но и своей собственной, схватившей его за то, что он сделал такое со своей дочерью... а потом эта боль прошла, "там ведь то же самое тело, что и плечи, и щеки...", родное и близкое, и тот поцелуй из болезненного превратился в его ощущениях в символ близости самой что ни на есть высшей степени... потому, что у женщины там ‒ оно особенное, святое... а у дочери... еще выше святого...

А тем временем тела обеих женщин перед ним, ‒ его жены, и его любовницы, ‒ словно слились в одно.

Катькина голова плавно заволновалась над Иркиной. Они целовались. С такой нежностью и такой страстью, с какою целовались бы с ним. Он видел это по Иркиным рукам, обвившим Катькину спину.

И пусть. Пусть целуются. Лесбиянки откуда ни возьмись... Пусть любятся так. Пусть как угодно любятся. И что угодно друг с дружкой выделывают. Ведь это всего лишь тела, в которых они живут... и если уж любишь свое тело, значит веришь, и значит, можешь позволить ему его желания... а Иринкино тело ‒ его собственность, и он любит его, безумно любит, а значит, должен позволять ему его желания... любые желания, разрешенные природой, а большего, чем разрешено природой, оно и в принципе не может желать...

Он лишь на полминуты оставил их как бы самих, а они это тут же почувствовали и заелозили нетерпеливо попками, призывая его вернуться к участию.

Он привстал на колени и его напряженная желанием плоть плавно вошла в Иринкину. И сразу же вслед за этим переместилась в Катькину. И снова вниз. И опять вверх.

Они так тесно соединились лобками, их отверстия так призывно зияли своими скользкими устьями, что он легко переходил из одного в другое без дополнительной помощи. Ему даже вдруг почудилось, что перед ним одна женщина с двумя влагалищами, совсем по-разному обнимающими его плоть. Одинаково страстно, одинаково нежно, одинаково горячо, но как-то по-разному.

А потом они как бы приспособились к ритму его толчков и стали поочередно выставлять каждая свое конусовидное устье к нему, заходившись друг на дружке, словно две потирающие себя ладони. После каждого принятого толчка уступая его для другой. Так тонко предчувствуя все изменения его ритма, так синхронно реагируя на него, что от этой безошибочной синхронности ему стало даже жутко, будто теперь все втроем они слились в одно трепещущее тело...

И даже когда он остановился в Катьке, они обе это предощутили. И обе замерли, пока он искал, а затем шевелил головкой Катькину матку. И потом, когда он точно так же нашел и шевелил Иркину.

Он поменял их местами и все повторилось с самого начала. И у них снова все получилось. Еще лучше.

А потом они опять стали меняться, и Катька насвеже взбила подушку, чтобы Иринкина попка оказалась как можно повыше, и развела ее зависшие ноги до предела, а сама уселась своей промежностью над ее лицом и потребовала от Виктора, чтобы тот целовал Иркину девочку у нее на виду. И они стали целовать ее по очереди, и трогать руками, и друг друга тоже целовать, и шептаться, сообщая друг другу о своих ощущениях, и об Иринкиных прелестях, и о том, что происходит в промежности у Катьки, как и чем она чувствует Иринкины губы или язык, и как им всем троим приятен этот особенный запах, смешанный запах трех тел, и запах каждого в отдельности тоже, и вкус тоже, а потом Катька вдруг потребовала, чтобы он рассказал, как сюда, в Иркину дырочку, входили члены тех мужиков, ‒ надо же, Ирка уже обо всем ей проговорилась, ‒ а он не знал, как об этом рассказывать, ему почему-то стало стыдно перед нею за то, что он такое позволил, а Катька как бы успокаивала, шептала: да ладно тебе, на них же были презервативы, это, мол, совсем другое, подумаешь... и что в попку вставляли, тоже ‒ подумаешь... но только Иринка от этого очень переживает, ей тоже очень стыдно, перед тобой и перед самой собой, гораздо стыднее, и ты должен ей помочь избавиться от этого стыда, вот, погладь, поласкай... слышишь, прости ее! ‒ и она донельзя развела Иркины ягодицы и Виктор стал послушно делать все, что она ему говорила...

И вдруг застыл. Потом поднял голову и снова застыл. И оба, как по команде, вытаращили глаза.

Иркины губы зашевелились. Она никогда раньше не умела этого делать. Так умела только ее мама. И ее дочь. Нет, не так. Очень похоже, но не так.

Ему вдруг почудилось, что она что-то беззвучно шепчет... Он даже повернул непроизвольно голову набок, чтобы прочитать слова, ‒ с ума он сошел, что ли? ‒ но так же вслед за ним сделала и Катька, а удивление в ее глазах быстро сменилось таким восторгом, что казалось, ‒ она сейчас завизжит...

А он таки прочитал... Нет, конечно, это не были обычные слова. Это были совсем не слова, а что-то совсем иное. Но ему-то... он-то знал их! Всегда знал. С незапамятных времен. Задолго до своего рождения знал, в какой-то другой своей жизни...

‒ К-как... к-как она это делает? ‒ вдруг выдохнула Катька тонким шепотом.

Он не ответил.

Он приподнялся и приложил свою удивленную, слегка расслабленную плоть к шепчущим ему   э т о   губам. Они тут же сами раскрылись и обхватили его головку, укрыв собою со всех сторон и всасывая внутрь. И потом снова выпятились, захватывая и засасывая следующий сантиметр. И еще раз. И еще несколько раз, ‒ пока не поглотили целиком, до самого корня.

А он и не двигался. И почти уже не удивлялся. Только мурашки по всему телу от восторга побежали...

Катька видела все это, все поняла, мигом соскочила с Иринки, чтобы он опустился на нее своим телом.

А та смотрела вверх такими же расширенными глазами, а увидев перед собою глаза мужа, прошептала:

‒ Она сама... Это она сама... как живая... Ты чувствуешь?

Он чувствовал. Еще как чувствовал! Она и раньше умела черт-те что делать своим влагалищем, но то, что она выделывала сейчас...

Через полчаса они, выморенные и довольные, разлеглись, разбросав ноги и руки, куда у кого получилось. Никто из них и не думал кончать, ведь впереди была вся ночь. И каждому хотелось накопить в себе как можно больше своей влаги, чтобы в избытке потом оросить ею двух остальных.

А потом развязались на время отдыха женские языки, и стали ведать всякое и разное, по ассоциациям и некстати, кстати и откуда ни возьмись. И они узнали, что первым мужчиной у Катьки был ее настоящий жених, то есть, они тогда уже подали заявление в ЗАГС и готовились к свадьбе, а она была сильно в него влюблена и согласилась расстаться с девственностью, не дожидаясь первой брачной ночи; а потом оказалось, что у него запах от тела, а никто кроме нее этого жуткого запаха не чувствовал, и какой был бы ужас, если бы она ему преждевременно не дала и они бы поженились и, не дай Бог, родили бы ребеночка. А с Витькой она с удовольствием родит, Витька будет классным отцом, и он ей совсем не противен, а даже наоборот. И много услышали почти обо всех других парнях, побывавших в ее гнездышке, то как бы мимоходом заглянув, то как бы с намерениями задержаться надолго, а еще один как бы и насовсем, но уж очень он оказался занудистым. Но никто из них даже дальним подобием не похож на Иринкиного мужа, потому что он вообще как бы из другой совсем жизни, а его долбомет так здорово умещается в ее девочке и делает ее девочку такой фантастически похотливой...

А Ирка сначала рассказывала только о том, как она по-разному дает своему мужу, и Катька как бы готовилась попробовать так и сяк точно так же, они веселились, обнимали и поцеловывали друг дружку, а потом Ирка рассказала, как ее несколько часов назад трое мужиков на весу насаживали на деревянный член четвертого, и как ее растянутая промежность помимо ее желания сама стала сходить с ума, и что на самом деле это здорово, когда тебя так держат мужики и насаживают, если бы только не такие противные, как те... Она рассказала о том, что она при этом испытывала, и даже показала, в каком положении она находилась и за какие места ее держали.

Виктор слушал их вполуха, а сам думал о том, как сильно они с женой изменились за эти полтора месяца. Сколько странных событий вдруг свалилось на них. И не только сексуальных (все другие не имеют здесь своего места. ‒ прим. авт.). А все началось с этого Димки. Да нет, пожалуй даже не с него. Его, может, и не существовало вовсе... Хотя... не могла же она так от него притвориться! Не могла. Точно не могла. Был Димка. Разве что приврала в деталях, ‒ о попке, например. Не давала она ему в попку. И в рот не брала. А может, никуда не дала, повалялась-помялась с ним до утра и выпроводила, она вполне на такое способна, ‒ уж очень как-то демонстративно все утром оказалось, да в пересказах слишком похоже все было на их собственные фантазии. Может, просто хотела подзавести Виктора, углубила, так сказать, сферу фантазий впритык до реальности. А заодно ‒ и это могло быть главным -отправить его, Виктора, к маме на всю ночь. Заведенным до предела. И как бы освобожденным от всяких сексуальных табу. Чтобы он, впопыхах ревности, сделал с ее любимой мамой то, что он таки и сделал. В том, что Ирка этого хотела, он уже не сомневался. Нет, конечно, она не готовила этой "западни" сознательно, ‒ он бы это непременно почувствовал, да и не способна она на такой сознательный обман, ‒ все сложилось внесознательно, для всех их внесознательно, но вполне целенаправленно. И Димка, конечно, точно был. И она ему таки дала. Давала. Несколько раз. Именно так, как и рассказывала. И "с удовольствием", как она потом выразилась. Она ему никогда не врет. Никогда

* * *

. Может слегка присочинить, приколоть, шутливо побаловаться обманом. Но лгать ему не может. И в рот брала. И в попку пустила. Не врет она. И знала же, что все ее сладкие переживания он чувствовал, хотя и был на расстоянии от нее. И сама направляла их к нему, ‒ между ними такое не впервые, ‒ чтобы он завелся возле мамы до беспамятства. Она по-настоящему знала, как умеет он ощущать ее на расстоянии...

Нет, пожалуй все же, не с Димки все началось... Раньше. Намного раньше. Все началось с их постельных фантазий. Интересно, как в других семьях? Приходит такое в голову? Вряд ли. Если и приходит, то каждый держит все свои фантазии при себе. Подальше от возможных подозрений. Нормальная семья ‒ это что-то вроде официально оформленного права на частную собственность на средства удовольствия. К тому же, подавляющее большинство людей сексуальное влечение напрямую связывает с тем, что принято называть любовью. Какая чепуха... частная собственность на средства удовольствия... ‒ Виктор даже улыбнулся нечаянному форизму. ‒ Любовь ‒ это другое. Конечно, она питается сексом (и еще c каким удовольствием его пользует!), но они отдельные, от разных начал. В этом он был уверен. Нет, это он откуда-то знал. Очень давно. И очень прочно. Наверное, в иерархии человеческих ценностей любовь находится выше секса, где-то на уровне божественного, но секс глубже, намного глубже, древнее и таинственнее любви... Он особенно ясно ощутил это со своей дочерью, именно тогда, когда их тела как бы разговаривали друг с другом, сами по себе, без их сознательного участия, ‒ общаясь   т а м   между собою о чем-то тайном, чего не положено знать сознанию, но что они оба тогда явственно ощутили. С Иринкой до этого у него никогда так не было... разве что вот сейчас, совсем недавно, каких-то полчаса назад, так неожиданно... Что это было? Что произошло с ее промежностью? Что с его Иринкой вообще происходит? А с ним самим?

Откуда-то издалека, из какой-то очень глубокой ниши его подсознания вдруг промелькнула странная, невероятная, как бы совсем чужая и неузнаваемая мысль, смутная, но почти завершенная догадка, почти законченный ответ на его вопросы... и тут же снова спряталась в глубину.

Обе его женщины удивленно уставились на его лицо.

Он понял, что там было написано что-то, совсем не подходящее к обстановке. Улыбнулся. Извинился, ‒ задумался, мол.

Они вовсе не обиделись. Рассмеялись, забавно перекривляя его гримасу. И попросились в туалет пописать, только пописать и немного подмыться, больше ничего, а если он не верит, может пойти с ними.

Он верил, но все равно пошел с ними, потому что побоялся оставаться один, ‒ испугался своих мыслей, нет, не своих мыслей, а той невероятной догадки, которая только промелькнула в его голове и тут же пропала, но он знал, он был уверен, что она еще вернется к нему... ‒ и они голой гурьбой завалились в туалет, и по очереди выписались в унитаз, и смеялись при этом как дети, хватаясь за животы и чуть не падая, потому что у Иринки журчало, а у Катьки свиристело, а у Виктора вообще разбрызгивалось в стороны, потому что где-то на выходе слиплось, и им потом пришлось обмывать не только писки, но и ноги целиком.

А когда вернулись и отсмеялись, Катька таки все с ним перепопробовала, ‒ и так, и сяк, и в постели, и в кресле, и на полу, а Ирка давала им советы, и тут же сама подставлялась показать, а у Катьки почти все получалось, но получалось совсем не так, иногда хуже, а иногда даже лучше и удобнее, и Виктор не скрывал ничего перед ними, и они тоже, и Катька ужасно гордилась, если что-то у нее получалось лучше, но все равно смотрела на свою любимую учительницу благодарными ученическими глазками.

А когда субботний рассвет совсем высветлил снаружи оконные шторы, они, наконец, дошли до того состояния, которое должно было завершить их безумную ночь, и пролились друг в друга всем тем, что за нее накопили, и каждому досталось от двух других столько, что они не верили своим ртам и влагалищам, что такое обилие вообще возможно.

А потом повалились счастливые и насыщенные, повалились кто как, и даже не пошли обмываться, а сразу уснули как под наркозом, а через несколько часов почти так же одновременно проснулись и чуть не ухохатывались от удивления, высвобождаясь из невообразимого сплетения своих тел и отростков.

А помывшись, жадно ели и пили все, что попалось им в холодильнике, с веселыми приколами обсуждали острые моменты минувшей ночи, пока Ирка не сказала Катьке, почему бы той не придти и на субботнюю ночь, ведь Витька приедет не раньше воскресного полдня, и они тоже свободны, и отоспаться все успеют, а Катька бросилась с ногами на ее колени и стала обцеловывать ее жирные от рыбной консервы губы и говорить, что да, конечно, вот только сходит оборвать провода, а потом съездит на междугородку и позвонит в санаторий маме, а также в Сумы, ‒ сделать Витьку виноватым, чтобы потом легко доказать ему, что она вообще еще целка.

И стала быстро собираться, будто боясь, что этот противный Иринкин муж вдруг что-нибудь передумает и отменит еще одну, может быть преддолгоразлучную медовую ночь такого желанного разврата. А уже перед самым выходом знакомым Виктору жестом приподняла высоко задок своего платья и кокетливо пошевелила попкой, словно обещая отдать ее им на съедение.

>Я этой ночью благодаря вам будто очистилась от чего-то скверного, ‒ молча сказала Ирка, и, не слушая ответа, не выражая ни малейшего намерения убирать на кухне или менять запятнившуюся простынь, сбросила халат и упала голая в какое-то приятное свое сновидение.

>А с меня будто короста спала, ‒ ответил ей Виктор и принялся наводить порядок в квартире.

6. Флора

В четверг 31 июля Ирина и Виктор пришли с работы почти одновременно и сразу стали возиться на кухне. Надо было срочно закладывать в малосолку огурчики, ‒ это было любимое лакомство обоих детей: чтобы маленькие, чтобы хрумтели, и чтобы не переквашенные; запекать буженину: чтобы с толстыми мясными прослойками, чесноком и черным перчиком в чуть-чуть и чтобы настоялась на холоду дня два; печь коржи для наполеона, ‒ это вообще, без этого любой их праздник ‒ не праздник.

Они с нетерпением ждали субботы, жили теперь только этим днем, почти забыв обо всех своих половых приключениях. Тем более, что все закончилось почти благополучно, если не считать желтоватого пятна под левым глазом у отца, но этому они уже придумали клевое объяснение. А с Катькой вообще все отлично уладилось, ‒ виноватый Витька запаял провода и почти убедился, что она еще девочка, тем более, что как раз в тот момент у нее начались месячные. На работе Катька вела себя абсолютно непринужденно, и даже как бы благосклонно отвечала на заигрывания новенького шустера Коли, взятого месяц назад в подручные Варламову. И тоже жила в ожидании, ‒ ждала родителей, чтобы сообщить им свою замечательную новость.

Они успели заложить в специальную кадку огурцы, распространив по всей квартире роскошный запах укропного рассола, когда в дверь вдруг позвонили, и Виктор пошел открыть и посмотреть, кто это там еще пришел.

Перед ним на лестничной площадке оказалась великолепная дама, в которой он не сразу узнал врачиху Флору, а когда узнал, насторожился демонстративным как бы непониманием, ‒ какого хрена, мол, она здесь оказалась.

‒ Я одна, ‒ сказала она с какой-то хрипотцой в голосе. ‒ На две минуты.

‒ Хорошо. Проходите.

Он провел ее мимо кухни в комнату. Ирка, конечно, увидела и сразу узнала ее, но так и осталась там заниматься своими делами.

‒ Я пришла... от всех нас... принести извинения... за то, что произошло, ‒ явно волнуясь, произнесла она, после того как уселась на краешек предложенного ей места в кресле, лицом к окну. ‒ Мы все... очень не хотели бы, чтобы у вас сложилось о нас дурное впечатление.

Он молчал, ожидая, что она еще скажет. И сам не садился. Две минуты он мог и постоять.

‒ У тебя, я вижу, все в порядке... с глазом, ‒ продолжила она, ‒ и у Миши тоже все обошлось. Его прооперировали. В ту же ночь. Очень удачно. Даже шрама почти не будет, ‒ мы вызвали профессора, который шьет просто уникально. Миша очень переживает, что так случилось... Просил передать, что ему очень стыдно. И что готов лично просить прощения.

‒ Мы с ним квиты.

Она старалась высоко держать голову, и от этого на шее очень четко обозначались рельефы несколько увеличенной щитовидной железы. Говорят, после Чернобыля у очень многих людей такое. Особенно у тех, кто попадал в зону. Может, и она там побывала?

‒ И все остальные тоже... хотели бы лично извиниться.

Этого еще не хватало. Как-нибудь обойдемся. Он хотел ей так и сообщить, но почему-то передумал.

‒ Это излишне. Примите Вы лично и передайте всем Вашим друзьям также и наши извинения. За то, что мы пришли и испортили вам вечер. Мы из другой жизни.

‒ Я... мы... хотели бы вас видеть в эту пятницу. Завтра.

‒ Трахаться в жопу? ‒ злобно спросила Ирина, внезапно появившаяся в створе дверей.

‒ Нет, ‒ вздрогнув от неожиданности, но, не поворачивая к Ирке головы, виновато ответила Флора, ‒ этого больше не повторится.

‒ А что повторится? ‒ так же зловеще переспросила Ирка.

‒ Ничего. Мы... мы должны извиниться. Объяснить так, чтобы вы нас поняли и простили. И помириться. Все будет иначе. Вот увидите, вы все поймете. И простите. Мы забылись, понимаете? Вы показались нам такими сильными, свободными, раскованными. Сильнее всех нас. Настоящая самка и настоящий самец. Никто из нас до этого еще не видел такой вот... истинной человеческой самки... и такого необыкновенного самца... Никто даже представить себе ничего подобного не мог... Мы просто потеряли голову. Забылись. Это была наша ошибка, страшная ошибка...

Ирина застыла, чуть ли не почернев от негодования.

‒ Как ты меня обозвала, сучка драная?! Самка?

‒ В самом лучшем смысле... ‒ растерянно опомнилась Флора. ‒ В настоящем, исконном, от слова "сам". Это не оскорбление, Ира. Совсем наоборот. Я опять забылась... прости.

Но Ирка не слушала ее пояснений. Она была готова выцарапать ей глаза.

>Подожди, не дерись. Ты же видишь, она намеренно провоцирует нас. Остынь сейчас же! ‒ молча крикнул ей муж.

>С какой стати!? Она пришла в мой дом, и нагло обзывает меня самкой!

>Ей зачем-то нужна драка. Разве ты не чувствуешь этого?

‒ Ирочка, дайте мне десять минут. Я все объясню. Вы все поймете.

‒ Вы просили две. Теперь Вам нужно еще десять, ‒ недовольно заметил Виктор.

‒ Витя, не гоните меня так... больно. Я вам ничего плохого не сделала. Выслушайте меня.

‒ Хорошо. Выслушаем. Десять минут, ‒ выдавил из себя Виктор, приказав глазами жене сесть подальше, на диван. ‒ А потом прощаемся. Навсегда.

Видимо, заготовленная ею заранее речь оказалась несостоятельной, и она замешкалась, не зная с чего начать, нервно теребя на коленях нечто среднее между сумочкой и косметичкой.

‒ Я... долго создавала эту нашу... большую семью. И... очень дорожу ею. Мы не сразу сошлись. И не сразу стали такими открытыми друг другу. Все происходило постепенно. Это с вами на нас какое-то безумие нашло...

Сначала мы вчетвером были, с Валерией и Жаном. Началось это с Валеркиных родов, ‒ у нее Валентин Стасенку принимал, ну и разрешил Жану присутствовать в родзале. Мы тогда с ними вообще еще не были знакомы. А после выписки Жан стал к нам почти каждый день ходить за советами разными, и Валерку с собой приводить, чтобы Валя ее посмотрел, и обязательно просил, чтобы руками, ‒ считал, что так быстрее и лучше заживет, потому что у Вали руки хорошие, и признался тогда, что и ему, и Валерке необычно приятно, когда он вводит ей во влагалище руку. Так и пошло... Мы очень полюбили друг друга. Сначала просто менялись, ‒ я с Жаном, а Валя с Лерой спали, ‒ или рядом в разных постелях, или Жан приходил ко мне, а Валя уходил на всю ночь к ней. Мы и сейчас иногда так делаем, если возникает необходимость... побыть в постели наедине не с женой или мужем, а с... любовницей или любовником. И ни разу не поссорились, ‒ до сих пор. А потом и в одной постели стали спать, разные необычные услады придумывать.

С Юлей мы тоже через Валентина познакомились. Он ей аборт делал. Нагуляла она, без Славки. Да так стыдно нагуляла, ‒ с позором на всю школу, она учителем работала тогда. Пришлось ей увольняться. А Славка ее поначалу бросил вообще. Они очень бедно жили, ничего у них тогда не было, ‒ ни квартиры, ни мебели, ни одежды, хлебом да картошкой перебивались, детей одеть не во что было, и из комнаты, что они снимали, хозяйка потребовала немедленно выселиться... А я в тот день, когда Валя ей аборт делал, как раз консультировала у них в роддоме, я ведь еще и сексопатолог, ‒ сразу после Чернобыльской зоны меня через минздрав, ‒ так сказать, за заслуги перед родиной, ‒ пристроили в Киеве на курсы почти бесплатно. Выплакала в тот вечер Юлька мне все свои беды, ‒ так уж случилось, ‒ усадила я ее к себе в машину, заехала с нею за ее детьми, загрузила в багажник все их пожитки, и привезла к нам домой. А через несколько дней, вечером, к нам и Славка заявился. Раздерганый, злой, требовал детей, ‒ чтобы в интернат сдать, все в грязной измене Юльку обвинял, чуть ли не скандал у нас устроил. Разозлилась я тогда на него, толкнула на диван, сама халат и трусы сбросила и, совсем голая, верхом ему на мотню насела. Ну, ‒ говорю, ‒ давай, собственник хренов. Изменяй и ты, прямо сейчас, со мной, при моем муже, квиты с Юлькой будете. И Валя мой, молодец, очень спокойно добавил: давай, давай, чего вылупился? Если этого будет достаточно для того, чтобы твои ни в чем не повинные дети остались в семье, бери ее, она сладкая. Я перетерплю... Ничего такого, конечно, в тот вечер не произошло. А Славку как подменили. Сильно на него подействовала наша выходка. Так и остался он у нас. А на самом деле оказался очень хорошим в семье, добрым, честным, отзывчивым, трудолюбивым. Мы быстро сдружились. И очень скоро с ними в одной постели оказались, ‒ как-то само собою получилось. А потом и с Лерой да Жаном сблизились, тоже очень быстро и без недоразумений.

А вот Миша с Лидой входили к нам постепенно, не так сразу. И проблемы с ними бывали. Да и сейчас не всегда все ладно получается, хотя и очень любят они друг друга. Но люди они очень хорошие. Ссор у нас с ними никогда не было. И не злой он, наоборот, ‒ самый мягкий из наших мужчин. Сама не знаю, что это на него тогда нашло... Он так переживает, проклинает себя... Они ведь без нас совсем уже себя не мыслят. Это особенное чувство, оно не сразу и не у всех появляется, но если захватывает, то надолго и очень сильно. Вы бы видели, как Миша возбуждается, когда наши мужчины играются Лидой, как он ее потом работает...

Но главное совсем не в этом. Главное в наших детях. У нас их семеро. Четыре девочки и три мальчика. От восьми до двенадцати. Оська, Верочка, Настенька, Витенька, Витасик, Стасик и Леночка. И мы еще хотим Игорька. У Миши с Лидой только одна, Настенька. Когда у Лиды время, мы не даем ей таблетки, и никто ее не работает, только Миша. И делаем все, чтобы они сильно возбуждались, чтобы Игорек крепкий вышел. И кормить ее будем потом по специальной схеме. И рожать она будет только у Вали...

Мы всех детей тоже примерно раз в месяц собираем вместе на целый день. Субботу или воскресенье. Придумываем что-нибудь самое интересное. Катер. Вылазки разные. Лес. Море. Детские аттракционы. В другие города для этого специально выезжаем. Чтобы каждая такая общая встреча была для них замечательным событием. Чтобы они потом скучали друг за другом. И они правда скучают... И мы уже сейчас много сделали для их будущего. Ведь ради этого, собственно, мы и живем...

Да. Дети ‒ это главное. Все они ‒ в лучших гимназиях. И с ними там не просто занимаются, а учат индивидуально. За отдельные и очень хорошие деньги, да и не только деньги ‒ мы ведь умеем быть нужными. Все они заняты спортом. Всех приучаем к самостоятельности, настойчивости, к труду. Это главная наша забота, ‒ чтобы в своем будущем они оказались в элите и могли самостоятельно в ней удержаться. И мы своего достигнем. Вместе. А раздельно сделать это очень сложно, оставаясь честным. Мы по природе все к мошенничеству неспособные оказались, ‒ такое, видимо, воспитание было. И исходные позиции у нас почти у всех были ниже средних. Но, поддерживая и помогая друг другу, быстро поднялись, мы уже сейчас многого достигли. У всех хорошие квартиры, машины, общая дача, ‒ настоящая, с бассейном и кортом, связи на будущее. Перспективы. Каждый чувствует настоящую, крепкую опору друг в друге. Каждый понимает, что только вместе можно чего-то добиться. В одиночку без исходного капитала или покровительства только подлые люди пробиваются, ‒ мошенничеством, предательством, бездушием. А сколько-нибудь честные должны объединяться. И чем крепче, тем лучше. А крепче сексуальной притягательности у людей мало чего еще есть. И в любой семье она является основой, что бы там ни сочиняли моралисты... Вы, может, слушаете меня, а сами думаете: разглагольствует о честности, а сама во дворце живет, да еще о даче на море говорит, машинах... А вы поспрашивайте о нас с Валей, мы на виду, нас многие знают. Конечно, на одну ставку много не заработаешь. Да и рожать стали катастрофически мало. Время коварное и жестокое нам выпало. И устоять в нем непросто... Очень непросто... Вы никогда не задумывались, какой смысл в нашем государственном гимне несет в себе это странно ласковое слово "вороженьки"? Вдумайтесь во всю строчку. И соотнесите с самой первой строкой. И будьте уверены, этот гимн не случайный. И вовсе не пустой, очень глубокий... Но все равно ведь рожают. Наперекор всему. И к Вале все стремятся, чтобы он принял дитя, руки у него как бы счастливые... И связи потом на всю жизнь. Много вокруг нас хороших людей, по своей природе к благотворительности склонных. Такие нам и помогают. В благодарность за нашу отдачу и с надеждой на будущую такую же. Одни помогли организовать Славику выставку в Югославии, другие рекламу ему там такую отгрохали, что все его картины очень даже не даром разошлись. Все до единой. Квартиру сразу купили, обстановку. А здесь за два года одну продал, почти за бесценок. И у меня связи на всю жизнь, эндокринная патология в основном хроническая, а я еще и кабинет сексопатологии веду. Конечно, Валя и на венериках подрабатывает. Тоже надежные связи. А вы бы знали, как тот же Славик поднял фирму Жанчика. Туда клиенты как в музей изящных искусств ходят. А сколько Жанчик сделал для Мишкиной фирмы? И так каждый для каждого. И не особенно считаясь, потому что еще и самой близкой близостью связаны... Ближе, чем в других изолированных семьях. А когда партнеры в мире живут, сильнее этой силы нет. Да и сексуальные возможности неизмеримо возрастают. Столько всяких небывалых ощущений прибавляется... Такого вдвоем и в помине не почувствуешь... Простите, я совсем в сторону съехала, я не о том хотела, свои минуты транжирю...

Она откашлялась и быстрее, чтобы уложиться в отведенное время, продолжила:

‒ Лерка по своей инициативе вас позвала. Мы иногда приглашаем так к себе разные пары. Если уже женатые и не скандальные по натуре. Посидеть, поболтать, посмотреть, что они из себя представляют, может найдутся и такие, кто пополнит нашу семью, ‒ нам пятые нужны, и шестые, и еще седьмые, ‒ так я рассчитала, чтобы семь пар было. По-разному бывало, но в основном они уходили, даже не подозревая о нашей настоящей близости. А вас я как увидела, так сразу чуть не обомлела. Впервые настоящую человеческую самку увидела. Самую настоящую Матку. Сильную. Смелую. Жестокую. Уж можете мне поверить, ‒ я не дилетант, знаю, о чем говорю. Такие одним видом своей промежности любого рабом своим вечным сделают. Или рабыней. Как меня. Одним поворотом головы ползать заставят. Любую семью, хоть в сорок человек, в узде удержат, даже не прикладывая для этого никаких усилий. Порода такая. А когда я и Виктора в себе почувствовала... самца твоего... ‒ и как только вы отыскали друг друга, уму непостижимо... ‒ я вашей рабыней готова быть... И Лида тоже, и Лерка, и Юлька. И наши мужья с радостью позволят делать с нами все, что захотите. А сами Иринке готовы пятки целовать. Или только смотреть на нее и возбуждаться, чтобы нас крепче работать. Это я не только от себя говорю. Это общее наше желание. И каждого в отдельности тоже. Я еще одну минуту, извините... Вы все равно к этому сами придете. Такая самка не может ограничиваться одним самцом. И такой самец не для одной самки. И вам непременно захочется увидеть друг друга в чужих объятиях. Потому что вы сильные. А для таких сильных обязательно становится необходимым дарить друг друга другим. Для своего же обоюдного наслаждения. Если не с нами, то сами создадите семью. Только не думайте, что это просто... Очень сложно. Много ошибок глупых наделаете. Дай Бог, чтоб не роковых. С нами будет проще, потому что мы многое уже создали. И готовы изменять уже созданное. И сами изменяться. И готовы к вашему лидерству. По меньшей мере в сексе. Потому что случайные связи глупы и опасны, особенно в наше время. И это лучший способ устоять в нашей... нынешней среде. Я вас призываю к нам. Начать все с нуля... Я столько всякого придумала... но нужен пятый мужчина... и пятая женщина, и только такая, как Ирина... Скорее всего, завтра вы не придете. Но мы будем вас ждать. Очень будем ждать. Столько, сколько придется.

Она поднялась и без сопровождения пошла к выходу. Сама разобралась с замком и захлопнула за собою дверь на защелку.

А они долго сидели растерянные, перемалывая каждый в себе неожиданные слова неожиданной гостьи. Пока Ирка, наконец, не высказалась:

‒ Ладно, самец, пошли буженину работать. А то нас наши дети потом отработают. Во все... места.

Странным образом визит врачихи Флоры совсем не испортил им настроения. Они то ухохатывались, вспоминая отдельные фразы, то игриво подмигивали друг другу по поводу самца и самки, развивая эту тему по всем тремста шестидесяти градусам, то вдруг замолкали на время, улыбаясь чему-то в самих себе.

А когда Виктор пошел в коридор запирать на ночь дверь, вдруг обнаружил на полке под зеркалом аккуратно завернутую в бумагу коробочку и две визитки на ней ‒ Валентина и Флоры. С адресами и телефонами, рабочими и домашним. Он подал все это Ирине. И она их не порвала. И не выбросила. А коробочку с нескрываемым интересом тут же стала распаковывать. Внутри оказалась роскошная упаковка презервативов. Тех самых, банутовых. Подарочек...

А под ночь, наслаждаясь друг другом и не признаваясь себе в источнике избыточного возбуждения, потому что на самом деле они не понимали, откуда оно появилось, ‒ от самого визита ли, от общего смысла сказанного, от какой-то отдельной фразы или даже отдельного слова, Ирка вдруг неожиданно ляпнула:

‒ Слушай, а давай я коленями на два стула упрусь над тобой. Вдруг получится?

Ничего, конечно, и отдаленно не получилось, ‒ она бабахнулась на него, еще и коленкой о пол ударилась, правда, не очень сильно, во всяком случае, это не помешало им снова ухохотаться до коликов в животе.

‒ Нет, ‒ заключила потом она, когда почти прекратились колики, ‒ здесь дебелые мужики нужны. И руки их нужно чувствовать. Особенно на сиськах и бедрах. Только тогда получится.

В пятницу они готовили наполеон. А Ирка все бегала маме звонить. А та не отвечала.

‒ Наверное, с Бориской своим любится. Интересно, какой он. Она тебе не говорила?

‒ Я же тебе рассказывал.

‒ А. Да. Почему у нас нет его телефона?

‒ Не знаю. Мама не давала.

‒ Слушай, если она придет все-таки сегодня домой, сходим к ней, а?

‒ Зачем?

‒ Хочется посмотреть. Тебя с ней. И вообще. Хочется.

‒ Что с тобой?

‒ Ты же видишь, что не знаю. Откуда я могу знать?

А в субботу они встречали детей. Это уже днем было. Елена Андреевна тоже на вокзал подъехала. Она позвонила им еще с утра, от Бориса. А Ирка прямо по телефону взяла и ляпнула:

‒ Ты почему вчера нам не звонила? Мы тебя так хотели!

С ума, наверное, уже сходит. Он за эти слова ее так отругал, что она даже расплакалась. А потом долго извинялась. Но, кажется, осознала.

Дети здорово загорели, как всегда в таких случаях перебивали друг друга впечатлениями, хвастались коричневой кожей, тянули познакомить со своей вожатой, так чтобы отдельно, потому что она им попалась просто классная, такая, каких на самом деле как бы и не бывает. Им пришлось персонально познакомиться с этой Татьяной Ивановной, оказавшейся довольно миловидной и совсем юной, которая похвалила их ребят, заверив, что они очень хорошие и у нее с ними не было никаких проблем. А потом и с ее мужем, тоже вожатым, но другого отряда, и Сережка взволнованно выискивал его в толпе, чтобы они обязательно его хотя бы издали увидели, но он и сам вскоре подошел и познакомился, сказав при этом, указывая на длинную картонную коробку в Сережкиных руках:

‒ Сам Сережа делал. От "А" до "Я". Я ему только чуть-чуть показывал, что и как.

А Сережка всю дорогу потом не хотел говорить, что же находится в его коробке. И раскрылся только дома, гордо водружая на стол исключительно аккуратно выполненную модель какого-то военного корабля.

Потом они праздничали за столом, дети упивались лакомствами, спели дуэтом три песни, одна другой интереснее и мелодичнее, и у их родителей даже мороз по коже прошел от того, как здорово у них получались голоса, они раньше никогда не слышали, чтобы дети так серьезно и задушевно пели, тем более вдвоем. А у Елены Андреевны слезы на глазах выступили, когда они заканчивали песню "В лесу родилась елочка"

* * *

, только совсем на другой мотив:

...А человек под елочкой

Не слышал ничего,

А елка лапой шелковой

Все гладила его.

Ласкала, ласкала,

Ласкала, ласкала,

Любила

Под метель и пургу.

А человек под елочкой

Навек уснул в снегу.1

И Ирка тоже прослезилась, только совсем немножко, ‒ она без ума от радости была, что ее дети так спелись, так откуда ни возьмись тонко научились вдруг чувствовать мелодию, смысл слов и голоса друг друга.

Светланка побежала к подружкам, совсем ненадолго, потому что ей еще нужно было дочитать какую-то книжку, чтобы завтра отнести ее Татьяне Ивановне. А Сережка конечно с бабушкой, к своему дружку Стасику, а у той, когда они уходили, все еще были влажные глаза и периодически подергивались щеки. Проняли, видимо, внуки ее до самой глубины души...

Чуть позже Сережка позвонил от Стаськи и попросил заверить Стаськину маму, что они проводят ее сына до троллейбуса через три часа, а еще через двадцать минут они уже крутились вдвоем возле Сережкиного корабля, и он с гордым видом объяснял другу названия и функции отдельных его частей, особенности вооружения линкоров, эсминцев и траулеров, со знанием дела рассказывал, что делает на корабле капитан, а что его первый и второй помощники, и зачем вообще на корабле нужен боцман.

Виктору пришлось провести их к троллейбусу, а когда они возвращались домой, с удивлением отметил, что Сережка сам как бы автоматически взялся за его руку, хотя еще весной страшно стеснялся этого, ‒ мол, что я, маленький, за ручку папкину-мамкину держаться?

Светлана уже была дома, она сидела в своей комнате, уткнувшись глазами в некачественно ксерокопированные страницы какой-то книги, привезенные ею из лагеря. Рядом лежала большая, в два формата, толстая тетрадь со свежими записями. Она конспектировала.

‒ Запрещенная литература? ‒ поинтересовался отец.

‒ Нет. Просто редкая. Психология всякая. Как охмурить или захомутать собеседника, чтобы он этого даже не почувствовал. НЛП, слышал?

‒ Нет пока.

Заметив его взгляд на раскрытую тетрадь, как бы обрадовано сообщила:

‒ Классная, правда? Это мне Толик, Танечкин муж подарил. Слева пишешь всякое из книг или вообще разное не свое. А справа ‒ только собственные заметки. Это он так делает. Чтобы не спутать потом. У него уже двенадцатая такая тетрадь, представляешь? И хотя у них ноутбук, он все равно в тетрадь все пишет. Пап, а мы смогли бы ноутбук купить? Две тысячи всего, отечественный. "Версия" называется. Это очень дешево. У них в нем библиотека, так там книг ‒ десятки тысяч, на любые темы. Я столько начиталась... ты себе не представляешь.

‒ У бабушки такая в компьютере есть. Недавно ей установили.

‒ Честно? Завтра гляну. Мы с утра с Сережкой к Танечке, а потом сразу к Лене. Я его у нее аж до понедельника оставляю. Уже договорилась. Ну ладно, папочка, иди, я завтра с вами пообщаюсь. Сегодня Сережкина очередь вас развлекать. Пока. Нет. Подожди, посмотри в окно, видишь там далеко тот дом и угловое окно на верхнем этаже?

‒ Ну.

‒ Это Тани с Толиком окно, представляешь? Днем, когда солнце и на нас, и на них, можно зеркальцами переговариваться. Класс, да? А вечером фонариками.

‒ А кто они вообще?

‒ Из университета. На последний курс перешли. Только с разных факультетов. Они еще на первом курсе женились. И все время вместе. Как вы с мамой.

Вытянулась к его уху и добавила таинственным шепотом:

‒ Я с ними несколько раз ночевала...

Он вытаращил на нее глаза.

‒ Та не в том смысле, ‒ довольная произведенным эффектом, засмеялась она. ‒ Просто зачитывалась. А они меня и не думали выставлять. Шурудели себе под простыней, на меня ноль внимания. А потом спали, как младенцы. Они так три года в общежитии жили. Прямо в одной комнате с двумя другими девчонками. Говорят, привыкли. Класс, да? Ладно. Беги. Завтра чо-нибудь интересное расскажу.

Поцеловала в щеку.

Сережка с нескрываемым удовольствием около часа развлекал их вновь приобретенными знаниями в области военно-морского флота. Раньше он не знал, кем будет, а теперь точно офицером. Как его дедушка Сергей, только на корабле. В океане волны знаете какие? Так вот, почти всех хлопцев на самых высоких качелях укачивает уже через пять-десять минут, а он может на полный оборот качаться целых два часа и хоть бы хны. Он от природы для моря.

‒ Где ты накачался столькими знаниями?

‒ Книжки в ноутбуке читал, пока корабль делал. У Толика. Такая кликуха у Анатолия Романыча.

‒ Он что, всем давал читать?

‒ Нет, ты что. Только нам со Светкой.

‒ С какой стати?

‒ Как с какой? Мы же особенные. Мы Фроловы. Светка вообще два раза облазила.

‒ В каком смысле?

‒ На солнце засыпала. Как убитая. Она же и по ночам читала.

Эти ночные чтения слегка заволновали родителей. Хотя вообще-то Светланкиным словам Виктор почему-то полностью доверял. И потому стал успокаивать жену, что ничего страшного в этом нет.

В разговоре перед постелью попался удобный момент и Виктор, наконец, спросил, что произошло в тот вечер, когда Светланка затеяла Сережкино просвещение. Ирка сразу насупилась, видно было, что ей не очень приятно вспоминать, хотя от Виктора не укрылось, что она сегодня уже не раз это делала про себя.

‒ Дура я, ‒ высказалась она, ‒ вечно что-нибудь ляпну... Он так внимательно слушал... я столько ему рассказала, очень хорошо рассказала; показывала тут же все, то на себе, то на нем; о матке рассказала, о беременности, о том, как я его рожала, самой даже понравилось, какая я учительница... а потом все-таки ляпнула... у него перчик торчком под трусиками выпятился, я взяла и пошутила на свою голову: тебе что, туда хочется, да? Если бы ты видел его глаза! Как дико он на меня посмотрел... Это ужас какой-то... Такая обида в нем... Столько боли... Я и сейчас не могу понять, что он говорил тогда своим взглядом... И не знаю, как теперь с ним себя вести. Перчик у него сразу сник, он схватился и убежал. А меня как парализовало. Так хотелось встать и за ним, извиниться или еще что-нибудь, не знаю. А двинуться почти не могу. А как почувствовала тебя, ‒ еще страшнее стало, боялась наброситься и бить тебя, бить... не знаю, за что. И Светку чуть не убить хотела.

В эту ночь они уснули, почти не дотронувшись друг до друга. Разве что Виктор то и дело успокаивающе поглаживал ее плечо.

А проснувшись глубокой ночью по неожиданной нужде, он вдруг заметил свет в Светланкиной комнате. Постучал, потом открыл дверь и сразу услышал ее шепот:

‒ Папочка, не волнуйся, я уже закончила. Столько пришлось записывать... Представляешь, я оказывается их самих захомутала почти как по написанному здесь...

‒ Кого их?

‒ Танечку и Толика.

‒ Что значит захомутала?

‒ Ну, это образно. Подчинила своему влиянию, понимаешь? Как ты маму. Ты не волнуйся, я уже ложусь. Иди, писай.

Потом вдруг остановила:

‒ Подожди. Если я захочу, я и трахнуть могу их обоих. Представляешь?

А он потом долго лежал и мучился мыслями, могла бы она сказануть такое или вообще о таком подумать, если бы он не сделал то же самое с ней. Сказануть точно не смогла бы, а подумать... может, и не пришло бы ей такое в голову... Хотя кто знает, что творится в головах столь юных дев, вдоволь насмотревшихся заокеанской кинопряни...

Почти все воскресенье Виктор с Ириной провели вдвоем, консервируя на зиму огурцы. Светланка заявилась к ужину, а Сережку оставила у бабушки до завтра, как и намеревалась еще вчера. У Елены Андреевны она даже выспалась, заняла потом почти на пять часов ее компьютер, ‒ бабушке пришлось ее от него чуть ли не силком отгонять.

Уединиться родителям после ужина она не дала, безапелляционно заявив, что сегодняшний вечер принадлежит ей в полном объеме, она сегодня хозяйка дома по всем вопросам.

‒ Тогда и ужин надо было готовить, а не сидеть возле компьютера, ‒ заметила мама, на что получила заверение по поводу предстоящего через некоторое время завтрака, которым их сегодняшний день на самом деле закончится.

Какое-то время родители слушали ее лекцию о достижениях в нейро-лингвистическом программировании, а потом, как это уже само собой предполагалось, она затащила их в постель, чтобы они не тянули резину до полночи.

‒ Ты что, и лифчик снимала, когда загорала? ‒ встревожилась Ирка.

‒ Это немножко. Там было такое место, что никто не видел. Им полезно, если чуть-чуть. Я читала. Тебе тоже нужно слегка их просолярить. Совсем белые. Особенно плохо считается, если все тело сильно загорит, а груди абсолютно нет. Пап, потрогай, как они у меня. Это со вчера так набухли, у меня месячные послезавтра пойдут. Вы полюбоваться своей дочкой не хотите?

‒ Давай, снимай, ‒ поддержала Иринка, ‒ полюбуемся.

Светланка тут же стянула с себя трусики и принялась выставляться перед мамчик-папчиком разными журнальными позами, шаловливо демонстрируя все свои девичьи прелести в самых выгодных ракурсах.

>Ты посмотри на нее, ‒ не выдержала Ирина, ‒ настоящая юная самка. Сильная, смелая, независимая. Увидела б ее врачиха Флора... не дай Бог.

>Вся в тебя. И в бабушку... Своей девчушкой так вся в нее.

Светка вдруг остановилась и удивленно вскинула брови:

‒ Как вы это делаете?

‒ Что делаем?

‒ Переговариваетесь. Самка, врачиха.

‒ К-какая... врачиха? ‒ оторопела Ирка.

‒ Не притворяйся. Я все слышу. Зачем ты меня так назвала? Я что, на сучку похожая, что ли?

‒ Что ты, доченька. Это в хорошем смысле, исконном. От слова "сам". Самостоятельная то есть, самодостаточная. Это вроде как похвала такая. Так некоторые говорят, когда восхищаются женщиной.

‒ Я вообще-то в папу. И совсем не сучка. Правда, папа?

‒ Господи... опять ляпнула черт-те что... ‒ засокрушалась Ирка, с испуганным изумлением глядя в глаза своему мужу.

‒ И давно ты... слышишь? ‒ спросил он.

‒ А вы что, давно так... сообщаетесь?

‒ Сначала я спросил.

‒ Нет. Сегодня первый раз.

И вдруг смутилась, скорежилась, глаза в колени опустила.

‒ Ну, один еще раз маму слышала. Но это она сама с собой.

‒ Когда?

‒ Еще до деревни.

‒ И что ты слышала? ‒ насторожилась Ирка.

‒ Я при папе не скажу.

‒ У нас с папой нет секретов друг от друга.

‒ Все равно не скажу.

‒ Скажи сейчас же!

‒ Мам, ты что?

‒ Говори. Раз начала.

‒ Ну, про этого... который... твои трусики... трогал.

И сама испугалась своему предательству. Пальцами рот прикрыла. В ожидании грозы.

‒ Папа об этом знает, ‒ успокоила ее Ирка.

‒ И что?

Ирка страшно смутилась. Видно было, что она готова сквозь кровать, пол и дальше сквозь землю провалиться.

‒ Он... разрешил.

‒ Как это? Все, что ли?

‒ Все.

‒ И ты дала?

‒ Дала...

‒ Класс... ‒ растерянно пробормотала Светка. ‒ А по заднице? Надавал потом?

‒ Н-нет. Не надавал.

‒ А я б надавала.

‒ Тогда и мне вам надавать?

‒ Ничего себе! Ну ты и даешь! Сравнила. Мы же родные. Нам можно.

Но Ирка уже спрятала свое лицо в ее коленях. От еще более нового стыда. Опять ляпнула пакость...

А Светка воспользовалась моментом, оголила от рубашки ее выставившуюся попу, и оттянула по каждой ягодице с такой силой, с таким звонким лязгом, что Ирка дважды вскрикнула от боли и сжала от напряжения пальцами ее бедра.

‒ Вот. Теперь ей легче будет. Почему ты так не сделал? Пожалел?

‒ Светка, разве так можно... маму!? ‒ не выдержал Виктор, заметивший вылетевшие из ее глаз мстительные искры.

‒ Надо. Тебе сильно больно, мамочка? ‒ подняла она ее лицо к своему.

‒ Ничего, ‒ прошептала Ирка. ‒ Ничего, доченька.

‒ А у меня ладонь аж печет.

И Ирка стала целовать ее ладонь, чтоб она у нее не пекла...

А Виктор ‒ моментально покрасневшие Иркины ягодицы.

‒ Я сама, ‒ перебила его Светка и сделала то же самое.

А когда они подняли головы, отец строго сказал:

‒ Чтобы больше никогда так не делала, слышишь! Тебя мама хоть раз ударила?

Она сжалась от его окрика и промямлила:

‒ Не буду... Никогда больше не буду... Папочка, обними нас...

А ему больше ничего и не оставалось делать.

Так они пролежали несколько минут молча, обнятые им, ‒ мама спиной к дочери, дочь спиной к отцу.

‒ Мам, можно я сегодня буду первая?

‒ Можно... ‒ неожиданно ответила Ирина.

‒ Пап, ты слышал?

‒ Слышал.

И перенес свою руку на Светкины груди.

‒ Только не сильно их, они уже немножко болят.

‒ Да. Я не сильно.

‒ Лучше туда. Где совсем бело. К яське.

И он опустил ладонь туда, где совсем бело. К ясоньке.

‒ Мам, ты будешь смотреть?

‒ Да.

‒ Только мы сначала долго ласкаться будем. Во всех местах. Слышишь, папочка?

‒ Слышу.

‒ Тогда ласкай. А потом я тебя.

Он и в самом деле стал ласкать ее. Во всех местах. И ему было поразительно приятно. И он переглядывался с повернувшейся к ним женой, а та улыбалась глазами и даже давала устные советы, и ему, и дочери. Учительница.

‒ Подожди пап. Теперь я. У меня там в яське уже как хлющ. И в животе все вздрагивает. Нет. Мам, я сначала рассмотрю его. А то прошлый раз совсем не рассмотрела, откуда моя вторая генетическая половинка выскочила. Представляешь, это у него почти полкрови сейчас здесь. Наверное, целый литр.

‒ Ты что, литр. Меньше. Сравни с литровой банкой.

И обе стали перехохатываться.

‒ Слышь, мам, говорят, у мужиков сюда кровь из мозгов переходит. А мозги на это время малокровными становятся. Пап, это правда?

‒ Очень даже может быть, ‒ засмеялся он.

‒ В это время, говорят, на них любую лапшу можно вешать. Они ничего путного не соображают. Это правда, пап?

‒ Кто это такое говорит? ‒ совсем развеселился отец.

‒ Вообще-то никто. Это я так думаю. Из личных наблюдений. Я даже экспериментировала. С одним нашим учителем. Пока он прятался в стол своей мотней, я такой чепухи у доски наговорила, наши все чуть не ржали под парты, а он меня потом совершенно серьезно похвалил и высший балл выписал. Представляете? И еще было сегодня, самый свежий пример. В троллейбусе. Один кнок дострелялся глазами на мою попу так, что стал руками прикрывать бугор в штанах. И проехал свою остановку. А чего он вдруг у тебя мягким стал?

‒ Кровь в мозги возвращается, ‒ снова засмеялся отец.

‒ Давай назад. Нет, подожди, я сама.

Она вскочила, навесилась над ним своей промежностью и стала целовать губками своей изящной девочки его головку, придерживая ее носитель ласковыми пальчиками. И смотреть ему в лицо, словно ожидая, когда оно побледнеет от малокровия.

А его мальчик хоть и был мягковатым, но вполне дееспособным и, только почувствовав влажную теплую мякоть, тут же соскользнул в ямку и уперся кончиком в еще не раскрывшееся отверстие. И Светка сразу это ощутила, и стала и сама насаживаться, и его подправлять, слегка подталкивая в нужном направлении... пока он не проскользнул сквозь тугой, но скользкий обруч и не устремился в сочную, податливую глубину... А она сразу прикрыла глаза и стала хныкать, жалобно и сладострастно, и пальчики убрала, потому что он теперь шел почти беспрепятственно, несмотря на то, что оставался все еще мягким...

‒ О-о-о-й... мамочка родненькая моя... как прикольно... как прикольно...

И насадила себя губками до самого подножия.

‒ Ой, замри папочка. Не делай ничего. Слушай.

И он на самом деле услышал. Слабые, нежные, но очень четкие пожатия ее влагалища, два раза у самого входа, потом легкие подрагивания снизу, потом колечком в самой глубине...

‒ Слышишь? ‒ совсем тихим шепотом зашептала она, чтобы не спугнуть.

‒ Слышу, ‒ таким же шепотом ответил он.

‒ А сейчас?

‒ Тоже.

‒ Ты понимаешь?

‒ Да. Зовет в него мою кровь.

‒ А сейчас?

‒ Чтобы вверх. Чтобы приподнять ее.

‒ А теперь? Слышишь? Он отвечает, отвечает... а-х-х-х-х...

Она шумно вдруг выдохнула весь воздух из легких и вытянулась изогнутой спиною над ним, будто проколотая на все тело, до самой шеи...

‒ Витенька, Витенька... ‒ забеспокоилась вдруг Ирка, зачарованно наблюдавшая за их соитием. ‒ Не надо... не надо так напрягать... она же у нее маленькая... совсем детская... ты растянешь, порвешь ее...

‒ Мама... ‒ выдохнула ей Светка. ‒ Какую чепуху ты несешь... Я из тебя какою громадиной вылезла... а ты все равно... как юная... бестия... с тонкой... дырочкой...

И насела еще сильнее, беспросветно прижав губки к отцовым волосам. И заходилась над ним волнами своего тела, плотным обручем схватившись за его твердый корень и качая внутри себя маятником вместе с влагалищем взад-вперед, взад-вперед, взад-вперед... от живота к позвоночнику, от позвоночника к животу...

А у него и правда в голове малокровие наступило. Будто он весь во влагалище дочери перелился. Всеми своими жизненными соками.

И Ирка замолчала, очарованная Светкиной грацией. А когда та как бы устала и опустилась грудью на отца, удивленно поинтересовалась:

‒ Где ты такому научилась?

‒ Я не училась. Папа так попросил. Точнее, не сам папа, а его... мой... мой мальчик-папчик.

И тут же очень строго глянула на маму:

‒ Только мне можно так его называть, поняла!

‒ Хорошо, только тебе, ‒ улыбнулась Иринка, мягко поцеловав ее плечо. ‒ Только тебе, обещаю.

И Светка успокоенно положила голову на плечо папе. А потом прошептала прямо в ухо, так чтобы мама не расслышала:

‒ Ты обещал меня сидя приколоть, помнишь? Я сейчас хочу. Только чтобы сначала. Нет, не надо, не сначала, а то мама скажет, что ее очередь. Не вынимай, прямо так встанем. Или ты уже хочешь маму?

А он в ушко ей:

‒ Давай маму немножко. А потом приколю.

‒ А как мы ее положим?

‒ Как ты скажешь.

‒ Тогда я ее сама поставлю. Покажу, как ты потом, в третий раз, меня. Только если она начнет брыкаться, подержишь, пока мы ее правильно выставим, хорошо?

Ирка почти совсем уже не стеснялась дочери, но отец не позволил ее "выставлять" и ваять из нее скульптуру, снисходительно, но не обидно согласившись при этом, что ничего не понимает в искусстве. Он очень бережно и ласково обращался с женой, избегая грубых несуразностей и поворотов, которые могли бы по его представлениям показаться безобразными в глазах дочери. Следил за выражениями своего лица, а краешками глаз за выражениями Светкиного. Радовался тому, как быстро вчувствовалась Иринка в диктуемую им гармонию движений и поз, как легко покорялась она естественности последовательностей, то безраздельно отдавая себя во власть намерений своего мужчины, то принимая сладкое вече инициативы с его тела на свое, то возгораясь собственной внутренней страстью, то впитывая в себя страсть мужчины, то выжигая его голубым пламенем своего взгляда, то растворяя себя в растворе его ласковых глаз... И в какие-то некоторые моменты Иринка таки оказалась в том самом положении, которого добивалась Светка, удивленно взиравшая на неестественно естественную естественность происходящего, и то и дело шептавшую одними губами: Боже, папочка-мамочка, как красиво вы любитесь, как красиво... И отец чувствовал, что она уже всем своим существом по-настоящему ощутила, что позы в любви не выставляются, а происходят сами собой... что в любви они вообще перестают быть позами, а становятся совсем чем-то иным, о чем слов в языках не бывает и не может быть... И тут же вдруг появилась рядом врачиха Флора, она тоже уставилась на них с Ириной, а потом на всех троих, изумленно вышевеливая что-то своими губами, будто увидела невидимое...

Когда он потом мягко опустил жену в постель, на короткое прощанье поцеловал ее подрагивающие веки, и затем они, наконец, рассоединились, он не выдержал и благодарно прикоснулся губами еще и к ее успокаивающейся щелочке, а Светка тоже не сдержалась и поцеловала ее живот и даже потянулась губами ниже, как папа, но он поднял ее личико к своему, показал глазами куда ей нужно целовать и она прижалась к его губам.

‒ Теперь меня, да?

‒ Теперь тебя, да.

Он пересел на край кровати и она воссела на него широко расставленными ножками, и смотрела при этом на маму, будто хвастаясь, как легко ее мальчик-папчик проникает в ее малюсенькое отверстие и потом скользит по ее узенькому гнездышку, а оно было совсем скользким, ‒ она ведь все это время была вместе с ними и переживала своим влагалищем то, что происходило с ее мамой.

А мама в самом деле радовалась вместе с ней, она и думала весь этот вечер только об одном, о том, что ничего страшного, что у ее дочки все будет нормально, что у нее теперь уже совсем не болит, пока хотя бы с папой, а это уже очень много...

‒ Ты только ничего не делай, папа. Давай послушаем. Они так прикольно разговаривают между собой...

И они стали слушать.

И сразу стало так, будто две их разнополые плоти слились для самостоятельного общения, то что-то ласково сообщая друг дружке, то делясь какими-то своими воспоминаниями или впечатлениями, то как бы споря и перебивая собеседника собственными мнениями, словно пытаясь убедить в чем-нибудь своем или настоять на чем-нибудь своем, то снова мирясь и обласкивая друг дружку мягкими жестами, то будоража вдруг возникающими желаниями чего-то особенного, что они друг дружке якобы должны сказать или сделать... А их хозяева, затаив дыхание, пытались определить, как они это делают, какими мышцами, или связками, или еще чем-то; и пытались разобраться в смыслах сообщений, воспоминаний, пререканий, императивов, пожеланий и еще многого всякого, что происходило там внизу; и периодически тихо-тихо перешептывались, с радостным удивлением угадывая отдельные слова, предложения или фразы; и напрягались как струны несколько раз от сладостной спазматической боли, которая почему-то казалась им желанной, потому что несла в себе какой-то особенный, таинственный смысл, который тут же ускользал от них куда-то в глубину, как только они пытались в него проникнуть...

А потом на какое-нибудь время они оставляли их наедине, не беспокоя своим присутствием и Светланка каждый раз что-нибудь шаловливое или совсем не шаловливое для этого придумывала. Нежно рисовала выпяченными кончиками сосков что-нибудь у него на груди, и даже до живота ими дотягивалась, чтобы закончить рисунок, а потом вопросительно поднимала к нему смеющиеся глаза: угадал? Шептала ему на ухо какое-то странное стихотворение, которое она сочинила в лагере только для него одного, своего любимого папочки. Прикрывала ему ладошками глаза и требовала определить, в какую сторону смотрят ее зрачки. И он все время точно угадывал, а она этому почему-то не удивлялась.

А потом они снова прислушивались и восторженным шепотом делились одинаково угаданными словами. И снова застывали от таинственно сладостной боли ущемлений, то совсем мягких, то тугих и жестких; то только кольцом устья, то почти всем влагалищем; то мягкими волнами, то грубыми схватываниями, будто в намерении навсегда оставить его в себе...

Светланка совсем этого не пугалась и улыбалась ему глазами, ясно намекая на то, что и ему нечего бояться, они там просто так разговаривают...

А он все удивлялся сам в себе, ‒ почему никогда раньше вообще об этом не слышал? Ведь кто-то должен был такое же ощущать. И это обязательно было бы известно всем. Может, это потому, что дочь? Его плоть, его гены, "отпочкованная" часть его "Я"... Ведь с Еленой Андреевной хотя и было что-то похожее, но совсем не то. И совсем не так. Может, только в кровном родстве и достижимо это странное, таинственное ощущение автономного от сознания общения мужской и женской плоти? А может, нельзя его людям, опасно? Может, потому повсюду и запрещены такие связи? Религиями, культурами, нравами, моралью...

А Светланка тем временем выпустила его к маме, и снова изумлялась: вы так все время, да? А они отвечали, что конечно нет, по-разному у них это бывает, почти всегда по-разному. И грубо бывает, и совсем развратно даже, и как угодно бывает, но всегда так, что им еще больше хочется друг друга любить и любить.

Светка все-таки поймала момент, указала глазами на открывшуюся мамину попку и прошевелила ему губами: посмотри, как сжимается дырочка, почему это так? И ты прошлый раз меня о том же просил. А он не нашелся, что сразу ей ответить, и тогда она подставила себя так, как хотела выставить маму и призывно завиляла хвостиком, чтобы и мама это увидела и уступила папу ей, а та сразу так и поступила.

И он вдруг вспомнил Елену Андреевну в таком же положении, а потом Иринку при ней, и что тогда с Иринкой бешенное происходило из-за его сверлящего взгляда, и вдруг испугался, что и со Светланкой сейчас такое же произойдет, и не стал ее перевозбуждать, а только очень нежно щекотать ее стеночки шершавой короной своей головки.

А она выставилась так, что как бы нарочно демонстрировала ему: смотри, как и у меня попочка все время сжимается и разжимается.

А чуть позже стала донимать их вопросами, почему это так, откуда в природе такое презрение к человеку, что она соединила в одном месте диаметрально противоположное, чуть ли не смешала такое божественное наслаждение с дерьмом...

И они вместе перебирали возможные ответы, смешные и очень грустные, забавные и очень политические, и другие всякие, самые разные.

А потом Светланка стала рассказывать забавные истории из ее невеликой жизни, окрашенные в наивные детско-эротические тона, а еще стала игриво беситься вокруг папы, изображая нечто таинственно-мистическое из голливудских жутиков.

‒ Бесенок ты наш маленький, ‒ ласково гладил ее отец.

‒ Чертенок.

‒ Почему чертенок?

‒ Бесенков с девочками между ног не бывает.

‒ А чертенки бывают?

‒ Конечно. Ведьмочки.

‒ А как же бесята размножаются?

‒ А зачем тебе знать?

‒ Интересно.

‒ Через задницу, ‒ засмеялась она игриво, будто и вправду была особо осведомленной особой в мистических вселенных мирах.

И так до глубокого поздна они то болтали без умолку, то затихали языками и переговаривались взглядами, то наслаждались или баловались своим мужчиной, пока мама вдруг не сообщила:

‒ Доченька, папа скоро не выдержит, он уже еле сдерживается...

И Светланка сразу призывно расставила свои ножки, потому что сегодня была ее очередь, потому что она ждала этого момента почти целый месяц, потому что она сегодня еще не видела радуги, которая появляется между ними в предчувствии божественного блаженства... И любящий муж тут же перевоплотился в любящего отца, и вошел в любящую его дочь, и в те самые мгновения, когда перед их очами засияла таинственная радуга, оросил ее глубокое ложе обилием отцовского сока, и еще долго лежал на ней, пока она трепетала мягкими стеночками по телу своего благодающего мальчика-папчика...

Он вышел потом в ее комнату и подготовил постель, а затем перенес ее на руках и уложил, чтобы она немного поспала, потому что обмываться она все равно ни в какую не соглашалась, заложив между ног салфетку, чтобы у нее не пролилось...

Когда он вернулся, на постели рядом с его женой сидела обнаженная Флора. У нее были неестественно дымчатые глаза, и он сразу понял, что она не настоящая.

Устал, наверное. Или чокнулся.

‒ Ты ее видишь? ‒ спросил он у Ирки совершенно безразличным голосом.

‒ Кого?

‒ Никого.

Провел рукой по воздуху, там, где висели Флорины груди. Они пошли вслед волнами и Флора быстро растворилась.

‒ Боюсь, что я слегка приболел. Мозгами. Застойное малокровие, наверное. Или что-то вроде этого.

‒ Это не ты. Скорее я.

Он сел на то место, где только что сидела Флора.

‒ Светка такая счастливая от тебя, ‒ погладила Ирина его по руке. ‒ И я от нее. У нее совсем не болело, да?

‒ Немножко было.

‒ Когда?

‒ Когда сидела.

‒ Ты ее разбужируешь. Но это не страшно. Лишь бы прошло.

‒ Больше, чем надо, не разбужирую. Она очень эластичная. Лишь бы прошло.

‒ А я так уж точно чокнулась. Так приятно видеть в ней твою женщину... У нормальной матери такого не может быть.

‒ Она моя дочь, а не моя женщина. Я ни на секунду об этом не забываю.

‒ Она лучше меня?

‒ Она ребенок. Наш ребенок. Она не может быть ни лучше, ни хуже.

‒ Мы правильно делаем?

‒ Правильно.

‒ Дай Бог, чтобы это так и оказалось... Как с мамой. С мамой я не сомневаюсь. Жалко только очень, что так долго мы тянули с этим... целые восемь лет.

‒ Почему именно восемь?

‒ Она после рождения Сережки в тебя втрескалась.

‒ Откуда ты знаешь?

‒ Ниоткуда. Просто чувствовала. А ты нет?

‒ Нет.

‒ Лопух. А жаль. Как было бы здорово, если бы ты тогда ее трахнул. В самом начале.

>Трахнул, ‒ вдруг сознался он. ‒ Когда ты в роддоме была...

Ирка вскинулась плечами и уставилась на него пронзительным взглядом:

‒ Правда? Ты... не врешь?

‒ Не вру.

>А почему мне не сказал?

>Стыдно было. Я этот стыд все жизнь потом в себе нес, как кошмар. Да и сейчас еще несу...

>А я не почувствовала... Почему?

>Не знаю.

>И правильно, что не сказал. Я даже не представляю, как тогда повела бы себя. Я очень ревновала тебя к ней.

>А говоришь, что было бы здорово.

>И у вас тогда получилось?

>Да. И намека на спазм не было.

‒ Господи... ‒ прошептала она вслух, ‒ все же могло было... быть совсем иначе... ты же мог ее вылечить еще тогда...

И лихорадочно зашептала ему прямо в лицо, будто боясь, что кто-то подслушает:

‒ Светку, Светку только не оставь на полпути, слышишь? Что угодно с ней делай, только чтобы прошло... Может, пусть попробует с кем-нибудь еще, как мама с Борисом?

‒ Не знаю... Нет. Не дам. Она еще ребенок. Просто не могу, и все.

‒ Она уже не ребенок... Она уже женщина...

‒ Все равно. Не могу. И не говори мне об этом. Я сейчас ее никому не дам. Страшно. Жутко страшно. Не знаю даже, как это выразить словами.

>Слышишь, а ты... больше никого от меня... не скрыл?

>Скрыл... ‒ как-то совсем потерянно ответил он после долгой паузы.

>Не скажешь?

>Не знаю. Не сейчас. Сейчас не смогу. Прости.

>Я же теперь буду мучиться догадками.

>Лучше уж мучайся. Я, кстати, мучаюсь. Ты меня с мамой намеренно свела на ту ночь?

>Нет. Что ты! ‒ всполошилась она. ‒ Клянусь тебе. Так само собой вышло. Я только потом сообразила, что получилось так, будто я все ради мамы подстроила. Особенно, когда начала тебе пудрить мозги.

>Пудрить мозги?

>Ну, по поводу Димки. Жеманничала. Чтобы ты сомневался. Будто и на самом деле я его придумала.

>Зачем?

>Не знаю. Издевалась, наверное.

>А на самом деле?

>Все было именно так, как я тебе рассказывала. И знаешь... я после этого очень много передумала всякого... Ведь это была дикость на фоне нашей прежней жизни... даже несмотря на наши фантазии... Это было на самом деле невозможное само по себе событие... Мы бы   с а м и   на него никогда не отважились... И ты бы не вылечил маму... и ни за что в жизни не полез бы губами в Светкину писку, а тем более не засунул бы в нее свой член, да еще в моем присутствии; и все сейчас было бы совсем иначе, ‒ мама так и оставалась бы калекой, долбала бы себя по ночам искусственным членом до самого климакса, а может, и еще чего хуже сделала, ‒ я у нее последнее перед этим время снова стала замечать предсуицидальные симптомы, ведь тот раз, о котором я тебе рассказала, был не первым; и Светланка... ей пришлось бы повторить судьбу своей бабушки, а может, в еще худшем варианте...

‒ А все Димкин палец, ‒ сказал он вслух с шутливо-подкольной улыбкой. ‒ Может, давай я отыщу его, отрежу этот палец, заспиртуем и повесим в угол комнаты вместо иконки...

Она перевернулась на спину, разбросала руки и ноги и с мечтательной улыбкой сказала:

‒ Он далеко... А как было бы классно, если бы вы прямо сейчас напару меня в две дырки выдолбали... тонким и толстым... с двух сторон... Посмотри, как она зашевелилась. Это на тебя. А на него задница задергалась... Помнишь, у мамы я раком к тебе выставилась? Помнишь? Как я тогда и его туда захотела!

‒ Тебе нравится в попку?

‒ Как тебе сказать... само по себе ‒ нет. Да и слово это никак не подходит. Это в особом таком состоянии появляется вдруг желание, чтобы тебя... расперли изнутри и снаружи... и вообще, тогда, когда особой мужицкой грубости к себе хочется. А вот палец в попку, ‒ это почти всегда приятно. Возбуждает. Только не сухой, ‒ скользил чтобы. Особенно, когда и член внутри, в писке. Но не обязательно. Помнишь, я Жану на пальцы плевала? Вот тогда ‒ правда короткое время ‒ очень приятно было. Когда он ее пальцами готовил.

‒ Это не Жан был. Славка.

‒ Да? ‒ удивилась она. ‒ А мне кажется, Жан.

‒ Жан под тобой был, в твоей девочке сидел.

‒ И правда... целоваться лез. Слушай, я педерастка, да?

‒ Женщин так, кажется, не называют...

‒ Почему?

‒ Не знаю. Кажется, с женщиной это всегда считалось нормой.

‒ А ты как думаешь?

‒ Да и я, в общем, так думаю. Нормально это. Для мужчины, ‒ нет. А в женщину можно. Женщина ведь принимает в себя, ‒ в этом ее природа. Если ей это приятно, значит, природой как-то оправдано, предусмотрено.

‒ Но там же грязно. Прямая кишка. Вы же там своей головкой дерьмо месите.

‒ Я почему-то этого не чувствовал. Честно. И не думал об этом. Мне вообще казалось, что вокруг него ‒ только стенка. Может она там так сокращается?

‒ Нет. Ничего там не сокращается. Если б сократилось, ‒ был бы ты тогда весь в дерьме. Надо у Флоры спросить, она должна об этом все знать. Это же из области сексопатологии. Слушай, а ты?.. мог бы?

‒ В себя? Нет. Исключается. Я все женское только через тебя чувствую, через твое тело. Оно ведь и мое тоже, ‒ в том смысле, что иногда я ощущаю его из твоего "Я". А через свое тело, ‒ только мужское. Я не могу представить своего тела женским. Мне твоего достаточно.

‒ И чувствуешь, как в меня входит чужой член?

‒ Да.

‒ А что ты чувствуешь, когда я с Катькой?

Он задумался, не зная, что ответить. И промолчал.

Она не стала настаивать. Продолжила свое:

‒ Знаешь, у меня такое ощущение, что все, что с нами происходит в последнее время, ‒ откуда-то свыше запланировано... Только ты не смейся, хорошо? Я серьезно. Будто мы под каким-то колпаком оказались, и все происходит по заранее написанному сценарию, с какими-то заранее определенными целями... Вылечить маму, Светланку... Поженить Витьку с Катькой... зачем-то. И тут же этой Флориной компанией намекнуть, ‒ зачем именно. Ты не ощутил во всем этом намека? Мне даже иногда кажется, что я чувствую на себе чьи-то чужие взгляды, совсем чужие, ‒ оттуда, сверху, из-над колпака, ‒ будто кто-то проверяет, все ли правильно с нами происходит... Поехала я, да?

‒ Поехала. Вместе мы поехали.

Она растянула свое голое тело в почти детской потягусеньке.

‒ Снова хочется. Я ни разу не кончила.

‒ На сегодня я пас. Завтра.

‒ Почему мне все время хочется? Раньше я только тебя хотела и больше никого. Правда, никого. Так, может быть, слегка кое-кого, не по-настоящему. Легкое кружение гормонов. Во всяком случае, и в голову не приходило отдаться. Или взять. А сейчас... шесть чужих мужиков за два месяца перепробовала. Да еще как... Во все отверстия. И дам еще, если не остановишь. Прямо сейчас дала бы. Особенно в твоем присутствии, чтобы ты рядом был. Мне рядом с тобой ничего не страшно и ничего не стыдно теперь. Может, это возраст такой подошел? Или потому, что ты разрешаешь? Почему ты мне разрешаешь? Ты думал над этим?

‒ Думал.

‒ И что получилось?

‒ Мы слишком с тобой соединились. Не по мерке.

‒ Не слишком. Мне так нравится. Плевать мне на мерки.

‒ Знаешь, видимо есть глубокий общественный смысл в том, чтобы в нормальной семье царило частичное взаимонепонимание, периодическая вражда, рукоприкладство, недоверие, подозрения и все такое прочее. В определенных, конечно, дозах. Чтобы все члены семьи чувствовали себя раздельными. Самонедостаточными особями. А мы с тобой как бы в одну особь слились. Которая тоже вдруг ‒ в свою очередь ‒ оказалась как бы самонедостаточной... и ей теперь нужны новые, недостающие половинки...

‒ Флора, наоборот, назвала нас вроде как самодостаточными.

‒ Она так не называла. Она другое в виду имела. И вероятно она права. Познав полностью друг друга, мы стали самкой-самцом, вроде как одной особью виртуально, а двумя, ‒ мужской и женской половинами, ‒ физически. Поэтому мы и показались ей сильными. Может быть и самодостаточными. Потому что во мне живут не только мои, но и почти все твои ощущения, а в тебе почти все мои. Флора влюбилась в нас обоих сразу. И Катька тоже. Даже дети нас мамчиком-папчиком считают...

‒ Светка меня крепко отлупила. По-настоящему.

‒ Внутрисемейный инстинкт. Ты обратила внимание, как она сказала слово "надо"? Бессознательное стремление к раздельности. Или внесознательное. Или подсознательное. Не знаю, как правильно.

‒ Но ведь и без нас есть много очень дружных семей, без всяких там взаимонепониманий. И в сексуальных познаниях друг друга вряд ли кто-нибудь от нас отстает. Даже судя по случайным обмолвкам, ‒ такое вытворяют, что даже нам в голову не приходит. Да плюс к этому то, о чем никто никогда не расскажет, ‒ есть ведь и такое, это же самая тайная часть жизни. Почему же другие так не сливаются друг с другом? В одно целое.

‒ Вероятно, дело не в том, что вытворяют, а в том, как вытворяют. Подавляющее большинство супругов даже в самом обоюдоинтимном держат друг друга на какой-то дистанции. И не ведут виртуальных разговоров.

‒ Ну и пусть. Не хочу я иначе. А ты?

‒ И я. Да мы и не сможем уже иначе. И лягушонку ты еще попробуешь... знаешь, мне самому хочется тебя еще раз такой увидеть...

‒ Подожди, так ты, значит, считаешь, что это твоя, мужская часть моего существа наслаждалась Катькой? ‒ вдруг вернулась к неотвеченному ранее вопросу Ирка, хитро улыбнувшись.

‒ Может быть что-то в этом роде.

‒ Ты уверен? ‒ так же лукаво засомневалась она.

‒ Может и твоя. Не знаю.

‒ Твоя, твоя, ‒ как бы успокоила она его. ‒ Хотя, если честно, я тоже не понимаю, что у меня с нею происходит...

Они помолчали немного, разделившись мыслями. Потом Ирина спросила:

‒ Что будет с нами дальше?

‒ Утихомиримся, наверное. Перебесились немного, может что-то еще пару раз произойдет... А потом надоест.

‒ Да? А лягушонку? Ты только что обещал. А я и еще придумала, как у меня получится. Совсем по-другому. Только нужно семь мужиков. И чтобы руки ласковые и сильные. Тебе не противно?

‒ Нет. Флора в чем-то права. Мне приятно видеть, как ты хочешь мужчину. Как тебя ласкают и мнут чужие руки. Во всех местах. Как у тебя торчком встают на них соски и вздрагивает живот от желания. Как ты расставляешь ноги и подставляешь нашу девочку, ‒ понимаешь, я ее чувствую, как нашу, а не только твою. Как позволяешь в нее входить. Как целуешься. Мне приятно осознавать, что я тебе это разрешаю.

‒ А с кем больше всего?

‒ С Катькиным Витькой.

‒ И мне тоже. А еще? Их должно быть шестеро. Не считая тебя.

‒ Больше пока не знаю. Может быть этот вожатый.

‒ Я видела, как ты смотрел на его Таню. Ты ее хочешь?

‒ Да.

‒ А еще кого?

Рядом с Иринкой вдруг снова появилась обнаженная Флора. Ирка испугалась и отпрянула от нее.

‒ Она не настоящая. Иллюзия, ‒ успокоил ее Виктор.

‒ Ты тоже ее видишь?

‒ Да.

‒ Такого с нами еще не было. Ты ее хочешь?

‒ Может быть. Я точно не знаю. Я хочу маму и тебя. А сегодня как-то по особенному и Светку захотел. Совсем по-особенному. Даже испугался. Она... как женщина... вообще ни на кого не похожа. Даже на тебя, хотя именно тебя я в ней и чувствую. Я... считал совокупление с нею таким, знаешь, жгуче-стыдным отцовским долгом... а тут вдруг почувствовал в ней женщину... которую я могу страстно хотеть... и, боюсь, что... Нет, знаешь, я сегодня очень четко понял, что на самом деле я по-настоящему хочу только вас троих. Как будто вы один человек, которого я по-настоящему люблю. А всех остальных как бы. Как бы хочу.

‒ Может и я всех этих чужих хочу "как бы", а? Слушай, а что будет, если я дам Сережке? Вроде как тебе, только совсем юному?

‒ Не знаю. Думаю, что не надо. А у тебя что, появляется такое желание?

‒ Нет. Боже упаси. Даже подумать почему-то страшно. Меня аж передергивает изнутри от такой мысли. Как вспомню твои муки тогда, со Светкой, первый раз... А если он вдруг... сильно захочет? Он ведь скоро поймет, что его сестра с тобой... любится.

Виктор глубоко вздохнул.

‒ Скажешь тогда мне. Что-то придумаем, чтобы без этого обошлось...

‒ Что она вышептывает?

‒ Зовет нас к себе. В свою семью.

‒ Пристала... Слушай, я совсем почему-то не запомнила в себе ее Валентина. Помню, как он в самом начале мою грудь осторожно облапывал, ‒ руки у него и в самом деле какие-то чудесные, как-то по-особенному ласковые. Знаю, что он тоже заходил в меня, а вспомнить, какой он, не могу. Может, он не вонял, как Мишка? Давай с ними двоими еще раз попробуем, а? Ты согласна? ‒ совершенно серьезно обратилась она к призраку. ‒ Господи, она сказала "да". Как настоящая.

‒ Не знаю. Боюсь, мы разрушим их семью. Не хочу. При всем, что с нами там случилось... я думаю, что то, что она придумала и создала, достойно какой-то степени уважения. Может, нам противно оттого, что не мы это создали, что там другая матка и все принадлежит ей, и запах ее, и разговоры, и манеры...

‒ А давай пригласим ее одну. Ты будешь трахать, а я смотреть. Интересно, ‒ что и как она умеет. Смотри, она снова согласна.

‒ Она тебя тоже хочет. Не исключено, что даже больше, чем меня.

‒ Нет. Я не смогу. Совсем не смогу. Это точно. Не потому, что именно она. Вообще. Не смогу я с женщиной.

‒ А как же с Катькой?

‒ Не знаю... Это совсем другое. Катька ‒ это Катька. Мы не лесбиянки. А с Флорой я и раздеваться не буду.

‒ Нет. Нам нужно сначала разобраться в себе. У меня ты не одна. У меня тебя трое, ‒ настоящая, прошлая и будущая. Да и Катька еще, на мою голову... тоже как бы моя...

‒ Ладно. Ты прав. Я согласна. Давай разбираться. А то уж очень далеко я зашла в своих фантазиях... О Господи!

‒ Что? ‒ испугался он ее внезапному вскрику.

‒ Флора.

‒ Что Флора?

‒ Ведь она же... она же и есть сексопатолог...

‒ Мам, пап, а вам не кажется, что нас охмуряют? ‒ спросила Светланка за завтраком.

Она и в самом деле проснулась раньше всех и согнала их с постели в ванную, потому что сами они точно проспали бы. А им ведь на работу. И завтрак роскошный организовала. Калорийный. Для восстановления растраченных сил.

‒ Кто и в чем охмуряет?

‒ Не знаю пока. Какая-то посторонняя сила. С этой моралью, нравственностью, обычаями... И вообще, с самоосознанием человека, даже в глобальном смысле. Не кажется?

‒ Философ. Откуда ты это взяла?

‒ Из себя. Из тебя. Из мамы. Но я и раньше об этом думала.

‒ Так. Ну и какие по этому поводу предварительные умозаключения?

‒ А например, такие. То, что мы с тобой любимся, это всего-навсего против обычаев. А на самом деле это абсолютно нормально. Мы же родные. Наоборот, ненормально, когда не любятся. Когда даже не обнимут. Не поцелуют. Не помогут разобраться в себе. Как в большинстве других семей. Будто чужие. Будто сами предлагают своих детей улице, ‒ мол, берите кто попало, воспитывайте наше дитя, а то нам как-то стыдно. Или не положено. И берут, кто попало. И воспитывают во все отверстия, как попало. "Ой, девчата, я пропала, меня любят, как попало", ‒ песенка такая есть.

‒ Обычай как раз такой, чтобы девушка до свадьбы нетронутой себя сохраняла.

‒ Ой не смешите. Это во-первых, я к этому еще вернусь. Есть и во-вторых. Вот так выскочи нетронутой, а потом жених оказывается совершенно неподходящим, например по поту. И всю жизнь мучайся и тайно под других подлезай. Или оставайся мамой-одиночкой.

‒ При чем здесь пот?

‒ Запах. Запах пота и сальных желез должен совпадать. Ну, не в смысле одинаковости, а в смысле совместимости. Как у нас троих. У всех разный, а всем одинаково приятный друг другу. Я видела, как ты ко мне принюхивался. И подмышками, и там, в моей яське. Я тебе приятна. Правда же?

‒ Правда.

‒ И не только запах. Многое другое тоже обязательно важно. Помимо влюбленности. Прежде, чем создавать семью, нужно проверять друг друга на совместимость.

Родители изумленно переглянулись между собой.

‒ Ладно. Теперь о "во-первых". Почти вытекает из "во-вторых". Но на самом деле это особенно самостоятельная линия. Интимная близость у людей не только для деторождения. Я теперь в этом уверена. У нее есть еще по крайней мере одна, не менее грандиозная функция. Соединять совместимых людей между собой. Не обязательно по двое. Наверное и группами. И разделять несовместимых. Природе зачем-то это нужно. Я пока не додумалась, зачем. Хотя кажется, что-то уже начинаю понимать. Ну все. Вам уже пора. Собирайтесь быстро, а то опоздаете на работу. Потом договорим. У нас впереди еще вся жизнь.

Мы все так думаем. Никогда не зная в точности, сколько ее на самом деле остается.

Примерно за полчаса до окончания рабочего дня Катька подозвала Виктора к телефону. Многозначительно и удивленно показала ему глазами, ‒ мол, очень интересненький звонок.

Он услышал почти детский девичий голос:

‒ Вы Виктор?

‒ Виктор. А вы?

‒ Как вы называете разъемы электропитания?

‒ Так и называю.

‒ Скажите так, как Косте. Я должна быть уверена, что это именно вы.

‒ Вот как... Ну, мамчики-папчики например.

‒ Он к вам больше не придет. Его убили. Из-за этого. О вас никто не знает. Только не ищите его. И спрячьте. И сохрани вас Бог.

И тут же послышались короткие гудки. Она прервала связь.

Гром среди ясного неба. Он так и чувствовал, что с этими световодами что-то нечисто.

‒ Балуется детвора, ‒ сказал он Катьке, проходя мимо ее стола. ‒ А как они меня спросили?

‒ Девчонка. Видно, совсем сопливая. Попросила Виктора позвать. Я спрашиваю: Фролова? А она: у вас и другие есть? Нет, говорю. Тогда, говорит, наверное, Фролова. Прикололи?

‒ Почти.

‒ Ну скажи.

‒ Да нет, я ничего не успел понять. Как у тебя дела?

‒ Все в порядке. Жду.

‒ Ждешь?

‒ Да. Момента. Привет передай. Пламенный.

‒ И ты тоже.

Она удивленно подняла брови и отрицательно покачала головой.

Пять световодов лежали в отдельной коробочке из-под тюбика алмазной пасты. Каждый был тщательно и очень бережно упакован. Он сам придумал способ их содержания для безопасной транспортировки. Теперь решил переупаковать. Для возможного длительного хранения.

‒ Пап, что это?

Сзади к нему неслышно подошла Светланка.

‒ Ничего. Заказ. Сейчас надо отвезти.

‒ Это брошки?

‒ Да. Что-то вроде этого.

‒ Какие красивые... Ты сам их делал?

‒ Почти.

‒ Ты получишь за них что-нибудь?

‒ Не сейчас. Может быть потом. Ладно, иди, не мешай. Помоги лучше маме.

Она послушно вышла из комнаты, услышав в его голосе что-то необычное, настороженное.

Плохо, очень плохо, что она это увидела, ‒ подумал он, когда по его коже вдруг рассыпались мурашки от какого-то тяжелого предчувствия. Он не знал, да и не мог знать, что еще придется вынести из-за этого левого приработка его дочери. Но он всегда чувствовал значимые события наперед, и верил своим предчувствиям больше, чем сознательным прикидам и расчетам.

Они и в самом деле похожи на брошки. Особенно последние три, самые крупные, почти в пять миллиметров диаметром. Красавцы. Их вполне могли носить на груди великосветские дамы. Если конечно задок оформить в соответствующую оправу. Из золота или платины.

Он уже не задумывался, для чего они предназначены. Светка все ему подсказала.

Все предыдущие были миниатюрными, вроде булавочной головки. И тоже требовали на задок оправу. Разрешение, конечно, значительно хуже, чем у последних, но и не слабенькое, на многие километры потянет...

Вот оно, значит, как.

И детский девичий голосок... Сколько ей лет, интересно? Совсем ребенок. Младше Светланки, наверное. Кто ее в это втянул? Костя со своим шефом? Или Гуляев? А может Гуляев и есть тот самый шеф? И зачем он сам втянулся в эту работу?

Он вдруг вспомнил, как делал эти последние экземпляры. Сколько вдохновения, сколько незабываемых часов какого-то внутреннего откровения пережил он в работе с ними. Он будто сам изменился, стал совсем другим. Елена Андреевна... Иринка... Катя... именно тогда все началось... этот странный, почти мистический поворот в его жизни, в жизни всей его семьи, эти удивительные его поступки, за которые, по-видимому, еще придется расплачиваться...

И как они на самом деле прекрасны, эти световоды. Сколько в них внутренней и внешней гармонии... Пожалуй, это лучшее, что он сделал за всю свою предыдущую жизнь...

Рядом с прекрасным всегда дерьмо. Это такой закон в человеческой природе, что ли? Он вложил в эту работу часть своей души. Не как бы, а на самом деле. Он это чувствовал. А где-то совсем рядом, ‒ и он это тоже вдруг почувствовал как наяву, льется из-за нее чья-то невинная кровь, останавливаются сердца, и грязь, грязь, грязь, грязь...

Он почувствовал вдруг на спине чей-то взгляд и оглянулся.

В кресле, лицом к окну, сидела Флора. Она была одета точно так, как во время предыдущего своего визита к ним. И даже сумочка та же. Или косметичка.

Только на этот раз она была не настоящей.

И одежда на ней висела как-то не так. И сумочка была для нее как бы чужая. И сама она была как бы не та.

А ее дымчатый взгляд он так и не смог прочитать.

Хотя пытался это сделать все время, пока она находилась в кресле. И пока не растаяла совсем...

7. Доченька, дочурка...

В дверях лаборатории показался Варламов, и все головы ‒ как по команде ‒ повернулись в его сторону.

‒ Тебя, ‒ выразительным жестом сообщил он, встретившись своим дальним северо-восточным взглядом с Виктором Фроловым.

Ну вот, опять "витюха" какая-то на мою голову, ‒ сразу понял Виктор.

То же самое поняли и все его коллеги. Витюхами назывались особо хлопотные, занудистые работы, которые шеф принял за правило сплавлять именно ему. Они потому так и назывались.

В небольшом кабинете шефа в молчаливом ожидании сидели три посетителя, по физиономиям которых безошибочно можно было определить потенциальных заказчиков.

Одним из троих оказался Витька.

Так. Значит, снова "титаники"

* * *

. И снова Витька. Пути Господни расписаны, как по нотам.

Двое его соратников, ‒ дама, явно бухгалтерская (ага ‒ значит, дело пахнет серьезным торгом!), и быстроглазый мужичок, явно из породы уговорников, ‒ тут же повернули заинтересованные взгляды к вошедшему спецу. А Витька только кивнул в знак приветствия, не отрывая взора от поверхности стола. Он выглядел потеряно-растерянным и в чем-то виноватым. Виктор принял это на свой счет, но ответного расстройства чувств демонстрировать, естественно, не стал.

‒ Посмотри, ‒ небрежно кивнул на кипу копирок шеф, лишь скользнув по Виктору взглядом, ‒ но это был как раз тот замечательный взгляд, который все его подчиненные обязаны знать назубок, ‒ давай, мол, накручивай на всю катушку, а я потом буду с ними разбираться. И сразу перешел к своим как бы неотложным настольным делам.

К пояснениям, как и ожидалось, приступил уговорник, поочередно раскладывая чертежи на поверхности посетительского стола. И уже минут через десять картина перед Виктором вырисовалась почти во всех своих деталях. Прямо скажем ‒ картина, очень его взволновавшая.

Это была авторская работа.

Настоящие авторские произведения он угадывал на раз, ‒ от них у него в поддыхе появлялась характерная щекотка. И автора он себе представил моментально, ‒ не по внешности, конечно, а по своему существу, ‒ КаБэшный "пацан", емеля, из тех самых, на ком висит вся черновуха, но чьи идеи и инициативные наработки фильтруются всеми великими начальниками с особой тщательностью, ‒ ведь из них и строится величие их собственных достижений. Обычно КаБэшные пацаны (здесь нет никакой связи с возрастом) происходят из породы так называемых неудачников, ‒ собственных карьер у них почти не бывает, зато карьеры их произведений нередко оказываются головокружительными, конечно, если их в самом начале не обламывают в Лету

* * *

.

Именно такого рода облом предстал перед глазами Виктора.

Миниатюрный механизм, зафиксированный в чертежах, являл собою нечто вроде сустава, ‒ скорее всего, для какого-то манипулятора, ‒ с очень сложной конфигурацией трущихся поверхностей. Тот, кто эти поверхности шлифовал, ‒ а делалось это явно стандартным набором технических и идеологических средств, ‒ самым похабным образом запорол не только готовые детали (разговорник чуть ли не трясущимися руками открыл перед Виктором пенал с тремя пострадавшими экземплярами), но и саму идею. Точнее, конечно, не саму идею, а уникальный способ ее решения. А то, что решение было просто потрясающим, ‒ кому-кому, а Виктору пояснять не было необходимости.

Это был настоящий "вечный зацеп". Если конструктору удается его поймать, трение рабочих поверхностей не только не изнашивает их, а наоборот, неизбежно притирает так, что функциональный эффект становится вечным и почти неизменным. Надежность выше разумного, ‒ две или более частей становятся из раздельных по-настоящему единым целым, и функционирует это целое, пока не сотрется все целиком, чего, впрочем, на самом деле практически не бывает, поскольку значительно раньше выходит из строя все остальное.

Достичь в конструкторском решении такого состояния, когда поверхности держат сами себя, не так просто, как может показаться. Почти каждый, кто начинает этим заниматься, попадает в плен мучительных поисков и неизбежных тупиковых разочарований, ‒ такова сама по себе природа этой проблемы. Приходится проделать огромную работу, чтобы придти к той позиции, когда становится понятным, что недостает мизера, но этот мизер в уже задействованных параметрах принципиально недостижим, и тогда вся предыдущая работа оказывается напрасной, а начинается новая, с нуля. Самое болезненное то, что она таки начинается. Непременно. И не однократно, а до тех пор, пока не удается вручить себя некому внутреннему проводнику, ‒ как правило, неосознаваемому, ‒ который последовательно, через множество удач и неудач приведет таки к этой деепричастной мелочи.

Виктор знал, что увидеть вечный зацеп в чертежах обыкновенный человек с налету не в состоянии, ‒ даже самый сообразительный; это вообще очень трудно, ведь кончик решения всегда находится в какой-нибудь мельчайшей деепричастной мысли, которую различить может только тот, кто думает на том же языке, что и его создатель.

Поэтому его хотя и возмутило, однако ничуть не удивило, что бедолага шлифовальщик запорол эту работу, ‒ он думал другим, обычным языком. И, конечно, ничего не видел. И видеть не мог.

И этим бедолагой, скорее всего, оказался Витька. Шлифовал, конечно, не сам, но, видимо, именно он подсунул детали обычному шлифовальщику. Это можно было легко определить по характеру той напряженности, которая чувствовалась между Витькой с одной стороны и двумя его соратниками с другой. А может, и сам. Уж очень виноватым он выглядел. Есть такие любители казаться мастерами на все руки.

Виктору вдруг стало жаль его. И снова захотелось как бы защитить... Особенно в тот момент, когда разговорник передал Витьке слово для разъяснения непосредственных причин и следствий содеянной гадости. Эту глубокую растерянность в его глазах он уже однажды видел, ‒ тогда, когда Катька заставила его раздевать себя перед ним и для него же, Виктора. И вот теперь почти то же самое повторяется...

Ну какого черта лезть в такие дела напропалую!? Детали-то не просто дорогие, ‒ бешено дорогие. Здесь простым выговором не отделаешься...

Однако, ощущение жалости продолжалось недолго, ‒ до того самого момента, пока их взгляды, наконец, не встретились. Виктор просто опешил от неожиданности. И никак не мог сообразить, почему он сразу не понял главного, ‒ тем самым емелей как раз и был этот самый Витька!

‒ Какого же х.. ты это позволил? ‒ недоумевающим тоном спросил он его, совершенно забыв, где они находятся и кто находится рядом с ними.

Дама подскочила своими бухгалтерскими глазками, как ошпаренная. Глаза шефа выпятились двумя пятаками из орбит в явной готовности выкатиться оттуда на стол. А уговорничьи моментально сузились, что-то лихорадочно просчитывая в воздухе над чертежами.

‒ Я такие вопросы не решаю, ‒ совсем потупившись, ответил Витька.

‒ Извините, ‒ растерянно пробормотал Фролов всем присутствующим, когда до него дошло, что именно он только что сказал. И тут же вспомнил о священном правиле, установленном шефом, ‒ накручивать, накручивать накручивать...

И стал старательно накручивать.

И вскоре заметил, как у шефа отлегло от сердца, хотя пятаки все еще блестели возмущением по поводу его безобразной выходки. Да еще при даме. До этого он и сам от Виктора ничего подобного не слышал.

‒ Сможем исправить? ‒ своим, хорошо натренированным "правильным" тоном спросил он его.

‒ Не попытаться исправить такую вещь, ‒ не только грех, но и преступление. Сделаем все, что только возможно. Даже если это невозможно. Даже за бесплатно.

"Что ты несешь, придурок? ‒ прочитал он в блистающих негодованием пятаках шефа. ‒ Кто тебя просит выпендриваться?"

Но вслух тот ничего такого, естественно, не выговорил. Оставил на потом.

‒ Хорошо, ‒ сказал, ‒ попытаемся забесплатно. Насколько это возможно.

И они приступили к обсуждению деталей.

"Забесплатно" вылилось в сумму, от которой титаники покрылись белыми пятнами, но, тем не менее, после некоторой торговли согласились, ‒ правда, с минимальным задатком. И даже выглядели очень довольными, с облегчением заполняя бланки договора и ничуть не сомневаясь, что уже через два часа пришлют их заверенными личной подписью директора.

Витька к канцелярии отношения не имел и с удовольствием откликнулся на предложение смыться в кафе напротив, ‒ до обеда оставалось всего около получаса. Там он сразу раскололся более подробной информацией, ‒ он был так возбужден, что мог бы выдать сейчас Виктору все секреты, какие только знал. Это действительно были суставы для промышленного робота, ‒ элемент небывало крупного заказа одной очень серьезной иностранной фирмы, над которым они работали совместно еще с двумя отечественными. Сустав придумал он, Витька, и чертежи делал он, а под шлифовку без его ведома (да и кто он такой, чтобы у него спрашиваться, ‒ уже с полгода авторами значились совсем другие люди) ‒ сунули своим шлифовальщикам, а те, естественно запороли уже практически готовые детали, в которые до них уже было вложено три месяца работы и сотня тысяч гривен. Витька, конечно, заранее знал, что эта работа ‒ не для них, и на чертежах написал, где должна осуществляться шлифовка, ‒ он ведь и нарисовал им этот сустав только тогда, когда увидел аппарат Виктора. Но копировальщица почему-то сыгнорировала эту запись. Естественно, не по собственной инициативе, но уволили сегодня утром именно ее. А вчера и на него, Витьку, начали бухгалтерскую простыню расписывать, ‒ оказалось вдруг, что автор "этой херни" на самом деле он, и именно он подсунул им технологическую туфту, поскольку ее шлифовка заведомо и принципиально невозможна; и именно он ‒ тот самый казачок, которого начальство пыталось выловить уже несколько месяцев, поражаясь небывалой осведомленности враждебной российской фирмы в их делах. В общем, в конторе всеобщий траур, директор рвет на себе лысину, срыв заказа для института практически катастрофический, да и не только для их института... Только сегодня утром директору пришло в голову обратить часть своего внимания на Витькину запись в исходных чертежах и согласиться на его бред.

‒ Как же ты такое отдал для каких-то иносранцев? ‒ изумился Виктор.

‒ А ты думаешь, что там кто-нибудь допрет? Я, честно говоря, поражаюсь, как это ты без моих пояснений допер. А там не допрут. Сто процентов. Они ведь не учат русский язык. Да даже если и учат, что с того? Чтобы до той заковылинки допереть, на нем думать надо. И даже этого недостаточно. Или нет? Вон, самолет Сухого уже сорок лет не могут расшифровать, хотя все чертежи уже на руках и русских конструкторов у них теперь, как грязи.

Ничего о самолете Сухого Виктор не знал. Но промолчал. Заковылинка и в самом деле была труднодоступна, ‒ по одним чертежам ее не прочитаешь, здесь чувство необходимо. И Фроловский аппарат. Недаром запороли, закономерно. И неизбежно запорят, если попробуют слепо копировать.

Между ними вдруг возникла какая-то странная душевная близость, как будто они оказались "стоящими на одной ноге", как выразился некогда один литературный классик устами своего персонажа.

Витька тоже это почувствовал, хотя и не мог знать, что значит для Виктора все, что хоть как-нибудь связано с идеей вечного зацепа. И к бару неожиданно побежал, ‒ принес две по сто коньяка.

‒ Давай за удачу.

Это можно было. Вполне. Еще в кабинете они поняли, что проблема решается. Сложно и хлопотно, но решается. И теперь оба находились в эйфории. Почему бы не поддать?

Но коньяк почему-то перенес их мысли совсем в другое пространство. Одновременно, без их согласия. И оба это сразу же почувствовали.

‒ Да, странно все произошло, ‒ первым нарушил молчание Витька. ‒ Я, знаешь, от ревности с ума схожу. И не подозревал, что такое со мною может быть...

Он помолчал, а затем каким-то обреченным голосом спросил:

‒ Ты... отнимешь ее... у меня?

‒ В каком смысле? ‒ насупился Виктор. Он сначала и не понял, свою Катьку он имеет в виду или свою идею зацепа.

‒ Ну, вообще. Во всех смыслах.

Черт-те что завертелось в голове у Виктора. Начинается...

‒ Почему тебе такое пришло в голову? ‒ ответил он вопросом на вопрос.

‒ Не знаю... Со мной всегда так. Все лучшее в моей жизни так или иначе в конце концов достается кому-то другому. Или само уходит, или кто-то присваивает.

‒ Я не присваиваю. К тому же... Формально я мог бы такой же вопрос задать тебе. Не задам, потому что не боюсь. Если бы боялся, не позволил бы такого...

Он жалобно усмехнулся.

‒ Не мне с тобой тягаться... в таких соревнованиях.

Он говорил совсем беззлобным, скорее обреченным тоном.

Все. Конец абзаца, ‒ тут же решил Виктор. ‒ Больше эта Катька и на пушечный выстрел к ним не приблизится.

‒ Ты предлагал ей такое? ‒ пошел он в наступление.

‒ Предлагал... ‒ опустил голову Витька.

‒ Тогда какие претензии?

Витька спохватился и почти бессвязно забормотал:

‒ Да нет. Нет никаких претензий. Наоборот. Если б не тот вечер, я бы так бы и остался... Только после этого всего и понял, что не могу без нее... обходиться. Как заново родился... в другую жизнь. Я, наоборот, благодарен... вам обоим. Мне Ирина... твоя... просто потрясающе... понравилась... или... не знаю даже, как сказать.

‒ Так ты кого ко мне ревнуешь?

‒ Ирину? ‒ изумился он. ‒ Что ты! Как ты можешь такое подумать? Это совсем другое. У меня и мысли такой к ней нет, даже самой маленькой. Я другое имел в виду. Она меня... как будто обновила, хотя осталась при этом совсем чужой, нет, не то, что чужой, как бы отдаленной, даже на мизер не моей... А я от нее совсем другой стал. Я ведь ‒ тряпка... был. А теперь... Вырос в собственных глазах. Такая уверенность в себе появилась, решимость... Она... силу дает, и еще ‒ какую-то душевную и телесную состоятельность, что ли. Я и не знал, что такое бывает. Не знаю, надолго ли, но я сильно изменился, благодаря ей... вам обоим благодаря.

‒ Ты ей тоже очень понравился, ‒ вдруг ляпнул Виктор. ‒ Во всех отношениях.

Витька вздрогнул от неожиданности и поднял удивленные глаза, не понимая, как должен реагировать.

И в этот момент к ним подошла Катька. Решительно, по-хозяйски села за столик. Ну да, "обед" же подошел. Ровно полдень.

‒ О чем разговор? Обо мне?

Вперила в Витьку подозрительный взгляд.

‒ Мы о работе, ‒ опередил того Виктор.

‒ Почему мне не сказал, что появишься? ‒ не обращая на него внимания, продолжила она наступление на Витьку.

‒ А я до сегодня и не знал, что появлюсь.

‒ Вечно ты наперед ничего не знаешь. А это что? ‒ кивнула она на пустые бокалы.

‒ Сделку обмываем.

‒ Какую еще сделку? ‒ чуть не свирепо насторожилась она, принимая, видимо, что-то на свой счет.

‒ Заказ на вашу фирму принесли. Вот, Виктор его работать будет. Солидный заказ.

Она уже поняла, что за столом никакой напряженности не наблюдается. Тут же успокоилась. Хотя, конечно, почувствовала, что без "выяснения отношений" не обошлось. Они все чувствуют, эти женщины...

Потянулась к нему и поцеловала в губы.

‒ Работодатель ты наш...

‒ Да, ‒ спохватился Витька, и, как бы что-то неожиданно вспомнив, обратился к Виктору, ‒ мы с Катей... приглашаем вас на наш вечер, в следующую субботу.

Катька остолбенела. У нее от удивления чуть челюсть не отвалилась. А Витька продолжил:

‒ Свадьбы мы не делаем, ‒ так, только близкие друзья соберутся... Придете?

‒ Ну, я поговорю с женой... ‒ сбился с панталыку и Виктор, ‒ конечно, наверное...

Домой после работы он шел, взбудораженный предварительным обследованием Витькиного "сустава" и теми остроумными решениями, какие он прочитал в его чертежах. На самом деле ничего страшного от чужой шлифовки не произошло, да и произойти не могло, ‒ вечный в идее зацеп на то и вечный, что даже глубокие зарезы только и потребуют, что настолько же глубже придется снять слой металла по всем остальным поверхностям до нужной конфигурации касаний. А запаса там было на сотни лет трения... С помощью его уникального шлифаппарата сделать это не представляло особой проблемы, хотя и времени придется затратить не менее недели, и перенастраивать колодки раз пятнадцать под разные проекции.

Но это мелочи по сравнению с тем, что он должен в итоге перед собою увидеть. Витькины "заковылинки" (до чего же точное он придумал название!), ‒ а их оказалась там целая кипа, а вовсе не одна, как пытался припудрить его Витька, ‒ были совсем не из тех деепричастий, какими пользовался сам Виктор в те времена, когда создавал свой "вечный прибой". Он и не подозревал, что существует и такой, ну просто перпендикулярный его мыслям подход к проблеме. Мог бы он сам тогда придти к подобному в своих скитаниях и метаниях? Вряд ли. Он ведь с самого начала шел совсем другими путями. У Витьки получилось изящнее и со значительно большим числом степеней свободы. Виктор даже ревность почувствовал. И, наверное, зависть. Он сделал на этом кандидатскую, но его зацеп так и не нашел широкого применения. Сам-то он и не пытался пробивать его в производство, не тот у него склад характера. И авторские свидетельства оформил так, что понять истинное значение новых решений можно было только собрав их все вкупе, да и иметь к тому же еще кое-что в голове... Ну а диссертация, ‒ кто их смотрит после защиты? Нет, смотрят, конечно, ‒ такие же, как он сам. Но они не для внедрения смотрят...

Витька обскакал его. А ведь это   е г о   тема. Внутренняя тема всей его жизни. Все его собственные философии, сознательные и внесознательные, так или иначе, сами собою, скатываются к идеям и принципам касания поверхностей. Он был инстинктивно уверен, что все вокруг существующее основано именно на их свойствах и особенностях, что все самые великие достижения природы, ‒ и человека в том числе, ‒ так или иначе связаны прежде всего с их трансформациями. Ну, а вечный зацеп (или вечный прибой, как он сам его называл), ‒ это вообще его тайная исподняя, предмет постоянных потаенных грез и фантазий, в которые он так любил прятаться от всяких осточертевших обыденностей...

Он стоял в магазине, дожидаясь своей очереди, чтобы купить печенье, когда заметил сквозь витрину свою дочь. Она шла вдвоем с ее бывшим вожатым ‒ держась за руки, ладонь в ладонь ‒ и оба как бы ничего вокруг себя не замечали, полностью поглощенные друг другом. А прохожие оглядывались на них, как на счастливых влюбленных. Он даже вздрогнул. И невольно вышел из очереди поближе к витрине, чтобы увидеть, куда это они дальше направились. И тут же почувствовал неловкость, ‒ какой-то крутой амбал с квадратной головой, тоже проводивший Светланкины шорты хищным, вожделенным взглядом, заметил сквозь стекло его маневр и ехидно ухмыльнулся. А потом сплюнул и направился восвояси.

Виктор почему-то заволновался. Ну вот, кажется и здесь начинаются проблемы. Надо будет с нею сегодня серьезно побеседовать. И не откладывая на вечер, ‒ судя по всему этот Толик провожал ее домой и Виктор решил сразу же по приходу и начать воспитательную работу.

Но дома ее не оказалось.

Ирины тоже не было. Правда, буквально через пять минут после его прихода она позвонила от мамы, предупредив, что задержится с Сережкой у нее часов до девяти, а может быть и позже, поскольку та затеяла заготовку на зиму томатного сока, а ее Бориска, притаранивший полсотни кило помидоров, сам смылся в срочную командировку.

Потом ему пришлось выскочить из-под душа еще на один звонок, и это оказалась Таня, то бишь Татьяна Ивановна, Светина вожатая по лагерю. Спросила, дома ли Света. Виктор, естественно, не сказал, что та прогуливается с ее мужем, но сам еще больше расстроился.

Еще один звонок повторился через десять минут. Теперь уже мужской голос представился Анатолием, Татьяны Ивановны мужем, и тоже спросил, дома ли Светлана. Голоса этого Анатолия Виктор не помнил, а по телефону вообще никогда не слышал, поэтому не был уверен, что это был именно он. Скорее наоборот. И просто ответил, что ее нет. Тот переспросил как бы с недоверием и пообещал позвонить чуть позже.

Теперь Виктор просто разозлился. Начинаются проблемы... Стал за что-то ругать себя, хотя сам не знал, за что. Завелся.

Через полчаса звонок повторился. Снова мужской голос, но уже другой, глухой какой-то. Спросил Фролова.

‒ Ну, я, ‒ откликнулся Виктор.

‒ Я по поводу заказанных камушков. Хотел бы получить. Прямо сейчас.

‒ Каких камушков? ‒ удивился Виктор. Удивился совершенно искренне, ‒ при чем здесь камешки, ‒ что они там крутят, эти титаники?

‒ Не тренди херней, ‒ спокойно отреагировал голос в трубке, ‒ они у тебя. Собирай их все и мигом на улицу. Я буду ждать тебя ровно в семнадцать сорок в переулке за гастрономом, где ты только что был. Взамен еще через полчаса получишь свою дочь. Живой и почти невредимой. А если не принесешь или начнешь не по делу рыпаться, завтра получишь попользованное мясо. Все пятьдесят килограмм. Так что давай, торопись.

И связь прервалась.

Сердце опустилось куда-то вниз, став вдруг тяжелым, как камень, и Виктор буквально упал на стул.

При чем здесь Светлана!? Камешки, камешки... ‒ ну конечно, речь о идет световодах, титаники здесь ни при чем...

Он бросился к шкафу, где был спрятан контейнер, ‒ ведь он так и не отнес его назад, в лабораторию, где собирался уложить в свой личный сейф. Он ведь чувствовал, чувствовал! Еще тогда, когда она увидела их из-за его спины. Еще тогда.

Часы показывали двадцать минут шестого. Черт с ними, со световодами. Он потерял способность не только рассуждать, ‒ он вообще ни о чем теперь больше не думал, кроме дочери. Может, она проговорилась этому Толику? Ах ты ж гад! ‒ вдруг осенило его. Ну погоди! Мясо. Будет из тебя попользованное мясо, гад. Будет мясо. Обещаю.

Он выскочил из дома и почти помчался к гастроному, представляя на ходу, что он с ним сделает, этим Толиком, когда все закончится...

В переулке он был уже через десять минут, в семнадцать тридцать три.

Ровно через семь минут рядом с ним остановилась "Лада". Передняя дверца открылась и с места водителя послышался приглашающий его голос:

‒ Садись, Витек.

Где-то он видел уже эту морду. Ах да, сегодня возле магазина, ‒ тот самый бычара, что провожал хищным взглядом его Светланку.

‒ Принес?

‒ Где дочь?

‒ Сначала камушки. Если все в ажуре, сразу же везу на место и ты ее заберешь. Мне она не нужна. Только не строй из себя супермена. Я таких, как ты, на раз делаю, без напряга. Торговля честная, в духе времени. Все так делают. Ну, давай сюда.

Виктор протянул ему контейнер. Тот, прежде, чем взять, потребовал самому раскрыть и показать содержимое.

‒ Это все? ‒ скорчил недоверчивую гримасу амбал.

‒ Все.

‒ Это же мелочь.

‒ Это все. Клянусь.

‒ Мне твои клятвы... ‒ брезгливо выдавил тот из себя, взял открытый контейнер своей огромной ручищей, поиграл на свету блестками поверхностей, удовлетворенно хмыкнул, закрыл и засунул в карман брюк.

‒ Ладно. Поверим. Поехали за девочкой. Только назад пойдете своим ходом.

‒ Где она?

‒ Какая тебе разница. Получишь. Я ее не трогал. Все по-честному. Я на эти камушки куплю что-нибудь покачественнее. Правильно? Ну вот. А ты боялся.

Они проехали два квартала по направлению к центральному проспекту. На какое-то мгновение Виктор отвлекся, и тут же почувствовал тяжелый, и в то же время очень хлесткий тык в область солнечного сплетения, от которого у него сразу перехватило дыхание, а вслед за этим он получил страшный удар в голову и провалился в темноту.

‒ Очухался? ‒ услышал он далекий голос. ‒ Ну, ну, не притворяйся, открывай зенки, проснулся уже, я же вижу.

Сознание возвращалось к нему сквозь какой-то непрерывный гул, заполнивший пространство между ушами.

Но первое, что он увидел, приоткрыв веки, мгновенно привело его в чувство. В четырех метрах от него на нарах лежала безумно перепуганная Светланка.

Он огляделся одними глазами, все еще не шевелясь.

Большой подвал. В жилых комнатах не бывает таких обшарпанных стен. Ни одного окна, только дверь и два душника в потолке. Дверь выше пола, к ней лесенка в три ступеньки. Два светящихся плафона в металлической оплетке на стенах. Унитаз в углу, рядом с низким умывальником. Корявый письменный стол в противоположном. Рядом со столом полки от пола до потолка. Старое кресло у стены слева. И широкие нары посередине, без спинок. Пол деревянный, дощатый. Рядом с креслом лежит матрац с наваленными на нем одеялами. Здесь же валяется большая боксерская груша, кожаная, очень старая. И несколько тяжелых кожаных мячей, ‒ он видел такие в борцовских залах, они набиты тырсой и ватой. На нарах тоже матрац, нет, это спортивный кожаный мат, прикрытый одеялом. Светлана лежит на нем, ее руки закинуты за шею и привязаны там за запястья к кожаному ошейнику. Оттуда же тянется короткий поводок, которым она привязана к нарам. Рядом сидит все тот же белобрысый амбал и разглядывает световоды, поворачивая туда-сюда коробочку в свете яркой лампочки.

‒ Настоящие? ‒ спросил он, заметив, что Виктор совсем открыл глаза. ‒ Странные какие-то, я таких еще не видел. Сколько, примерно, это стоит?

Виктор не ответил. Он сидел у стены с вытянутыми вверх руками. Они были скованы наручниками, а короткая цепочка продета в черное металлическое кольцо, торчащее из каменной стены.

Белобрысый закрыл коробочку, встал, отнес ее на стол, затем снова вернулся на то же место. Светлана было отодвинулась от него, но он прихватил ее левой пятерней за бедро и легко придвинул к себе.

‒ Видишь? Еще не тронутая. Как и обещал.

Она была в Иркиных джинсовых шортах и коротенькой футболке без лифчика, задравшейся до самой груди. Он погладил ее оголенный живот, как бы пытаясь взять его в складку.

‒ Так вот, ‒ снял он руку с живота задергавшейся от грубых касаний Светланки, ‒ камушки ‒ это хорошо. Но это мелочи. Ты это сам понимаешь. Понимаешь же? Молодец. Понимаешь. Мы оба все понимаем. Это очень хорошо. Сразу скажешь, где он прячется, или сначала побалуемся с девочкой?

‒ Кто ‒ он? ‒ не понял Виктор.

‒ Ну-ну, не пытайся вешать лапшу. Здесь не народный базар. Здесь, парниша, торговля прямая, как перпендикуляр. Выйдете отсюда только тогда, когда я возьму твоего кореша и продам заинтересованным людям. Если недостаточно будет девочки, еще и за женкой твоей съезжу, не поленюсь.

‒ Я не знаю, о ком ты говоришь.

‒ Знаешь. Очень даже знаешь. Думаешь, я поверю, что эти камушки заказали гранить совсем незнакомому человеку? Я же не дурак, парниша. Так не бывает. Я по твоим глазам виноватым вижу, что ты все знаешь. И знаешь, сколько твой кореш живьем стоит. На-амного больше, чем эти безделушки. Намно-ого. И уже знаешь, что все равно все мне скажешь. Я и не таких раскалывал. Между прочим, продам я его в хорошие руки, если тебя это как-то волнует.

Виктор вдруг рассвирепел, ‒ белобрысый как бы от нечего делать стал не глядя лапать Светланкины грудки своей огромной пятерней, от чего она вся задергалась и забрыкала ногами.

‒ Ух, какая попрыгушка, ‒ с довольной ухмылкой отвлекся на нее тот. ‒ Ох и полюбляю я брыкливых сучат, ‒ ты себе не представляешь, как их выбрыки меня возбуждают.

‒ Оставь ее, гад! Я же убью тебя! ‒ во весь голос закричал Виктор.

Он попытался встать на ноги, но сзади за пояс его держала веревка, всего в один локоть длины, сцепленная карабином с еще одним кольцом, торчащим из пола.

‒ Ого-го! И это мне нравится. Знаешь, как здорово, когда муженьки или папашки смотрят и бесятся. Сказка!

‒ Я действительно его не знаю! ‒ в отчаянии крикнул Виктор. ‒ Мне приносил их какой-то пацан.

‒ Хватит! Хватит болтать. Помолчи и подумай, пока я твою девочку к удовольствиям готовить буду. Тебе есть над чем подумать. А там посмотрим...

Он встал, пошел к столу, взял с полки три больших резиновых груши, снял наконечники и отлил в каждую каких-то жидкостей из небольших аптечных флакончиков.

‒ Все, как доктор прописал, ‒ ехидно прокомментировал свои действия, ухмыляясь в сторону пленника.

Затем подошел к умывальнику и наполнил груши водой, тщательно вставив наконечники на место. Потом подошел к нарам, прихватил Светланкины бедра, расстегнул пуговицу на шортах, затем молнию и, стянув с нее шорты вместе с трусиками, бросил их на пол.

‒ Папа, папочка... ‒ жалобно захныкала Светланка, заваливаясь набок сведенными от стыда коленками.

‒ Давай, давай, пожалобнее... ‒ издевался тот, отцепляя поводок ошейника от нар.

Подхватил ее, словно пушинку, за талию, присел коленями на кожаный мяч невдалеке от Виктора, перевернул ее, пропустив голову вниз, себе за бедро, развел ноги под свои руки, выпятив перед Виктором ее голенькую промежность. Она пыталась упираться локотками и коленками, но он сжал ее, как в тисках, и она замерла телом, продолжая жалобно хныкать.

У Виктора потемнело в глазах. Зубы со скрипом сжались. Тело само напряглось, как струна...

Кто-то из них двоих сегодня умрет. Уже мертвец. Или один, или другой, или оба. Виктор понял ‒ это прошло через все его тело и душу ‒ что он уже не сможет дальше жить, если не убьет этого мерзавца. А не сможет убить, значит сам умрет.

Он рванулся всем телом, пытаясь со всей силы достать ногой его морду, но не достал, а резкая боль в запястьях заставила онеметь все тело.

Прости меня... прости, доченька...

Белобрысый довольно ухмыльнулся. Он даже не шелохнулся в ответ на выпад Виктора, точно зная, что тому его не достать. Взял грушу и вставил Светланке в задний проход, утопив в нем весь наконечник. Она вскрикнула и задрожала всем телом. И все время дрожала, пока он вводил туда жидкость. Опустошив одну, он взял другую и повторил процедуру.

‒ Пусть чуток подержит. Чтоб подальше полилось. А то на выходе уже полно.

Потряс ее слегка, покачал из стороны в сторону.

‒ А теперь последнюю.

И вставил третью.

‒ Ну вот. Теперь полный животик. Три литры. А классная у нее дырочка, я тебе скажу. Ох и погоняем мы ее сегодня... Ты видел когда-нибудь сученочий задок сразу после того, как из него вытаскиваешь член? А кулак? Не видел? Сегодня покажу. Но это потом, чуток попiзднiше

* * *

.

Он поднялся вместе с ней, еще пару раз потряс со стороны в сторону, все еще удерживая ее вниз головой, и понес в угол. Там резко перевернул и усадил на унитаз. У нее закатились глаза и она стала заваливаться на бок, теряя сознание. Он придержал ее за волосы, чтобы она не упала.

Затем с нее полилось.

‒ Попiшла-а...

* * *

Он стоял и держал ее за волосы все время, пока с нее лилось. И потом, когда лилось с перерывами, повторяя:

‒ Давай, тужься, тужься. Чтоб пустая и чистенькая была на всю глубину. Мой х.. чистоту любит. И газы выпускай, где это твои газы?

А у нее начались судорожные сокращения мышц живота, ‒ видимо подмешал, скотина, в воду что-то именно для этого. Она стала кривиться от боли.

‒ Сейчас пройдет. Давай сюда ротик, открывай. Открывай, говорю! Дуреха.

Развел ей челюсти и забросил туда таблетку. Заставил глотнуть.

‒ Не боись, парниша, ‒ повернулся он к Виктору и подмигнул. ‒ Это не то, что ты подумал. Это чтоб перистальтику снять. А то самое я твоей женушке вколю... Вот где будет театр!

Вскоре тенезмы у Светланки прекратились. Он ухватил ее под живот за талию и поднял так, что она повисла через его руку, совершенно расслабленная. Подставил ее к крану и стал подмывать.

‒ Э! Да она у тебя целочка! ‒ изумился вдруг он. ‒ Ишь, совсем палец не пропускает! Ну-у-у, это подарочек... Надо же, ‒ пятнадцать лет, а она еще целка!

Подмыв и со звериным удовольствием похлестав ладонью по влажным ягодицам, он поднес ее снова поближе к Виктору, сохраняя при этом минимально безопасную дистанцию. Опять перевернул ее, словно куклу, и выпятил к нему покрасневшие от шлепков ягодицы, грубо раздвигая бедра свободной рукой.

‒ Смотри, чистенькая какая. А запах, запах! ‒ он демонстративно потянул ноздрями над ее попкой и лизнул задний проход:

‒ Цимус! Что значит медицина, а? Ну, пойди теперь, целенькая, ‒ полежи, отдохни, сил наберись. У тебя целых пятнадцать минут, пока мы тут со с твоим паханом договариваться будем.

Поставил на ноги и сильно шлепнул ладонью по ягодицам, направляя ее к нарам. А чтобы не падала, придержал все-таки сзади за ошейник и довел до места, опустив там ее, обессиленную, плашмя на живот. Ее запястья, прикрепленные сзади к ошейнику, были обхвачены кожаными наручниками...

‒ Знаешь, мне теперь даже хочется, чтобы ты как можно дольше повыламывался. Что-то загорелся я на твою девочку, спасу нет.

‒ Не надо. Прошу, не надо... я все скажу. Все, что знаю. Не трогай ее больше. Пожалуйста...

‒ Ну, даже неинтересно стало. Ладно. Давай, выкладывай.

‒ Развяжи ей руки.

‒ Это можно, ‒ сразу согласился он, ‒ даже нужно. А то и брыкаться как следует не сможет, затекли совсем.

Он быстро, одним движением пальцев отстегнул от ошейника какую-то застежку и отогнул ее застывшие руки к животу. Поблескивающие заклепками наручники снимать не стал.

‒ Он... в гостинице сейчас... "Волна"... под другим именем... не знаю, каким. И номера тоже он не сказал. Там у него... кто-то знакомый работает.

‒ В гостинице, говоришь... ‒ разочарованно произнес белобрысый. ‒ Брешешь, парниша. Нету его в той гостинице. Нету. Большие люди по всем отелям такой шмон провернули, что не найти его там просто не могли. И дома у тебя его нет, это я точно знаю. И у тебя на работе. И у покойного Костика. И у этой малой ссыкухи, что с ним нюхалась. Той, что тебя по телефону предупреждала. Я много знаю мест, где его точно нет. И знаю, что ты знаешь точное место, где он есть. Ты давай, еще думай. А я, пока думать будешь и пока девочка приходит в кондицию, тебя развлекать буду. Расскажу, что я с твоей женушкой после дочки делать буду. Знаешь, сколько я их здесь, на этом мате, перепробовал, ‒ женушек и доченек? Тебе столько и не снилось. Шлюх я не люблю, от них то триппер, то мандавошки, а главное, ‒ никакого сопротивления, сколько их не уговаривай. Я чистеньких люблю, чьих-нибудь любименьких, и чтобы брыкались взаправду и покрепче, пока укол не сделаю. И чтоб муженек или папочка смотрел и бесился на этом вот колечке. Ты меня понимаешь? Вот это тогда удовольствие. И знаешь, я никого из них так и не замочил. До самых сих пор. Незачем было. И никто пожаловаться куда-нибудь не посмел. Догоняешь? Догоняешь, кто я такой? А вас всех троих замочу, если ничего путного мне не скажешь. Уж очень хорошие деньги этот фрайер стоит. Не всех сразу, конечно. Что так смотришь? Думаешь твоих сучек душить-вешать буду? Нет. Просто заковыряю до смерти. Э, подожди, у тебя же еще и пацанчик есть! Чуть не забыл. Вообще-то я на пацанячьи попки не особенный охотник, но тут сделаю исключение. Да, фу ты, ну ты, ‒ совсем забыл, ‒ был-таки один. В милицию, придурок, пожаловался. Сейчас расскажу, как было. Не важно, по какому поводу, но понадобилось мне расколоть одного фрайера. Ну, конечно, я его сюда, а он ни в какую, тогда я сюда же его молодую жену, двадцать лет тогда ей было, очень хорошенькая, еще даже не беременела. Я ей тоже сначала клизмочку, ‒ всем так начинаю, чтобы чистенькие и без газов, ‒ побрыкалась она тогда очень даже ничего, при муже все-таки и без затравки... В общем, я ее за полчаса в три дырки по паре раз заделал, пока он на колечке стенался, а потом и укольчик ей забацал. Медицина ‒ великая сила... Через пять минуток она пришла в кондицию. Подержать, правда, приходится. Они все сначала вздергиваются и мякнут на несколько минут, зато потом... сразу довольные улыбочки появляются, ужимочки всякие, ползают за мною на лапках, как настоящие сучки... и боли совсем не чувствуют, даже умоляют, чтобы покруче натянул. А слова, слова какие мне лепечут! Я ей, конечно, обязательно поясняю, что тут, мол, и муженек твой рядышком, вот от, и очень хочет посмотреть про все, полюбоваться на свою блядушку, и личиком к нему то и дело поворачиваю, а то они кроме моего члена уже ничего и видеть не хотят. И забывают быстро, особенно, когда сосут, ‒ у них тогда совсем глаза закрываются и ум за разум заходит. Они сосут не так, как эти паршивые миньетчицы, не лижут и не дрочат, а именно сосут, ‒ у них губы, как у мартышек становятся, знаешь, так вперед вытягиваются и в рот сами затягивают. Ну, ты сам увидишь. Это классное зрелище. И никаких позывов на рвоту. Заглатывают чуть не до желудка. И исполнительные становятся, как будто дрессированные. Самое забавное, что на замечания мужей и папочек радуются, как те мартышки, еще больше возбуждаются и лезут ко мне. Им тоже нравятся такие зрители, особенно, когда те бесятся и выходят из себя. Эта так все просила в задницу кулак ей засунуть, чтобы муж видел, как ей становится от этого хорошо. Ты тоже увидишь, какая дыра от этого получается. Тот муженек от вида этой дыры чуть не тронулся, а она перед ним все виляла задом, хвасталась, что я с ней сделал. И что у нее от меня задница теперь, наконец, долбаная и уваженная, ‒ он то ее, оказывается, не трогал до этого, ‒ и пахнет, а не воняет, как на него. И радостно переспрашивала меня: я твоя блядь, да? Сейчас она в психушке, перебрала тогда, уже второй год пошел, как там живет. А ее муж таки раскололся. А потом, дурак, в милицию побежал. Теперь у меня шестеркой служит, на побегушках разных. Вот уже год скоро. И ничего, хорошо служит, послушный, верный. Спрашивался недавно ‒ снова жениться хочет. Я разрешил, девочка складная, из хорошей семьи, интеллигентная. Правда, я ее еще не пробовал.

‒ Да в гостинице он, говорю тебе!.. Я ходил к нему. Никаким шмоном его там найти не могли.

‒ Когда ходил?

‒ Недавно. Сразу после звонка девчонки.

‒ А почему камушки не отдал?

‒ Он сказал, чтобы у меня пока были. Не до них ему сейчас.

Кажется, поверил теперь. Хотя виду не подает, ‒ все как бы недоверчиво ухмыляется.

Лишь бы поверил. Лишь бы с кольца снял, а там... или он, или я, а еще лучше ‒ оба... Обязательно оба, ‒ он уже не сможет смотреть в глаза своей дочери...

Белобрысый посмотрел на часы, бросил взгляд на Светланку.

‒ Ну что ж. Проверить недолго. И для девчонки вполне терпимо. Как раз оклемается, да и кишки совсем успокоятся, в самый раз будут. Рассказывай, где он там устроился. Но если туфта окажется... назад я еще и с твоей женушкой вернусь. И пацаненком. Такой спектакль здесь устроим, что жалеть уже поздно будет. Мое доверие потерять ‒ очень дорого стоит.

‒ Я не знаю, где он там. Он сам выходит. Так договорено было.

Поверил. Вот теперь точно поверил. Даже встал с мяча и подошел на расстояние вытянутой ноги.

‒ Откуда выходит?

‒ Не знаю. Он из-за здания появляется. Я должен на скамейке сидеть, перед фасадом. Ему, видимо, кто-то сообщает, что к нему пришли. Я тот раз около сорока минут сидел, ждал.

‒ Ты и раньше туда приходил?

‒ Нет.

‒ А когда же такой договор между вами появился?

‒ За неделю до этого. Он сам мне позвонил и проинструктировал.

Он задумчиво прищурил глаза, как бы что-то рассчитывая в уме.

‒ Ты ничего не путаешь?

‒ Нет. Не путаю. Не в моем положении что-то путать.

‒ Это уж точно, ‒ присел он на корточки, покачал головой и пристально посмотрел в глаза Виктору. И оказался настолько близко, что до него легко можно было достать ногой. Будто специально провоцировал.

В его взгляде легко читалось ощущение умственного превосходства, а на лице играла снисходительно-издевательская ухмылка разоблачителя:

‒ Но все-таки путаешь. Радикально путаешь. Не созрел, значит. Еще подумать придется...

И Виктор таки не выдержал.

Подтянувшись руками, мгновенно подскочил, и резким движением послал ногу в направлении ненавистной физиономии, собрав все силы для одного единственного, для смертельного удара...

И промахнулся.

Его противник изящным, хорошо заученным движением опытного боксера легко уклонился от удара, не снимая улыбки с лица. А Виктор, дернувшись на цепи, снова упал на пол и застонал от отчаяния и боли.

‒ Салабон, ‒ презрительно выговорил бугай, играя своими кулачищами, рефлекторно принявшими исходное положение для нанесения ответных ударов.

Но бить не стал. Вежливо посоветовал:

‒ Отдышись. Сейчас спектаклю смотреть будешь.

Сквозь какую-то пелену Виктор видел, как он сбросил к стене туфли, стянул носки, снял брюки, аккуратно уложив их на скамейку у стола, затем так же неторопливо снял футболку и плавки с нарисованным на мотне мохнатым пауком. Его обвислый член тоже показался ему паучьим...

Передвинул ногами матрац к Виктору на минимально допустимую дистанцию, прикрыл одеялом. Другие одеяла разложил рядом, накатил туда кожаную грушу и мячи, расположив их в заранее задуманном порядке. Отодвинул кресло от стены и тоже набросил на него одеяло. Затем осмотрел все еще раз, будто примеряясь к чему-то. Подправил кресло, матрац, один из мячей.

Открыл нижний ящик стола и стал извлекать оттуда какие-то металлические и пластмассовые инструменты, таинственно и многозначительно при этом подмигивая в сторону Виктора. Затем перенес их и разложил на полу возле нар. Потом вытащил из ящика на нижней полке стеллажа телекамеру и установил на стол, тщательно вымащивая ее в определенное положение. Рядом уложил несколько штук запасных кассет.

И потом включил еще одну лампу, висящую на кронштейне над столом. От внезапного яркого света все прижмурились.

‒ Ну вот. Все, кажется.

Включил телекамеру на запись и пошел к нарам.

Светланка все это время лежала, скорчившись, и с ужасом наблюдала за происходящим. Инстинктивно попятилась от него, когда он подошел к краю нар. Он потянулся за нею, прихватил за футболку и легко подтянул к себе. Грубо схватил одной пятерней за волосы, другой обхватил подбородок, высоко подняв к себе ее лицо. Лизнул языком ее губы и сказал:

‒ Правила такие: брыкаться разрешается всем, чем угодно, ‒ и чем сильнее, тем лучше. Окромя зубов. Только сосать, поняла? Не дай Бог, попробуешь укусить, ни единого зуба не оставлю. Будешь шамкать потом, как старуха. А в конце спектакля и матку выверну наизнанку. Вот этой рукой, видишь? Я умею.

Отстегнул сцепку наручников и грубо стянул с нее футболку. Затем снова ухватил за волосы и подтянул ее лицом к своей промежности, выпятив висящий отросток.

‒ Давай, бери. Для знакомства.

Она стала упираться освобожденными руками в его бедра, а он, довольный этим, подхватил свободной рукой ее за подбородок и стал тыкать своим концом в ее губы.

Свет почернел, с потолка на виски и затылок опустилась невыносимая тяжесть и Виктор буквально физически ощутил, что сходит с ума...

Прости меня, доченька... Прости, если сможешь...

Как сквозь сонный дурман он слышал ритмичное мычание насильника, чмоканье Светланкиных губ и периодические звуки позывов на рвоту.

‒ Ну вот, молодчинка деточка, из тебя сегодня будет толк, теперь пошли к папашке поближе, а то ему ничего почти не видно.

Он сгреб девушку рукой, словно куклу, и понес к матрацу, лежащему перед Виктором.

Она лишь чуть-чуть попыталась отбиваться совсем ослабевшими ручонками, а затем обмякла и, когда он опустился с нею на матрац, уже не делала ни единого сопротивительного движения, полностью отдавшись неизбежному. Глаза ее были закрыты, на лице застыла жалобно-страдальческая гримаса, а из уголков рта блестели обильные потеки слюны.

‒ Эй! Открывай глаза, смотри сюда, чего скрутился, как презерватив. А ну открой зенки!

И Виктор, ничего уже не соображая, почему-то повиновался. Он уже не чувствовал себя живым, даже бывшим человеком себя не ощущал. Он превратился в мясо, сплошной кусок видящего и слышащего, но уже неживого мяса, насквозь пропитанного одними и теми же словами:

Прости, девочка моя, прости...

Он видел гладкие округлости дочкиных ягодиц, высоко поднятых над какой-то черной кожаной тушей... широко разведенные ноги с чуть согнутыми коленками, зависшими в воздухе... чужую квадратную голову, качающуюся над ее промежностью, лижущую ее языком, хватающую губами ее выпуклости, проникающую языком то в ее разошедшуюся щелку, то в анус, почему-то то сжимающийся, то легко раскрывающийся и пропускающий вглубь себя этот длинный язык...

Прости, девочка моя, прости...

Видел, как уродливые чужие пальцы хватают ее губки, натягивают и выворачивают их, тычутся по очереди в преддверие...

‒ Це-е-лочка... какая плотненькая... какая розовенькая... ‒ слышал он чей-то мерзкий голос... ‒ а жопец, жопец какой малюсенький... ажурный... ароматный...

Видел, как толстый палец влазит в податливое отверстие попки... расковыривая и продавливаясь в него... как он потом двоится, мутнеет и совсем погружается в темноту, до краев наполненную животным мычанием и гадкими причмокиваниями.

‒ А ну очнись, паскуда! ‒ вдруг где-то совсем рядом раздался омерзительный вскрик, и тут же появилось ощущение удара по какому-то месту его омертвевшего тела.

Он раскрыл глаза, а мясо взорвалось и подскочило с пола, вытягиваясь щупальцем к какому-то коричневому квадрату... но, не достигнув цели, шлепнулось снова на пол.

Прости, девочка моя, прости...

Из отверстия на квадратной морде послышалось довольное реготание.

‒ Пора подставляться, девочка, пора... Чего же ты не брыкаешься больше? Нравится? Нравится, да? Ну побрыкай еще хоть чуть-чуть, ‒ смотри, папочка тоже просит, ‒ ну, дрыгни ножками. Не хочешь? Ну давай тогда сюда, сюда задком, вот так, пошире ножки, я тебе сейчас подушечку подложу, вот, ‒ ишь, как выпятилась, ‒ а теперь ручонками меня за шею бери, нет, не так, вокруг захватывай, душить будешь, когда я в тебя х.. воткну, вот, молодчинка, понятливая какая, только души хорошо, по-настоящему... смотри, как он у меня на твою целочку встал... ух... как железный... давно таким не был... счас, счас, подожди... счас проткну...

И снова взорвалось изнутри мясо. Подскочило, упало и исчезло куда-то в темноту. Остались только одни и те же голые слова:

Прости, девочка моя, прости...

Очнулся Виктор от яростного, нечеловеческого крика:

‒ Ты что!? Сука! Что ты делаешь!? Отпусти, падла поганая! Убью!

Его дочь лежала на матраце с разведенными в стороны и вытянутыми как струны ногами, а между ними полулежал все тот же бычара, уперев обе руки в матрац и пытаясь вырвать свой член из ее влагалища. Все мышцы и жилы Светланкиного тела были неестественно напряжены, живот казался деревянным, а на лице и в глазах ‒ страшная боль, смешанная с диким торжеством.

Захваченный ею зверь дергался ягодицами и изумленно таращился на свой корень, будто боялся, что тот сейчас оторвется. Он безуспешно пытался его вытащить, высоко поднимая свой зад и таща за собою Светланкино тело. Потом пробовал выдернуть его короткими рывками, но Светланкин лобок дергался за ним, как припаянный. Стал бить ее в живот, но тот только отпружинивал, а она как бы и не чувствовала этих ударов. Просунул туда руку, начал давить ею на лобок, пытаясь отстранить его, но от этого его боль только усиливалась и он орал, как резаный кабан.

Потом сунул туда обе руки, завалился при этом на бок и завыл, как собака. Они по инерции оба перевернулись, ‒ он оказался на спине, а она на нем верхом, с выпрямленными в стороны ногами, сидя насаженной на него до упора так, что они казались слипшимися. Судороги пробегали по ее совсем незнакомому, будто чужому лицу, а из глаз сыпались бешеные искры.

Обеими ладонями он пытался обхватить место слияния, а она его не пускала, и его сил, поглощенных невыносимой болью, не хватало, чтобы туда пробиться. Его рот кривила гримаса плача, он продолжал выть, перемежая вой бессвязным бормотанием, а из глаз лились слезы.

Он совсем раскис, начал умолять ее, просить прощения. А она не обращала на него никакого внимания, она вообще ничего не видела и не слышала, она была сама в себе, в своей собственной боли.

А потом вдруг съежилась, задрожала, вытянула до невозможности свою шею, плотно обтянувшуюся ошейником, дико завизжала, резко рванулась всем телом вверх и вырвала его из себя. Послышался неестественно громкий хлопок, ‒ будто пробка из бутылки выскочила.

Он еще громче взревел, замер вытаращенными глазами и застыл, боясь пошевелиться. Затем опустил глаза к своему вспухшему, словно пузырь, синюшному члену, и смотрел на него заворожено, не смея прикоснуться или двинуть конечностями.

А она поползла, все еще раскоряченная, в сторону от него, вдоль нар. Виктор увидел, как она взяла дрожащей рукой какой-то железный инструмент с пола и двинулась дальше, к столу. Там приподнялась на колени, не сводя ног, будто оттуда, из промежности, должно было что-то вывалиться на пол. Он увидел, как она вставила что-то вроде толстого шпателя в щель между крышкой стола и верхним его ящиком и, собрав остатки сил, рванула вверх, срывая замок, ‒ ящик выскочил, а шпатель отлетел в сторону и упал на пол. Потянула обе руки внутрь ящика, долго пыталась там что-то взять, наконец у нее это получилось, и она сразу резко повернулась и села спиной к столу с расставленными, словно палки, ногами. В ее вытянутых вперед руках оказался какой-то черный предмет. Виктор не сразу сообразил, что это было, первым сообразил бугай, ‒ он вдруг испуганно поднял руки и умоляюще залепетал:

‒ Не надо! Не делай этого! Не делай!!!

Но она уже нажала пальцами обеих рук на курок.

Выстрела не последовало, только тихо, вхолостую, клацнул боек...

Бугай вскочил и бросился к ней, неуклюже перебирая коленями по полу. А она будто и не видела этого, ‒ спокойно и невозмутимо, хотя и с большим усилием, но так, будто делала это не в первый раз, передернула правой рукой затвор, и, пока он поднимался с колен, чтобы броситься на нее, нажала снова...

Гром выстрела заложил Виктору уши. Он увидел огонь, вырвавшийся из черного дула, и разорвавшийся затылок на квадратной голове, брызжущий на голую спину кровью и ошметками розового мяса. Простреленная голова упала прямо между ног его дочери. А она даже не сдвинулась, ‒ так и застыла с протянутыми вперед руками и закрытыми глазами. Наступила такая тишина, что Виктор услышал собственное дыхание. А потом вдруг что-то зажурчало и Светка с удивлением открыла глаза и опустила взгляд на свою промежность, откуда потек обильный ручей, устремившийся прямо под упавшую голову...

Потом подняла глаза к отцу и сказала:

‒ Папочка. Видишь, я его убила.

И осторожно положила пистолет рядом с собою на пол, предварительно ‒ будто автоматически ‒ поставив его на предохранитель.

Она просидела так несколько долгих минут, закинув голову, закрыв глаза и не двигаясь. И Виктор молчал, не смея нарушить ее покой.

Потом повернула лицо в сторону отца и открыла глаза. Встретившись с его взглядом, улыбнулась краешками век, тихо и спокойно сказала:

‒ Сейчас я встану, папочка.

Встать она смогла только на четвереньки, но даже а таком положении ей было трудно передвигаться из-за слабости в мышцах и крупной дрожи в конечностях. Она подползла сначала к скамейке, где лежали брюки, и вытащила из кармана две или три связки ключей. Потом поползла к отцу, на кулачках, с зажатыми в ладонях ключами. С трудом встала, опираясь на него животом и грудью, долго не могла попасть ключом в скважину замка наручников. А когда у нее все получилось и у Виктора освободилась правая рука, так и опустилась на него верхом, совсем обессиленная. Он обнял и прижал ее к себе одной рукой, ‒ левую не отпускала застрявшая в кольце правая половинка наручников, ‒ и так они просидели еще несколько минут, пока он не догадался отцепить карабин веревки с кольца на полу, и тогда смог сам достать рукой до верхнего кольца и освободить вторую руку.

Они жадно глотали воду прямо из-под крана. Он вымыл ее лицо, прогладил влажными руками тело, затем отнес на нары, усадил там и одел. К этому времени она, казалось, полностью пришла в себя, даже пыталась улыбнуться и что-то ободряющее сказать.

Дочка, доченька, дочурка... У него крупно дрожали руки, и она стала их гладить, чтобы они успокоились...

‒ Вытащи кассету из камеры. И все остальные тоже забери, ‒ сказала она уже совсем спокойным и твердым голосом. ‒ А мне подай мою сумочку, он бросил ее туда, за скамейку.

Он нашел сначала ее сумочку, подал ей, а сам стал разбираться с камерой, нажимая то одну, то другую кнопки, пока кассета сама не выскочила из нее.

‒ Папа, не трогай ничего лишнего, пожалуйста. Не оставляй свои отпечатки.

Еще и об отпечатках думает...

Удивленно оглянулся, ‒ она держала перед собою зеркальце и обстоятельно расчесывалась.

‒ Подожди, ничего не делай, я еще глаза немного подведу.

И он, повинуясь ее мыслям, вытащил из кармана платок и стал обтирать камеру, убирая свои отпечатки...

‒ Ты здесь ни за что больше не трогался. Только наручники. Мы их заберем с собой и выкинем. Их оставлять нельзя. На них твоя кровь ‒ ее не вытрешь.

Она встала, ‒ уже вполне уверенно, ‒ вставила ноги в босоножки, пошла к тому месту, где был прикован отец, подняла все ключи, стала тщательно осматривать пол и стену. Потом намочила под краном свой носовой платок и протерла им пол в нескольких местах, затем оба кольца и участок стены, к которому касались его руки.

‒ Веревку с этой железкой сними с пояса. Мы ее тоже заберем.

Он с удивлением обнаружил, что карабин все еще болтается у него сзади на веревке. Потянулся рукой и отстегнул второй, с пояса.

‒ Зачем он нам?

‒ Заберем, папа.

Подняла наручники, подошла к нему, пристально посмотрела в глаза и твердо сказала:

‒ Ну вот. Тебя здесь и близко не было, папа. Заверни все это в ту газету, только поаккуратнее. А кассеты сюда сыпь, они оттопыривают тебе карманы. И коробочку ту, с бриллиантами. Только ключи из сумки сначала вынь. Те, на большой связке.

Она подставила раскрытую сумочку, он вынул оттуда связку ключей, на которую она указала, и затолкал кассеты.

‒ Подожди, не так. Сюда еще должно поместиться вон то.

‒ Нет. Я его вытру и он останется здесь.

‒ Нам еще домой добираться. Ты знаешь, где мы находимся?

‒ Нет.

‒ Я тоже. Он меня, гад, головой в самый низ затолкал.

Она подняла с пола пистолет и осторожно уложила в сумочку, с трудом защелкнув ее потом на защелку.

‒ Я оботру стол где трогалась, и пол немного, а ты найди ту железку, которой я ящик открыла, она где-то там за скамейкой.

Потом еще протерла стойку нар за изголовьем, кусок стены возле дверей, умывальник и кран.

‒ Все. Кажется все. Остальное убрать невозможно. Но и этого достаточно. Пошли. Наверху, кажется, никого нет. Только обмотай руку платком, как я.

‒ Подожди. Дай мне пистолет.

Ее "кажется" насторожило его. И она тоже что-то такое почувствовала, и без промедления открыла сумочку.

‒ Ты умеешь? ‒ спросила она тревожно.

‒ Сумею.

Газетный сверток он сунул себе в левую подмышку, в правую руку взял протянутого ему "Макарова" и снял предохранитель. И сразу почувствовал себя уверенным и способным на самые решительные действия.

‒ Я буду идти первым.

‒ Здесь две двери. А лестница наверх ‒ в соседней комнате.

Дверей действительно было две, они были разделены почти полуметровым пространством. Вторая оказалась металлической, и лутка тоже была из металла, а массивный накладной замок был приварен к лутке в специальном углублении стены.

‒ Замок сам защелкивался, он его отсюда не закрывал. Попробуй ту ручку.

Он осторожно прокрутил ручку замка и тугая защелка легко поддалась и вышла из зацепа на двери.

‒ Подожди, давай свет здесь погасим, ‒ тихо сказала Светлана.

‒ Зачем?

‒ Не знаю. Давай погасим.

Он пошел к столу и выключил большую лампу. Затем вернулся к двери и выключил остальные.

Дверь оказалась очень тяжелой и ему пришлось приложить плечо, чтобы открыть ее, да и то не до конца.

В соседней комнате тоже была абсолютная темнота.

‒ Я включу здесь свет, я знаю, где выключатель, ‒ очень тихо прошептала она ему в ухо.

‒ Где лестница? ‒ так же тихо спросил он.

‒ Подожди. Я хочу, чтобы ты увидел. Осторожнее, это здесь.

Щелкнул выключатель и вспыхнул свет.

Виктор осмотрелся. Эта комната оказалась гораздо меньшей и почти по всему периметру заставленной стеллажами, на которых были разложены какие-то коробки, канистры, автомобильные детали и разный прочий хлам. В дальнем углу находился верстак с тисками и разбросанными в беспорядке инструментами.

‒ Вон лестница, ‒ указала она в другой угол, ‒ она ведет в гараж. Посмотри на дверь.

Он оглянулся. Снаружи к двери были приделаны полки стеллажа, почти полностью забитые какой-то автомобильной всячиной, а дверной металл был прикрыт такой же кирпичной кладкой, как и стены комнаты.

‒ Закрывай, ‒ прошептала дочь.

Щелчок защелки не был слышен, когда он закрыл дверь до упора. Но он его почувствовал.

‒ Видишь? Это его тайный подвал. Никто в мире его не сможет открыть, ‒ он сам мне хвастался. А открывал замок где-то там, в том конце стены, думал, что я не пойму его движений. В трех местах что-то рукой делал.

В самом деле, угадать здесь наличие двери было невозможно.

‒ Пошли наверх.

Поднявшись по лестнице, они оказались в гараже, где стояла знакомая "Лада". Сквозь щели между воротами пробивался дневной свет.

Значит, еще не ночь? ‒ удивился Виктор. ‒ Или уже утро?

Он совершенно потерял счет времени.

‒ Скоро темнеть будет, ‒ услышал шепот дочери. ‒ Подождем? Или рискнем выйти?

‒ Побудь здесь. Я посмотрю, что там, за той дверью.

‒ Только ни к чему не трогайся голыми пальцами, ‒ напомнила она. ‒ И отдай мне сверток.

Единственная дверь вела в темный коридор с еще тремя дверями. Все они были открыты.

Это был обычный поселковый дом, совсем небольшой, на три комнаты. Хозяин наверняка обитал здесь в одиночку, ‒ это было нетрудно угадать по характерным признакам холостяцкого жилья.

Виктор осторожно выглянул в каждое окно. С одной из сторон сразу за домом угадывалась глубокая балка с протекающим по ее дну грязным ручьем. Это, однако, не внесло Виктору ясности, где именно дом расположен, ‒ почти в каждом их поселке есть что-нибудь подобное.

Они покинули дом, закрыв за собою дверной замок на два оборота, и через небольшой дворик вышли на пустынную улицу. Уверенно пошли по тротуару в сторону заходящего солнца. Первого прохожего встретили только через полтора квартала, но тот на них и не глянул, погруженный в свои, явно невеселые, мысли.

Частное такси, только-только выгрузившее пассажиров, они встретили уже очень далеко от покинутого дома и совсем на другой улице. А через полчаса были уже возле своего дома.

Не успел Виктор запереть за собою дверь, как зазвонил телефон.

‒ Я сама, ‒ крикнула ему дочь и поспешила в кухню, где стоял аппарат.

‒ Алло! Привет. Только зашли. Да, с папой. Ничего не случилось, чего ты? Нет, просто гуляли, разговаривали. Я в магазине его увидела, вот и встретились. Нет. Тоже нет. Сейчас, ‒ он уже рядом.

Она передала трубку отцу, приложив при этом палец к губам, ‒ мол, не очень-то по телефону распространяйся.

Виктор услышал обеспокоенный голос жены:

‒ Что у вас случилось?

‒ Все в порядке, ничего не случилось.

‒ Обманываешь. У меня сердце заходится. Я не нахожу себе места.

‒ Ты же сказала, ‒ до полдесятого. Я просто вышел. Прогуляться.

‒ Не до полдесятого. У нас здесь еще та зеленая кастрюля на тридцать литров. Только-только поставили на плиту. Это часа на три, не меньше.

‒ Что ты предлагаешь?

‒ Ничего. Надо было и тебе придти, ‒ покрутить. Но теперь уже поздно. Сами справимся. Мы с Сережкой остаемся здесь. У вас там правда все в порядке?

‒ Да. Не волнуйся.

Он старался говорить как можно более спокойно и, кажется, это ему удалось. Пожалуй, первый раз за все годы он был рад тому, что жена не придет ночевать домой. Впрочем, это, кажется, и на самом деле было в первый раз.

Второй звонок прозвенел тут же. И снова его опередила Светлана, а услышав голос в трубке, замахала ему рукой, ‒ мол, уматывай в ванную.

Он отрицательно покачал головой, чем ее очень удивил и смутил.

‒ Ты что, папа? Подозреваешь меня в чем-то? ‒ спросила она сразу после того, как кратко переговорила с Толиком. ‒ Это совсем не то, что ты думаешь. Ты меня обидел.

Ему и в самом деле стало неловко. Она это почувствовала и прислонилась к его груди. Вместо извинения.

‒ Я первая в ванную, хорошо?

‒ Да. Мама с Сережкой остаются у Лены.

‒ Честно? ‒ удивилась она, подняв к нему лицо.

‒ Иди. Мойся.

Странно. Она ведет себя так, будто ничего не случилось. А ведь в глазах все еще страх. И чувствует, как и он, неизвестность ближайшего будущего...

Виктор открыл дочкину сумочку и взял пистолет. Вытащил обойму, выщелкал из нее шесть патронов. Седьмой оставался в стволе, и он не стал его трогать. Пусть пока там будет. Вернул патроны и обойму на место и, подумав немного, отнес пистолет в комнату и положил на тумбочку, прикрыв салфеткой.

Из ванной выглянула Светкина головка:

‒ Пап, дай сюда кандалы. Мне нужно их вымыть. Ладно, я сама.

И вышла, голая и мокрая, на ходу поясняя:

‒ Прежде, чем их куда-то выбрасывать, я должна тщательно смыть с них твою кровь. Понимаешь? Посмотри на свои руки.

Потом взяла сумочку и извлекла оттуда ошейник и кожаные наручники. Он и не помнил, когда она их туда сунула.

‒ Это тоже в стирку. А пистолет где?

‒ На тумбочке. У нас в комнате.

‒ Правильно, у нас. Пусть остается заряженным, ‒ сказала она очень серьезно. ‒ Хлопни меня сюда.

Она кокетливо выставила ягодицы и он легонько шлепнул по ним ладонью в направлении ванной.

Как она может так быстро менять настроения?

Он изъял из сумочки все остальное и разложил на столе. Кассеты перепутались, и он теперь не знал, на какой из них записаны они. Впрочем, какая разница? Все равно уничтожить нужно все. Он уже взял в руки пассатижи, как вдруг в голову стрельнула другая мысль, ‒ может, наоборот, нужно оставить? Ведь это доказательство того, что они защищались...

И его вдруг снова охватил приступ жуткого, невыносимого стыда. Они... Она, а не они. Он валялся, как тряпка, пока этот бычара ее насиловал... Она все вынесла сама. И защитила их обоих сама. Сделала то, что должен был делать он... Еще и уничтожила все следы его пребывания там: "Тебя здесь и близко не было, папа". Только сейчас до него дошел истинный смысл тех ее слов. И сейчас... Это   о н а   вчувствовалась в его состояние. Не он в ее чувства, а она в его. Она понимает, каким... жалким он себя сейчас чувствует... и старается теперь вести себя так, чтобы он не думал об этом, не страдал от этого... кокетничает даже... А он еще удивляется, как быстро она все выбросила из головы. Ничего она не выбросила. Ничего не забыла. Просто ведет себя, как взрослый человек, которому приходится отвлекать от тяжких мыслей беспомощного слюнтяя...

Нет, он не имеет права сам решать ‒ что уничтожать, а что оставлять. Вообще теперь не имеет права принимать самостоятельные решения по этому поводу без ее участия.

‒ Пап, слышишь, можно я тебя попрошу... ‒ вдруг услышал он ее смущенный голос сзади себя.

От неожиданности он вздрогнул, а она, заметив это, сразу изменилась в лице, завиноватилась вся и обняла за шею, уронив на пол полотенце, которым прикрывала голое тело.

‒ Извини, извини папочка. Я нечаянно.

Боже! Она его   ж а л е л а !   Лучше бы провалиться сквозь землю...

‒ Ты собрался кромсать кассеты? ‒ сменила она тему, заметив на столе пассатижи.

‒ А как ты считаешь? Кромсать или оставить?

‒ Конечно, кромсать.

‒ Это доказательство нашей невиновности...

‒ Не валяй дурака. Еще чего. Это нельзя смотреть никому. А мы и так ни в чем не виноваты. А тебя там вообще не было.

‒ Был я там, доченька, был.

‒ А я говорю, не было! Не было, и все!!!

‒ Ты о чем-то хотела меня попросить.

Она смущенно закусила нижнюю губу:

‒ Там, ‒ метнула глазами на свой лобок, ‒ помоги мне сбрить волосы, я сама порежусь. Подмышками вечно режусь, а там еще неудобнее.

‒ Зачем?

‒ Противно. Они сплетались... с этим...

‒ Потерпи один день. Завтра к Ильиничне пойдешь, провериться надо. Обязательно надо. Потом сбреем. Я помогу, правда.

‒ Но мне же противно, ‒ вдруг скривилась она, а уголки ее губ задрожали и задергались, ‒ он же... мертвый труп.

И тут же разрыдалась, безвольно опускаясь и пряча свое лицо у него на коленях. Он подхватил ее, усадил верхом, прикрыл полотенцем, крепко обнял, и дал ей выплакаться, не говоря ни слова. Ей и не нужны были слова...

А минут через десять она подняла на него выплаканные глаза и сказала:

‒ Пошли... вместе домоемся... Мне страшно одной. Я боюсь... его. И сбреем эти волосы. Там от него остались... не вычесываются, будто влипли, вросли в меня. Я так не могу. Ты это должен сделать, папа, ‒ ты, ‒ неужели ты не понимаешь? А Ильиничне я завтра что-нибудь совру.

Через полчаса они вернулись на кухню и сообща раскромсали все кассеты. Порезали на мелкие кусочки ошейник и кожаные наручники. Обрезали веревку с карабинов. Порвали на мелкие клочья свои носовые платки. Все это, а также металлические наручники и ключи сложили в полиэтиленовый пакет, чтобы рано поутру выбросить с мостика в Красную речку, ‒ там такого добра только и не хватает.

Пистолет после долгих обсуждений решили выбросить туда же, а отцу позаботиться о законном приобретении газового ‒ и поскорее ‒ на будущее, конечно. Ни в какую милицию ни о чем не заявлять, ‒ это казалось им совершенно бессмысленным, поскольку и суд, и исполнение приговора уже состоялись сами собой, а заявлять на себя они посчитали нелепостью, тем более, что ни в добропорядочную милицию, ни в справедливый суд они, как и все нормальные граждане страны, никак не верили. Маме рассказать все совсем не так, как было на самом деле, а как именно ‒ они еще придумают и затем вызубрят во всех деталях, чтобы не сбиться. Иначе она с ума сойдет. Никому больше ни о чем, что касается сегодняшнего вечера, вообще не рассказывать. Никаких надуманных алиби не сочинять, ‒ были дома да немного на улице, и все. Маму, бабушку и Сережку в это дело ни в коем случае не впутывать. А что нет у них уличных свидетелей, ‒ так они были поглощены серьезным разговором и на окружающих не обращали внимания, ‒ как в таком случае они могут предоставить свидетелей защиты? Не помнят они, кто их мог видеть. Пусть докажут...

Наговорившись таким образом, выпив по два стакана чая ‒ ужинать едой им и в голову не пришло ‒ они ушли в большую комнату сочинять лапшу для мамы.

‒ Я лягу с тобой, да?

‒ Конечно. Кстати, где ты научилась обращаться с пистолетом?

‒ Толик научил. У него точно такой, только газовый. Я и разбирала его, и стреляла несколько раз.

‒ А ты... этому Толику ничего про брошки не говорила?

‒ Нет, что ты. Никому не говорила. Точно. А это и в самом деле бриллианты?

‒ Просто минерал. А смотрится так потому, что состоит из множества склеенных кристаллов. Точнее ‒ не склеенных, а очень точно притертых друг к другу.

‒ Притертых? А за что же они держатся?

‒ Друг за друга.

‒ Это как вы с мамой?

Он улыбнулся:

‒ Что-то в этом роде. Вечный прибой называется. Не вообще ‒ это только я так называю. Когда над диссертацией работал, пришло в голову и так во мне и закрепилось. Теперь уже другого названия и не представляю.

‒ От них и правда чем-то морским веет... А кто этот человек, который тебе их заказал?

‒ Я его не знаю. И не видел никогда. А кристаллы и в самом деле приносил посыльной. Парень один. В тот день, когда ты их увидела, мне на работу позвонила незнакомая девушка... и сказала, что этого парня убили, и что он больше не придет. Наверное, от этой девушки тот гад и узнал обо мне.

‒ А про гостиницу ты придумал?

‒ Да. Я надеялся, что он отвяжет меня, и тогда...

‒ Ты бы с ним не справился.

‒ Может быть. Но ничего другого я так и не придумал. Я тогда совсем с ума сошел.

Она от этих слов прильнула к нему, положила голову на плечо, прошептала:

‒ Я знаю. Мне так страшно тогда стало, что из-за меня тебе такое приходится выносить...

‒ Тебе еще худшее пришлось вынести... из-за меня.

‒ Не знаю. Мне только поначалу было очень страшно. А потом просто противно, и все. На рвоту тянуло. Но я об этом не думала. Я все время только о тебе и думала...

Они постелились и легли рядышком.

Только о нем и думала... А он...

Нельзя молчать. Нужно о чем-нибудь говорить. Лапшу для Ирки сочинять. Нет, это чуть позже. Сейчас о чем-нибудь совсем другом. О чем-нибудь постороннем.

Пап, а... ну, в общем... ты догадываешься о чем я хочу спросить?

‒ Н-нет.

‒ А можно, я спрошу?

‒ Да.

‒ А в рот... это, вообще, нормально? Ну, не в этом случае, а вообще, при нормальных отношениях?

Он молчал, не зная, что ей ответить.

‒ Понимаешь, ‒ продолжила она, ‒ это очень многие делают. Девчонки так прямо хвастаются, кто как умеет "брать". Говорят, что полезно очень. Для организма и вообще. И вроде приятно, почти как туда. Ну, ‒ так они говорят. А мне, наоборот, так противно, жутко противно, рвать тогда хотелось, наверное и вырвала бы, если бы не его клизма, совсем внутри пусто стало. Или это от таблетки ‒ у меня после нее живот совсем замер. Это омерзение во мне почти заглушило собою и страх, и боль.

Она сделала паузу, но, не услышав от него никакой реакции, продолжила дальше:

‒ И Танечка у Толика берет. И ей очень приятно.

‒ Откуда ты знаешь?

‒ Нечаянно увидела. Еще в лагере. Они этого не заметили ‒ я сразу очень тихо смылась. Пап, а мама... берет?

‒ Мама целует. И я ее тоже туда целую.

Ну не может же он ей так и сказать, что они делают на самом деле!

‒ И никогда не брала?

‒ Светка! ‒ повернулся он на нее боком и уставился в глаза. ‒ Ну как я могу тебе об этом говорить!?

‒ Значит, брала.

‒ Мы же любим друг друга.

‒ А тебе это тоже приятно?

‒ Я не буду тебе отвечать. Давай о чем-нибудь другом.

‒ Значит, приятно. Видишь, ‒ значит, нормально. А мне, наоборот, противно. Омерзительно.

‒ Как ты можешь сравнивать?!

‒ Я не сравниваю, папа, ‒ совсем тихо и жалобно прошептала она, ‒ я совсем о другом... разве ты не понимаешь?

Он сразу раскис от ее слов. Что он несет?! Боже, когда он научится разговаривать со своею дочерью...

‒ Это пройдет, доченька. Пройдет. Как только полюбишь ‒ все пройдет. Вот увидишь. А этого мерзавца больше нет. Не существует.

‒ Пап. А ты сможешь сейчас... поцеловать меня... там. Как тогда.

‒ Конечно, доченька. Конечно...

‒ А тебе... теперь... не будет противно? ‒ опасливо засомневалась она.

‒ Нет.

‒ Хорошо, тогда целуй. Один раз. Только сильно. Сильно в себя. Чтобы мне стало больно.

Задрала ночнушку и развела ноги...

‒ Ну? ‒ тревожно вглядываясь в его глаза, вопросительно прошептала она сразу, как только он вернулся к ней лицом к лицу, ‒ тревожно, испытывающе, со страхом ожидая, что он скажет.

‒ Что ‒ ну? ‒ как можно мягче переспросил он.

‒ Противно?

‒ Нет, доченька. Совсем наоборот. Ты мне не можешь быть противна. Никак.

‒ А ты... не почувствовал там... его?

‒ Его там нет.

Он соврал. Но так уверенно, что даже сам в это поверил.

‒ Теперь уже нет, или вообще?

‒ Теперь уже и вообще.

Она откинула голову на подушку и задумчиво уставилась в потолок.

‒ А она изменилась?

‒ Конечно. Голенькая, совсем как у ребеночка. И очень мягенькая, ‒ там, внутри.

‒ И ничего там от него не осталось?

‒ Абсолютно ничего.

‒ Я знаю. Я сразу почувствовала. Это я просто спросила, чтобы и ты так сказал. А еще десять минут назад он там был. Там, прямо внутри, мерзкий и гадкий.

Она снова к нему повернулась:

‒ Он не вернется?

‒ Если вернется ‒ выгоним, ‒ улыбнулся он.

Она тоже улыбнулась и снова откинулась на подушку. Потом протянула руку к промежности, попробовала в разных местах губки и вдруг завела в отверстие пальчик. И тут же вывела.

‒ Так просто. Все так просто. Он на самом деле исчез. Это потому, что ты ‒ папа?

‒ Может быть.

‒ А если бы кто-нибудь другой, а не ты, ‒ получилось бы? Я имею в виду ‒ тоже хороший. Ну, Толик, например. Как ты думаешь?

‒ Не знаю. А он хороший?

‒ Наверное. Мне так кажется. Ты снова будешь меня хотеть?

‒ Доченька, это совсем не так называется. У меня нет к тебе такого вожделения, какое бывает к женщине, с которой хочешь соединиться в сексе. У нас с тобой, по-моему, вообще не секс, а что-то другое. И я, если и хочу, то хочу именно этого чего-то другого. С мамой совсем не так. Вот ее я хочу. А тебя... даже не знаю, как это словами выразить.

‒ А для меня это секс. Самый настоящий. И я хочу тебя точно так, как тебя хочет мама.

‒ Нет, не так. По-другому.

‒ Откуда ты знаешь?

‒ Оттуда, ‒ кивнул он глазами к ее ногам, ‒ она сама сказала. Когда они там разговаривали.

‒ Ему? ‒ кивнула она заискрившимися улыбкой глазами к его ногам.

‒ И ему, и мне вообще.

Она снова откинулась на подушку и задумалась.

Совсем не о том они говорят. Не об этом нужно. Ну почему он не знает, о чем нужно говорить? Совсем потерялся...

‒ Ладно, ‒ загорелась она вдруг каким-то новым интересом, ‒ рассказывай тогда сначала, как ты хочешь маму. Это-то ты сможешь выразить. Только чур ‒ как на духу. Хорошо?

‒ Хорошо, постараюсь... Понимаешь, это не всегда одинаково бывает. Особенно начало.

‒ Давай все начала, какие вспомнишь.

‒ Ну, тогда во-первых, ‒ это по жизни сейчас чаще всего, ‒ когда мы вместе ложимся спать. От нее почти всегда очень приятный запах ‒ на меня он действует, как звоночек на песиков Павлова. Груди сильно заводят ‒ как они выпирают и качаются под ночнушкой. А если голенькие, так вообще. Кожа, когда дотронусь. В любом месте. Но особенно ‒ грудь и шея. И, конечно, если дотронусь рукой между ног. Вот. Это чаще всего главное из того, что действует на меня даже тогда, когда она сама еще не хочет. Нет, еще есть главное ‒ ее движения или, точнее ‒ поведение тела. Как она укладывает или встряхивает волосы, поправляет ночнушку, как ложится, ‒ она всегда что-нибудь подправляет у меня, то подушку слегка, то простыню, то волосы, то на теле что-нибудь как бы лишнее найдет и смахнет пальцами, и все это так осторожно, чтобы я как бы и не заметил. И обязательно улыбнется. Она так вообще всегда делает. А когда еще и сама уже хочет, тут вообще, столько всякого дополнительного появляется, не перескажешь. Я это сразу угадываю, как бы она ни маскировалась. Для меня ее желание ‒ самый сильный возбудитель. Особенно замаскированное.

‒ Теперь другие начала. Когда не перед сном. А потом о своем вожделении расскажешь.

‒ Ну, часто все то же самое, но не перед сном и не в постели.

‒ А еще?

‒ Иногда просто случайное воспоминание обо всем таком. Даже вне ее присутствия. Но при вспоминаниях чаще все-таки тут же всплывают какие-то детали самого... соития. Это еще сильнее действует.

‒ А еще?

‒ Еще когда... на нее смотрят мужчины. Знаешь, таким взглядом, особенным. Завожусь тогда с пол-оборота.

‒ Встает?

‒ Сейчас получишь по носу за такие слова, ‒ шутливо покачал пальцем. ‒ Нет. Не обязательно. Просто целый день потом перед глазами эти взгляды, а вечером я ее так отрабатываю, что она аж визжит.

Фу ты, ну ты, что он такое несет? Отрабатываю. Чертова Флора.

‒ Это от ревности. А еще?

‒ И по-другому бывает. Когда сам замечу какую-нибудь очень привлекательную незнакомку. На улице, или еще где-нибудь. Именно незнакомку.

‒ Да? ‒ удивилась она. ‒ А хочешь все равно маму?

‒ Тебе это странно?

‒ Конечно. А незнакомку, что, не хочешь?

Он задумался.

‒ Может, и незнакомку как-то. Но все равно мысли возвращаются к маме.

‒ Хорошо. Примерно ясно, ‒ заключила она. ‒ Теперь о вожделении. Тоже с начала.

‒ Ну, сначала появляется... такое шевеление вот здесь, где диафрагма. Как будто она как бы сама приподнимается. Вне зависимости от дыхания. Но и с дыханием тоже что-то связано, здесь, выше, возле ключиц. А уже потом ниже все идет, по животу, туда, в глубину, к самому крестцу. Только потом все к мошонке приходит.

Он снова задумался, но она не стала его торопить, только выставила к нему личико во внимательном ожидании.

‒ Нет, знаешь, я забыл о самом главном. Воображение. Оно само собой возникает. Это, собственно, не столько сознательное, сколько бессознательное воображение, то есть, наверное и не воображение, а такое состояние тела, которое... близко к тому, что бывает, когда уже соединяешься... Как бы внутри проигрывается заранее то, что должно произойти на самом деле... не столько в осознаваемом воображении, сколько во всем теле, как непосредственное переживание. Ну, и сознательное тоже. Присоединяется или с самого начала приходит. Или не поймешь, что раньше... Наверное, по-разному ‒ когда как.

Она села, поудобнее пристроилась к подушке, поджав к груди обтянутые ночнушкой коленки, обняв их руками и уткнувшись в них подбородком. И молча так сидела, вникая в его слова.

‒ Знаешь, я как-то однажды попробовал сознательно вызвать в себе такое чувство к одной женщине. Очень симпатичной и очень, как говорится, сексапильной. И она мне, в общем, нравилась. Так вот. Она сидела прямо напротив меня, на диване. Я трусы ее нечаянно увидел, ‒ между коленками промелькнули. Ну, и стал представлять, какая она под одеждой, воображать, как она раздевается, и как я ее раздеваю, и как трогаю за все ее части, ну и как все остальное делаю...

‒ И что?

‒ И ничего. Ну, почти ничего. Так, какие-то мимолетные, тут же ускользающие ощущения. А через несколько минут и забыл вовсе о ней.

‒ Воображение телом... ‒ задумчиво произнесла она после полуминутного молчания. ‒ Значит, телом, а не сознанием?

‒ Ну, видимо, так.

‒ А меня?

‒ Тебя? С тобой все иначе. Я до того случая вообще тебя никак так не воображал, ‒ ты же моя дочка, мне ничего такого и не могло вообразиться, ‒ ни в сознании, ни в теле. А теперь... конечно, воображаю. И сознанием, и телом. Только совсем иначе. Если это и вожделение, то совсем другого рода...

‒ Среднего, да? ‒ хихикнула она в коленки.

‒ Нет. Не знаю. Хотя... может и среднего, ‒ тоже улыбнулся он ее неожиданной реплике, вдруг показавшейся ему весьма многозначительной.

‒ Ой, я перебила. Давай, дальше.

‒ Если вдруг находит на меня, и я подумаю так о тебе, то это... это как запретный восторг... проникающий все тело и часть сознания... он идет из самой нижней глубины и всегда снизу вверх, никогда не наоборот. И как бы поднимает все тело... так высоко, что дух перехватывает от страха, ‒ кажется, что такой высоты в нормальной природе не бывает... выше собственной собственности... выше всего себя в ощущении того, что ты ‒ это я и есть, воплощенный еще и женщиной... во времени мира, ‒ не в моем личном, а именно во времени мира... чтобы увидеть или узнать что-то там, впереди, за пределами собственной жизни и смерти.

Он замолчал, не умея продолжить, ‒ не знал слов, какими мог бы выразить то, чего еще не сказал.

‒ А воображение предстоящего процесса?

‒ Это воображение чего-то другого, что знает только мое тело, и что совсем не знакомо моим мыслям и моему сознанию, но незнакомо так, что вызывает в нем не желание узнать неведомое, а наоборот, страх оказаться осведомленным...

‒ И ты выбрал страх?

‒ У меня не было другого выхода, доченька.

‒ А часто на тебя... находит?

‒ Нет. Не успею подумать, как во мне просыпается какой-то далекий родственник, ‒ кто-то из моих предков, ‒ не умеющий ни говорить, ни слушать, но ясно дающий понять, что ты запрещенная, что если я это стану делать, то могу узнать какую-то страшную тайну, которую людям не положено знать.

Она удивленно подняла не него глаза, будто осененная какой-то догадкой, потянулась к нему, приложилась грудью к его груди, и тихим, таинственным шепотом спросила:

‒ Может, это они там как раз об этом и разговаривают?

‒ Да. Может быть.

‒ А с мамой?

‒ У нас с мамой такого никогда раньше не было. Только вот совсем недавно... что-то подобное случилось. Один раз. Я еще не понял ‒ что. Но это не так было, совсем по-другому.

‒ Как это? ‒ удивилась она. ‒ Совсем не разговариваете? А что же вы там делаете?

Он с не меньшим удивлением уставился на нее, будто соображая, что же они с мамой там на самом деле делают.

‒ Не знаю... Наслаждаемся прикосновениями...

‒ И все?

‒ Нет, наверное. Что-то еще. Не знаю, правда.

Она вдруг резко сменила тему:

‒ Слышишь, пап, а мама с Сережкой не того?.. Ну... как я с тобой.

‒ Нет.

‒ А она тебя не обманывает?

‒ Ну что ты, конечно не обманывает. С чего ты это взяла?

‒ Ни с чего. Просто.

‒ Вот ты и обманываешь.

‒ А ты ей не скажешь?

Он промолчал, испытывающе глядя ей в глаза.

‒ Я видела, как Сережка ее обнял.

‒ Ну и что?

‒ Он положил щеку на сиску.

‒ Голую?

‒ Почти. У нее рубашка так случайно натянулась. До самого соска. Вот тогда он обнял и приложился.

‒ Это при тебе?

‒ При мне.

‒ И что?

‒ Она ему волосы стала гладить. Очень ласково. А потом еще и легонько прижала к себе. И улыбнулась странной улыбкой.

‒ Ну и что с того? Она же мама.

‒ Так она же застеснялась меня. Просто жутко застеснялась.

‒ А он?

‒ Он раньше так никогда не делал, понимаешь? Он же страшно стыдится показаться "маменькиным сыночком". Да ладно, не пузырись. Просто, я этого хочу. Не то, чтобы обязательно любились, как мы с тобой, а чтобы ближе стали. Как в ту самую минуту ‒ я видела. Чтобы он мог с нею говорить о том же, о чем мы с тобой говорим. И вообще... его ведь тоже жизнь может так трусануть, так расквасить, что в одиночку ни ошметков мыслей, ни костей души не соберешь. Ты же видишь, какой свирепый оказывается мир. Если бы мы с тобой не были так близки, мы бы оба сейчас ‒ после всего, что сегодня произошло ‒ просто с ума сошли бы, рехнулись бы и все. Разве я не права?

Откуда она этих мыслей, откуда таких слов набралась? Ошметки мыслей... кости души... Она же еще совсем ребенок... Неужели сама придумала?

А она, не услышав от него ответа, снова вернулась в прежнее сидячее положение, и снова перескочила с одной мысли на другую:

‒ Знаешь, как я люблю беседовать с тобой. Даже больше, чем с Толиком. Хотя он тоже очень умный, начитанный, и вообще... Гегель, Шопенгауэр, Павич...

‒ Ты в него влюбилась?

‒ Ага.

‒ Я вас видел сегодня. Из магазина.

‒ А-а. Тогда понятно. Не волнуйся. Танечка знает, ‒ она сама просит, чтобы он меня, как ее, за руку водил. Так передается между людьми какая-то особенная, хорошая энергия. Именно через ладони.

‒ Он тебя до подъезда довел?

‒ Нет. До арки.

‒ А как ты оказалась в машине?

‒ В арке и оказалась. Тот навстречу ехал, спросил какую-то улицу ‒ вроде, как заблудился. Карту мне показал.

‒ И ты сама к нему села?

‒ Нет. Он так неожиданно и ловко меня втянул, что я и вскрикнуть не успела. И никого рядом не было.

Ее лицо погрустнело сразу, и он поспешил уйти от этой темы.

‒ А Толик в тебя не влюбился?

‒ Нет. Он в Танечку влюблен. Я для него ‒ ребенок. Для нее тоже. И мне так нравится. Так что ‒ не бойся, я им в разлад не стану. Он только один раз сказал, что я красивая, и то между прочим, как о произведении вашего с мамой искусства. А вот о маме ‒ это да, несколько раз вспоминал. Знаешь, как он говорит? Что в ней течет царственная кровь. Не в том смысле, что она царская родственница, а в том, что внутренняя природа царственная. Хочется ей подчиняться. Потому, что кровь с особенными магнитными свойствами. Его сильно притягивает. Так и сказал. И ты ему тоже понравился. Глаза, ‒ говорит, ‒ очень глубокие.

‒ В тебе тоже мамина кровь. И не притягивает?

Она наклонилась к отцу и шепнула на ухо как бы по секрету:

‒ Притягивает. И Танечку тоже. Я чувствую. Просто я для них ‒ маленькая девочка, и поэтому они еще не понимают моего притяжения.

И, отклонившись, уже не шепотом добавила:

‒ Но это у них не влюбленность. Это что-то другое.

‒ А что такое влюбленность?

‒ Ну, это когда очень хочется касаний.

И добавила к этому лукавую улыбку со словами:

‒ Влюбленность ‒ это еще не любовь. Это так ‒ стремление к касанию поверхностей. Взгляды, кстати, тоже имеют свою поверхность. Так что и они подразумеваются.

Стремление к касанию поверхностей... Ишь ты. Как неожиданно точно.

‒ Это Толик так говорит?

‒ Нет. Это я сама придумала.

И вдруг лицо ее стало очень серьезным, даже брови насупились.

‒ Что? ‒ с улыбкой спросил отец.

‒ Я не знаю, говорить тебе, или не говорить.

‒ Говорить, конечно.

‒ Он мне понравился. Там в арке. Такие бицепсы. Весь из мускулов. Супермен. Тоже захотелось коснуться, почувствовать, какой он твердый. И вот, чем все это закончилось. Странно, да?

Отец опустил голову, не зная, что ответить. Не хотелось возвращаться ко всему этому, будоражить ее вспоминаниями. И уж тем более сейчас в чем-то поучать или осуждать.

‒ Только не подумай, что я обманула в том, что он меня ударил и затащил. Так и было.

‒ Куда ударил?

‒ В живот. Вверху, вот здесь, под дыхалку. У меня сразу дыхание перехватило и я согнулась чуть ли не внутрь машины, как раз на переднее пассажирское сидение, где он карту разложил. А он с водительского дотянулся. За две секунды, гад, все сделал. Уверенно, заученными движениями ‒ наверняка не меня первую так заграбастал. Я и отдышаться не успела, как оказалась запакованной...

Она замолчала и он уже хотел было перевести разговор на другую тему, но она тут же перебила:

‒ Знаешь, когда я поняла, что он мертвец? Когда он мне в рот вставил. Для "знакомства", скотина. Но не потому, что вставил, ‒ потому, что при тебе, он ведь все делал именно так, чтобы тебя унизить. А я тогда уже знала, что убью. Я же видела, как он пистолет в ящик прятал ‒ ты тогда еще без сознания был. И была уверена, что обязательно наступит момент, когда я смогу им воспользоваться. Если бы не твое присутствие, я бы, наверное, не смогла, ‒ я его не из-за себя убила, а из-за тебя, он же меня просто использовал, чтобы тебя мучить, для него во всем этом видеть твои муки было самым главным.

Чуть помолчала и продолжила:

‒ Я, конечно, сдрейфила сильно, и все время жутко боялась ‒ и за тебя, и за себя, и за маму с Сережкой. И вела себя неправильно, расплакалась, раскисла. Хотя на самом-то деле мне для себя было просто противно, только и всего. А после клизмы ‒ если честно ‒ даже и не противно. Я бы могла перетерпеть, другие же терпят. И не такое. И знала, что за себя я ему отомщу иначе. Как и отомстила. Хоть он и супермен, и весь из мускулов. Ты видел, какой набалдашник я ему устроила?

Потом вдруг резко переменила настроение:

‒ Слышишь, а что это за запах был? Мне кажется, что он и сейчас еще есть. Такой знакомый, но вспомнить никак не могу.

‒ Не знаю. Церковное что-то. Вроде, как ладан.

‒ Точно. Мне раньше нравился. А тебе?

Он безразлично пожал плечами.

‒ А мне и сейчас почему-то нравится, ‒ продолжила она. ‒ Как-то совсем не ассоциируется с этим придурком. Он действительно еще не прошел, или мне это кажется?

Отец повел носом, принюхиваясь.

‒ Так не унюхаешь, ‒ засомневалась она, ‒ ближе надо.

‒ Все равно не чувствую, ‒ сказал он, склонившись к ее бедру.

‒ Подожди, вот так еще понюхай.

И она перевернулась на коленки и выставила к нему голую попу.

‒ Нет. Совсем нет, ‒ заверил он ее. ‒ Правда.

‒ Он, наверное, внутри, в кишках, ‒ заключила она. ‒ Почему я тебя не стесняюсь? Раньше ‒ сильно, а сейчас вообще нет. Сама с собой даже больше стесняюсь, чем тебя. Особенно сейчас.

Она снова села и натянула на коленки рубашку.

‒ А я стесняюсь, ‒ признался он.

‒ Я вижу. А ты с мамой так делаешь?

‒ Что именно?

‒ Клизму.

‒ Зачем?

‒ Чтобы пахло. И вообще.

‒ Нет. Нам такое и в голову не приходило. А что ‒ вообще?

‒ Так. Всякое другое. Я очень легкая сразу стала. И страх исчез. И стыд тоже. Даже самой хотелось, чтобы он меня в голые кишки оттрахал. Хоть противен и ненавистен был. Как ты думаешь, что он мне еще, кроме запаха, туда подмешал?

‒ Понятия не имею. Он из трех бутылочек что-то подливал.

‒ Масло какое-то. Я, когда мылась, пальцем туда глубоко залезла, так там очень скользко было. Или так всегда?

‒ Не знаю.

‒ Нет, не всегда. У меня от первой клизмы так чуть кожа не рвалась. А вторая и третья как по маслу пошли. Даже приятно было. Щекотно. И вообще.

‒ Что ‒ вообще?

‒ Мне почти сразу, как оттуда все вылилось, сильно захотелось. Прямо туда, в попу. И сейчас еще хочется. Не смотри так, я же не виновата. Так со мной никогда вообще не было. Когда пальцем в ванной в попу влезла, так аж сомлела, по всему телу мурашки поползли. И когда брились, все там внутри заходилось дрожью. Он какой-то возбудитель, наверное, подмешал. Ты слышал, как он про уколы рассказывал? Точно что-то подмешал, гад такой. Мне теперь вообще очень хочется. Такими волнами. То просто хочется, то невмоготу. Можно я в яську палец засуну?

‒ А ты так делаешь?

‒ Иногда. Все девчата так делают. Мастурбацией называется.

‒ И тебе не больно?

‒ Больно. Но я представляю, что это твой палец, и боль сразу проходит.

Она его совсем не стеснялась. Прикрыла глазки и глубоко задышала...

Дочка, доченька...

Он тоже закрыл глаза от стыда. И уткнулся лицом в подушку. Но мешать ей не стал... Конечно, они все так делают. Кто-то меньше, кто-то больше. Он и сам в детстве был не без этого греха. Но как она может это при отце? Ей и в голову не пришло выйти в ванную или еще как-то уединиться. Что все это значит? Что вообще с ними происходит?

‒ Ой, так еще хуже. Папа, а у нас есть какие-нибудь таблетки, успокоительные?

‒ Сейчас, доченька. Сейчас посмотрю.

Черт его знает, какие из них успокоительные.

‒ Не знаю, Свет. Это мама разбирается. Может анальгин подойдет?

‒ Ладно, пусть. Не надо. Немного проходит. Мне просто нельзя туда лазить. Иди сюда, мне так лучше, когда ты совсем рядом.

‒ Не болит?

‒ Нет. Я ведь говорила, ‒ тебя воображаю. Сознанием. И всем телом тоже.

‒ А... кого-то другого пробовала?

‒ Да. Толика, например. Сжимается. Очень сильно. Иногда сразу не пускает, а иногда после того, как глубоко засуну. Очень больно. Папа, а у Лены тоже как у меня?

‒ Да. Было раньше.

‒ А сейчас?

‒ Сейчас нет.

‒ Откуда ты знаешь?

‒ Знаю.

‒ Это... ты ее вылечил?

‒ Да.

Она мгновенно вся подскочила и уставилась на него:

‒ Честно? Ты с ней... любился!? Прям как со мной?

‒ Да.

‒ И у нее прошло?

‒ Прошло.

‒ Совсем?

‒ Совсем. Ты же видела ее Бориса. У нее с ним все еще медовый месяц.

Она опрокинулась на спину и разбросала по сторонам руки и ноги. Закрыла глаза и заулыбалась:

‒ Класс. Значит,    и   у   м е н я   в с е   п р о й д е т ...

И так лежала молча несколько минут, совсем расслабленная и отрешенная, что-то хорошее переживая внутри себя.

Потом вдруг, не открывая глаз и губ, спросила:

>А мама знает?

>Знает.

>Класс. И не ревнует?

>Нет. Мы же родные.

Теперь уже он подскочил, как ужаленный, и удивленно уставился на нее.

>Что? ‒ невозмутимо осведомилась она. ‒ Ты тоже меня слышишь, да?

‒ С-слышу.

>Честно?

‒ Честно.

>Тогда обними и поцелуй меня, чтобы я в это поверила. Крепко-крепко, как маму.

Он обнял и поцеловал ее. Крепко-крепко. Но совсем не так, как целует ее маму. Совсем иначе. Так, как можно поцеловать только свою дочь... свою доченьку... дочурку.

Потом положил ее голову себе на плечо, закрыл глаза и так они лежали долго, почти не шевелясь и ни о чем не говоря. Пока она вдруг не прошептала:

‒ Папа, слышишь?

‒ Что, доченька?

‒ Волны шумят...

Бесконечный океан волнующихся поверхностей обнявшего их пространства оказался мягким и теплым, словно они только что выпали в него из шершавой и колкой морози. И оба они были теперь и границей, и частью этого пространства, ‒ он и она, отец и дочь, реплицированная с его генов с помощью другой, столь же дорогой ему женщины.

Человек состоит не из вещества. Человек состоит из процессов. Из вещества он только непрерывно составляется... всего-навсего... чтобы осуществить действительность процессов, чтобы овеществить свое волноватое "Я". Где он уже слышал эти слова? Ах, да ‒ Гуляев. Тот самый, кто втянул его в эту страшную историю...

Все вещества в человеке ‒ до самой последней молекулы ‒ постоянно обновляются, ‒ приходят с пищей, встраиваются в цепи процессов, используются там, потом неизбежно заменяются свежими, а сами уходят вместе с ее неиспользованными излишками. И так с самого начала и до самого конца. И только пользующий их сгусток процессов, который и есть то, чем является человек на самом деле, сохраняет свою аутентичность на протяжении всей своей временной целостности...

Совсем недавно его дочурка была маленькой клеточкой внутри своей мамы. Одной единственной клеточкой. Нет, тогда она еще не была его дочерью. Ждала, когда придет он и оплодотворит ее собою. И он пришел и проник в нее. И тогда она стала его дочерью...

Он проник в нее и она стала его дочерью...

И вновь, как уже было с ним однажды, откуда-то из самой глубокой глубины шелестящих касаний поверхностей пространства возникли неясные очертания некой таинственной мысли, некой запретной догадки, тут же поглощенной шелестом волн, мягко раскачиващих их неподвижные тела.

>Ты слышишь, слышишь?.. ‒ снова послышался тихий, но восторженный шепот дочери.

>Слышу, девочка моя, слышу..

>Прибой шелестит... Это и есть вечный прибой, папа. Наш с тобою,   в е ч н ы й ...

Они находились в состоянии самой близкой близости, какая только может существовать между поверхностями... постепенно превращаясь в странное единое целое, ‒ странное совсем непонятной им странностью... неожиданное своей немыслимостью... и пронизанное неестественным внутренним восторгом...

8. Самая необыкновенная на свете любовь

Они скрыли от Ирины все, что с ними произошло. И наврали ей совсем другую историю, ‒ прекрасно понимая, что не навсегда, что пройдет какое-то время и они все равно проговорятся. Но это будет потом. Если, конечно, ничего серьезного в ближайшее время не случится. А сейчас ни Виктор, ни его дочь не испытывали никаких внутренних угрызений за то, что они обманывают.

Сделать это оказалось до странного легко ‒ будто нарочно все складывалось так, чтобы оградить ее от правды.

С утра она позвонила и сообщила, что прямо от мамы пойдет на работу. Виктор к тому времени уже вернулся с Красной речки, где утопил вещественные доказательства причастности к событиям прошлого вечера. Правда, не все из них. Еще ночью его осенило, где именно должен оказаться пистолет ‒ так, чтобы он при крайней необходимости мог им воспользоваться и, в то же время, чтобы тот не стал ни случайной, ни осмысленной чьей-либо находкой; а если и стал бы, то никак не указал на того, кто его там схоронил.

На работу он не пошел. Трубку, как обычно, сняла Катька и он самой короткой фразой сообщил ей, что слегка приболел. Надо было наврать каких-нибудь подробностей, но понял это он только через несколько часов.

Позвонил Ильиничне и договорился о приеме. Долго будил Светлану. В диспансер они поехали вместе, а с Ильиничной он объяснялся сам, выложив ей ту же лапшу, что была заготовлена ими для Ирины и Елены Андреевны. Не в деталях, конечно, а минимум того, что было необходимо для объяснения его озабоченности.

По дороге домой они еще зашли в хозяйственный магазин и купили засов для двери. Вполне приличный и надежный. И новый белорусский глазок ‒ в него, говорят, можно увидеть то, что в другие ни за что не увидишь.

Дома их уже ожидал звонок Елены Андреевны. Виктор и не сомневался, что он обязательно последует ‒ наверняка она уже получила от Ильиничны все сведения, которыми та располагала. Со Светланой, которая первой взяла трубку, она переговорила коротко и индифферентно, а от Виктора стала тут же добиваться времени, когда ей можно приехать и обо всем поговорить, ‒ проявляя понимание того, что и разговор не телефонный, и лучше бы без присутствия Светланки. Он ее как мог успокоил, пообещав самому заскочить к ней в течение дня.

Пока Светлана хозяйничала у кухонного стола, установил на входную дверь купленный засов. И заменил глазок ‒ тот и в самом деле не разочаровал. А едва уложив в ящик инструменты, услышал звонок: кто-то пришел.

Оказалась Катька. Ее-то он вообще никак не ожидал. Пришла, значит, вместо обеда, взволнованная его неожиданной болезнью. Стало почему-то очень неловко. Она быстро сообразила, что никакой он не больной, хотя и честно пытался соврать что-то такое про свой организм.

‒ Пошли на кухню. Пообедаешь с нами.

Познакомил с дочерью. Та сразу засуетилась, выставляя из холодильника все самое лучшее, что там находилось "про запас". И то, что она только что уже успела приготовить. За посудой из лучшего их сервиза в комнату смоталась. Ажурные салфетки ‒ "праздничные" ‒ тут же на столе появились. И "рабочий беспорядок" как-то незаметно ‒ словно сам собою ‒ улетучился.

По какой-то непонятной Виктору причине она приняла Катьку за очень важную гостью. И почему-то старалась ей понравиться.

Та, слава Богу, не смутилась. Вела себя очень естественно, а с дочерью ‒ вообще на равных, будто они сразу и подружились, как это иногда бывает между ровесницами.

‒ Э-то  тво-я  жен-щи-на,  па-па, ‒ хитровато-всепонимающе, медленными слогами заключила дочь сразу, как только он закрыл за Катькой дверь и вернулся на кухню.

Он промолчал, принявшись помогать ей убирать со стола.

‒ Можешь ничего не говорить. Я все сама вижу.

‒ Что ты видишь?

‒ Ты можешь делать с ней что угодно. Она и не пикнет.

‒ С чего ты взяла?

‒ Вижу. Чувствую.

И улыбнулась с выражением лукавого всепонимания:

‒ Она вся пропитана тем, что ты в нее навыливал. Почти как мама.

Он осуждающе глянул на нее долгим взглядом, ‒ мол, что ты такое несешь, дурочка маленькая?

‒ Ну было же, правда?

Это был скорее не вопрос, а констатация. Ему пришлось отвести глаза в сторону и продолжить манипуляции с посудой.

‒ Почему ты мне о таком не рассказываешь, а? ‒ почти взаправду обиженно упрекнула она, тоже отвернувшись. ‒ Я тебе так все-все о себе говорю...

Ну да. Расскажешь о таком... Интересно, как это она ее так сходу раскусила? Или на понт его берет? Психолог-самоучка. Энэлпэрша-самодеятельница.

Сейчас спросит свое: "А мама знает?"

‒ А мама знает?

‒ Знает.

Осталось добавить: "Класс!".

Но она не добавила. Видимо, не такой уж и класс.

Совсем наоборот. Ложки вдруг выпали у нее из рук и она неожиданно закривилась, как бы сдерживая готовность заплакать. Ничего со сдерживанием не получилась ‒ таки тут же заплакала, а слезы буквально брызнули из глаз и быстро покатились по щекам. И она убежала к себе в комнату.

Вот и сорвалась...

Конечно же, он ждал чего-нибудь подобного. Сегодня, завтра, может быть позже. После всего того, что она пережила вчера, срывы неизбежны. Поразительно ‒ как она вчера вечером держалась. Наверное, просто еще не осознавала в полной мере того, что на самом деле произошло... Будто в какой-то эйфории находилась. А сегодня, наконец, дошло... Теперь малейшего повода достаточно, чтобы расклеиться. А тут такое... И принесла же нелегкая эту Катьку!

Когда он вошел в дочкину комнату, та лежала на диване ничком, уткнувшись в свои ладошки. И почти беззвучно плакала. Ничего не говоря сел рядом, положил на нее руку, нежно погладил плечи, спину, талию. Глубоко вздохнул.

Сегодня ночью он так и не смог уснуть. Ни на минуту. Стоило закрыть глаза, как перед ним сразу же вставали кошмары прошедшего вечера, мучили тревожные мысли, преследовали болезненные воспоминания. Несколько раз он клялся сам себе, что никогда больше не допустит издевательств над своею дочерью. Будет беречь ее, как зеницу ока. Никому не позволит ее обидеть, чего бы это ему ни стоило. И вот, пожалуйста. Сам заставил ее плакать...

Но не прошло и двух минут, как она вдруг вскочила, повернула к нему мокрое от слез личико и крикнула:

‒ Раздевайся!

Он опешил.

‒ Раздевайся, слышишь?!

‒ Что с тобой, доченька?

Он потянулся, чтобы обнять ее, но она отодвинулась и жалобно повторила:

‒ Разденься. Я прошу тебя.

Его руки так и застыли в пустом пространстве над ее ногами. Тогда она соскочила с дивана и бросилась к его коленям. Стала торопливо расстегивать пояс на брюках.

‒ Подожди, девочка моя, подожди, я сам. Сейчас.

Но она, навалившись грудью на отцовские колени, позволила только помочь с пряжкой и потом сама стянула вниз брюки вместе с плавками.

И ухватилась губами за его совершенно мягкий и безобразно короткий отросток. Сразу втянула в рот почти целиком, освобождая корень от волос дрожащими пальцами и почти упираясь губами в лобок. Он с ужасом смотрел вниз ‒ на ее губы и на слезы, все еще льющиеся из глаз, ‒ и никак не мог понять, что ему теперь дальше делать. А она продолжала, ‒ то со всего духу втягивать его в себя, то сдавливать губами, то раскачивать со стороны в сторону, будто проверяя на практике теоретические сведения, почерпнутые от всеопытных одноклассниц.

Словно парализованный, совершенно растерянный и обескураженный, он сидел и смотрел на нее расширенными глазами. Что же ему делать? Как себя вести?

‒ Ну, успокойся, моя хорошая. Прошу тебя, ‒ стал он гладить ее голову, но так бережно, чтобы она, не дай Бог, не подумала, что он хочет ее оттолкнуть. ‒ У меня сердце разрывается от твоих слез.

‒ Тогда почему он на меня не встает?! ‒ подняла она к нему плачущие глаза. ‒ Почему какой-то совсем чужой девчонке можно, а мне нельзя? Почему даже у того мертвого гада встал, а у тебя нет? Почему ты ночью меня не трахнул, чтобы совсем освободить от него?!

От этих неожиданных ее слов в нем что-то внутри аж передернулось. И мягкий отросток вдруг сам собою подскочил, хлопнув ее по подбородку и в три секунды превратившись в чурбан, торчащий из влажной от ее слез волосяной травы.

Она ухватилась за него руками и внезапно, снова не сумев сдержаться, сквозь льющиеся слезы прыснула смехом, ‒ даже соплинка из носа выскочила. Виновато, совсем по-ребеночьи обтерев рукою нос и его засопливенную головку, подняла теперь уже смеющиеся глаза и радостно сообщила:

‒ Встал.

Он протянул руки, подхватил ее подмышки, притянул к себе и стал целовать все лицо, осушая его от слез и сопливых потеков. Потом усадил на колени и обнял ‒ за плечи и под попку, чуть раскачивая, будто собирался спеть ей колыбельную...

Он проник в нее и она стала его дочерью, ‒ вдруг вспомнились ему его ночные грезы.

Она взяла его в себя и он стал ее отцом...

‒ Прости, папочка, ‒ вдруг услышал он ее тихий шепот. ‒ Глупая я. Совсем глупая. А твоя Катя очень хорошая. И совсем не чужая.  Н а ш а .

‒ Она на следующей неделе выходит замуж.

‒ Да? ‒ удивилась дочь. ‒ Жаль.

‒ Он хороший парень.

‒ Ты его знаешь?

‒ Да.

‒ И что дальше?

‒ Ничего.

‒ Но она ведь твоя женщина.

‒ Моя женщина ‒ твоя мама. Одна единственная. Навсегда.

‒ А я?

‒ А ты моя дочь. Навсегда.

‒ И женщина. Дочь и женщина. Понял? У тебя на меня встает.

Он промолчал.

‒ Ты с ней... до того, как мама... или после?

‒ После.

‒ Это ты маме так отомстил?

‒ Нет. Она мне разрешила. Я сделал это при ней.

‒ Как это? Прямо так, при ней? Она была рядом?!

‒ Да.

‒ Здесь, дома?

‒ Дома.

Он как бы тяжело вздохнул.

‒ Ни-че-го себе... ‒ недоуменно пробормотала она и надолго задумалась.

Все равно все сама узнает, ‒ пытался успокоить себя Виктор за излишнюю болтливость. ‒ Ничего не поделаешь, ‒ она ведь научилась их слышать. Они уже ничего не смогут от нее скрывать...

Ну и пусть... Это не самое страшное. Да он что угодно сейчас ей готов рассказывать ‒ что бы ни спросила. И что угодно делать ‒ что бы ни попросила. Главное ‒ помочь ей забыть... Любыми способами отвлекать. Все время отвлекать, не давать оставаться наедине со своими мыслями. Даже видавшие виды взрослые женщины тяжело переносят изнасилование. Что-то там с ними такое в душе происходит. Надлом какой-то. Где-то он читал об этом. Что же говорить о подростке? А ведь она не только изнасилование перенесла... Убить человека ‒ пусть и подонка ‒ это не муху прихлопнуть. Такого просто так из головы не выбросишь. Говорят, что и на самом деле с ума сходят...

Господи, только бы не это. Хватит с нее одной беды.

Он был глубоко убежден, что сейчас нет ничего страшнее утраты той близости, которая между ними установилась в течение последнего времени. Наоборот, он должен предпринимать любые шаги к еще более тесному сближению ‒ самому любому, какое только может существовать между людьми. И ни в коем случае не допускать притворства и легкораскрываемой лжи ‒ иначе потерять доверие можно в один момент. И тогда она останется наедине с одной собою...

Он со всей силы пытался понять, какое именно впечатление произвело на нее только что высказанное им признание по поводу Катьки. Не сомневался, что правильно сделал, не став юлить и сказав правду. Она должна чувствовать его полную откровенность и полную открытость ее душе.

‒ Хочешь, я немножко вылюблю тебя сейчас? ‒ прошептал он ей в ушко. ‒ Или даже не немножко. Но очень осторожно. Хочешь, да?

‒ Папка!.. ‒ с делано разочарованной, но явно очень довольной его словами улыбкой, как бы укоризненно произнеста она. ‒ Противный. Ты меня жалеешь... Не смей так больше... Конечно хочу. Но не дам. Ты что, заразиться чем-нибудь хочешь? Завтра ‒ может быть. Когда узнаем, что скажет Ильинична. Вот тогда и вылюбишь. Отдамся тебе, как... сама не знаю, как.

‒ У нас есть презервативы.

‒ Что с тобой? Ты что, совсем не понимаешь? Какое отношение к нам имеют презервативы?!

‒ Ну, все, все. Не критикуй. Давай просто ляжем рядышком.

Она по-детски недовольно выпятила губки:

‒ А так? Ты устал, да?

‒ Нет. Совсем не устал.

Довольная ответом, она потянулась к его уху и шепотом попросила:

‒ Слышь, пап, спой мне ту. Ну ‒ ту самую. Что ты в самом детстве пел: "Света, Света, Света ‒ не боится света..." Колыбельную. Сто куплетов.

‒ Все сто?

‒ Ага.

И он и в самом деле начал ей тихо петь. Сначала без слов ‒ только гортанью и подъязычной костью, а потом и все куплеты, какие вспоминались... продолжая раскачивать ее при этом в такт мелодии ‒ точно так, как делал это с нею малышкой... И она точно так же уткнулась носиком в его плечо и вскоре засопела...

Ирина пришла с работы чуть позже обычного. Удивилась новому глазку и дополнительному запору на двери. Он ждал расспросов, но она почти ничего по этому поводу не сказала. И вообще молчала. Такой усталой и безучастной ко всему он ее не мог вспомнить. Самое осмысленное, что он от нее услышал, было:

‒ Дома все нормально?

‒ Да. А у тебя?

‒ Устала почему-то сильно... Как выжатый лимон... Все соки свои вчера потеряла... с этими помидорами.

И виновато улыбнулась ‒ так, будто перед ним на самом деле в чем-то виновата. И даже не удивилась тому, что Светланка спит. И сама тоже побрела к постели. И заснула почти мгновенно.

Он позвонил Елене Андреевне и сказал, что будет у нее через двадцать минут.

Сережка гулял во дворе со своим дружком Стасиком, а она ждала его дома.

Ее вид поразил его. Он впервые в жизни увидел ее такою: внезапно постаревшей и беспомощной женщиной с отягощенным болью и горем лицом...

‒ Рассказывай, ‒ еле слышно сказала она, лишь слабым кивком ответив на его приветствие.

Они прошли в ее комнату и он рассказал все так, как они придумали с дочерью. Когда он закончил, она с минуту помолчала и только потом проговорила:

‒ Она неправду тебе сказала. Он вошел в нее. И долго в ней был. У нее там внутри все в кровоизлияниях. Глубоко Ильинична не могла открыть, но сразу за устьем видела обширные гематомы. Точно так было у меня. После тех мужчин. У нее тоже... вагинизм. И она уже не была девственницей.

Он встал со стула и подошел к окну. Уставился туда, не зная, что дальше говорить. Услышал ее плач, вернулся, сел рядом и обнял за плечи.

‒ Не надо, Витя. Я уже мертвая.

Вздрогнул от страшного слова.

‒ Ты не говорила Ирине?

Она отрицательно покачала опущенной головой.

Он снова встал, прошелся по комнате туда-сюда, и только потом решился:

‒ Не убивайся так. У нее пройдет. Все пройдет... Точно так же, как у тебя прошло...

Она вскинула голову, пристально посмотрела ему в глаза и снова опустила. А потом вдруг свалилась вперед на пол и поползла к нему на четвереньках. Обхватила руками его ноги, уткнулась в них мокрыми глазами и распласталась на полу, как мертвая...

Елена Андреевна не обиделась, что он так торопился покинуть ее. Сама попросила, чтобы они оставили у нее Сережку еще на два дня, пока она сидит без работы и пока Борис в отъезде. А на прощанье впилась губами в его ладонь, крепко прижимая ее к себе двумя своими.

И жена, и дочь спали. А он и думать о постели не мог: боялся кошмаров. На кошмары как таковые ему было наплевать ‒ пусть бы были, если бы не были связаны с дочерью. Но не он их выбирал...

Он закрылся на кухне и раскупорил купленный в ларьке двухлитровый бутыль холодного пива. Многовато, но других не было. От пива он всегда засыпал, как убитый. Может и сейчас получится.

Его беспокоила мысль о том, что мертвый мерзавец вряд ли был единственным, кто знал о нем, как исполнителе злополучного заказа. И теперь думал о том, как бы ему отыскать ту девочку, что ему звонила. Или адрес покойного Кости. Или Гуляева. Нужно было что-то предпринять, чтобы хотя бы предположительно знать, откуда нужно ожидать опасности. Но ничего путного в голову не приходило. Никакой полезной информации о них у него не было. А Гуляев вообще жил совсем в другом городе. Хотя ему и показалось с месяц назад, что он заметил его на вокзале...

Зашумел унитаз, потом вода в ванне, а затем в дверях показалась сонная головка Светланы. Увидев его, она тихонько открыла дверь, зашла и села напротив, вопросительно глядя в глаза. Видимо, уже заметила спящую маму.

И он сразу вспомнил, что им срочно нужно откорректировать "лапшу". Рассказал, что увидела в ее яське Ильинична. И бабушкины пояснения тоже рассказал. И убедил, что скрыть от родных состоявшееся изнасилование им не удастся.

И они добавили к придуманной истории необходимые дополнения и исправления.

И еще он ощутил, что ее первые переживания как бы уже улеглись, успокоились, но где-то в глубине души появились какие-то новые, незнакомые ему мысли, которые уже начали ее беспокоить, но которые она вряд ли сейчас ему раскроет. И он решил, что должен отвлекать ее, как только сможет, и стараться не оставлять ее одну, наедине с этими мыслями. Вплоть до того, что ложиться с нею спать в ее комнате.

Потом она встала и махнула ему рукой, ‒ мол, следуй за мной. Они пришли в ее комнату и она, плотно прикрыв дверь, сказала:

‒ Давай, сами посмотрим. Я чистая, ‒ только что писала и подмылась. А то знаешь, ‒ Ильинична любит напускать страху на Лену. Мне кажется, что она сильно преувеличила.

Потом, укладываясь на спину и задирая ноги, добавила:

‒ Я пыталась через зеркало, но у меня ничего не получилось ‒ закрытая наглухо. Зеркало вон там, на подоконнике.

‒ Зачем оно мне?

‒ Присветишь туда от лампочки.

Когда он вернулся к ней с зеркальцем, которым она переговаривается со своей Танечкой, Светка засомневалась:

‒ Нет, наверное сзади тебе будет проще. И лучше видно. А если нет ‒ перевернусь снова.

И стала в коленно-локтевое положение, высоко задрав попку и как можно шире раздвигая ноги.

‒ Можешь сильно оттягивать. Не бойся, мне не будет больно.

Ей, по-видимому, и в самом деле было совсем не больно. Ему удалось легко оттянуть мягкие стенки устья влагалища и он увидел множество черных пятен на складках сразу же за преддверием. Наверное, это и были гематомы. А одно полосчатое пятнышко было видно и снаружи.

‒ Ну что? ‒ спросила она его, когда он поднялся с кровати.

‒ Да. Ильинична правду сказала. Гематомы. Кровоизлияния. Много. Сразу же за устьем.

‒ Ничего. Пройдет. Совсем не болит, правда. У тебя встал?

Она потрогала его брюки и с шутливым разочарованием сказала:

‒ Тоже еще мне, доктор инфантильный. Ладно, беги отсюда. Пивом несет, как от бочки. Я спать дальше буду. Нет, подожди. Наклонись.

И заговорщически прошептала ему на ухо, когда он наклонился для поцелуя:

‒ Маму обязательно трахнешь перед тем, как рассказывать. Только хорошенько. Она тогда спокойнее все воспринимает.

Он допил все пиво. И таки уснул. Еще засветло. И проснулся среди ночи не от кошмара, а от кошмарно переполненного мочевого пузыря.

‒ Ты что ‒ пил? ‒ услышал он вдруг голос жены, когда снова улегся, вернувшись из туалета.

‒ Так, немного. Пиво.

‒ А вода какая-нибудь в холодильнике есть?

‒ Есть. Сладкая. Целая бутылка.

‒ Принеси, а?

Она с жадностью выглотала почти два стакана холодной апельсиновой "Биолы". А потом снова легла и сказала:

‒ Ну, рассказывай. Что у вас со Светкой вчера произошло? Только не ври. Я знаю, что что-то произошло.

Он хотел было сначала реализовать разумный Светкин совет, но Ирина почему-то решительно пресекла притязания на свое тело:

‒ Говори. Что она натворила?

‒ Она не натворила. Ее пытались изнасиловать.

И он рассказал, как пошел из магазина напрямик через тот двор, где недостроенные дома ‒ он иногда действительно так ходил, когда не было грязи, и Светка, бывало, тоже ‒ пошел потому, что увидел из очереди, как в ту же сторону прошла дочь; как услышал сдавленный крик из той заброшенной железной будки для приема стеклотары; как бросился туда и увидел внутри лежащую на полу Светлану и здоровенного мужика на ней; как тот сразу подскочил и, оттолкнув его в сторону, убежал. А потом уже Светлана рассказала ему, как все было: тот мужик шел ей навстречу и внезапно напал на нее ‒ сразу зажал рот и сильно сдавил, обхватив вверху живота, так, что она оказалась почти что в обмороке; а потом понес ее в будку и там пытался изнасиловать, но не успел; а может, и успел что-то ‒ он так давил ее рукой под грудь, что она не чувствовала даже, успел он засунуть или нет, помнит только, что ей было очень больно, она даже, кажется, потеряла сознание, а очнулась только тогда, когда он ‒ отец ‒ поднял ее с пола.

Его рассказ был более чем правдоподобен ‒ такие истории в нашем городе стали почти банальными, они сами не раз слышали подобные. И в ту будку он еще ранним утром специально заглянул ‒ посмотреть, что и как, чтобы их версия не оказалась легко разоблачимой. И даже подбросил кое-что из дочкиной сумочки ‒ на всякий случай.

Рассказал, что она сбрила на лобке волосы ‒ ей показалось, что у нее там завелись от того мужика вши. Что они ходили к Ильиничне на мазок, и что та считает, что он все-таки всунул, и позвонила об этом маме, и мама теперь знает, что у Светланы тоже вагинизм. И сказал, что признался маме в том, что они об этом знали, а ей не говорили, чтобы она не расстраивалась.

Ирка то сидела на кровати, то вскакивала и бегала по комнате, то приставала к нему с выяснениями подробностей, то возмущалась, то плакала, то благодарила Бога, что все закончилось так, а не еще хуже.

Знала бы она, как все на самом деле закончилось... И Виктор теперь окончательно убедился, что рассказывать ей правду сейчас никак нельзя было. Потом. Когда все уляжется. Если, конечно, уляжется...

И Светка затем тоже появилась ‒ видимо, услышала ее беготню ‒ и тоже приняла соответствующие порции материнского сочувствия и солидарного возмущения, избыточной нежности и поучительных нотаций.

К рассвету Ирина уже совсем как бы успокоилась, а речь пошла о бабушке, и они остановились на том, что Светлана должна сама ей рассказать абсолютно все, без их участия, и пусть они между собой даже секретничают, если им покажется это необходимым ‒ а родители не будут любопытничать и приставать с расспросами.

Светка молодец, она взяла нити разговора в свои руки, и делала это так искусно, что они безоговорочно следовали за нею от темы к теме, ‒ то по ассоциациям, то по акцентам, то по еще каким-то нераспознаваемым лазейкам, ‒ все дальше отдаляясь от всего неприятного и болезненного. Легко добилась разрешения пригласить в субботу на обед своих новых друзей ‒ Танечку и Толика; купить, наконец, для нее ту блузу, о которой она им говорила еще неделю назад; и Сережке новые джинсы тоже ‒ уже давно пора; и пристроить его на платные тренировки по каким-то там боевым искусствам ‒ пусть занимается, она с ним уже провела соответствующую воспитательную работу...

Из дома поутру они вышли все вместе, ‒ отец и мать на свои работы, а Светлана к бабушке, до конца их рабочего дня.

Этот субботний обед получился просто великолепным. Светланка начала готовиться к нему с самого утра. Сначала отослала родителей на рынок с длинным списком самого необходимого, а сама смоталась в супермаркет за деликатесами. А потом непрерывно химичила на кухне, не позволяя им ни к чему прикасаться без ее разрешения. Так что они тоже были как бы гостями. Три раза звонила Лене, каждый раз меняя советы, что ей на себя одеть. Особенно беспокоилась о лифчике, поскольку блузку приказала одеть ту, "что просвещается", чтобы "они увидели". Конечно. Чтобы они увидели, какая у ее старушки Лены на самом деле грудь. Видимо, успела Танечке нахвастаться.

И за столом распоряжалась в качестве главной хозяйки.

Виктор радовался. Она вела себя так, будто и не было той страшной среды. И все остальные тоже. Принарядились. Прихорошились. Посветлели.

Елена Андреевна и в самом деле произвела потрясающее впечатление на гостей. Да и на Виктора тоже ‒ она снова превратилась в элегантную и сочную красавицу, лишь на какие-то маленькие сантиметры постарше своей дочери. Да еще этот лифчик ‒ что-то он такого раньше на ней не замечал. Под ним легко угадывались даже контуры сосковых ореолов.

Ирина не просвещалась. Но натянула ту самую блузку, плотно облегающую тело, от которой даже у ее мужа вот уже несколько лет неизменно появляется боль в мышцах, поддерживающих глазные яблоки. И ту короткую узкую юбку, от которой и у него самого сводило колени.

Ну, а о Светланке и говорить нечего. Вот уж где влияние бабушки казалось Виктору всеподавляющим. Хотя дочь, конечно, следовала модам своих сверстников, но выбирала сама для себя вещи именно так, как это делала ее бабушка, ‒ так, что они казались неразрывной частью ее фигуры. Будто и придумывались именно для ее тела. Элегантность и простота, совмещенная с нынешними тинейджерскими размашками (конечно же голый пупок! и конечно же рельефы рудиментарных трусиков! и конечно же чтобы при соответствующих наклонах спины они выглядывали из-под пояса!) ‒ обеспечивала ощущение неповторимого собственного стиля, из-за которого у отца от недоумения сводило ум под разум: когда она успела этому научиться?

И у всех троих почти лебединые шеи. И у всех троих ни складочки на подбородке.

Даже Сережка прихорошился. Причесал волосы отцовской расческой. Одел праздничную футболку. И чуть не кокетничал только что купленными джинсами.

Виктор любовался своей семьей.

Они все сегодня старались быть особенно красивыми.

И не поймешь ‒ осознано или неосознанно этого хотели. Или так и этак одновременно?

Невольно и на себя в зеркало еще раз глянул ‒ конечно, тоже прихорошился. Хотя если честно ‒ как бы и не думал этого делать. И жена одевалась при нем, и он мог биться об заклад, что выбирала свою форму как бы бессознательно ‒ они же в это время были заняты какими-то переговорами, полностью захватившими их внимание.

Он и гостей украдкой осмотрел с головы до ног.

И сразу понял: те тоже пришли нравиться. И быть красивыми.

И надо сказать ‒ это им вполне удалось.

Заметил, как непроизвольно подправила юбку Танечка сразу после того, как он как бы нечаянно проскользнул глазами по ее коленке. И прогладила ее рукой в том самом месте, по которому пробежал его взгляд, будто он прощекотал ее или оставил там свой след. Потом понял, что своим боковым зрением она чуть не постоянно следит за направлениями его взгляда.

И он тоже явно хотел ей понравиться. Он это чувствовал, хотя делал это не специально ‒ в осознаваемых мыслях у него преобладали совсем иные темы.

И Толик. Этот сначала следил за всеми ‒ не подавая, конечно, виду. Но особенно за Еленой Андреевной. Кажется, она совершенно сбила его с панталыку. Вероятно, он не поверил, что это Иркина мама и некоторое время вел себя так, будто ожидал, что сейчас они признаются в розыгрыше и скажут-таки, что это ее сестра. А когда поведение Светки развеяло эти его подозрения, он полностью переключился теневым вниманием на Ирину. Точно ‒ она его притягивала, как он и жаловался Светке. Почти каждое Иркино движение как-нибудь отражалось в его глазах. И не только в глазах, но и в других частях тела ‒ будто она своими собственными как-то заводила и его движения.

>А я ему нравлюсь. Ты посмотри, как он меня глазами гладит, ‒ сказала она мужу как бы между прочим.

>Так ты его и получишь без моего разрешения, ‒ тут же послышался Светкин комментарий, направленный в тот же адрес.

Ирка вздрогнула и уставилась на дочь. Но та, как ни в чем не бывало, продолжала накалывать на вилку скользкий грибочек, оставив без внимания ее взгляд. И жена сразу успокоилась.

>Пап, ты видишь, что с мамой и Толиком творится? Они уже чуть не раздевают друг друга, ‒ заметила Светка. ‒ Да не бойся, она меня не слышит. Она меня вообще плохо слышит, не так как ты.

Он опасливо скосил глаза в сторону жены. В самом деле, не слышала.

>Нет, ты видишь? Прям пустила его себе под кофту. И балдеет. Что это с нею?

Отец улыбнулся. Но не стал отвечать, дав понять дочери, что это его не беспокоит, да и ее пусть не волнует тоже.

>А тебе Танечка нравится. Я вижу. Вы что, хотите их у меня отнять?

Он посмотрел на нее осуждающим взглядом ‒ мол, что ты такое несешь, никто не собирается их у тебя отнимать... Это просто тайные мысли ‒ простотакные ‒ они у всех людей бывают.

>Простотакные?

Виктор шумно поперхнулся и встал из-за стола, чтобы прокашляться в сторонку.

Ничего себе! Это еще что такое?!

>Откуда ты взяла это слово?

>От верблюда. Вытри слюни. На подбородке. Да. И еще чуть левее. Все, чисто. Танечку можешь взять. Она хорошая. А Толика я ей не отдам.

>Он что ‒ плохой? ‒ улыбнулся отец.

>Не паясничай. В Толика Я влюблена. Только мне можно о нем так думать. Скажи ей, пусть не думает. Я бы и сама сказала, но мне стыдно. И она меня плохо слышит. Еще как-нибудь неправильно поймет.

И тут вдруг Ирка покраснела. Ага, видимо что-то хотела ему сказать и вспомнила, что дочка может подслушивать их тайные разговоры...

Но она еще не знает, что та уже способна в них встревать.

И кажется, еще не поняла, что ее муж может общаться с дочерью минуя внимание ее матери.

>Светка, я тебе не говорил слова "простотакные". Откуда ты его взяла?

>Говорил. Только чуть не так, как сейчас.

>А как?

>А что случилось?

>Я тебе действительно его не говорил. Только подумал.

>Да? Тогда понятно. Ты говорил это откуда-то издалека. Нет, не издалека. Изглуби.

И з г л у б и ...  Она сказала это слово с ударением на первом слоге. Красивое слово. От него по телу Виктора поползли мурашки а в поддыхе он почувствовал щекотку... И вспомнил вдруг что-то неожиданное. Но тут же ‒ моментально тут же ‒ и забыл.

>И когда это ты стала так слышать?

>Изглуби? Там, в подвале. Ты просил у меня прощения. Несколько раз. А временами ‒ так все время. Только и повторял одно и то же.

>А потом?

>Всего два или три раза. А что? Ты думаешь, что я читаю твои мысли? ‒ она молча засмеялась. ‒ Нет. Такого у меня не получается. Я слышу только то, что ты мне говоришь.

>Почему же ты мне не отвечала?

>Один раз вчера ответила, а ты не услышал. Я подумала, что ты со мною просто так, как будто сам с собою разговариваешь. И подумала: ну и разговаривай себе. Мне-то что? Кстати, когда вы с мамой секретничаете, я тоже слышу очень глухо. И не все, что вы говорите. Особенно то, что не касается меня. Такого я вообще не понимаю. Бубните себе там что-то под нос и все.

>А как же ты маму в первый раз услышала? Ну, об этом парне, ‒ помнишь, ты говорила.

>Она тогда тоже у меня прощения просила. Почти как ты в подвале. Чуть не плакала. Правда, Толик хороший?

>Хороший.

>Он очень умный. Почти как ты. Жаль, что у меня эта Ленина болезнь. Я бы ему отдалась. Даже тебя не спрашивалась бы.

>Ты малолетка. За такое его в тюрьму посадят.

>Я знаю, ‒ понимающе вздохнула она. ‒ Я просто так говорю... Не думай, он руки не распускает. И я тоже. Между нами абсолютно ничего такого не было. Даже приблизительного. И тебя я, если что, обязательно спрошусь. Я же тебе поклялась.

>Ты маму сейчас слышишь?

>Нет.

>Зато я вас слышу, ‒ послышался строгий Иркин голос. ‒ Светка тебе отвечает, что ли?

>Так. Чуть-чуть.

>Что творится в храме Божьем... ‒ вздохнула она. ‒ Я тебе чего-то такого сказанула, а она притворяется, что не услышала... Притворяется же, я вижу.

>Потому что ты его хочешь. И пускаешь на свои сиски. А он мой. Мой, поняла?! ‒ обиженно встряла дочь.

И Ирка обомлела. И тут же попросила у всех извинения и почти побежала в ванную.

Вот так дела-а... Хорошо еще, что никто ничего не понял...

>Ну и пусть. Подумаешь, обиделась. И Лена вон, тоже на Толика зарится. Они что, с ума посходили? Это же я его пригласила.

>Что ты несешь? Еще и Лену припутала.

>Она тоже его себе под лифчик пускает.

>Перестань. Это обычные простотакные человеческие мысли. Они бывают абсолютно у всех нормальных людей. Только у ненормальных не бывают. Ты что, серьезно считаешь, что и Лена станет у тебя его отнимать?

>Папа, хочешь скажу, что у Танечки под трусиками есть? ‒ внезапно сменила тему дочь.

>В каком смысле?

>Ну хочешь?

>Нет.

>У нее прямо над волосами бабочка. Она мне показывала.

>Ты что, поехала?

>Ничего не поехала. Татуировка такая. Очень красивая. Цветная. У них на курсе одна девчонка умеет их делать.

>Зачем это ей?

>Над Толиком пошутила.

>А он?

>Ничего. Что он? Ему понравилось. Так во всяком случае она мне сказала. Это же не навечно. Ты себе представил, а?

>Нет.

>Ну и как хочешь. Мама там аж до трусов взмокрела на Толика, а ты прямо как инфант какой-то.

>Откуда ты знаешь, что взмокрела?

>Потом скажу, ‒ ответила она после паузы, занятой какой-то репликой в сторону Танечки, с которой она все это время беседовала о салате из сладкой кукурузы.

Бабочка. Так, кажется, шлюх метят. Или проституток ‒ он не помнил. Да и разницу как-то не очень понимал.

>Слышь, Света, ‒ позвал он ее.

>Что?

>Пойди, извинись перед мамой.

>Да. Я сейчас, ‒ сразу и с безропотной готовностью согласилась она, словно и сама об этом только и думала.

Вышла из-за стола и направилась на кухню с двумя опустевшими от салатов посудинами.

А он занялся Танечкой. Чтобы и та взмокрела. Ему почему-то очень сейчас этого захотелось ‒ чтобы действительно взмокрела до корки в трусах...

Львиная доля в общем объеме всего того, что в человеке принято объединять красивым словом existentio ‒ сознательные, подсознательные и надсознательные ощущения, чувства, мотивации, мысли и т.т.т.д. ‒ напрямую или опосредованно связана с эротикой. Так думал он, перебрасываясь отдельными фразами с Таней, в то время как Сережка с Леной развлекали ее Толика. И не только экзистенция ‒ как существование в ощущении, или как там еще это понимается... То же самое касается и самых далеких от нее рабочих процессов жизнедеятельности человеческого организма. Можно сказать и круче ‒ человек насквозь пронизан эросом. Во все стороны его внутреннего и наружного пространства.

Просто мы этого до поры до времени в себе не замечаем... То по незрелости, то по недозрелости, то по перезрелости... Или замечаем, но не обращаем внимания. Какая разница, из чего там не самом деле состоит двигатель внутреннего возгорания? Лишь бы воспалял. Лишь бы возбуждал желание жить, желание быть красивым...

А Танечка и в самом деле красивая. По меньшей мере сейчас ‒ когда ей очень хочется нравиться. Можно поспорить, что она вовсе не думает о том, как бы это ему отдаться. Более того, она уверена, что этого никогда и не будет на самом деле. И никогда она ему не даст. Но понравиться ему очень хочет. Он это чувствует наверняка. И понравиться именно собою женщиной. Именно той самой женщиной, назначение которой ‒ впускать в себя мужчину...

Они проводили гостей всей семьей почти до половины пути. И приглашали приходить еще, поскольку всем понравилось их общество и вообще, они очень хорошие и обаятельные. И их очень любят дети.

И во всех своих словах они были очень искренни.

Потом усадили Елену Андреевну в маршрутку ‒ а она тоже была очень довольна приятно и интересно проведенным временем. Толик ей показался удивительно взрослым собеседником. И пытался подражать ей в том, как она держит вилку и нож. Но главное ‒ ее внучка была замечательно счастливой. А о внуке и говорить нечего ‒ тот в своем Толике души не чаял.

Уборкой ‒ когда они вернулись домой ‒ занялись мать с дочерью, почти насильно прогнав мужчин к телевизору болеть за их любимый "Металлург". А сами, звеня посудой, все ворковали и ворковали о чем-то своем, сугубо женском и совершенно личном...

В постель к нему жена легла как бы немного в чем-то виноватой, но от первого же прикосновения загорелась такой бурной страстью, что уже через четыре с половиной минуты они разрешились обильным обоюдным оргазмом, не проронив за все это время друг для друга ни единого слова.

И потом снова молчали, разъединившись и уединившись в своих внутренних мирах.

Должно было быть все иначе. Совсем не так у них бывает после подобных дружеских компанейских сборов. Они долго играют друг с дружкой, шутят, бесятся, острят, подкалывают, вспоминают и обсуждают на все лады замаскированные эротические подробности поведения всех присутствовавших, воображают и фантазируют вслух черт-те что, и ведут себя черт-те как, и придумывают, как кто из тех умеет между собой, и как кто из тех сумел бы с нею или сумела бы с ним, и все это пробуют тут же, ‒ то в смехе и приколах, то по-настоящему застывая или заходясь от воображения непривычного партнера, ‒ вплоть до самых взаправдашних шепотов или вскриков: Лешенька, Аллочка, стервочка Жанка, Андрей... и все такое далее и все тому подобное. И всегда подыгрывали друг дружке в воображениях и потакали любым невероятным позывам. И всегда смеялись потом своей разнузданной распущенности и блядской похотливости, не осуждая и не сердясь ни на какие излишества. Так, оставаясь вдвоем друг с дружкой, они перетрахались почти со всеми своими близкими и дальними знакомыми, и за все шестнадцать лет их совместной жизни почти ни разу им и в голову не пришло реализовать свою похоть напрямую с чужим партнером. Пока не появился этот Димка и одним движением своего пальца не изменил их жизнь до неузнаваемости.

Он хотел было отвернуться на бок и начать мысли на сон, как вдруг она положила свою ладонь на его руку и он почувствовал, что она вся дрожит. Той самой, лишь один единственный раз знакомой ему судорожной дрожью.

Он поднялся над нею и включил ночник. Она лежала с закрытыми глазами, раскинув ноги и руки, словно распятая за грехи любодеяния дева. И, почувствовав его над собою, тут же выпятила к нему свои губы судорожным сокращением ягодиц. А на них все еще блестели лишь слегка подсыхающие потеки смешанного их секрета ‒ она даже не притронулась к промежности все это время после оргазма.

И он буквально физически ощутил восторг этих губ, вновь принимающих в себя желанного своего хозяина.

Взахлеб восторг,

Восторг взасос...

Тот самый восторг, который однажды он уже чувствовал...

И потом они чуть ли не в течение часа удивлялись тому, что с ними происходит. Это были совсем новые для них чувства и ощущения. Никогда раньше они не проникались друг в друга так глубоко и в то же время никогда не оказывались такими отдельными от своих половых органов ‒ органов их наслаждения и их бессмертия. Никогда раньше им не приходило в голову наблюдать за теми как бы со стороны, ‒ то с высоты, то с низины, то с отдаленных от них пригорков своего сознания ‒ через поля, колышущиеся ковылем, через леса, шелестящие кронами деревьев, через океаны, причесывающиеся белыми гребешками волн, через пустыни, исчерченные узорами песчаных дюн, через глубокие овраги и пропасти, захватывающие дух глубиною пространства, через толпы людей, взирающих на них с недоумением и вожделением, через улицы и площади, через арены и ристалища, через города и поселки, через пушистые облака, обнимающие и ласкающие их своими еле ощутимыми поверхностями...

‒ Смотри, смотри... ‒ задыхаясь, шептала Ирка, ‒ это мы, мы с тобою, я и ты, только Я и Ты... мы всегда есть, мы всегда с тобой были, всегда были, сейчас есть, и навсегда будем...

‒ Это наверное потому, что мы испробовали чужих нам мужчин и женщин, ‒ предположила Ирина, улегшись щекой и ладонями на его плечо. ‒ Как иначе я такое смогла бы? Мы любились с тобою шестнадцать лет, без чьего-либо чужого участия, и ничего подобного с нами не случалось...

‒ Может быть.

‒ Там в губах какие-то мышцы новые появились, что ли? Они выпячиваются и захватывают его, словно какие-то щупальца. Мне даже страшно становится. А в животе ‒ вот здесь ‒ какой-то вакуум образуется. Вот точно здесь, на совсем маленьком участке ‒ там, где матка, только чуть глубже, потрогай. И затягивает его внутрь, совсем не спрашиваясь меня... Но Боже, как мне приятно! Просто неистово приятно...

‒ Мне тоже.

‒ Знаешь, я теперь почти уверена, что Танечка и Толик будут с нами. Они уже с нами. Это все подстроено. Заведомо подстроено. И ничего уже нельзя изменить.

‒ Ты думаешь о том, что говоришь? А Светка? О ней ты думаешь? Она ведь уже не только слышит нас. Она нас чувствует. Почти читает наши мысли и переживания. Знаешь, что она сегодня мне сказала? Что ты взмокрела на Толика до трусов. Ты действительно взмокрела?

‒ Да. Но мы помирились.

‒ При чем здесь ‒ помирились?

‒ Она прощает меня.

‒ Как же ты будешь с ее Толиком, если она обо всем будет знать? Она же возненавидит нас.

‒ Она уже не девочка. Она женщина, Витя. Она будет с нами.

‒ Что ты мелешь? Она еще подросток.

‒ В день ее совершеннолетия ты ей разрешишь. Ничего уже не изменить, Витя. Так и будет, я знаю. Они ‒ наша семья. Только пожалуйста, не трогай Танечку, пока Толик сам об этом не попросит. Я тебя очень прошу. Как бы тебе этого ни хотелось. Потерпи.

‒ Я и не собирался ее трогать.

‒ Тронешь. Это случится не скоро. Мы еще долго притираться друг к другу будем. Пока все вместе не поймем, что мы ‒ одна семья. Полгода пройдет. Может, чуть меньше. А может и целый год.

‒ Светка говорила, что ты пустила его себе на грудь. А я не почувствовал. Пустила?

‒ Да. Пустила. И он это сразу понял. Я увидела, как он сомлел. Знаешь, как он гладил ее? Совсем не так, как ты. И не так, как все остальные, кто трогал ее в уме или наяву.

‒ А как?

‒ Когда-нибудь увидишь... Я не знаю, как это словами сказать.

‒ Почему же я этого не почувствовал?

‒ Ты с Танечкой тогда смотрелся. И Светка тебя тоже отвлекать сразу стала. Сразу, как только поняла, чем мы с ним через весь стол занимаемся...

‒ А мама?

‒ Мама? Я не знаю. Она же сбоку, между нами сидела. Она не мешала, это я точно помню...

‒ Мама чувствует тебя еще больше, чем Светка.

‒ Ну и пусть.

Они немного помолчали, а затем Ирка вдруг спросила:

‒ Слушай, а почему ты тогда, в четверг, даже не поинтересовался, где это я после работы задержалась?

Он хотел было поинтересоваться, но в это время скрипнула дверь и в комнату на цыпочках впорхнула Светлана, ярко освещенная лунным светом, падающим из окна.

‒ Я к вам, ‒ прошептала она в тень постели, ничуть не сомневаясь, что там в данный момент совсем не просмотром сновидений занимаются, ‒ мне не спится одной. Страшно.

Они освободили ей место между собой.

‒ Что за бури у вас здесь происходят? Все пространство по дому ходуном ходит. Ой! Понятно. Я вам сейчас простыню сменю. Совсем разленились, да? Так и утонуть можно. В собственном соку.

‒ Не болтай. Который час? Сережка спит?

‒ Начало первого. Спит. И лыбится.

Она заменила простыню, бесцеремонно перекатывая их голые тела с одного края кровати на другой и поучая:

‒ Полотенце надо подкладывать. Накопили... море целое.

Потом улеглась на бок под руку отца, тесно прижавшись к нему спиной. Уложила под щеку обе ладошки и, зевнув во весь рот, заверила:

‒ Я рано встану. Сережка не заметит. А вы продолжайте ругаться.

‒ Мы не ругаемся.

‒ Все равно. Продолжайте. Я вам не мешаю.

Но они не стали продолжать. Молча думали одни и те же свои мысли.

>Забоялись, да?

>Нет. Просто спать уже хочется, ‒ ответил отец.

>Забоялись. Я же вижу. Про меня и Толик-Танечку говорили.

>А ты подслушивала?

>Нет. Я и так знаю. О чем вы еще можете сейчас говорить? Мама, ты меня слышишь?

>Слышу.

>Класс. А они нас ‒ нет. Ты расстроились, да, мама?

>Чему?

>Что я вас слышу.

Ирина промолчала.

>Не расстраивайся. Чему быть, то и будет. Радоваться должна. Нас же никто больше не слышит. Никто-никто в мире.

>Ты и за стенкой нас слышишь?

>Нет. А вы что, слышите?

>Тоже нет. Только вблизи, когда видим друг друга.

>Ну вот. А ты расстраиваешься. Знаешь, почему это так?

>Почему?

>Потому что мы любим друг друга. Самой необыкновенной любовью. О такой любви больше никто не знает. Только мы. Одни единственные на всем белом свете.

>Так не бывает.

>Ну и что? Все равно ‒ только мы.

>Светка. Мы иногда такие слова говорим... ‒ засмущалась Ирина.

>Ругательные? Ну и говорите. Я что ‒ их не знаю, что ли? Я с папой их уже даже вслух говорила. А когда "про себя" ‒ они вовсе и не ругательные. Обыкновенные. Даже красивые бывают. Иногда. Когда хочется. Кстати, знаете, почему почти все ругательные слова с сексом связаны? Не знаете? А я знаю. Так что ‒ можете не стесняться.

>Ну и почему?

>Не сейчас. Я потом как-нибудь скажу. Это очень долгая история. Вы лучше мне про Толика и Танечку поговорите. Мне интересно.

>Что именно?

>Что, что... ‒ перекривила Светка маму. ‒ Ты же знаешь про Катю?

>Ну?

>Ты знаешь, что она ‒ папина собственная женщина?

>Что значит ‒ собственная?

>В прямом смысле. Принадлежит ему. Он может делать с нею все, что только захочет ‒ она и не пикнет.

>Почему ты так решила?

>Я же видела ее.

>Когда?

>Какая тебе разница? Видела.

>И при чем здесь Катя?

>Мамочка, не строй из себя недотепу. Ты же знаешь, что Толик тоже уже почти принадлежит тебе. У меня что, глаз нету?

>Светка! Что ты такое говоришь? Неужели ты думаешь...

>Ничего я не думаю. Никто нас уже не сможет разъединить. Но Толик ‒ тоже уже почти твоя собственность. И ты почти что уже можешь с ним делать все, что захочешь ‒ он и не пикнет.

Ирка откинулась на спину и замолчала.

>Да я уже не ревную, чего ты. Ну, может самую малость. И папа тоже. Спроси у него.

>Ты что, ей все рассказал? ‒ и в самом деле обратилась Ирина к мужу, тяжело при этом вздохнув.

>Ничего я ей еще не рассказывал. Почти ничего.

>Ничего? ‒ чуть не радостно всполошилась дочь. ‒ Тогда давайте все про Катю. А потом про моих. То есть, я имею в виду ‒ про Толика и Танечку.

Ирка повернулась и обняла их, прижавшись всем телом к дочери:

‒ Нет. Давай спать, доченька. Потом. Не сейчас. Мы все тебе расскажем. Все-все. Правда. Только не все так сразу... Ты уже взрослая, должна понимать. Спи родная...

Они заспались до девяти утра. Светки рядом не оказалось ‒ смылась так тихо, что они и не услышали, когда она это успела.

Виктор первым потопал в ванную. Дети уже хозяйничали на кухне, откуда слышались аппетитные запахи и словесные препирательства.

‒ А почему ты тогда к ним в кровать залезла? Ты что, не знаешь, чем они там ночами занимаются? ‒ недовольно ворчал Сережка.

‒ Как ты мне уже надоел. Что они ‒ непрерывно там этим занимаются, что ли? Делать им больше нечего? Просто заболтались. Заболтались ‒ и я так там и заснула.

‒ О чем заболтались? ‒ чуть не завистливо спросил он.

‒ Обо всем. Про жизнь. Про школу. Про тебя тоже, ‒ на тренировках чтобы по-настоящему выкладывался, а не так ‒ время отбывал. Про Толика и Танечку.

‒ Могла бы и меня разбудить.

‒ Да уж. Ты так спал, что тебя даже шторм не разбудил бы.

‒ Пальцем в лужу. Мне с вечера как раз такой шторм приснился, что я аж и проснулся. А потом снова заснул.

‒ Шторм ему приснился. Бери и сам к ним ходи. Чего боишься?

‒ Но ты же обещала?

‒ Ничего не обещала. Вечно я тебя, что ли, за руку буду водить? Ходи сам. Здоровый уже. Не прогонят.

Виктор осторожно проскользнул в ванную, боясь скрипнуть дверью и попасться на нечаянном подслушивании.

Шторм ему приснился... А той буря почудилась. От которой все пространство по дому ходуном ходит. И ему с женой в это же время вообще черт-те что неизвестное причудилось...

А Сережке они и в самом деле что-то меньше внимания уделять стали... Нехорошо это. Наверняка думает: ее то берут к себе, даже на всю ночь, а его ‒ нет. Конечно ему обидно. Сегодня же нужно им заняться. Поговорить хотя бы. О море, о кораблях. Тельняшку бы ему достать ‒ где, интересно, их продают? Где-то же наверное продают. Вот был бы сюрприз! И вечером перед сном о чем-нибудь поболтать... Обязательно надо! Сегодня же.

Ирке он потом полностью передал подслушанный им разговор. И она тоже согласилась, что Сережка нуждается в более частом и обстоятельном общении с родителями. А то все с Леной, да с Леной. Да со Стасиком своим. Так и упустить можно ‒ замкнется в себе, не разомкнешь потом...

Они сидели на кухне, а дети по своим комнатам занимались своими делами.

‒ Ты так и не спросил меня, где я в четверг после работы шлялась, ‒ напомнила она еще вчера высказанную в его адрес претензию, будто осуждая за проявленное невнимание.

‒ И где же?

‒ На лавочке сидела. С Пашкой.

‒ Да. Скоро Настин день. Мы пойдем к нему? Или как прошлый раз ‒ сами?

Настя ‒ Иркина школьная подруга ‒ погибла десять лет назад в свой день рождения. Ей тогда исполнилось двадцать три. И три года, как она жила с Пашкой Пашутиным. Ему только за месяц до этого родители подарили "Жигули" ‒ совсем новую шестерку. Ему все дарили родители. И квартиру, и мебель, и учебу в институте, и даже невесту ‒ Настю ‒ именно они ему нашли. Правда, полюбили они друг друга вроде бы по-настоящему. И жили почти что мирно. Ребенка только почему-то не получалось. А в тот злополучный день Пашка врезался на своих "Жигулях" в КамАЗ. Правым крылом. Сам отделался ушибами, переломами и сотрясением мозга, а Настю насмерть раздавило. С тех пор в этот день они почти каждый год приходили к нему и поминали вместе. Он так и не женился второй раз. И за руль больше не сел.

‒ Можно, я тебя спрошу? ‒ ответила она вопросом на вопрос.

‒ Спроси.

‒ Ты недавно мне намекнул, что у тебя... ну помнишь?.. Это была Настя, да?

Он не сказал: да. Насупился, сцепил зубы и задвигал губой на губу.

‒ Я так почему-то и подумала. Сразу, как ты обмолвился...

‒ Это случайно произошло. Я ошибся. Думал, что это ты.

‒ Как это?

‒ Помнишь, мы в село на свадьбу чью-то ездили? Летом, за два месяца до ее смерти. Ночью гроза была и вырубило свет. А нас уложили спать в каком-то доме. Всех покатом. На полу. На матрацах. Напились мы все тогда прилично. Ну и захотел я тебя среди ночи ‒ проснулся от этого. Сон такой был ‒ о тебе голой. Все до деталей до сих пор помню. Стянул тихо с тебя трусы, залез и... засадил не глядя. Видеть там и нечего было ‒ темнота была полная. Только когда опустился чтобы поцеловать ‒ чуть не обмер. И протрезвел сразу. Это не ты оказалась. Я сразу тогда понял, что это Настя. И сразу решил выйти, но она, как только почувствовала мое движение, ухватилась руками за шею, а ногами задницу оплела. И не выпустила. Целовать начала. И я минуты за три кончил. Спустил прямо в нее ‒ она за ягодицы потом схватила руками и тянула к себе, как сумасшедшая... И еще несколько минут на себе держала ‒ так уцепилась, что без шума я с нее не слез бы. А когда все-таки слез, обнаружил, что ты лежишь с другой стороны от меня. А уже утром увидел, что Пашка прямо впритык с нею находился, когда я ее... я пару раз даже задел его рукой. Но он спал и ничего не знал об этом. И ты спала. Вот такое со мною тогда приключилось.

‒ А потом?

‒ А потом... она потом ‒ уже когда мы приехали домой ‒ еще хотела... дня через два или три прямо так мне и сказала... сильно стеснялась, но сказала... и что она тебе не расскажет ‒ божилась... и что Пашка тоже не узнает. Но я не смог. Мне стыдно очень было перед тобой. И я вроде очень мягко сказал ей об этом ‒ а она все равно обиделась. Мы до ее смерти больше так и не виделись. Я потом много мыслей о ней передумал. Даже винил себя и ругал ‒ за то, что так обидел, оттолкнул, а ведь ей той жизни всего и оставалось на два месяца. Казалось даже, что это я виноват в ее смерти. Она кроме Пашки только меня и попробовала ‒ так прямо тогда и сказала.

‒ Да. У нее никого другого не было. Может, это она от тебя беременной была? Сказали, что восемь недель было... плоду.

‒ Я все время об этом и думаю. И страшно от этого. А перед Пашкой... вообще года два чуть не казнил себя. Не мог в глаза ему смотреть. А когда ты сказала, что он хочет твою грудь ‒ хоть верь, хоть не верь ‒ даже обрадовался.

‒ Я помню. Я тогда очень удивилась, что ты сразу разрешил. Даже чуть не настаивать стал. Но о причине не догадалась. До самых сих пор.

‒ Если бы ты тогда ему дала все, я бы наверное даже рад был бы...

‒ Я ему дам сейчас, Витя. Если разрешишь.

Он подумал и, вздохнув, согласился:

‒ Дай. Он хочет?

‒ Он в четверг приглашал меня к себе. И это не первый раз ‒ мне просто неловко было тебе о нем говорить. А в этот раз вообще прилип. Умолял прямо. Все полчаса, что мы на лавочке сидели, просил. Говорил: хотя бы дотронуться... Я такая уставшая была, вообще ни о чем думать не могла, а он так пристал, вымотал мне всю душу, за руку держал, чтобы не уходила, а кругом люди... И я, чтобы он отстал, пообещала, что приду к нему в другой день. Когда смогу.

Она помолчала, а затем добавила:

‒ Мне его вообще-то очень жалко. Все у него как-то не так ‒ и с женщинами, и на работе. Потерянный он какой-то. Ты правда согласен?

‒ Я же сказал.

‒ Тогда я завтра к нему пойду. До вечера.

‒ Можешь и на ночь остаться. Детям что-нибудь придумаем.

‒ Нет. Не останусь.

‒ Смотри сама.

‒ Я возьму из Флориной пачки презервативы, хорошо?

‒ Хорошо.

‒ Может, и без этого обойдется. Я еще не знаю, как буду себя вести.

‒ Смотри сама, ‒ повторил он. ‒ А мне может и легче перед ним станет. Столько лет прошло, а я все еще об этом думаю... Лишь бы только не прилип к тебе потом еще больше и надолго.

Зазвонил телефон. Трубку подняла Ирина, но и Светка оказалась тут как тут, остановившись за ее спиной в уверенности, что звонят именно ей.

По начальному выражению Иркиного лица Виктор почему-то решил, что это и есть легкий на помине Пашка. Но потом понял, что не угадал ‒ она стала медленно опускать трубку, из которой слышался глуховатый мужской голос, заставивший его вздрогнуть. Она уже почти положила ее на аппарат, но вдруг передумала и протянула мужу:

‒ Это тебя.

У него внутри что-то оборвалась и он невольно бросил тревожный взгляд на дочь. Глаза той так же мгновенно наполнились тревогой.

Трубка уже молчала и Виктор откликнулся:

‒ Слушаю.

‒ Виктор? Это Валентин. Валентин Завацкий, Флорин муж.

Голос был взволнован и тороплив, будто он опасался, что его не станут слушать, а вот-вот бросят трубку.

‒ Виктор, не бросайте трубку. Послушайте меня. Флора заболела. Ей очень плохо. Ей очень нужно увидеть вас, лично вас. Хотя бы увидеть. Только несколько секунд и все. Пожалуйста. Я за вами заеду. И назад тут же отвезу. Я вас очень прошу. Не отказывайте.

‒ А что с нею?

‒ Не отказывайте. Я вас очень прошу, ‒ продолжил тот свое, игнорируя его вопрос, ‒ это отнимет у вас сорок минут, не больше. Через двадцать минут я буду у вас во дворе ‒ вы увидите из окна кухни. Черная "Ауди". Не отказывайте, пожалуйста.

И, не дожидаясь ответа, положил трубку.

Западня, ‒ тут же мелькнуло в голове у Виктора. ‒ Зачем он им на несколько секунд? Что за чепуха!

Он вдруг вообразил себе охваченного страхом Валентина, окруженного какими-то амбалами, инструктирующими его ‒ что и как говорить.

Он и на секунду не поверил его словам.

Они хотят выманить его из дома. Это совершенно очевидно. Но почему именно таким нелепым способом? При чем здесь Завацкие? Кто они ему такие? Ведь ему же на них начхать. Он вполне может не согласиться.

‒ Это не тебя, иди, ‒ махнул он рукой дочери, одновременно показав отрицательным кивком головы, что это совсем не то, о чем они подумали. Та неторопливо и явно недоверчиво повиновалась.

Он передал Ирине содержание просьбы. Та дополнила, что сначала он звал их обоих. И тоже засомневалась в искренности его слов ‒ уж очень взволнованно и как-то глухо он их произносил.

‒ Ты собираешься поехать? ‒ спросила она, давая понять, что сама этого делать и не подумает.

Он изо всех сил старался сохранить индифферентное выражение лица, чтобы она не уловила его волнения.

‒ Не знаю.

‒ Можешь съездить. Вдруг и правда заболела, а ты единственный доктор, кто может ее вылечить. Во мгновение ока.

Для подтверждения своей индифферентности он даже улыбнулся.

Она тоже. Потом зевнула, сонно потянулась и сказала:

‒ Пойду обмоюсь. А ты съезди. Полечи девочку. Хлорки только возьми ‒ у нас в ванной немного есть. И можешь даже привет передать.

Он не знал, как ему поступить. Перебирал в уме все варианты, какие только мог придумать. И, наконец, решил таки выйти и посмотреть на поведение Валентина. А дальше действовать по обстоятельствам.

Быстро оделся, положил в карман большой перочинный нож, позвал Светку.

Стараясь излишне не тревожить ее, потребовал однако, чтобы она закрылась на засов и никому чтобы не открывала, пока он не вернется.

Вышел во двор и отошел в сторону от своего подъезда.

Через несколько минут в арке показалась черная "Ауди". За рулем сидел Валентин. Он искренне обрадовался, увидев приближающегося к машине Виктора. Никакой тревоги на лице, никакого притворства в поведении, ‒ только засуетился слегка, не зная, подавать руку севшему рядом пассажиру или ждать, когда тот первым подаст. Виктор не подал. Вместо этого спросил:

‒ Так что с нею?

Валентин замялся.

‒ Мы сами не знаем. Вроде как типичный приступ тяжелой тиреотоксической тахикардии. Но тироксин оказался в норме. Что-то совершенно непонятное. У нее никогда раньше не было тиреотоксикоза. Вообще гипертиреоза не было. Никогда. Аутоиммунный тиреоидит начался сразу после Чернобыльской зоны, но протекал совсем бессимптомно. А в среду вечером прямо затрясло всю. И до сих пор. Я не знаю, что и делать. В клинике два дня пробыла ‒ все обследовали, по полной программе. И ‒ ничего. Все в абсолютной норме.

‒ Она дома?

‒ Да. Но я не сказал ей, что за тобой поехал. Боялся ‒ вдруг ты откажешься. Просто зайдем, поздороваешься ‒ вроде как мы случайно встретились и ты согласился зайти на минуту. Мне уже черт-те что в голову лезет. Я не знаю... не знаю, что делать. Сафронов приходил ‒ это профессор, эндокринолог ‒ тоже ничего путного не смог сказать.

Как будто Виктор может сказать что-то путное. Он так и выразился в его сторону. Но тот ничего не ответил и все остальное время они промолчали.

А Виктор, все еще не освободившийся от подозрений, внимательно следил и за Валентином, и за дорогой, и за машинами ‒ всеми встречными и всеми попутными.

Они прошли ту самую комнату и через небольшой коридор попали в уютную спальню, где на роскошной широкой кровати лежала Флора. Рядом сидел мальчик ‒ явно ее сынишка. Впрочем, не сидел, а скорее полулежал со спущенными к полу ногами, обняв мать за туловище и приложившись щекой к обнаженной левой груди. Увидев с вошедшим отцом незнакомца, он сразу привстал и прикрыл краем простыни мамину грудь. Затем, бросив в его сторону короткий, наполненный грустью взгляд, вышел из комнаты. Пожалуй, именно этот взгляд сразу рассеял все подозрения Виктора относительно неискренности Валентина. Видимо, мальчишка принял его за очередного доктора.

Флора лежала с закрытыми глазами, однако было заметно, что она не спит. На лбу и кончике носа виднелись мелкие капельки пота, а губы пересохли, как это бывает при долгой лихорадке.

Почувствовав вошедших, она приоткрыла глаза и удивленно уставилась на Виктора. Долго смотрела сквозь едва разошедшиеся веки не моргая ‒ так, будто не верила в его реальность.

И сама была сейчас очень похожа на собственный призрак ‒ тот, что являлся к нему в его комнате.

Он сел рядом ‒ на то самое место, где только что сидел ее сын ‒ и взял за руку, как бы здороваясь с ней. Еще и сказал:

‒ Здравствуй, Флора.

В ответ она беззвучно прошевелила губами встречное приветствие. Потом взяла его руку своей и потянула к груди, другой при этом стягивая с нее простыню. Руки ее были очень слабы, но он понял их намерения и положил свою ладонь под левую грудь, оттесняя ее вверх, чтобы услышать биение сердца. Под влажной кожей почувствовал неестественно частые удары. Она положила поверх его ладони свою и как бы подтолкнула к тому, чтобы он еще сильнее прижался к ее груди. Потом снова закрыла глаза и на лице промелькнуло некое подобие улыбки.

Самка. Женщина-самка, ‒ вдруг подумал он о ней. А ее веки слегка при этом вздрогнули. Будто в подтверждение этой мысли. Или в благодарность за нее.

Несмотря на измученный вид, она показалась ему сейчас воплощением сексуальной женственности. Не просто аморфной женственности, а именно сексуальной. И только. Такою он ее не помнил. Он ее помнил совсем другой... Вдруг пришла в голову нелепая мысль, что ей нужно сделать клизму. Вычистить ее внутренности. Омыть тело хвойной родниковой водой. Чтобы пахла свежестью. И снаружи, и изнутри. И чтобы была прикрыта только собственной кожей ‒ тонкой и гладкой, как поверхность озера. И окутана снаружи только пустым пространством...

И тогда она станет самой собою.

Живой сексуальной плотью, всегда готовой к своему единственному, но самому таинственному во всей окружающей природе назначению...

Он потянул простыню вниз, до самых бедер, обнажив пушистую промежность. И ее щеки на это его движение дрогнули согласным участием.

Той же свободной рукой он дотронулся до ее лба ‒ тот был холодным и влажным. И ей явно понравилось касание его горячей ладони. И она улыбнулась теперь уже настоящей, совсем не болезненной улыбкой. И буквально через пару минут биение сердца начало замедляться, постепенно переходя к нормальному ритму. А еще через несколько минут она заснула. Он почувствовал это по быстро расслабившейся ее руке и увидел по успокоившимся зрачкам, беспокойно бегавшим до этого под складками век со стороны в сторону.

Заметил это и Валентин, остававшийся стоять у двери. Тихо подошел и взял ее за запястье, удивленно сверяя со своими часами ее пульс. Жестом попросил, чтобы он не убирал руку с ее груди, и чтобы посидел еще хоть немного рядом с нею. А сам опустился на колени у изголовья и долго смотрел на ее успокоенное лицо, будто не веря тому, что она действительно уснула.

Когда они вышли из спальни, мальчик поднял к ним глаза.

‒ Уснула, ‒ обрадовано сообщил ему отец и тот одарил Виктора совсем взрослым, благодарным взглядом.

Странный визит, ‒ думал Виктор в машине на обратном пути. ‒ Будто и в самом деле вызвали доктора на дом. И он явился и помог страждущей.

Но думал он, как ни странно, не о Флоре. У него не выходили почему-то из памяти мальчишечьи глаза. Что-то в них было особенное, как бы совсем не детское. Умные глаза. Читающие. Оценивающие. Знающие и понимающие что-то такое, чего не знал и не понимал он сам...

Валентин все время молчал. Но только где-то на середине пути Виктор понял причину его молчания: тот долго думал одну и ту же фразу, которую решился сказать только минут через десять, когда они слегка призастряли в пробке на мосту:

‒ Можно я пообещаю ей, что ты еще как-нибудь заглянешь?

Виктор безразлично пожал плечами, но Валентин сразу успокоился.

Они переехали мост и тут Виктор неожиданно для себя нарушил свое молчание:

‒ Ты случайно не знаешь, где бывают тельняшки?

Валентин не понял вопроса, удивленно посмотрел на него.

‒ Я имею в виду обыкновенные матросские тельняшки. Можно вообще в городе достать?

‒ Зачем? ‒ все еще не понимал Валентин.

‒ Для сына. Он у меня бредит морем.

Валентин круто подал вправо и остановился у бордюра. Спешно достал с заднего сидения кейс и вытащил оттуда толстую потертую записную книжку. Стал рыться в ее страницах.

‒ Сейчас, сейчас, ‒ суетился он, выискивая нужный номер телефона. Затем достал с пояса мобильник и позвонил, объясняя туда содержание вдруг появившейся проблемы. Потом позвонил по другому номеру. Потом еще. И так раз десять, каждый раз повторяя одно и то же.

Виктору стало неловко и он сказал об этом. А тот не обращал внимания, поглощенный поставленной перед собой задачей. Пока, наконец, не сказал обрадовано:

‒ Все. Порядок. Едем.

И рванул вперед, перестраиваясь в крайний левый ряд для поворота в сторону, противоположную их первоначальному направлению. Минут через десять, остановившись в каком-то незнакомом переулке, он вышел из машины и нырнул в двери полуподвального помещения, ‒ не то какой-то мастерской, не то склада, не то задрипанного магазинчика. И еще через пять минут вышел со свертком, который вручил Виктору.

Все, как доктор попросил ‒ настоящая тельняшка, даже две, почти в самый раз на Сережку. Ну, может самую малость великоваты будут, но это уже мелочи. Нет, это даже хорошо ‒ тот последнее время быстро расти начал.

Естественно, денег Валентин не взял.

А еще через четверть часа Виктор был уже дома.

Сережкиной радости не было предела. Вначале он аж застыл от неожиданности, словно увидел перед собою невообразимое сокровище. Но потом быстро пришел в себя, спешно натянул один из символов моря на тело и бегом к трюмо. И не снимал до вечера, то и дело как бы нечаянно проходя мимо зеркала в прихожей. Или мимо трельяжа в большой комнате, где было еще виднее ‒ даже со спины.

‒ Ну что, вылечил? ‒ спросила Ирина, как только они уединились.

‒ Не знаю. Может быть. Очень даже может быть.

И рассказал все о неожиданном визите. В том числе и о своих странных ощущениях ‒ и по отношению к Флоре, и по отношению к ее сынишке.

‒ Самка... ‒ задумчиво повторила за ним жена. ‒ А я не самка?

‒ Нет. Ты ‒ моя часть. Моя женская половина. А она совсем другая. Отдельная от всех.

‒ Я тоже отдельная от всех. Кроме тебя. Совершенно отдельная. Не веришь?

‒ Верю.

Они еще долго говорили о Флоре, ее муже и сынишке. И Ирина почему-то больше не иронизировала по ее поводу. Совсем наоборот.

А вечером, укладываясь в постель, они взяли к себе Сережку. Уложили его между собой и долго беседовали на самые разные, интересные ему темы. Говорили, как равные с равным, не позволяя себе ни тени превосходства или назидательности. Разве что само собою получалось так, что он слушал их, как более знающих и более опытных в разных житейских делах. И не только житейских.

Потому и задавал им вопрос за вопросом. Будто долго копил их специально для этого вечера. Самых разных. Даже тех, какие в другой обстановке никогда не задал бы:

‒ Ма, а ты меня грудью кормила?

‒ Конечно, сынок. До семи месяцев. А потом ты сам бросил. Соска почему-то больше понравилась.

‒ И совсем не поэтому, ‒ поправил ее отец, давая понять сыну, что тот затронул их давний спор, ‒ просто он хотел поберечь твою грудь, чтобы она оставалась такой, какою и до него была ‒ круглой, упругой и самой красивой во всем мире.

‒ А почему я этого не помню?

‒ Потому что совсем маленьким был, ‒ предположила мать.

‒ Это, к сожалению, все забывают, ‒ добавил отец. ‒ И я тоже не помню.

‒ Почему?

‒ Не знаю, ‒ признался он. ‒ Мы многое почему-то забываем. Особенно о мамах. Много всего такого, что на самом деле обязаны были бы помнить всю свою жизнь.

‒ А я не забуду.

И он, совсем не стесняясь, положил голову щекою на почти совсем оголившуюся от ночной рубашки мамину грудь. Вряд ли он понял, что мама именно так лежала, чтобы ему было удобно это сделать. А может и понял ‒ и потому так и сделал...

‒ Ты же сказал, что уже забыл.

‒ Но вы же напомнили. И я уже почти что вспомнил...

9. Его Всевеличие Эрос, Бог Наслаждения и Бессмертия

В понедельник Ирина позвонила от Пашки и как бы соврала, что находится у подруги и задержится у нее до вечера. А о том, что она звонит именно от Пашки, и что у нее в общем-то все в порядке, Виктор должен был определить по имени этой самой подруги. Такая вот незамысловатая конспирация.

Весь вечер Виктор прислушивался к своим ощущениям. Но ничего не прислышал. Почти ничего. Так ‒ легкие мимолетные всплески далеких Иркиных эмоций. Да и те он скорее сам придумал, чем ощутил ‒ так ему показалось.

Он недоумевал. Неужели он потерял способность ее чувствовать? Или она каким-то образом от него закрылась?

Нет. У нее не было причин от него закрываться, даже если бы она умела это делать. И свои способности он потерять не мог, наоборот, он был уверен, что в последние дни они у него еще более обострились.

Значит, ничего и не происходит?

И ревности он почему-то ни капли не чувствовал. Впрочем, ее и заранее не было ‒ это же Пашка...

Ну и что, что Пашка? ‒ спрашивал он сам себя.

И не знал, что ответить. Но ревности так и не ощутил. Может, совсем уже очерствел...

Ну да, с какой это стати? Нет, он никак не очерствел. Совсем наоборот. Совсем-совсем наоборот...

За эти два с половиной месяца самых разных сексуальных неожиданностей он весь проникся совершенно новыми чувствами к своей жене, ‒ очень сильными, всепоглощающими, глубокими и таинственно-загадочными, непредвиденными и ранее им никогда не испытываемыми. Он как бы переступил на новый уровень ее восприятия ‒ одновременно и более высокий, и более глубокий, чем прежний. Да, она стала для него и выше, и глубже, чем была до этого. И еще более загадочной. Будто в ней вот-вот готова была раскрыться ему какая-то удивительная тайна, о которой он и слыхом не слыхивал, и видом не видывал...

Что же они там весь вечер делают? О погоде, что ли, болтают?

Ничего он не чувствовал. Ну ничего. Совсем.

А вот Светланка сразу что-то надыбала. Мгновенно, как только зашла и передала "пламенный привет" от Танечки-Толика. И босоножки не сбросила, а уже что-то поняла. Даже еще не убедившись воочию, что матери нет дома.

Подошла к нему, сжала ладонями его щеки и строго спросила:

‒ Где мама?

‒ Скоро придет, ‒ как можно более индифферентно ответил он, освобождаясь из ее ладоней. ‒ Кушать будешь?

‒ Когда придет, тогда и будем. Сережка звонил?

‒ Нет.

‒ Он у Лены остается. Ее Бориска опять в командировку умотал.

‒ Я знаю. Она звонила.

Она быстро переоделась в домашний халатик.

‒ Слышь, папа. А вам не кажется, что это... слишком?

‒ Что слишком?

‒ Ну это. С мамой.

Что за ребенок, в самом деле! Как же им дальше с нею жить? Она что, насквозь их видит, что ли?

‒ А что с мамой? Что ты такое придумала?

‒ Ничего не придумала. У тебя на физиономии все нарисовано. Яркими красками супружеской жизни.

Да. Развеселила. Но он совершенно искренне отреагировал не ее смешные слова:

‒ Не выдумывай. Ничего там не нарисовано.

‒ Хочешь, я проведу с нею воспитательную работу?

‒ Никакой такой работы не требуется.

‒ Это... тот самый?

‒ Нет. Она к Пашутину зашла. Просто так. Не для того, о чем ты подумала.

‒ Почему же ты тогда такой?

‒ Чудная. Обычный я. Тебе показалось.

‒ Не чудная, а проницательная. Меня только что Толик таким словом похвалил.

‒ Он тебя провожал?

‒ Да. Вместе с Танечкой. Им все равно в магазин нужно было. И он, кстати, вел меня за ручку. А Таня за другую. Я приглашала их зайти к нам, но они постеснялись. А жаль. Как мне себя вести, когда мама придет?

‒ Обыкновенно.

‒ Ловлю тебя на этом слове.

Ирина пришла, когда за окном только-только начали сгущаться сумерки.

Почти обычная. Какою всегда приходит домой после работы.

Тронула кратким поцелуем губы мужа, шепотом уведомив: "Совсем чуть-чуть шампанского", ‒ словно оправдываясь за возможный алкогольный запах, которого на самом деле он и не почувствовал. Вопросительно махнула ресницами в сторону Светкиной двери и получила такой же шепотный ответ: "Читает. Ждет, чтобы вместе поужинать". Ответив так, Виктор еще и жестами добавил: мол, ничего не поделаешь, без тебя не захотела; и поосторожнее с ней ‒ уж очень подозрительно приняла твой визит к Пашке.

Она первым делом направилась к дочери, крикнула в дверь: "Привет! Переодеваюсь ‒ и за ужин". Приглашающе махнула рукой мужу, чтобы зашел с нею в их комнату. Как оказалось ‒ для того, чтобы он видел, как она переодевается. Мол, у меня все в порядке, все на месте, как и было. И трусы при нем на себе заменила ‒ блезирные на обычные трикотажные. И как бы невзначай продемонстрировала нижнюю часть блезирных ‒ мол, сухие и прозрачные, как только из магазина. И потом сразу на кухню, где уже хозяйничала дочь.

‒ А в душ? ‒ с еле заметной ехидцей осведомилась Светка.

Совсем не назидательно, а так, с легким подколом: мол, даже если где-то уже и приняла, хотя бы для виду дома поплескалась.

‒ Потом. Здесь руки помою. Что там у нас сегодня? Ишь ты, фаршированный перчик.

‒ Да. И на первое, и на второе. И даже на третье.

Ирка шлепнула ее по заднице, чтобы не болтала глупостей.

Но Светка больше и не паясничала. И сама она вела себя вполне непринужденно ‒ даже о Пашке слов несколько как бы между прочим сказала: какой он кем-то там на работе обиженный и вообще неудачливый.

Когда они расходились по комнатам, дочь предупредила:

‒ Я долго буду читать. Так что не волнуйтесь, что свет гореть будет.

Первым делом Ирка вытащила из сумочки неиспользованные презервативы и спрятала их назад, в коробочку.

‒ Не получилось? ‒ спросил Виктор.

Она как-то недовольно вздохнула:

‒ Получилось. Почти. У него свои есть. А эти я на него пожалела. Пусть тебе будут. Слушай, пора бы тебе уже и в ванной какую-нибудь клямку

* * *

приделать. А то совсем негде уединиться.

‒ Хорошо. Завтра же с Сережкой займемся.

‒ Я хочу, чтобы ты меня обмыл. Поласкал-пополоскал. Сейчас. А?

‒ Давай.

А она вдруг криво усмехнулась:

‒ Представляешь, он на прощанье предложил мне какой-то шампунь. Как бы в подарок за... Нет, ты представляешь?

‒ Вполне, ‒ улыбнулся он.

‒ Не издевайся хоть ты. Пошли. Я раздеться должна при тебе.

‒ Почему должна?

‒ Ай, ‒ махнула она рукой, ‒ ты этого, наверное, не поймешь. Пошли.

Она знала, что для него значило это ласканье-полосканье. Поэтому, когда просила, ничуть не сомневалась, что он тут же откликнется. И сама невероятно любила быть ласканой-полосканной.

Это слово ‒ оно одно, а никак не два ‒ они придумали очень давно, и так же давно оно стало для них нерасчленимым, но содержащим огромное разнообразие смыслов. Все, даже самое что ни на есть философское, оно в себе объединяло, ‒ физическое действо и умозрительное восприятие, логические абстракции и чувственные рефлексии, объективную реальность и трансцендентальное созерцание, искусство и науку, поэзию и ваяние, исследование и эксперимент; за годы их близости оно постепенно превратилось чуть ли не в философскую категорию, по значимости для их мировосприятия почти равнозначную таким категориям, как материя, сознание, дух или идея ‒ потому как в ней они соединялись воедино, как составные части их обоюдосуществования.

Потому и значило для них это действо далеко не только освобождение от пота, пыли или... всего иного.

Это правда, что так бывает...

На самом-самом деле.

И это была одна из их тайн, которой они никогда ни с кем не делились.

Кстати, отсюда и начались его представления о поверхностях, как формоопределяющей основе в структуре мироздания. Не правда ли ‒ смешно? Нет, на самом деле вовсе не смешно...

Когда не так давно Ирина обмолвилась не дающей теперь ему покоя фразой: "Ведь это всего-навсего тела, в которых мы живем", ‒ он сразу понял, откуда она к ней пришла. Отсюда, из ласканий-полосканий... И именно здесь она научилась относиться к своему телу так, как к нему относился он сам...

Они пробыли в ванной больше часа. У него никогда не получалось контролировать это удивительное время. Забывается он. Вчистую. И она тоже. Вероятно, в еще большей степени...

Их просторная ванна, похожая на слегка усеченный прямоугольный конус круга, долго потом журчала уходящей из нее водой, а они под это журчание обтирали тела друг друга двумя концами одного полотенца. Специального.

Потом они улеглись одухотворенные в постель и настало, наконец, время рассказать все о Пашке. Но начала она с таких неожиданных слов, от которых у Виктора вся одухотворенность улетучилась в одно мгновение ока:

‒ Это был таки твой ребенок.

‒ Что?! ‒ не на шутку возмутился он. ‒ Это он так сказал?

‒ Нет. Нет. Он об этом не знает. И о том что ты с Настей тогда согрешил ‒ тоже. Он ничего не знает. Вообще. И если бы родила, тоже не узнал бы. Принял бы за своего. Может, она именно так и хотела, вы ведь немного похожи ‒ глаза у обоих голубые, и волосы почти одинаково светлые ‒ никто и не догадался бы. И тебе она никогда не призналась бы. И мне тоже.

‒ С чего же ты взяла, что мой?

‒ Не знаю, как это тебе сказать. Твой.

‒ Если не знаешь, зачем тогда мне такое говоришь? Зачем душу мне рвешь?

‒ Я не рву, Витенька, что ты, милый... прости, совсем этого не хотела... Наоборот, я другое хотела сказать... Я Настю почти как себя знала ‒ мы же с пяти лет все время вместе. Как сестры были. Даже больше, чем сестры. А только сейчас поняла ‒ она не приняла бы от него. Как не приняла за три года их совместной жизни.

‒ Подожди. Как это ‒ не приняла?

‒ От таких не принимают. А тем более Настя. Не знаю, как это происходит. Спазмируются трубы, не пускает в себя матка, не открывается маточный зев, выплевывает влагалище, ‒ откуда я могу знать, как? Не знаю. Но как-то же происходит ‒ сколько таких пар, что годами не могут забеременеть... У Завацкого нужно спросить, он же гинеколог.

‒ Чепуха все это.

‒ Я бы от него не забеременела. Точно. Прямо физически чувствовала, как все там перекрывается. Само собой.

‒ Ты что, дала без презерватива?

‒ Нет. Но даже если бы и спустил в нее, она бы сразу выплюнула.

‒ Не слышал о таком.

‒ Не видел, как она плевалась?

Видел. И сразу вспомнил.

‒ То было совсем другое.

‒ Да, другое.

Она прильнула к нему тесно-тесно и замерла. Потом продолжила шепотом:

‒ Мне очень стыдно теперь, что я к нему пошла. И перед тобой, и перед собой. Не нужно было этого делать. И за то, что я теперь узнала... что это был наш ребенок... теперь только и думаю об этом.

‒ Не сочиняй. Еще и наш. При чем здесь ты?

‒ Не знаю. Наш. Он и мой тоже. Ты же как бы на меня тогда залез. И вообще...

‒ Не трави ерундой. Это их ребенок. Гораздо вероятнее, чем мой. В тысячу раз вероятнее. Настя сношалась с ним и за день до того, и сразу после. И они не предохранялись. Она мне об этом говорила.

‒ Зачем?

‒ Сказала, что он сыт на неделю и поэтому она свободна от него.

Ирина снова отклонилась и стала говорить в потолок:

‒ Она была очень сексуальная. Все время хотела. С двенадцати лет об этом начала говорить. А потом так вообще... Целовала меня туда несколько раз. И просила, чтобы и я ее туда целовала. Я три раза так делала. Но мне тогда это жутко не понравилось. Все три раза. Это с Катькой почему-то все иначе произошло. Ты не находишь, что они чем-то похожи?

‒ Я тебе тоже чуть было не задал этот же вопрос. Тогда, когда Катька первый раз к нам пришла. Но почему-то испугался.

‒ Похожи. Когда мы с Катькой сходили с ума, я все время Настю вспоминала...

Она помолчала, о чем-то думая или что-то вспоминая. А потом продолжила:

‒ Я ее и рукой там ласкала ‒ она очень просила, говорила, что намного приятнее, чем самой. Это случалось редко. Эпизодами. Я считала это аморальным. Но на нее такое находило, что она точно отдалась бы тогда кому-нибудь. К нам ведь все время кололись. Особенно из старших классов. Ну я и лапала ее, как она просила. Вместо пацанов. Черта с два Пашка получил бы ее девственницей, если бы не я. Сейчас уже и не пойму ‒ почему она меня слушалась? Даже после школы. Мы уже с тобой вовсю сексом упражнялись, а она прибегала ко мне, чтобы я только пощекотала. Или чтобы рассказывала, что и как мы с тобою вытворяем. И тоже принца ждала... Чтобы тоже взял ее целой. Как ты меня.

Снова замолчала, будто не решаясь сказать что-то особенно стыдное. Но все-таки сказала:

‒ Однажды вечером она пришла прямо сразу после того, как ты с меня слез. Ты ей открыл и тут же в институт убежал. Не помнишь?

‒ Нет. Я все время вечерами туда бегал.

‒ А я тогда даже подмыться не успела, все твое там внутри у меня чуть не плескалось. И взяла и сказала ей об этом... Она тогда... в общем, все твое из меня высосала. Как с ума сошла. Я не знала, куда мне от нее и от стыда деться ‒ у нее столько силы в руках появилось, буквально изнасиловала меня. Мы даже поссорились на два дня. И после этого она меня больше ни разу не просила пощекотать... До самой своей смерти. Знаешь, как много я потом обо всем этом передумала? Наверное, так же, как и ты. И вроде не виновата я ни в чем, а все равно такое чувство, будто не права была, будто должна была ей отдаться тогда, позволить делать с собою все, что она хотела. И ничего со мною не сталось бы. А она что-то еще хотела... И так и ушла... И нет ее больше. А ведь я была единственной, с которой она смела все такое... Ни с кем из девчат даже не целовалась.

‒ Вот почему у тебя с Катькой так просто все произошло...

‒ Наверное. Тебе стыдно за меня?

‒ Нет. Совсем не стыдно. Любитесь. Когда захочешь.

‒ Я без тебя почему-то не хочу. А с тобой ‒ да. Особенно сейчас. После этого Пашки. Давай ее пригласим? Только без Витьки.

‒ У них же свадьба в субботу. И дети. Светланка все сразу поймет.

Легкая на помин дочка в это время заскреблась в дверь. Потом тихонько постучала и приоткрыла ее:

‒ Мам, пустИте меня, а?

‒ Чего тебе?

‒ Просто. Мне нужно к вам.

‒ Хорошо, заходи. Только ненадолго.

‒ Вы еще не полюбились? Тогда я подожду. А потом приду.

‒ Не полюбились, не полюбились... ‒ перекривила мать. ‒ Заходи сейчас.

‒ Не ворчи. Мне надо.

Она влезла между родителями, бесцеремонно растолкав их и освободив для себя место.

‒ Ну. Что? ‒ спросила Ирина, когда та улеглась.

‒ Что ‒ что? Рассказывай дальше.

‒ Что рассказывать?

‒ Про то, где и как ты сегодня была.

Ирка откинулась на спину и замолчала, уставившись неподвижным взглядом в потолок. И очень долго так молчала. И Светка застыла в неподвижности, еще и отца ладошкой за руку сдавила ‒ мол, не встревай, жди.

И та не выдержала:

‒ Я папе сегодня изменила с другим мужчиной.

‒ Но он же разрешил, ‒ тут же, без секундной паузы возразила дочь.

‒ Да.

‒ Значит не изменила. Рассказывай дальше. Не останавливайся.

‒ Светка, я не могу при тебе, понимаешь? Уйди. Папе я все скажу, а тебе не смогу. Не смогу и все. Он тебе потом сам перескажет.

Дочь обиженно шмыгнула носом и тут же привстала, собираясь последовать ее приказу. Но передумала. Снова легла, тесно прижавшись спиной к отцу и набросив на себя его руку.

‒ Я и папа ‒ это одно и то же. Я состою из его генов, поняла? Если уж ты считаешь, что изменила ему ‒ ну, ты так обмолвилась, ‒ значит ты изменила и мне. Ты понимаешь, о чем я? Рассказывай обоим.

Ирка сокрушенно вздохнула и закрыла глаза.

‒ Да. Помолчи немножко, ‒ посоветовала Светка. ‒ Привыкни ко мне. И ты, папа, тоже. А потом говорите мне все, как есть. Оба. И не пудрите мне мозги. Я знаю, что у вас последнее время что-то происходит. Очень серьезное. Такое, чего в других семьях не бывает. Но очень хорошее. Честное. Меня вы не обманете. Даже не пытайтесь. Ты же хочешь, чтобы я стала сильной, уверенной и независимой? Хочешь, ‒ ты говорила. Значит, я должна продолжать вас. Со всем тем, что произошло с вами. Со всеми удачами и неудачами, достижениями и ошибками. Я должна все знать. А ты па, кстати, потом расскажешь, куда вчера ездил. Ты приехал весь в женщине. С головы до ног. И не сочиняй, что это была Катя. Это совсем другая. Я ее еще не знаю.

‒ Ладно, ‒ согласился отец. ‒ Только не налетай на маму. Сначала меня послушай. Ты уже знаешь, Пашутин ‒ это муж погибшей десять лет назад маминой подруги...

И он рассказал вкратце об их отношениях с Пашутиными, а потом подробнее о том, как нечаянно залез на Настю и как они с нею как бы изменили и маме, и Пашке. И как он нес в себе все эти годы чувство вины перед обоими. И о том, что происходило с Пашкой после Настиной гибели. И о том, каким тот стал неуклюжим и неудачливым. И что мама его пожалела ‒ еще раньше, потому что была подругой его жены ‒ настоящей и единственной, и сейчас, сегодня, согласилась снова поддержать его своим самым близким участием, потому что ему очень плохо. И он, Виктор, разрешил и даже посоветовал ей это сделать, а сам не только не осудил, а наоборот, почувствовал какое-то облегчение...

И мать дополнила его рассказ подробностями из нынешней Пашкиной жизни. И о том, как она разрешила ему целовать свою грудь после гибели Насти. И о том, как и зачем он просил ее прийти к нему домой сейчас. И почему она пошла.

‒ И ты ему дала?

‒ Да.

‒ Сильно хотела?

‒ Нет. Я его почти совсем не хотела. Какой-то интерес был вначале ‒ ну, типа того ‒ как он поведет себя, как он вообще это делает, что именно я могу с ним почувствовать не так, как с твоим папой... И что чувствовала с ним Настя ‒ это было особенно интересно, мы ведь с нею были очень близкими подругами, знали друг о дружке почти все. Но потом и этот интерес улетучился. Он какой-то... совсем чужой. Из другой жизни. Я теперь недоумеваю, как Настя с ним могла целые три года...

‒ Может потому, что она не знала никого другого, ‒ вставил Виктор.

‒ Наверное, ‒ согласилась она.

‒ А он тебя сильно хотел? ‒ снова перехватила инициативу Светка.

‒ Да. Очень. Но не в том смысле, в каком мы это понимаем с папой. Дрожал. Как-то резко и нетерпеливо дергался. Придавил меня локтем нечаянно, вот сюда. Суматошно спешил.

‒ Подожди. Давай с самого начала. Как ты только пришла. Или ты уже папе рассказывала?

‒ Нет. Мы о другом говорили.

‒ Тогда давай.

‒ Ну, он сразу засуетился, стал выставлять на стол шампанское, конфеты, фрукты. Очень обрадовался ‒ видно, сомневался, что я все-таки приду. Стал говорить о Насте. Он ее до сих пор любит. По-своему, конечно. Слов таких не было, но я это поняла совершенно определенно. Меня поначалу очень боялся ‒ не знал, как я буду себя вести. Несмотря на то, что я ведь пришла в ответ на предложение явно не двусмысленное. Руки его дрожали ‒ так, знаешь, мелко-мелко, почти незаметно. Мы за столом почти два часа просидели и они у него все время такими были. Говорили о разном, а думали непрерывно только об одном. И я за эти два часа несколько раз меняла решение ‒ то собиралась немедленно уйти, то сама раздеться и обнять, то отсидеть до полдевятого и вежливо распрощаться...

‒ А как на самом деле это произошло? ‒ заторопила дочь, поскольку Ирина замолчала и о чем-то задумалась.

‒ Дождалась момента, когда могла ему как бы уступить. Он к этому времени совсем меня разжалобил. Сетовал, что никто его не понимает. Что он уже полгода не видел голой женщины ‒ а сам так хочет, что с ума можно сойти. Что ни с кем надолго не получается, хотя он и старается быть хорошим. И готов на все, чтобы сделать женщину счастливой. И даже перечислял, что именно ‒ но все такое, что смешно, ей-Богу, за ним повторять.

‒ Ну и?

‒ Подполз ко мне на коленях и зарылся в юбке. Тогда я и решила как бы уступить. Но уступать не пришлось, поскольку дальше он ничего не предпринимал. Ждал. Я вначале подумала, что от несмелости. Погладила его по голове. Прижала к животу. Стянула с себя блузку. А он поднял голову, только когда я начала вставать со стула. Увидел, что я в одном лифчике и стал сам лихорадочно раздеваться. Понял, что я уже согласна...

Она вздохнула.

‒ Все рассказывай, ‒ тихо потребовала Светка.

‒ Разделся совсем, а потом вкрадчиво провозгласил: "Ты не бойся, я с презервативом". И стал натягивать его на себя. А я сижу на диване, как дура, и смотрю. Когда, наконец, одел, на меня уставился ‒ мол, почему это я дальше не раздеваюсь. Я и поняла тогда, что никакой несмелости в нем нет. И стыдливости тоже. Это совсем другое. Будь он действительно стыдливым и несмелым, я бы ему, наверное, по-настоящему отдалась. Впрочем, с ним это невозможно и по другим причинам.

‒ Что значит ‒ по-настоящему?

‒ Ну, целовала бы. Обнимала. Активничала. А так ‒ отлежала под ним, как тюфяк...

‒ Нет, подожди. Не забегай вперед. Давай, как вы начали.

‒ Сняла я юбку. Сама. А он стоит, в трусы уставился. Те, прозрачные. Как бы изучает, поскольку давно не видел. Сняла и трусы. Села. И он ждет, ‒ ждет, когда лягу. Легла. Диван у него широкий, а спинка низкая. Смотрю ‒ он примеривается, как ему на меня лечь. Сейчас, думаю, ляжет, да не туда, куда надо. Дрожит, дергается, а ведет себя так, будто это я должна ему подставляться. Чтобы ему удобно было. Я и подставилась ‒ задрала ногу на спинку дивана, а вторую откинула, чтобы он коленкой не наступил. А сама уже думаю ‒ давай скорее все делай и кончай, ну тебя в баню. Муж покойной подруги. Вот тут он сразу и навалился. Слушайте, мне просто неприятно это вспоминать. Сама же ему дала и так теперь неприятно. Честное слово. Он как кролик отмахал задницей десять минут, потом закряхтел и кончил. Я ничего не почувствовала. Вообще ничего, ‒ даже неприятного. Это сейчас вспоминать противно, а тогда даже этого не было. Только в самом конце вдруг ревность охватила: с какой это стати я отдаю ему тело, принадлежащее моему мужу? Хотела было выскользнуть, а он оказывается уже и кончил. И сам выскальзывает. Ну и черт с тобой, думаю, ‒ слава Богу, что хоть в резину, а не в меня.

‒ И все?

‒ Все. Слез сразу и начал снимать презерватив. Так увлеченно, будто и забыл обо мне. Знаете, что он потом сделал? Поднял его так рукой и говорит: "Смотри, почти полный". Я чуть не задохнулась, сдерживая смех. Хотите верьте, хотите нет.

‒ А у него сильно стоял? ‒ без всякого стеснения поинтересовалась Светка.

‒ Да. Вполне дееспособный мужик. И презерватив был действительно почти на треть заполнен его выделениями. Он его так торжественно понес в туалет, что я таки не сдержалась ‒ прыснула в кулак. Он не услышал, уже в туалете был. А я сразу в ванную заскочила и закрылась. Попробовала рукой ‒ а у меня все почти сухо. Забыла, когда такое было после этого. И вообще, такое чувство, что ничего этого и не было. Даже после резиновых пальцев гинеколога остается ощущение, что там побывало что-то постороннее. А от него вообще ничего не осталось.

‒ Может, таким образом он берег тебя? Ну, я имею в виду твои чувства. Чтобы ты не сокрушалась потом от того, что изменяешь своему мужу. Удовлетворила, мол, по дружески, а на чувства, мол, ни ты, ни он и не посягали. Мне кажется, что я бы на его месте вполне мог поступить примерно так же, ‒ осторожно предположил Виктор.

‒ Ты так думаешь? ‒ озадаченно посмотрела на него Ирина.

‒ Не знаю. Просто предположение.

Она снова обратилась взглядом в потолок, а Светка с нескрываемым интересом уставилась на ее глаза, пытаясь, видимо, угадать, о чем она сейчас думает.

‒ Нет. Он бы потом себя иначе вел. Мы еще с полчаса сидели одетые. Его как подменили. Знаешь, что он чувствовал? Что наставил тебе рога. И именно от этого испытывал восторг. Не от меня самой, не от того, что меня трахнул ‒ слушайте, вот откуда это слово так прижилось, точнее и не скажешь ‒ а от того, что попользовался твоей собственностью. Витя, он не только так и не попытался снять с меня лифчик, ‒ даже не прикоснулся рукой к груди. Ему это было просто неинтересно. Я вообще была интересна ему прежде всего, как чужая собственность. Он обыкновенный примитивный баклажан. Вроде и инфантильным нельзя назвать ‒ по меньшей мере в физиологическом смысле. Но что-то такое в нем есть. Какой-то особенный ‒ чувственный, что ли ‒ инфантилизм.

‒ Не особенный. Судя по тому, что я слышал от многих мужчин ‒ это вполне обычный стереотип. Таких мужчин очень много. Может быть даже большинство. Может быть даже ‒ подавляющее.

‒ Бедная Настя. Ведь он и с нею был таким же ‒ я теперь в этом уверена. Вспоминаю их тогдашних и все больше в этом убеждаюсь. И ты тоже... Почему ты ее потом еще раз не вылюбил? По-настоящему, а не так, как той ночью... Подумаешь, верность мне сохранял... Ни я, ни Пашка тогда не догадались бы. Зато она хоть раз, хоть перед смертью почувствовала бы, что на самом деле в жизни бывает...

Она замолчала, поняв видимо, куда ее занесло в присутствии дочки. Но поправлять себя не стала. И отец с дочерью тоже замолкли, спрятавшись на время каждый в свои мысли.

Ирка как Ирка. Сначала уверяла дочку, что "не сможет при ней", а теперь такого наговорила, что не поймешь, как дальше себя вести. Впрочем...

‒ А я бы ему за "рога" в морду дала бы, ‒ внезапно возникла Светка.

‒ Он же не говорил так. Я просто почувствовала.

‒ Ну и что? Вот взяла бы и врезала ‒ как только почувствовала. Сковородкой, например. Ему помочь хотели, а он... Если еще раз станет клеиться, ты так и сделай. Или давай я, а? ‒ загорелась вдруг она.

‒ Что ‒ ты? ‒ чуть не испуганно спросила мать.

‒ Ну, врежу.

Ирка с недоумением уставилась на нее, а у самой в глазах забегали-заметались странные, явно позапрошлые мысли, будто она прозревать вдруг стала в какие-то только ей заметные закрома пространственно-временного континуума.

‒ Я... да, ты права... ‒ все еще сверкая бегающими в зрачках невидимыми зайчиками, забормотала она, ‒ я еще раз должна с ним трахнуться...

‒ Обойдешься, ‒ вежливо заметил муж. ‒ Достаточно с него и одного сеанса. И с тебя тоже.

Она повернулась к нему с таким удивленным выражением, будто он какую-то чепуху обронил.

‒ Ты помнишь их брачную ночь? ‒ неожиданно спросила она.

‒ В каком смысле?

‒ Они в час ночи ушли в свою комнату. А мы продолжали пьянствовать за столами. Помнишь?

Свадьбу они играли в доме родителей, ‒ вспомнил Виктор. ‒ Не дом, а домина. Двухэтажный. В том районе все такие ‒ там строилась для себя почти вся городская элита. Пашкин отец тогда был очень заметной фигурой в госадминистрации. А квартиру для сына устроил уже через месяц после свадьбы.

‒ Не помнишь, что ли? Как они уже через час вернулись? Вспомни, ‒ через один час!

‒ С какой стати я должен такое помнить? Не помню, конечно.

‒ А я его тогдашние глаза вспомнила так, будто сейчас вижу.

‒ И что же ты видишь?

‒ В них тогда только одно и было ‒ прости меня, Светка, я твоими словами, ‒ что он только что целку ей сбил. Ей-Богу, только это и было. Больше ничего. И веселился потом вместе со всеми вами до утра. Героем дня. А она сидела... как потерянная... и как бы счастливая... и я рядом с нею...

Да, именно так и было, ‒ теперь и он вспомнил.

‒ И потом, все три года... он ее страшно ревновал. Выслеживал даже. Я сама однажды видела ‒ и тут же ей сказала, а она даже радовалась: "Значит, любит", ‒ говорила. И искренне считала его настоящим мужчиной. А на самом деле он обворовал ее. Она так и не узнала, что означает "настоящий мужчина". Он вообще украл у нее эту часть жизни, понимаешь? Она о ней почти ничего так и не узнала. Безжалостно украл, пользуясь правом собственника. Сам-то он ‒ никакой. Жлоб. Баклажан

* * *

. Что он может дать, кроме семени? Ничего. Да и то, небось, в уме отсчитывает. И брать ничего по-настоящему не может. Не способен. Он и не знает, что брать-то нужно. Именно поэтому и ревновал. Боялся, что кто-то другой может взять. Сам не гам, но и другому не дам...

‒ Ир, о чем ты говоришь? Тебя дочка слушает.

‒ Пусть слышит. Сексуальная жизнь людей ‒ это огромное пространство, неимоверной глубины и высоты, бесконечное вширь, вдаль и наискось, наполненное удивительными радугами и сияниями, никогда вконец не исчерпываемыми ощущениями, чувствами и переживаниями... Изнутри оно пронизано собственной тайной, а снаружи... снаружи на него наложен запрет, ‒ вот такими, как Пашутин. Их, вероятно, и на самом деле большинство ‒ есть и было. Ничего, кроме банальной кроличьей механики им самим недоступно ‒ может, заговорены они кем-то сверху, может прокляты, может еще почему-то... Поэтому и делают все для того, чтобы скрыть от всех других то, чего сами не видят и никогда не увидят. Это они придумали частную собственность на женщину. Придумали срам. Сочинили порно. Тонкую и изящную пропаганду примитивизма во всем ‒ в чувствах, движениях, мотивах. Подмяли все это пространство под так называемую "любовь", которая в подавляющем большинстве на самом деле и не любовь вовсе, а узы ‒ скрепили в ЗАГСе или церкви актом на собственность и обозвали актом "вечной любви".

‒ Может, ее это как раз и устраивало. Что, разве только мужчины такими бывают?

‒ Не говори ерунды. Будто я Настю не знала... Может и бывают ‒ вот пусть таких и берут себе эти... баклажаны. Так нет же ‒ именно таких, как Настя и загребают.

‒ Не нужно так обобщать.

‒ Я не обобщаю. А если даже и обобщаю ‒ что, я не права? Да и не бывают. Пространство, о котором я говорю, происходит и исходит от женщины. Каждой, без исключения. Все женщины пропитаны эротикой. Мы из нее состоим. Потому и женщины. Даже так называемые холодные или фригидные ‒ они просто неразбуженые. Нужно только хотеть и уметь разбудить.

‒ Ты не права. В обобщениях. Во-первых ‒ в запретах и всём прочем, что ты перечислила, женщины принимают не меньшее участие. А может и большее. А во-вторых ‒ разве это не призвание именно женщины ‒ как продуцента эротического пространства ‒ разбудить мужчину и окунуть его в него?

Она удивленно вскинула на него глаза.

‒ Меня так ты разбудил.

‒ А меня ты. Только если собираешься будить Пашку, то я возражаю. Я тоже собственник. Не в меньшей мере, чем любой другой.

‒ Но ты же не баклажан? ‒ вдруг вставила свой голос Светка.

‒ Нет. Папа не баклажан. Он просто собственник. У нас есть по этому поводу акт.

‒ У него есть еще собственность. Без всякого акта. Катя.

‒ И не только Катя. Та женщина, в которой он весь вчера пришел.

‒ И я, ‒ снова добавила Светка.

‒ И Лена тоже, ‒ добавила мать. ‒ Наш папа любую неразбуженую разбудить может.

‒ К чему ты это?! ‒ возмутился Виктор.

‒ А ну не ссорьтесь! ‒ приказала дочь.

‒ Мы не ссоримся, ‒ тут же улыбнулся отец и поджал ее к себе за грудки, будто подтверждая свою собственность. ‒ Мы так обычно разговариваем.

‒ А ты действительно собираешься еще раз... будить этого Пашутина? ‒ обратилась она к матери, не скрывая удивления.

‒ Нет. Папа запретил.

‒ А если бы разрешил?

‒ После одного единственного запрета все последующие разрешения недействительны. Но не только поэтому ‒ мне и самой противно. Да и с какой стати? Просто сильно захотелось трахнуть его сковородкой. За Настю. И чтобы никого больше не трогал. Не порочил и не дискредитировал эротику. И вообще ‒ все то лучшее, что бывает между мужчиной и женщиной, когда они остаются наедине. Пусть себе со сковородкой трахается.

Светка прыснула в кулачок.

‒ Ладно. Я вам тоже о баклажанах кое-что скажу. Об интернете. Мне Таня-Толик разрешают самой в нем шастать. Сколько захочу. Класс, да? Я и на эротические сайты тоже иногда подглядываю. Но особенно в библиотеки. А там тоже эротики полно. Даже в самых респектабельных ‒ они на ней клики себе зарабатывают. Хотя и припрятывают ее как бы в закоулки, чтобы не терять респектабельности. И правильно, наверное, делают. У меня такое впечатление, что всю эротику пишут именно баклажаны. Она у них вся иронией или сарказмом пропитана. Это очень модно сейчас. Так, как бы с высоты собственной сексуальной независимости посмеиваться над озабоченными. Так что я думаю, что папа прав ‒ баклажанов явное большинство. Па, а вы могли бы меня к Тане-Толику на ночь отпускать?

‒ Зачем?

‒ Ночью интернет дешевле. Почти в три раза. И связь лучше. Быстрее загружается. Или давайте так ‒ я их вам на ночь приведу, а сама у них останусь. А? И Сережку с собою могу брать. Он ничего и не поймет.

‒ Светка!

‒ Что Светка? Все равно вы с ними будете. Я же вижу. И по вам, и по ним. Давайте прямо завтра, а?

‒ Сваха нашлась. Перестань сейчас же.

И все же заметно было, что Ирка растерялась от дочкиных слов. Беспомощно посмотрела на мужа, ожидая какой-то словесной поддержки. И от Светки тоже не укрылось ее смятение. И, чтобы как-то сгладить возникшую неловкость, она стала тереться об отца ‒ попкой, спиной, темечком ‒ и чуть не ворковать от нежности.

‒ Давай. Теперь ты. Про ту женщину.

‒ Ее Флорой зовут, ‒ сказал он и замолчал.

Хоть ты не развязывай язык, ‒ взмолилась вдруг к нему просящим взглядом жена. Видимо, дошло до нее, чего она сама уже наговорила. Не хватало еще про тот вертеп добавить... Он, впрочем, и сам не собирался сегодня откровенничать. Может, в другой раз. А может и вообще не стоит в такое посвящать. Но и сочинять на ходу он не был готов.

‒ Она заболела. С сердцем что-то. Это ее муж, Валентин, звонил. Просил заехать, проведать. Я и проведал.

‒ А муж что, знает?

‒ Что знает?

‒ Ну, что ты с ней.

‒ Очень даже знает. Он сам меня попросил.

‒ Да ты что? ‒ удивилась она и повернулась к нему лицом, приподнявшись на локоть. ‒ С а м ??

‒ Сам.

‒ Зачем?

‒ Давай, я тебе в другой раз об этом расскажу.

‒ Он что, сам не может? И поэтому пригласил тебя?

‒ В другой раз. Хорошо?

‒ Ладно. Только не обмани. Но я пока поняла именно так. Он ее, наверное, очень любит. По-настоящему. Он же не баклажан?

‒ Нет.

Она намерилась было еще что-то по этому поводу спросить, но Виктор, видя умоляющие Иркины глаза, внезапно нашелся и спросил сам:

‒ А что это ты сейчас так увлеченно читаешь? Тоже, небось, эротику?

‒ Нет. Штирнера. "Единственный и его собственность" ‒ так называется.

‒ Роман?

‒ Нет, ‒ с великодушной улыбкой снова возразила она, ‒ чистая философия. Философия человека. И всего того, что ему принадлежит.

‒ И ты в этом что-то волокешь?

‒ Ну, как тебе сказать... Запутано, конечно. В какой-то замкнутый овал. Но мне очень интересно. Кроме того, Толик мне все потом разъяснит, чего сама не догоню. Он жутко любит разъяснять, говорит ‒ лучшая тренировка ума, очень полезная для освоения разных мыслей и идей. Кстати, тебе Лена проговорилась, куда мы с ней завтра идем?

‒ Нет.

‒ К одному библиоману. Ее знакомому. Она у него раньше медицинские книги брала ‒ по поводу вагинизма. Я сама хочу все почитать. Она сегодня с ним созванивалась.

Любое напоминание о дочкиной болезни мгновенно меняло настроение родителей. И они сразу притихли, как бы не зная, о чем дальше говорить. И Светка замолчала, о чем-то задумавшись.

А почему бы не отвести ее к Валентину? Он ведь гинеколог, ‒ вдруг вспомнил Виктор. ‒ Наверняка сталкивался в своей практике с чем-нибудь подобным. Может, он сможет ей чем-то помочь? Почему он сразу об этом не подумал?

Вот почему. Он тут же представил себе, как Валентин лезет пальцами в дочкино влагалище. И даже вздрогнул. Такая вдруг ревность охватила ‒ буквально насквозь всего пронзила. Он и не ожидал от себя такого. Украдкой взглянул на женщин ‒ не поняли ли чего? Нет вроде. Валяются, о своем думают. Впрочем, что ты дергаешься? ‒ поправил он себя. ‒ Можно же и Флоре показать. Или поговорить, ‒ она ведь сексопатолог, еще ближе...

Нарушила затянувшееся молчание снова Светка:

‒ Вы любиться сегодня будете или как?

‒ Будем, ‒ ответил отец.

‒ Ма, ты не обидишься, если я папу спрошу что-то нехорошее?

‒ Не знаю.

‒ Если обидишься, дашь по заднице.

‒ Хорошо.

‒ Па, а тебе не противно, что мама из-под него ‒ да под тебя?

‒ Я ее обмыл.

Светка выставила к матери голые ягодицы, но та не шлепнула, а только погладила их. И дочь совсем осмелела:

‒ А почему вода была розовая?

‒ Мама добавляет в нее зернышки марганцовки. А откуда ты знаешь, что розовая?

‒ Я видела. Подглядывала за вами. Целые несколько минут. А вы этого даже не заметили...

И улеглась на спину, глазами в потолок ‒ так, как лежала мама. А потом жалобно спросила:

‒ А почему ты меня так не обмыл, а?

‒ А ты хочешь так?

‒ Да. Очень. Но почему ты сам этого не сделал? Тогда.

Он не знал, что ответить. Как ей объяснить, что ему и в голову не могло прийти такое?

‒ Для этого особенное настроение нужно. Это... не просто... это... как бы секс... только еще слаще... и интимнее... Особенный... И не всегда получается... Нужно совсем... отвлечься от всего, понимаешь? Я умею это только с мамой. И то не всегда. Редко. Я не уверен, что смогу с тобой.

‒ Ты ведь маленькую меня обмывал. Мне кажется, что я до сих пор помню те твои руки...

Обмывал... Это же совсем другое, дурочка. Нельзя такого с дочерью. Страшно. Слишком интимна эта связь.

>Можно, папочка. Я уже взрослая. Ты же смог со мной в яську любиться? Смог. И так тоже сможешь. Я же не такая, как все. Я такая, как Лена. Особенная.

>Хорошо, ‒ неуверенно согласился он. ‒ Я попробую.

И метнул на Ирку многозначительный взгляд, от которого та поднялась и ушла в ванную, чтобы подготовить ее именно так, как она готовит для них самих. Я буду осторожен, ‒ ответил он на ее встречный взгляд, оставленный ею в пространстве над их дочерью.

>Разве это страшно? ‒ спросила дочь.

>Нет. Это удивительно.

И она покорно и доверчиво расслабилась в ожидании удивительного...

Он принес ее в ванную, а Ирина уже исчезла, будто и не стало ее в доме, и они оказались совсем одни в квартире, в доме, и дальше ‒ на долгие километры окружившего их густого пространства, очень густого, но такого легкого, каким оно бывает только во сне, в преддверии чего-то необычного и таинственного; и он опустил ее голенькую в теплую воду, и она в ней была легка как лепесток, а он плавными движениями рук заволновал горизонт, разглаживая под ним мягкие и упругие дочкины поверхности...

Человек состоит не из вещества. Из вещества состоит его тело. Смотри как оно прекрасно, как лёгко и трепетно, как плавно колышется оно в воде...

>У нашей воды такие мягкие поверхности, словно они живые. Это от твоих рук наверное, да?

>Они живые и есть.

>Да. И сама вода как бы живою становится... моей собственной частью... или продолжением... Почему так?

>Не знаю. Наверное потому, что давления между поверхностями почти сравниваются и кожа перестает ощущаться границей тела.

>Почему же я раньше этого не чувствовала? Только сейчас. Впервые в жизни.

>Не впервые. Мы ведь из живой материнской воды вышли, жили в ней ‒ всего столько лет назад, сколько живем снаружи своей мамы. Иначе, наверное, и не смогли бы ощутить ‒ если бы это не осталось в памяти тела.

>От твоих рук в ней так много поверхностей... и они такие разные... колышутся, колышутся... и уходят куда-то вдаль... и возвращаются снова... Ты придешь ко мне весь?

>Конечно. Подожди. Побудь сама.

>Я не сама. Со мной твои руки... Гладь... гладь меня везде... Там тоже, чего ты стесняешься?

>Не спеши, моя голенькая, не спеши... Слышишь, как громко капают капли?

>Да... хлюпают... так звонко... и эхо, эхо от них... так далеко уходит... в самую-самую даль... и высь... и глубину... А вокруг такая тишина... Что ты хочешь?

>Поворачивайся и плыви спинкой туда, в средний угол. А я рядышком лягу.

Он вошел в воду и опустился рядом с нею. Подложил левую руку под ее голову, а правую ногу перекинул через коленку и мягко уложил между ее разинутых ног.

>Как с мамой... Теперь нам все можно, да?

>Нам можно все, что можно нам.

>А как ты знаешь, что можно нам?

>Я еще не знаю.

>Мы почувствуем, да?

>Да.

>Тогда ласкай.

>Ласкай-полоскай. Так это называется.

>Одним словом?

>Да.

>Красиво...

Совсем-совсем недавно ‒ каких-то пятнадцать быстрых лет назад ‒ она была маленькой клеточкой внутри своей мамы. Внутри его Иринки. Одной единственной клеточкой... Тогда она еще не была его дочерью. Ждала, когда придет он и оплодотворит ее собою.

И он пришел и проник в нее. И переиначил в ней все по своему подобию.

И тогда она стала его дочерью...

Он проник в нее и она стала его дочерью...

И вот она снова рядом с ним. Совсем взрослая. Теперь уже его дочь и... странная непонятной ему странностью любовница... Не пускающая в себя никого, кроме своего отца... даже мысленно. Зачем же тогда ей дана такая красота? Не для него же!.. Такие великолепные пропорции, такая гладкая волнующая кожа, такие манящие выпуклости груди и лона, такая упругость изящных губ ‒ так податливо расходящихся навстречу его пальцам...

Плотно сжатое колечко на дне ямки под губами от первого же его прикосновения сразу раскрылось и пустило внутрь, лишь слегка подрагивая краями. И совсем не сопротивлялось ‒ ни единой капельки времени ‒ легко расходясь в стороны, пропуская и второй палец, и как бы даже приглашая в себя третий ‒ почти точно так, как это бывает от теплой воды у ее мамы...

И, так же, как мама, она совсем расслабилась, уронив голову за его руку, безраздельно и безропотно доверяя ему свое тело в ожидании удивительного...

Кончиками пальцев он осторожно провел по складкам ‒ очень легко и мягко, ведь у нее там еще не зажило после того негодяя ‒ боясь задеть ту самую точку прямо под лоном, от касания которой Ирка начинает сходить с ума...

>У меня всюду внутри под кожей что-то щекочется... и щиплет ‒ но так приятно... Боже, как невыносимо сладко...

Он медленно убрал пальцы из влагалища и снова стал гладить ее кожу ‒ по всему телу, от лица до пальчиков на ногах, ‒ а она совсем сомлела, заискрилась невидимыми, но четко ощущаемыми под пальцами искорками, и кожа стала покрываться мелкими-мелкими пупырышками, а водные поверхности над ними засуетились, запрыгали мелкими протуберанцами...

Ну вот. Все так же. Почти все так же. Все почти так же. Вот только эта странно трепещущая пелена между их пространствами, образованная невероятно сложным переплетением бесконечного числа волнующихся поверхностей ‒ ее он раньше никогда такою не видел... Но узнал сразу, узнал, потому что откуда-то знал ее смысл и назначение ‒ это была пленка, защищающая дочь от притязаний отца... И он знал, что не должен касаться ее руками... но она уже была измята и надорвана, поэтому легко поддалась его движению, трусливому и очень осторожному, медленному и нерешительному... а потом стала вдруг сплетаться надорванными краями с поверхностями его личных зрительных, слуховых, тактильных, и всех остальных и прочих ощущений и чувств...

Никогда не касайтесь так своей дочери...

Ему послышалась легко узнаваемая, но совсем незнакомая мелодия. Мелодия поверхностей и пространств ‒ именно так он всегда воспринимал органную музыку.

Органную... словно и в самом деле это была музыка, исходящая из ее внутренних поверхностей и пространств ‒ сердца, легких, селезенки, печени, надпочечников, почек, яичников, матки, влагалища...

Нет. Не так. Вовсе не так. Она лишь пронизывала их, но исходила откуда-то úзглуби. Изглуби. Из самого глубокого и далекого далека...

>Щиплет, папочка, щиплет... еще, еще так делай...

Какое красивое слово...

Сквозь мягкую органную мелодию он чувствовал эти ее ощущения под своими ладонями. Понимал, что вызывал их он, но происходили они из ее собственного пространства. Попытался вдруг представить себе, откуда они идут, откуда на самом деле происходят.

И это ему сразу и легко удалось...

Он никогда ничего подобного не осознавал.

Никогда не представлял себе этого именно так.

И застыл под завораживающим очарованием понятого и почти воочию увиденного...

Об этом невозможно говорить словами. Об этом вообще нельзя никому говорить ‒ ни словами, ни как-либо иначе.

Никогда не касайтесь так своей дочери...

>Ну что же ты, папа, я же жду, я же изнемогла уже вся, у меня же все дрожит ‒ оттуда, снизу, папочка...

И он опустил руку вниз и вошел в нее ею так, как входит в Иринку. И она пропустила его пальцы точно так, а он точно так коснулся ими той самой, таинственной точки

* * *

.< И точно так же туда пошла теплая струя воды. И точно так же она тут же вытолкнула ее назад ‒ уже почти горячей. И пустила в себя снова. И снова вытолкнула между его пальцев.

>Она... она... сама живая... ‒ слышал он ее захлебывающийся от восторга шепот и даже не пытался понять, что или кого она имеет в виду.

Он уже почти ничего иного не слышал и не ощущал ‒ только глубину ее тела и то, что в этой глубине видел, видел только он, и тоже из какой-то дальней своей глубины, откуда он и восторгался, и страшился, пьянел и безумел, раскаивался и немел... и явственно теперь понимал то, чего раньше никогда понять не смог бы, ‒ и отчего у дочери вагинизм, и отчего вагинизм у ее бабушки, и что происходит с Иринкиными губами, и что происходит с ним самим, и что происходит со всеми ими вместе... и ему уже казалось, что он, наконец, постиг давно волнующую его, великолепную, очаровательную и страшную тайну, пугающую своей чернотой и заманивающую в себя глубоко за горизонт событий.

* * *

Об этом невозможно говорить словами. Об этом вообще нельзя никому говорить ‒ ни словами, ни как-либо иначе...

Никогда не касайтесь так своей дочери...

Он обернул ее в полотенце и так понес в комнату, не находя сил на то, чтобы хоть слегка осушить свое тело. Разложил на постели и бухнулся рядом, разбросав по сторонам дрожащие конечности.

И у нее тоже закатывались глаза, будто она то уходила в обморок, то на несколько мгновений возвращалась, то снова отправлялась туда же.

Так они пролежали рядом несколько долгих минут ‒ одни во всем мире, ничего кроме друг друга не видящие и не слышащие.

Она первой пришла в себя и потянулась к отцу ‒ сначала руками, потом ногами, потом всем телом ‒ укрыла его собою, распласталась лягушонком...

>Папчик мой милый... Как здорово было... Теперь я совсем чистая. Почему ты так устал?

У него не было сил отвечать ей. Он все еще находился под впечатлением нахлынувших на него прозрений.

>С мамой тоже так? Или со мной лучше? Скажи ‒ правда же, лучше?

>Нет. Но зато страшнее...

>А мне совсем не страшно. Наоборот. Теперь так сильно хочется... но совсем уже по-другому.

>Как по-другому?

>Просто. Не по-кроличьи, а так. Без дерганий. Ты зайдешь ко мне? Я тебя приглашаю. Просто так ‒ поразговаривать... как папа с дочкой.

>Тебе больно будет. Там сейчас не скользко.

>Ну и что?

>Не могу я, когда тебе больно. Совсем не могу.

>А ты поцелуй. И снова станет скользко.

>Страшно мне, девочка моя.

>Не бойся. Я ведь с тобой.

>Со мной...

>Давай. А то я начну его в рот брать и тебе будет стыдно.

И она покарабкалась по нему, пока не доползла голеньким лоном до самого носа. Остановилась и опустила свою гладкую ясоньку на его губы...

‒ Вот видишь... уже скользкая... ‒ прошептала она через пару минут, соскальзывая с него и укладываясь вверх животом с разведенными в стороны коленками. ‒ Только я под тобой должна быть. Я ведь твоя дочка. Ну, иди, чего ты? Это ничего, что он мягкий. Она его сейчас и таким примет ‒ сама засосет, вот увидишь. И все ему расскажет, что с нею сегодня такое было...

Они проснулись втроем в одной постели и был уже вторник. Ирина разбудила дочку, дочка разбудила отца. И тут же сострила:

‒ А как это рядом с нами мама оказалась?

Он не помнил.

А мама лежала и улыбалась. Она была счастливая.

‒ Я подглядывала. До самого пока вы не уснули. А потом с краешка примостилась. Вы и не заметили.

‒ Мы безобразничали, да?

‒ Нет. Вы вели себя тихо и смирно... и были очень довольные и счастливые... Я так рада за тебя, ты себе этого не представляешь...

В этот день, а точнее к самому его концу, работа над "титаническим" заказом перешла, наконец, в контактную фазу ‒ все предыдущее время Виктор приспосабливал зажимы и держатели, подстраивал лазеры, десятки раз менял зеркала и линзы, лекала и подструнки, подбирая проекции для последующих перемещений, в строгом соответствии с требованиями чертежей и... тех, никому не заметных деепричастий, от которых у него то и дело щекотало под диафрагмой. Все сменные детали и приспособления, миниатюрные круги и абразивы, порошки и тюбики с пастой, ‒ все они расположились в строгой последовательности на приставном столе, помеченные номерами, а шеф пообещал лично уничтожить каждого, кто приблизится к ним ближе, чем на один метр. Такова она и есть, настоящая "ручная работа" с заведомо определенным результатом. Все должно быть заранее продумано, разложено по полочкам воображения ‒ прочно, но легкодоступно, и держаться там все время, до самого последнего, завершающего рабочего штриха. И упаси Боже от посторонних советов и наставлений... а тем более от рукоприкладства.

С утра Виктору дважды кто-то звонил, но Катька, как и положено, кратко послала запрашивающих на конец (рабочего дня), чтобы даже в обед его не отвлекали ничем посторонним.

В случае удачного завершения заказа всем в конце августа грозила "сумасшедшая" премия, а Виктору... ‒ Ирка уже подробно расписала, где и как расположится его процент, но даже остаток казался ему целым состоянием. К тому же у титаников поджидали своей очереди еще три "неиспорченных" объекта. А еще престиж? А честь и доблесть? Ну и, наконец, Витька, к которому он проникался все большим и большим уважением, смешанным с удивленным восхищением ‒ ну как он мог до такого додуматься?! Ну гигант! Глыбище! Теперь они там поймут, кто он за человек... Может и правда автором своей работы признают? Нет, это уже почти фантастика, но по меньшей мере ‒ реабилитируют полностью. И держаться за него будут теперь. Может и премию выпишут в обмен за оскорбления. Точно. Обязательно выпишут. В размере месячной ставки, как положено. Оформят, конечно, как материальную помощь. В связи с перенесенной женитьбой. Месяца через полтора-два. Или к концу года. Но обрадуют сразу же. Как и положено начальству ‒ с гордостью и великодушной улыбкой.

Теперь Виктор мог бы работать и работать, хоть непрерывно, хоть день и ночь... Но рабочий день он закончил тютелька в тютельку ‒ в таких случаях он сам себе не доверял, знал, что усталости можно и не замечать, но она-то может бывать в нем и сама по себе, и натворить неприятностей сама по себе, вне всех его вниманий и оболочечной бодрости.

Сама по себе...

От этих слов, трижды произнесенных им про себя, у него аж дыхание перехватило. И даже голова закружилась. Он вспомнил вчерашний вечер...

Катька подсунула ему бумажку с незнакомым телефонным номером:

‒ Мужик. Сказал, что очень будет ждать звонка.

По набранному номеру ответил мальчишеский голос:

‒ Сейчас, дядя Витя. Сейчас я соединю...

Послышались какие-то перепончатые звуки, после которых он услышал Валентина:

‒ Это снова я, ‒ извиняющимся тоном промолвил тот. ‒ Я здесь, в машине, возле вашей фирмы. Мне очень нужно с тобой переговорить...

Он без раздумий принял приглашение Валентина, только позвонил предварительно с его мобильника Ирине, что задержится.

Как и в прошлый раз, на постели рядом с Флорой сидел ее сын и, видимо, занимал ее до их прихода каким-то разговором.

На этот раз Флора не удивилась. Она, вероятно, знала, куда уезжал ее муж. Приветственно и как бы смущенно улыбнулась гостю, пригласила жестом присесть на место выскользнувшего из комнаты сына.

Виктор огляделся в поисках стула, но Валентин указал на примятый сыном край кровати ‒ мол, ничего, садись прямо сюда, поближе к ней, ей будет приятно. А сам подчинился другому ее жесту ‒ принес легкую банкетку и тоже сел рядом, прямо возле тумбочки, у изголовья.

‒ Ей стало значительно лучше, ‒ сказал он. ‒ Позавчера проспала восемь часов подряд. Сегодня ночью тоже несколько раз засыпала. И тахикардия уменьшилась.

Она подтвердила его слова движением век.

‒ Это ты на нее так хорошо подействовал, ‒ как бы пошутил Валентин.

И она еще раз подтвердила его слова. И снова улыбнулась. И положила руку на предплечье гостя.

Рука была теплая и сухая.

‒ Значит, все пройдет, ‒ сказал свое что-нибудь и Виктор.

И она снова согласительно прикрыла веки.

И тогда он положил свою руку над ее сердцем.

Валентин одобряюще пожал ладонью его колено и намерился встать, но она сразу почувствовала это движение и испуганно ухватилась за него, всем видом показывая, чтобы он не уходил.

‒ Она боится... что ты... оттолкнешь ее, ‒ пояснил он Виктору, понимая, что этот ее жест может быть понятым и в противоположном значении. ‒ Очень ждала тебя... боялась, что не придешь... а теперь ‒ что уйдешь...

Он говорил это очень смущенно, а она продолжала держаться за его рубашку.

‒ Я все-таки выйду, зайка, а? Побудьте одни, ‒ повернулся он к ней.

А она стала переводить взгляд с одного на другого, но, видимо, что-то в физиономии гостя вызвало у нее сомнение, и она потянула мужа назад, на место, будто нуждалась в его помощи.

Он стал успокаивать ее поглаживаниями по щекам, легко поцеловал губы. А потом, как бы наконец решившись, но запинаясь и не глядя Виктору в глаза, промолвил:

‒ Ви... Ви... Витя, полежи с ней, а? Полежи, хотя бы просто так... обними... ну хотя бы чуть-чуть... она... она... очень хочет этого...

И после этих слов Флора снова перенесла свою ладонь на руку гостя и сжала ‒ насколько могла сильно, чтобы он понял, что она действительно этого очень хочет.

Ничего более неожиданного Виктор и представить себе не мог.

‒ Да. Конечно. Конечно... ‒ промямлил он и наклонился, чтобы поцеловать ее в щеку, но она подставила ему открытые губы...

‒ Я после работы не умылся как следует, ‒ виновато улыбнулся он после того, как прикоснулся губами к ее губам.

‒ Да, да, пойдем, я покажу ванную ‒ обрадовался почему-то Валентин. ‒ Мы сейчас, сейчас.

И повел его в ванную.

Только бы не было в зале их сынишки, ‒ испугался Виктор.

Но мальчика не было ‒ видимо, закрылся у себя в комнате. Умница.

Валентин первым зашел в ванную, открыл воду в душе, указал на висящее полотенце и вышел, прикрыв за собою дверь.

Он ждал его в зале на диване, а завидев, сразу вскочил и проводил к дверям спальни, так и не взглянув в глаза. Очень стеснялся.

И остался в коридоре, плотно закрыв за Виктором дверь.

Флора лежала с закрытыми глазами, правильно полагая, что таким образом избавит его от смущения раздеванием себя перед нею.

Она лежала под простыней совсем голая, похудевшая и какая-то совершенно беззащитная. Он улегся рядом и только тогда она открыла глаза и повернула к нему голову.

‒ Ты знаешь, что с тобой? ‒ тихо спросил он.

‒ Я очень хочу тебя... ‒ ответила она сразу, без паузы ‒ так, будто держала эти слова во рту несколько дней, и теперь, наконец, освободилась от них.

‒ Я не об этом...

‒ Об этом. Я безумно тебя хочу...

Она была так слаба, что еле ворочала языком.

Чтобы услышать биение ее сердца, ему пришлось высоко оттиснуть грудь и очень тесно прижаться к грудной клетке. А потом замереть, прислушиваясь. Оно оказалось слабым и частым. Биение сердца жены и дочери он ощущает, едва приложив ладонь к груди...

Зачем он согласился лечь без ее мужа? Вдруг ей станет совсем плохо ‒ что он тогда будет делать? Кричать во все горло?

‒ Можно, я позову Валю? ‒ спросил он ее.

Она, видимо, поняла его мысли и согласно кивнула. Указала глазами на тумбочку, где лежала пластмассовая фиговина, напоминающая дистанционный пульт к телевизору. Прошептала:

‒ Первая кнопка.

Он нажал указанную ею кнопку и через несколько секунд в дверях показалась голова ее мужа. Она сделала жест на банкетку и тот сразу подчинился ‒ подошел и сел. Потом как бы спохватился, вышел, но через минуту вернулся. Подправил над ними простыню и только тогда сел на свое место. Виктор лежал спиной у нему и не стал поворачиваться ‒ он был уверен, что Валентин понял, зачем его сюда пригласили.

А Флора от присутствия мужа будто начала просыпаться.

Чуть приподняла голову, приглашая подложить под нее руку. Виктор так и сделал. Положила свою ладонь на другую его руку, лежащую на ее груди, стала гладить и приглашать к соску. И он аккуратно взял пальцами сосок, который тут же напрягся и встал торчком. Он даже как бы почувствовал искринки, уколовшие подушечки его пальцев. И переместил руку на ближнюю грудь, где все повторилось точно так же. А когда вернулся снова к левой, та показалась ему уже как бы набухшей и более упругой. А сосковое поле резко сократилось и покрылось плотными мелкими бугорками. И ему даже почудилось, что он почувствовал сквозь нее далекий сердечный бой, ‒ он опустил ладонь ниже и удивился, действительно услышав бойкие сердечные толчки. Показал свое удивление глазами и они оба улыбнулись друг в друга. Потянулся к ней губами, прикоснулся к подбородку, а затем к кончику носа. Ей стало от этого щекотно и он прогладил ее нос своей щекою. Но, видимо, только усилил щекотку ‒ она вытащила руку из-под простыни и стала сама тереть свой нос. "Наверное, слово щекотка происходит от слова щека, ‒ подумал вдруг он, ‒ или наоборот". А она в это время перенесла руку на его затылок, притягивая его к себе и открывая навстречу свои губы. Он взял их в свои ‒ очень осторожно ‒ тут же отпустил и снова взял, потом отдельно верхнюю и затем нижнюю, придавливая и разминая своими, а она от этих движений как бы совсем сомлела, и все пыталась прижать его голову к себе еще теснее, но ее рука была так слаба, что он скорее угадал, чем почувствовал это, а когда угадал ‒ откликнулся, и поцеловал ее настоящим поцелуем, от которого она протяжно и сладко заныла...

Самка. Сладкая и нежная человеческая самка, ‒ вдруг снова, как в прошлый раз, пронеслось в его голове. Чарующая и возбуждающая похотью. Притягивающая к себе, словно магнитом. Зовущая в себя, влекущая в себя, ожидающая в себя...

Ее веки мелко задрожали, как будто она услышала его мысль и соглашалась с нею.

А его рука сама по себе снялась с груди, поволоклась по ее животу, опустилась в разинутую промежность и обняла ладонью мягкие, сильно выпуклые губы ‒ удивляюще горячие и приятно шуршащие тонкими волосинками.

О чем, интересно, думает сейчас Валентин? Он ведь видит все это... Ну и пусть думает. Он уже видел. Тогда, в ту злополучную пятницу. Но почему он не может ее вспомнить? Совершено забыл ее ту. Только это безобразно нелепое шептание о прелестях Иринки. Какие-то соки, витамины... И совершенно забыл ее внутренность... А ведь она тоже сидела на нем. И впускала при этом в свою задницу еще чей-то член ‒ может мужнин, может Жанчика или Славика...

Странно ‒ он сейчас совсем не чувствовал отвращения от воспоминания того вечера. Ни к кому из тогда присутствовавших. Даже обиды за Иринку не чувствовал. Только никак не мог вспомнить Флору... какая она внутри... И вообще. Она была сейчас совсем другая. Настолько притягательная, что он уже не сомневался, что воспользуется ею. Несмотря на ее болезнь. Несмотря на ее слабость. А может быть, именно поэтому.

А вдруг она заразная? Вдруг у нее СПИД? Она же долбаная в задницу ‒ говорят, именно так он чаще всего и передается. Надо потребовать у Валентина презерватив. Тот, банутовый.

Она легко пропустила в себя его пальцы и он с каким-то животным удовольствием ощутил ее влажную мякоть. Ему даже показалось, что он может просунуть туда всю руку, словно в варежку. И она свободно его примет. Даже не скривится. Будет так же сладострастно улыбаться, как улыбается сейчас.

Почувствовал на плавках ее правую руку. Она гладила пальцами его отвердевшую выпуклость.

Они ласкались так много минут, и он ощущал, как она постепенно разгорается под его ласками, как наполняются уверенностью и силой ее руки, ноги, мышцы живота и промежности, как оживают ее глаза, губы, шея.

Как она хороша, как прекрасна в своей похоти... Все ее тело преобразилось ‒ он даже сбросил простыню, чтобы видеть все глазами... Груди напряглись, шея удлинилась, лицо засияло, порозовело, утеплилось какой-то мягкой и чистой женской добротой...

В эти минуты он совсем забыл о ее муже. И когда поднялся над нею на колени, даже вздрогнул от неожиданности, увидев спину кого-то постороннего.

Валентин неподвижно сидел спиною к ним, низко согнувшись, широко расставив ноги, подперев и закрыв от них обе щеки ладонями. А на тумбочке рядом с раскрытой коробочкой лежало несколько банутовых презервативов...

Виктор потянулся и взял один. Приспустил, а потом совсем снял плавки. Стал наворачивать на себя тонкую, как оболочка мыльного пузыря резину, а она в напряженном ожидании смотрела на эти приготовления, не отводя взгляда от его рук. И только когда он успешно закончил облачение, подняла к нему глаза и очень тихо виновато сказала:

‒ Я совсем чистая. Правда.

Ну и что, что чистая? Он верит.

Ее протяжный вздох, ‒ вздох великолепной человеческой самки, принимающей в себя жаждущую живой горячей мякоти мужскую плоть ‒ словно эхом наполнил всю комнату. Эхом. Да, именно эхом ‒ слышимым от неслышимого. Того самого...

А вслед за этим она заплакала. Совсем не скривилась, нет ‒ ни один мимический мускул не нарушил изящной симметрии ее лица, ‒ просто хлынули из глаз слезы и она жалобно-сладострастно захныкала ‒ то протяжно, то прерывисто, как бы задыхаясь от внезапно нахлынувшей радости.

Он осторожно лег на нее и стал слизывать со щек слезинки. Замер, хотя в паху все аж кричало: двигай, двигай, долби ее, долби! И дергалось все внутри влагалища само собою...

Нет. Может быть, в другой раз. Не сегодня. Сегодня она слишком слаба, может и не вынести... И он украдкой приглядывался ‒ не стало ли ей плохо, не закатываются ли глаза, не слишком ли спешит ее сердце.

Ничего подобного. Она чувствовала себя превосходно. Она находилась в своей стихии. Ее тело вышло из-под власти одной и перешло под власть другую. И она стала самой собою. Самою собой.

Д р у г а я в л а с т ь ...

Вот она. Он чувствует ее своими руками. Всем своим телом. И всеми органами своей души.

Вот она.

Точно та же. Точно такая же.

Только намного более откровеннее и обнаженнее. Открылась ему вся, какою она есть. Во всем своем великолепии. Во всей своей блистательности. Все еще таинственная, но уже зримо очевидная. Всепроникающая и всепоглощающая. Ласковая и жестокая. Ублажающая и дурманящая. Радужно-искристая и в то же время жуткая своей исходной мистической чернотой...

Глаза Флоры сузились в тонкие щели. Влажные от слез белки и розовые треугольники конъюнктивы в уголках все еще сверкали блестками, а радужки и зрачки, наоборот, покрылись поволочным туманом. Она смотрела и ему в глаза, и в то же время в какую-то одной ей известную даль. Ее тело реагировало теперь на каждое его касание, чем бы и чего в ней он ни коснулся ‒ рукой, животом, грудью, щеками, губами, ‒ и реагировало как бы помимо ее воли, само по себе, а она лишь прислушивалась к своим ощущениям и наслаждалась ими.

Нет. Вовсе не само по себе... Он видел, он почти физически ощущал, откуда происходят эти щекотания кожных, тканевых и органных чувствительных рецепторов, и чем вызываются эти тонкие элективные движения отдельных мышечных волокон под кожей, в слизистых оболочках, во всех органах и тканях ее тела...

А в ответ на это и в нем самом уже поднимался из глубины его внутреннего пространства тяжелый и мощный сгусток энергии. И она его тоже стала ощущать своим собственным телом, и готовилась к покорности, к подчинению, к услужливому участию; но он то знал теперь, чего на самом деле она ждет, и кому на самом деле покоряется...

И не спешил. Долго, очень долго лежал на ней почти неподвижно, то и дело дразня ее мякоть легкими подергиваниями своего послушного джентльмена, осторожными подталкиваниями шейки матки вверх, почти воочию представляя, как та пытается преодолеть свою непомерную тяжесть и подняться на своих крыльях, образованных трубами, яичниками и широкими связками ‒ в каком-то учебнике он видел подобную картинку...

И ждал, когда она сама заходится под ним.

А когда заходилась, прижал ее плечи к постели ‒ так, что они стали неподвижны. И вся верхняя половина тела оказалась как в тисках. И тогда задергалась ее промежность ‒ вверх, вниз и в стороны ‒ но он не послушался этих движений и прочно держал ее насаженной на своем почти уже окаменевшем стержне. И тогда, наконец, затрепетало влагалище. Потом сжалось и тут же разжалось. И еще раз. И еще.

Пронзительный протяжный визг вдруг разрезал комнату напополам. Что-то с грохотом упало на пол со стены. С какой-то тумбочки рядом подскочило совершенно одетое мужское тело ‒ это оказался ее муж ‒ кажется, Валентин. Или что-то в этом роде.

А она выдала такую роскошную струю, что вся их промежность моментально стала мокрой, и с волос обоих потекли на постель обильные, горячие потеки. И вылила еще, и сразу снова еще, а он и не собирался вынимать, а она все лила и лила ‒ на него, на себя, и на постель...

И вдруг снова захныкала. Сначала совсем тихо, а потом все громче и громче. Скривилась и покрылась глубокими морщинами несдерживаемого плача, покраснев лицом и шеей, задрожав подбородком и ладонями.

Он сразу изъял из ее отверстия свой отросток, а оно так и осталось зиять, обнажая внутренние поверхности влагалища, из которого продолжала истекать прозрачная жидкость.

Он уже совсем не переживал за нее ‒ знал, что с нею все в порядке, очень даже в порядке ‒ пусть плачет, пусть выплачется, ей есть о чем выплакиваться...

И стоял так над нею на коленях, посреди соломенно-желтой лужи, расплывшейся между ее широко раскинутых ног, абсолютно уверенный, что в этой луже нет ни капли мочи

* * *

, что это та самая жидкость, которую он помог ей собрать в том самом, пустом, черном пространстве, глубоко-глубоко, почти за самым горизонтом событий...

Ну вот. Надо же... Жена гинеколога...

А гинеколог в это время все пытался понять, почему она плачет. Гладил ее щеки, целовал, успокаивал. Что-то растерянно бормотал ей в лицо. Пока она не ответила ему сквозь плач:

‒ Пить...

Конечно, ее теперь захватила жажда...

Валентин всполошился, оглянулся на тумбочку, на подоконник, но, ничего там не обнаружив, бросился из комнаты за водой.

И тогда она снова подняла глаза на Виктора. На его тонкообрезиненный перпендикуляр, все еще торчащий высоко над ее промежностью. И глаза тут же озарились. И она внезапно поднялась ‒ будто и не было никакой слабости или какой-то там сердечной болезни ‒ просто и легко подняла туловище, не сводя и не сгибая ног. Словно магнитом подтянутая. И спешным, но ловким движением освободила этот магнит от резины. И ухватилась за него руками и губами. А у него началась эякуляция почти сразу же ‒ она и нескольких фрикций не успела совершить. И стала жадно глотать. Так жадно, будто спешила успеть до прихода мужа. Но не успела. И продолжала глотать, не обращая внимания на него, появившегося рядом, с чашкой в руке. Выдаивая остатки обеими руками, выглаживая их из него, начиная из-под самой мошонки. И плотно присосавшись широко раскрытыми губами к головке, чтобы не дай Бог не потерять ни капли замечательного эликсира жизни.

Именно так она и воспринимала его жидкость ‒ даже ее муж понял это. Она не просто пыталась утолить жажду...

Но от воды потом почему-то отказалась ‒ сразу опрокинулась навзничь, широко разбросав руки и закрыв глаза.

Каково же было ему ‒ ее мужу... Вода в чашке плескалась так сильно, что выплескивалась на пол. И он совершенно не понимал, что ему делать. К жене и не притронулся. Как бы обронил чашку на тумбочку и пошел поднимать упавшую картину. Прислонил ее к стене. Потом вернулся, пощупал пульс на ее руке. А она никак не отреагировала. Она уже крепко спала. А Виктор все сидел между ее ног.

Встал, когда Валентин вышел. Тот быстро возвратился ‒ Виктор успел только найти свои плавки, почему-то оказавшиеся за кроватью.

‒ В доме никого нет, ‒ вдруг виновато пробормотал Валентин, держа в руках мокрое полотенце. ‒ Иди в душ. Я сам ее оботру.

Когда он ‒ уже одетый ‒ вышел из ванной, Валентин поджидал его в зале, сидя на диване. Жестом пригласил его в кресло напротив, пододвинул три пестроэтикеточных банки пива ‒ мол, на выбор. Он выбрал австрийское и быстро опорожнил банку. От следующей отказался ‒ не любил баночного.

‒ Я зайду к ней, не возражаешь?

Валентин не возражал. Но поплелся вслед за ним.

Флора лежала на боку, лицом к двери, подложив под щеку обе ладони. Укрытая свежей простыней. И под нею простыня тоже была свежая. На тумбочке лежал только пульт и стояла чашка с водой. Презервативы и пользованные простыни исчезли. А картина снова висела на стене.

Он подошел, наклонился и легко поцеловал ее в щеку, почему-то пахнущую хвоей. Она не отреагировала. Она была теперь очень, очень, очень далеко. И дыхание ее было ровное и спокойное...

Почти весь обратный путь они промолчали. Во рту у Виктора застряла противная оскомина австрийского производства, и он попросил высадить его возле магазина. Прощаясь, подал Валентину руку. Тот взял ее сначала одной, потом и другой рукой, и вдруг Виктор понял, что сейчас он наклонится, чтобы приложить к ней и губы. И сразу высвободился. А Валентин не смотрел ему в лицо, потому что его белки сильно блестели от избытка влаги.

Ну вот. Он что ‒ голубой, что ли? ‒ испугался Виктор.

И поспешил в магазин. Взял двухлитровый бутыль настоящего пива ‒ родного "Славутича" ‒ расплатился, а потом вернулся и купил еще и литровый.

Нет, слава Богу, не голубой. Совсем не похож. Абсолютно ничем. Просто растроган. Надо же так. А еще гинеколог...

Была уже половина девятого, когда он заявился домой.

Но к пиву даже не приложился. И ужинать отказался. Уснул, как убитый, и таким и проспал до самого утра.

На следующий день задержалась Ирина. Может и звонила на работу, чтобы предупредить, но Катька имела по этому поводу строгий указ от шефа, а потом, видимо, забыла сказать ‒ она сегодня почему-то была явно не в своей тарелке ‒ вся нервная и раздерганная.

Они втроем ‒ он и дети ‒ приготовили роскошный ‒ в смысле красивости блюд ‒ ужин, рассказывая друг другу о событиях дня. Светка при Сережке, естественно, не стала беспокоить его расспросами по поводу вчерашнего вечера, а рассказала во всех подробностях об их с Леной визите к Архипову ‒ тому самому, у которого домашняя библиотека расположена не только во всех комнатах, но и на кухне, в коридоре, подвале, и даже на чердаке, где раньше жили его голуби. Тот дал ей домой сразу три книги обо всем таком, и они вообще пили кофе и долго разговаривали втроем на самые разные темы, и она ему явно понравилась ‒ комплименты делал, на шею засматривался, приглашал приходить смотреть книги, телефон свой специально для нее написал. И она обязательно будет к нему теперь ходить ‒ по субботам или воскресеньям. К тому же он обещал познакомить еще с одним человеком, настоящим профессором, который знает еще больше, чем он.

‒ Что еще за профессор?

‒ Вроде как по синоптике. А синоптики бывают профессорами?

‒ Не знаю. Вряд ли. Сколько ему лет?

‒ Архипову? Такой, как ты. Скорее чуть моложе. А может и старше ‒ по нему не разберешь.

‒ Он женат?

‒ Нет. У него, наверное, книги вместо жен, ‒ засмеялась она. ‒ Он их так разглаживает, как ты маму. Да ладно тебе. Он меня не тронет, можешь быть уверен. Такие не обижают.

‒ Когда он пообещал познакомить?

‒ В недалеком будущем. Сейчас тот очень занят. А что?

‒ Ничего.

И чуть было не спросил номер телефона. Но тут же передумал ‒ она сразу что-то заподозрит. Не стоит и дальше ее в это дело впутывать. Увидит как бы случайно. Или у Елены Андреевны спросит. Он почему-то не сомневался, что речь шла о том самом синоптике... Владиславе Гуляеве. Том самом, из-за которого...

Как раз в этот момент пришла Ирина. Никто из троих не стал интересоваться, где это она задержалась на полтора часа, тем более, что пришла с полным пакетом разной съедобной всячины.

Настроение у нее было явно приподнятое. За столом они болтали исключительно на темы, инициированные детьми, немножко о Лене ‒ при этом Ирина тут же позвонила той, справилась о здоровье, а заодно и спросила, где ее Бориска, и где она сегодня будет сама.

И только после ужина, когда они оказались дежурными по посуде, как бы украдкой сказала:

‒ Отгадай, где я только что была.

‒ В магазине.

‒ А до этого?

‒ На работе.

‒ Я на час раньше ушла. На приеме у гинеколога была.

‒ Что-то случилось? ‒ искренне встревожился он.

‒ Случилось. Я к Завацкому на прием ходила. И он меня потом подвез в своей машине.

Они целых несколько минут помолчали. Она все ждала, что он станет выяснять подробности, но он как в рот воды набрал. Тогда продолжила сама:

‒ Флора правду говорила ‒ у него руки... необыкновенные.

‒ А случилось-то что?

‒ Вот это и случилось. Больше ничего.

‒ А на что ты жаловалась?

‒ Ни на что. Просто попросила посмотреть. Проверить на всякий случай.

‒ Он что, на работе был?

‒ Да. Сказал, что Флора совсем оправилась, ‒ она вдруг весело рассмеялась, ‒ представляешь, так и сказал: оправилась.

Это уж точно.

А Ирка вдруг подошла к нему, прильнула животом и, обняв локтями ‒ кисти ее были мокрыми ‒ вдруг с жаром выпалила:

‒ Я очень тебя хочу. Прямо сейчас. Просто невыносимо хочу. Не могу терпеть больше. Можно я отправлю детей к маме?

‒ Да. Только уговаривай сама.

‒ Конечно. Я сейчас. Сам остальное домывай.

И вытерев наскоро руки, смылась из кухни.

Судя по всему, ей не пришлось долго уговаривать детей. И Елена Андреевна сразу же согласилась. И они, сообща ополоснувшись в ванне, приготовились было отправиться в свою комнату, как вдруг противно зазвенел телефон. Поднять трубку Ирине пришлось ‒ это могла оказаться мама или кто из детей ‒ вполне уже могли успеть. Но оказалась Катька.

Она внимательно слушала ее с полминуты и только в конце сказала: "Хорошо. Конечно, конечно". А повернувшись к стоявшему в одном полотенце мужу пояснила:

‒ У них что-то случилось.

И села, голая, на стул.

‒ Что?

‒ Не знаю. Я не поняла. Они сейчас придут.

‒ Этого еще не хватало.

‒ Извини, Вить. Я не могу, чтобы они поссорились...

‒ Так они просто поссорились? ‒ уже рассерженно спросил Виктор.

‒ Да я же говорю тебе, что не поняла! Сейчас придут и узнаем. Одевайся. Потом. Где я халат дела?

‒ В ванной остался. И трусы не забудь.

Черт бы их побрал. Ему нужна была сейчас Ирина. Очень нужна. Одна. Одна она. Только она. Больше никто ему сейчас не нужен.

Катькино же "сейчас" уложилось как раз в пятьдесят девять минут. И почти каждую из них он использовал, чтобы куда-нибудь ее послать. Про себя, конечно. Пока Ирка спешно наводила марафет в их комнате. Хотя можно было бы и на кухне принять ‒ все равно без бутылки не обойдешься. Надо одну из "Настиных" взять ‒ решил он в самом начале, ‒ к Пашке они все равно уже не пойдут. Нашел и сунул ее в морозилку. С удивлением обнаружил там пиво. Литровку. Забыл со вчерашнего вечера. Вот еще... Хорошо, что пластмассовая. И двухлитровая ‒ вот она, в дверце стоит. Нетронутая.

Они оба пришли какие-то рассеянные. Сразу стало понятно ‒ это она его сюда притащила. А он, видать, сопротивлялся. И между ними явно что-то такое мутное разделительное пролегало...

Но сразу выяснять отношения они не бросились. И Фроловы тоже деликатно не торопили их с объяснениями неожиданного визита. Пусть соберутся с мыслями. Лишь бы не очень долго.

Расположились в комнате. Бутылка оказалась очень кстати и Ирка благодарно погладила глазами мужа, когда он ее выставил на стол.

Молча осушили по первой. Помолчали минуту, другую, третью.

Наконец Катька выпалила:

‒ В общем, этот идиот влюбился в Ирину и теперь считает нечестным на мне жениться. Дурак. Придурок. Остолоп. Кретин.

Все трое остальных замерли ‒ Фроловы от неожиданности, Витька от стыда. Или еще чего-то ‒ черт его разберет.

‒ Скажите ему что-нибудь, ‒ умоляюще закончила Катька.

Первым в ответ схватился Витька, обращаясь к Виктору и его жене:

‒ У меня никаких претензий. Честное слово! Я только потому и пришел, чтобы это сказать. Чтоб не думали... ничего плохого. Все равно же от нее узнали бы. Клянусь тебе, Виктор, никаких претензий!

Виктор не ответил. Взялся наливать по второй.

Так, так, так. Начинается. Или заканчивается.

‒ А Катю ты любишь? ‒ вдруг возникла жена. Таким тоном, что мол, если последует "Нет", то сейчас эта бутылка разлетится на твоей голове.

Тот даже сжался плечами, будто представил себе именно такой исход. И промямлил:

‒ Да. Конечно. Правда. Я сам не знаю, как это со мной происходит...

‒ Ничего. Я знаю. Подойди ко мне.

Витька не понял. Мол, в каком смысле?

‒ Иди, иди сюда. Чего ты боишься?

Он все равно ничего не понял. И вид у него вдруг стал такой жалкий, будто она над ним прилюдно издевается. Неуверенно взглянул на Виктора ‒ может, тот что-нибудь скажет. Но Виктор молчал. Ему самому интересно было, что сделает жена. Ей-Богу, он не догадывался наверняка. Только неуверенно предполагал. Как минимум три варианта.

И вдруг ему снова захотелось его защитить. Теперь уже от собственной жены. Потому что третий из возможных вариантов он не мог допустить. Ведь Витька же ‒ не обыкновенный человек. Не просто так ‒ человек, и все. Он ‒ Конструктор поверхностей! Выше всех здесь присутствующих. Нельзя с ним так!

>Что ты хочешь от него?! ‒ чуть не закричал он.

>Чего ты кричишь? Поцеловать хочу. Нельзя?

>Поцеловать? ‒ сразу успокоился он. ‒ Можно. Наверное, даже нужно. Может, мне выйти?

>Как хочешь. Может быть. Сама я, наверное, лучше с ними справлюсь.

>Только не обидь его. Понимаешь...

>Понимаю. Ты мне уже объяснял. Ненадолго только. Потом придешь, хорошо?

‒ Знаете, как придумала по этому поводу наша дочь, Светлана? ‒ внезапно обратился Виктор к гостям. ‒ Влюбленность ‒ это стремление к касанию поверхностей.

Они оба выпятили на него глаза. И жена тоже.

‒ Красиво, правда? И очень точно. Как ты считаешь? ‒ повернулся он теперь непосредственно к Витьке.

Но тот, по-видимому, не знал, как он считает.

‒ Вот и покасайтесь немножко, ‒ разрешил он ему. ‒ Только и всего. И ничего страшного и трагического ни с кем не произойдет. Совсем наоборот. Уверен, что вы помиритесь. А мне нужно выйти. Надеюсь ‒ вы извините меня.

И вышел, провожаемый испуганно-удивленным Катькиным взглядом. И притворил за собою дверь.

Вот и хорошо. Пусть сама с ними справляется. Ему сейчас не до них. Он ее сейчас хочет. Только ее. Свою жену. И никого больше. Он должен увидеть... Так, как увидел в своей дочери... и так, как увидел потом во Флоре... Должен... должен... он этого всю свою жизнь ждал... и готов еще подождать... Только бы скорее она их помирила и отправила.

Наверное, все это происходит по каким-то, заранее придуманным где-то наверху, стандартам, ‒ обреченно ухмыльнувшись, подумал Виктор, доставая из холодильника двухлитровку пива. ‒ Завацкие помирили Славку с Юлькой, и те вошли в их семью. Эти вот тоже... скорее всего войдут... в нашу. Если уже не вошли.

А он и не возражает. Это же Витька. От его "заковылинок" у него душа вверх подымается. И снова тянет окунуться в те незабываемые мыслительные поиски совершенного вечного прибоя... Лишь бы того на голубизну не потянуло. Мужчина должен быть непременно мужчиной. А Ирину ему для него и в самом деле не жалко. Хотя и щемит под сердцем... но ей то он очень нравится, что-то она от него особенное чувствует, чего не чувствует с ним, мужем... Пусть. Не баклажан же он ‒ Виктор ‒ в самом деле... Человек он. Уже почти что знающий одну из самых загадочных человеческих тайн... Нет, еще не знающий. Но уже непосредственно прикоснувшийся к ней... А познать ее он сможет только с Иринкой ‒ своей женой и самым лучшим другом...

Холодное пиво оказалось исключительно замечательным. Но он вдруг вспомнил о недавнем разговоре с дочерью. Надо бы найти номер телефона этого Архипова ‒ может, он у нее где-нибудь на столе валяется. И позвонить прямо сейчас.

Он осторожно ‒ чуть не на цыпочках ‒ вышел в коридор и направился в комнату дочери. А за закрытой дверью их комнаты не слышалось ни единого звука ‒ будто там никого сейчас и не было...

Никаких бумажек с телефонным номером на столе и других открытых местах он не обнаружил, а лазить в ящики не стал ‒ не только, чтобы не шуметь, а потому, что у них в доме так не принято, даже в отношении детей. Если, конечно, этого не потребует особая необходимость. Сейчас не требовала ‒ этот номер вполне можно узнать и у Елены Андреевны. Позвонить и узнать.

Он уже повернулся было к двери, как вдруг заметил скачущего по стене солнечного зайчика. Подошел к окну и сразу увидел, откуда тот прискакал. Ну да, из того самого окна, где живут Толик-Танечка. Улыбнулся и, подняв зеркальце с подоконника, направил туда встречного. И тут же убрал, спохватившись ‒ вот черт, зачем он это делает? ‒ теперь Светка будет думать, что он без нее в ее комнате шастает...

В коридоре все еще продолжалась абсолютная тишина ‒ ему даже пришла в голову мысль, что все трое исчезли из комнаты, пока он сидел, закрывшись, на кухне. Чуть было не попытался проверить. Но передумал и пошел дальше.

И тут же дико вздрогнул от внезапного громкого звука ‒ до боли близкого и знакомого, протяжного грудного Иркиного стона, того самого, который непроизвольно исходит из нее только в одном случае ‒ когда она, доведенная до крайней степени желания, впускает наконец в себя...

Он рефлекторно рванулся назад, но вовремя спохватился ‒ она вовсе не звала его на помощь, она радовалась...

Руки его дрожали, когда он закрывал за собою кухонную дверь. И ноги тоже.

Вот еще, ‒ ругал он себя, ‒ будто он и в самом деле считал, что там ограничатся легкими касаниями... будто она в первый раз с Витькой... не в первый же, и даже при нем, ее муже было... Неужели он всегда будет так переживать?

Или это потому, что вне его присутствия? Потому, что он не видит и не видел, как все это у них начиналось? Черт знает, что с ним творится. То соглашается на все, то изнывает от ревности...

Бутылка затарахтела горлышком по зубам, но холодная пивная струя слегка притушила горячий камень под диафрагмой. Даже без шипения.

Чего он дергается? Витька ‒ член их семьи. Теперь. С сегодняшнего дня. Или даже нет ‒ с того самого дня, как он увидел его чертежи. Или даже раньше ‒ с того вечера у Катьки. А может, и еще раньше, когда они совсем и не знали друг друга, но уже были назначены к воссоединению неизбежным потоком неслучайных случайностей...

Он имеет теперь право на Иринку ‒ его, Виктора, личную собственность. Всегда тогда, когда они ему это разрешат. И она имеет право на него. Они уже так решили про себя. И так и будет...

Он непроизвольно приоткрыл дверь ‒ ну да, кричит его Ирка, стонет, как сумасшедшая, совсем забылась, совсем отдалась ему и своей страсти, искренне и безраздельно ‒ она никогда в жизни не делала фальшивых стонов...

Зазвонил внезапно телефон и Виктор спешно прикрыл дверь. Глотнул холодного еще пару раз и только после этого поднял трубку.

‒ Привет, сестричка! ‒ услышал он ответ на шумное завершение своего глотка. ‒ Пьешь?

‒ Извини, Танечка, это не Светлана. Это ее отец, ‒ как бы смущенно пробормотал он, завершив, наконец, глоток.

‒ Ой! Простите...

‒ Светланка у бабушки. Это я нечаянно отсигналил зеркальцем.

Она молчала, по-видимому замешкавшись и не зная, про что ей продолжать. И тогда он вдруг спросил:

‒ Ты... одна дома?

‒ Да, одна. А... что? ‒ тем же вкрадчивым голосом задала она ответный вопрос.

В русском разговорном языке существуют интонации, смысл которых более однозначен, чем смысл любого самого дефинитивно ограниченного термина. Особенно в общении мужчины и женщины.

Слова его вопроса и ее ответа оказались только звуковым фоном тому, в чем они на самом деле друг другу только что высказались... и признались...

‒ Я... просто спросил... Хотя нет. Понимаешь...

Он замолчал, не находя, про что хочет сказать дальше, и не понимая, зачем он это вообще говорит именно сейчас.

‒ Понимаю... ‒ вдруг услышал он после долгой паузы очень тихий и жалобный ее голос. ‒ Только... я... так не смогу... прости меня... прости, если сможешь, пожалуйста... не смогу...

И положила трубку.

Влюбленность ‒ это стремление к касанию поверхностей... Он вдруг почувствовал, как она прогладила ладонью опущенную на аппарат трубку ‒ он был уверен, что она сделала только что именно так. И тоже осторожно прогладил свою, продолжающую сигналить короткими гудками.

И вдруг, ни с того ни с сего стал рыться в визитках, хранящихся у них кипой в специальной коробке. Нашел нужную и набрал номер.

‒ Флора, это я... ‒ совсем тихо сказал в трубку, так же тихо, как прозвучало ее "Слушаю".

Она запнулась, видимо, от неожиданности. Но потом вышептала:

‒ Здравствуй... Витя.

‒ Как ты?

‒ Хорошо. Очень хорошо. У меня все очень хорошо. Так хорошо, как раньше никогда не было...

‒ Я очень рад... Правда. Очень. Передай привет Валентину. Он... удивительный, замечательный муж...

‒ Я знаю... Передам.

‒ Я еще позвоню. На следующей неделе.

‒ Да. Я буду ждать.

‒ До свидания...

‒ Да. До свидания...

Он положил трубку и как одержимый, стал набирать еще один номер.

‒ Привет. Ты чего делаешь? ‒ спросил Светланку, поднявшую трубку на другом конце провода.

‒ Приветик. Вы уже, что ли?

‒ Не паясничай. Чем занимаешься?

‒ Читаю Вейнингера. С компьютера.

‒ Что?! А ну прекрати. Нашла, что читать. Кто тебе это посоветовал?

‒ Никто. Сама нашла. А ты читал?

‒ Брось это. Ты прочла предисловие?

‒ Да. Ну и что? Ты думаешь, что и я покончу с собой? ‒ захохотала она в трубку. ‒ Ну, ты даешь! Папочка, успокойся, почти ничего нового для себя я здесь не обнаружила, а мне осталось всего несколько страниц. И совсем я с ним не согласна. Разве что в анатомических деталях, да и то напополам. А про еврейство я и читать не собираюсь ‒ это мне не интересно.

‒ Где Лена?

‒ На кухне.

‒ А Сережка?

‒ Во дворе. Все еще тельняшкой форсит.

‒ Отнеси ей трубку. Только сама назад смойся ‒ я секретничать буду. Поняла?

‒ По-оняла, ‒ протяжно заверила она его.

И через полтора десятка секунд он услышал голос Елены Андреевны:

‒ Что тебе, Витя? Извини, что шипит, ‒ у меня блины на сковородке.

‒ Ничего. Просто хотел услышать твой голос.

Сейчас точно подумает, что он пьяный. На "ты" он был с нею только в особых ситуациях. Глянул на бутылку ‒ и в самом деле, там оставалось над донышком всего пару сантиметров жидкости. Хорошо, что еще литровая есть. Оттаяла.

‒ Что-то случилось? ‒ спросила она после паузы, видимо все-таки сбитая с толку.

‒ Нет. Правда.

‒ Случилось, ‒ не поверила она. ‒ Что?

‒ Пива напился.

‒ А Ирка где?

‒ Там, в комнате.

‒ Поссорились?

‒ Да нет же. Совсем-совсем наоборот, ‒ мягко сказал он, чтобы она действительно поверила. Она хорошо знала все его интонации.

‒ Тогда что?

‒ Я... ты разрешишь мне... прийти к тебе?..

‒ Сейчас? ‒ растерялась она.

Шум сковородки тут же исчез ‒ видимо, отошла от плиты. А может, и в самом деле вокруг нее все вмиг исчезло. А в этом "Сейчас?" он услышал все, что может сказать женщина только своему мужчине... единственному.

‒ Нет. Вообще. Когда-нибудь. На следующей неделе, например...

‒ Конечно. Конечно, Витя. Когда ты скажешь... ‒ снова после паузы промолвила она, словно бы и обреченно, и в то же время с еле сдерживаемой радостью.

‒ Мне очень... это нужно... нам с тобой обоим... обоим необходимо, ‒ как бы извиняясь, добавил он. ‒ Очень.

‒ Хорошо. Конечно. Я буду ждать...

‒ Ну, пока...

‒ Ирку поцелуй.

Он положил трубку и выхлебал остатки пива. И потянулся к холодильнику за литровкой, как вдруг дверь тихонько отворилась и показалась голая Катька. Не вполне голая ‒ на плечи был наброшен Иринкин домашний халат, в котором она принимала сегодняшних гостей...

‒ Можно?

‒ Можно.

Она виновато зашла и присела у колен, уставившись снизу в его глаза.

‒ Что-то произошло? Почему ты оставил нас одних?

‒ Чтобы не смущать.

‒ Правда? Только поэтому?

‒ Правда.

‒ Ирину?

‒ Всех.

‒ Меня ты не смущаешь. Совсем наоборот.

‒ Так лучше. Поверь мне.

‒ Верю. Я тебе во всем верю. Больше, чем себе.

‒ Ты сейчас жутко красивая. Невозможно красивая. Посиди со мной. Пусть они побудут вдвоем.

‒ Да. Пусть побудут. Тебе не больно?

‒ Больно.

‒ А мне нет. Совсем. Как же ты так можешь?

‒ Сам не знаю.

‒ Хочешь, я на тебя сяду?

‒ Нет. Сегодня не надо. Потом. Мы теперь часто будем видеться... так.

‒ Честно?

‒ Да. Я из тебя еще бублик сделаю... на виду у твоего мужа. А он балдеть будет, глядя на нас. И не только от ревности.

Она опустила голову щекой ему на колени и закрыла глаза. Обхватила руками. А он стал гладить ее волосы. Так они и просидели молча неизвестно какое долгое время. И так их и застали Ирка и Витька, которого та тянула за собою за руку в ванную.

Бегите отсюда, ‒ махнул он им рукой, и они скрылись за дверью.

‒ Бублик? Это как?

‒ Увидишь.

‒ Можно, я сейчас к ним? У вас такая ванна...

‒ Да. Беги.

Она встала с пола и попятилась задом, до самой ванной не спуская с него глаз. И еще с минуту стояла у ее двери, удивленно и недоумевающе глядя не него. Потом постучалась и скрылась внутри.

Ну вот, ‒ думал он, доставая из холодильника литровку, ‒ вот они, все его женщины. Все неожиданные. Все такие разные. И во всех он влюблен. В каждую по-своему. Совсем не одинаково. Совсем по-разному. Будто это совершенно разные чувства. И каждая из них способна дать ему что-то свое, неповторимое...

Они выпроводили гостей вдвоем, как и положено их личным семейным этикетом. Виктор вышел к ним, когда они уже были одеты и прилизаны. Виновато улыбнулся, будто и в самом деле был в чем-то перед ними виноват. А они еще более виновато улыбнулись, будто в чем-то были еще более виноваты перед ним. И сказали друг другу обычные слова ненадолгого прощания. А женщины еще и приложились к щечкам друг дружки. И сказали друг дружке на самый напоследок: "До субботы"...

Ну, вот. Как же оно дальше-то будет?

А никак иначе. Будет так, как судилось быть именно им, таким, какими они оказались. Или какими были с самого начала, когда еще ничего не знали о том, какими они окажутся на самом деле.

Свою жену он сам тщательно вымыл, выполоскал и обсушил. Как бы даже не позволяя этого ей ‒ будто своими неуклюжими от усталости движениями она может натворить чего-нибудь с его личной собственностью. И она покорно подчинялась всем его манипуляциям с ее телом. И позволила ему вымыть пальцами влагалище, широко раскорячив для этого коленки. А на осторожное разглаживание двух обильных засосов ‒ на левой груди и в правой паховой ямке ‒ совсем не виновато, а чуть ли не с гордостью заметила: "Я ему еще больше их наставила. Везде". И послушно опустилась в его руки, не цепляясь ‒ как это обычно бывает ‒ своими за его шею, а сложив их ладошками между ног. И он отнес ее на постель и сам разложил конечности так, как считал нужным.

‒ Ты будешь, да? ‒ тут же согласилась она. ‒ Заходи. Только я уже... никакая. Они из меня всю матку вывернули... всю насквозь высосали... вщент

* * *

.

Он лег рядом с нею, обняв и положив руку на ее опустевший живот. Глубоко внизу сразу же ощутил то, что не давало ему покоя последние дни. Впервые в жизни ощутил так. Пульсирующее горячей пустотой пространство. Почти совершенно обнаженно открывшееся ему в усталом и потерявшем защитные бутафории теле любимой. Его единственной, ни с кем не сравнимой. Его истинной собственности. Почти равной собственности на свое личное тело. И не только тело.

Она давно уже стала одним из органов его души...

Осторожно провел пальцами по животу, груди, соскам, шее, мочкам ушей ‒ властно вызывая к ним из заглубинных пульсаций волноватые щупальца, изящные своей невидимостью и покорные его призывам. Наклонился к промежности и прихватил губами припухшие лепестки, развел их языком и погладил им те поверхности, под которыми находились бартолиновы железы

* * *

. И сразу почувствовал, как те быстро стали наполняться и тут же освобождаться наружу, смачивая преддверие обильным скользким секретом. И в нем самом уже поднялся из глубины его внутреннего пространства таившийся там в долгом ожидании тяжелый и мощный сгусток энергии.

Она недоуменно смотрела то на него, то на свое уже дрожащее от неожиданно нахлынувшего вожделения тело. И покорно ждала, подставляя всю себя к его телу и его энергии, которую она теперь ощущала, как уже свою ‒ так сейчас вдруг недостающую ей ее собственную часть.

Потому что он тоже давно уже был одним из органов ее души...

Она готовила себя и к покорности, и к неистовому участию; но он то знал теперь, чего на самом деле она ждет, и кому на самом деле она покоряется...

Он лишь коснулся своей напряженной плотью к ее половым губам, а они тут же сами раскрылись, выпятились и обхватили его головку, укрыв собою со всех сторон и засасывая внутрь. И потом снова выпятились, захватывая и всасывая в себя следующий сантиметр. И еще раз. И еще несколько раз, ‒ пока не поглотили целиком, до самого корня.

А она радостно смотрела ему в глаза ‒ вот видишь, видишь, как я теперь легко умею...

Но тут же как бы забыла об этом, захваченная совершенно новым внутренним восторгом, потому что увидела внезапно то, что видел он сам...

Ведь он давно уже был одним из главных векторов ее собственного "Я"...

Об этом невозможно говорить словами. Об этом вообще нельзя никому говорить ‒ ни словами, ни как-либо иначе...

Они лежали потом рядом с открытыми вверх глазами и молчали. Из нее ни капли не пролилось, хотя он вылил все, что накопилось в нем за этот немыслимо долгий вечер.

Они оба теперь знали, что происходит на самом деле, и куда, в какие стороны ее внутреннего пространства направился благодеятельный сок его тела...

Конец первой книги

No Архипов Велиар 2003