И свеча не погаснет...

Евпраксия, позабыв все свои правила, расплакалась и выбежала из трапезной.

А потом вернулись кошмары.

Симеон проснулся в поту. Пересохшее горло скрутило судорогой. Сердце бухало молотом, отдаваясь в виски: "Это-сон-это-сон". Он лежал, постепенно опоминаясь, повторяя про себя: "Это только сон!".

— Семен, ты чего? — Евпраксия приподнялась на локте. Сплетенная на ночь коса свесилась, как веревка с колодезного ворота. — Тебе худо?

Семен, не отвечая, поднялся, ощупью нашел кувшин. Он пил, но вода бесполезно скатывалась в глотку, не освежая сухого рта.

— Ты так страшно кричал... Вот так: "Саша! Саша!".

Встревоженная Евпраксия следила глазами за мужем. Она села на постели, не забыв подтянуть одеяло повыше. Требовательно вопросила:

— Кто такая эта Саша? Семен! — Евпраксия застыла, пораженная ужасной догадкой. — Это... Это Саша? Иванова?! Жена твоего брата?!!!

Семен повернулся на голос, с усилием соображая: зачем она здесь? Причем она? Вспомнив, едва не рассмеялся. Ревнует! От супружеских обязанностей отказывается, а права заявила сразу!

— Семен! Это так?

Живого, Симеону никогда не приходило в голову звать этого человека ласковым именем. Он был много старше, и он был враг, опасный и непримиримый. Но в мучительных снах он представлялся Симеону беззащитным и жалимым, тем, кого он должен спасти, и он бежал, выбиваясь из сил, и знал — не спасет, не добежит.

— Семен!

И он решился. Отчетливо, раздельно, прямо в это белеющее в темноте визгливое пятно:

— Саша — это князь Александр Михайлович Тверской, которого шесть лет назад я убил в Орде.

Евпраксия ойкнула. Судорожным жестом плотнее запахнула одеяло, словно вмиг замерзла или хотела загородиться куском меха, как щитом.

— Но... — и страшась, и не веря. — Это же не ты! Я помню, я слышала...

— Не я, — подтвердил Симеон. — Я был там и ничего не сделал, чтобы помешать.

— Ты, верно, и не мог!

— Не мог. Я все равно не спас бы Александра, но погубил бы и себя, и отца.

— Вот видишь! Ты не виноват, это все твой отец.

— Отец был вынужден защищаться.

— Значит, Александр сам и виноват во всем.

— Разве он мог не мстить за брата, за отца, за свою разоренную землю?

— Тогда этот, как его... Юрий, вот! Который все начал.

— А что Юрий? Сам по себе он, что ли? Большинство бояр... да что бояре, вся земля! Все соратники князя Даниила трудились, отстраивали город, собирали землю по клочку, по сельцу — по деревеньке, валили лес и расчищали пашни. А главное — люди шли сюда, на Москву, и великие бояре, и смерды, все шли сюда, и их звали, их принимали, все, понимаешь? Все — не ради выгоды сего дня, а соединить свою судьбу с судьбой сей земли, ища лучшей доли не единственно себе, но земле, коей сами становились неразрывной частью, понимаешь? Что такое была Москва — горстка избенок среди чащобы. Они сотворили прекрасный и могучий град, достойный великокняжеской власти. И как им было смириться с тем, что из-за нелепой случайности их труд пропадет втуне? Старый хрыч сколько лет на ладан дышал да ядом пукал, ан проскрипел, пережил малясь нашего Данил Саныча — ну так что с того, что ж нам, великого княжения навек лишиться? Это мне не отец, не дядя, не кто из бояр сказал — посадский мужик некий. Совершенно трезвый, заметь. Я тогда младше Василисы был, и мне, княжичу, говорили мужики — "нам". Нам, земле!

— Тем более! — обрадовано подхватила Евпраксия. — Земля сама!

— В княжеских преступлениях земля виновна быть не может.

— Тогда вообще никто. Стечение обстоятельств. Судьба!

— Никакой судьбы не бывает! — убежденно заявил Семен.

Михаил. Наследие.

Едва Александровичи разъехались по своим уделам, так сразу принялись ходить друг к другу в гости. Как дети малые, право слово! Всякий видал, как девчонки рассядутся по углам двора, шагах в десяти друг от друга, пирогов налепят из глины да песка, и целый день в гостей играют, ты ко мне, я к тебе, кланяются, просят хлеба-соли откушать, благодарят за угощение, все как взаправду. А с иной стороны глянуть, дети и есть. Михайле тринадцать лет всего, и что с того, что князь, рад-радешенек, что сестренки заехали навестить, самолично отправился провожать в обратный путь, все побольше побыть вместе. Знамо дело, соскучился! Сам Илюха, даром что взрослый мужик, воин, а стосковаться по матушке успел. Родня, чай! Ну да ничего, может, наградит князь Всеволод за добрую службу, даст отпуску хоть несколько деньков.

Лес, скинувший зимнюю перламутровую дымку, стоял весь сквозистый. Снежок на деревьях подтаял было и вновь смерзся, но сквозь прозрачную ледяную корочку видно было, как потемнели ветки, как где-то в неведомых глубинах начинают свой ток весенние соки.

Чудо — денек, жисть — любота! Михаил, веселый, румяный с мороза и солнца, горячил коня. Крытая переливчатым ярко-зеленым бархатом шуба горела на снегу, словно самоцвет-изумруд. Маша, укутанная в пышный лисий мех, высунувшись из возка, вела с братом негромкую беседу. А Ульянице не сиделось за стенками да под медведной, она пожелала ехать верхом и немедля согнала с коня ближайшего кметя. Тот только вздохнул да сплел руки ступенькой. Нравна была меньшая княжна, никто ей перечить не смей. Ульяница утвердилась в седле, хоть стремена и были длинноваты, уверенной рукой разобрала поводья. Рыжий котейка проворно вскарабкался по сапожку, уселся впереди хозяйки. Лучик за зиму возрос, на изюмчике-то.

— Ну чисто монголка! — подзадорил Михаил сестру. — Бортэ-хатунь Любимая жена Чингис-хана.!

Та, звонко рассмеявшись, погнала коня вскачь.

Из чащи выпорхнула сорока, с возмущенным стрекотом пролетела над головами.

— Кому весть несешь, расписная? — усмехнулся вслед птице десятник.

— Да кабы не нам, Осипыч, — обеспокоено заметил Илюха.

— Чегой-то?

— Вспугнул ее кто-то. Разведать бы.

— Да полно. Поди, сохатый ломится.

— Верней всего. А все ж постеречься не грех.

— О чем речь? — князь подъехал к спорщикам.

Илюха пояснил.

— Пужлива стала молодежь! — посетовал князю Осипыч. Однако понимания не встретил.

— Верно, Илюха, судишь, разведать след, — Михаил глянул на парня заботно и лукаво. — Тебе в навороп В разведку. и идти.

Когда он вдругорядь провалился по пояс в сугроб, а с потревоженного куста снег ухнул прямо за шиворот, Илья разбранил себя последними словами. Чего ввязался, какие такие воры-лиходеи. Дружинник отвел очередную ветку и замер, не веря своим глазам. Между деревьями затаились вооруженные люди. Трое... пятеро... Илюха бросил считать. У каждого на плечах накинуто было белое полотно, и неведомые воины уже в нескольких шагах сливались с заснеженным лесом. Никак, добрая сотня. А вон и подрубленная ель, чтобы обрушить поперек дороги... Илья ломанул назад, забыв про сугробы, с треском продираясь сквозь кусты.

— Засада! Княже, назад! Засада!

Михаил понял сразу. До того, как вывалившийся на дорогу разведчик открыл рот. Не тратя слов, махнул рукой: заворачиваем! Полыхнул в весеннем солнце клинок. Невеликая дружина четко перестраивалась, прикрывая поезд с тыла. Возок княжон уже мчался во весь опор. И в этот миг запели стрелы.

Илья уже был в седле, уже занял свое место. Услышав зловещий посвист, пожалел: спугнул! Мир вокруг замедлился. Уши заложило пронзительным монгольским кличем, который вдвойне жутким делал тонкий девчоночий голос. Илья изумленно наблюдал, как княжна, вздернув на дыбы, заворачивает обратно коня. Он видел, как раздирают удила конские губы, видел растянутый в крике рот и съехавший набок пуховый платок, каждую бороздку узорной чешмы Конское нагрудное украшение., белое пятно на конском брюхе. Вздыбленный конь начал запрокидываться назад. В горле дрожала оперенная стрела. Илья сам не понял как — успел сдернуть девчонку с седла. Счастье, длинные стремена! Конь обрушился с коротким хрипом. Мир помчался стремглав, нагоняя упущенное.

Илья нещадно гнал Бурку, уже не помня о строе — обогнать, увести княжну из-под обстрела. Краем глаза успел заметить, как Осипыч наотмашь рубанул постромки. Сани развернулись поперек пути, девки посыпались на снег разноцветным горохом. Служанки разбегались с визгом. Лушка! Не увидел, далеко вынес конь. Больно коленку. Стрела? Скосил глаза. Ба! Лучик. Проклятый котяра привычно по ноге заползал на седло. Умудрился заскочить, рыжий черт!

Вдруг заметил, что уже не стреляют. Илюха опасливо покосился назад. Белые всадники были далеко, но ведь на свежих, наверняка, конях!

Опрокинутый возок валялся поперек дороги, лошадь силилась встать, с тонким, плачущим ржаньем беспомощно елозила копытами по снегу. Но держала упряжь, держала мертвая туша второго коня. Она из последних сил звала на помощь и не могла понять, ведь столько людей, почему же никто не поможет ей.

А люди укрылись за возком, и, выцеливая врага, оттягивая тетиву до уха, каждый шептал сквозь зубы:

— Ну-ко, ближе, песий сын, давай, давай... Ишь тряпок навесил... давай же...

— Есть! Так им! — Илюха, оборотясь, увидел, как белый всадник пал с коня. Ткань зацепилась за что-то, упавшего поволокло по земле. — Получите, гады! — орал Илюха, а сам нахлестывал коня.

Они уходили от погони. Почти ушли. Завернули вбок, на петлявшую меж деревьев тропу, и здесь, в узине, осадили коней. Бурко с разгону осел на задние ноги. Илья спрыгнул, ссадил Ульяницу. Вспыхнул стыдом: княжну — да поперек седла, ровно полонянку!

Бурко потянулся губами в снег, Илья поддернул узду. Выводить бы, да где! Вряд развернуться.

Десятников конь, раненый, доскакал — и рухнул. Налитый кровью глаз беззвучно молил: хозяин, все, что мог...

— Что ж ты, друже... — пробормотал Осипыч, со вздохом потянул нож из-за голенища, но уже не нужно было. Конский зрак потух, остекленел.

Немного вырвалось народу. Княжон вымчали обеих, Лушку один из микулинцев успел подхватить на седло. Мужчин не набралось и десятка. Михаил оглядел свою невеликую рать. Свел брови.

— Бой примем здесь. Рубите засеку.

Легко подхватив, он закинул Ульяницу на своего рослого белого жеребца, стал подтягивать путлища. Мария была уже в седле; без лишних слов, спросила коротко:

— За подмогой?

Михаил решительно отверг:

— Проку! Уходите, мы задержим, сколь возможно. Ни в Тверь, ни в Микулин вам не прорваться. Единственно на Москву!

Мария кивнула. Наклонясь с седла, коротко, судорожно обняла брата.

Воины валили деревья. Они работали молча, споро, рубили боевыми топорами и саблями, варварски щербя благородный харалуг. И не могли не прислушиваться к отдаленному шуму. Там в этот час умирали их товарищи. А скоро и их черед.

— Илья! — окликнул князь. — Будешь сопровождать княжон.

— Княже... — слова завязли у Илюхи в глотке. Он увидел. Невереженых коней осталось всего трое. Бурко, князев белый и еще один, под старшей княжной, да и у того по крупу тянулась неглубокая, но кровоточащая царапина. Прочие были или ранены стрелами, или напрочь запалены. Били в коней, гады!

— Нет, княже! — парень отчаянно замотал головой, не умея найти слов, но точно зная, что так нельзя, неможно! — Я лучше здесь, пусть лучше Лушка, пусть она спасается. Она же девушка.

— А ты — воин! — отрубил князь. — И ты должен доставить княжон в безопасное место. И защитить их, если потребуется, ценой собственной жизни. Ты! А не девушка.

Илья поразился, каким жестким и взрослым был лик юного князя. И все равно возразил:

— Здесь каждый воин на счету!

Ответил ему не князь. Лушка проговорила тихо, но с непоколебимой твердостью:

— Скачи, Илюша.

Только коротко взглянула, словно плеснула озерной синью. Отвернулась, подхватила с земли чей-то самострел, с яростным прищуром рванула ворот.

— Не так, девочка, — Осипыч покачал головой, забрал оружие, стал показывать.

Илья полез в седло. Чувствуя, как сдавило горло, с трудом прошептал:

— Доведу, княже. Обещаю.

Михаил примерился к осинке, наддал плечом. Подрубленное деревце послушно легло на место.

Боевой азарт бурлил в нем, иголочками покалывал в крови. Все вокруг виделось со странной отчетливостью, словно глаз вдруг стал по-орлиному зорок. На поваленной осине трепетал черный, сожженный морозом листок. Надо же, уцелел, пережил и осень, и зимние вьюги, и падение родного дерева пережил. Глядишь, всех нас переживет! Вдруг ясно пришло: а ведь нам, скорее всего, здесь и лечь. Михаил видел вокруг себя острожевшие, сосредоточенные лица воинов. Они — понимают? Понимают! И смотрят на него, Мишу — нет, не Мишу, князя! — с верой, с готовностью идти за ним на смерть. И он не уронит этой веры. Да! Он не дрогнет, когда поведет воинов в свой первый бой, даже если он станет последним. Жаль, не довелось надеть красивой дедовой брони, чудом сбереженной и от Шевкала, и от Калиты, доставшейся в наследство Михаилу, соименнику святого князя. Прошло и исчезло. Он попытался представить, что умер. Вот его несут на сдвинутых щитах, и вся Тверь выходит проводить героя в последний путь, солнце светит по-весеннему, и главы церквей сияют золотом на ярко-голубом небе, а над городом плывет печальный перезвон. Красиво! Тринадцатилетний Михаил не верил в смерть.

Мария. Неизвестность — тонкий лед.

И снова скачка, снова Илюха понукал своего Бурушку и чуял коленями, как тяжело ходят конские бока. Выдюжит ли? Донесет ли?

Проскакав несколько верст, беглецы повернули назад, и через сотню шагов Илюха ринул своего коня через кусты, за ним и остальные. Хитрость не лисья, а все ж, дай бог, задержит преследователей хоть на сколько. Они петляли без дорог, то выбирались на очередной зимник и тогда пускали вскачь измученных, в хлопьях пены, коней, то продирались сквозь чащу, где вряд было двигаться шагом, и все же погоняли, погоняли, со страхом ожидая ежеминутно, что конь упадет — и тогда все, уже не уйти. Погони пока не было заметно, но все трое чувствовали за спиной неслышимые, но оттого не менее реальные шаги.

В лесу вечереет быстро. Совсем стемнело, даже звезды едва просвечивали сквозь густой купол ветвей. Лишь белый снег под ногами создавал какое-то подобие света. Ели вставали на пути черными призраками, жадно тянули мохнатые руки. Илюха давно уже брел пеш, таща в поводу спотыкающегося и вязнувшего в снегу коня. Наконец, обнаружив здоровую ель, нижние ветви которой склонились к земле, он решил:

— Ночуем здесь.

Ульяница сонно валилась к лошадиной шее, но тут встрепенулась, заявила:

— Нужно скакать дальше!

Какое там скакать... Илюха возразил почтительно:

— Кони утомлены, княжна, И у ворогов, чаю, не свежее. По темноте ни нам далеко не уйти, ни им.

Пока ехали, холода не чувствовалось, а теперь Машу начала бить дрожь. Она пыталась плотнее запахнуть обледеневший от дыхания мех, прятала руки в рукава, и все никак не могла согреться. Костер бы развести, да нельзя — выдашь себя.

Илюха вздохнул, подумав о том же. Пошарив за пазухой, он вытащил сверточек, развязал тряпицу. За столько времени, казалось бы, пора и забыть голодное детство. Еды на стол выставляют столько, что зараз не осилить, как не старайся. Но Илюха не мог отучить себя, рука сама тянулась прихватить про запас что-нибудь от этого обилия. Он разломил застывший пирожок, ругнувшись про себя: были же и мясные, так нет, греха в постный день побоялся, с грибами взял. Протянул спутницам по половинке, увидев, что Мария хочет разделить свою, отмотнул головой: