Адашев. Северские земли

Лушка секунду помолчала, а потом продолжила — как в воду прыгнула:

— И ещё вот что тебе, хозяин ласковый, сказать хочу. По-хорошему, да по-доброму мне бы в благодарность за доброту и ласку твою уйти от тебя побыстрей надо, чтобы и тебя не зацепило.

Да некуда нам идти. Нет нам с ним в мире больше защиты и обороны — нигде нет. Обратно домой мне идти — проще уж самой в омут прыгнуть, а других мест я и не видала в жизни никогда.

И Лушка, ставшая Анфисой, принялась бить егерю земные поклоны, стуча лбом о земляной пол.

— Христом-богом прошу, святыми угодниками заклинаю — оставь нас у себя на кордоне! Нет для нас сейчас лучшего места! Мы тебе в тягость не будем — я всю деревенскую бабью работу знаю, и ленивой меня отродясь никто не называл. Слугой твоей буду, а хочешь — полюбовницей стану, только не гони! Некуда нам идти, даже подаяния по деревням просить — и то невможно!!! Узнать нас могут!

Лушка не всхлипывала, лишь из глаз катились слёзы и она безмолвно смотрела на хозяина в ожидании.

На лушкино и жданово счастье благородства у этого егеря было побольше, чем у многих дворян.

Нет, он не кинулся поднимать Лушку с криками: 'Да живите, сколько хотите, мой дом — твой дом!'.

Он очень серьёзно посмотрел на девушку и потребовал:

— Побожись, что нет на тебе грехов смертных.

Нянька, глядя ему прямо в глаза и не отрывая взора, троекратно перекрестилась и ответила:

— Перед богом и людьми свидетельствую — нет на мне грехов, окромя обычных. Безвинно страдаю, испытание, видать, Господь даёт. Жизнью в том клянусь и здоровьем в том клянусь, и своим, и его!

И она кивнула на нары, где на шкуре лежал распелёнатый Ждан и сосал свою ногу.

Егерь кивнул и спросил:

— На кордон придём — на иконе клятву повторишь?

— И на иконе, и в церкви присягну — нет на мне ни крови, ни татьбы. Невиноватая я.

— Хорошо. — ещё раз кивнул заросший волосом лесовик. — Тебя и впрямь Анфисой крестили или назвалась?

— Назвалась. — не стала скрывать Лушка. — Не надо тебе моё имя знать, ни к чему беду дразнить. Зови Анфисой, всегда мне это имя любо было.

Егерь кивнул, потом думал и молчал — долго, минуты две. Лушка так и стояла на коленях, Ждан гулил.

Наконец, лесник принял решение.

— Раз ты мне ничего толком не говоришь, то и я тебе пока обещать ничего не буду. Бояться я тебя не боюсь. Поживёте пока у меня на кордоне, по крайней мере до тех пор, пока рана твоя не закроется. Вот там и посмотрим — кто вы, и что вы. Принуждать тебя ни к чему не буду, и к греху склонять не стану — я не из тех, кто на чужом горе свою выгоду строит. Но посильно работать придётся — лодырей я не терплю.

Он ещё раз кивнул кудлатой чёрной бородой, утверждаясь в мысли:

— Пока так, а дальше посмотрим. Ты сейчас ложись, тебе поспать надо. Я пойду добычи какой промыслю — у меня запасов нет, а поесть надо, не то молоко пропадёт. Сегодня отлежишься, а завтра на кордон пойдём. На ртах ходить умеешь?

Лушка кивнула:

— Наша деревня навроде вашей — выселки, лес кругом.

— У нас не деревня, а село! — строго поправил Тит, и добавил:

— До кордона вёрст семь, но рты одни, поэтому с рассветом выйдем, чтобы до темноты добраться. Сейчас дверь на засов замкни — зверьё шастает, а собак я заберу. Мне на голос откроешь. Поспишь, если лихорадить тебя не начнёт — дров набери. И, не прощаясь, вышел.

Глава 19. 'Где звуки ярче, чем неон, успей сказать себе: 'Не он!'

До кордона они добрались благополучно. Лесная заимка была обустроена на совесть, — сразу видно, что руки у хозяина из плеч растут. Однако не менее очевидным было и отсутствие хозяйки — мужицкая берлога она мужицкая берлога и есть. Насмотревшись на паутину в углах, грязные портянки под лавками и немытые горшки, Лушка, несмотря на рану, взялась за тряпку, да приступила к делу так рьяно, что у Тита сразу же нашлась масса дел во дворе.

Неделю новые знакомые прожили тихо-мирно, присматриваясь друг к другу. А потом что-то случилось с хозяином. Он сначала помрачнел, потом весь день ходил как мешком стукнутый, нехорошо поглядывая на Ждана, а вечером, за столом, наконец взял быка за рога.

— Анфиса, ты на сына вообще внимание обращаешь?

— Эт ты о чём? Вроде кормлю-пеленаю вовремя, мокрый не лежит. А что такое?

— Да это...

Тит явно мялся, не зная, как сказать, потом, наконец, решился:

— В общем, эта... По-моему, подменили тебе младенца. Обменёнок он!

Лушка охнула и закрестилась:

— Да типун тебе на язык!!! Какой ещё к лешему обменёнок?

— Ты дура, что ли?! — разъярённый Тит ударил пудовым кулаком по столу. — Кто ж лесного хозяина на ночь глядя поминает? Тебя что — совсем ничего мать не учила?! Нечисть и подменивает детей, которых матери сами им отдали! Скажет мать в сердцах на ребёнка 'Пошёл к чёрту' или 'Леший тебя забери!' — и готово! Вместо человека у неё теперь чертёнок або лешачонок. А грудничка нечисть вообще может забрать, если его не перекрестили на ночь или на чих 'Будь здоров!' не сказали. Им же чем меньше дитё — тем лучше!

— О, Господи! — Лушка опять неистово закрестилась. — А с чего ты вообще взял, что он обменёнок?

— А ты что — не видишь, что ли? — егерь понизил голос. — Он же на нас смотрит, как будто всё понимает! У нормальных детей глаза оловянные, если не плачут — то гулят себе, або палец сосут. А твой — так и зыркает на нас с тобой, так и зыркает! Того и гляди — что-то скажет. И глаза — умные, как у взрослого. Известное дело — подменыши, они ж не всегда даже дети. Иногда и взрослая нечисть в них прячется.

Одного так хитрый мужик выявил — жену во двор выгнал, остался с обменёнком вдвоём в избе. Два десятка яиц разбил, а в скорлупках — бражку принялся ставить. Тут нечистый не выдержал, и говорит из колыбельки: 'Сто лет на свете живу — первый раз вижу, чтобы в яйцах бражку ставили!'. Тут-то его и того! — страшным голосом закончил лесник.

— Чего — того? — дрогнув, спросила кормилица.

— Разоблачили. — невнятно пояснил хозяин.

И они оба пристально посмотрели на Ждана. Переселенец, который на самом деле был уже близок к панике, попытался было беззаботно загулить, но получилось не очень.

Взгляды стали ещё подозрительнее.

— А что же делать? — почти плача, спросила Лушка.

— Во-первых, вот! — и Тит с силой вогнал охотничий нож в косяк над дверью. — Во-вторых, вот!

Второй нож, поменьше, воткнулся снизу в лавку, на которой лежал Ждан.

— Вообще, конечно, по уму колыбельку надо ему сделать, и в дно люльки нож воткнуть. — почесав в затылке, изрёк охотник. — А в саму колыбельку кусок сломавшейся косы положить, да где ж его взять? У меня скотины нет, мне коса без надобности. Хотя это всё раньше делать надо было, это для того делается, чтобы нечисть не сунулась. А если его уже подменили — то это так... мёртвому припарки.

Повисла тягостная пауза. И тут Ждан неожиданно для самого себя чихнул.

— Будь здоров! — хором гаркнули взрослые.

— Вот что! — решительно сказал Тит. — Распелёнывай его!

— Зачем? — вздрогнула Лушка-Анфиса.

— Смотреть будем. Нет ли знаков каких дьявольских на коже — родинок, али пятен родимых. Иногда, бают, у обменёнков кости не прощупываются, а сила при этом — звериная! А ещё бывает, бабки говорили, — понизив голос, начал рассказывать он, — если нечисть особо голодная, они сперва с младенца кожу снимут — полностью, с волосами и ногтями. Потом тело сожрут, а в кожу своего бесёнка засунут — чтобы не отличили, значит. Тут, главное, дырку найти, через которую бесёнок в шкуру залезал. Её обычно в заднице делают, чтобы видно не было, а потом взрослые черти её верёвочкой завязывают.

— Тьфу! — сплюнула Лушка. — Меня сейчас стошнит!

— Ну уж прости — развёл руками Тит. — Как есть, так и говорю. Не испачкавшись, шкуру не снимешь.

Осмотр, на котором Ждан орал как резанный и отчаянно боролся с желанием завизжать, не принёс никаких результатов. Кожа была чистой, кости на месте, никаких дырок в заднице, кроме природных, не нашлось. Да и вообще — ребёнок был самым обыкновенным, как писали в прошлой жизни педиатры, 'развит в соответствии с возрастом'.

Экзорцисты-любители зашли в тупик. Лушка кормила распереживавшегося ребёнка грудью, а Тит задумчиво барабанил пальцами по столу.

— А кто хоть подменить-то мог? — кормилице совершенно не нравилось происходящее, но женское любопытство оказалось сильнее.

— Да кто хошь, — рассеянно ответил егерь. — любая нечисть. Леший, домовик, гумённик, овинник, чёрт, колдун, русалка, лисова ведьма, мара, стрыга... Особенно, говорят, банник с женой-обдерихой это дело любят, поэтому в бане за детьми глаз да глаз нужен, и до года по имени называть нельзя! И вообще — ты его когда из виду упускала?

Лушка замялась, но всё-таки ответила:

— Там... Когда всё это произошло. Я тогда сомлела, не знаю, что с ним делали. Но это всё на дороге было.

— Не на перекрёстке? — сразу спросил лесник.

— Нет, просто на дороге.

— Это хорошо, а то нечисть перекрёстки обожает. — немного успокоился хозяин. — А ещё?

— Ещё в лесу, после волков, когда в сугробе сидела и плакала. Ну, когда ты меня нашёл. На него не смотрела, не до него было. Он так и висел сзади.

— Так я и думал — леший! Значит, красноплешый забаловал. — уверенно заключил Тит. — Слушай, а еды у нас не пропадало? Ты ж готовишь, должна была заметить.

Лушка глубоко задумалась, а потом покачала головой.

— Нет, не замечала. Да нет, сразу было бы видно — мы ж почти все твои припасы подъели. А что?

— Да так. Жрут подменыши много. Случай такой был — подменили людям дитё, а те и не замечают. Родные вообще не видят подменышей, им нечисть глаза отводит. А тут проходил как-то мимо старичок-прохожий, калика-побирушка. Ну и ночевать у них остался. А старичок тот знающий был — он сразу понял, что тут нечисто. Больно уж голова у младенца вытянутая была — как у рыбы прям. Водяного это был подменыш — мать купалась на поздних сроках, омутник и подменил внутри её ребёнка. Утром все в поле пошли, а старичок в углу спрятался, шубейкой накрылся, а через дырочку смотрит. Только все за порог — нечисть из колыбельки выкарабкалась, к столу кинулась — и ну жрать! От каравая откусывает своей головой плоской, молоком запивает, давится, молоко течёт... Страсть! Старичок потом родителям и рассказал всё. Долго их убеждал, потом уговорил всё-таки — бросила мать обменыша в воду, а тот не потонул. Плывёт по речке, и кричит оттуда: 'А, догадалась! А то было бы тебе!'. Вернулись в избу — а там их дитё лежит, живое и невредимое, красивое-распрекрасное! Вот так вот бывает.

Лушка плакала. Ей было очень жалко Ждана, но с другой стороны — ей было смертельно страшно. А вдруг и впрямь её ненаглядного 'маленького' подменили? Тогда его надо выручать, пока не поздно.

— И что ж мне делать теперь? — глотая слёзы, спросила она.

— Есть одно средство. — помолчав, ответил Тит. — Надо печь жарко растопить, дверь настежь растворить. Младенца голого положить на порог, головой к огню, ногами к лесу. И бить веником: он, с одной стороны, из дома взят, с другой — в лесу наломан. Бить надо тебе, причём так бить, чтобы младенец орал погромче. Бить, и приговаривать всё время: 'На тебе твоё, отдай мне моё!'. Если он и в самом деле не человек, а лешее детище, то у лешачихи сердце её материнское не выдержит. Она из леса шмыгнёт, и младенцев обратно поменяет. Ещё и вслух сказать может: ''На тебе твоё. Бей своё, а не моё!'. Но это только ты услышишь.

Лушка помолчала, закусив губу, а потом решительно кивнула. То, что она не являлась биологической матерью младенца, её нисколько не смущало — ненаглядный маленький был ЕЁ, и она порвала бы глотку любому, кто посмел бы в этом усомниться.

* * *

Избавим читателей от описания ритуала 'обмена'. Скажем лишь, что Ждан орал так, что уши закладывало, и вовсе не из конспиративных соображений.

Рука у Лушки была тяжёлая, и лупила она без поддавков. Сама рыдала в голос — но лупила. Лупила до тех пор, пока вдруг не распрямилась, не бросила веник и убеждённо произнесла:

— Всё!!! Своими ушами лешачиху слышала. Вернула она мне моё!

Бережно подняла с порога уже почти охрипшего Ждана, чмокнула заплаканное красное лицо и приложила к груди.

Ждан, всё ещё внутренне дорёвывая, судорожно глотал молоко, и клялся самому себе, что отныне — никаких задумчивых выражений лица и никакой стрельбы глазами за взрослыми. Только погремушки, только хардкор! Отныне, как завещал вождь мирового пролетариата — конспигация, батенька, и ещё газ конспигация!!! А то и впрямь — дело если не омутом, то костром кончится.

* * *

Когда уже легли спать, Лушка вдруг сказала:

— Тит! Спишь?

— Чего тебе? — поинтересовался невидимый в темноте хозяин.

— Мне бы это... — замялась кормилица. — В церкву бы мне попасть, на службе постоять, причастится да исповедаться. Его вон батюшке под благословение поднести. Тревожно что-то на душе.

— Понимаю. — пробасил в ответ Тит. — Ну так давай в субботу в Гранный холм и пойдём. Там заночуем, а утром — на воскресную службу. Я и сам давно не был, да и вас у батюшки записать надо. Всё равно же узнают, что вы у меня живёте, хлеба-то я на двоих теперь покупать буду. Всё, давай спать. День хлопотный был.

Глава 20. "Брат ты мне, или не брат..."

Лес Ждана подавлял. В прошлой жизни он был в лесу лишь дважды — ненадолго и случайно. Но тот лес — мёртвый, пустой, истоптанный, загаженный пластиком и бумажками, запятнанный кострищами — не шёл ни в какое сравнение с этим. Это сложно объяснить, но... Почему-то стоило лишь на пару десятков шагов отойти от кордона — становилось пронзительно ясно, что на многие-многие вёрсты вокруг нет других людей, кроме них троих. Но при этом человек здесь никакой не царь природы, а смиренный гость, проситель, если хотите. К чаще и её созданиям надо было относиться уважительно, ведь стоило только здешнему хозяину захотеть — и никто из них троих не вышел бы из леса.

При этом лес вовсе не был злым. Лес был предельно равнодушен — и это пугало больше всего. Лес просто был, был всегда. Он равнодушно взирал, как волосатые некогда человеки распрямляются, изобретают лук и приручают собак, как у них возникают и рушатся государства. Ему не было дела до короткоживущих людишек, и он не видел большой разницы между селом Гранный Холм, поставленным людьми на отвоёванных у него землях, и муравейником, построенным мурашами на поляне из сосновых иголок.

Пусть стоят.

Всё равно и то, и другое — до поры.

Лес Ждана подавлял. Но и восхищал — тоже.

Он был настолько красив, что им нельзя было не восхищаться. Собственно, Ждан всю дорогу именно тем и занимался, что глазел вокруг, благо всю дорогу его по очереди несли на руках. 'Слинга' сегодня не было — Тит перед выходом мягко посоветовал не брать в село роскошную шаль княгини:

— Барская это вещь, не наша, не мужицкая. Я-то ладно, я вопросов задавать не буду, а вот людям на рты платок не накинешь. Пойдут слухи про богатую шаль у приблудной бабы, а тебе оно надо?