Адашев. Северские земли

Введение

(неизвестно где, неизвестно когда)

Боярин князя Воротынского Семён Адашев был изрядно пьян.

Это, казалось бы, совершенно незначительное событие тем не менее стало сенсацией — слуги только об этом и чесали языками. И немудрёно — все они, сколько бы не служили, пьяным барина видели впервые. Большинство из них совершенно искренне полагали, что одержимый воинскими искусствами и закалкой тела барин ничего крепче молока не употребляет.

И вдруг на тебе! Набрался. Да ещё в такой момент — когда барыня на сносях и вот-вот разродится.

Да и с кем набрался-то!

С побирушкой! С нищим, со слепым каликой-перехожим, которого и имени то христианского не было — кличка воровская, пустая котомка да полна голова вшей, вот и всё владение убогого.

* * *

Побирушка пришёл в усадьбу утром, встал на колени у крыльца и трудолюбиво гундел про 'хлебца бы, люди добрые, Христом-богом заклинаю и матерью его, богородицей, хлебца бы мне...'.

Никто на него особого внимания не обращал — в прошлом году был неурожай и по дорогам нынче много христарадников слонялось. Да и побирушка был не талантливый — на бандуре не играл, песен не пел, былин не читал и даже не матерился яростно. Ничего стоящего внимания, разве что страшные шрамы на лице. Да и сам побирушка просто скучно гундел. И никто его не слушал...

Кроме барина.

Тот как раз возвращался после традиционной утренней разминки с саблей — шёл голым по пояс, смущая дворовых девок чеканностью бронзовых от раннего загара мышц. Мимо побирушки он прошёл, не повернув головы.

И вдруг остановился, как обухом стукнутый.

Барин медленно повернулся, вперился взглядом в нищего и неверящим голосом спросил:

— Голобок? Голобок, это ты? Это же ты — голос твой!

— ...хлебца бы... Ась? Кто здесь?

— Голобок!!! — барин схватил вшивого побирушку за лохмотья, и встряхнул как мешок. — Голобок, ты что — не помнишь меня?

— Голос помню. — равнодушно ответил тот. — Чей — не помню. Хлебца бы мне — мабуть, и вспомнил бы. Брюхо у меня подвело, мил человек, два дня не жрамши.

— Эй вы! — бросив побирушку, барин повернулся в сторону наблюдавших за сценкой дворовых, и скомандовал: — Сейчас перекусить гостю, потом в баню его, а после бани — к столу ведите. Стол богатый накрыть. Всё, бегом!

Дворня кинулась врассыпную заполошными курами — когда барин говорил таким тоном, ни медлить, ни задавать вопросы не стоило. А барин наклонился к нищему и тихо сказал:

— Голобок, это я — Молок.

— Молок? — тупое и забитое выражение лица побирушки на миг исчезло, и губы скривились в высокомерной усмешке. — Надо же. Выжил, значит?

И тут побирушка сделал такое, что учини это кто из дворни, уже через миг бы кровью харкал и зубы сплёвывал. Он положил барину на лицо свою грязную ладонь и быстро, но чутко ощупал. После чего сплюнул и сказал:

— А ты заматерел, пацан.

И боярин это стерпел!

* * *

Вот с этим-то вшиварём барин и пил второй час. Что там происходило за закрытыми дверями — всем было неведомо. Собутыльники говорили негромко, а подслушивать дураков не было — нрав у барина был крут, а чутьё на подгляд да подслух — как у зверя дикого.

Меж тем в комнате ничего необычного не было. Два мужика сидели за уже порядком растерзанным столом и вели размеренную беседу. Даже языки заплетались не сильно, и лишь красные рожи свидетельствовали о том, что мужчины не только едят.

Вот и сейчас хозяин в очередной раз разлил по кубкам, собутыльники молча кивнули друг другу, и, не чокаясь, опрокинули содержимое внутрь.

Слепой, явно изучивший уже, где что на столе стоит, зацепил квашеной капусты, захрумкал и изрёк, наконец, с невесть откуда взявшимся достоинством:

— Хороша капустка у тебя, хозяин. Так, значит, сыскным меня не сдашь?

— Сыскным не сдам, — хозяин жевал расстегай, и оттого говорил невнятно. — А вот в рожу, пожалуй, дам. Как не дать гостю дорогому, если он ещё раз разговор про это заведёт? Не сдам я тебя, Голобок, не сдам! Не так много нас под небом ходит, чтобы ещё прореживать.

— Одиннадцать. — сказал нищий и ухмыльнулся нехорошей, волчьей усмешкой.

— — Чего? — боярин посмотрел на гостя мутноватым взором.

— Одиннадцать, говорю, нас осталось. Тех, кто жив или может быть жив. Если, конечно, твой приятель из мёртвых не воскрес.

— Не воскрес. — мрачно ответил Семён. — Не довезли тогда Василия Семёновича. В дороге богу душу отдал. Давай помянем его, что ли?

И хозяин опять разлил.

— А и помянем, — согласился нищий, цапнув серебряный кубок. — Хоть и пёс был Швих, а стойкий. Помин души заслужил. А что до лекарни его не довезли — неудивительно. Вас обоих тогда на телегу загрузили — ну трупы трупами. Ей богу, в гроб краше людей кладут. Мы и тебя за мёртвого держали.

Выпили, заели.

— В общем, одиннадцатый ты. Волк, Рубец и Крапива всё ещё в Диком Поле и даже воюют ещё, говорят. До чего всё-таки человек живучая скотина — прямо удивляюсь я ему. Черёмный через полгода к татарам в плен угодил, жив или нет — не ведаю, но на всякий случай среди живых числю. Вихор пять лет назад выкуп выслужил, документы себе выправил, сейчас, говорят, в Москве осел, школу сабельного боя держит. Псов драться учит, гнида! Он всегда гниловат был.

Голобок зло сплюнул на пол, растёр плевок драным лаптем и продолжил:

— Азат, татарин наш, что единственный живым тогда остался, сразу после этого из джигитов выписался к чертям собачьим. Он ведь на калым к тому времени собрал уже, ну и мы с ребятами ему скинулись — он хоть и бусурманин, а свой, как-никак. Побратим. В общем, не нищим Азатулла ушёл. В Степи кочует, разбогател, баем стал, третью жену, говорят, недавно взял. А все остальные в земле уже, червей кормят. Сам знаешь, Молок, тумаки долго не живут.

Побирушка замолчал.

— Ты сказал — одиннадцать — напомнил боярин.

Нищий молча сунул хозяину кубок, тот, не спрашивая, набулькал ему и себе. Выпили.

— Ну а что одиннадцать? Мы со Стригой и Двойным через три года после этого в побег с Засечной Черты ушли. Не выдал нас тогда Господь — гость размашисто перекрестился — все до Руси живыми добрались, никого тогда псы по дороге не приняли. Здесь, на Руси — сразу разбежались, где они, и что с ними, про то не ведаю.

Слепой помолчал, хозяин не перебивал.

— Мне, сам видишь, не повезло. Сыскные меня в норе обложили после дела одного громкого. Я через дальний отнорок выскочить хотел, да у них, видать, свой человечек в нашей ватаге был, и все им про мою нору обсказал. В общем, прямо на чароплёта я тогда выпрыгнул. Да и чароплёт не простой меня ждал, я никогда такой быстрой волшбы не видел. В общем, успел он мне, гнида, огненным шаром очи выжечь, прежде чем я его кончил. Я тогда водой ушёл, но на том моя война и кончилась. У меня Дар хоть и не из простых, а глаза заново отрастить не позволяет. Вот и христарадничаю третий год уже. А что делать? В землю не хочу, не нажился ещё.

Помолчали. Вдруг лицо бывшего разбойника озарила усмешка.

— Кстати, знаешь что, Молок? Люди бают, что Стрига в наших краях объявился. Да не один, а банду собрал из тумаков, натаскал молодняк. Может, и встретитесь ещё, а? Чем чёрт не шутит, когда бог спит. Стригу-то помнишь?

— Помню, — глухо уронил Адашев, и замолчал. Давно забытые, казалось, картины вновь всплыли в памяти как живые...

* * *

Это было семь лет назад, когда нынешний матёрый боярин был самым что ни на есть зелёным пацаном — чистый жеребёнок-стригунок пятнадцати годов от роду. И именно Стрига тогда превратил жизнь молодых недорослей в ад.

На Засечной Черте юный сын боярский Семён Адашев и его сосед и лучший друг, молодой князь Василий Семёнович Одоевский по прозвищу Швих оказались случайно. Им просто не повезло.

Отец Швиха, старый князь Семён Одоевский был на ножах со своим соседом — князем Дмитрием Петровичем Лопатой из рода Пожарских. Вражда между ними возникла ещё в молодости и с годами только множилась и накалялась. Пару раз дело доходило до сабель и раз десять — до кулаков. До убийства, правда, не дошло, другие князья их растаскивали — благо, соседи сталкивались только на воинских сборах, да в Думе. Зуб, правда, каждый из них заимел на другого — как у зверя моржа, что живёт в Студёном море. Рано или поздно этот раздор должен был закончиться плохо.

Так оно и случилось.

За несколько лет до того, когда дружки Сенька Адашев и Васька Одоевский должны были впервые выехать в полк и начать свою воинскую службу, царь Шуйский издал указ, запрещавший ставить дворянских недорослей командовать людьми без прохождения испытания.

Испытание надлежало сдавать местному воеводе, и оно включало в себя, помимо демонстрации Дара и воинской выучки, месячную службу в войсках в специально введённом чине 'соискателя'. И лишь по истечении четырёх недель и после того, как воинский начальник в чине не ниже пятисотенного головы признает 'пробную службу' недорослей зачтённой, соискатель получал чин 'десятника' и первых людей в подчинение. И начиналась нормальная воинская служба.

Но друзьям не повезло.

Воеводой в тот год был князь Дмитрий Петрович Лопата. Который, узрев сына злейшего врага, ажно заржал от радости. И, вместо того, чтобы отправить отрока, как всех остальных, в местную дружину, выписал ему грамоту на прохождение соискательства на Засечной Черте. И приятеля его отправил туда же — за компанию.

Парни, по молодости и глупости, просто плечами пожали — в Черту ехать, так в Черту, какая разница, где месяц службы мыкать? И даже не обратили внимания на взгляд, которым их проводил древний плешивый подьячий, выписавший подорожную.

А смотрел старый бывалый дядька на них — с соболезнованием.

* * *

Что такое Черта — им доходчиво объяснили уже на месте.

На Засечной тамошние командиры долго разглядывали грамоту и подорожную — чуть не на просвет. Потом шушукались и крутили пальцами у виска. Потом определили наконец в полк левой руки. Потом непосредственный начальник отвёл соискателей в какой-то сарай, велел натаскать сюда сена, сидеть тихо и нос из сарая не высовывать. Разве что раз в день вышмыгнуть как мышка — за стряпнёй горячей на кухню сходить, ну и оправиться по дороге.

Княжич не выдержал, и поинтересовался, за что им такую странную службу определили.

— Так ведь здесь ублюдки на соседней позиции стоят, — охотно пояснил им воевода полка левой руки, матёрый воин с выбитым глазом и страшным шрамом через всё лицо. — Если вы им в руки попадёте — живьём на ремни порежут. Они дворян люто ненавидят и 'псами' кличут. Нет, если я, допустим, вовремя про то прознаю, я вас, конечно, отбить попытаюсь, раз уж вы у меня в полку числитесь. Но я ведь могу и не успеть. И вообще поймите — вы пока никто, и звать вас никак. Вы — мясо.

На недоумевающие взгляды воевода только хмыкнул:

— Это Черта, дураки. Здесь Смерть рядом ходит — только руку протяни. А перед Смертью, сукой старой, все равны. Ей поровну — князь ты или холоп. А жить всем охота, потому народ здесь бережётся, и без нужды никуда не лезет. А уж за тех, кто никто, никто и не встанет.

Ублюдки это понимают — у них-то порядки ещё суровее, у них там вообще Ад Опричный. Поэтому старослужащих они трогать боятся — за тех побратимы сабли из ножен вытянут и мстить пойдут, и никакие приказы никого не остановят. А вот такие птенцы желторотые, как вы, за кого встать ещё некому— любимая их добыча. Поэтому не множьте мои хлопоты — сидите здесь и не отсвечивайте. Если бы вас ко мне нормально служить прислали — я бы, конечно, из вас нормальных воинов делать начал. Но вы ко мне только на четыре недели, а это вообще ни о чём. Поймите, вы вообще — хер знает кто такие, таких, как вы, здесь отродясь не водилось. Поэтому сидите в сарае как мыши, если живы останетесь — через четыре недели выпишу я вам грамоту и отправлю домой восвояси. Какой дурень вас вообще сюда прислал? Это ж надо удумать — соискателей на Черту!

И, глядя на вытянувшиеся лица друзей, добавил:

— А вы как хотели? Это Засечная Черта, здесь князь, не князь — всем насрать. Здесь у всех первое время задача одна единая — выжить. Когда месяца три здесь проживёшь — можно начинать аккуратно башкой вертеть. А до этого — даже моргать опасайтесь.

* * *

Отсидеться у друзей не получилось — сначала почти все дворянские полки сдёрнули затыкать прорыв, который татары учинили под Белоколодском. А на следующий день воевода лично явился в их сарай, снял шапку, как при покойнике, и сказал:

— Не повезло вам, говнюки. Приказ мне сверху пришёл — срочно гонцов отрядить, грамоту надо воеводе в Коротояк доставить. А мне, окромя вас, и послать-то некого — сами видите, лагерь как метёлкой вымели. Сами вы нипочём не дойдёте, а единственная оказия — в Коротояк сотню ублюдков перебрасывают. Придётся вам с ублюдками идти, они через час выступают. Времени нет, собирайтесь, пошли туда, а я пока вам по дороге обскажу подробно, как себя с ублюдками вести, чтобы живыми остаться. Да не дрейфьте вы так. Ну помрёте, и что? Все мы рано или поздно сдохнем, а идти до Коротояка всего два дня. Может, и пронесёт Господь.

* * *

И ведь почти пронёс! Ублюдки хоть и были злые в предвкушении передовой, но к дворянским недорослям особо не цеплялись. Судя по всему, сработало выступление воеводы. Старый вояка в последний момент всё-таки пожалел пацанов и выступил перед ублюдками с программной речью. Очень короткой:

— Вы меня знаете, тупаки. Уже полтора года знаете. Это мои люди, я за них вписываюсь. Если они живыми не дойдут, я найду — кто — и порву. Вы меня знаете.

— Не пугай, пёс! — крикнул кто-то из толпы. — Пёс волкам зубы не показывает!

Но воевода, не обращая на крики внимания, подтолкнул недорослей к ублюдочному сотнику, повернулся и ушёл, не оглядываясь.

Сотник мазнул по отрокам безразличным взглядом, и склонился над грамотой.

— Так... Сотник — один, урядников — пять, бойцов — девяносто восемь. Все оружные. Теперь приданных сочтём. Лекарей четверо, неоружные, обозный один — неоружный, три посыльных джигита из татар, оружные. Курьеры, двое — короткий взгляд на сабли — оружные. Все на месте.

Он поставил галку и, повысив голос, заорал:

— Выступаем! Шевелим ходулями, раньше выйдем — раньше придём!

Идти вместе с ублюдками было тяжко. Одной из веток семёновского Дара было Чутьё, и сын боярский когда-то вбросил туда пару очков. Поэтому сейчас внутри его головы безостановочно визжал сигнал тревоги, сообщая, что вся эта разношёрстная гомонящая толпа, больше всего напоминающая скоморохов, обряженных в разноцветные тряпки — очень, очень, очень опасные люди. С очень неблагоприятными намерениями.

Но истерику Чутья ещё можно было пережить. Хуже было другое — один желающий стать рваньём для воеводы всё-таки нашёлся. Его звали Стрига и на первый взгляд он был серым и неприметный парнем.

Но лишь на первый взгляд.

К вечеру первого дня Семён выучил каждую морщинку на неприметном лице Стриги — так ему мечталось разбить эту харю в кровь. На марше Стрига тенью следовал за 'пёсиками', возникая то справа, то слева, и безостановочно сыпал оскорблениями.