Адашев. Северские земли

Введение

(неизвестно где, неизвестно когда)

Боярин князя Воротынского Семён Адашев был изрядно пьян.

Это, казалось бы, совершенно незначительное событие тем не менее стало сенсацией — слуги только об этом и чесали языками. И немудрёно — все они, сколько бы не служили, пьяным барина видели впервые. Большинство из них совершенно искренне полагали, что одержимый воинскими искусствами и закалкой тела барин ничего крепче молока не употребляет.

И вдруг на тебе! Набрался. Да ещё в такой момент — когда барыня на сносях и вот-вот разродится.

Да и с кем набрался-то!

С побирушкой! С нищим, со слепым каликой-перехожим, которого и имени то христианского не было — кличка воровская, пустая котомка да полна голова вшей, вот и всё владение убогого.

* * *

Побирушка пришёл в усадьбу утром, встал на колени у крыльца и трудолюбиво гундел про 'хлебца бы, люди добрые, Христом-богом заклинаю и матерью его, богородицей, хлебца бы мне...'.

Никто на него особого внимания не обращал — в прошлом году был неурожай и по дорогам нынче много христарадников слонялось. Да и побирушка был не талантливый — на бандуре не играл, песен не пел, былин не читал и даже не матерился яростно. Ничего стоящего внимания, разве что страшные шрамы на лице. Да и сам побирушка просто скучно гундел. И никто его не слушал...

Кроме барина.

Тот как раз возвращался после традиционной утренней разминки с саблей — шёл голым по пояс, смущая дворовых девок чеканностью бронзовых от раннего загара мышц. Мимо побирушки он прошёл, не повернув головы.

И вдруг остановился, как обухом стукнутый.

Барин медленно повернулся, вперился взглядом в нищего и неверящим голосом спросил:

— Голобок? Голобок, это ты? Это же ты — голос твой!

— ...хлебца бы... Ась? Кто здесь?

— Голобок!!! — барин схватил вшивого побирушку за лохмотья, и встряхнул как мешок. — Голобок, ты что — не помнишь меня?

— Голос помню. — равнодушно ответил тот. — Чей — не помню. Хлебца бы мне — мабуть, и вспомнил бы. Брюхо у меня подвело, мил человек, два дня не жрамши.

— Эй вы! — бросив побирушку, барин повернулся в сторону наблюдавших за сценкой дворовых, и скомандовал: — Сейчас перекусить гостю, потом в баню его, а после бани — к столу ведите. Стол богатый накрыть. Всё, бегом!

Дворня кинулась врассыпную заполошными курами — когда барин говорил таким тоном, ни медлить, ни задавать вопросы не стоило. А барин наклонился к нищему и тихо сказал:

— Голобок, это я — Молок.

— Молок? — тупое и забитое выражение лица побирушки на миг исчезло, и губы скривились в высокомерной усмешке. — Надо же. Выжил, значит?

И тут побирушка сделал такое, что учини это кто из дворни, уже через миг бы кровью харкал и зубы сплёвывал. Он положил барину на лицо свою грязную ладонь и быстро, но чутко ощупал. После чего сплюнул и сказал:

— А ты заматерел, пацан.

И боярин это стерпел!

* * *

Вот с этим-то вшиварём барин и пил второй час. Что там происходило за закрытыми дверями — всем было неведомо. Собутыльники говорили негромко, а подслушивать дураков не было — нрав у барина был крут, а чутьё на подгляд да подслух — как у зверя дикого.

Меж тем в комнате ничего необычного не было. Два мужика сидели за уже порядком растерзанным столом и вели размеренную беседу. Даже языки заплетались не сильно, и лишь красные рожи свидетельствовали о том, что мужчины не только едят.

Вот и сейчас хозяин в очередной раз разлил по кубкам, собутыльники молча кивнули друг другу, и, не чокаясь, опрокинули содержимое внутрь.

Слепой, явно изучивший уже, где что на столе стоит, зацепил квашеной капусты, захрумкал и изрёк, наконец, с невесть откуда взявшимся достоинством:

— Хороша капустка у тебя, хозяин. Так, значит, сыскным меня не сдашь?

— Сыскным не сдам, — хозяин жевал расстегай, и оттого говорил невнятно. — А вот в рожу, пожалуй, дам. Как не дать гостю дорогому, если он ещё раз разговор про это заведёт? Не сдам я тебя, Голобок, не сдам! Не так много нас под небом ходит, чтобы ещё прореживать.

— Одиннадцать. — сказал нищий и ухмыльнулся нехорошей, волчьей усмешкой.

— — Чего? — боярин посмотрел на гостя мутноватым взором.

— Одиннадцать, говорю, нас осталось. Тех, кто жив или может быть жив. Если, конечно, твой приятель из мёртвых не воскрес.

— Не воскрес. — мрачно ответил Семён. — Не довезли тогда Василия Семёновича. В дороге богу душу отдал. Давай помянем его, что ли?

И хозяин опять разлил.

— А и помянем, — согласился нищий, цапнув серебряный кубок. — Хоть и пёс был Швих, а стойкий. Помин души заслужил. А что до лекарни его не довезли — неудивительно. Вас обоих тогда на телегу загрузили — ну трупы трупами. Ей богу, в гроб краше людей кладут. Мы и тебя за мёртвого держали.

Выпили, заели.

— В общем, одиннадцатый ты. Волк, Рубец и Крапива всё ещё в Диком Поле и даже воюют ещё, говорят. До чего всё-таки человек живучая скотина — прямо удивляюсь я ему. Черёмный через полгода к татарам в плен угодил, жив или нет — не ведаю, но на всякий случай среди живых числю. Вихор пять лет назад выкуп выслужил, документы себе выправил, сейчас, говорят, в Москве осел, школу сабельного боя держит. Псов драться учит, гнида! Он всегда гниловат был.

Голобок зло сплюнул на пол, растёр плевок драным лаптем и продолжил:

— Азат, татарин наш, что единственный живым тогда остался, сразу после этого из джигитов выписался к чертям собачьим. Он ведь на калым к тому времени собрал уже, ну и мы с ребятами ему скинулись — он хоть и бусурманин, а свой, как-никак. Побратим. В общем, не нищим Азатулла ушёл. В Степи кочует, разбогател, баем стал, третью жену, говорят, недавно взял. А все остальные в земле уже, червей кормят. Сам знаешь, Молок, тумаки долго не живут.

Побирушка замолчал.

— Ты сказал — одиннадцать — напомнил боярин.

Нищий молча сунул хозяину кубок, тот, не спрашивая, набулькал ему и себе. Выпили.

— Ну а что одиннадцать? Мы со Стригой и Двойным через три года после этого в побег с Засечной Черты ушли. Не выдал нас тогда Господь — гость размашисто перекрестился — все до Руси живыми добрались, никого тогда псы по дороге не приняли. Здесь, на Руси — сразу разбежались, где они, и что с ними, про то не ведаю.

Слепой помолчал, хозяин не перебивал.

— Мне, сам видишь, не повезло. Сыскные меня в норе обложили после дела одного громкого. Я через дальний отнорок выскочить хотел, да у них, видать, свой человечек в нашей ватаге был, и все им про мою нору обсказал. В общем, прямо на чароплёта я тогда выпрыгнул. Да и чароплёт не простой меня ждал, я никогда такой быстрой волшбы не видел. В общем, успел он мне, гнида, огненным шаром очи выжечь, прежде чем я его кончил. Я тогда водой ушёл, но на том моя война и кончилась. У меня Дар хоть и не из простых, а глаза заново отрастить не позволяет. Вот и христарадничаю третий год уже. А что делать? В землю не хочу, не нажился ещё.

Помолчали. Вдруг лицо бывшего разбойника озарила усмешка.

— Кстати, знаешь что, Молок? Люди бают, что Стрига в наших краях объявился. Да не один, а банду собрал из тумаков, натаскал молодняк. Может, и встретитесь ещё, а? Чем чёрт не шутит, когда бог спит. Стригу-то помнишь?

— Помню, — глухо уронил Адашев, и замолчал. Давно забытые, казалось, картины вновь всплыли в памяти как живые...

* * *

Это было семь лет назад, когда нынешний матёрый боярин был самым что ни на есть зелёным пацаном — чистый жеребёнок-стригунок пятнадцати годов от роду. И именно Стрига тогда превратил жизнь молодых недорослей в ад.

На Засечной Черте юный сын боярский Семён Адашев и его сосед и лучший друг, молодой князь Василий Семёнович Одоевский по прозвищу Швих оказались случайно. Им просто не повезло.

Отец Швиха, старый князь Семён Одоевский был на ножах со своим соседом — князем Дмитрием Петровичем Лопатой из рода Пожарских. Вражда между ними возникла ещё в молодости и с годами только множилась и накалялась. Пару раз дело доходило до сабель и раз десять — до кулаков. До убийства, правда, не дошло, другие князья их растаскивали — благо, соседи сталкивались только на воинских сборах, да в Думе. Зуб, правда, каждый из них заимел на другого — как у зверя моржа, что живёт в Студёном море. Рано или поздно этот раздор должен был закончиться плохо.

Так оно и случилось.

За несколько лет до того, когда дружки Сенька Адашев и Васька Одоевский должны были впервые выехать в полк и начать свою воинскую службу, царь Шуйский издал указ, запрещавший ставить дворянских недорослей командовать людьми без прохождения испытания.

Испытание надлежало сдавать местному воеводе, и оно включало в себя, помимо демонстрации Дара и воинской выучки, месячную службу в войсках в специально введённом чине 'соискателя'. И лишь по истечении четырёх недель и после того, как воинский начальник в чине не ниже пятисотенного головы признает 'пробную службу' недорослей зачтённой, соискатель получал чин 'десятника' и первых людей в подчинение. И начиналась нормальная воинская служба.

Но друзьям не повезло.

Воеводой в тот год был князь Дмитрий Петрович Лопата. Который, узрев сына злейшего врага, ажно заржал от радости. И, вместо того, чтобы отправить отрока, как всех остальных, в местную дружину, выписал ему грамоту на прохождение соискательства на Засечной Черте. И приятеля его отправил туда же — за компанию.

Парни, по молодости и глупости, просто плечами пожали — в Черту ехать, так в Черту, какая разница, где месяц службы мыкать? И даже не обратили внимания на взгляд, которым их проводил древний плешивый подьячий, выписавший подорожную.

А смотрел старый бывалый дядька на них — с соболезнованием.

* * *

Что такое Черта — им доходчиво объяснили уже на месте.

На Засечной тамошние командиры долго разглядывали грамоту и подорожную — чуть не на просвет. Потом шушукались и крутили пальцами у виска. Потом определили наконец в полк левой руки. Потом непосредственный начальник отвёл соискателей в какой-то сарай, велел натаскать сюда сена, сидеть тихо и нос из сарая не высовывать. Разве что раз в день вышмыгнуть как мышка — за стряпнёй горячей на кухню сходить, ну и оправиться по дороге.

Княжич не выдержал, и поинтересовался, за что им такую странную службу определили.

— Так ведь здесь ублюдки на соседней позиции стоят, — охотно пояснил им воевода полка левой руки, матёрый воин с выбитым глазом и страшным шрамом через всё лицо. — Если вы им в руки попадёте — живьём на ремни порежут. Они дворян люто ненавидят и 'псами' кличут. Нет, если я, допустим, вовремя про то прознаю, я вас, конечно, отбить попытаюсь, раз уж вы у меня в полку числитесь. Но я ведь могу и не успеть. И вообще поймите — вы пока никто, и звать вас никак. Вы — мясо.

На недоумевающие взгляды воевода только хмыкнул:

— Это Черта, дураки. Здесь Смерть рядом ходит — только руку протяни. А перед Смертью, сукой старой, все равны. Ей поровну — князь ты или холоп. А жить всем охота, потому народ здесь бережётся, и без нужды никуда не лезет. А уж за тех, кто никто, никто и не встанет.

Ублюдки это понимают — у них-то порядки ещё суровее, у них там вообще Ад Опричный. Поэтому старослужащих они трогать боятся — за тех побратимы сабли из ножен вытянут и мстить пойдут, и никакие приказы никого не остановят. А вот такие птенцы желторотые, как вы, за кого встать ещё некому— любимая их добыча. Поэтому не множьте мои хлопоты — сидите здесь и не отсвечивайте. Если бы вас ко мне нормально служить прислали — я бы, конечно, из вас нормальных воинов делать начал. Но вы ко мне только на четыре недели, а это вообще ни о чём. Поймите, вы вообще — хер знает кто такие, таких, как вы, здесь отродясь не водилось. Поэтому сидите в сарае как мыши, если живы останетесь — через четыре недели выпишу я вам грамоту и отправлю домой восвояси. Какой дурень вас вообще сюда прислал? Это ж надо удумать — соискателей на Черту!

И, глядя на вытянувшиеся лица друзей, добавил:

— А вы как хотели? Это Засечная Черта, здесь князь, не князь — всем насрать. Здесь у всех первое время задача одна единая — выжить. Когда месяца три здесь проживёшь — можно начинать аккуратно башкой вертеть. А до этого — даже моргать опасайтесь.

* * *

Отсидеться у друзей не получилось — сначала почти все дворянские полки сдёрнули затыкать прорыв, который татары учинили под Белоколодском. А на следующий день воевода лично явился в их сарай, снял шапку, как при покойнике, и сказал:

— Не повезло вам, говнюки. Приказ мне сверху пришёл — срочно гонцов отрядить, грамоту надо воеводе в Коротояк доставить. А мне, окромя вас, и послать-то некого — сами видите, лагерь как метёлкой вымели. Сами вы нипочём не дойдёте, а единственная оказия — в Коротояк сотню ублюдков перебрасывают. Придётся вам с ублюдками идти, они через час выступают. Времени нет, собирайтесь, пошли туда, а я пока вам по дороге обскажу подробно, как себя с ублюдками вести, чтобы живыми остаться. Да не дрейфьте вы так. Ну помрёте, и что? Все мы рано или поздно сдохнем, а идти до Коротояка всего два дня. Может, и пронесёт Господь.

* * *

И ведь почти пронёс! Ублюдки хоть и были злые в предвкушении передовой, но к дворянским недорослям особо не цеплялись. Судя по всему, сработало выступление воеводы. Старый вояка в последний момент всё-таки пожалел пацанов и выступил перед ублюдками с программной речью. Очень короткой:

— Вы меня знаете, тупаки. Уже полтора года знаете. Это мои люди, я за них вписываюсь. Если они живыми не дойдут, я найду — кто — и порву. Вы меня знаете.

— Не пугай, пёс! — крикнул кто-то из толпы. — Пёс волкам зубы не показывает!

Но воевода, не обращая на крики внимания, подтолкнул недорослей к ублюдочному сотнику, повернулся и ушёл, не оглядываясь.

Сотник мазнул по отрокам безразличным взглядом, и склонился над грамотой.

— Так... Сотник — один, урядников — пять, бойцов — девяносто восемь. Все оружные. Теперь приданных сочтём. Лекарей четверо, неоружные, обозный один — неоружный, три посыльных джигита из татар, оружные. Курьеры, двое — короткий взгляд на сабли — оружные. Все на месте.

Он поставил галку и, повысив голос, заорал:

— Выступаем! Шевелим ходулями, раньше выйдем — раньше придём!

Идти вместе с ублюдками было тяжко. Одной из веток семёновского Дара было Чутьё, и сын боярский когда-то вбросил туда пару очков. Поэтому сейчас внутри его головы безостановочно визжал сигнал тревоги, сообщая, что вся эта разношёрстная гомонящая толпа, больше всего напоминающая скоморохов, обряженных в разноцветные тряпки — очень, очень, очень опасные люди. С очень неблагоприятными намерениями.

Но истерику Чутья ещё можно было пережить. Хуже было другое — один желающий стать рваньём для воеводы всё-таки нашёлся. Его звали Стрига и на первый взгляд он был серым и неприметный парнем.

Но лишь на первый взгляд.

К вечеру первого дня Семён выучил каждую морщинку на неприметном лице Стриги — так ему мечталось разбить эту харю в кровь. На марше Стрига тенью следовал за 'пёсиками', возникая то справа, то слева, и безостановочно сыпал оскорблениями.

И не было в мире такой мерзости, которую, если верить Стриге, не проделали бы матери наших героев с ослом и козлом.

И хотя воевода загодя предупредил отроков о подобной тактике, ровно как и о последствиях нарушения принципа 'на слово отвечать словом, на дело — делом', всё равно ближе к вечеру Оболенский не выдержал. Сыну князя было особенно тяжело переносить льющийся поток грязи, ведь фантазия Стриги казалась неистощимой, а процессы он сочно описывал во всех деталях.

Выхватив саблю, Василий кинулся было на ублюдка, но был мгновенно скручен и обезоружен сослуживцами Стриги.

Сам охальник смотрел на бьющегося в захвате Ваську спокойно и, пожалуй, даже равнодушно.

— Ты покойник, княжич. — Стрига говорил совершенно ровно, он не угрожал, а именно что информировал. — Всё будет по уставу, сразу после марша я стребую с тебя 'дело за дело', свидетелей достаточно. Так что от поединка тебе не отвертеться.

Он повернулся к Адашеву.

— Ты следующий, пёс. Хотя какой ты пёс? Ты щенок слепой, молокосос. Хотя даже молокосос для тебя слишком щедро. Ты — Молок.

И щедрый поток грязи полился снова, но теперь — в одно лицо.

* * *

К обеду следующего дня Адашеву казалось, что он сходит с ума. Стрига был неутомим и вездесущ, как дьявол-искуситель в рассказах их сурового деревенского батюшки. Он то шептал в ухо, то, напротив, отъезжал на коне подальше и громогласно сообщал всем детали тайных привычек дворянского недоросля. Народ ржал аки конь и бился об заклад — когда щенок сломается. В том, что сломается, никто не сомневался — Стрига при всех пообещал дожать его до прибытия в Коротояк, а неприметный ублюдок был, как выяснилось, местной знаменитостью. Подобными вещами он промышлял давно и осечек ещё ни разу не давал. В общем, на Адашева все смотрели с живейшим интересом, а на Оболенского — как на живого покойника.

Однако на сей раз Стрига как никогда был близок к фиско. До Коротояка оставалось чуть больше часа пути, а Семён всё ещё держался. Давление было непомерно тяжёлым, и Адашев готов был голову заложить — Стрига при прокачке Дара каким-то образом умудрился развить запретную ветку воздействия на чужой разум. Подросток понимал, что вот-вот сорвётся, и держался только на своём легендарном упрямстве, за которое мать лет с пяти звала его 'поперечиной'.

Всё изменило появление дозорного, который скакал так, как будто за ним гнались все демоны ада. Хотя никто за ним не гнался — отряд как раз шёл по степи в промежутке между двумя лесами, и всё вокруг прекрасно просматривалось.

— Татары в лесу!!! — орал дозорный. — Много, не меньше тумена! Наших всех положили, я один утёк!

* * *

После этого крика события сорвались в какой-то совсем немыслимый галоп, и память Адашева хранила только какие-то обрывки происходящего.

Вот сотник, привстав на стременах, смотрит, как из ближнего леса выскакивают низкорослые татарские лошади, а сидящие на них всадники в овечьих шапках ликующе кричат.

Вот заполошная суета и крики:

— В лес! В лес бечь надо!

— Да какой лес, у нас только треть конных. Не добежим, по дороге всех вырежут!

— Только что справа ложбинка была! Неглубокая, но хоть что-то!

— Точно! Ложбинка!

— Кому стоим? Бегом! Бегом!!!

Вот заполошный, безоглядный бег, в который сорвалась вся сотня, в едином порыве рванувшая в сторону неприметной ложбинки.

Вот жалобные, отчаянные крики лошадей, которым резали горло, едва соскочив со спины. Трупы коней спешно укладывали по верху неглубокой ложбинки — это был единственный способ хоть как-то уберечься от стрел кочевников и огненных шаров татарских чароплётов.

— Лекарей! Лекарей в середину прячьте! Урядник! Кобылыч, твою мать! Твои два десятка за них отвечают. Надо будет — телами своим закроете, нам без них полный карачун сразу настанет.

Вот они с Васькой лежат за чьей-то буланой кобылкой, наблюдая страшное зрелище — как безбрежная татарская конная лава разливается по степи. От топота копыт земля начала дрожать, как испуганная девчонка, и казалось, нет в мире силы, способной остановить этот порыв.

— Кажись, добегались мы. — весело сообщил Стрига, падая рядом с Адашевым. — Что, пёсик, страшно? Татар тысячи две, не меньше. Набег это, щенки, полноценный набег, а мы у них на пути оказались. Сейчас нас в землю вобьют, и дальше поскачут. Если сумеют, конечно.

И, повернувшись назад, ублюдок заорал:

— Голобок! Голобок, блуднин сын! Где ты там со своим луком ходишь? Бить пора.

И впрямь — со всех сторон застучала спускаемая тетива, да с негромким шмелиным гудением уносились в полёт огненные шары, запускаемые чароплётами ублюдков...

Вот третий или пятый приступ татар. Визжащие кочевники бегут, переваливаясь на кривых ногах, и размахивая кривыми же саблями. Самые ушлые держались за спинами товарищей и пытались выдернуть русских арканами. Выхваченным мгновенно отрезали голову — хан Гирей придерживался принципа строгой отчётности, не предъявив голову кяфыра, нечего было и рассчитывать на вознаграждение.

Именно в третий (или пятый?) приступ Семён отсёк лысоватому татарину руку с пикой, которая в следующий миг должна была проткнуть замешкавшегося Стригу. Ушлый ублюдок всё углядел, но вместо того, чтобы поблагодарить, крикнул:

— Я тебя за это, Молок, на час позже убью. Извини, но не люблю я ваше собачье племя. Не люблю.

Потом, когда они в перерывах между приступами лежали, отдыхиваясь, на истоптанной и скользкой от крови траве, Стрига вдруг спросил:

— А вы в ратном деле шарите, Молок. Что ты, что приятель твой покойный. Откуда бы? Вы ж сосунки.

Васька бы непременно полез выяснять отношения, но уже дважды раненый к тому времени Оболенский как раз забылся в тревожном беспамятстве. А Семён слишком устал, чтобы ругаться.

— Я Адашев, — просто ответил он ублюдку. — Если ты такой любитель подраться, про наш род должен был слышать.

— Слышал, и не раз. — спокойно кивнул тот. — А покойник?

— А Швих князя Семёна Оболенского старший сын. Дядька Семён — мужик вредный и упрямый, поэтому врагов у их дома — как у сучки блох. — сам не зная почему, разоткровенничался соискатель. — Вот он наследника с малолетства воинскому бою и учил, лучших учителей брал. А за малейшую промашку — драл как Сидорову козу, и орал на всю усадьбу: 'Или ты, или тебя, понял, сына? По-другому в этой жизни не бывает!'.

— Смотри ты, — цокнул языком ублюдок. — Князь, а шарит. Так и есть. Чему-то вас и впрямь обучили, только это ничего не меняет. Я вас всё равно обоих кончу. Именно потому, что или ты — или тебя.

Семён не стал спорить — за это время у него было немало случаев увидеть, чего стоит Стрига в бою. Ни он, ни тем более Васька, ублюдку были не соперники.

К рассвету Стрига стал командиром — бредивший всю ночь сотник наконец-то отдал богу душу. Власть перешла к первому уряднику, то есть к Стриге.

— Слушайте меня, тупаки! — сразу сказал он. — Расклад у нас хреновый. Подмоги из Коротояка не будет, раз до сих пор не прислали — тот фейерверк, что мы здесь устроили, слепой бы заметил. Это раз. Ещё один день мы в этой ложбинке не усидим — без воды сдохнем. Это два. Выход один — идём в Коротояк сами.

— Как сами? — ахнул кто-то.

— А так! — волком ощерился Стрига. — Обыкновенно. Строимся в каре, и идём, от татар отбиваясь. Здесь недалече — может, и дотопаем.

— А раненные? — степенно поинтересовался какой-то пожилой ублюдок.

— Раненых, кто ходить может — в середину. Лекарей с ними. — ответил урядник. — Лежачих...

Он помедлил секунду.

— Лежачих сами добьём, чтобы без мук отошли, и здесь бросим, — безжалостно пояснил он. — Иначе мёртвые живых за собой утянут.

* * *

Того страшного марша по степи до Коротояка Адашев почти не помнил — почти в самом начале он получил по голове татарской саблей, только крепкий череп и спас. Поэтому сознание мутилось, и видения смешались с явью. Семён к раненым не ушёл, шёл в каре, рубил и колол, но совершенно не помнил себя.

Потом, в лекарне, когда он малость оклемался, ему рассказали, что из сотни живыми до Коротояка дошли 36 человек — все раненые, многие — многократно. Легли бы и они, но коротоякский гарнизон спас. Когда те узрели этот 'марш живых мертвецов' — высыпали на вылазку из ворот, не слушая осторожного начальства. Отбили остатки сотни у татар, и затащили в город, а без того — не дошли бы.

Но этого Семён уже совсем мне помнил — возле города его всё-таки приложило до беспамятства.

Как шепнул ему потом лекарь-ублюдок — дотащил его до города Стрига.

* * *

Боярин князя Воротынского Семён Адашев тряхнул головой, прогоняя воспоминания.

Нет больше того пацана, потерявшего лучшего друга, и повзрослевшего за неделю на десять лет. Есть матёрый воитель Семён Адашев, видевший с тех пор десятки, если не сотни стычек и боёв.

— Стригу помню. — повторил боярин.

Потом посмотрел на гостя и спросил:

— Тебе как, по дорогам таскаться ещё не надоело? Может, у меня останешься, поживёшь спокойно? А, Голобок? Что я тебе — миску щей и кусок хлеба не найду?

Но слепой, не прекращая жевать, помотал головой. Потом выбрался из-за стола, и отвесил поясной поклон хозяину.

— Спасибо тебе за хлеб, за соль, Молок. Но остаться — не останусь. Волк псу не служит.

Адашев неловко пожал плечами, позабыв, что гость этого не видит. А Голобок сказал:

— Пойду я. До ворот доведёшь?

Прощание получилось скомканным, но быстрым. Голобок дружески толкнул хозяина кулаком в плечо, повернулся и пошёл по дороге, постукивая перед собой посохом.

А Адашев замер в воротах, и лишь растерянно крикнул вслед:

— Ты заходи, ежли что...

И тут же повернулся на голос:

— Барин! Барин! — от усадьбы к воротам бежал дворовой парень, которого звали так же, как и хозяина — Сенька.

— Чего тебе? — сурово спросил боярин. — Боярыня рожает! Повитуха сказала — началось!

Глава 1. Поздравляю, Жорик, ты бобёр!

(Пятью минутами раньше. Наше время, наш мир)

— Через четыре минуты. — безапелляционно отчеканил стрикашка. — Умрёшь ты через четыре минуты.

Не, ну нормально разговор начался? Просто прекрасная фраза для знакомства. Так или примерно так подумал Егор, но сказать ничего не успел — собеседник опять подал реплику.

— Что завис? — поинтересовался старческий голос откуда-то сзади. — Не веришь, что ли?

Егор промолчал, лихорадочно пытаясь понять, отчего вокруг полная темнота, где он вообще находится и почему не может пошевелить ни языком, ни мизинцем. Какой-то странный предсмертный бред.

— Ах да, ты уже на ступоре, — вспомнил собеседник, — Ну оно даже и к лучшему. Помолчи пока, послушай старших разумные речи.

"Деньги в сберкассе должен беречь ты" — мысленно закончил стишок Егор. "Откуда я знаю этот стишок? Господи, какого только мусора нет в моей голове, -подумал он. — Интересно, это я умудрился заснуть, несмотря на боль, или происходящее — это всё-таки предсмертный бред?".

— Ни то, ни другое! — огорошил его старичок, не то прочитав мысли, не то просто угадав. — Я просто поставил твою жизнедеятельность на паузу, чтобы спокойно мысленно пообщаться — обрати внимание, ты ведь даже не дышишь. Кстати, это заклинание ману жрёт как не в себя, а мне тебя ещё перебрасывать, если договоримся. Поэтому давай-ка ближе к делу. Сейчас ты соберёшь мысли в кучу и внимательно выслушаешь меня — даже очень внимательно, это в твоих же интересах. Потом я отвечу тебе на один — и только один! — вопрос, вторым шагом ты мне дашь согласие либо откажешься, затем я принимаю окончательное решение, и в зависимости от этого решения ты отправишься либо в мир иной, либо в иной мир.

Так или иначе — твоя короткая 15-летняя жизнь практически закончилась, прими это как данность.

Полагаю, что твоя скорая смерть сюрпризом для тебя не является. Не маленький, сам давно понял, к чему всё шло в последние дни. Думаю, за двенадцать лет скитаний по больницам ты про свою любимую болезнь знаешь всё лучше иного врача.

У меня же есть возможность выдернуть твоё сознание из умирающего тела и перебросить его в другое тело в другом мире. Расшифровывать не буду, всякой японской многотомной галиматьи про перерождение в другом мире ты читал достаточно. В общем, я и есть тот самый грузовик, что сбивает попаданца.

Кто я такой — тебе знать не нужно и даже вредно. Но полезно знать, что я не один, и в данную минуту мой антипод примерно то же самое рассказывает твоему возможному сопернику — возможно даже, в соседней палате. По крайней мере это точно происходит в России, оба попаданца должны быть из одной страны, это обязательное условие. И попадаете вы тоже в Россию, только немного другую.

В эту игру мы играем не первый, и даже не сотый раз, причём я всегда играю белыми. Да, да, это та самая многократно осмеянная в твоём мире борьба Добра со Злом, она же битва бобра с козлом.

Могу тебя обрадовать — ты играешь за бобра. Поздравляю, Жорик, ты бобёр! Поэтому должен совершать добрые поступки.

Если бы Егор мог, он бы саркастически хмыкнул. А старик как будто подслушал. Хотя почему "как будто"? Наверняка ведь, пользуясь случаем, копался в его голове, как в своём кармане, старый прохиндей.

— У тебя, я вижу, возник закономерный вопрос — зачем тебе это делать? Нафига тебе этот геморрой с переводом старушек через дорогу и вытиранием сопелек лузерам? — ехидно поинтересовался старикашка. — Охотно объясню.

Я бы мог, конечно, воззвать к твоей совести, но не буду — апелляция к морали и нравственности в этом мире плохо работает. Поэтому я зайду с другой стороны — со стороны целесообразности.

В мире, куда я тебя могу отправить, тебя будут пытаться убить. Причём в любой момент, причём самые разные люди, причём с пугающей здешнего обывателя регулярностью. Забудь санаторно-вегетарианские отношения между людьми, устоявшиеся в твоём уже почти бывшем мире, где мужчине можно прожить жизнь, ни разу не получив кулаком по лицу. Плюнь на них слюной. Там такого точно не будет, и булки расслаблять настоятельно не рекомендую.

А что же делать? — спросишь ты. Как обезопасить свою шкурку от не предусмотренных проектом дырок?

А я тебе объясню!

ЛитРПГ, сколько я знаю, ты тоже читать любил? О, да! Андрей Красников и Дем Михайлов — с пониманием, как говорил один мой приятель. Так вот — если бы предлагаемая тебе игра продавалась в Стриме, в аннотации было бы написано "с элементами РПГ". Нет, нет, не пугайся, прокачиваться тебе не придётся. Вернее, ещё как придётся, если жить хочешь, но — исключительно по старинке, безо всяких простыней с цифрами, навыками и умениями.

Всё будет проще и одновременно сложнее — за каждый добрый поступок тебе будет начисляться определённое количество очков. За каждый злой — очки, наоборот, будут списываться со счёта. И даже не спрашивай, по какому алгоритму всё рассчитывается! Просто прими как данность — всё начисляется и снимается честно, не первый век играем. Можешь сам проверять, если не лень. Чтобы увидеть, сколько очков у тебя на счету, нужно произнести фразу "Мастер, баланс" — можно даже мысленно. И ровно на секунду перед глазами появится цифра твоего счёта.

У твоего соперника, сам понимаешь, всё будет наоборот — зло в плюс, добро в минус, поэтому он всегда готов на подлости, на гадости и на низости. Вылитый Карабас в твоём любимом фильме.

Теперь о том, зачем тебе эти очки. Не скрою, мы с моим... визави, будем внимательно за вами наблюдать. И не просто наблюдать, но и активно вмешиваться в действие — это наша любимая игра и она только начинается. Я буду подыгрывать тебе, он — соответственно, своему "козлу".

Вот только каждое наше вмешательство стоит денег, в смысле — очков на счёте. И чем серьёзнее будет моё вмешательство — тем больше очков спишется с твоего счёта. Поэтому в твоих же интересах иметь на счету как можно большую цифру, чтобы я в случае форс-мажора мог вытащить тебя даже из самой глубокой задницы. А ты там окажешься — даже не сомневайся, твой соперник об этом позаботится.

Каждому из вас выдаётся стартовый капитал — 100 тысяч очков, а дальше только от тебя зависит — растратишь ты его или приумножишь. Кстати, за каждую секунду этого инструктажа у тебя списывается десять очков. Но ты не переживай — лишнего я не задержу, я довольно опытный тренер, хе-хе.

Решения о вмешательстве и списании средств, ты уж прости, буду принимать я — на том простом основании, что в этой игре разбираюсь лучше тебя на несколько порядков, ты, боюсь, просто ошалел бы от одного количества векторов вероятностей, с которыми нам приходится иметь дело, не говоря уже о том, чтобы с ними работать.

Но есть нюанс...

Тон невидимого собеседника неуловимо изменился, Егору даже показалось, что старикашка наконец-то прекратил ёрничать и заговорил серьёзно.

— Мне, в отличие от моего соперника, нафиг не нужны бессловесные рабы.

Мне нужны союзники, причём союзники думающие и играющие не за страх, а за совесть. Я привык уважать тех, с кем делю риски игры, и признаю за тобой право иметь собственное мнение и делать самостоятельные ходы.

Поэтому ты сможешь вмешаться в игру.

Если то, что собираешься сделать, будет чрезвычайно важным для тебя — вот прямо совсем-совсем важным — ты можешь произнести: "Мастер, я иду ва-банк" и назвать конечную цель. После этих слов озвученная цель становится безусловным приоритетом, и я начну помогать тебе всеми доступными средствами — вплоть до полного обнуления счёта. В этом я ручаюсь тебе своим словом.

И это абсолютно нематериальное поручительство прозвучало неожиданно весомо. А старичок меж тем продолжал.

— Но имей в виду — произнести эти слова ты можешь только трижды за всю свою жизнь. Как в сказке — только три желания.

Ещё одно важное замечание — к несчастью для тебя, прошлую игру я выиграл. Поэтому по давней традиции на эту игру я даю фору своему противнику — именно он сделает первый ход. Для тебя это означает следующее: твой соперник на старте окажется в лучшем положении, чем ты. Говорю это исключительно затем, чтобы оно не стало для тебя неожиданностью, и ты не рвал глотку в обличении несправедливости этого мира. Я играю с тобой честно, это мой давний принцип. Поэтому честно предупреждаю — Вы начнёте игру одновременно, но окажетесь в разных телах. Он, как я уже сказал, в... э-э-э... скажем так, более функциональном.

Где и кем ты и он родитесь — я не знаю, здесь чистый корейский рендом. Есть только два условия. Вы оба будете связаны изначально. Не обязательно родственными отношениями — но связь между вами обязательно должна присутствовать. Грубо говоря — он может быть конюшенным твоего дяди, живущего в соседнем городе, но условие "связь через одно рукопожатие" должно соблюдаться. Второе — вы оба будете дворянами. Это связано с одной из особенностей мира, в который ты попадёшь, ну да на месте узнаешь.

Вполне может оказаться, что вы очнётесь в этом мире далеко друг от друга, но ты не расслабляйся — мой антипод довольно быстро его к тебе подведёт. А ты как думал? На что же, по-твоему, обычно тратится стартовый капитал? Я, конечно, постараюсь отбиться, но гарантий никаких — мы не можем делать события совсем уж неправдоподобными и невероятными. Будущее нельзя гнуть через колено, оно правится много тоньше, виртуозной игрой на векторах вероятностей. Впрочем, эти детали тебе не нужны.

Да, ещё — своего соперника ты должен будешь вычислить сам. И это может стать проблемой. Зло притягивает другое зло, а плохие люди объединяются гораздо быстрее, чем хорошие. Поэтому вокруг твоего соперника, боюсь, вскоре соберётся целое кубло негодяев, и вычислить его в этом змеином клубке, боюсь, может оказаться непросто.

Старик за спиной Егора вздохнул, и, похоже, пошамкал губами. Впрочем, пауза была недолгой.

— Ну вот, пожалуй, и всё. Про мир, где ты окажешься в новом теле, я тебе рассказывать не буду — у тебя будет время разобраться на месте. Ну или не будет — как повезёт. Скажу только, что он примерно соответствует России XVII века, но с изрядными отличиями — всё-таки параллельная Вселенная. В общем, разберёшься, тем более, что ты этим периодом отечественной истории всерьёз увлекался и — не скрою — для меня это стало одним из аргументов в пользу твоей кандидатуры.

На этом мой инструктаж заканчивается. Вопрос задавать будешь?

На этих словах время вновь двинулось вперёд, как будто кто-то нажал кнопку Play. Появились звуки, включилось зрение и проявилась довольно неплохо оборудованная больничная палата, медицинская кровать, никелированная капельница и какой-то пикающий прибор в изголовье.

Лежащий на кровати юноша был настолько худ и измождён, что выглядел лет на 10-12.

В ответ на вопрос он еле заметно кивнул и даже не выдавил, а вытолкнул из себя только два слова:

— Почему. Я.

Старик хмыкнул и не пожалел 20 очков на двухсекундную паузу. Потом наконец ответил, причём тон его неуловимо изменился. Он стал... Ещё серьёзнее, что ли?

— Хороший вопрос. Есть шанс, что я в тебе не ошибся. Почему ты? Да как тебе сказать... Слушай, давай начистоту: этот ваш мир — редкостное дерьмо. И чем дальше, тем дерьмовее он становится. Я не знаю, в чём дело, так до конца и не разобрался. Может быть, причина в том, что вы живёте в тупике — к вам нет входа никому, а выход односторонний, поэтому покинуть мир можно только так, как ты — насовсем. Не буду говорить высоких слов, но в последние годы мне всё сложнее находить своих в вашем мире. Ещё полвека назад было проще. Больше столетия назад, когда вчерашнее неграмотное быдло, неумело держа мел в заскорузлых пальцах, выводило на доске "Мы не рабы, рабы немы " — всё было по-другому. Они, конечно, тоже дров наломали будь здоров, и оппонента моего порадовали изрядно, но сейчас...

Сейчас, как я уже говорил, бессловесных рабов становится всё больше, да и крикливые бунтари немногим лучше.

Потому что никто не знает — что делать и куда идти. Из вашего мира уходит надежда, Егор. И её сёстры тоже . Потребление растёт, цинизм процветает, а в добро уже мало кто верит. А кто верит — молчит, потому что застебают и оборжут.

Ты, будучи прикованным к постели с малых лет, очень мало общался с внешним миром и не успел этого цинизма набраться. По медицинским показателям пользование компьютерами и планшетами для тебя было серьёзно ограничено. Поэтому окном в мир для тебя стали книги — позабытые-позаброшенные в большинстве семей старые бумажные книги, что связками привозили тебе из дедовской библиотеки родители. И жизни тебя учили их авторы — наивные чудаки ушедших веков, верящие в честь и справедливость и пишущие сказки со счастливым концом...

Всё, время!

Оборвав рассказ, старик громко и официально произнёс:

— Вопрос был задан и ответ получен. Принимаешь ли ты моё предложение?

— Да, — скорее выдохнул, чем сказал Егор, которому оставалось менее минуты жизни.

— Согласие получено. — отчеканил невидимый старик. У него, кажется, даже голос помолодел. — Да начнётся игра!

И уже понизив голос:

— Удачи тебе! Не ссы, Капустин, прорвёмся.

Последнее, что запомнил Егор — вернее, уже практически не Егор — за мгновение до переноса сознания включилась какая-то безумная музыка и чей-то противный шепелявый голос успел немелодично прокричать:

Твори добро на всей земле,

Твори добро другим во благо...

Похоже, ехидный старикашка всё-таки постебался напоследок.

Глава 2. "Я родился" (с)

Темнота была непроглядной. Темнота убаюкивала. Впервые за многие годы Егору было хорошо. У него наконец-то ничего не болело, и он мог просто лежать. Не терпеть, не превозмогать, не скрипеть зубами, стирая их в порошок под корень — а просто бездумно лежать и наслаждаться отсутствием боли. И не было в мире счастья выше этого.

В этом мире не было времени, в нём не было расстояний. Бывший Егор то растекался по всей Вселенной, то сжимался в точку, не имеющую длины и высоты. Этот мир был идеален.

"А старикашка обещал прессинг и сжатые булки, — лениво подумал бывший Егор. — Наврал, брехло старое". И вновь растворился в неге.

Однако спустя пару минут — или несколько столетий? -что-то дотронулось до его пятки. Лежащий на боку бывший Егор недовольно подтянул ноги к подбородку, но прикосновение повторилось, и теперь оно больше напоминало толчок. Счастливый обитатель нового мира недовольно поморщился, но толчок повторился, а потом последовал ещё один. Они были нежными и деликатными, но всё более и более настойчивыми. Наконец, один, на редкость сильный, сдвинул бывшего Егора с места.

"Чёрт знает что! — подумал тот. — Отдохнуть не дадут" — и попытался передвинуться вперёд, чтобы выйти из зоны поражения. Это оказалось весьма проблемным, а потом вдруг стены сдвинулись, мягко обволакивая его и толкая вперёд.

Через несколько минут сомнений не осталось — его выдавливали, словно пасту из тюбика. Деликатно — но неумолимо.

Потом пришла боль, но это было не страшно — к боли он давно привык. А вот изгнание из Рая — причём ни за что! — было настолько обидным, что он чуть было не расплакался.

Да ладно, что уж там — уже практически расплакался.

Но не успел.

Голову сжало особенно сильно, давление стало практически нетерпимым, но потом всё вокруг него как-то исчезло и вспыхнул яркий свет, пробивавшийся даже через закрытые веки.

От неожиданности он заорал.

Заорал позорно, можно сказать, завизжал, как та увидевшая крысу уборщица в районной больнице, где он однажды случайно оказался.

— Сын у тебя, боярыня, — услышал он женский голос. — Ишь, горластый какой, и шлёпать не пришлось — сам разорался! Добрый воин будет.

Он всё понял сразу, мгновенно — зря, что ли, в прошлой жизни перечитал массу фантастики?

И, не сдержавшись, мысленно застонал, не прекращая, впрочем, мстительно орать в полный голос.

Потом, наконец, взял себя в руки и мысленно произнёс: "Ну что, как говорил Лунтик — я родился. Хеппи бёздей меня".

Тем временем его вытерли какой-то тряпкой, и другой женский голос произнёс:

— Дай его.

Он по-прежнему ничего не видел — глаза почему-то не открывались — но почувствовал, как его прислонили к чему-то мягкому и тёплому. А потом чем-то заткнули орущий рот.

Инстинкты всё сделали сами, без него — и он ритмично зачавкал. А потом в рот полилось что-то несусветно вкусное.

"Чёрт! Вот я запопал — думал он, продолжая лихорадочно сосать и глотать — Я — новорождённый младенец. И что мне теперь делать? Я же сейчас, похоже, пару лет смогу только есть, спать и это... обратное действие к понятию "есть". Какие тут могут быть, к чертям собачим, добрые дела? Ну и как мне качаться?".

— Как сына назовёшь, боярыня? — спросил меж тем первый женский голос.

— Да имя давно выбрано, — прозвучало у него над головой. — Жданом назовём. Ждан Адашев-Белёвский, значится, будет.

"Очень приятно, будем знакомы" — подумал юноша, ставший младенцем. Новоиспечённый — во всех смыслах — Ждан, похоже, наконец-то наелся и его начало клонить в сон. Понимая, что вырубится буквально через несколько секунд, и противиться этому чувству он никак не может, новорождённый постарался не упустить какую-то очень важную мысль, только что пришедшую ему в голову.

"Что? Ах, да — а не надул ли меня старый? Похоже, есть только один способ это проверить".

И, уже почти засыпая, он шепнул про себя: "Мастер, баланс".

Перед глазами вспыхнули цифры:

92 650

И Ждан счастливо провалился в сладостное небытие.

Глава 3. "...тем им милей господа"

Через три месяца после перерождения моего героя двое крестьян старого князя Белёвского, ожидая, когда дворовые разгрузят подводы, вели неспешный разговор.

— Помрёт, говорят, князь-то.

— Да кто говорит-то?

— А все и говорят. Вон хоть шурин мой. У него племянник у князя в дворне, тот так и говорит — плох, мол, князь. Как свечка тает. Не знаем, говорит, доживёт ли зимы.

— Борони Господь! — торопливо перекрестился его собеседник. — Может, ещё оклемается? Хороший князь, лишку с нас не драл никогда, всё по договору брал. А ещё и третьего года тому, когда два года подряд неурожай был, и мы все деревней лебеду жрали, зерна из своих запасов подкинул.

— Да не свисти! — хмыкнул первый. — Что, вот прям так из своих и кормил вас? Небось ещё причитал — спать, мол не могу, с боку на бок ворочаюсь, всё думаю — как там народишко мой подлый живёт? Сыт ли, пьян ли?

И первый заржал над собственной шуткой.

Но второй шутки не поддержал, смерил собеседника долгим взглядом и подчёркнуто сухим тоном ответил.

— Как он там спал — не знаю, в светлице его ночевать не доводилось. Да и кормить не кормить, а вот зерна для сева подкинул, про то всем ведомо. Мы ж за два-то года всё подчистую подъели, сеять почитай что и нечем было. Тут интересно, что мы к князю в ноги падать не ходили, он сам про нашу беду откуда-то прознал. Сам и прислал пять мешков — а мы их уж сами обществом по дворам делили. Потом осенью, знамо дело, в двойном размере своё вернул, не без того, но мы и за то ему благодарны были. Спас он нас, чо уж там.

Князь — он, знаешь ли, не дурак как ты, он потому и князь, что вперёд думает. Вот померли бы мы от бескормицы, или поразбежались бы по дорогам христарадничать — какая ему в том корысть? Да никакой, кроме убытка! А так — и деревня на месте осталась, и своё он с прибытком вернул, и общество теперь знает, что князь у нас не мироед какой, а с пониманием человек, который своих людишек бережёт. Который пусть своё с нас возьмёт, но не за так, а прикроет, если что, а то и поможет. А нам что ещё надо? Да ничего больше и не надо, остальное мы сами себе сообразим. Потому и говорю — жалко, коли князь помрёт.

— Эт да, — поскрёб затылок его собеседник. — Да я ничего не говорю, князь Гаврила — он нормальный хозяин, чо уж там. Тоже не без греха, конечно, того же Оксакова-пса, скорей бы ему сдохнуть, к себе приблизил, но в целом — нормальный у нас князь. Почитай, что у всех соседей ещё хуже, мы на ярмарке с осенней с окрестными мужиками долго болтали, так они про своих такое рассказывали... У нас, короче, лучший. А самое главное — случись князю помереть — там непонятно даже, кому мы отойдём, кто у нас новым князем будет. Сынка-то ему бог не дал.

— А я тебе про что? — поддакнул первый. — Дочек его мы сызмальства помним, но хозяйствовать-то не им. Мужик хозяином станет, а мужей их общество, почитай, и не знает совсем. Мы их и не видели никогда. А ну как упырь какой приедет, нас всех прижмёт и три шкуры драть станет? Мы бы, может, и отправили бы человечка ловкого про нового князя расспросить, и денег общество на такое выделило бы, да про кого спрашивать — непонятно. Кому из зятьёв он в духовной княжество отписал — про то никому не ведомо, мы всю дворню опросили — никто не знает.

— А может не помрёт? — жалостливым тоном спросил расстроенный первый. — Может, оклемается? Вот верно говорят — от добра добра не ищут. Как подумаю, что к новому барину привыкать придется — сразу матерно лаяться хочется, а меня поп и так неделю в церкву не пускал за сквернословие.

— Может и не помрёт, — фаталистично изрёк собеседник. — Опять же — видал, барчук какой-то вслед за нами приехал, одет по-господски. Мож, лекаря какого князю привезли?

— Тьфу, скажешь тоже. "Лекаря привезли...". Какой ещё в задницу лекарь? Это тиун князев, Оксаков, пёс шелудивый, своего воронёнка домой высвистал. Не узнал, что ли? У них же одна рожа на двоих, и та чернильно-кляузная.

— О, блин... Точно. А я-то думал, кого он мне напоминает? — протянул его собеседник. — Вот уж точно народ говорит: крысы бегут с тонущего корабля, а стервятники — наоборот, слетаются.

Тут от амбара крикнули, что мешки давно разгрузили, и забирайте уже свои телеги, балаболы. Но, даже выводя лошадь под уздцы, опознавший сыночка крестьянин никак не мог успокоиться: "Лекарь... Такому лекарю... (дальше непечатно)".

Глава 4. "Поворотись-ка, сынку!"

— А ну, поворотись-ка, сынку! Экой жердиной ты вырос! Да не вертись волчком, дай рассмотреть, пять лет чай не виделись, пока ты там в училище мои деньги проедал.

Такими словами приветствовал старый Оксаков своего сына, вернувшегося к отцу после пятилетней учебы.

В последнее время что среди литовских, что среди московских дворян наблюдался настоящий образовательный бум. Даже сыну боярскому — не говоря уже про боярские и тем более княжеские роды — не то что при приёме на службу, но даже при сватании невесты могли дать от ворот поворот. Просто оттого, что тот не отучился хотя бы пару лет в какой-нибудь академии или университете — 'а нам невможно с неграмотным быдлом родниться'. При этом ты еще не везде и попадешь, даже если деньги водятся. В какие-нибудь Славяно-греко-латинскую академию в Москве или Академию и университет Виленский в столице Царства Литовского набирали практически одних столбовых дворян, едва ли не только Рюриковичей и Гедиминовичей[1].

[1] Рюриковичи — потомки первого властителя русской земли Рюрика. Гедиминовичи — потомки первого нелегендарного князя Литвы Гедемина. И в Московском царстве, и в Великом княжестве Литовском представители обоих фамилий считались 'царской кровью' и оценивались одинаково высоко. Кстати, и тех, и других хватало среди подданных обеих государств — и в Москве гедиминовичей было изрядно, и в Литве — рюриковичей.

Но и для худородных дворян, вроде Оксаковых, предложений хватало — училища, созданные на манер иезуитских коллегиумов, в последние десятилетия открылись едва не в каждом крупном городе. В Гродненское училище пять лет назад старый управляющий князя Белёвского и отправил учиться своего единственного, да к тому же ещё и позднего сыночка. Далековато, конечно, но тамошний директор[2] что-то крупно задолжал старику Оксакову, поэтому в счёт погашения долга кровиночка училась там с половинной скидкой.

[2] Не примите за просочившееся современное слово. На самом деле главы учебных заведений в России изначально именовались именно 'директорами'. В Московском университете, к примеру, директора сократили до 'ректора' только в XIX веке, в 1803 году.

Сынок ещё раз повернулся, и ядовитым тоном спросил:

— Ну что — насмотрелись, батюшка?

— Да уж насмотрелся... — не менее язвительно ответил лежащий в постели старикашка. — Глаза б мои не смотрели, если честно. Ну и рожа у тебя, Антипа!

Сынок явно что-то хотел ответить что-то колкое, но благоразумно проглотил замечание.

Молодой 17-летний Оксаков, которого, как вы уже поняли, звали Антипой, и впрямь ничем не походил на Коула Спрауса. Скорее он напоминал Фернанделя, если его, конечно, ещё кто-нибудь помнит — очень худой, очень долговязый, и с предельно лошадиным лицом. Кстати, с папашей они и впрямь были донельзя похожи. Вот только старик, отдавший свою жизнь двум пламенным страстям — деньгам и женщинам, считал себя писанным красавцем, и узнавать себя в этом отражении категорически не желал.

— Как твоя учёба? — тем временем поинтересовался тиун. — Ваш директор писал мне, что у тебя было что-то вроде припадка месяца три назад — ты никого не узнавал, дичился и говорил всякие глупости?

— Да так... — неопределённо повёл рукой сын. — Один муж не вовремя домой вернулся, пришлось с окна прыгать, а спальня у купчихи на втором этаже была. Нога подвернулась, и я башкой неудачно приложился. Сейчас уже всё прошло, мозги на место встали.

Старик недоверчиво посмотрел на сына. По его мнению, отпрыск больше всего напоминал расхаживающий по комнате скелет в дворянском платье и с саблей на боку. Разве что купчиха некромантией одержима была.

— А Дар твой как поживает? Он же у тебя тот же, что у меня — Планирование ты от меня в наследство получил.

— С Даром всё хорошо, папенька. Я его постоянно тренирую, и развивается он весьма активно. У меня уже третий уровень.

Старик вскинулся:

— А не врёшь? Больно уж быстро. У меня самого — четвёртый только.

Сынок пожал плечами:

— Могу открыть.

— А и открой, милый, — не стал противиться родитель. — В нашем ведь деле как — доверяй, но проверяй.

Сынок сделал быстрый жест, и папаша всмотрелся во что-то, одному ему видимое.

— Не соврал. — старик удовлетворённо откинулся на подушки. — Положим, третий ты максимум пару недель назад получил, но не соврал. Это хорошо, потому что скоро Дар тебе пригодится.

Старик поёрзал на кровати, и вперился глазами в сына. Похоже, наконец-то начался серьёзный разговор. Это почувствовал и сынок, который перестал метаться по комнате, бухая сапогами по половицам, и замер в углу, пожирая отца глазами.

— Я скоро помру, сынуля. — сразу зашёл с козырей отец. — В этом году у меня был удар крови[3], а потом — ещё один.

[3] Удар крови или апоплексический удар — инсульт, что, собственно, и переводится с латыни как 'удар'.

Поэтому хожу с клюкой, оправдывая фамилию[4], а чаще всего — лежу пластом.

[4] Род Оксаковых (позже — Аксаковых) — татарского происхождения. Фамилия происходит от слова 'оксак', что в тюркских языках означает 'хромой'.

Княжий лекарь сказал, что третий удар может случится в любой момент, и его я уже совершенно точно не переживу. Я поэтому и вызвал тебя из Гродно, оторвав от риторики, грамматики и попоек.

Сынок обозначил сочувствие покачиванием бровей, но не произнёс ни слова. Отец хмыкнул, и продолжил.

— Ты не стал рассыпаться в дурацком сочувствии из цикла: 'Как вы можете так говорить, вы непременно поправитесь и проживёте сто пятьдесят лет...', и это радует. Есть шанс, что ты умён и чувствуешь собеседника. Да и директор мне писал, что ты весьма неглуп.

Начну издалека. Как тебе наверняка известно, наш род Оксаковых достаточно древний — наш предок мурза Оксак выехал из Орды в Литву ещё при князе Ольгерде и по сроку своего дворянства мы немногим уступаем гедиминовичам. Но при этом мы бедны, как библиотечные мыши. Поэтому ни в один приличный клан Оксаковых не взяли, а в дерьмовые мы сами не пошли — мы хоть и бедны, но дураками никогда не были. Так и скитаемся между кланами, продавая свои сабли и головы. Часть Оксаковых служит Литве, часть — Москве, есть, говорят, наши и у польского круля, и даже обратно в Орду парочка подалась, обесерменились[5] родственнички. Кстати, сын мой, а что ты предпочитаешь продавать — саблю или голову?

[5] Обесермениться — сменить веру. От слова 'бусурман' — 'иноверец'.

— Руки и ноги у меня на месте и учителя фехтования в училище неумёхой меня не называли. За себя я постоять сумею, и смею заверить — эти длинные руки становятся только длиннее, когда в них сабля, но остаются такими же умелыми. Но зарабатывать саблей на жизнь— слуга покорный. Если у благородного человека всё в порядке с головой, ему нет нужды ежедневно ставить голову на кон.

— Хороший ответ, сын мой. Но, кстати, о благородстве. А как ты относишься к дворянской чести? Ты уж прости, что выспрашиваю, сам понимаешь, я тебя давненько не видел.

— Да нормально всё. Как отношусь? Я вам так скажу, папаша — честь дело хорошее, когда тебе не приходится думать, как мягко ты сегодня будешь спать, и как сладко ты перед сном пожрёшь. А если за твоей спиной ни клана, ни покровителя, ни денег — один дырявый вытертый плащ, то тебе не до этой щепетильности. Ты просто берёшь то, что тебе глянулось, никого не спрашивая и ни с какой честью не сверяясь.

На этих словах Оксаков-младший цапнул из стоящей на столе тарелки яблоко и обнажил длинные лошадиные зубы, намереваясь вонзить их в сочный бочок. — СТОЯТЬ!!! — никто никогда бы и не подумал, что умирающий ещё способен говорить таким командным голосом.

Глава 5. "Эх, яблочко..."

Ошалевший Антипа застыл с открытым ртом, так и не донеся яблоко до места назначения.

— Яблочко на место положи, — уже прежним, полуживым голосом продолжил отец. — Ты смотри — то самое цапнул. Значит, правильно я выбрал, и князь его первым возьмёт. К нему рука так и тянется.

Старый тиун посмотрел на вытянувшуюся физиономию сына и хмыкнул.

— Что глаза вытаращил? Любит князь местные яблочки, их одни почитай что и ест каждый день, невзирая на болезнь.

Младший подошёл к отцу, наклонился над постелью и, делая вид, что поправляет подушку, прошептал в ухо:

— Это то, что я думаю? Яблоки отравлены?

Отец молча кивнул, а потом довольно громко сказал:

— Да ты не бзди, сынок, можно спокойно говорить, здесь нас никто не слушает. Отучил я всех слухачей от этого занятия, да и сейчас пара обязанных мне людишек на всякий случай снаружи приглядывает, чтобы никто близ комнаты не слонялся. Вот, держи, кстати... — и он вытащил из-под одеяла пачку бумажных листов.

— Здесь про каждого из княжих ближних людишек написано, все их грехи в подробностях обрисованы, все их секреты потаённые. Чтобы мог, ежли что, у любого шуляты[1] в кулак взять. Новый князь большинство разгонит, конечно, но вдруг кто останется? Да и вообще, лишним не будет, это гора с горой не сходится, а людишек на земле много и суетливые они — постоянно между собой сталкиваются. Вот тогда и пригодится бумажка.

[1] Шуляты — мужские яички, они же тестикулы.

— Новый князь, значит... — со значением протянул юный Оксаков.

— Ну а как же? — как будто даже удивился отец. — Все мы смертны, все перед престолом Господним предстанем, вопрос в сроках. А вот сроки и поправить можно. Про ситуацию с Белёвским княжеством знаешь, или рассказать?

— Лучше рассказать — степенно кивнул сынок. Уважения в его голосе явно прибавилось. — Вы, папенька, по всему видать, человек знающий. Вас не послушать — самого себя обворовать.

— Так слушай. У нас тут, в Северских землях[2], сам знаешь — Литва с Москвой чересполосицу. Наш старик Белёвский — Литовского царства князь, а соседи наши, Воротынские и Одоевские — князья московские, при Иване Великом ещё под московскую руку подались. Это, значит, первое.

[2] Северские земли — историческая область Древней Руси, включавшая в себя сегодняшние территории Калужской, Брянской, Орловской и Курской областей России, Черниговскую, Сумскую и Полтавскую области Украины, Гомельскую и Могилевскую области Белоруссии. Пограничье между Москвой и Литвой, традиционно состоявшее из множества удельных княжеств, владельцы которых 'тянули' то к тому, то к другому государству. Историческая родина знатнейших аристократических семейств Российской Империи — Воротынских, Трубецких, Одоевских и др.

Второе — клан Белёвских почитай что угас. Спору нет, старик Белёвский добрый глава клана был, и в хозяйстве толк понимал, и подраться не дурак был — знал и любил он это дело. Вот только в именном роде он последний — не осталось, кроме него, Белёвских на Земле-матушке. А без именного рода какой это в задницу клан? Неименные дворянские рода, что в клане состоят, или разбегутся сразу, кто поумнее, или между собой сцепятся, чтобы свой род именным сделать. Все силы да деньги на те битвы спустят, пока их какой-нибудь сильный клан не прихлопнет, да не подведёт под свою руку.

— Так у него что — совсем детей нет? — нетерпеливо спросил сын.

Отец несколько удивлённо посмотрел на него, но ответил:

— Есть, как не быть? Две дочки у него, две близняшки, Арина и Алина. И это как раз третье. Близняшки-то они близняшки, да между собой совсем не схожи. Арина беленькая, Алина тёмненькая. Аринка с малолетства всеми окрестными пацанами верховодила, а Алинка — тихоня, нос с женской половины не показывала. У Аринки даже Дар неженский проснулся — Меткость, добросалась в малолетстве камнями по лягушкам. А у Алинки все по поповским поучениям — Готовка у неё открылась, самый бабий дар. Печёт-варит она и впрямь — пока всё не съешь, из-за стола не встанешь. Замуж дочки выскочили почти одновременно — год назад. Аринка по любви большой выскочила, и много ниже себя мужа взяла — Семёна Адашева, боярина князя Воротынского.

— Что-то нам в 'Гиштории родов русских, литовских и польских' ни про каких Адашевых не рассказывали, — осторожно заметил Оксаков-младший.

— И правильно делали, не бархатных родов, чай. Адашевы — они навроде нас, из татарских мурз выходцы. 'Адаш' по-турецки значит 'соименник', 'тёзка' то есть по-нашему. Тоже ни в одном клане не состоят, саблю продают. Но побогаче Оксаковых, врать не буду. Вояки они знатные, можно сказать — знаменитые.

Всякому ведомо — любой Адашев в битве бешенный, да и готовят их к войне сызмальства, в 15 лет любому можно полк под начало давать, и стрельцы молиться на него будут — потому как людей бережёт и с умом воюет. Да и сам обычно много что умеет, Дары у них в роду открываются — один другого завиднее, привирают даже, что уникальные бывали. Потому любой клан любого Адашева за практически любые деньги возьмёт. Монета у них водится, это всем ведомо. Хотя хозяева они часто — никакие. Вон, Семён, зять нашего князя. Вроде и боярин князя Воротынского, но это на деле слова одни. А на деле вотчина у него — хрен да маленько, два села и деревенька. Арендаторы некоторые лучше живут. Князь Воротынский-то известный жмот, а Семён этот блаженный малость, по-другому и не скажешь. Ему, по-моему, до денег вообще дела нет. На воинское снаряжение бы хватило, да на хлеба краюху, да на кожух — ночью накрыться. А больше и незачем. Главное — чтобы в бой посылали. Он воевать любит, как медведь — бороться, только подноси. Правда, в битве — и впрямь страшен. Я раз видел, и развидел бы обратно с удовольствием.

Вот такой орёл к нам и залетел раз — с войны с татарами в родную вотчину едучи, у нас в Белёве остановился. Аринка его как увидела — так глаза больше и не отвела. Здесь, в этом доме, они и согрешили поутру. Арина так орала, что про грех тот вся дворня моментом прознала. Князь, знамо дело, зубами-то поскрипел — орёл-то он орёл, да не ровня совсем, Белёвские-то рюриковичи, причём не из последних. Но дочек он больше жизни любит, потому грех покрыл, сам их в церкву под венец отвёл. Через неделю она и уехала в ту невеликую вотчину мужней женой.

— А вторая дочка? — спросил явно заинтересовавшийся Антипа.

— Ну, Алина — не Аринка бунташная. Она сызмальства правильная и живёт по правилам. И замуж так же вышла — за ровню. За одного из лучших женихов окрестных, за князя Андрея Трубецкого. А Трубецкие — они же гедиминовичи, род свой ведут от внука Гедимина, Дмитрия Ольгердовича, князя брянского, стародубского и трубчевского. Ну и Трубчевское княжество его — не последнее в нашем Северском пограничье.

— Понятно... — протянул наследник. — Ну и кто ж из зятьёв так яблочки любит?

— Да уж не Семён-блаженный. — хихикнул старик. — Сам посуди, если к Трубчевскому княжеству ещё и Белёвское приплюсовать — князь Андрей сразу на одно из первых мест в клане выходит, он и с московскими Трубецкими поспорить сможет — а те-то к царскому престолу близонько стоят, да и уделы им в Царстве Московском отвели завидные, когда они в Москву отъехали. С тех пор клан Трубецких двойной — московско-литовский.

Но тут ещё одна закавыка — у Трубецких пока детей нет, а Адашевы, как мне недавно сообщили, сыночка уже заделали. А раз мне донесли, то князю и подавно нашептали, сама дочь и отписала, небось, уже не раз. А внуку, по старым уложениям, вполне допускается и двойную фамилию дать. Тогда князь ему вправе и клан передать. Ну не ему, конечно — зятю в управление, пока внук в разум не войдёт. И неименные роды такое решение примут — у внука кровь белёвская, как ни крути.

— Да уж, ситуация забавная... — протянул сын. — А князь кому из зятьёв княжество в духовной отписал?

— А пёс его знает. — ответствовал отец.

— Папаша, вы знаете, как я вас уважаю, но ей богу, не время для шуток.

— Да какие уж тут шутки! — стальным голосом отрезал отец.

Потом цокнул языком и сознался:

— Не знаю. И, думаю, никто не знает. Знал бы ты, сколько я денег — хорошо хоть не своих, а понятно чьих — в окрестных попов да архиереев влил. Все как на иконе побожились — не оформлял у них князь духовную. И это похоже на правду. И где хранит — не ведаю. Уж в его покоях я, сам понимаешь, все сундуки обшарил, все поштучно перетряхнул.

— Может, в Вильно оформил, когда ездил? — предположил Оксаков-младший. — Да царю на хранение и оставил? Такое делали, нам на Гиштории рассказывали.

Но отец только пожал плечами и повторил:

— А пёс его знает!

— Ну что ж, — сказал Антипа. — Спасибо, папенька, за такое наследство. Я не я буду, если не выжму из него всё, что только можно. Думаю, что князь Трубецкой не только меня — ещё и ваших внуков кормить и обеспечивать будет. Я принимаю ваше наследство и благодарю вас за него!

И отвесил отцу поясной поклон.

Старик удовлетворённо кивнул и добавил:

— Ну, это не всё наследство. Сынок, видишь в углу чучело медведя на задних лапах?

Антипа повернулся и внимательно осмотрел бывшего хозяина леса.

— Мастер делал, — прокомментировал он. — Топтыгин как живой.

— Большой мастер делал! — поправил его отец. — Чучело пустое внутри. Если повернуть хвост дважды посолонь[3], голова откинется набок и Потапыч станет как большой кувшин. Всё наворованное на службе у князя я переводил в деньги, и прятал монеты в медведе. Накопил не так много — засыпал лесного хозяина только до колен. Князь, к сожалению, честный человек, и ни в каких мутных делах принципиально не участвовал, у таких много не наворуешь, нет финансовых потоков. Но на первое время тебе хватит.

[3] Посолонь — по ходу солнца, в данном случае — по часовой стрелке.

— Спасибо, папа, — склонил голову Оксаков-младший. — но я вот тут насчёт яблок подумал — а вы не боитесь? У нас в Гродно поговаривали, что в Польше недавно одну ясновельможную пани за подобные развлечения на голову укоротили, и на титул не посмотрели.

— Слышал я про то, — скрипуче буркнул старик. — Укоротили — и правильно сделали. Судя по всему, той пани голова была совсем без надобности. Это же надо было удумать — накормить такую кучу народа крысиной отравой! Ей Богу — ей надо было сразу после того ужина собираться и отправляться к палачу, — всё равно других вариантов уже не было.

Он немного посмеялся каркающим смехов.

— Не волнуйся сын, — сказал он, вдруг посерьёзнев. — я пользую верное средство. Вернее — не я, конечно. Всё делает княжий повар, замазанный в этом деле по самую маковку — так, что уже не соскочить. И я его о тебе предупредил. Так вот, яд, который мы пользуем, я получил от самого князя Трубецкого. Это фряжский яд, 'долгая' версия яда 'аква Тофана[4]', который стоит целое состояние...

[4] Фряжский — итальянский. 'Аква Тофана' ('вода Тофаны'), также известный как 'неаполитанская вода' — знаменитый яд без вкуса и запаха, изобретённый не менее знаменитой отравительницей Теофанией ди Адамо, давшей яду своё имя и перед казнью сознавшейся в 600 отравлениях.

— Я слышал о нём, — перебил отца сын. — У меня больше нет вопросов.

— В том-то и дело, — усмехнулся отец. — если бы ты съел то яблоко, с тобой ничего не случилось бы, ты бы даже не заболел. Но если принимать его ежедневно... Лекари уже головы сломали, гадая — чем же болен наш князь, грешат на тоску по умершей жене и уехавшим дочерям. Его не терзают боли, у него ясная голова, он хорошо спит и с аппетитом ест. И всё же жизнь словно утекает из могучего некогда тела последнего в роду Белёвских. А правду знают только четыре человека — князь Трубецкой, я, повар Ерошка и теперь вот ты немножко.

И старик засмеялся каркающим смехом.

— Я всё понял, не волнуйтесь, всё доведу до конца и даже больше. Два вопроса, батюшка. Где в Белёве можно нанять пару добрых сабель вместе с их владельцами, которым не надо рассказывать, как этим инструментом размахивать, рубить и тыкать?

— Корчма 'Луна и грош' — не задавая вопросов, ответил отец. — Любой горожанин покажет. Лучшие наемники — там. Но будь острожен — народец там с гонором.

— Спасибо. Второй вопрос — сколько из белёвского князя жизнь ещё вытекать будет?

— Я думаю, с месяц, наверное, не меньше — если, конечно, дозу не увеличить. Но я бы не рекомендовал. Мы с ним как будто соревнуемся — кто с курносой раньше встретится. Не хочется выигрывать нечестно. — и тиун опять закаркал смехом.

— Месяц — это нормально. За месяц я успею съездить к князю Трубецкому.

— Зачем? — удивился отец.

— У меня появился план — как увеличить нашу долю в этом деле. Я завтра расскажу — план пока сырой, кое-какие детали ещё обдумать надо.

— Хорошо, давай завтра. Только с князем аккуратнее. У него, как и у тебя, недели три назад с головой что-то было. Глазами лупал, и ерунду всякую молол. Потом вроде оклемался, но злой ходит.

Проговорив это, отец откинулся на подушки.

— А теперь иди. Я устал. Завтра все расскажешь, я, может, чего и посоветую.

Но старый выжига сына надул и ничего не посоветовал. Зря он над курносой шутки шутил — у этой дамы, как известно, слух татарский, а обидчивость польская. Поэтому соревнование управляющий проиграл. Той же ночью, под утро Антипу растолкали слуги, равнодушно сообщившие, что княжий тиун 'кажись, кончается'.

Глава 6. "Дал обет силён..."

В здравом уме отца своего Антипа больше не видел. Когда он вошёл в отцовскую спальню, княжий тиун уже был в беспамятстве — лишь стонал да бормотал что-то невнятное. Священник домовой церкви хорошо поставленным басом читал отходную молитву, слуги шушукались: 'Без исповеди, без покаяния отходит! Это его Бог наказал за слёзы наши!', и лишь княжий лекарь деловито собирал свои инструменты:

— Присоединяйтесь к отцу Гавриилу, юноша, — равнодушно посоветовал он подошедшему Антипе. — Молиться — самое разумное, что вы можете сейчас сделать. А я пойду досыпать, мои услуги здесь без надобности. Думаю, к рассвету ваш батюшка уже отойдёт, упокой, Господь, его душу!

Он деловито перекрестился и, буркнув: 'Всего доброго!', кошкой шмыгнул в низкую дверь.

Так оно и случилось. Едва солнце позолотило маковки белёвской церкви, старший Оксаков выгнулся дугой и испустил дух.

Дни до похорон в суете и заботах пролетели незаметно. Денег в медведе оказалось весьма немало, причём каких монет там только не было! Антипа, даже не понимая — чьи это деньги, долго рассматривал слоновой кости флорины с лилиями и ликом Иоанна Крестителя, святого покровителя прекрасной Флоренции и блестящие луидоры с профилями Людовика XIII и Короля-Солнце. Но наспех прикинутая общая сумма не поражала воображение — по крайней мере, нашего амбициозного молодого человека. Как правильно заметил почивший папашка, это были подъёмные, капитал для первичного толчка, подаренная сыну возможность развернуться.

Юный Оксаков поймал себя на том, что испытывает очень странное чувство — ему вдруг стало даже жалко, что отец помер. Нет, он его совсем не любил — хотя бы потому, что из-за долгого отсутствия почти не знал — поэтому рыдать над хладным телом совсем не собирался. Он отдавал себе отчёт, что, будь отец жив, ему было бы проще — покойный был изрядным прохиндеем и знающим много тайн человеком, иметь которого в своей команде было бы весьма полезно. Но чувство, овладевшее Антипой, было вовсе не рациональным. Он не сокрушался об уходе полезного союзника. Он просто думал — вот как так? Жил человек, всю жизнь эти деньги копил, а потом взял — и всё мне оставил! За что? С какой такой радости? И тоже не сказать, чтобы любил безумно — в детстве он сына вообще не замечал, а потом они и не виделись вовсе. Зачем? Зачем меня из Гродно вызвал, тайну мне передал, хотя от успеха этого предприятия ему уже не холодно, не жарко будет? Что заставляет родителей так поступать? Что заставляет меня сейчас думать, что будь он живым — мне было бы лучше — там, внутри, хотя я бы в таком случае лишился денег?

И младший Оксаков вдруг понял, что в мире не осталось людей, к которым он бы мой прийти со своей бедой просто так — не на деловые переговоры. И ему даже захотелось поплакать.

Антипа тряхнул головой, изгоняя странные мысли. Скорее всего, дело было в том, что никто и никогда ничего не давал ему даром. Только отец.

Да уж, правду говорят, что даром на этом свете достаются только мама с папой.

Но это не точно.

И не всем.

Закопали бывшего тиуна как-то сухо и буднично, на кладбище никто, кроме симулирующего Антипы да пары выживших из ума бабок, не плакал. Зато на поминках все быстро и умело надрались и даже пару раз подрались.

А наутро Антипу позвали к князю, который уже неделю не вставал с постели, и на похоронах потому не присутствовал.

Князь юному Оксакову совсем не понравился. Глава клана Белёвых был волком, причём волком матёрым. И смотрел по-волчьи, взглядом давил, Оксаков даже оробел слегка. Смотрел князь, впрочем, не зло, даже с некоторой жалостью.

Говорил недолго и явно через силу — всё-таки выглядел князь неважно — но главное сказал. Дескать, он сирот никогда не обижал и сейчас начинать не планирует. Поэтому всё будет так, как они пару месяцев назад договорились с покойным управляющим — сын заступает на должность отца, и будет исполнять его обязанности до зимы.

Если всё будет нормально, и князя работа устроит, то после Введения во храм Пресвятой Богородицы[1] Антипа Оксаков станет уже полноправным княжьим тиуном.

[1] Введение во храм Пресвятой Богородицы — двунадесятый великий православный праздник. Отмечается 21 ноября (4 декабря).

После этого князь поинтересовался, нет и у новоиспечённого сироты каких-нибудь личных просьб?

Тут-то Антипа и повалился князю в ноги, и попросил слёзно — перед тем, как он засядет за амбарные книги разбираться с хозяйством, отпустить его на пару недель выполнить обет. Пока, мол, отец кончался, дал он клятву Господу совершить паломничество к святой чудотворной иконе Божией Матери Чубковичской[2]. Причём от Стародуба до Чубковичей идти Антипа собирался босиком и с, как витиевато выразился будущий паломник, 'вервием на вые[3]'.

[2] Чудотворная икона Божией Матери Чубковичская 'Одигитрия' абсолютно реальна, известна с XV века, религиозные паломничества в село Чубковичи Стародубского района Брянской области чрезвычайно популярны и поныне.

[3] Верёвкой на шее

Князь расчувствовался, похвалил почтительного сына, пообещал подумать над сокращением испытательного срока и на паломничество благословил.

Ни в какие облюбованные богомольными старушками Чубковичи наследник княжьего тиуна, естественно, не собрался. Ему кровь из носа необходимо было посетить Трубчевское княжество и пообщаться с тамошним властителем. Повара Ерошку он отловил давно и плотно пообщался с ним в тёмном тихом уголке кухонного склада, выяснив немало интересных подробностей. Ну а главное — при разборе отцовских вещей нашёл занятную склянку с вроде как водой внутри. Хотя какой разумны человек будет держать в склянке воду? Склянка эта должна была в изрядной степени облегчить ведение переговоров с князем Трубецким.

Повару наш герой, кстати, велел сделать паузу с заправкой яблок. Вдруг заказчик из Трубчевска на переговорах заартачится и вообще решит, что уже оказанная услуга не стоит и гроша? Тогда у Антипы должна быть возможность показать якобы найденную склянку уже белёвскому князю и рассказать про разоблачённый им заговор. Сын за отца не ответчик — так, кажется, кто-то из великих властителей сказал? Жаль, прогуливавший гишторию Антипа уже и не помнил — кто это был.

Оставалось решить последний вопрос — на дорогах Северских земель 'пошаливали'. Причём изрядно — у отправившегося в путь в одиночку Оксакова были все шансы вернуться в Белёв нагим как Адам, но с основательно разбитой рожей. Это в лучшем случае. В худшем — в столь же раздетом состоянии улечься навсегда в придорожную канаву.

Сюда он приехал, присоединившись к большому обозу, а вот в 'паломничество'... Никто из княжьих людей не должен был знать, куда он направляется.

Короче, нужна была охрана, да и вообще, — как ни жалко отцовских денег, а пора уже обзаводиться своими людьми. Без своих человечков никакой каши не сваришь. И Антипа отправился в 'Луну и грош'.

Глава 7. "Ходим мы по краю"

Корчма 'Луна и грош' была бы очень уютной, если бы не публика.

Едва Антипа, пригнувшись, втиснулся в низкую дверь, в него вперилось столько взглядов, что он почувствовал себя красной девкой, проходящей мимо роты солдат — так его полировали взглядами.

Пройдя как сквозь строй до стойки здоровенного пожилого корчмаря, и.о. тиуна малость сробел, потому слово 'Пива' произнёс позорно. Можно сказать — пискнул, а не произнёс. И сам на себя очень обозлился. Потому кхэкнул и более солидно добавил:

— А к пиву...

На чём и обломался.

— Это корчма. — перебил его хозяин. Говорил он по-русски чисто, но с явным немецким выговором. — Здесь пьют. Жрать в трактире будешь. Может, конечно, в вашей деревне и делают всё одновременно, как при свальном грехе. Но приличные люди дивидируют свои занятия.

— Что, простите, делают? — спросил окончательно стушевавшийся Антипа.

— Это латынь, селянин, — презрительно процедил корчмарь. — Divide et impera: разделяй и властвуй.

— Я знаю, нас учили — зачем-то сказал Антипа и сразу о том пожалел, настолько жалко прозвучала эта реплика.

Кабатчик только хмыкнул, вложив в этот короткий звук всё, что он думает об антипином образовании. Затем цапнул со стойки оксаковскую монету, попробовал её на зуб, близоруко осмотрел результат, утвердительно кивнул и изрёк:

— За стол садись, не стой столбом.

И издевательски добавил:

— Дорогому гостю всё подадут.

Взмокший Антипа плюхнулся за ближайший стол, думая про себя: 'Чёрт знает что, ну и сервис здесь у них! Вместо удовольствия — полное ощущение, что тебя поимели'. Тут он вспомнил, что ему не дали сдачи, но обратно к стойке не пошёл, решив поднять этот вопрос, когда ему принесут пива. Настроение испортилось окончательно.

Пива фигуристая подавальщица принесла довольно быстро, вот только...

Вот только пива того было 10 здоровенных кружек — именно столько, видать, можно было выпить здесь на уплаченную Антипой серебрушку.

Тут будущий управляющий уже не выдержал:

— Эй, любезный! — прокричал он в сторону стойки.

— Чо надо? — нелюбезно отозвался 'любезный'.

— Зачем мне столько пива?! — потребовал от кабатчика ответа Антипа.

— А я знаю? — пожал плечами тот. Кабатчик вообще был сама невозмутимость. — Ты приходишь ко мне, просишь пива, даёшь деньги и не просишь сдачу. Я тебе и даю пива на твои деньги — потому что я корчмарь, работа у меня такая. Какие ко мне вопросы? Я тебе недолил или пиво подал разбавленное?

— Да нет... — Антипа окончательно растерялся и задал самый дурацкий вопрос из всех возможных. — И что мне с ним делать?

— А я знаю? — пожала плечами подлая немчура. — Хочешь пей, а хочешь — на лавку лей. Я знаю только, что обратно в бочонок я его сливать точно не буду.

Народ в корчме откровенно веселился, наблюдая эту эпическую сцену и перебрасывался репликами, в которых слово 'дурень' было самым приличным.

Уши у Антипы рдели кумачом. От отчаяния он притянул к себе одну из кружек и присосался к ней. Похоже, найм подручных начался не самым лучшим образом.

Немного успокоившись, он принялся разглядывать народ в зале, пытаясь понять — кого бы он хотел видеть в числе своих первых подчиненных...

Но даже это занятие ему не дали довести до конца. На лавку рядом с ним плюхнулся здоровенный детина с красной рожей, на которой воинственно топорщились пшеничные усы.

— А скажи мне, баба... — густым басом начал он, смешно выговаривая слова.

Антипа вскинулся было, но вовремя понял, что здоровяк адресуется не ему, а своему приятелю, который как раз присаживался с другой стороны стола, напротив Антипы. Приятель явно стоил внимания — он был полной противоположностью брутальному толстяку. Тонкий в кости, хрупкий и очень изящный, он напоминал скорее девушку, чем парня, а смазливое безбородое лицо только усиливало это впечатление. Из общей картины выбивались разве что глаза, в которых не было и тени девичьей робости и смирения.

Мужик по прозвищу Баба[1] смотрел холодным взглядом человека, которому кровь — что вода.

[1] Пусть вас не удивляет это прозвище — мужчины в те времена не видели ничего позорного в том, чтобы зваться Бабой. К примеру, князь Иван 'Баба' Друцкий, рюрикович и потомок Мономаха, считался одним из лучших воителей своего времени. Неблагозвучное по нашим меркам прозвище не помешало ему ни снискать громкую славу, ни стать родоначальником знаменитого дворянского рода Бабичевых.

— А скажи мне, Баба — вновь повторил красномордый. — видал ли ты такое диво? Я вот много раз видал, как тележную ось смазывают дёгтем. Но первый раз в жизни вижу, как её смазывают пивом, да ещё изнутри, а не снаружи!

И толстяк захохотал — что твой конь заржал.

Красавчик веселья не поддержал, и вообще не ответил приятелю, а обратился напрямую к Оксакову.

— Достопочтимейший, — учтиво молвил он нежным голосом. — Мне кажется, что этот невоспитанный человек, которого, кстати, зовут Як, только что нанёс вам оскорбление, потешаясь над вашей внешностью. Не угодно ли вам бросить ему вызов? Я же вижу — вы дворянин, у вас тут у стеночки и сабелька в ножнах стоит. Подрались бы вы, а? Здесь на заднем дворе и место натоптанное есть для подобных развлечений. А то скучно сегодня до невозможности.

И андрогин с откровенной издёвкой посмотрел Оксакову, недавно избавившемуся от приставки 'младший', прямо в глаза.

Антипа молчал, лихорадочно пытаясь понять — что же ему делать, и как выкрутиться из этой весьма хреновой ситуации. На помощь позвать? Большей глупости и придумать сложно, все посетители корчмы и без того с огромным интересом наблюдают, как эти двое разводят залётного дурачка ушастого, хотели бы помочь — уже вмешались бы. За саблей кинуться? Баба к ней ближе, не даст дотянуться. Да даже если Антипа и дотянется — не факт, что пока он её из ножен вытягивать будет, эти двое не нарубят его на ломти. На мирных гречкосеев они не похожи от слова 'совсем'.

— Баба, ты задолбал уже. — усатый Як, в отличие от своего приятеля, явно не был отягощён воспитанием и вежливым обращением. — Всё бы тебе кровь кому пустить, ты маньяк какой-то. Длинный нормальный парень, я ж по глазам вижу.

Развод 'на доброго и злого' и в родном селе, и в гродненском училище был чрезвычайно популярен, и на такую дешёвку Антипа не клевал давно. Поэтому он ни на миг не поверил словам толстого, хотя мысль его металась, как голубь в клетке, и паника подступала всё ближе. А толстяк меж тем продолжал изливаться:

— Поэтому никуда мы драться не пойдём. Мы сейчас посидим, выпьем, поговорим за жизнь, да, Длинный? Вот! Я же тебе говорю — он нормальный пацан. Мы, может, его вообще к себе в команду возьмём, вон он какой здоровый вырос. Длинный, у тебя какой рост?

— Почти одиннадцать вершков[2] — рассеяно ответил Антипа.

[2] В старину рост измеряли в аршинах и вершках. Рост в два аршина (142 см.) полагался минимальным для любого нормального взрослого человека, поэтому обычно говорили 'рост столько-то вершков', подразумевая два аршина 'по умолчанию'. 2 аршина 11 вершков — это почти 190 см.

Як восхищённо присвистнул:

— Отличная палка — дерьмо мешать! — и толстяк заржал в голос, откинув голову и почти касаясь затылком стены.

Почему-то на этой идиотской шутке, которую Антипа не слышав в свой адрес со времён беспорточного детства, паника исчезла без следа, а голова стала холодной и ясной. И — главное — он понял, что делать.

В очередной раз опозоренный клиент 'Луны и гроша' наклонился к столу, пряча лицо от стыда, но уже через мгновение диспозиция изменилась.

Несколько событий произошло практически одновременно:

Антипа распрямился стальной пружиной и в его руке блеснул металл.

Як поперхнулся смехом и замер, прижавшись головой к бревенчатой стенке и смешно скосив глаза — в ямочку чуть ниже его кадыка упиралось остриё ножа, выхваченного Антипой из сапога.

Баба кошкой вскочил из-за стола, но был остановлен выставленной вперёд ладонью Антипы.

От соседнего столика ртутью перетекли два мужика и замерли в шаге от Антипы. Один — круглоголовый крепыш с разбойничьей рожей, второй — совершенно неприметный, глазу зацепиться не за что.

— Ополоумел, что ли? — поинтересовался Баба. В его голосе не было ни страха, ни злости, он именно что был просто очень удивлён. — На ленты же нарежем.

Он не угрожал, он информировал, и оттого его слова прозвучали особенно жутко.

Антипа оскалился, как волк, загнанный в угол овчарни. Терять ему было нечего.

— Может, и нарежете, да только не он. — и Оксаков мотнул головой в сторону красной рожи толстяка, на которой обильно выступил пот. — С перерезанной глоткой нарезать как-то не очень удобно.

И чуть надавил на нож, отчего за ворот толстяку потекла красная капля.

— Достаточно. — тихий голос неприметного прозвучал так весомо, что сразу стало понятно, кто здесь главный коновод. — Убирай нож, поговорим серьёзно. Не тронем.

— Сперва объяснения. — не согласившись, мотнул головой Антипа.

— Твоё право. — согласился неприметный, но излагать ничего не стал.

Вместо этого он неторопливо вернулся к собственного столику, взял свою кружку, сел напротив Антипы и посмотрел ему прямо в глаза.

— Я коротко — Яку, по-моему, сейчас не очень удобно. В 'Луне и гроше' не очень любят чужих. Точнее — совсем не любят чужих. Здесь бывают важные люди, обсуждаются немелочные сделки, ведутся серьёзные разговоры, в общем, чужие глаза и уши нам здесь без надобности.

Теперь следи за руками — в корчму вваливается никому не известный, прости уж, молокосос, одетый не по-воински — не то отчисленный школяр, не то забухавший стряпчий. Тут два варианта. Либо ты бродящий по городу с открытым ртом селянин, который сам не знает, куда припёрся. Либо наоборот — именно что знал, куда припёрся, то есть хочешь нанять людей. За другим в 'Луну и грош' посторонние не ходят, выпить можно и в более приятных местах.

Первый вариант отпал после того, как ты не свалил после издевательств Герхарда (корчмарь, внимательно прислушивающийся к разговору, отсалютовал Антипе кружкой), а остался в корчме, да ещё и принялся шариться глазами по посетителям.

Неприметный сделал долгий глоток, опустошив кружку, и продолжил:

— Ну а дальше всё просто. Мы вчетвером сейчас на мели, заказов у нас нет, и нам нужна работа. Но есть тонкость — мы не работаем на абы кого. Я много раз убеждался — подряжаться к слизнякам и дуракам в конечном итоге выходит себе дороже, и вместо приварка получаешь убыток, а то и лишнюю дырку в шкуре. Поэтому мы и устроили эту небольшую проверку.

Антипа убрал нож от шеи Яка, и сел за стол, даже не повернув головы в сторону освобождённого заложника. Тот, впрочем, плюхнулся рядом как ни в чём не бывало. Оксаков меж тем взял свою пивную кружку, и, запрокинув голову, выцедил добрую половину.

— Ну и что показала проверка? — выдохнув, поинтересовался он у неприметного.

— Резкий ты. — неприметный тем временем извлёк откуда-то нож и теперь вертел его между пальцами с непостижимой быстротой. — В драке — телок неумелый, но резкий. И в кашу себе срать не даёшь. Это хорошо.

— Тогда что дальше? — спросил Антипа.

— Дальше? Дальше, если у тебя хорошо с деньгами, мы можем продолжить этот разговор. Извини, но никого лучше нас в Белёве нет, и берём мы дорого. Если у тебя с деньгами так себе, я могу свести тебя с кем-нибудь попроще. Причём за посредничество возьму недорого, половину обычного скину за проверку.

— А как я узнаю, что вы так хороши, как себя расписываете? — резонно поинтересовался Оксаков. Тут его взгляд зацепился за пивные кружки, которыми был уставлен стол. — Да вы пиво-то берите, что мы насухую болтаем?

— Это дело! — повеселел неприметный и цапнул кружку. Пить, однако не стал, а заорал в сторону стойки.

— Герхард! Герхард! Давай неси чего-нибудь пожрать, сколько можно над людьми измываться? Немчура ты дикая, сколько раз тебе говорить — русским невможно пить без закуски!

— В просвещённой Европе... — наставительно начал было корчмарь, но неприметный не дал ему договорить.

— Да пошёл ты в задницу со своей Европой. — предложил он. — Пусть там хоть через задний проход пьют, нам-то что? Здесь, слава Богу, пока ещё Россия.

— Здесь Литва — поправил корчмарь.

— Да? А какая разница? — искренне удивился предводитель наёмников. — Всё равно ж русская земля. Северщина — куда уж русее.

— Вот так и неси дух просвещения этим дикарям... — закатил глаза немец, но всё-таки отправился куда-то в сторону кухни.

— И кодда этта немчура уше про закуску поймёт? — с диким немецким акцентом поинтересовался круглоголовый с разбойничьей рожей.

— Да понял он всё давно, Невер. — махнул рукой предводитель. — Ему просто с готовкой связываться лень, вот он в соседний трактир девок за едой и посылает. Ему-то какая разница, если посетители всё равно платят? Там на плите уже готовые блюда стоят — они сразу в расчёте на 'Луну...' готовят. Всё равно каждый день — одно и то же!

Он снова махнул рукой и повернулся к Антипе.

— Чем мы хороши? Мы дворяне. — просто сказал он. — Благородные.

Потом посмотрел на пьющего пиво Яка, кадык которого ходил туда-сюда как поршень неизобретённого ещё паровоза, и поправился:

— По крайней мере, у всех четверых — Дар. Причём — воинский.

Трактир, судя по всему, и впрямь был неподалёку — всё та же сисястая подавальщица бухнула на стол огромную сковороду со шкворчащими жаренными колбасками, примостила краюху хлеба и высыпала, как благородным, пять вилок. Ножи в этом заведении у каждого посетителя были свои.

Разговор ненадолго прервался и возобновился, лишь когда все присутствующие сначала набили рты перчёными колбасками, а потом залили жжение пивом.

После этого предводитель наёмников решил, наконец, познакомиться.

— Тебя как звать-то? Антипа? Ну, Бабу с Яком ты уже знаешь. Як, кстати, не прозвище, а имя, он у нас из эстов, а там и покруче имена встречаются. Есть, знаешь ли, такие имена, когда никаких кличек уже не надо.

— Меня зовут не Як, а Йаак — попытался поправить главаря захмелевший толстяк, уговоривший уже две кружки, но тот лишь отмахнулся.

— Баба, кстати, тоже ни разу не русский, он курш[3], просто здорово обрусел и говорит уже как мы с тобой. А вот этого любителя закуски зовут Невер.

[3] Курши — западнобалтская народность, давшая название Курляндии.

Круглоголовый пояснил всё с тем же диким акцентом:

— Этто поттому, што меня здесь зовут Фома, хотя на самом деле я Томас.

— Этого Фому неверующего занесло к нам откуда-то с Рейна. Как и Герхарда, кстати. Поэтому они вдвоём периодически устраивают земляческие посиделки, которые всегда заканчиваются одинаково — они набираются до бровей и на всю улицу горланят 'Loreley[4]'. С Герхардом, кстати, цапаться не рекомендую, ты ему на один удар. Он четверть века в наёмниках оттарабанил и живым остался, что как бы внушает. Потому и вышибал не держит, что ему они без надобности.

[4] Loreley ('Русалка') — старинная немецкая песня. Написана в честь одноимённой овеянной романтическими легендами скалы на восточном берегу Рейна, близ городка Санкт-Гоарсхаузен.

Неприметный вздохнул и завершил:

— И вот с этой всей нерусью я и таскаюсь уже пятый год. Меня люди зовут Стригой, потому что я длинных волос не люблю. — и он провёл ладонью по короткому ёжику.

Потом невесело вздохнул — всё-таки его, похоже, повело от пива, и добавил:

— А больше тебе и не надо ничего про меня знать. Лучше спать будешь. Разве что про Дар — как наниматель имеешь право. У нас с Невером Дар одинаков — Скорость, у меня, разве что, прокачан на уровень выше, пятый против четвёртого. Мы потому и сидели поодаль, что знали: если что — за един миг у твоего стола окажемся.

Антипа скептически посмотрел на атамана. Наниматель был готов побиться об заклад, что Стрига не открыл ему и трети своих способностей. А тот меж тем продолжал:

У Бабы дар — обманка. Его с виду соплёй перешибёшь, а на деле Силой его наградили. Четвёртый уровень — почти полуторная от обычного человека.

Антипа перевёл взгляд на Бабу. Тот, весело подмигнув, кивнул и, цапнув кованную вилку, вдруг принялся откручивать один из зубцов. Не отламывать, а именно откручивать. Пальцами. Открутил, откинулся назад и принялся в зубах добычей ковыряться.

— Ну а у Яка, — продолжал меж тем Стрига, — Меткость четвёртого уровня. На него посмотришь — ну прям каждый день в ближнем бою бердышом машет, а на деле он в бой и не лезет никогда — стоит поодаль с луком, да аккуратненько народ на тот свет споваживает. Он потому под твой засапожник и подставился. Бабу ты бы так не поймал, не говоря уже про нас.

Ну вот, собственно, и всё — наёмник развёл руками. — Что ещё спросить хочешь?

Порядком захмелевший Антипа собрался и задал главный вопрос, который его занимал:

— А вот скажи мне, Стрига, что если дела мои батогами, а то и плахой пахнут будут?

Баба засмеялся мелодичным смехом, и даже унылый Невер усмехнулся. Як спал. Один Стрига остался серьёзным.

— А для чего, по-твоему, нас нанимают? — слегка осоловевшими глазами он посмотрел на Оксакова — За слёгшими старушками ухаживать? Условие только одно — мы детей не трогаем. Всё остальное — обсуждаемо.

Он опять присосался к кружке — это была уже четвёртая, ещё десяток Антипе пришлось докупать. Потом очень нехорошо ухмыльнулся и протянул:

— Эх, Антипа, Антипа. Пацан ты ещё совсем. Мы, Антипа, люди края. Мы по краю каждый день ходим, постоянно за кромку заглядываем. Нам, Антипа, к нормальным людям больше хода нет, и конец наш уже понятен, вопрос в сроках. А вот надо ли тебе оно... Ты подумай.

— Я подумал. — ответил Антипа. — Ну раз подумал, — вдруг абсолютно трезвым голосом сказал Стрига. — пошли о деньгах договариваться. Для этого у Герхарда специальная комната есть.

Глава 8. "Давно ли песни ты мне пела, над колыбелью наклонясь..."

Скажите, вы были когда-нибудь младенцем?

Что? Не помните?

Вам очень повезло.

Ждан Адашев-Белёвский переживал младенчество в здравом уме и твёрдой памяти и это было запредельно тяжело. Пожалуй, если бы не больницы, научившие его терпеть запредельные, казалось, муки годами — он бы мог запросто сойти с ума.

Его спасало то, что большую часть времени он тупо спал — так много, как младенцы, не спит никто. Но вот проснувшись, перерожденец обычно обнаруживал себя связанным — спелёнатый, он лежал, как поваленный столбик и мог только тупо смотреть в потолок.

'Гады какие! — злился начитанный ещё с прошлой жизни Ждан. — Балоуна в 'Швейке...' по крайней мере связывали за то, что он обед поручика Лукаша не донёс, а сожрал. А меня за что каждый день связывают?!'.

От безделья он сам себе читал все стихи, которые запомнил в прошлой жизни (проза почему-то 'не шла') и даже пытался сочинять новые. Стихи получались страшноватыми и корявыми, но какое ни есть, а развлечение. Стихами новорождённый не ограничивался — периодически он сам для себя работал диджеем, прокручивая в голове одну песню за другой.

Справедливости ради, пялиться в потолок было ещё не худшим наказанием — всё равно первые недели видел он из рук вон плохо — лишь какие-то размытые серые пятна, а хорошо различал только свет и темноту. Но вот слышал он с самого начала прекрасно.

И потому самым худшим наказанием для него была кормилица.

Вот её он ненавидел лютой ненавистью.

В кормилицы ему взяли девку из соседней деревни, которая 'принесла в подоле' незнамо от кого, да младенец родами волею божию помер — более чем обычная история в те времена. Вот тут-то её, пока молоко не пропало, и отправили в боярские палаты кормилицей.

С молоком у неё и впрямь было более чем хорошо. Там было два резервуара такого размера, что крошечному Ждану можно было не только питаться, но и — он подозревал — принимать ежедневные молочные ванны.

К сожалению, по всеобщему закону равновесия, наделив данную особу выдающимися молочными железами, природа урезала выдачу во всём остальном, начав, как обычно, с головы.

Проще говоря, по мнению Ждана, она была тупой как курица, но говорливой как сорока. Весь день она трещала без умолку и от этих разговоров у Ждана уши вяли.

А слушать приходилось постоянно, потому что, кроме кормилицы, он видел разве что мать (но не очень часто, ей надо было заниматься хозяйством и вести дом), отца (ещё реже) и пару дворовых девок. Всем остальным на женскую половину — а именно там жил Ждан — ход был настрого заборонен.

Зато кормилица была с ним неотлучно и щебетала безостановочно, а так как говорить, кроме как с подопечным, ей было не с кем, в своих монологах она обращалась исключительно к нему. Клуша (кормилицу звали Лукерьей, и Ждан с мстительным удовольствием переименовал Лушку в Клушу) считала, что, попав в кормилицы, она вытянула счастливый билет. Поэтому она по тридцать раз в день рассказывала Ждану, как плохо было в деревне, где ей приходилось работать от зари до зари, и как хорошо здесь, где она 'живет барыней', и всех забот у неё — следить за одним-единственным барчонком, который целыми днями 'спит что твой кот', да 'сопит в две дырочки как поросёнок'. По тридцать раз в день — не преувеличение, Клуша была адептом секты верующих в то, что история, рассказанная дважды, становится в два раза интереснее.

Второй её любимой темой были мечты о том, как она найдёт здесь себе какого-нибудь мужика — 'вдовца али ещё кого, кто порченную возьмёт' — женит на себе и будет жить с ним долго и счастливо.

Разговоры на эти темы Ждан любил больше, но вовсе не потому, что сочувствовал матримониальным планам своей 'молочной кухни', как он её называл. Нет, просто когда на Клушу находило настроение 'уж замуж невтерпёж', она усаживалась у окна и выцеливала, как из снайперской винтовки, своими немного раскосыми глазами всех проходящих мимо мужиков. При этом она в деталях описывала стати каждого, сопровождая описание своими подробными и донельзя пошлыми комментариями.

Вот это слушать было интереснее всего — как будто сам в окно посмотрел, да заодно ещё и с обитателями усадьбы познакомился.

Но такая радость выпадала не очень часто, в основном же Клуша доводила своим тупым щебетом Ждана до белого каления, быстро сместив с первого места в 'антирейтинге говорунов' пребывавшего там ранее спортивного комментатора Дмитрия Губерниева.

'О боже! — тоскливо думал младенец, выслушивая очередное 'Ути мой лапатусенька, ути моя сладенькая попочка, так и съела бы такого сахарного...'. — Ну почему мне нашли такую запредельную дуру? Ну ведь есть же наверняка неглупые девки. Ну хотя бы просто молчаливые, которые не несут запредельную ахинею двадцать четыре часа из двадцати четырёх? Ведь курица же! Реальная курица с сиськами! Хотя таким сравнением я наверняка обидел большинство кур'.

Естественно, от такой жизни мысленное произнесение слов 'Мастер, баланс!' было одним из любимых занятий Ждана.

Поначалу.

Потом поднадоело — сколько можно смотреть на неменяющиеся цифры 92 650?

Пару недель спустя произошло эпохальное событие — проснувшись среди ночи, Ждан обнаружил, что пелёнки мокрые, и уже собрался было привычно разораться, но услышал справа от себя сопение спящей Клуши.

И вдруг ему стало её жалко. Клуша была соней и просыпалась ночью с большим трудом, хотя — надо отдать ей должное — подскакивала всегда. Она вообще свои обязанности исполняла донельзя добросовестно — боялась, видать, лишиться 'счастливого билета'.

В общем, он решил дать ей немного поспать и разораться чуть позже. Так и сделал, а утром с приятным удивлением обнаружил на счету 92 653 очка.

В эйфории от первых заработанных очков он решил было начать качаться по образу и подобию, но, по зрелому размышлению, со вздохом отказался от этой идеи.

Лежать обписанным, а то и хуже, ради трёх очков? Да ну нафиг. Овчинка выделки не стоит. А вот заработать какой-нибудь дерматит более чем реально, и не факт, что в этом Средневековье его успешно вылечат.

Так что набор очков опять остановился, а через неделю, когда Клуша в очередной раз запредельно выбесила своего подопечного, Ждан специально насосался с избытком, и мстительно срыгнул молоком, постаравшись попасть прямо на неё

Попал.

Клуша отошла к кадке с водой и замыла изгвазданную сорочку, а со Ждана утром сняли три очка.

Ну и где, спрашивается, профит?

Больше всего Ждана бесило то, что за первые два месяца своей жизни он практически ничего не узнал о том мире, в котором оказался. В болтовне Клуши полезной информации было примерно столько же, сколько воды в камне. Да и остальные люди, навещавшие его, в основном сюсюкали, да агукали. Список мужского населения усадьбы вкупе с гипотетическими половыми возможностями каждого был едва ли не единственным его полезным приобретением.

Впрочем, нет.

Ещё он узнал историю знакомства своих родителей. Её рассказала Клуше заглянувшая на огонёк дворовая девка, причём Клуша только охала да ахала, а девка всё приосанивалась, и сверкала очами, как будто сама это всё и совершила.

По её словам, в молодости госпожа Арина жила не хуже самой царицы московской. Князь Белёвский в дочках души не чаял и баловал их запредельно. Нарядам сестёр позавидовали бы германская императрица и венгерская королева, они пили из драгоценных кубков и ездили на породистых лошадях.

Поэтому Семён Адашев, остановившийся по пути погостить у князя несколько дней, был просто ослеплён. Напрасно старик Белёвский, хорошо знавший Семёна по нескольким горячим делам с татарами, расхваливал дочкам храбрость и воинские умения гостя. Боярин, влюбившийся в Арину с первого взгляда, может быть впервые обратил внимание на собственную бедность. Он смотрел в тарелку и думал горькую думу:

— Кто она, и кто я? Что я ей могу дать, что предложить? Свою старую усадьбу в селе Семёновке? Село Касаткино с облезлыми заборами, свиньями на улицах и лужей перед церковью, в которой коням по брюхо? Она княжна, её удел — блистать при дворе, а я? А меня, дурака, никогда ничего не интересовало, кроме воинского боя и доброго оружия. Вот и погубил я своё счастье. Даже если случится чудо, и я ей понравлюсь, я никогда не рискну к ней посвататься. Потому что после этого всякий назовёт меня прощелыгой и охотником за приданным. А незапятнанная честь и доброе имя — это единственное, что у меня есть, потерять их для меня — всё равно, что потерять жизнь.

Воитель так расстроился, что совсем не заметил горящих глаз, которыми пожирала его Арина, а меланхолия, бледность и загадочная отрешённость гостя только подкидывали дров в тот пожар, что разгорался в груди княжны.

В итоге боярин решился уехать утром, тайно, ни с кем не прощаясь. Он хотел бежать, бежать как вор, и больше никогда не видеть княжну, укравшую его сердце.

А та, что украла сердце — не спала всю ночь. Утром, когда едва забрезжил рассвет, и все в доме спали, она, выглянув в окно, увидела как их гость, одетый по-дорожному, уже затягивает подпругу.

Она высунулась в окно как была — в ночной рубашке, и звонко отчеканила:

— Любезный, вы покидаете нас, не попрощавшись? Поднимитесь ко мне и потрудитесь объясниться!

Ошалевший до безумия гость взлетел по лестнице на второй этаж, где была спальня княжны. Она приняла его, лишь накинув платок на ночную рубашку.

— Я вас слушаю, — холодно сказала она.

Трусом Сёмен никогда не был, поэтому честно ответил:

— Я уезжаю, потому что люблю вас больше жизни.

А потом, бекая и мекая, изложил ей свои соображения насчёт нищего жениха и богатой невесты.

Арина закусила угол платка и глаза её налились слезами.

— Господи, какой ты дурачок! — сквозь плач сказала она. — Какой-то невероятный дурачок! А если бы я не выглянула в окно — ты бы так и сломал и свою, и мою жизнь, да?

После чего передавила слёзы — княжну научили этому ещё в детстве — проморгалась и подошла к своему избраннику вплотную.

— Если тебя так заботит моё богатство, я уеду с тобой, взяв только свою свадебную рубашку, да кое-какие женские мелочи. Клянусь тебе в том перед богом!

Она перекрестилась на икону и впилась в губы избранника долгим, бесконечным поцелуем...

Платок соскользнул с плеч на пол.

После этого, собственно, и начались те самые стоны и крики Арины, о которых в Белёве судачат до сих пор.

И да — выйдя из Белёвского собора мужней женой, Арина действительно уехала со своим избранником лишь с одной седельной сумкой, как ни упрашивал её отец взять хоть что-нибудь из приданного.

Что было дальше, Ждан так и не узнал — в комнате неожиданно появилась главная героиня этой истории, она же, по совместительству — его мама. Судя по всему, слова о собственных стонах она услышала ещё за дверью. Поэтому говорливая девка скоро уже искала пятый угол, и больше в комнате Ждана никогда не появлялась.

А жаль — информатором она была хорошим. В отличие от Клуши.

Однажды случился редкий случай — Ждана пришли проведать и папа, и мама одновременно. Причём не ушли сразу, как это часто бывало, а тетёшкались с сыном битый час, влюблённо глядя друг на друга и на плод своей любви.

Увы, но всё когда-нибудь кончается. Эту идиллию прервала появившаяся дворовая девка — не болтливая, а другая, Ждан не знал, как её зовут.

— Там это... — вытаращив глаза, начала она.

— Что случилось? — отец уже стоял на ногах, держа в руке снятые ножны с мечом.

— Посыльный там от князя Воротынского прискакал. Говорит — ехать вам надо, князь к себе вас требует. Срочно.

— Ясно. Посыльного распорядись накормить, пока я собираюсь. Хотя стой. — остановил он рванувшуюся к дверям девку. — Посыльный себя не назвал?

— Назвал, как не назвать! Василий, говорит, Бабичев я.

Старший Адашев присвистнул.

— Ближний боярин князя самолично прискакал? Беги на кухню, к посыльному сам спущусь.

Девка исчезла.

— Что же это может быть? Войны вроде нет, тяжб со мной тоже никто никаких не ведёт — зачем я мог князю понадобится? — Семён озадаченно посмотрел на жену.

Та вдруг вскрикнула и закрыла рот ладонью. Глаза её наполнились слезами:

— Отец умер!

О болезни князя Белёвского у Адашевых знали давно, но навестить старика мешали сначала крайний срок беременности Арины, а затем младенчество Ждана. В итоге решили показать внука через пару месяцев, когда тот немного окрепнет.

— Да полно тебе глупости говорить! — укоризненно заметил Сёмен. — Кто бы стал гонца с такой вестью посылать Воротынскому, а не к нам? Какое ему вообще дело до Белёва, если твой отец Литве присягал, а мой князь — Москве?

Сказав это, он вышел из комнаты, мать последовала за ним.

Как позже понял Ждан из разговоров Клуши и мамы, спустя пару часов отец с посланцем ускакали в Воротынск[1]. Посыльный сам ничего толком не знал, заверил лишь, что новость скорее всего хорошая — когда князь его отправлял к Адашевым, улыбался и выглядел довольным.

[1] Воротынск — столица Воротынского княжества, сегодня — село в составе сельского поселения 'Село Калужская опытная сельскохозяйственная станция' Перемышльского района Калужской области России. И вновь потянулись безликие дни с разглядыванием потолка и болтовнёй Клуши...

Глава 9. "С тобою женихов мы не делили..."

Старый князь Белёвский умирал. Он уже исповедался, сейчас шло соборование[1]. За закрытой дверью, в большом зале княжьих палат толпилась вся высшая знать Белёвского княжества и прибывшие ко двору гости.

[1] Соборование, оно же елеосвящение — одно из церковных таинств, помазание елеем. В случае с умирающим проводится после исповеди. На соборовании умирающему, кроме прочего, отпускаются те грехи, о которых он забыл или не придал им значения, и потому не упомянул на исповеди. Поэтому после соборования верующий считается полностью готовым предстать перед Всевышним.

Главным среди гостей, безусловно, был князь Андрей Трубецкой с супругой Алиной — писанный красавец, разодетый как будто для столичного приёма. В его присутствии белёвской бомонд чувствовал себя провинциальными замарашками и изрядно комплексовал.

Адашевы не приехали, хотя гонец был отправлен заблаговременно, чем дали обильную пищу для пересудов. Откуда было белёвцам знать, что гонца того близ знаменитого села Ржавец нагнали двое всадников, которыми были Баба и Невер. И что гонец этот уже недели две как лежит где-то в окрестных лесах неглубоко прикопанный, с проломленным черепом — короткую драку завершил Баба, удачно доставший посланного дружинника кистенём в висок.

Все собравшие ждали, когда же батюшка закончит соборование и всех пустят к князю, пока он ещё жив и в сознании. И князь наконец-то даст ответ на вопрос, которых занимал всех без исключения белёвцев последние несколько месяцев — кому же он оставляет в наследство княжество?

Именно этот вопрос и обсуждало в ожидании большинство присутствующих. И только князь Трубецкой ни с кем не вступал в разговоры — не то от высокомерия, не то от волнения. По крайней мере, нервничал он заметно — пока его прекрасная супруга беседовала с подругами девства, он нервно мерил шагами залу, покусывая губы.

Думаю, все бы изрядно удивились, узнав, что в данный момент князя беспокоит вовсе не завещание. Гораздо сильнее его сейчас интересовало, как исполняется план молодого авантюриста по фамилии Оксаков, который появился в его замке два месяца назад...

* * *

Дорога из Белёва до Трубчевска тогда заняла у 'паломника' Антипы четыре дня. Можно было уложиться и в три, но был риск загнать лошадей, да и в седле Антипа держался, если честно, так себе.

Зато наговорились попутчики вдоволь. Стрига оказался просто кладезем информации обо всех тайнах окрестных княжеств. За небольшую доплату он обстоятельно пересказал Оксакову своё досье на трубчевского князя.

По его словам, батюшка скончался, когда Андрею было 16 лет. Унаследовав княжество и клан, молодой хозяин пустился во все тяжкие. Он, похоже, возомнил тебя не то царём-батюшкой, не то германским императором — из казны черпал горстями и приёмы с танцами устраивал каждую неделю. На звон монеты в Трубчевск скоро слетелась вся окрестная шваль — цыгане с медведями, скоморохи с бубнами, всякие презренные акробаты, музыканты, алхимики, фокусники, поэты и прочая шантрапа, паразитирующая на добрых людях. А уж про пропившихся дворян, пристрастившихся задарма жрать на балах и слабых на передок женщин и говорить нечего — те, объявлялись в Трубчевске каждый божий день, иногда добираясь аж из Вильно! Господи, да кого там только не было! Даже приблудный эфиоп явился откуда-то со стороны Молдавии, выучив по-русски одну-единственную невнятную фразу: 'Я есть предок ваше всё'.

Чем это закончилось — легко догадается даже полный идиот. Сундук с казной однажды показал дно, разочарованные блудницы с жонглёрами разбежались, цирк уехал, эфиоп запил и был разжалован в дворники.

Князь, оставшийся в долгах как в шелках, пребывал в унынии. Нет, долговая яма ему не грозила — кто ж его посадит, он же удельный князь! Но вот все неименные роды отчисления в клановый бюджет уменьшили до минимума — мы, говорят, не нанимались пониженную социальную ответственность финансировать. Поэтому казна практически не пополнялась. А в долг князю уже пару лет никто не давал и давать не собирался — у дураков денег обычно не водится, а те, у кого они есть, не очень часто бывают настолько дурными, чтобы ссужать Трубецкого.

Из меланхолии князя, которому едва перевалило за двадцать, вывела любовь. Как вы, наверное, догадываетесь — любовь к княжне Белёвской. Но — и это для вас наверняка будет таким же сюрпризом, как и для Антипы — не к Алине, а к Арине.

Да, именно нынешняя боярыня Адашева, как уверял своего нанимателя Стрига, стала первой и, пожалуй, единственной настоящей любовью князя.

Они познакомились на шумной свадьбе в Мезетском княжестве, на которую съехались все окрестные властители — князь Кукубяка отдавал свою дочь за сына князя Шутихи[2].

[2] Обе фамилии абсолютно подлинные. Мезецкий князь Василий Фёдорович Кукубяка упоминается в документах второй половины XV в., а князь Андрей Всеволодович Шутиха, сын князя Всеволода Юрьевича Орехвы, дал начало трем известным княжеским родам — князьям Барятинским, старшей и младшей ветвям князей Мезецких.

Там-то Трубецкой и утонул навсегда в глазах блондинки, а дома, поразмыслив, понял, что желаемая им свадьба решает все проблемы, убивая одной стрелой двух зайцев. Он женится на любимой женщине, а после смерти тестя может получить — по крайней мере в управление — еще и Белёвское княжество. Оно, как было известно всем соседям, приносило изрядный и стабильный доход, кроме того — кто же откажет в займе человеку, владеющему сразу двумя княжествами?

Молодой князь Андрей приготовился к планомерной осаде. Он нанес два визита Белёвским, один — якобы случайно проезжая мимо по делам, другой — уже по приглашению. И всё бы хорошо, но во время третьего визита он узнал о скоропостижном замужестве Арины и с ним едва не случился нервный припадок прямо в палатах князя Гаврилы. Владелец Трубчевска почувствовал себя нагло обворованным, и подлый вор Адашев, укравший из-под носа его счастье, мгновенно стал его злейшим врагом. В расстройстве и истерике молодой князь собрался было откланяться, но вовремя обратил внимание — какими глазами смотрела на него княжна Алина. Брюнетка действительно по уши влюбилась в импозантного красавца, и не было в мире сил, что превозмогли бы необоримость этой первой любви.

'Что ж, — цинично подумал обворованный князь. — За неимением пергамента пишут и на бересте'.

С его опытом амурных похождений взять эту крепость не составило труда и уже через несколько дней пара бухнулась в ноги старому князю, прося родительского благословения.

Стрый князь Белёвский совсем не обрадовался. Цену своему новому зятю он знал прекрасно, молодого кутилу откровенно не любил и сильно расстроился — не такой судьбы он хотел для дочери. Но дело к тому времени уже было сделано, несмотря на всю 'правильность' Алины, и грех можно было покрыть только походом под венец.

Так вот и случилось, что обе сестры выскочили замуж скоропостижно и практически одновременно.

'А молодой зятёк начал операцию 'Яблочко', — мысленно закончил рассказ Стриги Антипа.

Прибыв тогда в Трубчевск, Антипа много раз порадовался, что не пожалел отцовских денег и нанял 'эскорт'. Явись он ко двору Трубецкого в одиночку, как нищий калика перехожий, не пробиться бы ему в палаты княжеские, нипочём не пробиться бы. Молодой князь, впрочем, и без того был не в духе и велел гнать в шею всех пятерых, заявив, что тратить свое время на эти незнакомые разбойничьи рожи он не собирается. Пришлось Антипе просить стражу передать князю в знак серьезности его визита яблоко и флакон с бесцветной жидкостью.

После этого Антипа мгновенно оказался в покоях князя, но лишь за тем, чтобы услышать, что шантажистов в Трубчевском княжестве топят в нужнике, и нарушать славную традицию ради прекрасных глаз долговязого визитера князь вовсе не собирается.

Пришлось признаться, что во флаконе вовсе не 'аква Тофана', а 'аква симплекс'[3],— Антипа не удержался и щегольнул латынью, изученной в Гродно. А настоящая аква Тофана сейчас в Белёве и в комплекте с письмом Антипы окажется на столе белёвского князя ровно через семь дней, если к этому сроку стародубский паломник не вернется обратно.

[3] aqua simplex (лат.) — вода обыкновенная.

Со словами: 'А ты ловкий прохиндей, весь в папеньку', трубчевский князь согласился выслушать визитера. Антипа отошел к двери, открыл, убедился, что за ней никто не маячит, откашлялся и начал:

— Я желаю служить достойному господину. Белёвский князь, даже если выживет, на эту роль не годится — он стар и у него всё в прошлом. А вот вы — вы можете достичь невообразимых высот. Ну а лучший способ начать службу — это доказать свою полезность. Времени у нас немного — князь Гаврила угасает и через месяц с небольшим упокоится в фамильной усыпальнице близ белёвского собора. Меж тем мой покойный отец не учёл один важный момент. Им я и предлагаю срочно заняться. Сразу предупреждаю — вам придется съездить в Вильно, заручиться поддержкой Его Величества...

Этот самый план Антипа Оксаков и реализовывал сейчас, пока Андрей Трубецкой томился в ожидании окончания соборования. Да сколько этот поп там бубнить будет?!

Как будто услышав его мысли, собороновавший батюшка умолк, потом распахнул двери и хорошо поставленным басом объявил: — Князь просит всех зайти проститься.

Глава 10. 'Прощались всем районом, даже плакал кто-то...'

Народ повалил в открытую дверь, и скоро в спальню набилось море народу. Не влезшие шумели и толкались за дверью. Казалось, здесь был весь Белёв — всё-таки старого князя действительно любили.

Сам старый князь Гаврила Бельский полусидел на своей кровати, и выглядел очень нехорошо — вот уж действительно, краше в гроб кладут. Похоже, курносая уже тянула к нему свои руки и держался он из последних сил. Князь невысоко поднял руку, призывая к тишине, и все сразу замолчали.

Он начал говорить — уже несколько невнятно, с трудом выговаривая каждое слово:

— Други мои, спасибо вам, что вы были рядом со мной, и сейчас пришли проститься. Мой срок вышел, но сиротами я вас не оставлю. В Белёве будет новый хозяин... Я знаю — мой выбор верен...

На этих словах князь схватился за сердце, и стал заваливаться набок. Народ ахнул, лекарь кинулся к умирающему, а князь успел прохрипеть:

— Жена... Жена скажет...

После этого его голова бессильно откинулась назад, и седая борода задралась кверху. Лекарь пощупал кровяную жилу на шее и потянул с головы шапку.

Народ в спальне закрестился, мужчины обнажали головы, кое кто из баб начал было голосить, но, не получив поддержки, замолк. Зависла пауза, а потом старая нянька княжьих детей, которой традиционно позволялось многое, рявкнула:

— Ну, что застыли? Давайте, давайте отсюда, на кладбище проститесь. А нам сейчас покойником заниматься надо — обряжать, отпевать, да мало ли что...

Народ с облегчением потянулся к выходу, на ходу недоумевая — кому и что может сказать жена князя, которая уже шестой год как померла.

Но на выходе белёвскую знать ждало новое потрясение — на входе в княжьи палаты дружинники, стоявшие на посту, с руганью и матерком выясняли отношения с какими-то пришлыми вояками. Дело уже дошло до хватаний за грудки и уверенно шло к драке. Причём, с учётом трёхкратного превосходства пришлых — с пессимистичными для местных последствиями.

Вывалившийся из сеней вместе со всеми княжий воевода вытаращил глаза, его и без того красная рожа налилась кровью, став кирпичного цвета.

— Вы что?! — взглянув на окрестных баб и детишек, он проглотил два, а то и три слова. — Вы совсем уже...?! Вы кто такие?

Вместо пришлых воев ответил невесть откуда взявшийся Антипа, за спиной которого маячила ещё пара десятков пришлых дружинников.

— Они действуют именем властителя Царства Литовского. Сим заявляю, что княжество Белёвское занято войсками Его Величества.

О том, что войска Его Величества полностью были укомплектованы дружинниками Трубчевского княжества, он благоразумно умолчал.

Видя, что вся белёвская знать внимательно прислушивается к их разговору, Оксаков повысил голос.

— Дорогие белёвцы! Земляки!

На слове 'земляки' воевода демонстративно и смачно сплюнул, показывая, где он видал таких земляков. Антипа, не обращая внимания, продолжил, надрывая горло.

— Вы все знаете, в какой сложной ситуации оказалось наше родное Белёвское княжество. Оно, по сути, единственная территория Царства Литовского в окружении земель, тянущих к Москве! Вы все знаете москвичей и знаете цену их обещаниям жить в мире с Литвой! Сейчас, когда нас покинул наш любимый князь Гаврила, упокой Господь его душу... — Антипа размашисто перекрестился и кое-кто в толпе последовал его примеру — с их стороны возможны любые злодейства, или я плохо знаю москвичей!

Толпа одобрительно загудела — москвичей здесь не любили. Ободрённый Антипа продолжил:

— Мы, белёвцы, конечно, вобьём зубы в глотку любому, кто покусится на наши земли! Но москвичей и их приспешников вокруг нас слишком много! Поэтому я, как управляющий Белёвским княжеством, взял на себя смелость обратился в Вильно к Его Величеству царю-батюшке. И Его Величество Вигунд Второй! — Антипа уже надсадно орал — Он не оставил нас своей милостью! И прислал дружинников на помощь Белёвскому княжеству! Вот грамота, скреплённая его печатью!

Антипа раскрутил свиток и ткнул пальцем в печать. Грамота была подлинной, и со связями трубчевского князя при дворе получить её было несложно. Когда Его Величество узнал, что князь Трубецкой готов провести операцию по оставлению Белёвского княжества в лоне Царства Литовского собственными силами, и Короне не придётся тратить ни копейки, он тут же велел дьякам оформить грамоту и заверить его печатью.

Антипа внимательно обвел глазами всех присутствующих и с угрозой спросил:

— Или, может, кто-то супротив воли Его Величества пойти собрался?

Толпа инстинктивно отпрянула, лишь стоящий напротив Антипы воевода Василий внимательно изучил печать, потом обернулся и оглядел княжий двор. Пришлые дружинники уже заняли караулку и оружейную, и в данный момент расставляли посты вокруг княжьих складов. Отсюда не видно, но наверняка и казна уже под их контролем.

Пока все прощались с князем, дело было сделано.

Воевода скрипнул зубами в бессильной злобе, посмотрел Антипе прямо в глаза и с глубочайшим презрением сказал:

— О будущем своём радеешь, значит, тиун? Спелись, говоришь?

И вновь презрительно сплюнув, воевода пошёл прочь...

* * *

Ужинали Трубецкой и Оксаков вместе.

— Ну, князь, теперь вы убедились, что мой план был идеален? Никто даже и не пикнул, княжество полностью перешло под наш контроль, а всех издержек — одна выбитая челюсть и пара синяков!

Князь, не любивший признавать своих ошибок, нехотя кивнул, признавая правоту собеседника.

— Надеюсь, — спросил он. — никто из белёвцев не пострадал? Я лично приказал не наглеть и не озлоблять население.

— Никто! — сияя, сообщил Антипа. — Даже глаз никому не подбили! Чистая работа.

— Чистая-то она чистая, но завещания князя мы так и не услышали... — явно обеспокоенный Трубецкой забарабанил пальцами по столу. — Если окажется, что наследник — не я, чем мне поможет весь этот идеальный захват?

— Ну, для начала, — дожёвывая, начал Антипа. — сегодня же ночью большая часть сокровищницы Белёвского княжества с надёжными людьми отбудет в ваши владения, я лично за этим прослежу. Разве плохо?

— Да нет, это хорошо, — опять кивнул Трубецкой, — и не волнуйся, договор я помню, свою долю от этой добычи ты получишь. Но сокровищница у князя Гаврилы невелика — сам же рассказывал, что у старика всё в дело вложено было. Придётся выводить, а это процесс не быстрый. Что, если меня до того времени выкинут отсюда? А?

— Кто? — Антипа так удивился, что даже жевать перестал. — Этот боярин с двумя деревеньками? Да что он сможет-то, даже если и окажется наследником? А ведь ему даже не с вами схлестнуться придётся — за вами стоит сам царь литовский! Вряд ли его обрадует перспектива уменьшить территорию своей страны в пользу голоштанного оборванца.

— Всё так, — кивнул князь Андрей. — но ты забываешь другое Его Величество — царя Московского. Как только выяснится, что наследником княжества объявлен его подданный — можешь не сомневаться, за тощей спиной голодранца Адашева мгновенно замаячат сабли московских полков. Москвичи — большие любители прибрать чужую земельку, они так и царство своё построили, начав с занюханной Москвы и постоянно прирезая к ней там городок, а там — деревеньку. Можешь не сомневаться — свой кусок они из горла выдерут, практика у этих ребят богатая.

Антипа встал, подошёл к окну, потом открыл дверь, выглянул, никого не обнаружил и вернулся к столу.

— А если, допустим, род Адашевых угаснет? Останется ли тогда какое-нибудь препятствие между вами и белёвским столом?

— Ни единого. — отрезал Трубецкой. — Права Алины не смоет оспорить никто. — Так в чём проблема? — улыбнулся Антипа. — Нешто в селе у Адашевых яблоки не растут?

Глава 11. "Вот заклятье мое, и да сбудутся эти слова!"

Дни до похорон князя Белёвского прошли в суете.

Всех заметно нервировало отсутствие завещания. Горожане, правда, втайне надеялись, что доверенное лицо с духовной грамотой князя появится на похоронах — кому-то ведь он должен был оставить свою волю. Если же и этого не произойдёт, то Белёвское княжество окончательно станет полем битвы, на котором будут выяснять отношения оба русских государства. Фактически княжество контролируют литовские войска, но судить по закону, то права Адашевых выше — Арина старшая дочь. 'В общем, — обычно со вздохом заключали белёвцы, — как бы до сабель не дошло'.

И эти опасения были оправданы, повод к войне — или хотя бы локальной битве — был слишком удобен, чтобы его не попыталась разыграть хотя бы одна из сторон.

Наконец, настал день похорон. Упокоиться князь должен был не под плитами собора, как большинство его предков, а в построенной рядом семейной усыпальнице. Мода на склепы пришла из Польши[1] и родовые некрополи быстро стали популярными и в Литве, и в Москве.

[1] Само слово 'склеп' происходит от польского sklep — 'свод, подвал'.

На похороны собрался, кажется, весь Белёв. Гроб из собора, как положено, вынесли на руках, четверо крепких дружинников примерно одного роста взяли его на плечи, и, шагая в ногу, двинулись к усыпальнице. Возле усыпальницы гроб поставили на две лавки и объявили последнее прощание. К гробу быстро выстроилась немалая очередь из белёвцев.

Меж тем батюшка, Антипа, воевода и четверо дюжих дружинников отправились вскрывать усыпальницу. Саркофаг князю сделали заранее, рядом с женой, он сам его осматривал, ещё будучи живым и остался вполне доволен. Поэтому сейчас оставалось только поставить внутрь саркофага гроб, да накрыть тяжелой каменной крышкой — для чего и были взяты дружинники.

Дверь в склеп ладили надёжную, с защитой от воров, со множеством замков и засовов, поэтому настоятель собора довольно долго гремел ключами и лязгал запорами. Наконец дверь, нещадно скрипя, открылась.

Подождав немного, чтобы воздух проветрился, двое дружинников запалили факелы и батюшка, перекрестившись, первым шагнул внутрь. Подойдя к захоронениям, отец Варфоломей кивнул на нужный саркофаг, и густым басом скомандовал дружинникам:

— Крышку снимайте, только аккуратно, тяжёлая, и вот здесь у стеночки ставьте.

Меж тем глазастый Антипа заметил, что на соседнем надгробии лежит какой-то длинный предмет. Он протянул было руку, но от резкого толчка отлетел в сторону, едва не потеряв равновесие. Это воевода пихнул его плечом, твёрдым до каменности.

— Куда лапки тянешь, пёс?! — зло бросил предводитель дружинников и сам взял находку в руки.

Это оказался свинцовый футляр, обычно используемый гонцами для хранения важных грамот, с обеих сторон опечатанный сургучными печатями.

— Вон оно что! — протянул воевода. — На надгробии княгини покойной, значится, грамотка лежала. Вот оно что значило — "жена скажет". Духовная это княжья, завещание его. Видать, князь Гаврила, нам никому не доверяя, сам его сюда спрятал.

— Вестимо, так! — кивнул и священник. — Ключи от склепа только у меня, да у него были.

— Как управляющий княжеством, я требую... — начал было Антипа, но воевода без единого слова сунул ему под нос скрученную из пальцев дулю. Потом, посерьёзнев, военачальник вперился взглядом в дружинников:

— Вы свидетели будете, что грамота здесь до нас лежала.

— Не изволь сумлеваться, командир. — огладил бороду старший из них. — Хоть перед царём всю правду обскажу, как оно было.

Остальные согласно кивнули.

Тогда воевода подошёл к настоятелю, и, поклонившись, двумя руками протянул тому пенал.

— Прими на хранение грамоту сию, отец Варфоломей. При народе вскроем, чтобы разговоров никаких не было.

Поп перекрестился, принял грамоту и ответно поклонился.

— Не сомневайся, Василий. — они оба родились и выросли в Белёве и знали друг друга тысячу лет. — Сберегу, и волю княжью не порушу. Перед поминками и огласим.

Воевода удовлетворённо оскалился и повернулся к стоящему у стены Антипе:

— Вот так вот, тиун. На особу духовного звания, надеюсь, твоя власть управляющего не распространяется? — и коротко хохотнул.

— Тебе здесь не жить! — не сдержался взбешённый Антипа.

— А я с тобой по любому вместе служить не буду, гнилой ты, — очень серьёзно ответил воевода. — Вот только сдаётся мне, всё не по-твоему складывается, духовная тебя не порадует, иначе бы ты сейчас не дёргался. Но даже если твой хозяин вверх возьмёт... Я сам уйду. Мне проще — я со своим опытом без места не останусь, ещё и торги за меня устроят. У меня имя своё, не заёмное, я его сам сделал. Это ты без хозяина никто, пёс шелудивый.

Он повернулся к священнику и спокойно сказал:

— Пойдём наружу, отче. А то народ волноваться начнёт.

* * *

Волю князя огласили, как и обещали, перед поминками.

Сначала воевода рассказал всем, что случилось в склепе, потом дружинники побожились перед богом и людьми за истинность его слов. Потом вперёд вышел отец Варфоломей и показал всем футляр, подняв над головой. Затем батюшка сломал обе печати, выдернул шнур, открыл пенал и извлёк грамоту.

Раскрутив свиток, он хорошо поставленным голосом начал чтение.

Это действительно оказалась духовная князя и была она довольно длинной. Как любой рачительный хозяин, князь Гаврила подробно описывал, кому из друзей, дальних родичей и глав неименных родов что оставляет в память о себе.

Потом был длинный список поминальных вкладов городским церквам, даров монастырям, щедрой милостыни нищим и убогим.

Наконец, дело дошло до семьи. Все присутствующие обратились в слух.

— А дочери своей Арине я оставляю княжество своё Белевское, и все земли его, и луга и леса его, и города и сёлы его до самой смерти ея. А муж её Семён да будет ей помощью, защитой и обороной.

А буде Господь немилостив, и призове к себе дочь мою, владеть оному Семёну княжеством, пока внук мой Ждан або иные внуки мои от Арины в возраст не войдут и княжество во владение не примут.

А внуку своему первому Ждану, або другим моим внукам от Арины, коли Ждана заберёт Господь, оставляю свой клан белёвский, а отцу их Семёну управлять, но не владеть кланом назначаю, пока Ждан або другие внуки в возраст не войдут.

А дочери своей Алине назначаю ренту личную с княжества в 750 рублёв ежегодно до самой смертии ея.

Такова воля моя, а кто супротив моей ясно выраженной воли пойдёт, али зло какое чинить моим детям и внукам станет — да проклят будет и ныне, и присно, и во веки веков, аминь.

Древней княжьей кровью заклинаю и подписуюсь:

Князь Гаврила сын Петров Белёвский.

Священник дочитал завещание и в полной тишине принялся сворачивать свиток.

Через миг народ опомнился и загалдел. Воля князя действительно была изложена совершенно чётко и недвусмысленно, но даже эту важнейшую для любого белёвца сенсацию затмила новость о проклятии старой крови, наложенном покойным князем.

Этот древний ритуал аристократы в последние годы проводили чрезвычайно редко. Отчасти — из-за негативного отношения церкви. Отчасти потому, что многие из просвещённых дворян не без оснований считали этот ритуал бабкиными сказками, дедкиными подсказками. Но большинство просто не желали платить ту непомерную цену, которую требовал этот ритуал — никто не хотел платить за будущее рода самым ценным, что только есть у человека.

Несмотря на то, что никто так и не смог доказать, что проклятие крови действительно работает — люди всё равно боялись его, слишком уж жуткими были легенды о заклятии древней кровью.

Но боялись не все.

Алина, услышав о жуткой долге, взятом на себя отцом, лишилась чувств.

А вот муж её, князь Андрей Трубецкой, даже не упомянутый в завещании — не испугался.

Он отошёл в сторону, чтобы не мешать бабам, суетящимся вокруг сомлевшей княгини, поиграл желваками, и тихо, но твёрдо сказал верному Антипе, стоящему рядом: — Значит, придётся всех. Под корень. Чтобы некому было.

Глава 12. "Родственный размен"

О том, что игра началась, Ждан узнал на следующий день после отъезда отца. Утром он привычно буркнул 'Мастер, баланс' — и замер. Вместо надоевших цифр 92 650 красовалось 87 150. Больше пяти тысяч очков как корова языком слизала! Нормальные у них расценки за то, чтобы подправить будущее! А он, дурак, трём очкам радовался. Где же столько переводимых через дорогу старушек наловить?

Ждан забеспокоился и честно говоря, сильно надеялся, что Клуша упомянет какую-нибудь новость, но она лишь сюсюкала и чмокала, чем выбесила Ждана до белого каления. Впрочем, и появившаяся мама ничего нового не упомянула, более того — она даже поболтала с Клушей, но и между собой они говорили ни о чём. Лишь после этого попаданец наконец-то понял, что знание о том, что что-то произошло — его личный эксклюзив, все остальные ещё ни о чём не подозревают.

Ясность наступила лишь после возвращения отца через месяц.

Новости, привезённые им, действительно тянули на сенсацию. Старый князь Белёвский оказался весьма предусмотрительным человеком, поэтому не ограничился тем, что спрятал завещание в склепе. Кроме этого, незадолго до смерти он отправил верного человека в Москву. В перемётной суме гонца лежала копия княжьей духовной грамоты с его собственноручной подписью. К копии документа прилагалось письмо князя, адресованное царю Московскому. В нём Белёвский извещал Его Величество Бориса Второго Шуйского о том, что его подданный Семён Адашев может от имени жены своей Арины предъявить права на вступление во владение княжеством немедленно после кончины тестя и просил взять княжество под свою руку.

Московский государь, не будь дурак, немедленно повелел заняться этим делом. Через неделю царь подписал указ о том, что в соответствии с волей князя Белёвского (копия прилагается) после его смерти во владение княжеством вступает семейство Адашевых, а в московскую 'Бархатную книгу[1]' вносится новая ветвь княжеского рода Белёвских — Адашевых-Белёвских.

[1] 'Бархатная книга' содержала родословную наиболее знатных княжеских, боярских и дворянских фамилий России. В нашей реальности была составлена в 1687 году в связи с отменой так называемого 'местничества', выливавшегося в постоянные свары в стиле 'я ему подчиняться не буду, мой род старше его'.

Кроме того, в указе отдельно оговаривалось, что отныне Его Величество берёт своих подданных Адашевых под своё высокое покровительство и обязуется защищать оное семейство 'от всех и всяческих недругов, прибегая в крайней нужде даже и к силе оружия'.

Ответственным за выполнение этого указа назначался князь Воротынский, которому много лет служил бывший боярин, а ныне князь Семён Адашев. Полномочия во исполнение царского указа Воротынскому были даны самые широкие — вплоть до задействования дружин окрестных удельных княжеств, тянущих к Москве.

Именно поэтому поводу князь Воротынский и вызвал к себе теперь уже фактически бывшего боярина. Зря Баба с Невером брали грех на душу, отправляя в мир иной всех гонцов из Белёва в вотчину Адашевых — информация пришла кружным путём, через Москву, и Семён Адашев узнал о завещании тестя даже раньше свояка[2] Андрея Трубецкого.

[2] Свояки — мужчины, женатые на сёстрах.

Правда, не многим раньше — Адашев уже было собирался ехать домой, сообщить жене новость о том, что они теперь княжья фамилия, но тут в Воротынск дошла весть о кончине старого князя. Купец, приехавший, кстати, не напрямую из Белёва ('шалят на дороге, князь, шибко шалят'), а через соседнее Козельское княжество, рассказал все последние вести — и о кончине князя, и о найденном в склепе завещании, и о литовском 'ограниченном контингенте', занявшем Белёвск, и о проклятии крови.

Воротынский вытаращил глаза и раскричался, что проблему необходимо решать срочно, пока Литва 'корни не пустила', и в тот же день отправил целую делегацию в Белёв к князю Андрею Трубецкому с предложением встретиться, и провести переговоры на границе. А пока они сидели в ожидании ответа, — привёл Семёна к присяге. Тот спорить не стал — дело явственно подванивало войной и большой политикой, поэтому любые подозрения в нелояльности и намерении 'вильнуть хвостом' могли очень дорого обойтись его семейству в будущем. В тот же день он подписал докончание, в котором от имени семейства признавал Белёвское княжество удельным княжеством Московского царства и целовал крест Борису Второму. В качестве ответной любезности Его Величество в докончании обязывался выступать гарантом власти князей Адашевых-Белёвских над княжеством и ныне, и присно, пока не пресечётся их род.

Ответ из Белёва пришёл на редкость быстро — князь Трубецкой предложил встретиться в пограничном селе Ржавце[3], неподалёку от которого, как мы помним, Баба с Невером прибили первого гонца...

[3] Сейчас — Ржавец 2-й, деревня в Суворовском районе Тульской области. В летописях известна с 1507 года.

* * *

Переговоры вели вчетвером — от Москвы были князь Воротынский с Адашевым, Литву представляли князь Трубецкой с каким-то молодым долговязым дворянином, представленным как 'белёвский тиун Оксаков'. Тиун, впрочем, место своё знал и рта практически не открывал — когда орлы клекочут, мухи не жужжат. Семён Адашев тоже большей частью отмалчивался — но не из-за худородства, а потому, что трезво оценивал свои возможности в дипломатических переговорах. Это тебе не саблей махать, тут свои умения требуются, поэтому пусть опытный переговорщик Воротынский отдувается, а мы на подхвате побудем.

Литовский князь после традиционных приветствий на правах родственника поинтересовался у Адашева, поздорову ли его жена и сын.

— Спаси бог, полторы недели назад были живы и здоровы — осторожно ответил Семён. — А как княгиня Алина — в добром ли здравии?

— В добром, но сразу после похорон она порешила отправиться в долгое паломничество по святым местам — молиться о душе отца своего, князя Гаврилы. Вы же наверняка слышали о заклятии крови. Впрочем, давайте сначала дела обсудим — предложил белёвский 'оккупант'.

Официальные переговоры пошли на удивление легко — Трубецкой, как сказали бы сегодня, 'занял конструктивную позицию'. Он даже не стал отрицать прав Адашевых, полностью согласившись с Воротынским в том, что воля старого князя Белёвского священна:

— Единственное, что попрошу — давайте относиться друг к другу с уважением, и учитывать обстоятельства не только свои, но и второй стороны. — доверительно высказывал рюриковичу гедиминович. — Вы исполняете волю своего государя, но у меня тоже есть царь, и его поручение ко мне совершенно недвусмысленное — я не должен допустить отпадения Белёвского княжества от Литвы.

И он предъявил грамоту Вигунда Второго, которую Воротынский с интересом изучил.

— Я понимаю, что она была подписана, когда о завещании князя Гаврилы ещё не было известно. Но, как известно, до Бога высоко, до царя далеко — а вопрос нам надо решать здесь и сейчас. Поэтому у нас с вами два варианта: либо поставить во главу угла царскую волю и решить вопрос силой оружия...

— Либо... — сделал многозначительную паузу московский князь.

— Либо вспомнить, что почти все мы здесь — удельные князья. — отчеканил Трубецкой, глядя прямо в глаза Воротынскому. — Мы с вами ими рождены, а мой родственник Семён, надеюсь, станет им в ближайшее время. И у нас тоже есть общие интересы. Один из которых состоит в том, чтобы цари не забывали нехитрую истину — есть вещи, в которых воля князя выше воли царя.

Князь Воротынский, пристально глядя на собеседника, спросил:

— Мы не жалованные?

— Мы не жалованные! — утвердительно кивнул литовский князь.

— Однако... — крякнул москвич. — У меня, сами понимаете, возражений нет, это вы подставляетесь...

— Мои отношения с Государем — это мои отношения, — мягко улыбнулся молодой литвин.

— Вне всякого сомнения! — замахал руками москвич. — Я к тому, что если смогу оказаться полезным в этом деле — сочту за честь оказать любую помощь.

— Благодарю, — коротко поклонился Трубецкой. — Но я не думаю, что возникнут какие-то проблемы. Литовские князья на Северщине не хуже вас помнят, что мы не жалованные. Думаю, с подписями проблем не возникнет, и через месяц-два я уже повезу грамоту в Вильно.

Он опять широко и обаятельно улыбнулся и продолжил:

— Я надеюсь, Семён, когда ваши права на Белёв получат подтверждение и в Литве, лично сообщить вам об этом. Давно пора познакомиться поближе — не чужие, чай, люди! Ладно, не благодари, потом отдаришься. Свои люди — сочтёмся! А теперь, извините — дела.

Молодой князь легко взлетел в седло и, дав лошади шенкеля, поскакал к своим дружинникам.

— Княже... — осторожно начал Семён.

— Что? — рассеянно откликнулся его недавний сюзерен.

— А что такое 'мы не жалованные'? Я просто никогда не лез в эти дела — зачем это воину? А теперь, судя по всему, придётся разбираться...

— Ну и вопросы у тебя... — хмыкнул князь. — Об этом стараются особо не болтать, но тебе, как будущему соседу — объясню.

И в Литве, и в Москве цари берут всё больше власти — и без этого, похоже, никуда, иначе державу не поднять. Северские земли — наверное, последнее место в русских землях, где власть и того, и другого царя — слаба. Здесь всегда властители старались не брать князей за горло, а если уж взяли — не давить слишком сильно. У нас всё-таки — Пограничье, чуть за кадык передержал — а князь, глядишь, и отъехал в другую державу. Некоторые княжества по три-четыре раза сторону меняли, сам, наверное, знаешь.

Но в своих княжествах мы по сей день всё решаем сами. Мы не жалованные, мы эти земли не от царя получили, а от предков — это НАША земля. Почему в Северщине никому земли не жалуют? Потому что нет здесь царских земель, все земли здесь — наши!

Князь понизил голос, и, осмотрясь, сказал:

— У царя, понятно, свои интересы, но и у нас — свои! Есть старый закон: только сам князь решает, кому отдать княжество. Нам с тобой он сейчас, сам понимаешь, на руку, а вот свояк твой, о древних правах своих вспомнив, перед царём своим подставился. Собрался напомнить ему о старых правах. Не от себя, понятно — от всех литовских северских княжеств грамотку повезёт. И Вигунд волю князей уважит, права подтвердит, никуда не денется. Но и зарубку себе на память оставит.

Воротынский посмотрел вслед литовскому князю, и задумчиво проговорил:

— Хотел бы я знать — почему он тебе княжество считай что за так отдал? Да не просто даром, но ещё и себе в урон? В благородство его не верю — не та у Трубецкого репутация...

Воротынский, несмотря на возраст, легко вскочил в седло и уже там закончил: — Зассал, похоже. Проклятия крови испугался. Так что поставь тестю за упокой свечку потолще!

Глава 13. "Деньги идут к деньгам"

Выслушав новости, привезённые мужем, Арина плакала несколько дней. Как понял Ждан из обмолвок — плакала даже не столько по отцу не провоженному, сколько по принятому им на себя посмертному проклятию. В механизме действия проклятия древней крови младенец так окончательно и не разобрался — информации не хватало, но вот про плату мать при Ждане объясняла Клуше прямым текстом. Согласно общему мнению, за заклятие древней крови князья платили самую страшную цену — лишались посмертия. Задолжавший аристократ не уходил за грань, в мир небесный. Он оставался в мире тварном в виде призрака, а вот навсегда, или просто на долгий срок — никто толком не знал. Показываться людям призрак мог не раньше, чем через десять лет после смерти, при этом — показываться мог крайне редко, только кровным родственникам и только тем из них, кого он никогда при жизни не видел. Поэтому шансов вновь увидеть отца, к которому она даже не приехала на похороны, у Арины не было, из-за чего та никак и не могла успокоиться.

В сердцах она даже хотела отказаться от наследства — слишком уж дорогой ценой доставалось ей княжество. Остановило её только то, что в таком случае жертва отца становилась не только непомерной, но и зряшной — ведь именно ради будущего дочери и внука он и пожертвовал собой.

В общем, обстановка в доме была нервная. Ждану спокойствия не прибавляло и то обстоятельство, что игра в исправление будущего явно обострилась — средства со счёта списывались чуть ли не каждый день. Сейчас на счету лежало лишь немногим более тридцати тысяч — 34 650, если быть точным.

Самое обидное — младенец понятия не имел, выигрывает или проигрывает в данный момент таинственный старикашка, наступает он или обороняется.

Если судить по косвенным признакам — дела их семейства, вроде бы, складывались довольно неплохо. Дед, надо отдать покойнику должное, отлично продумал и разыграл операцию с завещанием. Очень сильно усилила их позиции и неожиданная поддержка ждановского дяди, князя Андрея Трубецкого. По последним сведениям, написанное им обращение к литовскому владыке с напоминанием о древних привилегиях подписали все шестеро северских уездных князей, тянущих к Литве, и молодой князь уже собирался самолично вести грамоту в Вильно.

Если там Вигунд II подтвердит своё согласие с волей покойного князя Белёвского -Адашевы могут без препятствий вступать в наследство.

Но возникал резонный вопрос — если всё складывается так хорошо, на какие нужды тогда старикашка снимает очки?

Время меж тем текло незаметно. Вслед за летом промелькнула и осень, с неба полетели белые мухи и в Северщину пришла зима.

Одно морозное утро принесло сразу две новости — со Ждана сняли очередные четыре тысячи, и в село Семёновку, где жили Адашевы, прибыли высокие гости — князь Трубецкой со свитой.

— Я же обещал! — смеялся князь, обнимаясь с роднёй. — Я же так и сказал тогда Семёну — если всё закончится благополучно, я лично приеду к вам в гости — сообщить эту новость. Так оно и случилось! Ознакомившись с завещанием князя Гаврилы и грамотой северских удельных князей, Его Величество Вигунд Второй безо всяких оговорок подтвердил ваши права на Белёвские княжества. Не могу сказать, что он был в восторге из-за утраты территории, но и большого неудовольствия тоже не высказал — воля князя это всё-таки воля князя.

— Мы вам так благодарны, князь! — ответила Арина. — Такого благородства в наши дни почитай что и не встретишь уже. Вы ведь тоже имели права на княжество, однако...

— Прекратите! — голос Трубецкого стал суровым. — Во-первых, никаких прав я не имел и не имею. Единственный человек, который имел право распоряжаться княжеством — это старый князь Гаврила, а он свою волю выразил предельно ясно. Во-вторых, сразу после обнародования завещания мы обсудили его с Алиной и пришли к выводу, что ваш покойный батюшка поступил исключительно справедливо. Мы и без того владеем одним из крупнейших княжеств Северской земли, что даёт нам довольно высокий доход. Ваше же материальное положение, вы уж простите, что я об этом говорю, далеко не столь блестяще. Что должен был сделать любящий отец? Правильно — позаботиться о той из дочерей, которая находится в худшем положении. Так что всё справедливо. К тому же у вас сын, будущее которого должно быть обеспечено, и кто попрекнёт деда, позаботившегося о своём единственном внуке и воспользовавшемся единственным шансом сохранить клан? И, в-третьих — может, будем между собой обходиться без 'князей'? Мы всё-таки родственники, причём близкие, по статусы теперь тоже равны, так что зовите меня просто 'Андрей'.

И молодой князь обезоруживающе улыбнулся.

— Хорошо, Андрей — ответно улыбнулась Арина, и у Трубецкого ёкнуло сердце. Как выяснилось, старая любовь никуда не делась, угли лишь подёрнулись пеплом, но не погасли. Её улыбка по-прежнему сводила князя с ума.

— Вы, я надеюсь, к нам хотя бы на недельку? — вступил в разговор Семён Адашев. — Мы вас быстро не отпустим, имейте в виду! На охоту съездим, медведя на рожно[1] поднимем — есть тут у меня матёрый Потапыч, как раз для самых дорогих гостей берёг!

[1] Рожно — старое название рогатины: раздвоенного, либо просто длинного копья с перекладиной посередине, обычно упираемого в землю. Перекладина либо рогулька не позволяют медведю нанизаться на копьё и дотянуться до охотника лапой. Отсюда и поговорка 'лезть на рожон' — самому нарываться на неприятности.

— Да куда там! — сокрушённо махнул руками князь. — Дня на два-три, не больше. Я ведь из Вильно сразу в Белёв поскакал — торопился всё приготовить к вашему приезду, и чтобы никаких дурных разговоров потом не велось бы. Там я через глашатаев повелел объявить волю Его Величества во всех городах и сёлах княжества. Буквально через пару дней по моему приказу литовские войска организованно покинули Белёв. В день их ухода я торжественно и прилюдно временно передал всю власть над княжеством воеводе Василию — 'впредь до прибытия возлюбленного брата нашего Семёна и дражайшей сестры нашей Арины', как я сам во всеуслышание заявил.

Воеводе передал -потому что тиун белёвский пожелал служить мне, и уехал со мной. Клянусь, это единственное, что я вывез из вашего княжества! — со смехом закончил князь. — Вот, прошу любить и жаловать, сын боярский Антипа Оксаков! Семён с ним уже знаком.

Антипа поклонился.

О том, что уйти с князем тиуну пришлось из-за того, что в Белёве его бы удавили на главной площади на следующее же утро под восторженные крики собравшихся — князь благоразумно промолчал. Никто и никогда не грабил белёвцев так нагло и беззастенчиво, как это делал недавний студент, пользуясь вооружённой поддержкой литовской дружины. Зато внутренний мир медвежьего чучела стал гораздо богаче, наполнившись уже до колен

— Не могу, правда, пообещать, что солдаты были столь же скромны, как я. Вы же знаете солдатню — они сопрут всё, что не приколочено, а что приколочено — оторвут и тоже сопрут. Меня, сами понимаете, в княжестве практически не было — я то подписи собирал, то в Вильно ездил... Не удивлюсь, если ваше княжество за эти четыре месяца неплохо разграбили — да и сейчас продолжают это делать. Сами понимаете, хозяина нет, а принцип 'всё вокруг общинное, всё вокруг моё' не вчера придумали. Кстати, надеюсь, вы не меня не в обиде за привод литовских дружинников? Это было повеление моего Государя, коему я не мог противиться.

— В обиде! — улыбнулся Семён, и хлопнул свояка по плечу. — В обиде, что уезжаешь быстро. А сам что говорил? 'Надо чаще встречаться...'.

— Извини, Семён, тороплюсь. — не поддержал шутки Андрей. — Мы с Антипой сразу верхами к вам поскакали, радостную новость сообщить, что вас княжество ждёт. Пару дней побудем — потом налегке дружинников догонять поскачем. Не дело это, когда дружина без командира по чужим землям шарахается, ты, Семён, человек военный, сам это понимаешь. Да и вам я бы не советовал мешкать. Вещи можно и потом перевести, а княжество там брошенное, белёвцы там новых хозяев ждут, да и вам спокойнее будет, когда уже во владение княжеством вступите.

Князь опять улыбнулся:

— Сына-то хоть покажете?

— Да что мы здесь стоим?! — ахнула Арина. — Пошли же в дом скорее!

В доме князю вынесли полугодового Ждана, на которого все немедленно уставились. Младенец, знакомиться с дядей не желая, недовольно и басовито орал. Кормилице даже пришлось дать ему титьку, на которую тут же вылупился тиун-перебежчик. Там, конечно, было на что посмотреть, но тиун пялился столь откровенно, что кормилица залилась краской и глупо захихикала.

— Ну что... — резюмировал высокий гость. — Орёт знатно, добрый воин будет. А вот скажите мне, родичи, батюшка в церкви вашей здоров ли?

— Да здоров вроде. Поутру нонче на Ивана-горшечника за что-то орал так, что аж колокола гудели, — удивлённо ответил Семён. — А что?

— Духовную я хочу составить, — огорошил хозяев князь. — а вас с Ариной свидетелями взять. Мы, когда с Алиной завещание Гаврилы-князя обсуждали, посудили между собой, порядили, и тоже решили духовную составить. Сами понимаете — человек не просто смертен. Гораздо хуже, что он внезапно смертен! Вот, не дай бог, случись что с нами — кому что из нашего имущества отойдёт? Пересобачится вся родня, перегрызутся. Так зачем людей во искушение вводить? Мы сами все пропишем, как договорились с женой.

Трубецкой сделал паузу, оглядел собравшихся и вбил последний гвоздь: — В общем, решили мы с Алиной вашему Ждану моё Трубчевское княжество отписать.

Глава 14. "Секс! Секс! Как это мило!"

Арина охнула и закрыла рот рукой:

— С ума сошли?

— А кому ещё? — в ответ поинтересовался князь. — Своих детей у нас нет — Алина уже почти два года в тягость впасть не может. Моему троюродному брату? Который в Москве живёт, которому сейчас не то пять, не то десять лет и которого я ни разу в жизни не видел? По моей линии ближе никого нет. А Ждан нам по крайней мере родной племянник, своя кровь. Врать не буду — если у нас свои дети появятся, я, конечно, духовную перепишу, но сейчас никого ближе Ждана нет. Он, по крайней мере, из наших, из северских, здесь родился, здесь и вырастет. Всяко лучше, чем москвич чванливый. Поэтому мы с Алиной и прикинули — надо составить духовную, надо. Таким как нам, во всяком случае. У кого семьи — раз, два и обчёлся. Действительно — вдруг что случится? Пусть всё с гарантией родным уйдёт. Опять же — ссоры между родичами упредим, не введём их, как говорится, во искушение.

— Ну... — ошарашенный Адашев только руками развёл. — Я уж и не знаю, что сказать. Спасибо. Земной поклон тебе от всего семейства нашего.

— Ну вот и отлично! — разулыбался Трубецкой. — Тогда сегодня наш приезд отметим, завтра духовную составим, а послезавтра с утра мы и отъедем, благословясь.

— Отметим, ещё как отметим! — пообещал Адашев — Баня уже топится — вам с дороги помыться. А уж после бани, — как предки завещали — портки продай, а чарку выпей! А уж с такими дорогими гостями одной чаркой точно не обойдёмся! Ну и закусить найдём чем. Девки уже в погребах шуруют. Мы тут народ лесной, не побрезгуйте, лесом живём — окорок кабаний копчёный, медвежьи лапы вяленые, грузди сопливые, брусника мочёная и кофа кипячёная!

И Семён довольно засмеялся. Арина пристрастилась к модному заморскому напитку ещё до замужества, и в доме Адашевых его всегда заказывали знакомым купцам, не жалея денег.

* * *

Ночью Арина толкнула мужа, который, от души наотмечавшись, уже собирался было с чувством захрапеть.

— А?! Чего?! — вскинулся он.

— Да тихо ты. — успокоила жена. — У меня всё слова зятьевы из головы не идут — про духовную.

— Эт они с Алиной дали, конечно! Не ожидал даже. — зевнув, согласился Семён. — Вон сколько богатства Жданке сразу насыпало. Верно старики бают: жданные дети — они счастливые!

И, посчитав разговор законченным, повернулся на бок.

— Да я не о том! — пихнула его в бок жена. — Я про нашу духовную. Он ведь всё правильно говорил — если большой семьи нет, надо духовной озаботиться, чтобы и самому спокойным быть, и родичей во искушение не вводить. А мы её и не писали никогда. Ты ведь тоже один на всём свете — родители померли, братьев и сестёр и не было никогда, а родичи только дальние. А вот случись что с нами?

Боярыня решительно приподнялась на локте.

— Знаешь, что я думаю? Нам надо вместе с ними духовную составить. Так мол, и так, если что с нами случится — всё отходит сыну, а за сыном — Алина и муж её стоят. А то не по-людски получается. Они нашему сыну всё отписывают, а мы о них даже не вспоминаем — не то родичи они нам, не то просто мимо проходили. Ну что ты молчишь, бирюк лесной?

— Да я что? Я рази против? -опять зевнул хмельной Адашев. — Кому ещё оставлять, как не им? Ближе родни у нас никого нету, да и помогли они нам в последнее время знатно. Зря всё-таки на Андрея люди наговаривали. И такой он, мол, и сякой... А он? А он супротив самого царя слово сказать в нашу пользу не забоялся, хотя в немилость впасть мог! И первое княжество нам получить помог, и сейчас вон — второе Жданке отписывает. Не зря говорят — людей не по словам, а по делам судить надо!

— Ну вот и решили! — улыбнулась Арина, и Семён, на которого улыбка жены всегда действовала магически, по-медвежьи сгрёб её к себе.

Княгиня притворно запищала...

* * *

'Гадство какое! — в это же самое время думал младенец, лежащий в колыбельке и распираемый злобой — Моя кормилица живёт с княжьим тиуном! Причём в моём присутствии!!!'.

Из колыбельки он, естественно, ничего, кроме потолка, не видел, но звуки, долетающие с кровати, были более чем красноречивыми.

'Ну, Клуша! Ну дура!!! — исходил негодованием грудничок. — Интересно, ей хотя бы чайную ложку мозгов положили? Ну как можно быть такой идиоткой? Да у этого Антипы всё на роже написано — прохиндей, на котором пробы негде ставить. А поди ж ты — сперва 'на секундочку' в комнату втёрся, потом на ушко что-то пошептал, эта дура ещё хихикала как идиотка, потом за сиськи помацал, ну а уж когда жениться пообещал — эта курица сразу и растеклась квашнёй по лавке, бери её голыми руками... Вернее — не руками, конечно же'.

Справедливости ради надо сказать, что об этой стороне жизни бывший подросток, скитавшийся по больницам, имел исключительно теоретическое представление. Хотя впечатления, полученные в последний час, уже ликвидировали множество пробелов в его сексуальном образовании.

'Они вообще угомонятся? — никак не мог успокоиться потенциальный владелец двух северских княжеств. — Или собрались мне всю ночь спать не давать?'.

Мстительный питомец хотел было даже подстроить подлянку и разораться в самый ответственный момент, но вовремя сообразил, что за такое злодейство с него сто пудов очки спишут. Потому, скрипя не проклюнувшимися ещё зубами, всё-таки сдержался.

Зато, проснувшись голодным под утро, собрался было разораться на всю катушку. Но не удалось — бдительная Клуша, быстро выхватив его из колыбели, заткнула ему рот в прямом смысле слова.

Ждан мрачно чмокал, Клуша привычно додрёмывала, и всё вроде шло как обычно, но разметавшийся по кровати Антипа вдруг что-то сказал во сне.

— Тише, тише, маленький, не чмокай. Давай послушаем, вдруг он про меня говорит! — и нянька опять захихикала идиотским смехом.

'Ой, дура' — подумал Ждан, но чавкать стал тише — самому интересно было, чем там бредит коварный соблазнитель.

— Не я князя, не я!!! — вдруг отчётливо сказал тиун. — Не вели казнить, заставили меня! И яд не я!!! Нет, нет...

Антипа застонал, а потом громко скрипнул зубами.

— Нет, не надо! — вновь заметался на кровати тиун. — Огнём не надо! Не я это, они, они, душегубы! И засаду они, не я...

И забормотал что-то уже совершенно невнятное.

— О, Господи! — прижатый к груди Ждан ощутил, что его кормилица мелко дрожит. — Страх-то какой, спасибо и борони, Исусе Христе! Что же нам делать-то, маленький.

Клуша всегда разговаривала с ним, с первых дней жизни, но сегодня как никогда Ждану хотелось ей ответить. Он последними словами проклинал старикашку, засунувшего его в тело, у которого даже речевой аппарат ещё не сформировался.

— Рассказать мамке твоей, а, маленький? — меж тем продолжала свой псевдо-диалог Клуша. — Так она сразу допытываться начнёт — откуда слышала? И всё! Погонят меня за блуд греховный! Тебя точно отберут. Да только за то, что я тут при тебе кувыркалась — меня сразу обратно в деревню выпрут, да ещё и батогов всыплют на дорогу. И всё — прощай моя сладкая барская жизнь!

Ждан никогда не видел свою кормилицу такой растерянной. Она сидела, с силой прижав к себе Ждана и тихонько раскачиваясь.

— А вдруг они и впрямь душегубство затеяли? Не отмолю же потом такой грех-то! Да нет...

Похоже, девка начала убеждать сама себя.

— Да нет, быть не может такого, да, маленький? Они ж благородные все, а благородные рази ж душегубами быть могут? Князь вон — княжество своё тебе отписать собрался, не может такому человеку душегуб служить. Ой, не знаю...

Она закусила ладонь и тихонько, еле слышно, завыла.

— Что же мне делать, дуре блудливой, подскажи, маленький? Говорить аль смолчать?

Младенец мрачно агукал.

Она ещё немного посидела, раскачиваясь, потом, явно что-то решив, встала и положила Ждана в колыбель.

— Давай спать, маленький. Утром решу, утро вечера мудренее.

Когда Клуша подваливалась под бок своему хахалю, тот вдруг мгновенно проснулся, вскинулся и сел в кровати:

— А? Что?

— Да я это, я. — шепнула Клуша. — княжича кормить вставала.

А потом, явно решившись, добавила:

— А ты кричал во сне.

— Да-а-а? — зевнул Антипа, и, даже не переменившись в лице, спокойно добавил. — Небось что-нибудь про засады и душегубов орал?

— Да!!! — вытаращила глаза Клуша. — А ты откуда знаешь?

— Да меня много лет кошмары мучат. — опять равнодушно ответил прелюбодей. — Я ещё мальцом был, когда с отцом в засаду разбойничью попал — он тогда торговлей занимался. Нас-то Господь миловал, а людей на моих глазах многих посекли. Крови было... С тех пор и мучат меня кошмары — спужался сильно, говорю же, пацаном ещё был.

— Ой, борони Господь! Страх-то какой! — с явным облегчением закрестилась Клуша.

А длинный тиун меж тем притянул её к себе и шепнул на всю комнату:

— Давай ещё разок, да пойду я, пока не рассвело.

— А это... Ой! А про... Да погоди ты! А про свадьбу ты когда с князем...

— Слушай, потом, всё потом! Иди сюда... И это... Завтра дверь не запирай. Сладкая ты баба, Лукерья.

* * *

Оставшиеся до отъезда дни прошли как по задуманному — на второй день обе семьи оформили духовные грамоты, вечером отметили это дело, а с утра третьего дня князь с Антипой собрались в дорогу.

Семён с Ариной гостей не удерживали — подумав над словами князя, они и впрямь собрались на следующий же день малым отрядом перебраться в Белёвское княжество, брошенное бесхозным.

Арина простилась с роднёй дома, а Семён решил проводить гостей верхом до тракта.

Выйдя на большую дорогу, все трое остановились.

Спешившись, свояки обнялись на прощание, и Семён хлопнул родича по плечу.

— Ну, доброй вам дороги. Даст Бог — увидимся скоро.

— — А как же! — поддакнул Андрей. — Непременно увидимся. И вам завтра лёгкой дороги. Ты там поосторожнее, на большаке из Воротынска в Белёв разбойники, все говорят, завелись. Белёвские купцы уже в объезд ездить начали, через Козельск. На день дольше получается, но спокойней.

— Разбойники... — презрительно поморщился Адашев. — Я четверых дружинников возьму, из лучших, которых сам бою учил — сам-пятый! Разбойники хороши купчин потрошить, а против воев — со своими ржавыми топорами ничего не стоят. Они к нам и не сунутся, а сунутся — пожалеют. — Ну тебе видней! — не стал спорить Андрей и легко взлетел в седло. — Спасибо тебе за всё! И — прощай, родич!

Глава 15. 'Последний раз сойдемся в схватке рукопашной'

В день отъезда в селе Семёновка царила какая-то даже праздничная суета. Как распорядился опытный походник Семён, всё было собрано и упаковано с вечера, так что на сборы и беготню по дому время не тратили. С утра приморозило, мороз покусывал за щёки и нос. Но, несмотря на мороз и ранний час, в бывшем боярском дворе собралась, похоже, вся Семёновка, все пришли проводить хозяев на новое место жительства.

Закутанного Ждана вынесла во двор Клуша, сама обряженная в какую-то длинную доху. Им, в отличие от всех остальных, предстояло ехать не верхами, а в крытом санном возке, сделанном наподобие фряжской кареты, но на полозьях. В возок была впряжена пара коней, и молодой дружинник Влас уже сидел на козлах и, поминутно гогоча, о чём-то зубоскалил с дворовыми девками.

Ещё трое дружинников проверяли в последний раз, как снаряжены кони, не трёт ли где сбруя и не давит ли. Всё-таки ехать предстояло два дня, с ночёвкой в Лихвине[1], поэтому лучше было перестраховаться. Эти трое будут ехать впереди, дозором. Глава семейства тоже был уже во дворе, в полном воинском снаряжении, и заметно нервничал. Ждали только княгиню, а Сёмен в походе не терпел ни проволочек, ни опозданий. Он уже собрался было послать кого-нибудь в дом — поторопить жену, но тут дверь открылась, и Арина вышла на крыльцо.

[1] Лихвин — город в Северских землях, известен с XVI века, когда был причислен Иваном Грозным к опричным городам и укреплён. Был частью Засечной черты, выстроенной против набегов кочевников. Сейчас — город в Суворовском районе Тульской области, в 1944 году переименован в Чекалин — в честь казнённого 16-летнего партизана, Героя Советского Союза А. П. Чекалина. Сегодняшнее население — 914 человек, один из самых малочисленных городов России.

Все так и пооткрывали рты.

Княгиня была в мужском костюме: в высоких сапожках, в пригнанных по фигуре мужских штанах и в отороченной мехом куртке-венгерке[2]. За спиной у воительницы висел расшитый серебром сагайдак[3], как сказали бы современные автомобилисты — в полной комплектации: лук в налуче, стрелы в колчане и чехол для колчана, иначе тохтуй.

[2] Венгерка — короткая куртка, отделанная шнурами на груди. Впоследствии на её основе сформировалась знаменитая форма гусар с расшитыми доломанами и ментиками.

[3] Сагайдак — набор вооружения лучника.

Слева на ремне у Арины висела тонкая фряжская шпага в ножнах. Оно и понятно — сабля всё-таки тяжела для женской руки, да и с даром Меткость шпагу пользовать способнее.

В целом же княгиня выглядела так, что все стоящие во дворе мужики, от юнцов до стариков, синхронно сглотнули.

Княгиня рассмеялась хрустальным смехом. Она была хороша, сама знала, что диво как хороша, и оттого пребывала в прекрасном настроении.

Арина подошла к Ждану, наклонилась над младенцем и спросила:

— Что, сыночка, смотришь? Не видел ещё такую маму? А вот такая мамка у тебя — боевая!

Она чмокнула сына в лобик, дождалась, пока они с няней загрузятся в возок, затем легко взлетела в седло подведённой кобылы и повернулась к мужу:

— Я готова!

— Едем! — махнул рукой Семён, и короткая кавалькада, провожаемая криками собравшихся, потянулась со двора...

* * *

Вечером того же дня где-то на дороге между Перемышлем[4] и Лихвиным стояли Антипа Оксаков и Андрей Трубецкой.

[4] Перемышль — город в Калужской области, построен в XII веке князем Юрием Долгоруким и назван в честь Галицкого Перемышля

— Ну и где они? — князь заметно нервничал. — Скоро темнеть начнёт!

— Приедут, никуда не денутся, — внешне Антипа был само спокойствие, хотя в глубине души заметно нервничал. — некуда им отсюда деться. Здесь от самого Перемышля и аж до Ржавца места глухие — ни села, ни деревеньки, ни хутора. А здесь ещё и лес стеной у самой дороги. Потому Стрига и указал на это место, как на лучшее.

— Стрига... — проворчал князь. — Много он понимает, твой висельник.

— Много. — утвердительно кивнул тиун. — Грехов у Стриги много, не спорю, но дело своё он добре знает, и понимает в нём много. Мы потому его с командой и наняли, что здесь нам лучше людей не найти.

— Не знаю. — буркнул князь. — Тревожно мне что-то. Как оно всё ещё пройдёт?

— Да всё хорошо, — вновь начал убеждать Антипа. — Мы же всё продумали. Стрига ещё шестерых душегубов попроще нанял, ничего им особо не рассказывая. Они здесь вместе с Бабой и Невером два месяца банду разбойников изображают. Все о них уже прослышали, никто по этой дороге уже не ездит. Здесь и раньше не часто путники были — известно, торговля между Воротынском и Белёвым никогда не процветала. Литва торговую пошлину берёт, потому купцам проще было со своими московскими княжествами расторговаться. А сейчас, как про разбойников слух прошёл, здесь неделями людей не появляется. Пока их найдут — волки от Адашевых уже ничего не оставят. Положить их здесь всех — и княжество ваше навечно. А на вас никто не подумает — все знают, что как вы за них хлопотали, да и к духовной Адашевых вопросов быть не может — они сами вам с женой всё завещали, своей волей, все то видели и слышали.

— Погоди! — прервал его князь. — Скачет кто-то.

И действительно — на дороге показался всадник. Это был Баба.

Из леса на дорогу вышли трое оставшихся разбойников.

— Едут! — крикнул спешившийся Баба. — Через четверть часа здесь будут! Трое впереди в дозоре, ещё один на козлах, сам Адашев верхами, княжна, видать, в возке.

— Делаем как договорились, — скомандовал Стрига. — Те шестеро, что впереди, дружинников кончают — Невер, предупреди их, и сразу возвращайся. Пусть после свиста начинают. Мы вчетвером Адашева делаем — что-то о его воинском бое сказки всякие рассказывают, лучше перестраховаться. Як, ты начинаешь, первой стрелой — Адашева, второй — кучера.

Душегуб хлопнул в ладони и скомандовал:

— Всё, по местам! Работаем!

Все исчезли в лесу, включая князя.

* * *

Всё произошло очень быстро — это только в книжках и фильмах противники могут драться часами. Человек — животное хрупкое, и выпустить жизнь из него можно очень быстро, что все часто и делают — было бы желание.

От быстрого уничтожения отряд Адашевых спасло звериное чутьё Семёна. За миг до выстрела, который должен был оборвать его жизнь, князь, будто почуяв засаду, остановил лошадь и поднял руку, призывая всех к вниманию. Поэтому Яку пришлось спешно доворачивать лук, перецеливая уже практическую спущенную стрелу. Из-за этого стрела, которая должна была пробить шею князю, лишь оцарапала кожу. Бесследно, впрочем, она в кусты не ушла, зацепив всё-таки какую-то жилку, из которой ходко побежала кровь. Известное дело — на шее кровяных жилок, как у дурака махорки.

Оплошав на князе, вторым выстрелом Як оправдал всё-таки свою репутацию редкого стрелка. Дружинник-кучер оказался парнем шустрым, он уже спрыгивал с облучка, когда стрела эста, пробив шею, поставила точку в его короткой жизни.

Сразу за этим над дорогом прозвучал длинный разбойничий свист, и спереди донеслись неясные звуки — там, судя по всему, 'разбойники попроще' кинулись на дружинников.

Когда Адашев увидел смерть своего дружинника, у него по спине побежал холодок.

Это были не разбойники — тот сброд и мечтать не мог о выстреле такой точности. Это были ублюдки.

Засаду делали профессионалы. Причём, судя по выстрелу, профессионалы высокого уровня — с хорошо развитым Даром.

Князя вновь обожгло холодом страха. Не за себя — за семью. С профессионалами он мог и не успеть.

Тело меж тем действовало на автомате, само собой. Мягко соскользнув с лошади и закрываясь ей как щитом, Адашев быстро побежал в сторону стрелка, держа кобылу под уздцы и направляясь чуть правее — стрелок был профессионалом и после двух выстрелов обязательно должен был поменять позицию. А лучника следовало кончить первым — иначе бой был проигран, не начавшись.

Наперерез князю выбежали три фигуры.

— Минимум четверо, значит. — подумал Семён. — Плохо. Очень плохо.

Стрелок меж тем занервничал и выстрелил по ногам. И вновь Бог хранил князя — стрела угодила в ногу, но не Адашеву, а лошади.

Выстрелив, стрелок указал свою позицию, и опытный глаз князя мигом вычленил в переплетении голых ветвей придорожных кустов грузную фигуру с луком. Семён приготовился к рывку, надеясь достать лучника саблей, прежде чем тот натянет вторую стрелу...

Но рывок не понадобился.

Сзади, от возка, стукнула тетива и эст, хрустя ветками, повалился вперёд. Из его левого глаза торчала стрела, оперённая гусиными перьями.

* * *

Княгиня ехала в возке — села в Перемышле, ехать верхами в короткой курточке оказалось холодновато. Как только раздался свист, и возница впереди страшно захрипел, она не медлила не секунды. Откуда разбойникам было знать о том, что боярыня Адашева, едва отойдя от родов, вновь начала тренироваться каждый день вместе с мужем. А что ещё делать, если Бог воинским Даром наградил? Пренебрегать Божьим Даром, и не развивать его — грех великий, про то всем ведомо.

Сунув сына кормилице, она сказала только два слова: 'Береги его!'. После чего, наложив стрелу на тетиву и закинув тул[5] за спину, Арина выскочила из возка.

[5] Тул — то же, что и колчан.

Скрадываясь, она выглянула из-за возка как раз, когда вражий стрелок рассекретил себя после перебежки. И вновь Адашевым повезло — Арина стреляла практически вслепую, навскидку, однако выстрел оказался убийственно точным.

1:0.

Вот только выстрел княгини не остался незамеченным. Душегубы не хуже Адашевых знали главный принцип скоротечных боевых столкновений — первым делом убрать стрелка, иначе все лягут. Трое на дороге мгновенно разделились — Баба побежал наперерез Семёну, а оставшиеся двое кинулись к возку...

Глава 16. "Счёт на табло"

Семён бежал к возку, всё время увеличивая скорость. Смазливый парень, кинувшийся наперерез, уже заступил ему дорогу, и теперь ждал противника, поигрывая бердышом. Секирой длиной в человеческий рост он играл так легко, как будто та была ивовым прутиком.

— Сила у него, значится, без Дара так бердыш не повертишь. — на ходу просчитывал ситуацию Адашев, — Вертит ловко, по всему видать, драться бердышом обучен на совесть. Плохо. С саблей к нему не подобраться — бердыш вдвое длиннее. Будет держать меня на расстоянии, пока те двое Арину не кончат, после чего навалятся втроём — и каюк, мне против троих не устоять.

Решение пришло внезапно, озарением.

Вместо того, чтобы притормозить, Семён, напротив, ускорился ещё сильнее, а за три метра до противника упал на спину, заскользив по укатанной дороге ногами вперёд. Сегодня сказали бы — как футболист в подкате.

Не ожидавший подобного Баба замешкался совсем немного, на долю секунды — но именно этот миг оказался роковым. Лезвие бердыша ударило не по живому телу, а по мёрзлой земле, прикрытой снегом. А вот Адашев всё сделал вовремя — и, скользнув мимо, вскрыл остриём сабли пах своему сопернику. Баба, выронив бердыш, страшно, по-заячьи, заорал от нестерпимой боли. Кровь хлынула, как щи из перевёрнутого горшка — кровяных жил в паху не многим меньше, чем в шее.

2:0

А Семён, не обращая больше внимания на обречённого противника, ушёл перекатом в сторону, мягко вскочил на ноги и ринулся на помощь жене, вкладывая в этот рывок все свои силы.

Увы, но их не хватило...

* * *

Двое, кинувшиеся к возку, бежали невообразимо быстро.

— У обоих Дар — Скорость. — догадалась Арина, и тут же пришло понимание — на бегу она успеет застрелить только одного, второго выстрела ей сделать не дадут. Набегали на неё грамотно, с двух сторон, и Арина, решившись, перевела лук вправо. Стукнула тетива.

Здесь удача впервые изменила Адашевым. Против немца у княгини были хотя бы теоретические шансы, но именно Невера она и отправила к праотцам, загнав ему стрелу в ямку под кадыком.

3:0

А в поединке со Стригой всё было предрешено заранее. Арина ещё успела обнажить шпагу — но и только. Остриё сабли ускорившегося Стриги легко вошло ей под левую грудь, чтобы тут же выскользнуть обратно. Тело княгини ещё не осело на землю, а Арина уже была мертва.

3:1

Подбегающий Семён всё понял мгновенно, и закричал страшным, животным криком. Стрига развернулся, узнал, хмыкнул, но сказать ничего не успел. Два воина зазвенели саблями. Обычный, неподготовленный человек просто ничего бы не понял в этой рубке — потому что не увидел бы. Бойцы двигались настолько быстро, что их движения смазывались, казались расплывчатыми серыми мазками акварели на мокрой бумаге. Двигаться в таком темпе можно всего лишь несколько секунд — не больше, потом организм предаёт и сдаётся.

В этой рубке первым ошибся Стрига — на полвершка, не более, не доведя остриё сабли — и немедленно поплатился за это, осев на красный снег бесформенной кучей тряпья.

4:1

Семён выдернул из этой кучи саблю, воткнул её в снег и начал выдёргивать пояс — надо быстрее перетянуть рассечённое бедро, чтобы не истечь кровью.

В этот момент ему в спину ударили сразу два арбалетных болта.

Неслучившийся князь Белёва даже не смог повернуть голову — так и упал вперёд лицом вниз.

4:2

* * *

Минуты через три, убедившись, что страшный воин больше не встанет, из кустов выбрались Трубецкой с Оксаковым, закидывая за спину разряженные арбалеты.

— Кровищи-то... — пробормотал побледневший Антипа, нервно сглатывая. — Как будто дюжину свиней закололи.

— Скажешь тоже — 'закололи'. — не менее нервно озирался князь. — 'В десять топоров порубили' — вернее будет.

— Угу.

Оба остановились возле трупа княгини. На ней одной кровь не бросалась в глаза — лишь на красной венгерке расплылось красное же пятно. Казалось, красавица-блондинка просто зачем-то прилегла на снег, зажав в руке шпагу и эффектно отбросив свою роскошную косу.

Оба почему-то замерли и стояли молча, не зная, что сказать.

— Князь! Кня-я-язь!!!

Синхронно повернувшись, подельники увидели одного из 'разбойников поплоше', напавших на дружинников. Парень, прихрамывая, довольно резво скакал в их сторону, схватившись за бок.

Не сговариваясь, князь и Антипа пошли ему навстречу. Правда, Антипа, задержавшись на секунду, подобрал шпагу княгини. Не то на всякий случай, не то знал, сколько стоит толедская сталь.

— Что орёшь-то? — нелюбезно поинтересовался Андрей, подойдя поближе к душегубу.

Тот, оказавшийся совсем молодым пацаном — лет 17-ти, не старше, осмотрелся вокруг, нервно сглотнул при виде располосованных трупов и сказал:

— Эта... Князь, дружинники эти — ровно демоны какие секлись. Усих хлопцев порубали, я уж думал — не сдюжим. Но ничо, одолели. Правда, один я живой остался, да Сидор ещё.

Он опять позыркал туда-сюда глазами, и снова зачастил нервной скороговоркой, безбожно 'гэкая'.

— Но Сидор не жилец, ему ливер вскрыли, там всё из кишок полезло. Хвилин десять чи двадцать жить ему, не боле, видел я такие раны. Расчёт теперь, получается, со мной одним за всех шестерых. Мне бы того... гроши получить, да я и поскачу потихоньку. Да вы не сомневайтесь, княже, Сидор и сдох небось уже. Я его даже перекрестил, как уходил, хотя что ему тот крест? Его по любому в геенну огненную оприходуют, душегуб был каких мало. А я ничего, ловко отбился, я вообще вёрткий, бок вот только пропороли, но нормально, неглубоко. Перевязать бы меня, княже. Там нормально, неглубоко, но руда[6] течёт — спасу нет. Видать, зацепил этот гнида жилку какую.

[6] Руда — кровь.

Разбойник молол и молол языком, и было уже понятно — если ему, к примеру, в ухо не дать, или другим каким способом не заткнуть — они так и будет всякую пургу молоть, нервное это.

— Так рассчитаться не проблема, а расчёт есть за что давать? Дружинников вы точно всех уложили? — поинтересовался князь, незаметно подмигнув Антипе. Тот, как был, со шпагой в руке, начал потихоньку обходить говоруна слева.

— Так это... — дружинник заметно приободрился, едва речь зашла о деньгах, и даже глаза у него бегать стали вроде как меньше. Он даже засмеялся, но не весело, а скорее страшно. — Мёртвые они. Мертвее разве что в трунах[7] лежат на погостах.

[7] Труна — гроб.

Говорю же — они так рубились, что я потом каждого сабелькой проткнул — на всякий случай. Человек — он скотина живучая, как кошка. Хотя куда там кошкам до людей. Кот — он вообще скотина зряшная, баловство это всё... ААААА!!!!

Пацан оказался калачом тёртым, и, видать, смекнул что-то. Пока чушь про котов молол, сделал пару незаметных шагов назад, а потом, крикнув так, что уши заложило, попытался рвануть наутёк.

Не преуспел — князь самолично достал его длинным уколом сабли в спину, угодив аккурат под левую лопатку.

Говорун лежал на снегу, повернув голову, и рыбой беззвучно открывал рот, будто пытаясь дорассказать про котов. Потом у него ртом хлынула кровь, он дёрнулся пару раз и затих.

Князь вытер саблю прямо о спину покойника, вбросил её в ножны и ругнулся матерно, но не с чувством, а как-то ровно и безжизненно. А потом добавил:

— Всё, сделано дело. Чисто сделано, болтать некому будет. Валить нам пора. Темнеть скоро начнёт, а нам с тобой ещё всю ночь скакать.

— А здесь прибрать? — растерявшийся Антипа неопределённо повёл руками вокруг.

— Одурел, что ли, с испугу? — князь демонстративно постучал по голове. — Здесь через полчаса волки будут — звери и приберут всё. Здесь самые волчьи места, а этих через несколько дней найдут, не раньше. Тогда здесь и убирать уже нечего будет, по одежде Адашевых опознают, а с разбойниками никто и разбираться не станет — и так всё понятно.

Князь вдруг схватил Антипу за воротник, и, притянув к себе, сказал страшным шёпотом:

— В возке приберись, и догоняй. Я Сидора проведаю, а потом в лесу у коней буду. Только на совесть приберись, понял!?

Антипа только и смог судорожно кивнуть.

Князь разжал кулак, толкнул Антипу в грудь и, не оглядываясь, побрёл по дороге. Шатался, как будто пьяный.

Антипа, волоча за собой шпагу, безжизненно пошёл к возку. Внутри всё было деревянным — этот безумный день, казалось ему, как будто выжег его досуха. Он шёл, ни о чём не думая, а вокруг была полная — какая-то даже неправдоподобная — тишина. Только снег хрустел под ногами, и Антипа впервые в жизни понял, почему такую тишину называют 'мёртвой'. Снег продолжал хрустеть, и убийца вдруг осознал, что с неба давно сыплет снег, причём сыплет хорошо, и через час-полтора всю эту кровищу накроет чистым белым одеялом.

Тиун подошёл к возку и молча рванул дверь. Он ожидал увидеть внутри что угодно, но только не то, что предстало его взору.

Эта дура кормила младенца грудью!

Представляете, вытащила своё вымя, сунула сосунку в рот, а сейчас молча смотрела на недавнего любовника заплаканным овечьим взором.

Нашла, блин, место и время!

Увиденная картина так ошеломила его, что он расхохотался.

Наверное, это была истерика. Антипа смеялся и никак не мог остановиться.

Потом он вдруг догадался, что она вовсе не кормила своего питомца. Нянька просто заткнула ему таким образом рот, чтобы несмышлёныш не орал, и не привлекал внимания. И этот умный поступок глупой, как пробка, девки так удивил его, что он подавился своим смехом.

Антипа замолчал.

Курица тоже молчала, так и не сказав ни слова. Она только мелко крестилась правой рукой, — в левой был младенец — а в её глазах застыл глубинный, нечеловеческий ужас.

Младенец чавкал.

Пора было что-то делать. Антипа посмотрел на свои руки. Они ходили ходуном, и тиун понял, что в любой момент может вновь сорваться в истерику.

Он ещё ни разу не убивал людей сам, своими руками, он ни в кого никогда не вгонял сталь вот так — глаза в глаза.

А сейчас ему предстояло не просто зарезать человека — надо было зарезать женщину, с которой он делил ложе ещё позавчера, да впридачу — отправить на тот свет безвинного младенца.

Антипа понял, что если промедлит ещё немного — то ничего уже не сможет сделать.

Он поднял шпагу, зажмурился, и ткнул ею бабу, с отвращением ощущая, как клинок легко раздвигает ткани тёплого мягкого тела. Того самого тела, которое он мял так недавно.

Страшный крик курицы наконец оборвался, и Антипа открыл глаза. Кормилица безжизненно откинулась на сиденье, запрокинув голову назад, а на боку у неё расплывалось красное пятно. А младенец упал на лавку и так и лежал спелёнутым чурбачком.

Молча.

После этого Антипу стошнило. Его рвало так, что едва не вывернуло наизнанку.

Когда рвота наконец прошла, Антипа вытер рот и с удивлением понял, что ему полегчало. Причём даже в голове вроде бы прояснилось — и до Анипы наконец-то дошло, почему князь отправил к возку его, а сам даже рядом быть побоялся.

Почти повиснув на дверце возка, он опять заглянул внутрь. Младенец лежал молча, глядя в потолок. Антипа медленно покачал головой:

— Не, пацан, прости, но я тебя не трону. Шансов у тебя всё равно никаких, а мне оно надо? Пусть волки на себя проклятие старого князя берут.

И пошёл прочь, нарочно не закрыв двери возка.

* * *

Ждан слышал, как скрипит снег под ногами уходящего прочь страшного человека. Он из последних сил сдерживался, чтобы не заорать во всё горло.

Вдруг он отчётливо понял, что его ждёт — и такого ужаса Ждан не испытывал никогда. Ни в одной из своих жизней.

Вытаращив глаза, грудничок открыл рот, чтобы закричать — вложив в этот крик все силы. Пусть этот страшный человек вернётся и закончит всё быстро.

Глава 17. 'Был побег на рывок — наглый, глупый, смешной...'

Но крикнуть у Ждана не получилось — кто-то взял его на руки и заткнул рот всё тем же осточертевшим соском.

— Тише, тише, маленький, только не кричи! — умоляюще шептал знакомый голос.

Клуша?! У нас что, ещё и зомби-апокалипсис начался? Ждан настолько ошалел от происходящего, что уже и удивляться перестал. Не слишком ли много жанров для одного сюжета?

— Жива я, жива, не плачь, маленький. — Клуша как будто прочла его мысли. — Ты только не кричи, помолчи, умоляю, пусть он уйдёт...

Душегуб и сам, похоже, спешил быстрее покинуть страшное место и разве что не бежал. Вскоре Антипа скрылся в лесу.

Напряжённая, как струна, Клуша, немного расслабилась и шёпотом зачастила:

— Ой, маленький мой, ой беда! Ой, горе-то какое! — она недолго тихонько повыла, закусив рукав, и продолжила причитать. — Всех, всех до одного положили ироды. Нет больше Адашевых на свете. Нету у тебя, маленький, больше ни папки, ни мамки. Одна я, дура, у тебя осталась. Сомлела[1] вот только с испугу — думала ж, всё. Думала — последний час мой пришёл. У него глаза были — как у нежити. Напугала тебя, маленький, да? Напугала! Но ты не бойся, маленький, не бойся. Я тебя не брошу. Я, маленький, сдохну, но тебя вытащу. Ты ж мне, маленький, как сынок — вон сколько ты мою титьку-то сосал.

[1] Сомлеть — потерять сознание.

Слёзы капали Ждану прямо на лицо, и Ждан с удивлением понял, что и сам плачет — причём не орёт белугой, как все младенцы, а просто слёзы катятся из глаз — тихо и беззвучно. Курица ведь, самая натуральная курица — а вот поди ж ты! Такие вот люди-человеки, никогда не угадаешь — от кого что ждать. Не ожидал он такого от Клу... Луши.

Впрочем, плакала и причитала нянька недолго — едва Антипа потерялся за деревьями окончательно, Луша шмыгнула носом и решительно вытерла глаза.

— Тикать нам надо, маленький. Ушки прижать, и тикать куда глаза глядят. Иначе кончат нас с тобой, маленький, без всяких разговоров кончат. Мы для них, маленький, не важнее курицы — тюк топором, и привет! За меньшее людей кончают, а уж после того, что мы сегодня видели...

И нянька решительно принялась раздеваться. Ждан вылупил глаза — умом повредилась, что ли?

А с нянькой и впрямь творилось что-то неладное — раздевшись и спустив нижнюю рубаху до пояса, она, зажав рану какой-то тряпкой, свободной рукой принялась неловко распелёнывать Ждана.

'Точно, с ума сошла!' — решил попаданец.

А кормилица меж тем, вывернувшись и шипя от боли, внимательно осмотрела свою рану.

— Нормально, маленький, свезло нам с тобой. Клинок, кажись, только по рёбрам скользнул, вглубь не пошёл, дышу я нормально. Рана — пустяк, за две недели зарастёт, главное — что бы не загноилась. У меня ж, маленький, батька дружинником был, но невезучим — страсть! Почитай — из каждого похода с новой дыркой в шкуре возвращался, мамка его всегда выхаживала, а я ей помогала. Так что в ранах я маленько понимаю.

Осмотрев рану, кормилица, морщась от боли, приложила к ней верхнюю пелёнку Ждана. Подождав, когда та пропитается кровью, бросила её на пол, а рану заткнула второй пелёнкой. Через несколько секунд и та, также украшенная кровавым пятном, вылетела из открытых дверей возка на снег. А Клуша тем временем, открыв стоявший в возке ларь с запасной одеждой, достала оттуда сменные пелёнки и широкую нижнюю юбку, которую немедленно принялась рвать на полосы для перевязывания.

— Верно эти душегубы между собой говорили, маленький — по одежде всех определять будут, как найдут. А у тебя какая одежда? Пелёнки одни. Вот вам пелёнки, все в крови, хочешь — смотри, хочешь — с собой забирай. Глядишь, и поверят.

Хорошо, что я их разговор слышала, своим умом, наверное, и не дошла бы. Плохо, конечно, что моего тела не найдут — это очень плохо, маленький. А что делать? Может, решат, что я очнулась и в лес побёгла, да там волки и съели. А может, и не вспомнят про меня — княгиня я, что ли, чтобы меня искать? Опять же — из возка я всю дорогу и не выходила, меня и не видел-то никто...

За этими разговорами Луша перевязала рану, затянув узел под грудью, споро перепеленала Ждана, оделась сама и, к удивлению младенца, связала из огромной шали Арины что-то вроде слинга.

Сунув туда младенца, она, выбравшись из возка, принялась бродить меж трупами, по своему обыкновению продолжая беседовать со Жданом:

— Тикать нам надо, маленький, тикать быстро, пока волков нет. Только по дороге тикать никак нельзя, Антипа этот слаб в поджилках. На него князь в разговоре ежли надавит — он и сознаётся, что не порешил тебя. Вернутся верхами, и во второй раз уже не помилуют. В лес нам надо, маленький, лесом мы уходить будем. Снег в лесу неглубокий ещё — глядишь, Господь и смилуется, выведет к людям. Богородица-то уже помогает нам, смотри как снег с неба сыплет, все следы заметёт. О! То, что надо.

Она наклонилась над трупом дружинника-возницы, погибшего первым, и подобрала выпавшую из руки сулицу[2].

[2] Сулица — легкое копье в средневековой Руси.

— Прости, Влас, — она перекрестила мёртвого. — Нам оно сейчас нужнее: И как посох сгодится, и от волков пригодится. И за то, что волкам вас бросаем — прости. Ты дураком никогда не был, сам понимаешь наше положение.

Вдруг Луша, к удивлению Ждана, встала на колени прямо на мёрзлую дорогу, и поклонилась до земли:

— Простите меня, люди добрые и злые, что непогребенными вас бросаю. Не могу, не за себя боюсь — дитё невинное на мне теперь. Зла не держите и не преследуйте нас. Живым — жить, мёртвым — лежать.

Бледная как стена женщина с ввалившимися глазами перекрестилась, встала и, не оглядываясь, пошла в лес, проваливаясь в снегу и опираясь на сулицу.

Яндекс-карты вам для ориентации

* * *

Силы свои Лукерья явно переоценила — через несколько часов она уже совершенно выбилась из сил. Всё-таки идти через зимний лес не на ртах[3] и здоровому человеку не просто, а тут — раненная девушка.

[3] На ртах — на лыжах.

Луша то проваливалась в снег до колен, то продиралась через кусты, то промочила ногу, провалившись в незамёрзший ручей, то больше часа обходила глубокий овраг. А уж когда стемнело — а это произошло довольно быстро — темпы передвижения вообще упали до черепашьих. Но Луша и не думала останавливаться — ужас гнал её вперед, и она готова была идти хоть ощупью.

Ждан же чувствовал себя как в бреду. Он то забывался тревожным сном, то просыпался. Из 'слинга' ему ничего не было видно, кроме иногда мелькавшего ночного неба, зато звуки сводили с ума. Он никогда не был в лесу — ни в прошлой жизни, ни в этой — и сейчас ему казалось, что он угодил в страшную сказку с Бабой Ягой. Лес оказался полон звуков — шумели деревья, посвистывал ветер, похрустывал хворост, поскрипывал снег. Кричали новые птицы и... И выли ночные звери.

Хуже всего было то, что от постоянных нагрузок рана Луши никак не закрывалась, и кровь постоянно сочилась. А голодные волки чуют подранков за несколько вёрст — о чём Луша, по своему обыкновению непрестанно болтая, сама и сообщила Ждану. Теперь он не мог отделаться от впечатления, что с каждым разом волчий вой звучит всё ближе и ближе.

Накликал, называется.

Ждан ничего не понял, но выросшая рядом с лесом Луша слышала много больше его. Сначала она принялась вертеть головой, а потом прижалась спиной к здоровенной сосне, взяла сулицу наизготовку и заплакала.

— Вот и всё, маленький. — глотая слёзы, сообщила она. — Вот и серые пришли. Я сперва думала — показалось, но нет. С обоих сторон кустами идут, провожают нас. Скоро кинутся.

Она сглотнула и добавила.

— Вот и всё. Здесь и помирать будем.

И, не сдержавши чувств, закричала в голос:

— Лю-ю-юди! Помогии-и-те!!! Во-о-олки!

Она кричала, надсаживаясь, и — странное дело — эти заполошные крики вовсе не мешали Ждану слышать зловещие шорохи вокруг. Зверей было не один и не два, и тут даже до Ждана дошло — на этот раз действительно всё.

Волки, уже не таясь, вышли на поляну — их было четверо. Трое остались стоять, а один, самый крупный, сел и наклонил голову — совершенно по-собачьи.

Пауза продлилась минуту или две — и всё это время Луша голосила не переставая. Наконец, один из волков — не то самый глупый, не то самый голодный — бросился на няньку. Бросился по-дурному, в прыжке, и Луша приняла зверя на копьё, тут же, впрочем, стряхнув его в сторону. Завизжав, раненный зверь бросился в кусты, вожак встал и двинулся вперёд, а Луша, ощерившись как волчица, принялась тыкать копьём перед собой, и кричать:

— Давай! Давай! Кто ещё хочет?!

Волки остановились, а нянька вновь завела своё:

— Лю-ю-юди!!!

— Иду-у-у! — вдруг послышался мужской голос, сопровождаемый лаем собак.

Большой волк, как будто поняв человеческую речь, повернулся и безмолвно исчез в кустах. За ним поляну покинули и остальные звери.

У Луши бессильно подогнулись ноги, и она, зарыдав, села прямо в сугроб.

— Иду-у-у! — послышалось уже ближе. Ждан закрыл глаза, пробормотал заветное заклинание, и понял, что впредь полагаться на везение не стоит — счёт был обнулён, и вместо прежних тысяч там болтались жалкие четыре очка.

Глава 18. "Помоги мне..."

Спаситель появился через несколько минут. Это был здоровенный мужик — не ниже Антипы, но в два раза шире, — заросший чёрной бородой до самых ноздрей. Он цыкнул на забрехавших собак, и как был — не снимая коротких, но широких охотничьих лыж — подошёл к плачущей Лушке, так и сидевшей в сугробе.

— Не подрали? — поинтересовался мужик, не тратя время на приветствие и сразу перейдя к делу.

Девушка молча помотала головой, потом подавила всхлипывания и ответила:

— Цела. Ну... Почти. Волки ушли, не тронули. Твоего крика спужались.

— Понятно. Идти сможешь?

— Говорю же — цела.

— Ну так давай руку, раз цела! — грубовато потребовал мужик, протягивая свою лапищу в меховой рукавице и помогая подняться.

Увидев запищавший свёрток на руках у спасённой, мужик в изумлении перекрестился:

— Да ты ещё и с дитём?! Как вы вообще здесь оказались?!

— Долгий это разговор... — почти взмолилась Луша. — Может, потом?

— Ой, я и впрямь глупость ляпнул! — смутился мужик. — Пойдём быстрей, пока вы не замёрзли. Здесь до зимовья не далече — с полверсты, не больше. За мной держитесь, я выведу.

И уже на ходу продолжил:

— Вообще, силён у кого-то из вас ангел-хранитель. Я вообще на зимовье ночевать не должен был. Ногу подвернул вчера, а до зимовья ближе, чем до кордона, показалось. Да и сейчас — я с чего-то ночью проснулся, в валенки влез, отлить на мороз вышел, вдруг слышу — баба в ночи орёт, да недалече вроде... Бечь надо, думаю, а ну как задерут? На мне грех будет. В общем, как нарочно кто подгадал всё. Так-то я на кордоне живу, далече отсюда, егерь я княжий, Титом люди кличут. А тебя как?

— Анфиса я. — не моргнув глазом, соврала Лушка. — А его — Глебом крестили.

— Ишь ты — Глеб. Княжьим именем сына, значится, назвала. А меня князь Алехно Васильевич[1] отправил берлогу искать — к нему гости наехать должны, хочет их на охоту сводить, Михайлу Потапыча поднять. Он этого дела большой любитель, близко к Козельску и берлог-то уже не осталось, всех извёл.

[1] Алехно Васильевич Глазиня — последний из известных нам козельских князей.

— Так мы что — уже в Козельское княжество[2] забрели? — ахнула Лашка — Это что — козельские земли уже?

[2] Козельское княжество — одно из северских удельных княжеств с центром в городе Козельск, том самом, прозванном монголами 'злым городом'. Один из козельских князей, Иван Фёдорович Горчак, стал родоначальником знаменитого рода князей Горчаковых.

— Это не земли! — наставительно ответил Тит. — Это чащоба лесная! Её кто когда делил-мерил? Здесь не князь, а леший хозяин, здесь у него, красноплешего[3], на всё разрешение просить надо. Но так-то да, мой кордон недалече от села Гранный холм стоит, так то село — да, козельское, козельскому князю выход[4] возит. Но оно потому 'гранным' и зовется, что граница, дальше козельских владений нет. Дальше вообще-то ничьих владений нету, одна чаща дремучая аж до белёвского тракта.

[3] Красноплеший — традиционное именование лешего у восточных славян.

[4] Выход — налог.

Но вообще у нас места глухие, конечно. Это прям как про нас сказано — 'живём в лесу, молимся колесу'. Так что извини, если болтовнёй тебя донимаю — давно новых людей не видел...

Да и сегодня Гранный холм — не менее глухое место.

Так, за разговорами, они и дошли до зимовья — до него и впрямь оказалось совсем недолго, особенно если тропки знать.

Там, пока очаг растопили, пока воды согрели, пока рану лушкину осмотрели да промыли, пока поели чем Бог послал — уже и рассвело давно.

И лишь после этого Тит, наконец, приступил к серьёзному разговору.

— Ну что, Анфиса, я тебя по-людски принял — накормил, напоил, спать сейчас положу — передремать тебе надо, прежде чем к кордону пойдём. Уважь и ты меня — расскажи, откуда у тебя рана ножевая, и что за беда-напасть вас с дитём в лес загнала?

Лушка кивнула, не торопясь выбралась из-за стола — и вдруг рухнула на колени. Начала торопливо, глядя на заросшего бородой егеря снизу вверх.

— Вот что я тебе скажу, хозяин добрый да ласковый. Ты, Тит, нас не только уважил — ты, по всему получается, с того света нас с сынком вытащил.

Поэтому врать я тебе не хочу, а правды не скажу.

Не потому, что дура неблагодарная — наоборот, свою порчу на тебя навести не желаю. Христом-богом прошу — поверь мне, Тит, не надо тебе это знать. Не нашего это ума дело, это дела господские, да ещё такие, из-за которых головы летят как листья осенью и кровь как вода льётся! Не по моей воле меня в этот омут затянуло, но тебя за собой потащить не желаю. Одно скажу — главное лихо миновало вроде как, может, и выскочили мы с маленьким из петли, что на шее затягивалась.

Лушка секунду помолчала, а потом продолжила — как в воду прыгнула:

— И ещё вот что тебе, хозяин ласковый, сказать хочу. По-хорошему, да по-доброму мне бы в благодарность за доброту и ласку твою уйти от тебя побыстрей надо, чтобы и тебя не зацепило.

Да некуда нам идти. Нет нам с ним в мире больше защиты и обороны — нигде нет. Обратно домой мне идти — проще уж самой в омут прыгнуть, а других мест я и не видала в жизни никогда.

И Лушка, ставшая Анфисой, принялась бить егерю земные поклоны, стуча лбом о земляной пол.

— Христом-богом прошу, святыми угодниками заклинаю — оставь нас у себя на кордоне! Нет для нас сейчас лучшего места! Мы тебе в тягость не будем — я всю деревенскую бабью работу знаю, и ленивой меня отродясь никто не называл. Слугой твоей буду, а хочешь — полюбовницей стану, только не гони! Некуда нам идти, даже подаяния по деревням просить — и то невможно!!! Узнать нас могут!

Лушка не всхлипывала, лишь из глаз катились слёзы и она безмолвно смотрела на хозяина в ожидании.

На лушкино и жданово счастье благородства у этого егеря было побольше, чем у многих дворян.

Нет, он не кинулся поднимать Лушку с криками: 'Да живите, сколько хотите, мой дом — твой дом!'.

Он очень серьёзно посмотрел на девушку и потребовал:

— Побожись, что нет на тебе грехов смертных.

Нянька, глядя ему прямо в глаза и не отрывая взора, троекратно перекрестилась и ответила:

— Перед богом и людьми свидетельствую — нет на мне грехов, окромя обычных. Безвинно страдаю, испытание, видать, Господь даёт. Жизнью в том клянусь и здоровьем в том клянусь, и своим, и его!

И она кивнула на нары, где на шкуре лежал распелёнатый Ждан и сосал свою ногу.

Егерь кивнул и спросил:

— На кордон придём — на иконе клятву повторишь?

— И на иконе, и в церкви присягну — нет на мне ни крови, ни татьбы. Невиноватая я.

— Хорошо. — ещё раз кивнул заросший волосом лесовик. — Тебя и впрямь Анфисой крестили или назвалась?

— Назвалась. — не стала скрывать Лушка. — Не надо тебе моё имя знать, ни к чему беду дразнить. Зови Анфисой, всегда мне это имя любо было.

Егерь кивнул, потом думал и молчал — долго, минуты две. Лушка так и стояла на коленях, Ждан гулил.

Наконец, лесник принял решение.

— Раз ты мне ничего толком не говоришь, то и я тебе пока обещать ничего не буду. Бояться я тебя не боюсь. Поживёте пока у меня на кордоне, по крайней мере до тех пор, пока рана твоя не закроется. Вот там и посмотрим — кто вы, и что вы. Принуждать тебя ни к чему не буду, и к греху склонять не стану — я не из тех, кто на чужом горе свою выгоду строит. Но посильно работать придётся — лодырей я не терплю.

Он ещё раз кивнул кудлатой чёрной бородой, утверждаясь в мысли:

— Пока так, а дальше посмотрим. Ты сейчас ложись, тебе поспать надо. Я пойду добычи какой промыслю — у меня запасов нет, а поесть надо, не то молоко пропадёт. Сегодня отлежишься, а завтра на кордон пойдём. На ртах ходить умеешь?

Лушка кивнула:

— Наша деревня навроде вашей — выселки, лес кругом.

— У нас не деревня, а село! — строго поправил Тит, и добавил:

— До кордона вёрст семь, но рты одни, поэтому с рассветом выйдем, чтобы до темноты добраться. Сейчас дверь на засов замкни — зверьё шастает, а собак я заберу. Мне на голос откроешь. Поспишь, если лихорадить тебя не начнёт — дров набери. И, не прощаясь, вышел.

Глава 19. 'Где звуки ярче, чем неон, успей сказать себе: 'Не он!'

До кордона они добрались благополучно. Лесная заимка была обустроена на совесть, — сразу видно, что руки у хозяина из плеч растут. Однако не менее очевидным было и отсутствие хозяйки — мужицкая берлога она мужицкая берлога и есть. Насмотревшись на паутину в углах, грязные портянки под лавками и немытые горшки, Лушка, несмотря на рану, взялась за тряпку, да приступила к делу так рьяно, что у Тита сразу же нашлась масса дел во дворе.

Неделю новые знакомые прожили тихо-мирно, присматриваясь друг к другу. А потом что-то случилось с хозяином. Он сначала помрачнел, потом весь день ходил как мешком стукнутый, нехорошо поглядывая на Ждана, а вечером, за столом, наконец взял быка за рога.

— Анфиса, ты на сына вообще внимание обращаешь?

— Эт ты о чём? Вроде кормлю-пеленаю вовремя, мокрый не лежит. А что такое?

— Да это...

Тит явно мялся, не зная, как сказать, потом, наконец, решился:

— В общем, эта... По-моему, подменили тебе младенца. Обменёнок он!

Лушка охнула и закрестилась:

— Да типун тебе на язык!!! Какой ещё к лешему обменёнок?

— Ты дура, что ли?! — разъярённый Тит ударил пудовым кулаком по столу. — Кто ж лесного хозяина на ночь глядя поминает? Тебя что — совсем ничего мать не учила?! Нечисть и подменивает детей, которых матери сами им отдали! Скажет мать в сердцах на ребёнка 'Пошёл к чёрту' или 'Леший тебя забери!' — и готово! Вместо человека у неё теперь чертёнок або лешачонок. А грудничка нечисть вообще может забрать, если его не перекрестили на ночь или на чих 'Будь здоров!' не сказали. Им же чем меньше дитё — тем лучше!

— О, Господи! — Лушка опять неистово закрестилась. — А с чего ты вообще взял, что он обменёнок?

— А ты что — не видишь, что ли? — егерь понизил голос. — Он же на нас смотрит, как будто всё понимает! У нормальных детей глаза оловянные, если не плачут — то гулят себе, або палец сосут. А твой — так и зыркает на нас с тобой, так и зыркает! Того и гляди — что-то скажет. И глаза — умные, как у взрослого. Известное дело — подменыши, они ж не всегда даже дети. Иногда и взрослая нечисть в них прячется.

Одного так хитрый мужик выявил — жену во двор выгнал, остался с обменёнком вдвоём в избе. Два десятка яиц разбил, а в скорлупках — бражку принялся ставить. Тут нечистый не выдержал, и говорит из колыбельки: 'Сто лет на свете живу — первый раз вижу, чтобы в яйцах бражку ставили!'. Тут-то его и того! — страшным голосом закончил лесник.

— Чего — того? — дрогнув, спросила кормилица.

— Разоблачили. — невнятно пояснил хозяин.

И они оба пристально посмотрели на Ждана. Переселенец, который на самом деле был уже близок к панике, попытался было беззаботно загулить, но получилось не очень.

Взгляды стали ещё подозрительнее.

— А что же делать? — почти плача, спросила Лушка.

— Во-первых, вот! — и Тит с силой вогнал охотничий нож в косяк над дверью. — Во-вторых, вот!

Второй нож, поменьше, воткнулся снизу в лавку, на которой лежал Ждан.

— Вообще, конечно, по уму колыбельку надо ему сделать, и в дно люльки нож воткнуть. — почесав в затылке, изрёк охотник. — А в саму колыбельку кусок сломавшейся косы положить, да где ж его взять? У меня скотины нет, мне коса без надобности. Хотя это всё раньше делать надо было, это для того делается, чтобы нечисть не сунулась. А если его уже подменили — то это так... мёртвому припарки.

Повисла тягостная пауза. И тут Ждан неожиданно для самого себя чихнул.

— Будь здоров! — хором гаркнули взрослые.

— Вот что! — решительно сказал Тит. — Распелёнывай его!

— Зачем? — вздрогнула Лушка-Анфиса.

— Смотреть будем. Нет ли знаков каких дьявольских на коже — родинок, али пятен родимых. Иногда, бают, у обменёнков кости не прощупываются, а сила при этом — звериная! А ещё бывает, бабки говорили, — понизив голос, начал рассказывать он, — если нечисть особо голодная, они сперва с младенца кожу снимут — полностью, с волосами и ногтями. Потом тело сожрут, а в кожу своего бесёнка засунут — чтобы не отличили, значит. Тут, главное, дырку найти, через которую бесёнок в шкуру залезал. Её обычно в заднице делают, чтобы видно не было, а потом взрослые черти её верёвочкой завязывают.

— Тьфу! — сплюнула Лушка. — Меня сейчас стошнит!

— Ну уж прости — развёл руками Тит. — Как есть, так и говорю. Не испачкавшись, шкуру не снимешь.

Осмотр, на котором Ждан орал как резанный и отчаянно боролся с желанием завизжать, не принёс никаких результатов. Кожа была чистой, кости на месте, никаких дырок в заднице, кроме природных, не нашлось. Да и вообще — ребёнок был самым обыкновенным, как писали в прошлой жизни педиатры, 'развит в соответствии с возрастом'.

Экзорцисты-любители зашли в тупик. Лушка кормила распереживавшегося ребёнка грудью, а Тит задумчиво барабанил пальцами по столу.

— А кто хоть подменить-то мог? — кормилице совершенно не нравилось происходящее, но женское любопытство оказалось сильнее.

— Да кто хошь, — рассеянно ответил егерь. — любая нечисть. Леший, домовик, гумённик, овинник, чёрт, колдун, русалка, лисова ведьма, мара, стрыга... Особенно, говорят, банник с женой-обдерихой это дело любят, поэтому в бане за детьми глаз да глаз нужен, и до года по имени называть нельзя! И вообще — ты его когда из виду упускала?

Лушка замялась, но всё-таки ответила:

— Там... Когда всё это произошло. Я тогда сомлела, не знаю, что с ним делали. Но это всё на дороге было.

— Не на перекрёстке? — сразу спросил лесник.

— Нет, просто на дороге.

— Это хорошо, а то нечисть перекрёстки обожает. — немного успокоился хозяин. — А ещё?

— Ещё в лесу, после волков, когда в сугробе сидела и плакала. Ну, когда ты меня нашёл. На него не смотрела, не до него было. Он так и висел сзади.

— Так я и думал — леший! Значит, красноплешый забаловал. — уверенно заключил Тит. — Слушай, а еды у нас не пропадало? Ты ж готовишь, должна была заметить.

Лушка глубоко задумалась, а потом покачала головой.

— Нет, не замечала. Да нет, сразу было бы видно — мы ж почти все твои припасы подъели. А что?

— Да так. Жрут подменыши много. Случай такой был — подменили людям дитё, а те и не замечают. Родные вообще не видят подменышей, им нечисть глаза отводит. А тут проходил как-то мимо старичок-прохожий, калика-побирушка. Ну и ночевать у них остался. А старичок тот знающий был — он сразу понял, что тут нечисто. Больно уж голова у младенца вытянутая была — как у рыбы прям. Водяного это был подменыш — мать купалась на поздних сроках, омутник и подменил внутри её ребёнка. Утром все в поле пошли, а старичок в углу спрятался, шубейкой накрылся, а через дырочку смотрит. Только все за порог — нечисть из колыбельки выкарабкалась, к столу кинулась — и ну жрать! От каравая откусывает своей головой плоской, молоком запивает, давится, молоко течёт... Страсть! Старичок потом родителям и рассказал всё. Долго их убеждал, потом уговорил всё-таки — бросила мать обменыша в воду, а тот не потонул. Плывёт по речке, и кричит оттуда: 'А, догадалась! А то было бы тебе!'. Вернулись в избу — а там их дитё лежит, живое и невредимое, красивое-распрекрасное! Вот так вот бывает.

Лушка плакала. Ей было очень жалко Ждана, но с другой стороны — ей было смертельно страшно. А вдруг и впрямь её ненаглядного 'маленького' подменили? Тогда его надо выручать, пока не поздно.

— И что ж мне делать теперь? — глотая слёзы, спросила она.

— Есть одно средство. — помолчав, ответил Тит. — Надо печь жарко растопить, дверь настежь растворить. Младенца голого положить на порог, головой к огню, ногами к лесу. И бить веником: он, с одной стороны, из дома взят, с другой — в лесу наломан. Бить надо тебе, причём так бить, чтобы младенец орал погромче. Бить, и приговаривать всё время: 'На тебе твоё, отдай мне моё!'. Если он и в самом деле не человек, а лешее детище, то у лешачихи сердце её материнское не выдержит. Она из леса шмыгнёт, и младенцев обратно поменяет. Ещё и вслух сказать может: ''На тебе твоё. Бей своё, а не моё!'. Но это только ты услышишь.

Лушка помолчала, закусив губу, а потом решительно кивнула. То, что она не являлась биологической матерью младенца, её нисколько не смущало — ненаглядный маленький был ЕЁ, и она порвала бы глотку любому, кто посмел бы в этом усомниться.

* * *

Избавим читателей от описания ритуала 'обмена'. Скажем лишь, что Ждан орал так, что уши закладывало, и вовсе не из конспиративных соображений.

Рука у Лушки была тяжёлая, и лупила она без поддавков. Сама рыдала в голос — но лупила. Лупила до тех пор, пока вдруг не распрямилась, не бросила веник и убеждённо произнесла:

— Всё!!! Своими ушами лешачиху слышала. Вернула она мне моё!

Бережно подняла с порога уже почти охрипшего Ждана, чмокнула заплаканное красное лицо и приложила к груди.

Ждан, всё ещё внутренне дорёвывая, судорожно глотал молоко, и клялся самому себе, что отныне — никаких задумчивых выражений лица и никакой стрельбы глазами за взрослыми. Только погремушки, только хардкор! Отныне, как завещал вождь мирового пролетариата — конспигация, батенька, и ещё газ конспигация!!! А то и впрямь — дело если не омутом, то костром кончится.

* * *

Когда уже легли спать, Лушка вдруг сказала:

— Тит! Спишь?

— Чего тебе? — поинтересовался невидимый в темноте хозяин.

— Мне бы это... — замялась кормилица. — В церкву бы мне попасть, на службе постоять, причастится да исповедаться. Его вон батюшке под благословение поднести. Тревожно что-то на душе.

— Понимаю. — пробасил в ответ Тит. — Ну так давай в субботу в Гранный холм и пойдём. Там заночуем, а утром — на воскресную службу. Я и сам давно не был, да и вас у батюшки записать надо. Всё равно же узнают, что вы у меня живёте, хлеба-то я на двоих теперь покупать буду. Всё, давай спать. День хлопотный был.

Глава 20. "Брат ты мне, или не брат..."

Лес Ждана подавлял. В прошлой жизни он был в лесу лишь дважды — ненадолго и случайно. Но тот лес — мёртвый, пустой, истоптанный, загаженный пластиком и бумажками, запятнанный кострищами — не шёл ни в какое сравнение с этим. Это сложно объяснить, но... Почему-то стоило лишь на пару десятков шагов отойти от кордона — становилось пронзительно ясно, что на многие-многие вёрсты вокруг нет других людей, кроме них троих. Но при этом человек здесь никакой не царь природы, а смиренный гость, проситель, если хотите. К чаще и её созданиям надо было относиться уважительно, ведь стоило только здешнему хозяину захотеть — и никто из них троих не вышел бы из леса.

При этом лес вовсе не был злым. Лес был предельно равнодушен — и это пугало больше всего. Лес просто был, был всегда. Он равнодушно взирал, как волосатые некогда человеки распрямляются, изобретают лук и приручают собак, как у них возникают и рушатся государства. Ему не было дела до короткоживущих людишек, и он не видел большой разницы между селом Гранный Холм, поставленным людьми на отвоёванных у него землях, и муравейником, построенным мурашами на поляне из сосновых иголок.

Пусть стоят.

Всё равно и то, и другое — до поры.

Лес Ждана подавлял. Но и восхищал — тоже.

Он был настолько красив, что им нельзя было не восхищаться. Собственно, Ждан всю дорогу именно тем и занимался, что глазел вокруг, благо всю дорогу его по очереди несли на руках. 'Слинга' сегодня не было — Тит перед выходом мягко посоветовал не брать в село роскошную шаль княгини:

— Барская это вещь, не наша, не мужицкая. Я-то ладно, я вопросов задавать не буду, а вот людям на рты платок не накинешь. Пойдут слухи про богатую шаль у приблудной бабы, а тебе оно надо?

Лушка покраснела, кивнула, и спрятала подальше единственную память о настоящей матери Ждана.

Любая дорога рано или поздно заканчивается, закончился и лес, и путники вышли к селу. Гранный холм был в полной мере лесным селом. Церковь, избы, огороды, расчищенные поля вокруг — всё это как будто теснилось друг к другу, а лес обступал их со всех сторон. По словам Тита, чужих в селе практически не бывало — больно уж далеко до ближайших поселений. Разве что купцы пару раз в году заедут, да путники какие-нибудь решат срезать дорогу, и едут напрямик через лес.

К селу подошли уже поздним вечером, и Тит сразу повёл Лушку к батюшке, у которого обычно и останавливался, когда приходил в село. Перед домом егерь остановился и сказал:

— Батюшка у нас — человек сурьезный. Очень сурьезный. Он сам из дворян, с Даром, всё как положено. Никто не знает, почему его в наш приход определили — сама знаешь, какие попы обычно в дальних сёлах служат. А наш — учён, причём настолько учён, что другие благородные, ко мне на охоту наезжавшие, говорили, что его хоть спросонья в столичный собор служить ставь — не опозорится. Я, собственно, к чему — ты ему не ври, Анфис. Он враньё чует, Дар у него. Просто не говори, чего не хочешь — так даже лучше будет, он умолчание простит, а вранья не любит.

Батюшка и впрямь оказался человеком презанятнейшим, Ждан таких ещё не встречал. Немолодой, если не сказать — старенький, но при этом живчик, ни секунды не сидящий на месте. Не было в нём ни капли степенности и основательности, обычно отличающих священников. Да и с виду был не сильно благообразен — небольшого росточка, толстенький, с изрядным брюшком, с окладистой бородой, но при этом — лысый как яйцо! Между этими самыми примерными чертами лица — бородой и лысиной — торчал нос-картошка и блестели два синих глаза, да не просто синих, а прямо-таки бирюзового цвета.

Глаза и выдавали характер этого плюшевого колобка — невозможно было утаить светившийся в них живой ум и неуёмное, почти детское любопытство.

Попадья — совсем уже седенькая старушка, быстренько накрыла на стол, поужинали за разговорами о пустяках, и лишь после этого Тит перешёл к делу:

— Вот, батюшка, на бабу с дитём в лесу наткнулся. Волки их чуть не погрызли, я в последний момент успел. Попросилась у меня пожить — идти, мол, некуда. Больше недели уже живут, а пусть бы и дальше — я не против. Но вписать бы их куда надо, чтобы не бродягами безродными числились, а? Сейчас, говорят, вам всех в книгу специальную вписывать сказали.

— Вписать? — хмыкнул батюшка. — Вписать можно. Только не ко мне. Верно говоришь, было такое распоряжение год назад от начальства моего — чтобы, говорят, как в Польше и Литве всё было, чтобы всех людей записывали[1]. Вот только моя книга, дикий ты человек, знаешь как называется?

[1] В параллельном мире полезный обычай ввели на полвека раньше. В нашем мире метрические книги и ревизские сказки повсеместно появились к середине XVIII века.

— Нет, — потупился Тит.

— Метрическая, или, по-другому, троечастная — наставительно пробасил поп. — А знаешь, почему, неграмотный ты человек?

— Откуда мне? — совсем засмущался Тит.

— А потому, — пояснил священник, — что в книге оной три раздела, кои в тексте должны выделены двумя горизонтальными линиями: 'Часть первая о новорожденных', 'Часть вторая о сочетавшихся браками', 'Часть третья о умерших'. Понял? Родился человек? Вписать! Женился? Вписать! Помер? Вписать! Но нету у меня никакой линии: 'Приблудился? Вписать!', понятно тебе, законопослушный ты человек?

— Понятно. — повесил голову Тит. — А куда ж мне с ней теперь? Может, к старосте?

— Можно и к старосте. Его книга называется 'ревизская сказка' и туда велено весь податный люд вписывать.

— О, так я тогда побегу? — обрадовался егерь.

— Можно и побежать, быстрый ты человек, — не стал спорить улыбающийся священник. — Но только староста в Козельск уехал и сказал раньше, чем через неделю, не ждать.

Потом посмотрел на вытянувшееся лицо Тита, и, не выдержав, засмеялся.

— Ох, Тит, Тит... Совсем ты одичал у себя в лесу. Да не переживай, скажу я всё старосте, как вернётся, а он всех впишет. Впишет, впишет, не сомневайся. Ему у князя сказали не чиниться и всех вписывать, кто приблудится. Оно понятно почему — вечная наша беда. Землицы у нас много, а взять её некем. Люди — самое главное богатство. Потому и велено: если кто приблудный захочет в податные вписаться — не препятствовать, подходить с лаской, отводить землю и вписывать имя и родичей в ревизскую сказку. Всякие бродяги и беглые, конечно, либо всё про себя врут, а если кто почестней, те сразу так говорят — пиши, мол, Иваном, а родни своей я не помню. Таких так и вписывают — 'Иван, не помнящий родства'.

Он повернулся к Лушке:

— Ты ж, красавица, небось тоже родни своей не помнишь?

Лушка, закутавшаяся в платок так, что одни глаза наружу торчали, молча отчаянно замотала головой.

— Ну вот! — почему-то даже немного обрадовался угадке батюшка. — Как я и говорил. А записать-то тебя как?

— Записать? — почему-то хрипло повторила Лушка и зависла. Потом, сообразив, ответила. — Записать Анфисой можно.

— Ну просто отлично! — ещё больше обрадовался поп. — Даже не Марья. А сына твоего как запишем?

— Сына?

— Сына, сына... Э максимис эд минима[2], как говорили римляне.

[2] A maximis ad minima (лат.) — от большего к меньшему; от большого к малому.

— Ну это... — Лушка совсем растерялась. — Младенца можно и Глебом вписать.

— Можно! Можно и Глебом. — утвердительно кивнул батюшка. — Княжий тёзка, значит, будет. Ещё ко мне дела есть?

— Нам бы это... — опять замялся Тит. — Пацана бы посмотреть.

И егерь, мекая и бекая, пересказал недавнюю эпопею с обменом подменыша. Батюшка выслушал всё с каменным лицом, хотя внутри себя, Ждан был готов поклясться в этом, ржал как конь.

— Ну что ж, — кивнул он, когда Тит завершил дозволенные речи. — давай, знающий ты человек, этого лешачьего соблазнителя, посмотрим на него.

Он взял кулёк у Лушки, и очень пристально посмотрел Ждану в глаза.

Никогда в жизни Ждан не испытывал ничего подобного. Это было... Это было похоже... Пожалуй, больше всего это было похоже на сканирование — у переселенца было полное ощущение, что в течении нескольких минут внутри него, пусть деликатно — но покопались.

— Что вам сказать, — заявил батюшка, вернув младенца Лушке. — Я, конечно, завтра в церкви ещё на всякий случай окроплю его святой водой, лишним не будет, но в целом...Он, без всяких сомнений, человек, и зла в нём нет. За это не волнуйтесь. Вот только...

Он повернулся и посмотрел Лушке прямо в глаза. Оказалось, эти весёлые васильковые глаза могут быть и такими.

Страшными, как жало направленной в лицо стрелы.

— Ты мне ничего рассказать не хочешь? — спросил настолько негромким и ровным голосом, что Лушка чуть не описалась.

Она прямо с лавки бухнулась на колеи и с мукой в голосе закричала:

— Не могу я!!! Не могу я так, здесь! Не моя это тайна! Завтра на исповеди всё расскажу — как на духу.

Глаза у священника погасли — как будто арбалет со взвода сняли.

— И то верно! — прежним весёлым голосом сказал он. — Давайте ложиться, что ли? Утро вечера мудренее.

* * *

К исповеди Лушка пошла последней. Около часа в опустевшей церкви она, глотая слёзы, рассказывала о своей сломавшейся навсегда жизни.

Выслушав до конца и ни разу не перебив, священник отпустил ей грехи, а потом, закончив обряд, опустился, как она, на колени и спросил — лицо в лицо, глаза в глаза:

— Знаешь, Лукерья, как меня зовут?

— Нет, — смущённо призналась та. — Вас по имени никто при мне называл ещё.

— Это не страшно, — успокоил её поп. — Позже узнаешь, имя моё всё село знает. А фамилию мою знаешь?

Лушка молча покачала головой.

— А фамилия моя — Адашев. — почему-то грустно сообщил батюшка. — Семён мне совсем дальний родич был, седьмая вода на киселе. Я его и не видел никогда, слышал только. То, что мальчик — дворянин, я сразу понял, еще когда он у тебя на руках был — Дар подсказал. Но едва не убил я тебя вчера потому, что свою кровь в приблудном младенце увидел. Кто ж знал...

Он поднялся, отряхнул рясу и пошёл к двери. Потом обернулся и будничным тоном сказал:

— Мне церкву запирать надо.

Лушка, охнув, подхватилась и кинулась к двери.

— Постой! — остановил её поп. Потом подошёл поближе и негромко сказал:

— В ваше дело я не полезу. Не потому, что боюсь, а потому, что толку не будет — меня там как клопа раздавят. Ничем не помогу, только хуже сделаю и вас раскрою. Моё положение сейчас не сильно от вашего отличается — иначе бы меня в этом Богом забытом приходе не прятали.

Он опять вздохнул, да не грустно, а как-то горько, и добавил:

— Ты, Луш, поезжай на кордон. Живи там, ничего не бойся, так и впрямь лучше для всех будет. Старосте я всё правильно обскажу, так, как надо. Тит — хороший мужик, его не пугайся. Ну и я, если что, чем смогу — помогу.

И старый священник открыл дверь, выпуская новую прихожанку.

Глава 21. 'Детство, детство, ты куда бежишь...'

На кордоне Ждан, точнее, уже Глеб, прожил первые семь лет своей жизни. Это было очень счастливое время. И это было настоящее детство — с добрыми и заботливыми родителями.

Да, да, именно так. Примерно через месяц после появления незваных гостей на кордоне Тит и Лушка начали спать вместе. И удивляться этому не приходится — иначе это была бы не Лушка. Через пару месяцев после этого события Тит, помявшись, как-то вечером изрёк:

— Анфис, что мы с тобой во грехе живём-то? Давай в следующий раз в Гранном Холме к батюшке пойдём, обвенчаемся.

Лушка же, вместо того, чтобы обрадоваться, горько разрыдалась:

— Прости меня, Титушко! Лучшего, чем ты, мужа я не желала бы никогда. Жить с тобой буду, сколько Бог даст, и каждому дню совместной жизни радоваться стану. И верна тебе буду, и на другого не посмотрю, но под венец пойти не могу. Не вольна я собой распоряжаться.

— А что ж так? — насупился в чёрную бороду егерь.

— А вон же, — и плачущая Лушка кивнула на подросшего Глеба, который довольно бодро ползал по полу. — Вон она — неволя моя. Я теперь с ним навсегда повязана, куда он — туда и я. Видать, крепко Богородица нас с ним связала, навсегда обе наши судьбы в одну нитку сплела.

— Так я ж тебя с ним и беру! — обрадовался Тит. — Что ж я, не понимаю? Глебка и мне люб. Сыном мне будет, и не по названью, а по душе. Знаешь, как в народе говорят — не тот отец, кто родил, а тот, кто вырастил. А ежли ты больше родить не сможешь — это ничего. Глебка вырастет — ему кордон и оставлю.

Лушка плакала, закусив угол платка, и только головой помотала.

— Не останется он на кордоне. Кровь ему не даст остаться. Уйдёт он, Титушко. Рано или поздно — уйдёт. И я с ним тогда уйду, мне от него — никуда. А мужа венчанного бросать — грех, Титушко. Тяжкий грех. Сердце вы мне потом и без того рвать пополам будете, но ещё и перед Богом грех на себя брать не хочу. Давай, любимый, просто жить, и каждым днём наслаждаться — сколько нам Господь того счастья отмерил.

Лушка вытерла концом платка глаза и решительно закончила:

— А о житье греховном не волнуйся, Тит. Моё это решение, я от венца отказалась, я и отвечу за грех этот. И злобы не таи на меня, говорю же — ничего лучше жизни с тобой не хотела бы я в жизни. Но жизнь раньше тебя всё по-иному для меня вывернула.

И совсем уже тихо закончила:

— Судьба это, Тит. Судьба так легла.

Здоровенный егерь только молча кивнул, и обнял Лушку, а та уткнулась ему в плечо. В те суровые времена людям не надо было долго объяснять про невозможность счастья — смысл выражения 'все под Богом ходим' тогда часто постигали раньше, чем начинали ходить.

Так они и жили — радуясь каждому дню.

Лушка впряглась в хозяйство, как лошадь в сани. На расчищенном с помощью Тита участке земли она разбила здоровенный огород, где гнула спину с утра до вечера. В селе они прикупили кур с петухом и даже пару коз — поэтому ребёнок рос на козьем молоке и твороге, домашних яйцах и свежих овощах. В убоине, сами понимаете, недостатка на кордоне никогда не было, а муку лесные жители выменивали в селе на шкуры и мясо.

Ждан был счастлив тогда. Его любили, о нём заботились и его берегли. Он был здоров и хотя бы только потому счастлив.

Когда он немного подрос — лес стал ему домом и первой книгой, читать которую научил его Тит. Как выяснилось, знаний там было спрятано немногим меньше, чем в иной библиотеке, надо было просто научиться их получать. Тит, несмотря на свою бирюковатость, оказался хорошим учителем. Он учил приёмыша узнавать по приметам погоду на завтра и читать следы на снегу и на земле, наблюдать за птицами и скрадываться, подбираясь к зверю, ходить по болоту и разводить костёр, плести морды[1] и снимать лыко, прятаться от дождя и спать в снегу — да что перечислять? Это была даже не энциклопедия — библиотека. Библиотека живой природы, многовековой массив древнего знания человечества. Знания, от которого жители современных мегаполисов отказались за ненадобностью и потому утратили его полностью.

[1] Морды — особым образом плетёные корзины для ловли рыбы.

Тягой к знаниям наш переселенец заразился ещё в прошлой жизни, поэтому новую информацию впитывал как губка. Многим его знакомым по прошлой жизни жизнь на кордоне показалась бы адом — без интернета, без фильмов, без шопинга, без электричества, без отопления, без водопровода, в конце концов — без людей, но Ждан был счастлив.

Счастливой жизнь делает не комфортность, а полнота бытия, а с этим на кордоне всё было благополучно.

Как я уже говорил, мальчик рос здоровым, он жил в окружении людей, которые его искренне любили, и каждый день приносил ему новые открытия.

Что ещё надо для счастья?

Конечно же, Ждан понимал, что подобная жизнь — не более чем временная передышка, которой рано или поздно придёт конец. Похоже, первый раунд игры получился очень жёстким, оба игрока выложились полностью и его соперник, как и он сам, обнулил весь свой начальный капитал. Сейчас играющий на стороне зла 'козёл' зализывает раны и, как и он, занят пополнением игрового счёта хотя бы до минимально приемлемого уровня. 'Бобёр' не строил иллюзий — как только на счету 'козла' сумма станет мало-мальски достаточной для дальнейшей игры, боевые действия вновь возобновятся, соперник ехидного старикашки вновь 'подведёт' своего игрока к сопернику и начнёт играть на обострение.

Если прошлая жизнь — неизлечимого больного — чему-то и научила Ждана, так это умению ценить каждую минуту. Поэтому к грядущим битвам он готовился очень серьёзно.

Во-первых, мальчик огромное внимание уделял своему развитию, в том числе физическому. Ждан уже понял, что в этом мире, как нигде, справедлива строчка из песни Виктора Цоя: 'Что будут стоить тысячи слов, когда важна будет крепость руки?'. Возможна, это была некая психологическая компенсация за физическую немощь в прошлой жизни, но 'качался' Ждан с такой остервенелостью, что у нас его точно обозвали бы 'задротом'. Он никогда не шёл пешком, если можно было бежать, ничего не обходил, что можно было перепрыгнуть, и не упускал ни малейшей возможности тащить что-нибудь посильное, тренируя силу.

'Экий живчик растёт! — не уставал дивиться Тит. — Вот уж точно с шилом в заднице родился!'. Кроме физического развития, Ждан не упускал ни малейшей возможности получить знания, которые могут оказаться полезными в грядущем противостоянии. В частности, обучение премудростям выживания в лесу Тит начал после того, как приёмыш буквально вынес ему мозг своими просьбами 'покажи да расскажи'. Егерь, конечно, собирался учить сына профессии, но думал начать через годик или два. Впрочем, неуёмность Ждана ему очень даже нравилась.

— Вот помяни моё слово, — убеждал он вечерами Лушку — высоко наш Глебка взлетит, выйдет из него толк. Не зря говорят — под лежачий камень вода не течёт, а ему до всего дело есть. Такие высоко летают, если на взлёте не собьют.

Некоторая проблема была только в том, что об обучении владению оружием и речи быть не могло. В этом мире 'учить смертоубийству' детей до двенадцати лет считалось страшным грехом. Тит так доходчиво это объяснил в ответ на просьбу 'дать из лука стрельнуть', что Ждан с первого раза всё понял, и больше эту тему не поднимал.

Зато набирать очки добрыми делами ему никто не мог запретить. События первых месяцев жизни и чудесное — по-другому не скажешь — спасение наглядно объяснили Ждану, насколько в этой игре важна поддержка 'куратора'. Поэтому добрые дела начались, едва ребёнок смог совершать самостоятельные поступки, не вызывая подозрений в 'подменничестве'. И пускай ничего масштабного в дошкольном возрасте, да ещё и вдали от людей не сотворишь — курочка по зёрнышку клюёт. Ждан не упускал ни единой возможности — ежедневная и чуть ли не назойливая помощь родителям, постоянные попытки 'стать тимуровцем' во время редких визитов в село, подсаживание в гнёзда выпавших птенцов, выхаживание подранков — чего он только не придумывал...

Как следствие — к семи годам на его счету было уже более двадцати тысяч очков.

При этом Ждан прекрасно понимал, что у взрослого человека (а что его соперник — далеко не младенец, стало понятно ещё по результатам первого раунда) возможности для зарабатывания очков несоизмеримо больше, и поэтому первый ход опять будет за соперником. Рано или поздно затишье должно было закончиться, а игра — возобновиться.

* * *

Это случилось в конце сентября, в самую лесную красоту, когда леса полыхали зелёным, жёлтым и красным огнём.

Обычно о том, что желающий поохотиться князь вскоре приедет на кордон, Тита предупреждали заранее. В таких случаях Лушка со Жданом обычно уходили в село, и пересиживали охоту там — не стоило дразнить хмельных если не от вина, то от адреналина дворян близкой женской красотой, пусть даже староста давно уже 'легализовал' их пребывание на кордоне.

Но эта компания заявилась неожиданно — княжий ловчий едва не загнал лошадь, чтобы хотя бы немного опередить князя, и предупредить егеря о визите высоких гостей.

В итоге Лушка со Жданом не успели даже собраться, и ещё задавали корм курам, когда к кордону подъехал козельский князь Алехно Васильевич Глазиня со своими гостями. Любопытный Ждан, впрочем, был этой неожиданности только рад — он ещё ни разу не видел князя.

Радость оказалась недолгой — выглядывавшая, как и он, из двери курятника Лушка страшно вскрикнула и побелела как мел.

Среди дворян, въезжавших на кордон, редко выделялся красивый всадник на породистом коне.

Это был князь Андрей Трубецкой.

В толпе приближённых виднелась и долговязая фигура Антипы. — Началось... — понял Ждан.

Глава 22. 'Прощай, и если навсегда — то навсегда прощай'

— Маленький, они сейчас в дом зайдут, а мы с тобой выскакиваем отсюда и бежим!

— Мам, но...

— Мы бежим, я сказала! — количеству металла в голосе Лушки позавидовал бы даже знатный сталевар.

— И куда? — мрачно поинтересовался Ждан, заранее зная ответ.

— В село, к отцу Алексию. — не замедлила подтвердить подозрения Лушка.

У дальнего родича Ждана они неизменно останавливались во время визитов 'в люди' все эти семь лет, и опальный священник давно уже стал самым близким им человеком.

— А что случилось-то? — продолжал разыгрывать непонимайку попаданец. — Они же даже не пьяные вроде.

— Потом, всё потом — отмахнулась мать. — Готов? Пошли!

Выскочили они вовремя — почти все новоприбывшие скрылись в избе, лишь двое княжьих дружинников остались во дворе и повели лошадей к коновязи. Никто и не заметил, как мелькнули за курятником белый лушкин платок да серая ждановская льняная рубашонка.

Всю дорогу до Гранного холма, которую он прошёл бы и с закрытыми глазами, Ждан думал о том, что пресловутая женская тактика 'зажмурить глаза и убежать' часто оказывается куда действеннее громоздких планов, придумываемых мужчинами. Пока он там, в курятнике, лихорадочно соображал — как бы им замаскировать Лушку, чтобы князь, а, главное, Антипа её не узнали, хитрая дочь Евы мгновенно приняла решение и никакого узнавания не состоялось за отсутствием встречи.

Побег вообще прошёл на удивление буднично — никто их не разыскивал, не преследовал, не отряжал погоню... Никто их просто не заметил. И они спокойно дошли до села и постучались к отцу Алексию.

Тот, узнав, что на кордон приехал князь с гостями, не выразил ни малейшего удивления — не в первый раз эти двое пересиживали у него визиты высоких гостей.

Лушка сразу же принялась за уборку и хлопоты по хозяйству — батюшка год назад похоронил жену, и хотя отец Алексий очень старался и в одиночку содержать дом в порядке, позиция Лушки в этом вопросе была непоколебима: не дело это — мужику бабскую работу делать! Идите вон оба во двор, там чем-нибудь займитесь!

Потянулись дни ожидания. Обычно князь редко задерживался на кордоне дольше, чем на неделю. Через несколько дней в Гранном Холме появлялся Тит, явившийся забрать семью, обычно — с каким-нибудь гостинчиком для Ждана.

Но на сей раз всё получилось иначе.

На третий день со счёта Ждана сняли семь тысяч из имевшихся двадцати, и мальчик очень сильно забеспокоился.

А вечером четвёртого дня в Гранном холме появился княжий ловчий Сергей, а с ним ещё три дружинника.

Ловчего Лушка со Жданом хорошо знали — этот усатый могилёвский мужик средних лет, почему-то всегда называвший себя 'Сирожа', был главным устроителем княжьих охот. Именно 'дядя Сирожа' обычно приезжал на кордон предупредить о грядущем визите князя. И тогда они с Титом, две 'лесные души', обычно засиживались за столом допоздна, обсуждая мельчайшие нюансы предстоящей охоты. Не насухую сидели, конечно же, и Лушке обычно несколько раз приходилось нырять в погреб за закусками.

Однако сейчас Сергей, поздоровавшись, почему-то даже не кивнул Лушке, а сразу направился к хозяину дома. Подошёл, и сказал — как в воду прыгнул:

— Нам бы это, отец Алексий... Нам бы Тита отпеть. Привезли мы яво, завтра хоронить надо, третий день будет.

И из-за плеча услышал страшный, какой-то нутряной крик Лушки.

* * *

На похоронах Лушка выла и билась так, что сельские бабы боялись — умом тронется.

Но когда большое тело Тита упокоилось на сельском кладбище, а односельчане пошли на наспех собранные поминки, из неё как будто выпустили воздух: такой тихой и бесцветной она стала. Тихой и беспрекословной — она просто сидела за столом, уставившись в одну точку, и молчала. Не кричала, не шумела, не плакала. Когда призывали выпить, не чокаясь — послушно пила. Когда толкали в бок, напоминая про закуску — беспрекословно набивала чем-нибудь рот и глотала, не чувствуя вкуса.

И лишь когда народ, опасливо поглядывая на вдову, начал расходиться, и в избе остались только батюшка, Ждан да Сергей, она вдруг сказала:

— Как его, Серёжа?

Ловчий крякнул, сгрёб в кулак бороду, потом молча отошёл к своим вещам, порылся и, вернувшись, положил что-то на стол.

Это была сломанная рогатина.

Широкий листовидный наконечник копья — бритвенноостро заточенный, как однажды убедился на своей шкуре Ждан. Между наконечником и обломком древка на толстом кожаном шнурке висел кусок рога с ладонь длиной — ступор, не позволяющий зверю нанизаться на копьё и в этой самоубийственной атаке дотянуться до охотника.

Ждан уже давно знал, что широко распространённое в его бывшем мире изображение рогатины в виде раздвоенных вил — выдумки неграмотных иллюстраторов. На крупного зверя пользовали длинное тяжёлое копьё с широким острым наконечником, позволяющим наносить страшные раны, пускать зверю кровь, разрубая артерии, и удерживать его при этом на расстоянии.

У Тита, как у профессионала, рогатин было даже две — 'берложья' и для 'охоты вдогонку'. Первая была длиннее, массивнее и тяжелей. Но сейчас перед ними лежала сломанная 'догонная' рогатина.

Сергей начал говорить — глухо, короткими, ломанными фразами:

— Охота вдогонку была. Князь сказал — пока не лёг мишка, добыть хочу. Жирный чтобы. И шкура не потёртая. Собаки огромного медведя выгнали. Я таких не видел. Тит тоже. Пудов пятнадцать был, не меньше. Псов всех спустили, мы за ними бежим. Понятное дело — медведя бить надо, как собаки его остановят. Мы с Титом как всегда. Вперёд не лезем. Понятное дело — не наша забава, барская. Наше дело — помочь да беречь. Опять же — гостей много, за потехой люди ехали.

Ловчий поёрзал на лавке, ему было явно неудобно, он чувствовал за собой вину:

— Но смотрим — псы зверя рвут, аж шерсть клочьями. Медведь крутится, отмахивается, а гости стоят столбом. Сробели они. Больно уж здоров миша был. Бывает такое, здесь привычка нужна. — словно извиняясь, объяснил он.

Потом продолжил:

— Смотрим, делать нечего — нам придётся. Ну Тит его на рожно и взял. А ему не с руки было. Несподручно, значит, бить было. Ему бы шаг в сторону сделать. Но там князь стоял. Этот... Трубецкой. Не будешь же сталкивать. В общем, неудачно Тит его на копьё взял. Хотел в шею мише вдарить, чтобы сразу, а пришлось в плечо. Потапыч-то лапой по рогатине стукнул — и не просто из рук выбил, а сломал. Силища-то дурная. И на Тита попёр. Тот за нож, а что ножом? Тут надо кто рядом стоит — вперёд прыгать, рогатиной бить, на себя зверя перебивать. А они, наоборот, шарахнулись. Что князь, что тиун его белёвский, длинный такой. Ну медведь вторым ударом голову Титу на плечо и положил. Шею, значится, сломал, — зачем-то пояснил он. — Тут уже мы подоспели, конечно, а что толку? Уже сделано дело.

Он немного помолчал, а потом закончил практически шёпотом:

— Он не мучился, Анфис. Он — сразу.

Все молчали.

Потом Анфиса медленно сказала:

— Опять эти двое. Бедоносцы.

— Кто? — спросил несколько ошалевший ловчий.

— Бедоносцы. Которые беду приносят. Чёрную. — столь же безжизненно равнодушным голосом пояснила Лушка.

Сергей помялся, но переспрашивать не стал. Известное дело — не в себе баба, и не такую чушь люди на её месте несут.

— Тут это, Анфис... — сказал он, протягивая небольшой кошель. — Мы тут с ребятами собрали вам кто сколько мог. Обычай у нас такой. Сама понимаешь — мы под Богом ходим, вот и положено своим собирать. Не побрезгуй.

— Возьму. — не стала спорить вдова. — Спасибо всем передай, Серёжа. Спаси вас Бог.

— И ещё это... — продолжил приободрившийся ловчий. — Князь Трубецкой тоже денег дал. Сказал — мол, семье.

— Эти не возьму. — отрезала Лушка. — Выпейте на них с ребятами за помин души. Только себе не оставляйте, Серёжа. Не будет от этих денег добра, я точно знаю.

— Не сомневайся. — заверил её охотник. — Пропьём. Всенепременно пропьём.

Опять повисла тягостная пауза, которую нарушила уже Лушка.

— Сергей, ты говори, что должно, не томи. Мне сейчас всё равно — хуже не будет.

— Ну, эта... — не стал спорить ловчий. — Князь наш, Алехно Васильевич, значится, сказал вам с кордона съехать. Он туда нового егеря пришлёт. Сказал — была бы хотя бы венчанная жена, или сын постарше был бы — ещё подумал бы. А так... Пусть вещи забирает, говорит, и идёт откуда пришла.

Здоровенный ловчий беспомощно развёл руками.

— Злой он был очень. Что охота не задалась, что Тит промазал, что егеря лишился... Да всё подряд. Я так понял, у него до Трубецкого интерес какой-то возник, хотел охотой к нему подмаслиться, а получилось вона как... Ну и озлился человек. Он чуть отойдёт, мы с ребятами поговорим с ним...

Лушка вновь покачала головой.

— Не надо, Серёжа. Ты ж не маленький, сам всё понимаешь. Кордон княжеский. Мужа у меня нет. Хозяйства — ни кола, ни двора. Сын малой ещё. Ну и куда князь меня, такую красивую, денет? Он меня и не видел-то никогда.

Ловчий неловко пожал плечами.

— Тут это... — сменил тему он. — Мы, конечно, на кордон за вещами ещё вернёмся, но я всё самое ценное с собой захватил — чтобы не растащили без хозяев. Там оружие в основном, посмотри...

Но Лушка и в третий раз покачала головой.

— Не буду. Продай, Серёжа. Тебе и цену нормальную дадут, не то что мне. Куда нам сейчас оно? Набор из трёх ножей оставь — Глебу на память об отце будет, да сулицу мою. А остальное всё — продай.

— Продам. — не стал чиниться ловчий. — Покупатели найдутся, Тит в оружном деле толк знал, про то всем ведомо. Погляжу, может, и себе что оставлю. Но ты не волнуйся — цену дам правильную, не обижу.

Он хлопнул себя по коленям и встал с лавки.

— Ну всё тогда. Завтра и поедем на кордон, а то мало ли что там.

Потом пристально посмотрел на молодую вдову и всё-таки спросил:

— Куда вы теперь, Анфис?

— Не знаю. — равнодушно ответила та. — Пойдём по Руси, куда-нибудь да выйдем.

— Никуда вы не пойдёте. Это подал голос промолчавший весь вечер батюшка.

Глава 23. 'И каждый пошёл своею дорогой...'

— Нечего вам по Руси шастать, — несколько мягче повторил отец Алексий. — Здесь будете жить.

Все посмотрели на священника, а тот только улыбнулся в свою уже почти седую бороду и вытер лысину.

— Ну, что вылупились? Ты ж сама меня пилишь постоянно, что я бабьей работой занимаюсь. Вот и будешь ей заниматься ты. А я тебе ещё и платить буду. Что ты так смотришь? Чтобы у попа да денег не было? Такого не бывает!

Батюшка опять засмеялся. Потом серьёзно добавил.

— Когда моя Марья померла, я, честно говоря, в монастырь собирался — вдовым священникам же служить запрещается. Да, видать, никого желающего ехать в наш медвежий угол начальство моё церковное не нашло. Ну и отписали мне — мог, оставайся на приходе в порядке исключения. На Руси, известно, нет ничего более постоянного, чем временное. Так что окормлять мне Гранный холм, судя по всему, до гробовой крышки. А силы у меня, к сожалению, уже не растут, а тают, как сахар в кипятке. Мне по-любому служанку брать надо было, чтобы хозяйством моим занималась, так почему бы и не ты, Анфиса? Ты хоть воровать не будешь, изучил я тебя за столько-то лет.

Смешливый батюшка опять захохотал. Судя по всему, он был очень рад, что смог оказаться полезным людям, давно уже ставшим ему родными.

— Заодно и Глеба твоего поучу кой-чему. А то растёт он у тебя на природе, дикий, аки тунгус лесной!

На том и порешили. Хозяйственная Лушка выгребла с кордона всё нажитое, включая кур и коз, и четверо егерей едва доволокли всё это добро до батюшкиного двора. Правда, и из того, что было на кордоне до её появления — даже иголки не взяла. Ждан вообще заметил, что окружающие его люди в большинстве своём были... Честнее, что ли? Может быть, искренняя вера в Бога не позволяла развиться у них махровому цинизму, этой настоящей чуме XXI века, разъедающей души людей подобно ржавчине и делающей жизнь невыносимой. Да, да, именно так. Верить во что-то доброе и светлое — это внутренняя потребность человека. А быть циником, воспринимать всё в штыки, подозревать плохое и скептически относиться ко всему услышанному — трудное, почти невыносимое давление на психику. Не случайно в бывшем мире Ждана у огромного количества людей 'подтекала крыша', достаточно было почитать анонимные комментарии в интернете, чтобы в этом убедиться.

Зато верным было и обратное — если в этом мире человек переходил 'на Тёмную сторону', то слетал с тормозов полностью, и не было в мире злодейства, на которое он с лёгкостью бы не пошёл — тех же Антипу с князем взять. Наверное, опять всё дело было в искренней религиозности людей. Человек, несмотря на всё своё злодейство — внутренне оставался всё тем же религиозным человеком, он по-прежнему верил. Человек понимал, что душу свою он уже погубил, и начинал жить по принципу: 'А!!! Сгорел сарай — гори и хата!'.

Однажды Ждан даже поделился этими соображениями с отцом Алексием во время одного из уроков. Священник выслушал его очень внимательно, а потом очень серьёзно сказал:

— Все злодеи — в первую очередь дураки. Им просто не хватило ума понять одну простую вещь. В твоих рассуждениях, верно всё, кроме одной фразы — и именно эта фраза рушит всё. Фраза эта — 'Душу свою он уже погубил'. Милосердие божье бесконечно, и отыграть назад не поздно никогда. Даже самому, казалось бы, пропащему человеку.

Потом он очень внимательно посмотрел на своего ученика и добавил:

— Однажды, в очень важный для тебя день, я тебе расскажу про двух разбойников. Не сейчас — через пять лет.

'Великолепно. Фигня какая — 'через пять лет'. Чуть меньше того, сколько я прожил'. — подумал семилетний Ждан.

Но вообще уроки с батюшкой были пока лучшим, что случилось с ним в этой жизни.

Старый священник оказался и впрямь блестяще образованным человеком по мерках этого мира, и можно только гадать — за какие грехи этого 'академика' сослали в невозможную глушь. Пока Лушка маленьким трактором впрягалась в домашние дела, а маленький огородик священника расширялся за счёт окружающего пространства опережающими темпами, батюшка учил Ждана читать и писать — и этому пришлось учиться фактически заново. Потому что слова писались без пробелов, цифры писались буквами, активно использовались всякие верхние и нижние подчёркивания — и это всё без учёта грамматических форм, которые заставили бы рыдать любую учительницу русского языка.

Неразберихи добавляли изменившиеся значения слов.

Слово 'изумлённый', к примеру, обозначало сумасшедшего — однажды на уроке ему пришлось под диктовку учителя записывать фразу 'Кого плетями долго бьют, тот часто изумлён бывает'. 'Ряха' была вовсе не необъятной рожей, а аккуратным, чисто одетым человеком. К XXI веку в языке осталась только противоположная по смыслу 'неряха', а сама 'ряха' — мутировала. А вот 'прелесть', наоборот, имела однозначно отрицательное значение. Она происходило от слова 'лесть', и однозначно связывалось с дьявольскими кознями в значении 'соблазн' или 'совращение'. Вот такая вот 'Моя прелесть!'.

Кроме грамоты, отец Алексий учил отрока сразу трём языкам — церковнославянскому, греческому и даже латыни. Ждан неиллюзорно выл и брыкался, но священник фигурально бил его волшебной палочкой промеж ушей, невозмутимо раз за разом объявляя, что 'дворянину (всё-таки отец Алексий был единственным человеком, знавшим об истинном происхождении мальчика) невможно быть без знания древних языков!'.

Немного отдохнуть удавалось только на уроках арифметики, которые для Ждана были семечками, и географии. На последней, правда, батюшка иногда нёс какую-то несусветную пургу, вроде рассказов на голубом глазу про Царство пресвитера Иоанна[1], которого он называл 'царём-попом Иваном'. Но Ждан учителя не поправлял и образованность свою демонстрировать не торопился.

[1] Царство пресвитера Иоанна — лучшее фентези Средневековья. Выдуманное безвестным монахом могущественное христианское государство, описание которого стало главным бестселлером Средних веков, ходило в многочисленных списках и было переведено практически на все мировые языки, от арабского до русского. Несколько столетий это Царство искали везде — от Африки до Центральной Азии, и лишь потом с сожалением убедились, что это выдумка. Мой очерк об этом феномене так и называется — "Лучшее фентези Средневековья"

Но больше всего Ждан любил уроки истории. Лушка и Тит были идеальными родителями, но их знания о прошлом мира, в котором они жили... Их, по сути, не было вообще. И лишь сейчас, на уроках весёлого лысого священника, его туманные догадки начали обретать плоть, и мальчик наконец-то стал понимать — куда же он угодил.

Первое — и главное! — отличие от привычной нам истории он уже и сам давным-давно заметил. Наверняка его заметили и внимательные читатели этой книги.

В этом мире не было огнестрельного оружия.

Очень похоже, что здесь просто не изобрели пороха. Ну не родился здесь безвестный гений, додумавшийся смешать уголь с серой и селитрой. Или родился, но помер в младенчестве от крупа, то есть дифтерии — более чем обычная судьба в те времена. А второго такого гения так и не родилось.

Тоже — вполне житейская история. Ничего удивительного — и в нашем мире такое случалось. Например, за много столетий на огромных пространствах обоих Америк так и не родилось второго гения, который изобрёл бы колесо. И ничего — приспособились как-то жить без колёс, даже несколько 'бесколёсных' цивилизаций создали.

Здесь не изобрели пороха. Но при этом история не поменялась радикально — до определённого периода здесь даже присутствовали исторические персонажи, знакомые Ждану по прошлой жизни. Понятно, что Александр Македонский, Карл Великий или Владимир Красно Солнышко жили задолго до изобретения пороха и поэтому вполне себе наличествовали и в здешней истории.

Но, разумеется, история здесь изменилась и изменилась глобально.

Как известно, именно порох, по большому счёту, уничтожил в Европе и на Руси феодальную раздробленность и породил империи. Именно пушки стали 'универсальным отмычкой', высокоэффективным тараном, вскрывавшим замки мятежных баронов как консервные банки. Вместо небольших ажурных, устремлённых ввысь замков, чьи высокие стены не позволяли использовать штурмовые лестницы, теперь надо было строить приземистые мощные крепости из дикого камня с толстыми стенами и внутренним пространством, засыпанным землёй.

Началась гонка вооружений 'пушки vs стен' и вскоре строительство мощных фортификационных сооружений какому-нибудь плевавшему на всех соседей барону стало элементарно не по карману. Выражаясь сегодняшним языком, развитие технологий вымыло с рынка мелких игроков, а уцелевших вынудило начать проводить политику слияний и поглощений.

Но поскольку пушек не было, то и имперский абсолютизм на горизонте не замаячил. Нет, конечно, процесс централизации всё равно пошёл — и кроме пороха, хватало факторов, усиливавших роль государства, но процесс шёл гораздо медленнее. В итоге, если в нашей истории к XVII веку всё удельные княжества на Руси давным-давно приказали долго жить (последнее уничтожил Иван Грозный), то здесь они если и не процветали, то весьма неплохо себя чувствовали.

Гораздо занятнее было другое. Очень похоже, что отсутствие пороха здесь компенсировалось наличием магии. Маленькой, дохлой, весьма условной, без архимагов и сотрясаний Вселенной, но всё-таки — магией. В конце концов — чем были здешние Дары, которыми наделялись местные дворяне (а также их незаконные отпрыски), как не магией?

Ждан всерьёз подозревал, что здесь развитие цивилизации просто пошло по другому пути. Вместо того, чтобы свернуть на технологический путь (к чему нашу цивилизацию подтолкнул порох) здесь пошли по пути развития непознанных нами способностей человеческого организма. В конце концов, и в нашей истории практически во всех текстах, созданных в допромышленный период, упоминается что-нибудь, что в сегодня называют 'сверхъестественным' — начиная от чудес, творимых святыми угодниками, заканчивая проверенными рецептами приворота и прочей бытовой магией. И лишь только абсолютная победа рационализма во всём мире сначала вытеснила всю эту отрасль знаний в маргинальность, а потом и вовсе уничтожила.

Но это были только предположения — о Дарах и всём, что с ними связано, Ждан практически ничего не знал, кроме того, что они есть. А отец Алексий на эту тему говорить категорически отказывался — здесь, как и в случае с оружием, стоял категорический запрет 'до 12 лет ни-ни!!!'. Единственное, о чём не сколько выпытал, столько догадался Ждан — именно в 12 лет у него должен был открыться Дар.

Впрочем, не все расхождения в истории двух миров носили столь глобальный характер. Хватало и расхождений, возникших из-за обычных случайностей. Об одном таком казусе необходимо рассказать подробнее, поскольку последствия этой случайности оказались глобальными...

Глава 24. 'А все могло бы быть по-другому, вся жизнь могла пойти по-другому...'

Мир, в котором оказался Ждан, отличался не только отсутствием огнестрельного оружия. Здесь, как уже многие поняли, было две России — Царство Московское и Царство Литовское. Оба государства были примерно равны по силам, территории и населению. Обе страны, сами понимаете, страстно мечтали стать единственным русским государством. И Ждан, дотошно расспрашивая учителя, даже докопался до исторической развилки и узнал — как же так случилось, что Россия раздвоилась.

Как уже говорилось, до недавнего времени история обеих миров совпадала вплоть до персоналий. В частности, здесь тоже был правитель Великого княжества Литовского Витовт, которого русские летописи уважительно именовали 'Витовт Кейстутьевич'.

На закате своей жизни этот великий государственный деятель, сделавший из маленькой Литвы одну из крупнейших стран Европы, желал только одного — разорвать унию с Польшей. Поляки, как известно, женили на своей королеве литовского князя Ягайлу, двоюродного брата Витовта, который стал польским королём Владиславом Вторым и основателем династии Ягеллонов.

Витовту же, унаследовавшему после женитьбы брата Великое княжество Литовское, в большинстве своём населённое русскими людьми, это объединение было как кость в горле. Дожив до мафусаиловых лет, всё, что хотел этот старец — отделиться от поляков и сделать Литву самостоятельным государством. Для этого он и 'взял в разработку' императора Священной Римской империи Сигизмунда.

Империя переживала не лучшие времена, и император едва-едва успевал отбиваться от врагов как внешних — турок, так и внутренних — восставших в Чехии гуситов. Когда император попытался заручиться поддержкой поляков и обратился к Ягайло, тот в помощи отказал, заявив, что без Витовта он подобные дела решать не может. Сигизмунд сделал надлежащие выводы: 'Вижу, что король Владислав — человек простоватый и во всём подчиняется влиянию Витовта, так мне нужно привязать к себе прежде всего литовского князя, чтоб посредством его овладеть и Ягайлом'.

Началась активная переписка между Сигизмундом и Витовтом, в результате которой литовскому властителю удалось зазвать императора в гости. Это был, пожалуй, час его высшего торжества: 1429 год, в тогда литовский, а ныне западно-украинский Луцк едут властители трёх великих держав — Сигизмунд, Ягайло и Витовт.

Там-то, в Луцке, Сигизмунд и сделал Витовту предложение, которого тот так ждал — предложил признать Витовта независимым королём Литвы и Руси, и лично отправить ему корону для венчания на царство. Более того — Сигизмунд вместе с Витовтом надавили на Ягайлу, и тот дал на это своё согласие. Это означало полную и окончательную победу литовского властителя. Уже неважно, что у него нет сыновей — престол можно оставить племяннику, брату — кому угодно. Литва независима, корону Священной Римской империи оспорить не посмеет никто.

Когда о заключении соглашения прознали поляки, сказать, что они были в бешенстве — это не сказать ничего. Они рвали и метали — Литва уплывала.

В общем, польская делегация покинула луцкий съезд, шибанув на прощание дверью — прелаты и паны собрались и уехали в тот же день, а Ягайло, которого сразу же заставили отречься от своего согласия, убежал за ними в ночь.

Началась 'борьба за корону'. Сперва решили попробовать уговорить Витовта. Посланный ходоком главный обличитель сепаратистов, епископ краковский Збигнев Олесницкий, попытался сыграть на гордости литовца: 'Знай, — нашёптывал он, — что корона королевская скорее уменьшит твоё величие, чем возвысит: между князьями ты первый, а между королями будешь последний. Что за честь в преклонных летах окружить голову небольшим количеством золота и дорогих камней, а целые народы окружить ужасами кровопролитных войн?'.

Но тёртый дипломат Витовт на такие детские подначки не вёлся, и отговаривался тем, что короны он никогда не просил, хотя император давно ему её предлагал, а когда и брат Ягайло присоединился к уговорам, он, уступая мольбам брата, согласился в присутствии всех, а изменить своему слову никак не может, ибо противно то рыцарской чести.

Потерпевший фиаско епископ отъехал обратно в земли Короны, но вскоре вернулся с новым, неслыханным предложением — чёрт с тобой, забирай польскую корону, будешь королём Польши и Литвы.

Но Витовта заботило другое. Похоже, и впрямь ему уже нужна была даже не власть, а лишь залог независимости Литвы. Он отказался и от этого более чем щедрого дара, заявив, что считает гнусным делом отбирать корону у брата, и добавил, что сам больше и пальцем не шевельнёт, чтобы получить корону, но если её пришлют, то принять не откажется — нельзя оскорблять императора.

Поляки, естественно, общением с Витовтом не ограничились. Была заслана делегация к Папе Римскому, которому популярно объяснили, чем грозит отторжение Литвы, подавляющее большинство населения которой составляют православные и язычники, от католического мира. Реакция была незамедлительной — императору был послан запрет посылать корону в Литву, а Витовту — запрет принимать её.

Витовт же немедленно заявил, что поляки опорочили его перед папой, наврав тому с три короба, поэтому это письмо не считается. Сигизмунд с удовольствием присоединился к мнению подельника.

Меж тем приближался назначенный день коронации — праздник Успения богородицы, но так как посланцы Сигизмунда к этому дню не успевали, то торжество было перенесено на Рождество богородицы, и приглашены практически все окрестные властители. Главный переговорщик епископ Олесницкий сновал туда-сюда челноком, но спевшаяся парочка Витовт-Сигизмунд держалась твёрдо.

Казалось — дело сделано. Ещё несколько дней, и цель жизни Витовта будет достигнута. Старик даже привёл своих бояр к присяге, обязав их, в числе прочего, служить ему даже против короля и королевства Польского.

Начали съезжаться приглашённые на коронацию гости. Здесь был весь тогдашний бомонд. С востока прибыли главы Тверского и Рязанского княжеств. Конечно же, приехал с маменькой и внучек Васенька, великий князь Московский. Были знатнейшие роды Литвы — Одоевские, Мазовские.. Да кого там только не было — Великий Магистр Прусский, ландмаршал Ливонский, послы императора Византии, хан Перекопской Орды, изгнанный Господарь Валахии Илия, митрополит Киевский и всея Руси Фотий, и прочая-прочая... Гуляли по-царски.

Вот только поляки на этот пир духа не приехали. Они встали накрепко — никогда и не при каких обстоятельствах Витовт не должен получить корону. Борцы 'с сепарами' решились на крайний шаг — вдоль всей границы были отправлены многочисленные сторожевые отряды, чтобы не пропустить Сигизмундовых послов в Литву.

И не прогадали. Вскоре на границе с Саксонией и Пруссией схвачены были двое императорских послов — Чигала и Рот, вёзшие Витовту известие, что корона уже отправлена, и грамоты, подтверждающие его право на королевский титул. Вторая часть делегации, более знатная и многочисленная, должна была ехать с короной вслед за первой.

Но вельможи, возглавлявшие посольство, узнав о пленении своих коллег, поняли, что сквозь польские заградотряды им не прорваться. Подумав, они повернули назад.

Известие о том, что короны ему не дождаться, подкосило литовского старца.

Так бывает в жизни, всему положен свой предел, в том числе и человеческой стойкости. Держит человек удары, стоит, из немыслимых, казалось бы, ситуаций выкарабкивается, а потом — раз... И всё.

Кончились силы.

Сломался Витовт.

К чести старца надо сказать, что, хотя силы его слабели день ото дня, Витовт держался до конца и ещё пытался что-то изменить. В Литву наконец-то приехал Ягайло, не один, естественно, а под присмотром надёжного Олесницкого. Озадаченные гости, глядя на угасающего хозяина, начали разъезжаться. Император Сигизмунд прислал письмо, где предлагал венчаться короной, сделанной в Вильно, заверяя, что это не помешает Священной Римской империи признать Витовта королём.

Ухватившись за эту соломинку, литовский князь кинулся к Ягайле, требуя его согласия на коронацию. Но совсем уже расклеившийся старик только плакал, да кивал на Збигнева Олесницкого, дескать, я бы хоть сейчас, но без его согласия Сейм моё решение не признает.

Витовт взял в оборот поляка. Дипломатический политес полетел к чертям, разговор шёл без обиняков и ритуальных танцев. За согласие великий князь предложил епископу огромные деньги, 'каких никто до сих пор не получал ещё в Литве', но гордый шляхтич отверг их без всякого колебания.

Тогда вспыливший Витовт сменил пряник на кнут, и пообещал, что все эти огромные средства он пустит на то, чтобы лишить Збигнева краковского епископства, и сделает его ничтожеством, но стойкий епископ и будущий фактический правитель Польши после смерти Ягайло не испугался.

Этот взрыв ярости был последней вспышкой.

27 октября 1430 года скончался Витовт Литовский, великий воин и собиратель земель. Вышел срок. Железный старец умер, так и не завершив ни отделения Литвы, ни завоевания всех русских земель.

И трудно придумать ему лучшую эпитафию, нежели ту, что дал наш великий историк и писатель Николай Карамзин:

Сей Князь, тогда славнейший из Государей северной Европы, был для нашего отечества ужаснее Гедимина и Ольгерда, своими завоеваниями стеснив пределы России на Юге и Западе; в теле малом вмещал душу великую; умел пользоваться случаем и временем, повелевать народом и Князьями, награждать и наказывать [...]

С ним, по словам Историка Польского, воссияла и затмилась слава народа Литовского, к счастию России, которая без сомнения погибла бы навеки, если бы Витовтовы преемники имели его ум и славолюбие.

Но так всё закончилось в нашем мире. В параллельном мире всё было немного по-другому.

Здесь немцы не испугались и прорвались с короной через кордон, Витовт короновался. Литва немедленно разорвала унию с Польшей и стала независимой, после чего Витовт опять-таки умер, но уже с сознанием выполненного долга.

Здесь, как и в нашем мире, после смерти Витовта началась война между Литвой и Польшей. Но здесь преемник великого старца, младший брат Ягайлы Свидригайло, который и в нашей реальности был главой "русской партии" Великого княжества Литовского, будучи независимым правителем, решился на то, на что не решился у нас.

Здесь он перешёл в православие и объявил Литву православным государством, которую "латиняне" хотят отторгнуть от истинной веры. Русская элита ликовала, литовская элита без особых проблем перекрестилась — они и католиками всего ничего успели побыть, ну а население и без того на 80% было православным. А вот религиозный характер "замятни" привёл к тому, что в войну вступили все восточные русские великие княжества — Московское, Тверское, Рязанское в комплекте с Псковской республикой, а не имевший собственной армии, но очень богатенький Господин Великий Новгород выделил изрядную финансовую помощь, на которую Свидригайло нанял немецких наёмников.

В итоге поляки были вынуждены заключить мир на условиях "статус-кво", а православная Литва, наряду с Москвой, стала одним из центров притяжения русских земель.

Ну а после того как турки-османы взяли Константинополь, и Византийская империя исчезла с карты мира, Царство Московское и Царство Литовское стали единственными независимыми православными государствами в мире.

В нашем мире Россия с рождения была государством-сиротой. Пронзительное и беспросветное одиночество стало её родовой травмой, определившей очень многое — от мироощущения русских до системы государственной власти в нашей стране.

Но в этом мире родились близнецы. Безусловно, вечные соперницы, но при этом сёстры, никогда не забывавшие о своём кровном родстве и часто встававшие спина к спине против старых врагов.

Именно поэтому смута после Грозного и пресечения династии здесь была, а вот Смутного времени не случилось. Не было этой страшной беды, едва не стёршей Царство Московское с лица земли. Именно потому, что когда погреть руки на чужой беде в Московию полезли поляки и шведы, Царство Литовское немедленно заявило о поддержке законно избранного царя Василия Шуйского и вступило в войну союзником Московского царства.

В итоге теперь в Москве уже почти 200 лет правит династия рюриковичей Шуйских, а на троне в Вильно сидят гедиминовичи Чарторыйские. В этом занятном мире и предстояло обживаться взрослеющему Ждану...

Глава 25. 'Любил вино до черта, но трезв бывал порой...'

Ждан давно уже понял, что не только комфортно обжиться, но и элементарно выжить в этом новом мире ему будет непросто — ещё первые месяцы жизни надёжно избавили его от иллюзий.

Удивительно, но и отец Алексий тоже как будто был в этом убеждён. По крайней мере, жизнь Ждан вёл очень странную, совсем непохожую на жизнь других деревенских мальчишек. Тех батюшка учил читать, писать, да началам арифметики — и не более того. Воспитанника же своего он натаскивал во всех науках та, как будто к сдаче ЕГЭ готовил. И если бы этим всё ограничивалось!

Физическому развитию уделялось ничуть не меньшее внимание. Когда все мальчишки ватагой отправлялись на реку ловить раков или в лес за ягодами, Ждан бегал по 3 круга вокруг деревни, десять раз перепрыгивал через невысокий плетень вокруг дома священника и 25 раз приседал и небольшим камнем на плечах. Через пару лет, когда всем ровесникам строгие родители уже сказали: 'Довольно, Ванюша, гулял ты немало' и отправили их трудиться по хозяйству, Ждан по-прежнему бегал, прыгал и приседал. Вот только бегал он уже не вокруг деревни, а по лесу до кордона и обратно, причём с материным коромыслом, на которое были подвешены два неполных ведра воды. Через плетень мальчик теперь прыгал сотню раз, причём исключительно 'рыбкой', с последующим кувырком и вскакиванием на ноги, а вес камня для приседаний давно перевалил за пуд.

И кличка у него в деревне была — Глебка-прыгни.

Батюшка гонял воспитанника не просто активно — ожесточённо. Помнится, в прошлой жизни юные спортсмены-разрядники, угодившие в больницу, любили стращать местных обитателей рассказами по две тренировки в день пять раз в неделю. У Глеба же тренировка была всё время бодрствования — с перерывом на обед и уроки. Он крайне редко играл с другими детьми, вообще не помогал матери, ничего не делал по дому...

Он спал, ел, учился и тренировался.

И всё.

Причём нагрузка постоянно была предельной — отец Алексий всегда очень внимательно контролировал его состояние и не позволял надорваться. Но и расслабиться не разрешал ни на минуту, он всегда идеально выдерживал баланс между 'сейчас сдохну' и 'ну хоть минутку передохну'. Из Ждана как будто чемпиона готовили, и самое удивительное — никто в деревне этому не удивлялся.

Мальчик долго не мог понять причины такого равнодушия, пока однажды не подслушал случайно разговор двух деревенских мужиков, загрузивших старосте подводу, да пригревшихся на весеннем солнышке:

— Чо-та Глебка-прыгни сегодня не бегает...

— Забегает, погодь маленька. Чем ему ещё заниматься-та? Анфиска-то, бают, его от дворянина нагуляла, а ублюдков-та смысла нет к хрестиянскому делу приставлять, про то все знают.

— Эт-та да. Не даст ему кровь в поле трудиться, как всем честным людям. Двенадцать годков стукнет — и або к князю во двор забреют, сначала в боевые холопы, а потом на Сечь бессрочно. Або сам, не дожидаясь, в бега подастся, ежли Дар раньше откроется. А тогда понятно что — старосту нашего выпорют, что упустил, ну а пацану дорога одна — в леса, да в разбойники.

— Жалко его даже чо-та. Пацан-то вроде неплохой, вечно добро всем делать старается, аки блаженный какой.

— Ну эт отец Ляксей, небось, таким яво воспитал. Известно дело — поп. — и мужик длинно сплюнул. — Попы — они завсегда про прощение и благодать гундят. Ну ничо, в боевых холопах, бают, жизнь такая, что блаженство энто с Прыгни за пару дней выбьют.

— Ты отца Ляксея не трожь! — заспорил первый мужик. — Отец Ляксей — правильный поп. Вон до него у нас поп был, ты его и не помнишь, небось, пацаном ещё был.

— Чо эт не помню? — обиделся собеседник. — Всё я помню — отец Илья его звали. Он ещё всё пил, как не в себя. Нажрётся до зелёных чертей, выскочит во двор простоволосый, без скуфейки[1] — и ну вилами навозными в воздух тыкать. Мы пацанами со всей деревни сбегались смотреть. А он ещё кричит так жалобно: 'Кыш! Кыш, бесы! Не хочу в Ад, не дамся! Кыш, люциферово воинство! Врёшь, не возьмёшь!!!' — и всё вилами тычет, да быстро так! Умора!

[1] Скуфейка — у православного духовенства: остроконечная бархатная чёрная или фиолетовая мягкая шапочка.

— Это вам, пацанам, умора была! — сердито сказал первый мужик. — Тиятра бесплатная кажный божий день. А мы как жили? Ребёнка крестить надо — а поп запил. Покойника отпевать — а батюшка лыка не вяжет, хрюкает как свинья! Он и службы-то почти не служил, вроде и в селе жили, а почитай что без церкви, хуже чем татары какие, прости, Господи!

И мужик размашисто перекрестился.

— Что мы только не делали. И по-людски с ним всем обществом говорили. И кляузы его начальству в Козельск посылали. И били его раз пять — не меньше. Оно, конечно, известное дело, по закону, ежли кто с попа в драке скуфейку собьёт — тому под кнут ложиться. Но мы тоже не пальцем деланные, мы всё с умом обставляли. Мы попа неожиданно хватали под руки, аккуратно снимали шапочку, вешали её на забор, а потом всё равно били. Ох, как мы яво били! И ногами, и по-всякому.

Мужик махнул рукой.

— Да только корм всё одно не в коня — он кровью пописает, отлежится и опять запьет. Известно — пьяницу только могила и исправит. Так оно и вышло. Допился, убежал голый в лес зимой, там и замёрз к херувимам.

И мемуарист вновь перекрестился.

— А нам, значится, отца Ляксея прислали.

— А его не били? — с живейшим интересом поинтересовался второй мужик.

Первый помрачнел, но честно ответил:

— Один раз. Больше не получилось. При отце Илье-то народ, известное дело, расслабился, грешить стал напропалую. А тут отец Ляксей прибыл и как давай нас всех гонять, шум в селе стоял до небес! Ну мы и решили поучить его маненька, чтобы, значится, не зарывался супротив обчества.

— И чё?

Мужик помрачнел ещё больше, и задумался:

— Ну как чё? Нельзя сказать, что совсем уж зазря сходили: заодно и узнали, что батюшка наш новый — из дворян и с Даром. Я потом три дня ходил, башкой тряс, как козёл бородой — так он мне в ухо зарядил. Потом уж мы промеж себя рассудили, что всё правильно. Человек своё ремесло сполняет, а мы супротив пошли. Не дело это. Ежли тебе на работе кто под руку полезет, ты же, небось, тоже в ухо сунешь?

Второй согласно кивнул.

— Вот! — наставительно воздел палец к небу первый. — Я и говорю, отец Ляксей — правильный поп! Он и ремесло своё знает — дай бог каждому, и к людям по-людски относится. Вот, даже пацана этого приблудного — гоняет в хвост и в гриву. А всё зачем? Чтобы Дар у пацана какой получше открылся. Глядишь — и поживёт потом подольше. Хотя, конечно, ублюдки — они долго не живут. Ублюдка век недолог — про то даже песня есть. Жалостливая.

Мужики помолчали, а потом разговор перекинулся на грядущую поездку старосты в Козельск, и больше ничего интересного Ждан не услышал.

Тема неведомых ублюдков живо заинтересовала нашего попаданца, но дальнейшего развития не получила. Попытка поговорить об этом с матерью привела к тому, что Лушка орала на сына так, что у того уши закладывало, но ничего информативного при этом не сказала. А отец Алексий даже разговаривать не стал — ограничился подзатыльником. Да буркнул, уходя: 'Дюжину разменяешь — узнаешь. Грех раньше говорить'.

Но, видать, и впрямь настало время удивительных историй.

Потому что буквально через пару недель умаявшийся на тренировке Ждан проснулся среди ночи, как будто его кто толкнул. И сразу понял, что бодрствует в избе не только он.

Отец Алексий и Лушка полуночничали за столом, при тусклом свете лучины. Звякнуло стекло — поп разлил наливку по чаркам, чокнулся со служанкой, выпил, крякнул и сказал:

— Вот так вот дела обстоят, Лукерья. Собирай сына. Завтревя соберёмся, я старосту предупрежу, а послезавтревя, наверное, и поедем. Ждать нечего.

— Ой, а, может, погодить всё-таки? Грех ведь, ему ведь только десять годков минуло. А положено не раньше одиннадцати, вы ж сами баяли...

Голос обычно весёлого священника сегодня был на редкость суров:

— Ты чем слушала, Лукерья? Кашель с кровью сегодня был. Чахотка это. После одиннадцати я или в этой избе лежать-доходить буду, или, что верней — на погосте уже лягу. Другого случая не будет. Сейчас надо, пока силы ещё есть. Грех за раннее его паломничество отмолю, а там — что Господь даст.

Седенький священник встал из-за стола и распорядился:

— Иди, ложись. Сыну ничего не говори, сам всё по дороге объясню.

* * *

Следующий день вышел суетным. Взрослые лихорадочно собирались, а Ждана со всеми его вопросами отправили в игнор. А при попытке настаивать на значимости своего мнения — отправили вычистить щёткой перед завтрашним путешествием Борзого Ишака.

Так священник называл своего старого мска[2], купленного им как-то по случаю в Польше, из-за чего Ждан про себя именовал вьючное животное 'иномаркой'.

[2] Мски или мески — так в Средневековой Руси называли мулов.

Ну а официальное имя объяснялось просто. На самом деле мул был лошаком, то есть помесью осла с лошадью. Отец Алексий, который, как выяснилось, несколько лет прожил в Орде, зачем-то переделал название на татарский манер — из 'лошака' в 'ишака'. Ну а второе слово вообще не требовало объяснения. Ждан уже знал, что в своём изначальном значении слово "борзый" означало "резвый", "быстрый". Отсюда, кстати, и название породы собак "борзая". И выражение "Ты чо такой борзый?" на самом деле — полный синоним наезда в стиле "Ты чо такой резкий?". Это уже потом, через несколько столетий слово "борзый" сменило значение и стало синонимом слова "дерзкий".

Вышли в путь они утром, вдвоём, а Лушка долго махала им платком от околицы, периодически промокая глаза. Судя по количеству припасов, навьюченных на Борзого Ишака, путешествие обещало быть долгим.

Ждану была торжественно вручена уздечка, и он повёл гружённого мска в поводу. Священник, опираясь на дубовый посох, вышагивал рядом.

Минут пять шли молча, и лишь когда избы Гранного Холма исчезли за деревьями леса, батюшка наконец открыл рот: — У меня к тебе серьёзный разговор. Ты знаешь что-нибудь про разбойника Кудеяра?

Глава 26. 'В своей душе я на любой вопрос найду ответ...'

— Разбойника Кудеяра? — на всякий случай переспросил Ждан.

— Разбойника Кудеяра.

— Ничего не знаю! — с чистой совестью заверил мальчик своего наставника. — Ну то есть имя это я где-то слышал, но толком ничего не знаю.

— Понятно. — хмыкнул в бороду священник. — А про разбойника Ёпту слыхал?

— Про разбойника Ёпту даже и не слыхал никогда. — честно ответил Ждан.

— Отлично! — подытожил батюшка. — Что ж, я свои вопросы задал и ответы получил. Теперь у тебя есть право на свои два вопроса. Задавай.

— Куда мы идём? — мгновенно выпалил Ждан.

Священник поморщился.

— Ты зря потратил одно желание. Раз мы туда идём, ты вскоре так или иначе узнал бы ответ на этот вопрос. Но раз спросил, изволь — мы идём к Чёртову городищу.

Священник посмотрел на вытянувшееся от расстройства лицо Ждана, которое своим выражение очень напоминало унылую морду нагруженного Борзого Ишака, маячившую за его плечом. Этот двойной портрет был настолько комичен, что батюшка рассмеялся и продолжил:

— Ладно, будем считать, что урок получен и усвоен. Наш с тобой поход — это не простое путешествие. Это паломничество. Паломничество, совершаемое перед получением Дара. Обычно его совершают в одиннадцать лет, но по независимым от меня обстоятельствам я вынужден повести тебя раньше. Поэтому я должен немного рассказать тебе о Даре.

Понимаешь ли, Глеб, люди не так много знают о Даре — он появился не так давно, два с лишним столетия назад. Мы с тобой изучали историю. Первые случаи появления Дара люди сочли чудом. Потом стало понятно, что это Дар божий, но очень редкий. Ведь появлялся Дар только у носителей древней крови — у князей рюриковичева и гедиминовичева племени, и то не у всех. Его в то время так и звали — 'Царский дар'. В Московском княжестве, например, первыми известными носителями Дара были великий князь Василий Васильевич Тёмный и его двоюродные братья и кровные враги Василий Юрьевич Косой и Дмитрий Юрьевич Шемяка. Возможно, дар был и у третьего 'Юрьевича' — Дмитрия Красного, но это не точно, слишком рано тот умер.

Потом Дар стал просыпаться у всех князей, потом — и у некоторых бояр тоже, и к концу царствования Ивана Грозного Дар был уже у всех дворян. Об этом не принято говорить, но от тебя у меня секретов нет, и я тебе честно скажу — я не знаю, что здесь лошадь, а что телега. Грубо говоря — Дар ли просыпался только у дворян или те, у кого проснулся Дар и стали в конечном итоге дворянами. Ходят случаи, что не зря Иван Васильевич всю свою державу взбаламутил и опричнину вводил. Не знаю, были ли все опричники дворянами: слухов много ходит про то, что в собачьеголовые полки[1] первый царь всякую шваль позаборную набирал, а родословные им в царской канцелярии с потолка и из пальца писали. Но совершенно точно известно, что ни одного человека без Дара — причём Дара сильного! — в опричнине не было.

[1] Одним из символов опричнины была отрезанная собачья голова.

Священник неожиданно закашлялся, причём кашлял долго, опираясь на посох и отплёвываясь.

'А ведь он умрёт скоро, — неожиданно понял Ждан. — Если у него действительно чахотка, то есть туберкулёз, то в Средневековье это приговор'.

Меж тем приступ закончился, и священник, вытерев рот, продолжил:

— В общем, про Дар мы знаем не так много. Мы знаем, что чем знатнее человек, тем более сильный Дар у него может открыться. Дары бывают 'простые', 'редкие' — примерно один редкий на десять простых, 'штучные' — один штучный на сто редких, и 'уникальные'. Уникальных известно всего несколько десятков случаев за всю историю и были они только у рюриковичей и гедиминовичей. Среди татар — только у чингизидов. Но это неточно — статус Дара не считывается, его только сам носитель открыть для другого может, а люди не очень любят такие тайны про себя раскрывать.

Дар открывается после двенадцати и до тринадцати лет. Довольно редко может открыться раньше, и никогда — позже. Если отроку или отроковице исполнилось тринадцать и Дар не открылся — тут уже сомнений не остаётся, обнёс ребёнка Господь. Такое тоже случается и не сказать, чтобы сильно редко.

На то, какой Дар откроется, можно повлиять. Много зависит от того, чем ребёнок перед получением Дара занимался. Ежели это наследник, к примеру, которому потом княжеством управлять — то за книги сажают, учителей берут — чтобы умственные Дары открылись. А если родители по воинской стезе сына пустить хотят — бегать, прыгать или камнями кидаться заставляют. Но только не с оружием тренироваться! С оружием до открытия Дара — грех большой, Берсерк открыться может. Знал бы ты, сколько собственных семей эти безумцы в гневе перебили, прежде чем люди поняли, отчего это случается.

Священник искоса взглянул на воспитанника, который слушал его, только что рот не раскрыв, и со вздохом добавил:

— Тебе же, сын мой, не по стезе идти, а выживать в этой жизни придётся — у тебя ни денег, ни кола, ни двора. Рассчитывать ты в этой жизни можешь только на свою саблю, да свою голову. Вот поэтому я тебя я нагружал по верхней планке, и, сколько жив буду, продолжу тебя гонять как козу неведомого мне Сидора.

Ждан хмыкнул, заранее смиряясь с неизбежным. Но батюшка ещё не закончил:

— Но подготовка — это только полдела. Дар — он хоть и дар божий, и не развивать его — грех большой, но сам по себе Дар — не добрый и не злой. Оба этих начала за него отвечают, и только от человека зависит — во зло он свой Дар обратит, или во благо. А раз оба этих начала за Дар ответственны, то в один момент люди поняли, что перед появлением Дара надо отроку или отроковице посетить злое место и доброе место, и в каждом из этих мест ночь провести. Мест таких по Руси уже найдено изрядно, и нам с тобой повезло — два таких места неподалёку от нас есть, причём оба места сильные. Из иных краёв приходится чуть не месяц ноги бить, чтобы к сильному месту выйти, а мы с тобой за день дойдём.

— За день? — поразился Ждан. — Да за день я бы и один сбегать мог.

И немедленно получил за эти слова посохом по спине, слава богу — не сильно.

— Я тебе дам — один! — погрозил батюшка. — Совсем ум потерял — 'один'? Если отрок в паломничество в одиночку отправится — сгинет! Проводник нужен. Знающий проводник, который нужные слова ведает и вовремя скажет. Причём не абы кто, а кровный родственник, но не родитель. Обычно дед внука в паломничество ведёт, або дядька в годах. Мудрость — она с возрастом приходит.

Он хмыкнул и потрепал Ждана по голове:

— Ну а у тебя, малец, есть только я. На твоё счастье, есть у нас с тобой пять-десять капель общей крови. Так что к Чёртову городищу мы с тобой вдвоём прогуляемся. Это, значится, злое место будет.

Потом посмотрел Ждану в глаза и сказал:

— Давай второй вопрос.

Ждан чуть было не спросил, а какое место добрым будет, но вовремя прикусил язык. За вторичное наступание на одни и те же грабли батюшка мог и всерьёз посохом приголубить. Зачем спрашивать, если скоро узнаешь?

Поэтому спросил переселенец совершенно другое:

— Отец Алексий, а кто такие 'ублюдки'?

Поп помолчал, а потом с неохотой сказал:

— Не хотел я этот разговор заводить, но, видать, придётся. Если ты про них прослышал, ты ж не успокоишься, пока не выпытаешь. Так лучше я сам расскажу, хотя бы чуши разной не наслушаешься.

Он опять вздохнул и начал рассказ:

— Даром, сын мой, дозволено владеть только тем людям, которые на государевой службе находятся и служат либо самому царю, либо князям его удельным. Проще говоря — только дворянам. А ежли у кого Дар есть, а бумаги на принадлежность к дворянскому званию он предоставить не может, то такой человек именуется 'ублюдком'. Слово 'ублюдок' само по себе совершенно обычно, оно происходит от слова 'блудить' и в хозяйстве означает помесь двух разных животных. Вот Борзый Ишак наш, к примеру — беспримесный ублюдок, его мать-кобыла с ослом наблудила.

Они оба остановились и посмотрели Борзого, который, заметив к себе внимание, срочно состроил самую жалостливую морду из серии 'А не пора ли нам, мужики, на привал да по овсу?'.

— Но то у зверей. А у людей раньше ублюдками называли просто полукровок -полу-русского, полу-татарина там, или наполовину поляка, наполовину немца. Но когда Дар пришёл, так стали называть людей, которые Даром владеют не по праву. Известное дело — боярин какой своим крестьянкам детей настругает, а у отпрысков, глядишь, и Дар проснётся. Вот у таких-то людей, Глебка, самая поганая жизнь.

— Почему? — спросил Ждан, но прозвучало это глуповато.

— Нешто не понял? — грустно улыбнулся священник. — Боятся их, Глебка. Сильно боятся. Везде. Во всех странах-государствах. Сколько меня по свету носило — нигде не видел, чтобы у ублюдков была вольная жизнь. Справедливости ради скажу — не без оснований боятся. Всех дворянами не сделаешь — у нас тогда одни дворяне будут, а если Дар есть, то тут любого мысль точить будет: 'А почему он дворянин, а я холоп, Дар-то у нас одинаков...'. Однажды и доточила — когда в Московском царстве смута после пресечения династии была, ублюдки восстали.

Объявился тогда такой Ванька Болотников. Силён мужик был, ничего не скажешь. Он из холопов князя Телятевского, от него же, видать, и Дар унаследовал. Какой Дар — не ведаю, каждый хронист свое талдычит, а это первый признак, что правды никто не знает. От папеньки своего непризнанного Ванька этот сбёг, слонялся по Руси, разбойничал. Потом ему скрываться надоело, на Засечную Черту ушёл, там никогда особо народ не проверяли — с татарами бьётся лихо, и ладно! Но не повезло Ваньке — к татарам в плен попал, а те его туркам продали. Стал Ванька галерным рабом, к веслу прикованным. Грёб-то он грёб, лет пять, бают, грёб, но как однажды турки с немецкими кораблями в драке сцепились — поднял всех рабов на галере. Сам лично, говорят, цепями надсмотрщику голову разбил, как арбуз переспелый. Немцы, как галеру захватили, цепи с них поснимали, и жил наш Ванька в самой Венеции, на немецком торговом подворье Фондако деи Тедески.

А как про смуту на Руси слухи до него дошли — удрал домой через немецкие и польские земли и восстание поднял[2].

[2] Биография Ивана Болотникова, за исключением Дара — подлинная.

Кричал — сделаем для ублюдков своё царство, своим умом жить будем и никому кланяться не станем. И сбегались к этому Ваньке-освободителю, Глебка, ублюдки со всех краёв — и с Москвы, и с Литвы, и с Польши, и с Молдавии, и татары ордынские, и даже турецкая сотня у него, говорят, была.

Еле задавили их тогда, кровью умылись преобильно. Самого Ваньку, говорят, после разгрома уж в Каргополе поймали. Но никуда возить уже не стали — сперва очи вынули, а потом связанного в прорубь ногами вперёд спустили.

С тех пор жёстко стало — всех ублюдков сразу после получения Дара в боевые холопы верстают. И никаких исключений. Там сперва бою учат, а потом — на юг, супротив татар биться. А оттуда уже без возврату. А чтобы бунта не повторилась, расклад ненарушаемый — на сотню боевых холопов три сотни дворян, не меньше. Ох и ненавидят они друг друга... Своими глазами видел, когда на Черте бывал. Не дай бог полыхнёт где-то — они нас, дворян, резать с исступлением будут, зубами рвать начнут. Но только не дойдёт до этого, нового Болотникова не допустят. Учёные уже все, говорю же — во всех государствах одно и то же. Да и год от года всё меньше их. Оно и понятно — кто же своим детям, пущай и незаконным, такую долю пожелает?

Возникло неловкое молчание, которое священник прервал торопливым замечанием:

— Кстати, если вдруг — не вздумай ублюдка ублюдком назвать. Для них это оскорбление, которое только кровью смыть можно.

— А как же мне их называть? — с удивлением спросил Ждан.

— Они друг друга промеж себя 'тумаками[3]' кличут. А те же воеводы дворянские на юге, чтобы не злить, обычно 'полукровками' обращаются.

[3] Тумак — незаконнорожденный, старорусский синоним бастарда.

— Понятно. — кивнул Глеб. — А зачем они объявляются-то? Можно же просто не сказать про Дар, и жить себе обычной жизнью.

— Можно и не сказать, — согласился священник. — Многие так и делают, в боевые холопы не идут, а живут на Руси, бегая постоянно. Только обычной жизнью жить не получится, и все, кто бегает, так или иначе с разбойной жизнью да воровской долей повязаны.

И, увидев удивлённые глаза Ждана, мягко пояснил:

— Спрятать-то Дар нельзя. Почти половина умственных Даров позволяет у других Дар видеть. Вот у меня, например, Дар — Познание. Я не то что Дар у человека вижу — я тебе сразу скажу, какой у человека Дар, какого уровня и какие ветки он развивает. А Дар у меня не редкий, Познание много кому выпадает. Как ты думаешь, зачем нас, попов, книги троечасиные заполнять заставили, а старост — сказки писать? Из-за них, из-за ублюдков. Раз в три года — специальные государевы люди по деревням да городам объезжают, всех по книгам проверят — не затесался ли кто. А один из проверяющих всегда — неприметный человечек с Даром. Всех детишек посмотрит, никого не пропустит. Да ты помнишь — они у нас пару лет назад были, и про тебя давно уже доложено. В городах — так вообще патрули ходят. Хотя, конечно, люди есть люди, они везде дырки найдут и проскользнуть сумеют. Бардак, как и везде на Руси-матушке, и в городах ублюдков хватает. Но уж точно — не столько, чтобы новый Ванька Болотников выскочил.

Пока священник говорил, Ждан наконец-то решился задать главный вопрос:

— Отец Алексей, я — ублюдок?

Батюшка грустно посмотрел на воспитанника и ответил: — Это уже третий вопрос. Ответа не будет.

Глава 27. 'Много разбойники пролили крови честных христиан...'

Ждан грустно вздохнул — его попытка выяснить свой статус в очередной раз потерпела фиаско. Надо заметить, что он уже не первый раз разыгрывал из себя ничего не помнящего ребёнка и тиранил близких вопросами 'Кто я такой?'. Но ни Лушка, ни отец Алексий так и не рассказали ему историю о Белёвском княжестве, отделываясь обещаниями 'Подрастёшь — узнаешь'.

Взглянув искоса на расстроенное выражение лица своего воспитанника, отец Алексий уже мягче добавил.

— Позже узнаешь. И вообще — пришли мы уже. Вот оно — Чёртово городище.

Ждан остановился и огляделся. Вокруг вроде бы были всё те же деревья, но Ждан достаточно долго прожил в лесу, чтобы уловить малейшую неправильность. Он ещё раз осмотрелся. Да, очень похоже.

— Здесь что — ров был?

— А как же! — охотно подтвердил довольный священник. — И ров был, и вал за ним. Кудеяр, знаешь ли, халтуры не любил и обживаться собирался на совесть. Сейчас, конечно, всё подлеском заросло, но всё равно — ошибиться трудно. Пошли.

И они двинулись вперёд по едва заметной тропинке. За валом начинался холм, и тропинка пошла круто вверх. Пейзаж стал резко меняться. Нет, лес никуда не делся, деревья не расступились, но из-под земли полезли огромные камни, которых — Ждану ли не знать, — в здешних лесах практически не было.

Однако священник вёл себя как ни в чём не бывало, и, постукивая посохом по камням, довольно бодро карабкался вверх. На язык Ждану просилось множество вопросов, и он открыл было рот, но батюшка вдруг остановился.

Справа и слева были два огромных камня, а тропинка проходила аккурат между ними.

— Вот они. — негромко промолвил старик. — Чёртовы ворота. Вход в крепость Кудеярову.

Он повернулся к Ждану и очень серьёзно сказал:

— Теперь, Глебушка, молчи. Что бы не случилось — молчи. Нельзя тебе говорить, пока обратно за ров не выйдешь. Говорить я буду — затем и нужны провожатые.

Он сделал два шага вперёд и став ровно посередине между камнями.

— Исполать тебе, Георгий Васильевич. Дозволь путникам войти в крепость твою. Не за златом-серебром твоим идём — Дар отроку напитать хотим. Только ночь проведём под кровом твоим и утром уйдём, ничего не порушив.

После этих слов наступила тишина. Пауза всё тянулась и тянулась, а потом верхом пролетел порыв ветра и затрепетали листья на деревьях.

Отец Алексий низко поклонился невидимому собеседнику и двинулся вперёд.

* * *

Когда они взошли на вершину холма, Ждан едва сдержался, чтобы не ахнуть.

На вершине возвышалась крепость. Не то разваленная, не то недостроенная — но самая настоящая крепость. Более того — стены этого циклопического сооружения были сложены из огромных блоков, которые не всякий строительный кран поднимет. Где в этих песчаных лесах нашли столько каменных монолитов, и — главное, — кто и каким образом мог сложить эти многотонные камни в стены?

У Ждана не было ни малейших идей по этому поводу[1].

[1] И не у него одного. Иеромонах Леонид, ставший позже наместником Троице-Сергиевой лавры, писал в своей книге 'История церкви в пределах нынешней Калужской губернии': 'Недалеко от древнего Ржавца есть замечательное место — это развалины какой-то исторической постройки, на которую потреблены камни огромной величины, взятые, по-видимому, издалека, ибо вблизи каменных ломок не имеется. О древности этой постройки свидетельствуют вековые деревья, растущие внутри её и давно поросшие мхом стены. Народное воображение населяет это таинственное место духами, называя его Чёртово городище'. Ему вторит и корреспондент 'Калужских губернских ведомостей': 'При осмотре "городища" невольно берёт раздумье и недоумение, как только можно было выстроить стену из камней, из которых поднять каждый кажется, не в состоянии тысяча человек, до того поражают они неимоверной своей величиной. Всякий, осмотревший это городище, придёт к тому заключению. что сложить эту постройку из громадных камней выше сил человеческих. Предположить же что-либо самородное тоже никак нельзя, т.к. ясно видно, что сооружение сделали при помощи искусственных сил. Итак, всё это остаётся пока загадкой'.

Священник, заметивший восторженное недоумение Ждана, улыбнулся.

— Что, сын мой, впечатляет? Это ещё не всё.

Он показал на папоротник, растущий, казалось, прямо из каменных стен.

— Ты в этих лесах такой видел?

Ждан, всмотревшись, решительно замотал головой.

— Вот видишь, — улыбнулся батюшка. — Если даже ты, лесная душа, не видел, значит, точно нигде больше такого не растёт. Я тебе больше скажу — даже я такой папоротник видел только в карельских лесах. И нигде больше. А ещё под крепостью пещеры есть — так там светящийся мох растёт. Я такого вообще нигде не видел.

А вот это видал?

Он подвёл Ждана к одному из камней, выплывавшему из земли, словно спина кита. Вот только вся 'спина' была истыкана дырками, в каждую из которых при желании можно было засунуть палец.

— Это 'чёртовы пальцы'. Они здесь повсюду.

Говорят — черти своими когтями дырки оставили, когда разбегались. Я тебе потом про это расскажу.

— Ничего ты никому больше не расскажешь, долгогривый! — прервал его незнакомый грубый голос.

Ждан мгновенно вскинулся — окружив их, со всех сторон стояли люди, по виду — сущие разбойники.

Один, два, три... Шесть.

Шесть разбойников. Все вооружены. Оружие, правда, у всех, за исключением главаря, откровенно так себе. Но это слабо утешает — голову можно проломить и ржавым плотницким топором, вроде того, что нервно сжимает вот тот русый парень, совсем ещё молоденький, с редкими волосьями вместо бороды.

Ждан потянул нож из ножен. После того, как в 10 лет Лушка выдала ему 'отцово наследство' он не расставался с ножом, снимая только ночью, да во время тренировки. Правда, самый большой нож, 'Клык', был ему ещё великоват и тяжёл, поэтому остался дома, а на поясе у Ждана висел средний, 'Жало'.

Зловещую тишину разрядил хохот — это смеялся отец Алексий. Разбойники вытаращились на священника — умом, что ли, батюшка повредился со страху?

— Это я-то долгогривый? — поинтересовался поп и стянул с головы скуфейку. Лысина, будто отполированная, блеснула в лучах заходящего солнца.

Не сдержавшись, захмыкали и разбойники и напряжение заметно спало.

Не улыбался только атаман. Невысокий, но поджарый, заросший чёрной бородой до глаз, он был заметно лучше других одет и стоял чуть впереди, ловко поигрывая гирькой на цепочке. 'Кистень — понял Ждан. — самое разбойничье оружие'.

— Да, дед, знатный у тебя купол. Как раз под мой кистень. — хмыкнул он.

— Здесь нельзя кровь лить. — очень серьёзно ответил отец Алексий, водружая шапочку обратно. — Георгий Васильевич запретил.

— Не тебе меня учить, порода жеребячья. — процедил сквозь зубы разбойник. — Это наше место, Кудеяр нашей масти был, нам это наследство.

— Был. — серьёзно кивнул батюшка. — Вот только под конец жизни он в нашу масть перешёл. Про Любашу историю помнишь? Призрак её здесь ещё не видел, нет? А я видел. А про дуб знаешь? И про князя Глуховского?

Разбойник, явно проигрывающий диспут, побагровел.

— Хватит болтать! — крикнул он и добавил непонятное. — Мы жгоны жгонили, шошили, сары скосали, ухлили!

К удивлению Ждана, батюшка даже бровью не повёл, и спокойно ответил:

— Хлил вовчан и малашту не кимавши по кумар с кокуром мар, как не шошно, а жихморить пор.

Атаман собрался, как перед прыжком, и гирька замелькала заметно быстрее:

— Интере-е-есный ты поп... — протянул он высоким голосом.

— Живу долго, — спокойно пожал плечами священник и огладил седую бороду. — Знаю много.

— А он? — разбойник дёрнул бородой в направлении Ждана.

— Ер. — мотнул головой батюшка. — Ербез нем сенжыш; ушаш — сенжаш.

Атаман ненадолго задумался, а потом решительно помотал головой, и добавил резко:

— Ер. Мас на упаке зон, зашленить пор.

Священник только руками развёл.

— Жи е. Мне убивать нельзя, ты знаешь, но жизнь свою я защищать могу. Только это... Кудеяр баял: седмают масы, слухмают не шпаря не цинжат. Это его место, его слово токмо михоки помихоривают.

Атаман кивнул:

— Юдора саевая, саксы межовые. Без крови, значит?

— Без крови. — пристально глядя на разбойника, кивнул священник.

— Расступитесь, олухи! — не оборачиваясь, вдруг скомандовал своим бойцам атаман. — Место нам дайте. Чем бы не закончилось, не лезьте. Это наши с ним дела. Тут...

Он на секунду замешкался.

— Тут старые дела. Если что, за меня Жбан будет. Где казна, он знает. Скажете ему, что поп полюшить зетил, не токмо тонь межок. Запомнили? Полюшить зетил, не токмо тонь межок. Он же вам, дуракам, всё и объяснит. И попа с пацаном не трогать, если что, поняли!?

— Поняли, батька. Запомнили мы! — вразнобой загомонили разбойники.

— Зря ты. — сказал на удивление спокойный батюшка. — Могли и разойтись краями.

— Не зря! — оскалился атаман. — Всю жизнь за себя отвечал, и сейчас отвечу. У меня масть воровская, не шеповальная.

— Жи е. — лаконично повторил батюшка. — Ты хоть крещёный, тумак?

— А как же! — нехорошо ухмыльнулся тот. — Поп Макаром крестил. Сказал, у греков это имя 'счастливый' значит. Наврал, долгогривый, счастья я пока не видел. Но наш поп вообще дурковатый был, не тебе, старому, чета. Ладно, что зря баять. Без крови, так без крови. Рудый, лови!

И он бросил свинцовую гирьку на цепочке одному из разбойников, после чего мгновенно выдернул из-за пояса другой кистень — вроде как мешочек с песком на толстом шнурке, но очень тяжёлый, похоже.

— Я запомню, Макар. — кивнул поп. — А, может, сграбаешься?

Но тот лишь молча покачал головой и начал выписывать мешочком восьмёрки. Потом медленно пошёл по кругу, — крадучись, как кот.

Священник медленно поворачивался вслед за ним. Он вообще стоял недвижно, только посох перехватил посередине.

Поединок не занял и минуты. Макар вдруг прыгнул — тоже как кот, мягко и быстро. Удар был очень коварным — мешочек полетел снизу, метя в челюсть и почти не оставлял шансов парировать удар посохом.

Но отец Алексей как будто знал заранее, как нападёт разбойник. Почти неуловимое взглядом движение — и нижний конец посоха коротко ударил не по шнурку даже — по самому мешочку, уронив его вниз. Движение продолжилось резким разворотом — и массивное дубовое навершие посоха ударило разбойника за глазом, проламывая висок.

Не издав ни звука, атаман упал на спину, немного подёргал ногами и затих.

Разбойники ахнули, а потом подались вперёд. — Стоять! — бешено крикнул отец Алексий, раскручивая посох над головой и готовясь уронить его на первого, кто сунется.

Глава 28. 'Жили двенадцать разбойников, жил Кудеяр-атаман...'

Разбойники, испуганные столь быстрой и внезапной смертью своего атамана, отпрянули.

— То-то. — изрёк батюшка и опустил посох. — Значит, так. Сейчас вы все выходите за ров. На ночь в Чёртовом городище мы должны остаться с мальчиком вдвоём. Это всё, что я просил, ваш атаман почему-то на это не соглашался, через что и смерть принял. Давайте обойдёмся без второго смертоубийства и — опять-таки — уважим волю покойного. Его последние слова помните? Если кто перейдёт ров — я это почую. Не надо этого делать.

Тело раба божьего Макара заберите с собой, омойте и оденьте в чистое. Утром я его отпою, потом снесёте тело в Гранный холм, скажете старосте, что отец Алексий покойника отпел и просил похоронить в освящённой кладбищенской земле. Пусть Господь сам его грехи судит, но быть зарытым в землю как собака ни один крещёный человек не заслужил. Спаси, Господь, его душу грешную!

И батюшка осенил себя крестом. Разбойники согласно закрестились. Один из них — тот самый Рудый, который и впрямь был рыж, как апельсин[1] — выступил вперёд, и, не кланяясь, сказал:

[1] 'Рудый' по-польски значит 'красный' или 'рыжий'.

— Хорошо, поп. Поединок был честным, это все видели, опять же — он сам просил вас не трогать. Поэтому — ладно, так и сделаем, как ты сказал. За отпевание завтра заплатим, мы не нищие какие. Косой — за одеждой атаману и тряпками метнись, и подстелить что-нибудь прихвати. Вас, поп, утром на выходе встретим. Пошли, братья.

Двое подхватили тело под мышки и за ноги, и скоро вся разбойничья братия исчезла с поляны.

После ухода разбойников батюшка без сил сел на камень и долго кашлял. После чего посмотрел на Ждана, улыбнулся и сказал:

— Больше всего боялся раскашляться в самый неподходящий момент. Ну что ты на меня так вылупился? Я же не всегда священником был, в молодости меня по свету помотало изрядно. Подраться часто приходилось — и на войне, и без войны. Ну и я Адашев всё-таки. А Адашевых, бою не учёных, — не бывает. Помогло и то, что боевая ветка Познания у меня прокачена, я часто знаю, куда супротивник бить будет. Ладно, что встал? Пошли. К Чёртову колодцу нам надо.

Чёртов колодец оказался здоровенным камнем с пятигранной дыркой посредине. В дырке поблёскивала вода, причём, по словам священника, вода там стоит всегда, даже в самые жаркие дни.

Зачерпнув, отец Алексий выпил чёртову воду сам и заставил выпить Ждана. Потом повёл мальчика в пещеру под крепостью.

Под землёй они далеко не пошли, сели почти у выхода. В пещере оказалось неожиданно уютно и даже довольно светло — светящийся мох не давал застояться мгле.

— Далеко в пещеры не пойдём. — ответил священник на немой вопрос Ждана. — Там народ сокровища Кудеяра ищет, знаменитые девять бочонков с золотом. Золота пока не нашли, зато ловушек соперникам понаставили преизобильно. Хотя другие бают, что Кудеяр золото своё не в Чёртовом городище, а в Гранном холме спрятал. Гранным вообще везёт на разбойные сокровища. Я как-то на Волге жил, есть там такое Гранное Ухо — так там всё клад Стеньки Разина ищут. А здесь, значится, кудеяров клад...

Ты, Глебка, устраивайся поудобнее, можешь даже поспать. А мне вот спать нельзя, я тебе пока про Кудеяра расскажу, тебе это знать надо, раз он одним из крёстных твоего Дара стать может. Может, и впрямь пособит тебе с Даром — больно уж ваши с ним судьбы схожи...

Кудеяр, Глебка — это прозвище. А по настоящему его звали великий князь Григорий Васильевич, и был он, Глебка, не больше не меньше, как старшим единокровным братом первого царя московского Ивана Васильевича Грозного.

Матерью его была Соломония Сабурова, первая жена Василия III, великого князя Московского. Ох и красавица была, говорят — глаз, мол, от девы было не отвести... Известное дело — её ведь на смотре невест выбрали, из 500 девиц, приехавших со всех земель русских. Так-то Сабуровы особой знатностью похвастаться не могут — обычный дворянский род, тоже татарский, как и мы, Адашевы. От выехавшего на Русь мурзы Чета Сабуровы пошли, они, да Долговы ещё. Но вот красотой Соломония всех очаровала, и князя тоже.

А вот с детьми у них не заладилось. Двадцать лет вместе прожили — а Соломония даже в тягость ни разу не впала. Осерчал на неё князь Василий, а уж как влюбился на старости лет в молодую Елену Глинскую — так и не сдержал злобы, и велел постылую старую жену насильно в монахини постричь.

Ох и плакала она, ох и билась, не хотела из мира уходить. Известное дело — из монастыря обратного хода никому нет. Любимец князев, думный дворянин Иван Юрьевич Шигона-Поджогин даже, говорят, кнутом её ожог, чтоб не кричала так. Вот после того удара она и замолчала, да так, что жутко всем стало. Ни звука больше не проронила, ни слезинки не уронила — ни когда постригали её под именем инокини Софьи, ни когда в суздальский Покровский монастырь навечно везли.

Вот там-то, в Суздале, и выяснилось, что тяжёлая Соломония была. Но дело сделано — обратно в мир монахиню не вернёшь. Родила она там ребёнка тайно, и никто про то не знал, кроме матушки-настоятельницы, да двух подруг её приближённых, что вместе с ней в монастырь ушли. Вот только одна из подруг была ведьмой — сильной ведьмой, да знающей. Смекаешь?

Ждан кивнул. Он уже знал, что слово 'ведьма' в наше время тоже изменило смысл, а здесь оно значит совершенно другое. Изначально 'ведьма' происходит от слова 'ведать' и обозначало мудрую, знающую женщину, в данном случае — с сильным Даром. А батюшка меж тем продолжал:

— Отвела ведьма глаза настоятельнице и второй подруге, да показала им, что умер мальчик при родах. Они втроём и похоронили младенца тайно. Только похоронили они не наследника княжеского, а куклу заместо его. А настоятельница, которую приглядывать за княгиней обязали, так великому князю и доложилась — мол, помер мальчик родами и похоронен в стене монастырской[2]. Тот и успокоился.

[2] В 1934 году при реконструкции монастыря реставратором А. Д. Варгановым было обнаружено захоронение, которое оказалось кенотафом — пустой могилой. Вместо останков в ней была найдена лишь деревянная кукла, одетая в детскую рубашку. Однако часть историков, в частности, Д. Володихин, оспаривают этот факт.

А мальчика ведьма из монастыря тайно вынесла, да там же, в Суздале, к верным людям жить и пристроила. Так и он и рос, рядом с матерью, но виделся с ней нечасто — только когда ведьма помогала — отводя другим глаза, в монастырь его провожала и обратно выводила.

Когда же великий князь Василий умер, и Елена Глинская всю власть в московских землях в свои руки взяла — выслала она Соломонию бывшую, Софью нынешнюю из Суздаля в Каргополь. Бабы — они вельми злопамятные бывают. И мальчик, которого Григорием крестили, с матерью тогда уехал — среди свиты его ведьма спрятала.

Ждан вдруг вспомнил, что батюшка вроде бы недавно Каргополь поминал. Ну да -ублюдка Ивашку Болотникова в Каргополе поймали. Интересно, это как, совпадение или...

— Тот самый Каргополь, где Болотникова изловили. Совпадение? Не думаю. — как будто подслушав мысли, откликнулся священник. Интересно, это у него Понимание так раскачено? — Я же тебе говорил, Глебка, что есть в каждом царстве места силы. Вот Каргополь на Руси — одно из сильнейших мест. Недаром тамошние финны лучшими колдунами всегда считались. Вот там-то, в Каргополе ведьма и научила Григория Васильевича, что ему делать и как дальше жить. И то сказать— десять годков мальцу уже исполнилось, дело к получению Дара шло. Тогда-то он мать свою навсегда и покинул, там-то он свою колдовскую силу разбудил да преумножил...

Оно, конечно, всем известно — Грозный царь сам одним из сильнейших колдунов русских был, ему, говорят, уникальный Дар выпал. Кстати, Глинские же хоть и литовский род, но тоже из татар. Они своё происхождение от Мансура ведут, сына темника Мамая — да, того самого, что 'Мамай прошёл' да 'Мамаево побоище'. Мансур после отцовского поражения Витовту служить пошёл, город Глинск в удел получил, отсюда и пошли Глинские. После этого на Руси и начали считать, что самый сильный Дар получают те, на ком кровь рюриковичей с татарской мешается, но это так... Люди говорят, а как там на самом деле — кто знает?

Так вот — сколько не был бы Грозный силён, старший брат втрое его сильнее был. По всем правилам именно Григорию Васильевичу должно было первым московским царём становиться, потому ему и выпал единственный на все династии московские Царский дар.

Так или иначе было — неведомо, я тогда не жил, потому не поручусь. Но совершенно точно то, что не знала земля русская колдуна сильнее, чем Кудеяр. Из лесов финских он уже взрослым обратно на Русь воротился, да поселился у нас, в Белёве, под чужим именем. Назвался тогда сыном боярским Кудеяром Тишенковым. Ну известно, зачем он вернулся — брату мстить за жизнь свою сломанную, за сиротство при живой матери, да за бродяжничество при царственном рождении.

И отомстил страшно. Именно он навёл знаменитого крымского хана Девлета I Гирея, двоюродного брата османского султана Сулеймана Великолепного, на Москву. Именно он татарам тогда тайные броды через реку Оку показал.

Но если бы только это!

Кудеяр тогда с крымчаками к Москве пошёл, и он тот знаменитый пожар в столице и наколдовал. Ни до, ни после не знала столица страшнее бедствия.

Как только Москва загорелась, вызвал он бурю со страшным ветром, и всё кончилось за три часа. Москва выгорела полностью, от столицы практически ничего не осталось. Это был ад на земле — даже в каменных постройках от страшного жара железные балки оплавились, колокола в церквях падали. Люди заживо горели на улицах вместе с побежавшими за добычей татарами. Те, кто пытались спастись в погребах, задыхались без сгоревшего воздуха — так помер командующий русской армией князь Иван Дмитриевич Бельский. Многие алкали спасения в Москве-реке, да сгинули, утопленные обезумевшей толпой. Трупы просто запрудили реку, как написал потом летописец, 'Москва река мёртвых не пронесла'.

И началась после этого в Царстве Московском страшная беда, которая закончилась только после битвы при Молодях.

Ну а старший брат царя тогда с татарами в Крым ушёл, там осел и жил долгие годы[3].

[3] Опричник Василий Грязной, старший брат героя оперы Римского-Корсакова 'Царская невеста', попав в плен к татарам, писал Грозному из Крыма: 'А в Крыме что было твоих государевых собак изменников, и Божиим милосердьем за твоим государевым счастием, яз, холоп твои, всех перекусал же, все вдруг перепропали, одна собака остался — Кудеяр, и тот по моим грехом маленко свернулся'. О судьбе Василия Грязнова у меня есть небольшой очерк 'Царь Иван Грозный про накосячившего Васю', который вы можете прочитать в моей книге 'Служба забытых цитат'.

Там, в Кафе, он и стал окончательно Кудеяром, или, точнее, Худояром, что по-бусурмански значит 'Возлюбленный Богом'. Покуролесил, говорят, колдун немало по всему белу свету — и в Царьграде был, и в Европу с османами ходил, и в Иерусалим, и в Египте бывал, и куда его только судьбина не заносила — даже в Ындею.

А потом, много лет спустя, вдруг тоска его заела — так ему на Родину, в родные леса захотелось. Он и написал царю, брату своему молодшему, и попросил разрешения вернуться, поклявшись самой страшной клятвой, что вреда от него земле русской больше не будет. Иван Васильевич позволил, Григорий Васильевич вернулся и поселился опять здесь вот, в нашей земле. Прикипел он что-то душой к белёвским местам.

Чёртово городище — это, бают, он велел чертям ему крепость построить. Всё чин по чину — те понатащили камней неподъёмных, начали стены складывать, пруд посередине вырыли, ров вырыли, вал насыпали, колодец вот сделали... Вот только время Кудеяр не рассчитал — не успела нечистая сила до рассвета дело закончить. Как только петух прокричал — черти стены недостроенными бросили, камни где несли — покидали, да бросились все врассыпную, дырок в камнях когтями понаделав...

Ждан уже засыпал, и тихий голос священника как будто уносил его куда-то в сказку...

— Много чего с Кудеяром на Руси ещё случалось, но я тебе не буду рассказывать ни про его каменного коня, ни про проклятую дочь Любашу, ни про разбойницу Анну, ни про Болдыря — так не одну неделю языком чесать можно...

Под конец жизни Кудеяр раскаялся и к Богу обратился. Помнишь, мы с тобой говорили про то, что никогда не поздно за ум взяться? За все грехи его многочисленные велено ему было срезать своим знаменитым ножом разбойничьим по кличке 'Жало' вековой дуб. Мол, как дуб падёт — так и будут все твои грехи прощены. И сидел, значится, Кудеяр, уже третий год дуб резал, а работы было ещё — без края! Но тут ехал мимо злой князь Глуховский...

Что там случилось у Кудеяра с князем Глуховским, Ждан так и не узнал — — заснул[4].

[4] Желающие узнать финал этой истории могут найти его в поэме Некрасова 'Кому на Руси жить хорошо'.

И приснился ему страшный мужик, заросший сизой бородой и в красной шапке. Он смотрел — но не на Ждана, а как бы вглубь его. И была в этом взгляде такая сила, что Ждан почувствовал себя не ребёнком даже — муравьём, пылинкой.

Мужик подёргал себя за бороду, и вдруг сказал:

— Так, так! А непростой ты паренёк, подменыш, ой, непростой. Скоро третье имя сменишь при едином-то облике. Я уж молчу про то, прошлое имя, нездешнее. А непорядок это!

Он подумал секунду и утвердительно кивнул:

— Непорядок!

После этого мужик что-то пробормотал себе под нос, затем щёлкнул пальцами, топнул, свистнул по-разбойничьи... И исчез, как будто и не было его.

Глава 29. "Нам лижут пятки языки костра..."

Когда Ждан проснулся, батюшка так и стоял на коленях, беззвучно шевеля губами. Похоже — молился всю ночь.

Заметив проснувшегося ученика, батюшка быстро поднёс палец к губам, напоминая о необходимости молчать, закончил молитву, кряхтя, поднялся с колен, и поинтересовался:

— Ну что лежишь, глазами лупаешь? Вставай, идти пора, рассвело давно уже.

Вскоре паломники, распутав Борзого Ишака, который, стреноженный, пасся на полянке всю ночь, двинулись прочь от Чёртового Городища. Пора было исполнять данное разбойникам обещание и отпевать убитого атамана.

Разбойники не обманули и встретили на выходе. Едва Ждан с батюшкой вышли из Чёртовых ворот, из-за деревьев выступили четыре фигуры — вчерашние разбойники во главе с Рудым.

— Доброе утро! — поприветствовал их батюшка. — Ну что, знакомцы наши нечаянные — вы своё слово выполнили, подарили нам ночку спокойную в крепости Кудеяра-атамана, пора и мне своё слово выполнять. Показывайте, где атамана отпевать будем.

— Косой! — прикрикнул Рудый. — Ну что рот разинул? Иди вперёд, показывай батюшке дорогу.

Нестройной цепочкой процессия двинулась через лес, причём сам Рудый пристроился рядом со Жданом.

— Ну что, пацан, — поинтересовался он. — Кудеяр-то явился к тебе во сне, али в нетях отсиделся?

— Приснился. — немногословно ответил Ждан. Рудый ему не нравился, было в этом разбойнике скользкое что-то, неприятное.

— Эт тебе повезло, пацан. — ничуть не смутился рыжий. — Кудеяр в последние годы редко кому является. Правда, и Дар напитать люди сюда ходят нечасто. Один-два в год, не чаще.

— А что так? — решил поддержать разговор Ждан, благо, разбойник затронул весьма интересную для него тему.

— Так боятся жеж. — как недоумку, растолковал очевидное мальчику разбойник. — Нас, значится, и боятся. Это у тебя дед боевой, но ить не всем так везёт!

— Долго нам ещё идти? — глухо поинтересовался идущий впереди 'боевой дед'. — Вы что — атамана на другой конец леса оттащили?

— Да куда там? — засмеялся Рудый. — Вот она, полянка-то, впереди — там-то и лежит Макарушка наш непроворный.

Впереди и впрямь завиднелся просвет между деревьями. Батюшка прибавил шагу, бодро постукивая посохом по траве, но, едва выйдя на полянку, резко развернулся.

Увы — недостаточно быстро.

Рудый быстро и плавно облапил мальчика сзади, больно схватив за чуб, потянул его голову назад, и Ждан почувствовал, что ему в горло упёрлось лезвие ножа. Похоже — его же собственного Жала, который разбойник выдернул из его же ножен на поясе.

— Стоять! — надсадно закричал Рудый. — Стоять, сказал! Один шаг — жерло[1] щенку твоему вскрою!

[1] Жерло (ударение на последний слог) — старорусское название горла.

Священник остановился, как вкопанный.

— Вот, молодец. Молодец, поп, понимаешь ты людей, я это давно просёк. Посох! Посох на землю! Молодец! А теперь руки в гору и три шага назад. Косой! Косой, говорю, придурок, что ты встал? Руки попу вяжи! Да на совесть вяжи, сам же видел вчера, какой он резкий. А ты, поп, не дёргайся. Я, батюшка, человек робкий и пуганный. Ты дёрнешься — и у меня рука, не дай бог, дёрнется. И захлебнётся твой пацан юшкой. Да, да, понимаю — ты ж меня потом на клочки порвёшь. Вот только пацана это уже не воскресит. Воскрешать вообще пока ещё ни у кого, кроме Господа нашего, не получалось.

Ждану как будто засунули в живот кусок льда размером с кирпич — так ему было страшно. Больше всего он боялся, что не выдержит, и опозорится, намочив штаны. Противный, каркающий голос разбойника, кричащий в самое ухо, смрадный запах изо рта Рудого, вызывающий тошноту, и, главное — растерянное выражение лица священника, которое он ни разу не видел у своего учителя — всё это внушало мальчику ужас.

Во всех фильмах и книгах в этот момент главный герой совершает какой-нибудь суперпрыжок, выбивая у главного злодея нож, а потом вбивает ногами всех негодяев всех в асфальт — благо, противников было только четверо.

Но отец Алексий ничего подобного не делал. Он смирно стоял, позволяя себя вязать, и — стыдно признаться -Ждан был ему за это безмерно благодарен. Потому что, когда на твоё горло давит лезвие ножа бритвенной остроты — ты как-то изнутри понимаешь, что никакие прыжки и кульбиты в стиле Джекки Чена тебя не спасут. Это даже не секунда, не миг — рыжий просто потянет нож на себя и вправо, полоска стали легко раздвинет хрящи гортани и наступит вечная темнота...

Похоже, священник тоже это понимал, поскольку стоял, не дёргаясь, и лишь неотступно буравил взглядом Рудого...

Минуты через три Косой наконец-то закончил наконец свои упражнения в вязании, и крикнул:

— Готово!

— На поляну их! — скомандовал Рудый.

Двое разбойников схватили священника под локти и практически поволокли старика вперёд. Рудый наконец-то убрал нож, но чуб не выпустил — так и потащил Ждана за собой за вихры на поляну.

Рыжая сволочь не соврал— вчерашний убиенный атаман Макар и впрямь находился на поляне. Вот только его телом экспозиция не ограничивалась — утренний пейзаж украшали ещё два трупа. Одним был вчерашний молодой парень с топором и редкой бородкой, вторым — какой-то неизвестный мужик, лежащий лицом вниз, вот только точно не молодой, а скорее пожилой. Его тёмная нестриженная шевелюра была обильно пересыпана сединой. Такой цвет волос бабушка в прошлой жизни называла 'соль с перцем'.

Связанного священника швырнули на траву, и едва он, перекатившись на спину, с трудом сел, Рудый, ухмыльнувшись, сказал:

— Извини, батюшка, теперь всё по-другому делать будем. У нас тут, сам видишь, всё немного поменялось.

— Вижу. — сказал отец Алексий, и всё-таки закашлялся. Кашлял он долго, но Рудый терпеливо ждал.

Наконец, священник сплюнул и закончил фразу:

— Похоже, власть у вас переменилась.

— Ага! — жизнерадостно подтвердил Рудый. — Мы тут с ребятами прикинули — зачем нам Жбан в атаманах? У Макарушки хоть кровь пустить не задерживалось, а на этом даже крови нет, он тать, а не душегуб. А что тать в лесу делать будет? За проезжающими купцами бегать и мошну у них втихаря срезать[2]? В общем, поспорили мы немного, пришлось мне ему делом доказать, чем моё ремесло лучше его. А второй просто дурак, который полез не в своё дело.

[2] Здесь необходимо оговориться, что названия преступных 'профессий за несколько веков также изменили смысл. Проще всего с душегубом — убийца, он убийца и есть. Человек, который ворует, назывался 'тать', а слово 'вор' имело другое значение. Оно происходило от глагола 'вьрати' — 'врать' и означало 'обманщик, мошенник, коррупционер'. При этом слово 'мошенник' тоже имело другой смысл. Карманников тогда не существовало — в традиционном русском костюме просто не было карманов, и деньги носили в мешочке, привязанном к поясу. Мешочек этот назывался 'калита' или 'мошна'. А человек, который в толпе ловко срезал у лохов эти мешочки, так и назывался — 'мошенник'.

— Понятно — кивнул священник. — А теперь, значится, ты атаманом стал, так?

— Истину глаголишь, отче! — ещё больше обрадовался атаман. — Надоели они оба всем хуже горькой редьки — что Жбан, что Макар. Всё нудили и нудили про старые дела, про заветы воровские, да про слово обещанное. Слова да заветы — это дело хорошее, не спорю, вот только жрать их нельзя, и в кармане они не звенят. Смекаешь, старый?

— Смекаю. — не стал спорить священник. — Но ты говори, договаривай. Сам же говоришь — слова жрать нельзя, так чего их жалеть?

— А что там говорить? — махнул рукой новый атаман. — Закавыка у нас одна случилась. Жбан, гнида такая, упрямый был. Так и не сказал мне, где казна спрятана. Уж я по-всякому старался — даже ноги его в костёр засунул. А всё без толку. Только визжал, как свинья, да бранился чёрными словами. С тем и сдох.

И Ржавый укоризненно покачал головой, всячески порицая такое непотребное поведение некоторых упрямых людей.

— А что ж ты как дурак-то себя повёл? — удивился отец Алексий. — Подождал бы, пока он к казне тебя подведёт, а потом бы уже и душегубствовал.

— Так-то оно так. — помрачнел разбойник. — Да не сдержался я. И всё ты виноват, порода жеребячья! Спор у нас с ним вышел на предмет — что с вами делать. Прикинь, этот блаженный и впрямь Макара в деревню тащить собирался.

— В село. — поправил его священник.

— Ты доуточняешься, дед. — нехорошо посмотрел на него рыжий. — Село и впрямь в деревню превратится. Служить-то в церкве некому будет.

Атаман вперился глазом в священника, а потом задумчиво продолжил:

— Старый, ты что дерзкий-то такой? Нарочно, что ли, меня заводишь, чтобы я к тебе подошёл? Так я не подойду, не надейся. Я мужик тёртый, и на что Дар ваш способен — видел. Вот только чудеса — чудесами, а расклад — раскладом. Нет такого Дара, который при правильном раскладе обычные подлые мужики обнулись не смогут. Так что зря вы, дворяне, нос дерёте. На том и прокалываетесь всегда. Медведь вон какой здоровый, а вши его заедают. Не в силе дело, старый, не в силе. Вот у тебя Дар есть, у меня нет. Но побежишь ты всё равно в ту дырку, где я тебе щель оставил. Потому что не будет у тебя другого выхода. Здесь будет происходить не то, что ты хочешь, здесь будет то, что я хочу. И я к тебе не подойду. К тебе другие подойдут. Косой, Косолап — а ну-ка объясните попу, кто он здесь есть!

Косой, так и стоявший рядом с отцом Алексием, хэкнув, подбил ногой локти, на которые тот опирался. После чего они с подошедшим собратом принялись пинать попа ногами, как мячик. Пинали без азарта, равнодушно, как будто честно отрабатывая нелюбимую работу.

— Хорош! — вскоре остановил их предводитель. — А то ещё поломаете мне его, долбаки неумные, с одним уже перестарались. Ну что, дед, ты всё понял?

Священник опять молча полежал лицом вниз, затем, собравшись, перекатился на спину, приподнялся на локтях, и лишь после этого ответил:

— Что ж тут непонятного? Объясняют у тебя доходчиво.

— Ну вот и славно. В общем, так, долгогривый, некогда мне с тобой лясы точить. Времени у тебя — три дня. Через три дня ты приносишь мне пятьдесят рубёв. Если не приносишь — никакого Дара у твоего пацанёнка не проснётся. Зря, окажется, ты его сюда приводил. Смекаешь?

Священник сплюнул кровью на траву и твёрдо сказал:

— Пятьдесят не соберу, можете сразу меня здесь кончать. Откуда такие деньги, окстись? За сорок рублёв можно церкву новую поставить. Во всём Гранном холме пятидесяти рублей не соберётся.

Рудый снова кивнул Косому и тот вновь ударил ногой священника.

— Это тебе за окстись. За языком следи, старый.

Потом подумал, и изрёк:

— Ладно, уравняем. Три дня и тридцать рублёв принесёшь. И даже рот не открывай, старый. Тридцать — последнее слово. С себя продай, но принеси. Сам хвалился, что ты мужик непростой. Иначе умирать твой пацан страшно будет, лютую смерть примет.

Странно дело — вроде бы говорил Рудый просто, даже голос не повысил, но у Ждана спину холодом взяло. Почему-то не возникло ни малейшего сомнения, что этот как сказал, так и сделает. Ждан вспомнил, что здесь слово 'руда' означало не только цвет, но и 'кровь', и понял, что кличку свою разбойник получил не только за цвет волос.

— Иди, иди, что встал? — поторопил священника атаман. — Верёвку как-нибудь сам снимешь. Подарок тебе от меня будет.

Встать со связанными руками у священника долго не получалось, и Косой, потеряв терпение, сам вздёрнул батюшку на ноги.

После чего отец Алексий тяжелым взглядом посмотрел на Рудого и сказал:

— Ты ж не дурак, атаман. Ты же понимаешь, что я у тебя на крючке, только пока с мальчиком ничего не случилось? И тебе самому выгодно, чтобы я с него не снялся.

— Иди, дед, иди! — не отвечая, напутствовал священника Рудый. — И сверлить меня взглядом не надо, не из пужливых я. Через три дня жду.

После этого отец Алексий, так и не сказав ни слова ученику, повернулся и, не оглядываясь, скрылся в лесу. Ждан остался один.

Глава 30. 'Один утверждал: "На пути нашем чисто"'

Пару часов спустя, вернувшись в Чёртово городище, разбойники вольготно валялись вокруг костра, где над углями шкворчала и капала жиром тушка зайца. Ждан, которого стреножили, как лошадь, сидел чуть в стороне. Неожиданно один из разбойников, тот самый Косолап, что на пару с Косым избил священника, спросил Рудого:

— Слышь, атаман, а поп людей не приведёт? Я слыхал, что батюшка в Гранном холме — человек уважаемый. Вдруг да мужички решаться подсобить пастырю своему?

— Не приведёт. — отрезал Рудый. — Одно дело — к батюшке с уважением относится, совсем другое — под ножи за него идти. Если бы мы не батюшку, а самих мужичков допекали — тогда да, могли бы и решиться всем обществом нас задавить. Но мы всегда правильно делали, мы там, где живём, не пакостили. Поэтому мужик всегда думает так: батюшкины проблемы — это батюшкины проблемы, при чём здесь чужой пацан? У меня своих ртов хватает, меня разбойники прирежут — кто их кормить будет? Люди — они всегда для себя живут, другие им интересны только тем, что от них для себя получить можно. Так что — нет, никаких мужичков поп не приведёт.

— А сам придёт? — поинтересовался Косолап. — Сам же сказал — при чём здесь чужой пацан? Он ему не сын, не внук, ублюдок он, девкой дворовой нагулянный, про то всем ведомо. Я б и полушки за чужого пацана не дал, а ты — тридцать рублёв заломил.

— А вот сам — непременно придёт! — уверенно сказал атаман и с хрустом потянулся. — Я таких людей знаю. Блаженные они. Я их 'терпеливыми' называю, они вечно стонут: 'Господь терпел и нам велел'. Вечно гундят, что человек создан по образу и подобию Божьему, что нужно не грешить, стремиться с большому и светлому, и прочую афинейскую премудрость несут. И ладно бы он просто гундел — в конце концов, работа у человека такая, объяснять людишкам, что надо отдавать богу богово, а кесарю — кесарево. Так нет же — он сам в это верит! Представляешь, Косолап — он ведь среди нас живёт, всё видит, что вокруг творится, на исповедях слушает, какие злодейства и гадости его паства творит — а всё равно в сказки верит! Блаженные они, по-другому и не скажешь. Вот ты или я — на его месте не то что не вернулись бы, нас бы вообще здесь оказаться не могло. Оно нам надо — чужому пацану помогать? А он, как ты видишь, припёрся, да ещё и жизнью ради этого мелкого в поединке рискнул. Поэтому он и деньги принесёт. Когда человек жизнь свою на кон ставил — что супротив этого деньги? Деньги другие раздобыть можно, а жизни второй ещё никому не выделили. Так что принесёт монеты терпеливый, никуда не денется.

— Что-то тебя не поймёшь, — сказал Косолап и длинно сплюнул. — Только что баял, что все люди только про себя и думают и для себя живут, а теперь про блаженных речь ведёшь, что за других хлопочут.

— Так всё правильно! — не стал спорить Рудый. — Одно другого не отменяет. Вся их помощь другим в конечном счёте — для себя. Он всё это добро делает не потому, что других любит больше себя. Нет, он это творит, чтобы самому в рай попасть, а не в аду в котле кипеть. Веришь в рай — верь, нам жить легче будет. Дураков не сеют, они сами растут. Что там за чертой будет — про то один Бог ведает, обратно пока ещё никто не вернулся, не рассказал. Но только я уж лучше на этом свете хорошо поживу, чем себя обделять за ради какого-то непонятного 'потом', которое то ли будет ещё, то ли нет.

С этим спорить никто не стал. Похоже, вся почтенная компания придерживалась подобных же принципов жития, разве что не формулировала их так красиво по причине слабой развитости мозгов. Все немного помолчали, но пауза не затянулась.

— Ну ладно, пусть так. А вдруг он не серебром, а сталью вопрос решить захочет? — не унимался Косолап. — Сам же говоришь — мужик он рисковый, да в ратном деле толк знает, я сам видел, как он Макара кончил. Умелый он, учёный ратному делу на совесть. Опять же — Дар у него. А нас только четверо. Вдруг захочет всех нас к земле прислонить?

— Не захочет. — уже менее уверенно заявил атаман. — Повезло нам, что он поп. Попам убивать запрещено. Вообще. Я это специально узнавал, был повод. Только свою или чужую жизнь защищая, но и это грех страшный, который не факт, что отмолишь. Ему проще откупиться, чем душу свою загубить.

— Угу... — мрачно пробурчал Косолап. — Видали мы, как он душу загубить боится. Макару скраний[1] одним ударом проломил и не жужукнул.

[1] Скраний — так в средневековой Руси называли висок.

— А вот это правильно! — неожиданно оживился атаман. — Чужая душа — потёмки, пёс его знает, что там у него в голове творится, поэтому нам лучше поберечься будет. Эй вы двое, слышите? По одному никуда не ходить, даже до ветру — вообще никуда. Даже на охоту ходить погодим — припасы у нас пока есть. Днём смотреть в оба, ночью дежурить по очереди, но и остальным всем спать в полглаза. И нечего мне здесь морды жалостливые корчить, тридцать рублей стоят того, чтобы пару ночей не поспать. А щенка я вообще от себя отпускать не буду. И, случись что — сразу кадык вскрою.

— Нет у него никакого кадыка, — пробурчал поперечный Косолап. — малой он ещё для этого.

Но атаман не рассердился, а только чмыкнул:

— Ну ему же и лучше. Быстрее зарежу — меньше мучиться будет.

Этим оптимистичным заявлением завершилась философская дискуссия и началось поедание зайца. Ни в том, ни в другой Ждан не участвовал — в Чёртовом городище он на всякий случай снова замолчал, а кормить его, похоже, никто и не собирался.

* * *

Отец Алексий появился только на исходе третьего дня, как раз когда разбойники сели ужинать — уже, конечно, никаким не зайцем, а вяленой рыбой из запасов.

Ждана за все эти дни покормили только один раз, и он разве что зубами ещё не клацал. Живот подвело, сосало внутри невыносимо, да и общее самочувствие было так себе. Мальчик начал спотыкаться, перед глазами то и дело летали 'мушки', в ушах звенело, и если раньше у него ещё были мысли о побеге (вот только умелый опекун Рудый так и не дал ему ни одного даже маловероятного шанса), то сейчас он понимал — не стоит и пробовать. Сейчас его с лёгкостью изловит даже неуклюжий Дундук — четвёртый член банды, который отличался огромной силой, но был, судя по всему, умственно отсталым.

Сейчас мальчику было настолько плохо, что даже появление учителя он воспринял без особой ликования, с изрядной долей тупого равнодушия. Радовало его только одно — так или иначе теперь всё закончится.

Священник, не скрываясь, поднялся по тропинке на холм к Чёртовой пещере, возле которой и вечеряли разбойники, и звучно приветствовал всех:

— Доброго вечеру вам, злые люди.

— И тебе не болеть, старый дурак. — ответил за всех Рудый, и, обратившись к сотрапезникам, добавил. — Я же вам говорил, что вернётся. Всё, ближе не подходи, стой там. Ты деньги принёс, поп?

— Что — и к столу гостя не пригласишь? — мрачно поинтересовался Алексий.

— Мы тебя, дед, на кошт не ставили. — не менее нелюбезно ответил атаман. — Как и щенка твоего. Я его и так покормил разок исключительно потому, чтобы он тебя живым дождался. Задатком покормил, можно сказать. Поэтому сначала деньги, потом все разговоры потом.

— Я... — начал было отец Алексий, но атаман одним рывком притянул к себе Ждана и приставил ему нож к горлу. Ждановский нож Жало Рудый забрал себе и теперь носил на поясе, не снимая.

На сей раз мальчику было и не особо страшно — какое-то тупое безразличие овладело им.

— Всё, ты достал, поп! — крикнул атаман, не то изображая истерику, не то и впрямь впадая в неистовство. — Хватит болтать! Деньги! Деньги или режу! До трёх считаю! Раз! Два!

Не дожидаясь слова 'три', батюшка сорвал с пояса небольшой мешочек и бросил его атаману.

Но тот, похоже, и впрямь был опытным и тёртым. Он не отпустил Ждана, чтобы поймать кошель, хотя мальчик уже напрягся в расчёте на рывок. Нет, Рудый спокойно дождался, когда мошна, ударившись о его грудь, упадёт на землю. И лишь после этого, спокойно передал Ждана сидящему рядом Косому, и аккуратно поднял мешочек.

— Деньги у вас. Мальчика отпустите. — потребовал отец Алексий.

— А ты не спеши, поп. — криво ухмыльнулся Рудый. — Деньги счёт любят.

Он высыпал монеты на широкую ладонь и задвигал их пальцем. Закончив, он торжествующе ухмыльнулся.

— Ну ты даёшь, долгогривый! Ты что — по лже встрять решил? Здесь шестнадцать с половиной! А ты не обезумел ли часом?

Лицо священника закаменело.

— Это все мои деньги. Я продал свой дом старосте — мы договорились, что он его заберёт сразу после моей смерти. Я продал всё ценное, что у меня было. Его мать тоже продала всё, но имущества у неё много меньше, чем у меня. Мы взяли в долг у всех, кто нам дал. Ты же знаешь людей, ты понимаешь — я не вру. Нам негде больше выпросить даже гроша. Не безумствуй, Рудый. Ты привык стричь людей, но даже с овцы можно взять только одну шкуру, у неё просто нет другой. Моя шкура — у тебя. Отпусти мальчика, не бери грех на душу.

— Грех? — яростно зашипел Рудый. — Ты сказал 'грех'?! Это что — я пытался обмануть людей, подсунув им меньшую сумму? У нас с тобой был договор. Я выполнил все его условия — твоего щенка никто и пальцем не тронул. А ты вместо тридцати рублёв приносишь половину, пытаешься нас обмануть и вернуть мальчика неправдой. А потом меня — меня! — обвиняешь во грехе?! Ты что, старый, из ума выжил?

— Но... — начал было отец Алексий, но атаман перебил его.

— Тринадцать. С половиной. Рублёв. — отчеканил разбойник, вновь державший нож у горла Ждана. — С тебя тринадцать с половиной рублёв. Всё, довольно! Мне плевать, где ты их возьмёшь. Иди в Козельск. Стучись к богатым друзьям — они у тебя есть, ты дворянин. Валяйся у них в ногах, продавайся им в холопы... Да вон хоть мать его продай — она хоть и не молода, но тетериться с ней желающих много будет, перси у неё как у коровы.

Он коротко хохотнул, и жёстко закончил:

— Даю тебе на всё пять дней, и это последняя моя уступка. Видит Бог, я и так уступаю тебе раз за разом, но ты не делаешь даже урезанный урок. Я подожду пять дней. Я не нарушу условия, как ты. Я даже твоего пацана кормить буду — на еду принесённых тобой денег хватит. Но клянусь тебе — ровно через пять дней, как только начнёт смеркаться, я предам твоего пацана самой лютой смерти, какую только смогу придумать. А я на выдумку хитёр, можешь мне поверить. Всё. Больше разговоров не будет. Иди!

Священник молчал, всматриваясь в лица каждого из четырёх разбойников.

Рудый ухмылялся. Косой отвёл взгляд. Косолап, напротив, дерзко уставился в ответ. Ну а Дундук, похоже, просто ничего не понял, и, как обычно, смотрел тупым коровьим взором.

— Вы нелюди. — наконец резюмировал священник. — Господь вас накажет.

После чего повернулся и ушёл, не оглядываясь.

— Иди, иди! — крикнул ему в спину Рудый. — Не знаю, как там Господь, он обычно не торопится, а вот тебе поспешить стоит. Пять дней! Слышишь, поп? Пять!

Едва шаги священника смолкли в низине холма, разбойник убрал нож от горла Ждана и, встретившись взглядом с Косолапом, подмигнул товарищу.

— Я же тебе говорил — никуда он не денется! Придёт и принесёт. Терпеливый — это судьба! И еще раз придёт, и снова принесёт! Ну что — давайте жрать уже что ли? Поесть, ити его, не дают! Косой, завтра в деревню к своей полюбовнице сбегаешь, жратвой закупишься, деньги теперь есть.

— Деньги есть, — согласился Косолап. — Только что там с нашей долей?

— Какой разговор? — развёл руками атаман. — Всё будет правильно. Четверть добычи — в общую казну, остальное — между нами, как договаривались.

И он, быстро пересчитав, разделил монеты на пять столбиков, после чего раздал три. Все разбойники, судя по всему, придерживались принципа 'Доверяй, но проверяй', поскольку каждый тщательно пересчитал полученное, а Дундук даже попробовал рубль на зуб.

После этого разбойники, балагуря, принялись за еду, а Ждан сидел, закаменев. Он вдруг понял, что живым, скорее всего, из этой передряги уже не выйдет. В голове его крутилась фраза из какого-то детектива, прочитанного ещё в прошлой жизни: 'Заложников берут не для того, чтобы отдавать'.

Чавкающий атаман, посмотрев на его застывшее лицо и стеклянные глаза, хмыкнул:

— Что, щенок, жрать охота? Твою еду только завтра принесут, потерпи пока.

И тут Дундук, зачем-то хрюкнув, встал на колени, но тут же повалился на бок. Косолап хотел что-то сказать, но так и застыл с раскрытым ртом, из которого выпал недожёванный кусок. Дальше Ждан не видел, потому что Рудый опять схватил его за волосы и рванул нож из ножен. И вдруг хватка ослабла, а нож выпал из руки атамана.

Творилось что-то непонятное, но разобраться можно было и потом. Ждан не собирался упускать шанса — быстро подобрав Жало, он вогнал его в брюхо Рудому. Атаман даже не крикнул, лишь неверяще уставившись на торчащую из живота рукоятку ножа.

Ждан кинулся бежать, но ослабевшее тело подвело — нога подвернулась, и он грохнулся оземь.

— Тихо! Тихо, молчи! — крикнул появившийся невесть откуда отец Алексий.

Не останавливаясь, священник побежал к атаману, на животе которого уже расплылось алое пятно.

— Что ж ты натворил, парень! — причитал он, приложив руку к шее недвижного разбойника. — Зачем ножом-то бить было!

Но тут морщинистое лицо старика расплылось в счастливой улыбке.

— Живой! Живой он! Жилка бьётся. Повезло тебе, парень, успел я.

И, выдернув нож из брюха, священник одним движением вбил его в сердце. Рудый дёрнулся и обмяк — лишь изо рта пролилась струйка крови.

Глава 31. 'Поморгает мне глазами и не скажет ничего'

Говорить Ждану было нельзя, но смотреть-то ему никто не запрещал. Очевидно, взгляд, которым он сверлил старого учителя, был настолько красноречив, что тот не выдержал.

— Да объясню я тебе всё, объясню, не переживай. Чуть позже только, хорошо? Когда эти трое слышать не будут.

Лицо Ждана мгновенно приняло ещё более вопросительное выражение.

— Да, да, не таращи очи. Они всё слышат. Что видят — не поручусь, но слышат точно. Просто пошевелиться не могут. Ты ведь помнишь, какой у меня Дар?

Ждан уверенно кивнул. Забыть, что старый священник — адепт Познания, было просто невозможно, особенно тому, кто у него отучился несколько лет.

— Тогда ты понимаешь, что я знаю множество странных вещей. В их числе — несколько весьма занятных рецептов ядов, которые я как-то получил в награду за помощь в одном весьма деликатном деле. Не у нас, конечно, у нас ядами обычно не заморачиваются — сразу сталь под рёбра суют, а то и просто кирпичом по голове приголубят. Нет, это было в одном древнем южном городе, когда-то вольном, а ныне платящем дань ордынским царевичам. Я тебе рассказывал, помнишь? Пониже наших лесов идёт Великая Степь, а вот за ней начинаются старые города, в которых живут древние народы, которые много чего интересного помнят. И меня туда однажды занесло. Ну это так, к слову.

Так вот, один из этих ядов очень интересно действует — он не убивает, но на какое-то время плоть человеческая как будто каменной становится.

'Господи, как же здесь сложно. — подумал Ждан. — Сколько слов вместо того, чтобы просто сказать 'нервнопаралитического действия'.

А священник меж тем продолжал:

— Причём каменеют люди сразу, яд действует мгновенно. Если он в рот попал — даже перстом не пошевелить, не то что пясть[1] сжать.

[1] Пясть — кулак. Отсюда 'запястье' — то, что находится за кулаком.

Я именно потому и сидел здесь в кустах, дожидался, когда эти супостаты обедать соберутся. Примерно через полчаса отпускает потихоньку, но вот на сей раз уже не сразу, постепенно. И могут быть всякие нехорошие последствия. С этим ядом самое сложное — правильная доза. Если переборщишь — даже помереть могут. Не от яда, он не смертельный — просто члены настолько сильно каменели, что люди даже вздохнуть не смогли, и от удушья кончались. Но ты не бойся, эти трое все дышат, я уже проверил. С четвёртым тоже всё нормально было бы, да поторопился ты. Но это я тебе потом объясню.

— А что там объяснять, — вдруг раздался невнятный голос Косолапа, наконец-то закрывшего раззявленный рот. Шевелиться у разбойника ещё толком не получалось, но говорить уже мог, пусть и как с горящей картошкой во рту, или как после ядерной анестезии у стоматолога — Как будто секрет какой. В месте силы тебе, парень, даже говорить нельзя, а ты чуть человека жизни не лишил. За это можно такой Дар получить, что Берсерк шуточками покажется. Запросто Зверя словить мог. Дед тебя спас, его рука последняя, он поляка добил и на себя этот грех взял. Тебе, паря, я скажу, вообще с этим попом за всю жизнь не расплатиться.

Ждан с тревогой и вопросом во взгляде посмотрел на старого батюшку. Тот нехотя кивнул.

— Всё верно, так и есть. За убийство в месте силы Зверя дают. Только его и ничего другого. Даже если защищаясь убил — всё равно его. Сила будет огромной, ловкость и быстрота — запредельной. Вот только голод на кровь появится, да такой, что только убийством его и можно утолить. И то на время, и чем дальше, тем это время короче. А с каждым убийством разум в тебе уменьшаться начнёт. Так, постепенно, в зверя человек превращается, да не в простого, а безумного — который убивает ради убийства, кровь льёт ради крови. Если Берсерком ещё есть шанс выжить — в леса дремучие, допустим, уйти, и жить там, где твоё безумие только тебе навредить и может, то Зверем... Зверей люди убивают сразу. Нет других путей и решений, так лучше и для людей, и для них самих. Честно скажу, не успел бы я атамана кончить — я бы сейчас тебе ничего не сказал, а потом своими руками и зарезал. Сразу после получения Дара, а то и до. Лучше так, чем медленно дичать и в зверя лютого обращаться. Но ты сильно не радуйся, жизнь ты не забрал, но кровь людскую в месте силы пустил. И проступок этот в твоём Даре непременно отзовётся. Вот только как — не знаю. И никто не знает.

— Зато другое ты точно знаешь, — вновь подал голос Косолап. Разбойник уже стоял на коленях, упираясь руками в землю и пытался встать, но ноги пока не держали. — Скажи, поп, что ты с нами делать будешь? Мне как — на тот свет уже собираться, или погодить пока?

Священник повернулся и долго смотрел на разбойника.

Тяжело смотрел.

— Я ведь помню, как вы на мою просьбу отпустить мальчишку ответили. Не атаман-покойник, а вы — все четверо. Порченные вы люди, и добра людям от вас не будет.

Разбойник выдохнул и глухо просил:

— Тогда хотя бы кончи быстро. А я тебе за это...

— Ты не дослушал! — стальным голосом прервал его священник и продолжил. — Порченные вы люди, и когда помрёте наконец — воздух на земле чище станет. Но я не судья и не палач. Я пастырь овец православных, и убивать мне и впрямь нельзя — покойник не врал, когда вам про меня объяснял. Ну что ты смотришь? Ну да, подслушивал я тогда. Убивать мне нельзя, но и шею вам подставлять я не собирался. А чтобы выжить и пацана спасти — все средства хороши. Тем более — супротив таких грешников как вы. Честно скажу — дошло бы до драки — кончил бы вас и не безо всякой жалости.

Но сейчас... Сейчас я вас добивать не буду — пусть вас Господь судит. За тот грех я вам уже воздал, да и долг ваш ещё не покрыт, моё средство даром для людей не проходит — всякие беды с телом и через месяц, и через год могут произойти.

Он вздохнул и подытожил:

— Так что давайте, оклёмывайтесь, и делайте уже ноги отсюда. Лучше куда подальше, второй раз мы можем миром и не разойтись. Деньги себе оставьте — к утру яд, что я на них нанёс, безвредным станет. Пусть это будет моя плата перед Господом за этот грех. Я не очень в это верю, но Господь милостив — вдруг да одумаетесь, и сойдёте с кривой дорожки. Тогда вам мои деньги и позволят новую жизнь начать. И помните — второго такого шанса может и не быть. Сами видите — любой из людей в любой момент в землю лечь может, у любой верёвочки конец есть, и никому из нас не ведомо — когда наше вервие простое виться перестанет. Рудый вон небось ещё утром много лет жить собирался и планы строил, а ныне его уже черти баграми к котлу тащат.

Сразу после этих слов лежащий неподвижно Косой вдруг подскочил, и, пусть и кривясь немного на бок, но довольно бодро побежал вниз с холма, крикнув не поворачиваясь:

-Будь ты проклят, гад! И ты, и щенок твой! Век бы вас не видеть!

Вскоре он скрылся в кустах. Сразу после этого тяжело поднялся Косолап и поклонился батюшке.

— Спасибо, отец Алексий, что целым и при деньгах отпускаешь. Разбойничью стёжку я не брошу, врать не стану. Привык я уже к лёгкой жизни, обратно крестьянствовать и жилы на пашне рвать не пойду. Но и здесь не останусь — как ты и просил. На Волгу пойду, там, говорят, нашему брату просторно.

Он ещё раз поклонился и ушёл, не оглядываясь.

Отец Алексий посмотрел на тупую рожу Дундука, выражавшую полное непонимание происходящего, вздохнул, и спросил, не ожидая ответа:

— А с тобой нам что делать?

Вместо ответа тот громко и продолжительно пустил ветры — до этого дела идиот был большой охотник. Священник махнул рукой:

— Ладно, убогого бросать грех. Дождёмся, пока оклемается. А я пока другим делом займусь.

Он подошёл к телу Рудого, и с профессиональной ловкостью обшмонал тело атамана. В том числе — аккуратно срезал с пояса мошну с ядовитыми монетами. Заметив взгляд Ждана, улыбнулся и подмигнул:

— Нет, парень, так далеко моё всепрощенчество не простирается. Мы ведь с мамкой твоей и впрямь всё продали, а жить нам на что-то ещё не день надо будет.

У Ждана даже потеплело на сердце — сейчас отец Алексий наконец-то стал тем улыбчивым и даже смешливым батюшкой, которого он помнил с детства. Красивая победа над разбойниками, казалось, даже омолодила его.

— Только домой ты не скоро попадёшь — сообщил батюшка. — Нам теперь тянуть нельзя, после того, как ты кровь пролил, нам теперь как можно быстрее в доброе место пробираться надо, и доброй силой Дар написать.

— Меня с собой не прихватите? — раздался сзади незнакомый голос.

Ждан и отец Алексий синхронно повернулись.

— Чего глаза вылупили? Да я это говорю, я. Ну не дурак я, и что? Вы даже не представляете, насколько в наше время выгодно быть дураком.

Во взгляде Дундука не осталось ни малейших признаков слабоумия.

— Интересно девки пляшут... — священник подёргал себя за бороду, как делал всегда во время важного раздумья. — И что же это ты личину снять решился?

— А не повезло мне. — степенно ответил фальшивый идиот. — Ноги у меня отнялись от твоего снадобья, поп. Я ить давно в себя пришёл, все члены давно отошли от омертвения, а вот ниже пояса ничего не чувствую. Твоя работа?

Священник потёр лысину и несколько смущённо кивнул:

— Бывает такой эффект. При сильной дозе.

Поддельный слабоумный долго и витиевато выругался:

— И за каким хреном я только тот рубль в рот потянул!? Даже настоящему убогому понятно, что такие, как ты, оловянных денег нипочём не подсунут[2].

[2] В данном случае, как ни удивительно, имеется в виду свинец. Большинство древних народов считали свинец, олово и сурьму одним и тем же металлом разной степени чистоты, а на Руси раньше свинец называли 'оловом', и это значение осталось в полузабытой ныне поговорке 'Слово — олово!'. Нынешнее название этого металла происходит от технологии его разливки: 'свинками' называли слитки, отлитые для продажи.

— Да ты сразу не отчаивайся! — попытался утешить новоявленного калеку священник. — Может, ещё отойдут...

Но Дундук лишь махнул рукой.

— Да что отойдут, что не отойдут — мне теперь однова дорога. Правильно ты всё сказал, поп, про верёвочку-то... Господь мне этот знак подал. Сам посуди — мы вас ограбить да порешить хотели. Рудый пацана живым выпускать не собирался, да и тебя они прикопать определили, как полностью выдоим. Вот только Господь всё наоборот перевернул, и нынче вы вдвоём — моя единственная надёжа свет белый видеть да воздухом дышать. Уйдёте вы — и ждёт меня здесь смерть лютая. Пожалеете да помилуете — глядишь, и поживу ещё.

Я вот сейчас лежал, думал про это всё и понял, что правильно нас поп по воскресеньям в проповеди уверял, что добрым быть выгоднее. Случись тебе край — добрые может ещё и спасут. А злые только добить могут. Вон возьми хоть товарищей моих. Оба ушли и хоть бы словом о товарищах вспомнили. А ить мы все не один год вместе прожили. В общем, ясный знак мне подан был, яснее не бывает. И вот что я скажу. Спасёшь ежели меня, поп — на твою сторону перейду. Есть время грешить и есть время грехи замаливать. Видать, нагулялся уже Дундук, вышел его срок. Уйду я из мира, батюшка, в монастырь пойду — грехи замаливать. И ты даже знаешь — в какой. В тот же, что и вы собрались, по дороге, значится, нам. Один разбойник его основал, другому, видать, продолжать на роду написано.

— Так ведь это... — осторожно начал священник. — В монастырь — оно, конечно, дело хорошее, благое и богоугодное, но а вдруг ноги у тебя не отойдут? Сам же понимаешь — люди разные бывают, и устав у каждого монастыря свой. Не факт, что возьмут тебя. Зачем настоятелю калеку на шею себе и братии сажать?

— А вот за это не беспокойся — уверенно сказал притворщик. — Меня и калекой возьмут. С таким вкладом даже безрукого и безногого возьмут.

Он немного помолчал, добавил. — Я знаю, где казна разбойничья. Говорю же — убогим умишком быть выгодно, люди при таких, как Дундук, языком что боталом звенят, не оглядываясь. Когда эти вот, значится, Жбана кончили, собирался я уж совсем втихаря от них казну выкопать, в бега уйти да новую жизнь начать. Но тут вы появились, пацана этого привели, караулили его днём да ночью, тебя, опять-таки, опасались. В общем, не лучшее время было на рывок идти. А потом оно, видишь, вона как обернулось. Знак дал Господь. Пойдёт, значится, казна разбойничья вкладом за меня в монастырь. Ну и вас, коль доведёте меня, не обижу.

Глава 32. 'Знайте, что тут книжки живут...'

Копать разбойничью казну сразу не кинулись — отец Алексий предложил подождать до утра — вдруг ноги всё-таки отойдут?

Не отошли. Не попустил Господь, как мрачно резюмировал не выспавшийся на камнях священник. Пришлось усаживать Дундука на Борзого Ишака, который все треволнения последних дней пережил с какой-то непоколебимой невозмутимостью. Меск, кажется, даже не заметил ни того, что на несколько дней сменил хозяина и принадлежал господам разбойникам, ни того, что сегодня вернулся к прежнему владельцу. Пастись дают? Работой не грузят (в прямом смысле слова)? Так чего вам ещё надо? Жизнь прекрасна и удивительна!

К сожалению, прекрасная и удивительная жизнь дала первую трещину — на спину взгромоздили какого-то нелёгкого дядьку, к тому же инвалид этот, опасаясь упасть, больно вцепился в гриву. А потом ещё куда-то в глубокую чащу меня повели. Ох, не к добру это! Чует моё старое гибридное сердце — ведут меня в самые волчьи места. А заупрямишься — сразу начнут обзываться, орать 'Ах ты, волчья сыть, травяной мешок!'[1] и всё такое прочее.

[1] Борзый Ишак цитирует русскую былину о Святогоре-богатыре: 'Говорит Святогор да коню доброму: 'Ах ты, волчья сыть да травяной мешок, уж ты что, собака, спотыкаешься? Ты идти не мошь аль везти не хошь?'

Так или примерно так думал мул всю лесную прогулку. Слава богу, она продолжалась не очень долго. Свои капиталы разбойники явно предпочитали держать в пределах досягаемости.

— Вот там полянка будет, посередине одинокий дуб растёт, вот под тем дубом казна и зарыта. — восседавший на Ишаке Дундук вытянул руку вперёд и выглядел теперь точь-в-точь как генералиссимус на картине художника Сурикова 'Переход Суворова через Альпы'. — Место приметное, вы его сразу найдёте.

Бывший разбойник не соврал, искать тайник не пришлось.

Под дубом будто бы семья барсуков порезвилась — земля была разбросана по всей поляне. Между корнями дуба была выкопана довольно-таки большая яма, из которой явно не далее чем вчера извлекли нечто объёмное.

— Опоздали! — Дундук стиснул челюсти и потемнел лицом.

— Может, не всё забрали? — предположил Ждан, не зная, как утешить бедолагу.

— Ну да, конечно. — язвительно подтвердил Дундук. — Он только свою долю взял, а сверх того — ни осьмушки не присвоил! Мы, разбойники, народ честный, копейки чужой не возьмём. И вообще не обманываем друг друга.

Ждан понял, что сказал глупость и, чтобы скрыть замешательство, пошёл посмотреть раскоп. По дороге увидел в траве рукоятку ножа со сломанным лезвием. Ножом, похоже, землю и копали, а сломав — отбросили в сторону.

Мальчик подобрал находку и вернулся — показать взрослым.

— Косого нож. — глухо сказал Дундук, едва взглянув. — Не основной, а запасный, который поплоше. Он, выходит, тоже про захоронку знал. Знал — да молчал. Как и я, удобного случая выкопать ждал. А вчера понял, что ждать больше нечего. Потому, гнида, и убёг с холма так споро.

На разбойника, ставшего инвалидом, было страшно смотреть. Только что рухнули все его планы, да не на дальнейшую жизнь — на жизнь вообще.

— Богатая хоть казна была? — зачем-то спросил священник.

— Очень. — лаконично ответил Дундук. — Шестьдесят три рубля и семь камней. Два смарагда, яхонт крупный, вареник, лал и алатыря два куска. Да, ещё бурмитского зерна нитка была, не самого крупного, но всё же[2]. С купчихи толстой сняли позатой зимой.

[2] Смарагд — изумруд, яхонт — рубин, вареник — древнее русское название красноватого аметиста, лал — камни красного цвета, чаще всего — гранат, алатырём на Руси называли янтарь. Бурмицкое (бурмитское) зерно — жемчуг. Происходит от испорченного слова "урмитское", т.е. "ормусское" зерно, зерно из города Ормуса в Персидском заливе, где с глубокой древности добывали и продавали жемчуг.

Священник присвистнул:

— Ничего себе! Судя по всему, нет больше разбойника Косого. Скоро в мире богатый гость[3] Косой появится.

[3] 'Гостями' на Руси издавна называли купцов. Отсюда и всегда смущающая детей рифма в пушкинской сказке: 'Вот на берег сходят гости, царь Салтан зовёт их в гости'.

И впрямь — с таким вкладом тебя бы в любой монастырь взяли, хоть в Кирилло-Белозёрский, хоть в Троице-Сергиевый.

Дундук, сжав зубы, кивнул. Судя по всему, слово 'деликатность' в этом мире ещё не придумали за ненадобностью.

— Всё правильно. — согласился он. — А без неё я никому и даром не сдался. Кому я нужен — такой красивый и неходячий? Знаешь что, поп? Лучше бы я там, в Чёртовом городище, и помер сразу. Быстрее было бы мне и легче. Я ведь даже по деревням бродить-христарадничать не смогу.

— А может это... — влез в разговор Ждан, чьё сердце разрывалось от жалости. — Может, ему тележку на колёсиках сделать, чтобы он на ней ездил? Руками об землю опирался и ехал. А?

Оба взрослых внимательно посмотрели на Ждана. Очень внимательно, ему даже неуютно стало.

— Странный пацан у тебя. — наконец сказал Дундук. — Иногда как взрослый говорит, а потом как ляпнет — ну чисто юродивый какой. Это по нашим дорогам мне на тележке ездить? Где лошади по брюхо проваливаются? Я же там в грязи утопну.

— Ладно, хватит! — решительно прервал их священник. — Ты, Глеб, заканчивай уже глупости говорить, человеку и без того несладко. А ты, Дундук, прекращай себя жалобить. Да, не повезло тебе, соглашусь. Но и раскисать, как квашня — не дело. Я тебя обещал до монастыря довести — я тебя доведу, слово своё не порушу. На Ишаке доедешь. А там уже не мне — игумену решать.

Какие-то деньги у тебя есть, мои отравленные остались — может, и возьмёт тебя с этим малым вкладом. На кусок хлеба себе заработаешь, сидячей работы в монастыре всегда хватает. Ну а не возьмёт, погонит калеку взашей — за то с него Господь спросит. Там Козельск рядом, до города я тебе добраться помогу, а там уж сам думай, как жить станешь. В городе куча народа Христа ради жить умудряется. И слепые живут, и безногие, и расслабленные. Проживёшь и ты. А не проживёшь — значит, так жить хотел. Человек — такое создание, что он везде живёт. Живёт, на солнышко смотрит, теплу радуется. Даже так жить — лучше, чем червей кормить. Поэтому руки на себя наложить даже и не думай! Грех это! Страшный грех!

Эмоциональным выкриком и завершилась эта импровизированная проповедь.

Дундук, не отвечая, собрал бороду в кулак, пару раз дёрнул, а потом кивнул каким-то своим мыслям.

— Ладно, батюшка, прав ты. Посылает мне Господь испытания — ну так оно и есть за что. Много на мне грехов, врать не буду. Ладно, поехали, что ли — что здесь торчать, здесь уже всё выгребли. Хотя...

Разбойник сделал паузу, потом продолжил:

— Книга ещё у нас в казне была, такая, нормальная. Толстая даже. Переплёт, правда, совсем бедный — ни оклада, ни каменьев, даже тканью узорчатой не обтянут — просто две доски сосновых. А может, что и было, да содрали, народишко у нас, сами знаете, вороватый. Она у нас в казне невесть сколько валялась, сколько я здесь — столько и была. С одной стороны — вещь дорогая, с другой — а кому её здесь продашь? Так и валялась, место занимала.

Я к чему веду — думаю, вряд ли Косой её с собой потащил. Она дура здоровая — на полстола, а он налегке уходил. Да и зачем она ему? А тебе, поп, глядишь, и сгодится. Правда, как-то у нас в аманатах[4] один грамотный тиун сидел, выкуп за себя ждал, ему Макар эту книжку показал. Тот полистал, читал даже от скуки, но недолго. Сказал — не про божественное там. Мирская какая-то книжка.

[4] Аманат — заложник.

Думаю — пошукать её надо. Может, Косой её в кусты куда бросил? Она в дерюгу завёрнута была. Ну а если она и впрямь про мирское, и тебе, поп, даром не нужна окажется, можете мне её отдать. Я её игумену вместе со своими деньгами вручу. Всё вклад побольше будет.

В окрестных кустах никакой книги не оказалось, но потом пропажа всё-таки нашлась. Оказалось, ретивая землеройка Косой практически полностью забросал манускрипт землёй, лишь уголок, обтянутый дерюгой, остался не засыпанным. Его и разглядел глазастый, несмотря на возраст, батюшка.

Достав книгу из-под завала, священник аккуратно развернул ткань, извлёк манускрипт и открыл обложку.

— Ага... — сказал он и начал читать вслух. — 'Азбуковник и Сказание о неудобь познаваемых речах, их же древнии преводницы не удоволишася преложити на русский язык'. Ну что, всё понятно. Азбуковник это. Мне он может и сгодился бы, но тебе, Дундук, важнее. Забирай. Азбуковник — книга не сильно дорогая, но лучше, чем ничего. Гладишь, и поспособствует у игумена.

— Азбука? — переспросил Ждан. — По которой детей читать учат, что ли?

— Не, малой, сегодня точно не твой день. — убеждённо сказал поп. — Какую-то ахинею весь день несёшь. Ты уже забыл, по чему читать учился, что ли? Детей читать учат по Букварю, как Букварь прочтут — по Часослову, и третья, высшая ступень — по Псалтири. А это — Азбуковник!

— А что такое Азбуковник? — не унимался Ждан.

— Тьфу ты опять за рыбу деньги! — рассердился священник. — Я же тебе только прочитал. Азбуковник — сиречь, растолковывание слов, что в книгах встречаются, а на русский язык не переложены. Да на вот, сам почитай. А то ты уже и забыл, когда на уроке был, невежда!

Он сунул Ждану огромный том, открыв его сразу за титульным листом.

— Вслух читай, да погромче! — прикрикнул священник.

Ждан вздохнул, и принялся разбирать рукописные строчки, написанные довольно таки корявым почерком:

— 'Азбуковник. Начало письму, нарицаемому по-еврейски 'алеф', по-гречески 'альфа', а по-русски 'аз'.

— Ну это буква, она всем известна. Дальше.

— Аарон — дух или дума. Абатос — мера винная. Абие — тотчас, вкупе, вборзе. Абыс — поп. Авва — отец. Аввадон — отец бездны, или злобы...

'Словарь иностранных слов какой-то, походу' — определил жанр книги про себя Ждан, продолжая читать.

— Слышь ты, абыс! — подал голос Дундук. — Может, тогда и перекусим, раз уж ты отроку урок задал? Дело к обеду, живот уже подвело.

— И то дело! — радостно согласился отец Алексий. — Слышь, Глеб! Всё, хватит, читать больше не надо! Больно уж голос у тебя сегодня противный. Я пока снедь соберу, а ты книгу просмотри. У неё листы старые, а переплёт новый почти — заново переплетали её, значит. Иногда в таких случаях к одним книгам другие вшивали. Ты её пролистай аккуратно, посмотри — там только азбуковник, али ещё какие листы найдёшь?

Пока священник снимал разбойника с Борзого Ишака, устраивал его на травке и распаковывал торбу с снедью, Ждан листал книгу. Везде был всё тот же словарь, просвещавший, что 'Измарагл — камень светел и зелен, иже есть и лице человеческое видети в нём, аки в зеркале, а копают его в горах индийских'. Однако ближе к середине случилась находка.

Из книжки выпала тонкая полоска жёлтого металла, густо изукрашенная чеканкой — вся поверхность была испещрена кружочками, чёрточками и точками.

— Отец Алексий, вон что нашёл! — завопил Ждан, демонстрируя находку.

— Закладка. — повернувшись, мгновенно определил священник. — Страницу в книге отмечать, на которой чтение прервал. Не золотая?

— Да куда там! — сплюнул Дундук, сидевший напротив попа. — Медяшка это, мы её давно нашли. Полоска тонкая, весу лёгкого, копейки стоит, продавать смысла нет.

— Положи на место и листай дальше. — распорядился священник и вернулся к прерванному занятию.

Когда Ждана позвали к столу, он как раз закончил своё занятие, захлопнув тяжёлую заднюю крышку.

— Ну что там? — поинтересовался священник, когда все утолили первый голод. — Есть что-нибудь кроме азбуковника?

Набивший полный рот Ждан отрицательно замотал головой, а малость прожевав, пояснил:

— Ничего, окромя объяснения слов заморских, нету. Только на последней странице какие-то дураки в чистописании тренировались.

— В смысле? — удивился отец Алексий.

— Ну, похоже, учитель своего ученика буквы по многу раз писать заставлял, как вы меня раньше. — пояснил мальчик. — Некоторые по десять раз написаны, другие по семь. А некоторые — так и вообще один раз. Видать, с первого раза учителю угодил.

— Да ты что? — поцокал языком старый учитель. — А что это они в книге писать учились?

— А я знаю? — удивился Ждан. — Может, просто больше негде писать было. Я просто помню, как вы меня по многу раз каждую букву выводить заставляли.

— Глупость какая-то! — пожал плечами старый священник. — Дорогую книгу упражнениями в чистописании портить... Зачем, спрашивается?

И тут произошло неожиданное. Священник замер с остекленевшим взглядом и начал бормотать себе под нос.

— По многу букв... По многу буков... И по одной тоже.

А потом вдруг как заорал:

— Итить-молотить!!! Литорея это! Мудрая литорея!!!

И накинулся на застывшего в изумлении Ждана.

— Что замер, олух? Тащи скорее книгу сюда!

Вскоре все трое, включая неграмотного Дундука, вперились в последнюю страницу книги.

Там было написано следующее:

ЕЕЕЕIIIАВВIIРРРРААААЕДДАННАДДЩВВВВЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗННННННЕЕЕЕАААААГГГГГГГГГГЬДДККIIIIIIIЮММЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗННННОГГГГГГГГГГIIIIIIIЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЬККККIIIIIIIГАВВСС

А чуть ниже — ещё одна строчка, совсем короткая:

ЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗММРРРА

'Какая ещё, нафиг, лотерея? — невесело думал Ждан — Как бы у деда крышу не сорвало, и он про билетов пачку и водокачку не начал бы орать'.

С попом и впрямь творилось что-то неладное. Он то бормотал 'внизу — подпись, скорее всего', то, взяв тоненькую веточку, принимался тыкать ею в буквы короткой строчки, считая вслух, потом опять бормотал что-то вроде 'а семижды десять это сколько получается?'. Потом, закончив подсчёты, громко свистнул, и растеряно сказал:

— Да ладно! Сам, что ли? Вот тебе и валяется давно...

Ждан уже был готов взорваться негодованием, но его опередил Дундук.

— Батюшка, я понимаю, что нам твоей учёности за всю жизнь не превзойти. Но мы всё-таки тоже твари божии, а я сейчас просто от любопытства лопну — так мне знать желается, чего же ты там в этих каракулях нашёл?

— Да-да, сейчас всё объясню! — потёр руки явно повеселевший священник. — Знаете ли вы, что такое литорея?

Оба его собеседника синхронно помотали головами.

— Литорея — торжественно начал поп, — есть тайное письмо, которое никто чужой разобрать не может. Тайнописью пишут, когда хотят скрыть смысл написанного от непосвящённых. Литорея бывает двух видов — простая и мудрая.

Простая — её ещё 'тарабарской грамотой' называют, — весьма немудренная. Там одни согласные буквы другими заменяют, а гласные теми же остаются. Обычно просто пишут все согласные буквы в два ряда, а потом употребляют верхние заместо нижних и наоборот. Помнится, читал я как-то духовную книгу, 'Пролог' называлась, так там последняя фраза была такая: 'Мацъ щы(кь) томащсь нменсышви нугипу ромьлтую катохе и инледь топгашвн тъпничу лню арипь'. Это и есть тарабарская грамота. Если буквы обратно заменить, получится 'Рад бысть корабль преплывши пучину морьскую, такоже и писець кончавши кънигу сию аминь'.

Иногда просто буквы задом наперёд пишут — 'шоргаз шург мадумот тет чорпеи сотка'. Прочти с другого конца и получишь 'а кто сие прочтёт, тому дам груш за грош'.

Но это все литореи простые. А литорею мудрую за просто так не прочтёшь, там ключ знать надобно. Мудрой литореей послы донесения пишут, або гости богатые в письмах между собой о тайных вещах сговариваются. У кого листа с ключом нет — тот нипочём не прочтёт! Но есть одна мудрая литорея, где ключа не надо, достаточно грамоту знать, да арифметику выучить. Она так и называется — циферная литорея.

Помнишь, Глеб, когда мы с тобой азбуку да арифметику учили, я тебе объяснял, что каждой цифре своя буква соответствует?

— Конечно помню — оскорбился Ждан. — Один — это 'аз', два — это 'веди', три — 'глаголь', четыре — 'добро'...

— Правильно помнишь — кивнул довольный священник. — Некоторым буквам соответствуют единицы, другим — десятки, третьим — сотни. А каким-то буквам вообще цифры не достались.

Смысл циферной литореи — одни буквы заменяются другими через цифры. Но это проще уже на литорее пояснить. Вот, смотри, внизу — короткая строчка. Скорее всего, это подпись.

ЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗММРРРА

Батюшка лукаво взглянул на Ждана и спросил:

— Какая первая буква?

— 'Земля', 'З' — уверенно ответил мальчик.

— Правильно! — подтвердил священник. — А цифра какая ей соответствует?

— Ну, это... Семь вроде как.

— Правильно — кивнул батюшка. — А сколько букв 'земля' здесь?

Ждан быстро посчитал:

— Десять!

— Молодец! А десять раз по семь — сколько это?

— Семьдесят — недоумённо ответил Ждан.

— Правильно. А какая буква у нас цифру 'семьдесят' означает?

— Так это... — Ждан начал улавливать принцип. — 70— это буква 'О', 'он'.

— Истинно так! Значит, первая буква 'О'. Давай дальше — какая там буква?

— 'Мыслете', 'М' то есть.

— Какая у М цифра?

— 40.

— А дважды по сорок?

— Восемьдесят. То есть буква 'П', 'покой'.

— Первая 'О', вторая 'П', что вместе?

— 'Оп'.

— Правильно. Давай третью букву.

— Трижды по 'рцы', по сотне, то есть — триста будет. Триста — это 'твёрдо', 'Т'. 'Опт' — выходит.

— Умница. Ну а последняя буква как есть, так и написана. 'Аз' — это единица, её на другие буквы не разложишь. Что выходит?

— 'Опта' — медленно прочёл наш герой, и растерянно подытожил. — Ерунда какая-то получается. Нет такого слова.

И тут он обратил внимание, что на него с жалостью смотрит не только отец Алексий, но и Дундук.

— Ты что, паря? — недоуменно спросил бывший разбойник. — Это ж подпись. Ты что — так и не понял, куда тебя в доброе место поведут?

— Нет. — честно признался Ждан. — О, Господи! — сказал священник. — Сегодня и правда не твой день. Да в Оптину Пустынь мы пойдём. В монастырь, который основал раскаявшийся разбойник Опта, бывшая правая рука Кудеяра. Окончание здесь — https://author.today/work/54051