Адашев. Северские земли

Священник молчал, всматриваясь в лица каждого из четырёх разбойников.

Рудый ухмылялся. Косой отвёл взгляд. Косолап, напротив, дерзко уставился в ответ. Ну а Дундук, похоже, просто ничего не понял, и, как обычно, смотрел тупым коровьим взором.

— Вы нелюди. — наконец резюмировал священник. — Господь вас накажет.

После чего повернулся и ушёл, не оглядываясь.

— Иди, иди! — крикнул ему в спину Рудый. — Не знаю, как там Господь, он обычно не торопится, а вот тебе поспешить стоит. Пять дней! Слышишь, поп? Пять!

Едва шаги священника смолкли в низине холма, разбойник убрал нож от горла Ждана и, встретившись взглядом с Косолапом, подмигнул товарищу.

— Я же тебе говорил — никуда он не денется! Придёт и принесёт. Терпеливый — это судьба! И еще раз придёт, и снова принесёт! Ну что — давайте жрать уже что ли? Поесть, ити его, не дают! Косой, завтра в деревню к своей полюбовнице сбегаешь, жратвой закупишься, деньги теперь есть.

— Деньги есть, — согласился Косолап. — Только что там с нашей долей?

— Какой разговор? — развёл руками атаман. — Всё будет правильно. Четверть добычи — в общую казну, остальное — между нами, как договаривались.

И он, быстро пересчитав, разделил монеты на пять столбиков, после чего раздал три. Все разбойники, судя по всему, придерживались принципа 'Доверяй, но проверяй', поскольку каждый тщательно пересчитал полученное, а Дундук даже попробовал рубль на зуб.

После этого разбойники, балагуря, принялись за еду, а Ждан сидел, закаменев. Он вдруг понял, что живым, скорее всего, из этой передряги уже не выйдет. В голове его крутилась фраза из какого-то детектива, прочитанного ещё в прошлой жизни: 'Заложников берут не для того, чтобы отдавать'.

Чавкающий атаман, посмотрев на его застывшее лицо и стеклянные глаза, хмыкнул:

— Что, щенок, жрать охота? Твою еду только завтра принесут, потерпи пока.

И тут Дундук, зачем-то хрюкнув, встал на колени, но тут же повалился на бок. Косолап хотел что-то сказать, но так и застыл с раскрытым ртом, из которого выпал недожёванный кусок. Дальше Ждан не видел, потому что Рудый опять схватил его за волосы и рванул нож из ножен. И вдруг хватка ослабла, а нож выпал из руки атамана.

Творилось что-то непонятное, но разобраться можно было и потом. Ждан не собирался упускать шанса — быстро подобрав Жало, он вогнал его в брюхо Рудому. Атаман даже не крикнул, лишь неверяще уставившись на торчащую из живота рукоятку ножа.

Ждан кинулся бежать, но ослабевшее тело подвело — нога подвернулась, и он грохнулся оземь.

— Тихо! Тихо, молчи! — крикнул появившийся невесть откуда отец Алексий.

Не останавливаясь, священник побежал к атаману, на животе которого уже расплылось алое пятно.

— Что ж ты натворил, парень! — причитал он, приложив руку к шее недвижного разбойника. — Зачем ножом-то бить было!

Но тут морщинистое лицо старика расплылось в счастливой улыбке.

— Живой! Живой он! Жилка бьётся. Повезло тебе, парень, успел я.

И, выдернув нож из брюха, священник одним движением вбил его в сердце. Рудый дёрнулся и обмяк — лишь изо рта пролилась струйка крови.

Глава 31. 'Поморгает мне глазами и не скажет ничего'

Говорить Ждану было нельзя, но смотреть-то ему никто не запрещал. Очевидно, взгляд, которым он сверлил старого учителя, был настолько красноречив, что тот не выдержал.

— Да объясню я тебе всё, объясню, не переживай. Чуть позже только, хорошо? Когда эти трое слышать не будут.

Лицо Ждана мгновенно приняло ещё более вопросительное выражение.

— Да, да, не таращи очи. Они всё слышат. Что видят — не поручусь, но слышат точно. Просто пошевелиться не могут. Ты ведь помнишь, какой у меня Дар?

Ждан уверенно кивнул. Забыть, что старый священник — адепт Познания, было просто невозможно, особенно тому, кто у него отучился несколько лет.

— Тогда ты понимаешь, что я знаю множество странных вещей. В их числе — несколько весьма занятных рецептов ядов, которые я как-то получил в награду за помощь в одном весьма деликатном деле. Не у нас, конечно, у нас ядами обычно не заморачиваются — сразу сталь под рёбра суют, а то и просто кирпичом по голове приголубят. Нет, это было в одном древнем южном городе, когда-то вольном, а ныне платящем дань ордынским царевичам. Я тебе рассказывал, помнишь? Пониже наших лесов идёт Великая Степь, а вот за ней начинаются старые города, в которых живут древние народы, которые много чего интересного помнят. И меня туда однажды занесло. Ну это так, к слову.

Так вот, один из этих ядов очень интересно действует — он не убивает, но на какое-то время плоть человеческая как будто каменной становится.

'Господи, как же здесь сложно. — подумал Ждан. — Сколько слов вместо того, чтобы просто сказать 'нервнопаралитического действия'.

А священник меж тем продолжал:

— Причём каменеют люди сразу, яд действует мгновенно. Если он в рот попал — даже перстом не пошевелить, не то что пясть[1] сжать.

[1] Пясть — кулак. Отсюда 'запястье' — то, что находится за кулаком.

Я именно потому и сидел здесь в кустах, дожидался, когда эти супостаты обедать соберутся. Примерно через полчаса отпускает потихоньку, но вот на сей раз уже не сразу, постепенно. И могут быть всякие нехорошие последствия. С этим ядом самое сложное — правильная доза. Если переборщишь — даже помереть могут. Не от яда, он не смертельный — просто члены настолько сильно каменели, что люди даже вздохнуть не смогли, и от удушья кончались. Но ты не бойся, эти трое все дышат, я уже проверил. С четвёртым тоже всё нормально было бы, да поторопился ты. Но это я тебе потом объясню.

— А что там объяснять, — вдруг раздался невнятный голос Косолапа, наконец-то закрывшего раззявленный рот. Шевелиться у разбойника ещё толком не получалось, но говорить уже мог, пусть и как с горящей картошкой во рту, или как после ядерной анестезии у стоматолога — Как будто секрет какой. В месте силы тебе, парень, даже говорить нельзя, а ты чуть человека жизни не лишил. За это можно такой Дар получить, что Берсерк шуточками покажется. Запросто Зверя словить мог. Дед тебя спас, его рука последняя, он поляка добил и на себя этот грех взял. Тебе, паря, я скажу, вообще с этим попом за всю жизнь не расплатиться.

Ждан с тревогой и вопросом во взгляде посмотрел на старого батюшку. Тот нехотя кивнул.

— Всё верно, так и есть. За убийство в месте силы Зверя дают. Только его и ничего другого. Даже если защищаясь убил — всё равно его. Сила будет огромной, ловкость и быстрота — запредельной. Вот только голод на кровь появится, да такой, что только убийством его и можно утолить. И то на время, и чем дальше, тем это время короче. А с каждым убийством разум в тебе уменьшаться начнёт. Так, постепенно, в зверя человек превращается, да не в простого, а безумного — который убивает ради убийства, кровь льёт ради крови. Если Берсерком ещё есть шанс выжить — в леса дремучие, допустим, уйти, и жить там, где твоё безумие только тебе навредить и может, то Зверем... Зверей люди убивают сразу. Нет других путей и решений, так лучше и для людей, и для них самих. Честно скажу, не успел бы я атамана кончить — я бы сейчас тебе ничего не сказал, а потом своими руками и зарезал. Сразу после получения Дара, а то и до. Лучше так, чем медленно дичать и в зверя лютого обращаться. Но ты сильно не радуйся, жизнь ты не забрал, но кровь людскую в месте силы пустил. И проступок этот в твоём Даре непременно отзовётся. Вот только как — не знаю. И никто не знает.

— Зато другое ты точно знаешь, — вновь подал голос Косолап. Разбойник уже стоял на коленях, упираясь руками в землю и пытался встать, но ноги пока не держали. — Скажи, поп, что ты с нами делать будешь? Мне как — на тот свет уже собираться, или погодить пока?

Священник повернулся и долго смотрел на разбойника.

Тяжело смотрел.

— Я ведь помню, как вы на мою просьбу отпустить мальчишку ответили. Не атаман-покойник, а вы — все четверо. Порченные вы люди, и добра людям от вас не будет.

Разбойник выдохнул и глухо просил:

— Тогда хотя бы кончи быстро. А я тебе за это...

— Ты не дослушал! — стальным голосом прервал его священник и продолжил. — Порченные вы люди, и когда помрёте наконец — воздух на земле чище станет. Но я не судья и не палач. Я пастырь овец православных, и убивать мне и впрямь нельзя — покойник не врал, когда вам про меня объяснял. Ну что ты смотришь? Ну да, подслушивал я тогда. Убивать мне нельзя, но и шею вам подставлять я не собирался. А чтобы выжить и пацана спасти — все средства хороши. Тем более — супротив таких грешников как вы. Честно скажу — дошло бы до драки — кончил бы вас и не безо всякой жалости.

Но сейчас... Сейчас я вас добивать не буду — пусть вас Господь судит. За тот грех я вам уже воздал, да и долг ваш ещё не покрыт, моё средство даром для людей не проходит — всякие беды с телом и через месяц, и через год могут произойти.

Он вздохнул и подытожил:

— Так что давайте, оклёмывайтесь, и делайте уже ноги отсюда. Лучше куда подальше, второй раз мы можем миром и не разойтись. Деньги себе оставьте — к утру яд, что я на них нанёс, безвредным станет. Пусть это будет моя плата перед Господом за этот грех. Я не очень в это верю, но Господь милостив — вдруг да одумаетесь, и сойдёте с кривой дорожки. Тогда вам мои деньги и позволят новую жизнь начать. И помните — второго такого шанса может и не быть. Сами видите — любой из людей в любой момент в землю лечь может, у любой верёвочки конец есть, и никому из нас не ведомо — когда наше вервие простое виться перестанет. Рудый вон небось ещё утром много лет жить собирался и планы строил, а ныне его уже черти баграми к котлу тащат.

Сразу после этих слов лежащий неподвижно Косой вдруг подскочил, и, пусть и кривясь немного на бок, но довольно бодро побежал вниз с холма, крикнув не поворачиваясь:

-Будь ты проклят, гад! И ты, и щенок твой! Век бы вас не видеть!

Вскоре он скрылся в кустах. Сразу после этого тяжело поднялся Косолап и поклонился батюшке.

— Спасибо, отец Алексий, что целым и при деньгах отпускаешь. Разбойничью стёжку я не брошу, врать не стану. Привык я уже к лёгкой жизни, обратно крестьянствовать и жилы на пашне рвать не пойду. Но и здесь не останусь — как ты и просил. На Волгу пойду, там, говорят, нашему брату просторно.

Он ещё раз поклонился и ушёл, не оглядываясь.

Отец Алексий посмотрел на тупую рожу Дундука, выражавшую полное непонимание происходящего, вздохнул, и спросил, не ожидая ответа:

— А с тобой нам что делать?

Вместо ответа тот громко и продолжительно пустил ветры — до этого дела идиот был большой охотник. Священник махнул рукой:

— Ладно, убогого бросать грех. Дождёмся, пока оклемается. А я пока другим делом займусь.

Он подошёл к телу Рудого, и с профессиональной ловкостью обшмонал тело атамана. В том числе — аккуратно срезал с пояса мошну с ядовитыми монетами. Заметив взгляд Ждана, улыбнулся и подмигнул:

— Нет, парень, так далеко моё всепрощенчество не простирается. Мы ведь с мамкой твоей и впрямь всё продали, а жить нам на что-то ещё не день надо будет.

У Ждана даже потеплело на сердце — сейчас отец Алексий наконец-то стал тем улыбчивым и даже смешливым батюшкой, которого он помнил с детства. Красивая победа над разбойниками, казалось, даже омолодила его.

— Только домой ты не скоро попадёшь — сообщил батюшка. — Нам теперь тянуть нельзя, после того, как ты кровь пролил, нам теперь как можно быстрее в доброе место пробираться надо, и доброй силой Дар написать.

— Меня с собой не прихватите? — раздался сзади незнакомый голос.

Ждан и отец Алексий синхронно повернулись.

— Чего глаза вылупили? Да я это говорю, я. Ну не дурак я, и что? Вы даже не представляете, насколько в наше время выгодно быть дураком.

Во взгляде Дундука не осталось ни малейших признаков слабоумия.

— Интересно девки пляшут... — священник подёргал себя за бороду, как делал всегда во время важного раздумья. — И что же это ты личину снять решился?

— А не повезло мне. — степенно ответил фальшивый идиот. — Ноги у меня отнялись от твоего снадобья, поп. Я ить давно в себя пришёл, все члены давно отошли от омертвения, а вот ниже пояса ничего не чувствую. Твоя работа?

Священник потёр лысину и несколько смущённо кивнул:

— Бывает такой эффект. При сильной дозе.

Поддельный слабоумный долго и витиевато выругался:

— И за каким хреном я только тот рубль в рот потянул!? Даже настоящему убогому понятно, что такие, как ты, оловянных денег нипочём не подсунут[2].

[2] В данном случае, как ни удивительно, имеется в виду свинец. Большинство древних народов считали свинец, олово и сурьму одним и тем же металлом разной степени чистоты, а на Руси раньше свинец называли 'оловом', и это значение осталось в полузабытой ныне поговорке 'Слово — олово!'. Нынешнее название этого металла происходит от технологии его разливки: 'свинками' называли слитки, отлитые для продажи.

— Да ты сразу не отчаивайся! — попытался утешить новоявленного калеку священник. — Может, ещё отойдут...

Но Дундук лишь махнул рукой.

— Да что отойдут, что не отойдут — мне теперь однова дорога. Правильно ты всё сказал, поп, про верёвочку-то... Господь мне этот знак подал. Сам посуди — мы вас ограбить да порешить хотели. Рудый пацана живым выпускать не собирался, да и тебя они прикопать определили, как полностью выдоим. Вот только Господь всё наоборот перевернул, и нынче вы вдвоём — моя единственная надёжа свет белый видеть да воздухом дышать. Уйдёте вы — и ждёт меня здесь смерть лютая. Пожалеете да помилуете — глядишь, и поживу ещё.

Я вот сейчас лежал, думал про это всё и понял, что правильно нас поп по воскресеньям в проповеди уверял, что добрым быть выгоднее. Случись тебе край — добрые может ещё и спасут. А злые только добить могут. Вон возьми хоть товарищей моих. Оба ушли и хоть бы словом о товарищах вспомнили. А ить мы все не один год вместе прожили. В общем, ясный знак мне подан был, яснее не бывает. И вот что я скажу. Спасёшь ежели меня, поп — на твою сторону перейду. Есть время грешить и есть время грехи замаливать. Видать, нагулялся уже Дундук, вышел его срок. Уйду я из мира, батюшка, в монастырь пойду — грехи замаливать. И ты даже знаешь — в какой. В тот же, что и вы собрались, по дороге, значится, нам. Один разбойник его основал, другому, видать, продолжать на роду написано.

— Так ведь это... — осторожно начал священник. — В монастырь — оно, конечно, дело хорошее, благое и богоугодное, но а вдруг ноги у тебя не отойдут? Сам же понимаешь — люди разные бывают, и устав у каждого монастыря свой. Не факт, что возьмут тебя. Зачем настоятелю калеку на шею себе и братии сажать?

— А вот за это не беспокойся — уверенно сказал притворщик. — Меня и калекой возьмут. С таким вкладом даже безрукого и безногого возьмут.

Он немного помолчал, добавил. — Я знаю, где казна разбойничья. Говорю же — убогим умишком быть выгодно, люди при таких, как Дундук, языком что боталом звенят, не оглядываясь. Когда эти вот, значится, Жбана кончили, собирался я уж совсем втихаря от них казну выкопать, в бега уйти да новую жизнь начать. Но тут вы появились, пацана этого привели, караулили его днём да ночью, тебя, опять-таки, опасались. В общем, не лучшее время было на рывок идти. А потом оно, видишь, вона как обернулось. Знак дал Господь. Пойдёт, значится, казна разбойничья вкладом за меня в монастырь. Ну и вас, коль доведёте меня, не обижу.